Лета 7112 августа в 7 день по Государеву Цареву и Великого Князя Бориса Федоровича всеа Русии указу память Костянтину Ртищеву, ехати ему от Москвы до Вологды и до Устюга Великого и до Колмогор и до Архангельского города в стречю аглинского посла, и где Костянтин аглинского посла встретит, и Костянтину пришед к послу молыти речь, обослався толмачом или приставом, которой с послом.
По повелению Великого Государя Царя и Великого Князя Бориса Федоровича всеа Русии самодержца и многих государств Государя и обладателя и его Царьского величества сына, Великого Государя Царевича Князя Федора Борисовича всеа Русии, их Царьского величества приказные люди велели мне тебя аглинского Якуба Короля посла встретити и в приставех у тебя быти и корм давать.
Да будет аглинского посла заедет на Двине у Архангилского города или на Колмогорах, а он еще к Вологде не отпущен, и Костянтину взяти у приканных людей, у Тимофея у Лазарева да у подьячего у Рохманина Воронова, под посла под дворян и под их люди и под рухлядь суды, как мочно поднятца, и гребцов, да ехати к Вологде и корм послу з дворяны и с людми давати по росписи, покупая по цене, а питья вина, и меду, и пива, что давати послу в поденной корм, взяти ему в дорогу, сметив по росписи, в колко день мочно поспеть до Вологды; да и в запас послу что давати по его запросу, медов взяти, сколко пригож; а про людей меду и пива взяти ему до Устюга, а на Устюге взяти про людей меду и пива, сметив до Вологды, да итти с аглинским послом в судех к Вологде; а на Двину в Архангилской город о посолском отпуске и о питье к Тимофею Лазареву да к Рохманину Воронову о всем от Государя писано. А будет Костянтин встретит аглинского посла в котором месте в дороге, и Костянтину, обослався с послом и пришед к нему, молыти речь по сему ж Государеву наказу и итти с аглинским послом к Вологде и корм послу з дворяны и с людми давати по росписи, какова ему дана за приписыо диака Афонасья Власьева. А как с аглинским послом к Вологде подъедет, и Костянтину, не доезжая до Вологды за стан, обослатися со князем Михайлом Вадбалским, чтоб князь Михайло велел под посла и под дворян и под него Костянтина изготовити лошади добрые, взяв в Прилутцком монастыре сколко пригож, на чем послу и дворяном ехати от судна на двор. А седла б князь Михайло на лошади положил свои и держал лошади наготове. Да как посол к Вологде приедет и учнет ис судна выходить на берег, и у них бы в то время на Вологде у судов и на посаде в рядех, и на площади и по улицам тем местом, которым ехати послу, и до двора было людно и урядно по посолскому обычею, а рухлядь посолскую и дворянскую и людцкую велети перевести ис судов на подводах. И будет посол учнет говорити, чтоб ему на Вологде передневати и пособратца, и Костянтину дати то послу на волю. Да как посол изготовитца, и Костянтину взяв на Вологде у князя Михайла Вадбалского под посла и под дворян и под люди и под рухлядь их и под себя и под толмача подводы, как мочно поднятца, и ехати с аглинским послом и з дворяны к Москве, а к князю Михайлу Вадбалскому о подводах от Государя писано; и береженье к послу в дороге и на станех держати великое, чтоб ему ни от кого обиды и бесчестья не было, и иноземцы б и руские никакие люди к послу и к дворяном и к посолским и к дворянским людем не приходили, и ни о чем с ними не разговаривали, и корм послу з дворяны и с людми давати по росписи, покупая по тамошней цене, а денги за корм велети кормовщиком платити; а питья, вина и меду и пива, что давати послу в поденной корм, взяти ему на Вологде в дорогу до Ерославля, сметив по росписи, в колко ден мочно поспети. А из Ярославля взяти ему про посла и про люди питья до Ростова, сметя, в колко ден мочно поспеть. А в Ростове взяти питья у приказных людей, сметив до Москвы. Да и для запросов в дорогу питья в тех городех имати, что будет пригож. А к приказным людем в те городы о том от Государя писано. А корм послу з дворяны и с людми давати по росписи, емлючи у всяких людей, а за корм денги велети платити по цене, как где что купят, а за корм денги учнугь платити в городех приказные люди. А где что аглинскому послу корму даст и что за тот корм кормовщики дадут денег, и Костянтину то писати в книги ж и привести к Москве, и отдати в Посолском Приказе диаку Офонасыо Власьеву; а будет у них тех денег, что с ним послано на корм, не станет, и Костянтину аглинскому послу корм имати у всяких людей без денег, да то записывати в книги.
Полный текст

Метки к статье: 17 век Московия Российская империя Борис Годунов

Въезд в сказанный монастырь происходил в пятницу, а выезд в следующую среду, ибо она была снова ввезена во дворец, в богато убранные комнаты; галерея (по коей надлежало проходить) была устлана алым сукном, а стены упомянутых покоев обиты парчею. На следующий день в вечерни совершено венчание в церкви Божией Матери патриархом, причем она также коронована; кругом храма было постлано алое сукно, шитое золотом и шелком, и мостовая была покрыта тем же. Корона, скиптр, держава, меч были несены перед императором русским, а корона, для возложения на главу императрицы, несена на подушке из алого бархата. Сии церемонии и торжества продолжались почти два часа; они вышли из храма, ведя друг друга за руку, с коронами на головах; с правой стороны шел император, ведомый господином князем или герцогом Федором Ивановичем Алисгостою (Alishosta), а императрицу вела за левую руку герцогиня, супруга сказанного вельможи. Трубачи, литаврщики и все  музыкальные орудия громко играли, и весь Двор был в радости; но вечернего стола не было. Я забыл сказать, как посол короля польского привез пребогатые подарки, кои он поднес на следующий день по приезде своем; то были серебряная посуда с позолотою, большое количество чаш и чашек, и два добрые коня с превосходною собакою; и когда он представил императору кредитивную свою грамату, тот, приняв письмо и видя, что в титуле не означены слова: «император и монарх России», тотчас отбросил реченное письмо, и сам отдал его сказанному послу, на что посол, возражая, сказал, что предшественники его и предки никогда не требовали и не присвоивали себе сего титула, и потому нельзя иначе его называть, как именем великого князя; а если он желает титла вышесказанных своих предков, то должен постараться покорить империи Великой Тартарии, или завоевать скиптр турецкого императора, и тогда будет признан от всех императором и монархом. От такого, столь колкого ответа, воевода, отец супруги, весьма удивился, а Димитрий так раздражился, что хотел бросить скипетром своим в голову сказанного пасла. Когда гнев так прошел, некто спросил у посла: как поступил бы он, еслиб скиптр был в него брошен? Он отвечал, я поднял бы его и ушел со скиптром, и тотчас  уехал бы в страну свою; однакож весь спор прошел тихо, и расстались в доброй дружбе и мирно; но письмо не было прочитано. В пятницу, 9-го мая, в день коронации, бросали монету, а на следующий день, по совершении коронации и свадьбы, должна была быть выставка подарков от послов и от других придворных; но добрый Димитрий забыл встать утром, и показался публике очень поздно, от чего в тот вечер не было важного пира при Дворе. Но в субботу, в день великого праздника, почитаемого Русскими выше Светлого Воскресенья, к крайней досаде Русских, празднована свадьба князя. Император и императрица, с венцами на головах, сели в большой зале, куда во первых патриарх, а потом бояре, а наконец иностранные купцы и другие знатные люди вошли, целуя руку у новой императрицы, и каждый подносил ей подарки.
Полный текст

Метки к статье: 17 век Московия Российская империя Лжедмитрий

Метки к статье: 17 век Российская империя Петр I

Метки к статье: 17 век Московия Сибирь Китай Российская империя

1. Тот, кто сопровождает преступника после совершения им преступления, чтобы он смог спасти свою голову, будет наказан по усмотрению судьи, но не так, как сам преступник; однако, если он его сопровождает для того, чтобы он не был схвачен людьми князя, которые посланы специально, чтобы его поймать, он будет наказан смертью.
2. Жена, которая окажет помощь своему мужу-преступнику после того, как он совершил преступление, дабы его не убили, не подвергается наказанию.
3. Тот, кто будучи безоружным, сопровождает виновного после совершения им преступления, но лишь немного провожает его, чтобы показать ему дорогу, не подлежит наказанию.
4. Тот, кто провожает убийцу, после того, как он совершил убийство, не зная о том, что это убийца, и что он только что совершил убийство, не подлежит наказанию.
5. Тот, кто будет сопровождать виновного после того, как он причинил кому-либо вред, будет наказан, как и виновный, хотя некоторые ученые говорят, что он должен быть наказан только в размерах по усмотрению судьи; но если он будет сопровождать виновного значительно позже, через несколько дней, то он не подлежит наказанию.
6. Тот, кто зная о том, что другой совершил преступление, даст или подарит ему затем свою лошадь для того, чтобы он мог избежать кары, должен быть наказан по усмотрению судьи.
7. Если человек спрячет вора или какого-либо иного преступника после того, как тот совершил преступление, для того, чтобы он не был схвачен пострадавшими лицами или людьми князя, или если он предоставит ему средства для бегства, он должен быть наказан по усмотрению судьи, хотя некоторые ученые говорят, что его надо наказать, как виновного.
8. Тот, кто спрячет труп убитого человека, чтобы его не нашли, подлежит наказанию как убийца.
Полный текст

Метки к статье: 17 век Румыния

Танцовщицы, как я уже говорил, составляют труппы. Труппа царская, например, состоит из двадцати четырех самых знаменитых куртизанок страны. У них есть старшая, назначаемая по обыкновению из старых танцовщиц; оне однако не живут вместе, а, наоборот, разбросаны по всем концам города. Обязанности старшей состоят в том, чтобы собирать танцовщиц и вести туда, куда приглашают труппу, предупреждать часто возникающие споры из-за ревности или платы, вообще сохранять порядок, в случаях оскорбления защищать, присматривать за их поведением, наказывать плетьми, если оне не соблюдают интересы труппы, в случае повторения такого проступка,— вовсе их исключать; наконец, на них лежит обязанность раздавать танцовщицам их жалованье и заботиться о том, чтобы их платья были роскошны, домашняя утварь в чистоте, следить за прислугой, чтобы она точно исполняла свои обязанности и т. д. У каждой танцовщицы две горничные, лакей, повар и конюх для двух-трех лошадей; когда же она следует за двором, то под один только ее багаж назначается четыре лошади; на Востоке необходимо брать все с собою, как в походе. Одна из лошадей идет под двумя большими чемоданами, другая под двумя большими сундуками, третья под кухонными принадлежностями, а четвертая под провизией и фуражом для лошадей. Во время своих путешествий труппа не испытывает никаких задержек, так как ее снабжают лошадьми и помещениями в продолжение всего пути. Годовой оклад жалованья каждой танцовщицы составляет тысячу восемьсот франков деньгами, известное количество материй для костюма и паек как для нее самой, так и для ее прислуги. Есть танцовщицы, получающие до девятисот экю. Размер их жалованья вполне зависит от того, насколько танцовщица нравится царю. Однако, все это составляет только меньшую часть их доходов, Есть из них такие, которые пробыв где-нибудь не более 24 часов, привозят иногда более пятидесяти пистолей; настолько в Персии велик и хорошо оплачивается разврат. Царь часто делает им значительные подарки, смотря по тому, насколько оне сами и их танцы нравятся ему. Вельможи также делают им подарки. Помню, когда я ездил в Гирканию к Абасу II в 1665 году, то при дворе видел однажды вечером двух танцовщиц, на каждой из них было надето более чем на десять тысяч экю драгоценностей. Так как я любовался их великолепными нарядами, то оне пригласили меня взглянуть на их помещение. На другой день я был у них с одним французом-хирургом и моим переводчиком (последнего я взял с собою, потому что тогда еще не умел говорить по-персидски). Помещение их было очень богато и роскошно отделано, и так как духи в жарких странах составляют высшее наслаждение, то у куртизанок все было пропитано ими. У них есть одна особенность: их всех называют одним именем, обозначающим цену, назначаемую ими себе за визит: десять томанов, пять томанов, два томана и т. д. (один томан на наши деньги составляет пятнадцать экю). Нет ни одной, которая бы отдавалась менее чем за один томан; и когда куртизанка уже более не стоит этой цены, то ее удаляют из труппы и берут на ее место другую. Однако между этими женщинами почти нет ни одной, разбогатевшей от своего постыдного ремесла: оне сами покупают те удовольствия, которыми торгуют, а потому и беднеют. Таким образом им ничего не остается от этой позорной торговли, кроме раскаяния и желания вновь купить себе любовь. Труппа провинциальных танцовщиц состоит обыкновенно из семи-восьми девушек.
В Персии публичных женщин легче узнать, чем где бы то ни было: хотя оне одеваются также, как и порядочные женщины и также покрываются чадрой; но, во-первых, она короче и менее прикрывает, а во-вторых, уже одна манера куртизанки держать себя и ее походка дает возможность узнать ее с первого взгляда. Число таких женщин в провинциях не особенно велико, но в Испагани, в столице, оно ужасно. Мне говорили в 1666 году, когда я там был, что по росписям их насчитывают четырнадцать тысяч человек (оне платят налог, достигающий суммы в двести тысяч экю и составляют целый отдельный институт, в котором имеются свой начальник и подчиненные). Меня уверяли, что кроме этих явных проституток, насчитывается столько же тайных, то есть таких, которые не желают быть занесенными в роспись, чтобы не быть известными, и чиновники всегда очень довольны не заносить их в роспись, так как оне за это им платят гораздо больше. Однако, несмотря на то, что эта гнусная профессия так распространена, я думаю, что нет страны, где женщины продавались бы так дорого. В первые годы своего разврата проститутка отдается не дешевле пятнадцати или двадцати пистолей; такой факт положительно делается непонятным, если принять во внимание что в Персии, с одной стороны, религия позволяет покупать девушек-рабынь и иметь сколько угодно наложниц (что должно было бы уменьшить цену публичных женщин), а с другой — молодежь не особенно богата и женится довольно рано. Объяснить его можно лишь сладострастием жарких стран, где плотские вожделения более сильны, чет в других странах, а также и искусством самих проституток, действующим крайне возбуждающе. Им справедливо приписывают разорение военного сословия а также молодых дворян, находящихся при дворе. Говорят, что кто раз увлекся куртизанкой, тот не в состоянии уже ее покинуть до тех пор, пока она сама не прогонит его; такой же момент обыкновенно наступает тогда, когда она оберет своего любовника до последнего экю. Я встречал очень умных и честных людей, которые настолько сильно увлекались какой-нибудь куртизанкой, что считали невозможным оторваться от нее. В свое оправдание они говорят, что они околдованы, и, действительно, они сами твердо в это верят и думают, что если бы даже захотели порвать цепи, то не в силах были бы довести этого до конца и что только та, которая надела их — может освободить. Таких рабов любви узнают по выжженным местам на теле, преимущественно на руках. Метки делаются раскаленным железом, которое так сильно нажимают, что выжженное место оказывается вдавленным на толщину монеты в 30 су. Несчастные рабы любви делают указанные метки в период самой сильной страсти, чтобы доказать своим любовницам, что огонь их любви делает тело нечувствительным даже к настоящему огню. Чем больше таких знаков на теле, тем, значит, любовь сильнее. Есть люди, которые делают эти знаки по всему телу до поясницы. Когда приглашают таких женщин, то, по обычаю страны, плату им посылают вперед, при чем, если за ними посылают только для танцев, то обращаются к старшей и посылают деньги ей по таксе, за каждую приглашенную танцовщицу по два пистоля и, смотря по тому, если оне хорошо танцуют, им делают еще подарки. Если же эти женщины приглашаются для оргий, то установленную ими для этой цели плату посылают непосредственно им. Такая женщина приезжает на лошади с одной или двумя служанками и с лакеем и увозит оттуда, куда была приглашена, все, что только может. В бытность мою в Гиркании, приехал туда пограничный султан (по нашему — наместник царя в провинции), который, услышав рассказы об одной куртизанке, послал на другой день за нею двух лошадей и пять экю, прося ее приехать к нему. Он думал, что это очень большая плата; но певица ответила ему, что он очевидно ее не знает, так, как она никогда не выходит из своего дома менее, как за тридцать экю. Тогда султан послал ей десять; ему опять отказали. Он послал пятнадцать, затем двадцать и все с тем же успехом. Эти отказы еще больше возбудили его желание и он сказал своим друзьям: “Вот создание, которое так дорожится, нет возможности овладеть ею, но мы выкинем с нею штуку, чтобы заставить ее быть в другой раз сговорчивее”. Он послал ей десять пистолей. Она приехала и когда вошла, то султан спросил ее: получила ли она его десять пистолей? Я отдала их моим служанкам, так как не отдаюсь так дешево, я приехала из уважения к Вам. Султан сказал, что он ничего не хотел от нее кроме того, чтобы она попела и потанцевала для его друзей. И заставляя ее петь и танцевать, он продержал ее без пищи и питья до полуночи, хотя сам прекрасно пообедал; затем он увел ее к себе в кабинет, где продержал ее, по очереди со своими друзьями, до утра. Настало утро и она подумала, что наконец ее освободят. Но султан собрал в зал всех своих людей, начиная с своего метр д'отеля и кончая конюхом, ввел туда девушку и сказал ей: Моя красавица! я — бедный, незначительный правитель, не имеющий средств платить за одну ночь десять пистолей; мои люди приняли участие в этом расходе, а потому имеют право также принять участие в удовольствии. Таким образом ее продержали еще день и ночь. Куртизанка, возмущенная поступком султана, подняла большой шум, думая, что наделает этим много хлопот своему обидчику; но последний, видя, что дело принимает плохой оборот, поспешил передать царю этот случай в комическом виде. Такая выходка избавила его от неприятности и от обязанности уплатить куртизанке еще десять пистолей за то, что ее продержали две ночи вместо одной.
Полный текст

Метки к статье: 17 век Кавказ Персия

Тем временем, пробегая взорами по окружавшей меня толпе, я был поражен, увидев их настолько красивыми, насколько я нашел безобразными ногайцев, так как среди нескольких сот, которые вышли из своих хижин посмотреть на меня, не было ни одного мужчины или женщины, которых можно было бы назвать некрасивыми. Их стан один из самых лучших и великолепно соответствует красоте лица.
Два молодых человека держали мою лошадь под уздцы, а двое других — лошадь моего проводника; они спорили друг с другом, чтобы отвести нас переночевать к себе. Но когда я им сказал, что мы должны помещаться обязательно вместе, так как я не могу обойтись без него [проводника], ввиду незнания их языка, разве только они будут говорить по-турецки или по-гречески, они согласились отпустить его туда, куда отводил меня самый сильный из моих двух проводников, обещав им сначала, что я буду поочередно помещаться у каждого из них. Я. остановился у первого из них, человека в возрасте около 50 лет, который был моим хозяином и проводником. После того, как подали нам руку, которую поднесли затем ко лбу в знак дружбы и приветствия, они позаботились о наших лошадях. При нашем появлении в хижине хозяйка и две дочери поступили так же. Головной убор этих [женщин], так же, как и других, которые они носят дома, вроде изображенных на рисунке «F», состоял из чепчика или calotte из материи. Мужчины летом носят подобные же, с той только разницей, что женщины покрывают [головной убор] куском полотна или хлопчатобумажной материи в виде тюрбана и оставляют висеть концы; волосы же обычно черного цвета, висят в виде двух кос. Глаза их такого же цвета (т. е. черного), красивого разреза и блестящие, как звезды на небе в ту пору, когда ясно и сильно морозит. Их стан не стеснен корсетами, как у наших женщин-христианок, но он свободен и изящен, как у прекрасных статуй Венеры, оставленных нам древними, или некоторых других красавиц, существовавших в действительности.
Две дочери, младшей из которых могло быть лет 11 и которая являлась совершенством красоты, старались наперебой услужить мне. Одна взяла мою саблю, другая — колчан, чтобы повесить его на крючок в углу палатки. Их мать была красивой, хотя ей было около 50 лет, но она могла это не скрывать. Она посадила меня у огня, и самая старшая из ее дочерей принялась снимать с меня обувь. Вначале я противился, рассматривая этот поступок ниже ее достоинства и считая неудобным его допустить, но мой татарин дал мне понять, что не сделать того, "что она делает, противоречило бы обязанностям гостеприимства, и что это вынуждена была бы сделать сама хозяйка, если бы у нее не было дочерей. Я подчинился обычаю; моя обувь была не только снята, но она разула меня целиком, а ее сестра, поливая теплую воду в умывальник, род деревянного корыта, поместила в него мои ноги и вымыла. Затем мать зарезала курицу, или вернее, домашнего фазана, судя по величине ее глаз, за тем исключением, что они были черноваты. Она ощипала ее и разрезала на куски, предварительно выпотрошив. Дочери сняли шкуру с кролика, которого их брат убил накануне из лука; они также разрезали его и положили все куски курицы и кролика в горшок, наполовину наполненный водой и стоящий на огне. Этот горшок поразил меня особенностями своего материала, он был сделан из серого камня с красными жилами, менее твердого, но такого же тяжелого, как и мрамор. Я спросил, где находится этот камень; мне сообщили; что его добывают из одной горы, через которую мы проехали, и что он вначале был мягкий, так что его обрабатывали и обделывали без труда с целью сделать из него горшок или другую посуду, причем камень сопротивлялся огню, который укреплял его, не расплавляя. В конце концов хозяйка показала мне много блюд и мисок из того же [камня].
После того, как мясо простояло добрых полчаса на огне и прокипело столько же времени, в котел положили сливы и сухие вишни и каменную соль, обычные в стране; скипятив это еще полчаса, прибавили молока. Пока все это происходило, хозяйка приготовила нечто пирога из тмина, который она испекла на горячей золе. Когда ужин был готов (я говорю ужин, так как было около шести часов, когда все это было сварено), его подали в большой чаше (из того же камня, что и горшок), вместе с лепешками. Как бы это блюдо ни казалось странным, поскольку я только что описал его приправы, пустота, которую голод оставил в моем желудке, заставила меня съесть его достаточное количество, чтобы позволить сказать, что я считал его прекрасным. Что же касается моего проводника, он съел его с таким же большим аппетитом, как лучшую конину.
Хозяин был единственным в семье, который обедал вместе с нами. Хозяйка и ее дочери подали нам, кроме того, очень хорошие яблоки, самый чистый мед, род малины, сваренной в сахаре, и бузу или кисловатое коровье молоко, смотря по тому, что спросили бы мы. Последнее подали в кожаных мешках, подобно тому, как у ногайцев подают кобылье [молоко]. Одним словом, мы были очень хорошо приняты по черкесскому обычаю.
По окончании этого обеда хозяин задал ряд вопросов мне, или вернее моему проводнику, относительно моего путешествия,- как, например, был ли я купцом и не хочу ли я обменивать некоторые вещи, так как деньги настолько мало известны или так редки в этой стране, что торговля совершается путем обмена. Едва я успел ему ответить, что являюсь врачом из Каффы, как вдруг один черкес, войдя вместе с одним из молодых людей, который взял наших лошадей под уздцы, чтобы отвести к ним на квартиру, сказал мне, что одна из лошадей принадлежала ему и была у него украдена; он обвинил моего проводника в воровстве. Но последний поклялся своей головой, бородой, женой и своими детьми, что он был так же невинен в этом деянии, как и ребенок, собиравшийся родиться на свет, и он указал на меня, как на свидетеля его невиновности. Но так как я мог засвидетельствовать лишь то, что он сам говорил, а это не удовлетворило истца, то мы отправились к мирзе, который является главным судьей и одновременно правителем. Он принял меня очень учтиво, но бросил несколько недоброжелательных взглядов на обвиняемого, которые давали понять, что он считал его виновным; однако он выслушал его объяснения. Так как мирза немного понимал по-турецки, я сказал ему, что купил обе лошади у одного ногайского татарина, более чем в 150 милях от того места, где мой проводник имел свою орду. Он, казалось, был убежден; но черкес во что бы то ни стало хотел иметь лошадь и клялся, что она ему принадлежала. Я не нашел других способов, как предложить вторично купить ее, если он захочет уступить ее мне за умеренную цену. Мирза нашел мое предложение справедливым и предполагаемый хозяин лошади согласился вначале на него. Он спросил меня, нет ли у меня что-нибудь в обмен, на что я ответил, чтобы он последовал за мной в дом, где я покажу ему все, что имею. Мирза приказал ему вести себя разумно и пригласил меня вернуться на следующий день отобедать вместе с ним. Обещав это, мы направились прямо к моему жилищу, где я устроил выставку моих маленьких подарков. Немного табака с турецкой трубкой, которую он пожелал иметь и приблизительно два экю в копейках (Копейки — мелкие серебряные монеты московитов, ценностью приблизительно в 2/3 су (прим. автора)), которые я ему дал, завершили нашу торговлю.
Необходимо заметить, что черкесы, в особенности жители гор, ведущие торговлю с помощью обмена, не знают ни цены, ни употребления серебра; они пользуются им только для плавки и выделки украшений на рукояти своих ножей или сабель, что превосходно им удается.
Этот [черкес] тем более охотно удовольствовался моими копейками, что был ножевщик. Я купил у него три ножа среди нескольких, которые он пошел принести после заключения нашей сделки.
Я был настолько доволен, что легко выпутался из этого затруднения, что вернулся к мирзе в тот же вечер, чтобы поблагодарить его, и отнес ему маленькую подзорную трубу. Я подарил ее [мирзе], он принял ее весьма благожелательно. Он повторил свое приглашение на следующий день, после чего я, пожелав ему доброго вечера, вернулся в свое помещение, где нашел приготовленную для меня постель; это была единственная [постель], которую я видел или которую можно было назвать таковой со времени моего отъезда из Крыма.
Постель состояла из различных бараньих шкур, сшитых вместе и разложенных на земле одна на другой; одни из них служили матрацами, а другие — покрывалами. Подушка была из хлопчатобумажного полотна, набитая шерстью, с небольшим квадратным куском белого полотна, нашитого сверху в том месте, куда я должен был положить голову. Сбоку от постели на небольшую скамейку поставили миску, наполненную молоком, против чего я не возражал, рассматривая это, как обычай страны.
Я спал хорошо и едва успел встать, как постель уже разобрали и шкуры развесили на нечто вроде палисадника у красильщиков. Эта чистота и общая практика черкесов ежедневно проветривать свои кровати такова, что после их вставания не видно ни одной разостланной [постели]. Звание врача, которым снабдил меня мой проводник, согласно нашему уговору, привлекло ко мне множество посетителей, в том числе двух молодых мальчиков с лихорадкой, трех женщин и одной молодой девушки, которую очень беспокоил насморк. Я дал первым немного манны и египетского кассля, приказав всыпать их в сок сушеной сливы в течение 24 часов и выпить. Другим я дал несколько капель меккского бальзама, чтобы заставить их пропотеть. Я отослал их таким образом одного за другим восвояси, посоветовавши сидеть дома и соблюдать хорошую диету. Мой хозяин хотел, чтобы я был не только врачом, но и купцом, с тех пор как он видел меня договаривающимся с черкесом об украденной лошади. В общем он спросил меня, не хочу ли я купить несколько молодых девушек. Я ответил, что нет, так как не могу оставаться слишком долго в дороге, чтобы иметь время так далеко возить их с собой, и так как я решил приложить все старания к тому, чтобы вернуться в Каффу, пользуясь морозом, как только соберу некоторое количество целебных трав, растущих в Черкесии. Он отвечал, что в этом сезоне все растения высохли или покрыты снегом. Я возразил ему, что хотя это правда, но имеются и такие [растения], стебель которых так высок, что виднеется над снегом, и они не теряют своих качеств от сухости, не говоря уже о том, что эти свойства заключались главным образом в корне. К этому мой проводник добавил от себя — «О! Он пользуется топором, чтобы откапывать их», так как, видимо, он вбил себе в голову, что когда он видел меня с топором, роющимся в развалинах Esky Tihehira, то это было сделано в целях поисков и выкапывания растений. Он сказал мне потом, что мотив, побудивший моего хозяина поставить первый вопрос, заключался в том, чтобы предложить мне одну из своих дочерей, в случае если бы я был расположен купить [рабынь], как это делали каффские купцы.
Необходимо отметить, что на Кавказе очень обычным явлением для отцов, матерей, дядей, тетей и т. д. является обмен или продажа детей, племянников и племянниц и т. д. Жизнь научила их, что кроме выгоды, получаемой ими самими от этой продажи, их дети, и в особенности девушки, получают таковую еще в большей степени, так как этим способом они проникают в гаремы богатых турок и даже часто во дворец самого великого султана, становясь государынями, одеваясь как принцессы и великолепно питаясь. Является ли это результатом полученного воспитания или предубеждения, но девушки, отданные в обмен или проданные своими родителями, покидают их без сожаления и слез, в то время как эти последние желают им со своей стороны удачи и приятного путешествия. Поэтому не отвращение к рабству заставило черкесов отказаться от уплаты хану ежегодной дани, ... а только тот факт, что они не получают ничего взамен. Их беи и мирзы получают полагающуюся им дань отчасти молодыми и красивыми рабынями, отчасти лошадьми.
Полный текст

Метки к статье: 17 век Кавказ

Я ввел его в свое помещение, и там с моим товарищем втроем мы стали обсуждать дальнейший план действий. Прежде всего мы поблагодарили отца за то, что он не отказал приехать к нам из таких далеких мест. На это он заявил, что он приехал бы в обещанное им время, но война и набеги абхазцев сделали дорогу настолько опасной, что он не осмелился двинуться в путь. Затем я ему сказал, что его слова, обращенные ко мне, при встрече, привели меня в отчаяние, но честь, оказанная мне его поцелуем, дает мне смелость умолять его ответить, не приехал ли он затем, чтобы взять нас в свой дом. Цампи ответил, что он приехал с целью оказать нам всевозможную помощь, что он повезет нас к себе, согласно нашему желанию, но предварительно считает своим долгом ознакомить со страною, в которую мы намерены отправиться, и добавил, что там совсем нет хлеба и в настоящее время ничего нельзя достать из провизии, что воздух там вредный, а народ до невероятности зол. Я указал ему на имеющееся у нас рекомендательное письмо к мингрельскому князю, но он возразил мне, что князь такой же дикий, такой же разбойник и вор, как и его подданные. Он рассказал нам, как три года тому назад, возвратившись из Италии, привез много подарков князю, его супруге-княгине, визирю и всей придворной знати, раздав им почти все, что имел. Но князь все-таки остался крайне недоволен этими подарками и приказал похитить у него и то немногое, что он сохранил. Затем визирь, спустя некоторое время, посадил его в тюрьму, приковав цепью за шею, и заковав ноги в кандалы, ради выкупа, и Цампи до тех пор не мог вырваться из рук этого тигра, пока не дал ему сорок экю. “То, что я говорю вам, господа, прибавил он, я сообщаю не для того, чтобы заставить вас вернуться, а только потому, чтобы познакомить с опасностью, которой вы подвергаетесь, вступив в пределы Мингрелии. Если вы все-таки захотите поехать после такого предостережения, я постараюсь, насколько возможно, охранить как вашу личность, так и ваше имущество от бед и помочь вам безопасно уехать в Персию". Сообщенные отцом Цампи факты, однако, не заставили меня задуматься; бедствия, угрожающие нам в Мингрелии, были в будущем, и я, не знаю почему, надеялся их избежать; а мои теперешние страдания были в настоящем, и так переполняли мое воображение, что сердце тоскливо сжималось. Я сказал отцу Цампи, что несчастия, которые могут встретиться нам в Мингрелии, будут во всяком случае менее тех, которые угрожают нам по возвращении в Каффу и которые неминуемо приведут нас к погибели. Я обратил его внимание также и на то, что у нас нет ни провизии, ни пищи, что корабль, на котором мы находимся, старый и на него ежедневно так много грузят рабов обоих полов и всех возрастов, что положительно нет ни одного свободного уголка; затем, с утра до вечера приходит множество абхазцев и мингрельцев с кишащими на них насекомыми и вносят с собою такую вонь, которая не может не вызвать эпидемии, что корабль в два месяца не доплывет до Каффы, а за это время наступит период бурь и пора, когда Черное море особенно бурно и опасно, благодаря шквалам; далее, даже если предположить, что мы благополучно достигнем Каффы или Константинополя, то путь этот мы совершим не скорее четырех месяцев, а это значит, что мы должны будем вновь, так сказать, отыскивать путь в Турцию и снова подвергаться риску, насильственным налогам в таможне, и, наконец, в продолжение всего этого времени мы много раз будем подвергаться гибели. Следуя же в Мингрелию, мы рискуем подвергаться опасностям только в течение четырех дней, в каковой срок достигнем безопасного места. Отец Цампи признал все мои доводы заслуживающими уважения. Наш приезд мог принести ему только пользу как лично, так и для его миссии, и, перестав возражать нам, он стал говорить лишь о нашем переселении с корабля к нему. Лодка, в которой слуга привез театинца, была длиною с фелюгу, но шире и глубже; ее наняли вперед и обратно. Мы сели в нее со всем багажом нашим и товарами, закупленными на сто экю по моей просьбе отцом Цампи, как человеком знающим, что имеет сбыт в Мингрелии, где, как я говорил, деньги не имеют никакого значения, а ценность представляют лишь товары. Наш багаж был нагружен еще до полудня, и мы отправились в путь тотчас же. Я был в восторге от радости, что большие не находился на корабле, не чувствовал смрада и не видел жизни и позорной торговли, производимой на нем. Корабль являл собою клоаку и тюрьму для невольников. Каждый вечер невольников приковывали друг к другу попарно и даже мальчиков, а по утрам цепи снимались; этот шум никогда не давал мне отдохнуть и нагонял на меня грусть. По утрам на суше всегда виднелся огонь, бывший сигналом людей, продававших невольников или другие товары. Для тех, кто хотел посетить судно, посылалась лодка, и желающий садился в нее с товарами, входил на борт и начинал свой торг. Война в Мингрелии доставляла нашим купцам выгоду, так как абхазцы приносили продавать им свою добычу. Однажды на наш корабль пришел знатный абхазец в сопровождении 7 или 8 человек прислуги, на вид страшных плутов. Они привели трех рабов и принесли разную добычу. Между принесенными вещами была риза с образа вся серебряная. Я спросил у них, куда они дели образ, они ответили, что оставили его в церкви, не осмелившись унести из боязни, что святой их убьет.
На нашем корабле, когда я его покинул, было 40 рабов. Капитан, турецкие купцы и христиане выменяли их на оружие, платье и другие товары, оценивая последние вдвое дороже, чем купили сами. Мужчины в возрасте от 25 до 40 лет пришлись им по 15 экю, а те, кто был старше, по 8-10 экю. Красивые девушки от 13 до 18 лет шли по 20 экю, другие — дешевле; женщины — по 12, а дети по 3 и по 4 экю. Один греческий купец, имевший комнату рядом с моею, купил женщину с грудным ребенком за 12 экю. Женщина была 25 лет с восхитительными чертами белого, как снег, лица. Я никогда не видел более красивой груди, более нежной шеи, имеющих один ровный белый цвет. Эта красивая женщина одновременно возбуждала и желание, и сострадание. Я молча думал, смотря грустно на нее: “несчастная красавица, ты не возбудила бы во мне ни сострадания, ни желания, если бы я был в лучшем положении и если бы сам не находился на краю еще большого несчастия, если только какое-нибудь несчастие может быть сильнее рабства".
Полный текст

Метки к статье: 17 век Кавказ Грузия Персия