1-го октября 1827 г., рано утром, поскакал к полку; прибыл в то время, когда Эриванский гарнизон сделал в крепости возмущение; на некоторых бастионах показались белые флаги, с других продолжали осыпать нас ядрами, картечью и ружейным огнем; этим обстоятельством воспользовался Паскевич, послал штурмовать. Войска наши двинулись, мне дали 30 человек охотников, с которыми спустился в ров против бреши, но видя невозможность проникнуть, повернул вправо к крепостным воротам, заваленным землею и бревнами; в то самое время, когда я взошел на возвышение и смотрел в отверстие крепостных ворот, прибыл с дивизиею генерал-адъютант Красовский, который лично с охотниками, под командою поручика Белова, вскочили тоже на возвышение, чтобы принять решительные меры; с Беловым я был знаком; он отклонил мою голову, чтобы посмотреть  в отверстие ворот, в этот момент раздался выстрел из пушки, ядро оторвало Белову голову и прошло по головам наших охотников, Белов принял за меня смерть, его дымящаяся кровь и мозг обрызгали меня, знаки пороха до сих пор у меня на лбу. С охотниками ворвались в крепость по узким улицам под перекрестным огнем; штыками проложили себе дорогу до дворца сердара Эриванского; взял коменданта в плен, а солдаты начали грабить дворец; страх и ужас овладел обитателей дворца, но не надолго: мы восстановили порядок: к 10 часам крепость была занята нашими войсками. Русские знамена развевались над грозною крепостью — опора и гордость персиян.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ

Согласно с выраженным нами желанием, аудиенция у цзянь-цзюня была назначена нам на следующий день после полудня.
К двум часам в консульское помещение прибыл китаец с сообщением, что цзянь-цзюнь нас ожидает; а минут двадцать спустя мы уже въезжали, миновав предместье, в южные ворота Суйдуна. Проехав китайский базар, мы свернули вправо и, оставив в стороне какую-то пустошь, очутились перед стеной с нарисованным на ней громадным драконом. Это означало, что перед нами находится «ямынь» (Ямынь соответствует русскому – «присутственное место». В Китае существует обыкновение соединять с присутственным местом и квартиру председательствующего в нем чиновника.), в данном же случае – помещение цзянь-цзюня.
Проехав обширный двор, в котором мы застали десятка полтора не то солдат соседнего импаня, не то чернорабочих и любопытных, мы остановились перед так называемым «да-тан», т. е. воротами, с большим пестрым навесом над ними и судейским столом посредине. Обогнув помост, на котором стоял этот стол, мы через боковые двери вступили на второй или, точнее, внутренний двор. Здесь мы застали человек тридцать прилично одетых китайцев, крайне смущенных нашим неожиданным появлением: согласно обычаю, мы должны были выслать вперед свои визитные карточки, чего мы по незнанию однако не сделали! Часть этих китайцев тотчас же бросилась во внутренние покои; другие стали тут же при нас спешно облачаться в свой официальный костюм – темносиние курмы с золотым шитьем на груди и поярковые черные шляпы с цветными, преимущественно белыми фарфоровыми шариками на них. При виде такого переполоха мы в свою очередь заметно смутились и, предоставленные самим себе, совсем не знали, что предпринять. Из этого затруднения вывел нас какой-то простоволосый китаец, указавший нам деревянную постройку, напоминавшую обширную монгольскую юрту, в которой мы и должны были обождать выхода цзянь-цзюня.
Когда, минут через пять, нас снова выпустили на двор, там все уже было готово к приему: шпалерами выстроившиеся чиновники военного и гражданского ведомств образовали узкую улицу, в глубине которой ожидал нас, приветливо улыбаясь, пожилых лет маньчжур, который, как мы тотчас догадались, и был сам цзянь-цзюнь.
Визит наш был непродолжителен. Обменявшись несколькими любезными фразами и получив обещание всеми зависящими от него мерами содействовать успеху нашей экспедиции, мы очень церемонно простились с маньчжурским генералом и в его присутствии сели на поданных нам во внутренний двор лошадей.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Китай Российская империя

Нравы в Астрахани несколько странны для нас — мы привыкли называть такие нравы дикими. Типы «Кит Китычей», которых описывают у нас в юмористических журналах, не выродились там нисколько. Купец играет первую роль в Астрахани: если он богат, то он сила — он царь. В Астрахани все помешались на быстрых оборотах, им способствует материал торговли, как-то нефть, соль и т. д.; многие скоро богатеют, но и быстро теряют свое состояние, благодаря какой-нибудь оплошности. Чтобы поставить дело на солидную ногу, чтобы стать конкурентом таких иностранных фирм, как Нобель — об этом думают очень немногие. Средний купец Астраханский производит очень неприятное впечатление: он груб, он рутинен, не образован — он не культурен. Все эти качества выражаются во всей своей непривлекательной наготе, когда «Кит Китыч» разгуляется; хотя нередко свою грубость он выказывает и в совершенно трезвом состоянии. Так один купец, обладающий паровой шхуной с паровой помпой Большой силы, пробуя её достоинство и разъезжая по Болде, утешал себя тем, что обрызгивал водой вышедших на палубу других судов полюбопытствовать на зрелище и проезжавших тут же на лодках. Всего лучше — то, что он этим не вызывал ни малейшего негодования со стороны пострадавших — настолько привыкли все в Астрахани к купеческой «забаве».
Другой купец отличился на моих же глазах еще лучше. Он за свое богатство пользовался общим «уважением». К нему на даче, Бог весть за какие заслуги, приставлены двое стражников, т. е. верховых полицейских. Как то раз, выезжая со своей дачи кутить, он только крикнул у ворот стражнику.
—     «Стражник, поезжай вперед, оберегай своего господина, потому что я буду сегодня кутить, буду пьянствовать», — он уже был выпивши. Въехавши в город, велел он стражнику скакать вперед, чтобы «дескать знали, кто едет».
—     «Да по мостам то свищи»!
Стражник поехал вперед и, въезжая на мост, каждый раз свистел, чтобы все сидящие на мосту знали, что едет дескать вот кто. Но этим дело не кончилось: встретив по дороге случайно проезжавшего верхового полицейского, он и ему, бросив денег, велел впереди скакать и свистеть. Так и ехал Астраханский купец-богач по улицам родного города со «свистом на мостах». Прибыли в сад «Аркадию»; тут хотел богач себя показать во всем своем блеске, во всей своей силе. Шла опера; во время увертюры, сидевший в директорской ложе, «Кит Китыч» закричал на оркестр «стой» — выбросил им пачку денег и крикнул: «камаринского валяй» — и, о удивление! при полном театре, в присутствии местной полиции, оркестр, прервав увертюру, начинает играть «камаринского». Ни одного звука негодования, ни малейшего протеста не было заявлено со стороны присутствовавших в театре.
—    «Зови ко мне артиста Ш.!*» — крикнул лакею богач, успевший в своей ложе, из которой вел ход за кулисы, устроиться с вином. Является артист, загримированный, в костюме.
—    «Пей»!— велит ему «Кит».
—    «Помилуйте, мне надо сейчас выходить».
—    «Кто тебе велел»?
—    «Да режиссер».
—    «А я тебе велю — пей»! — и артист должен был повиноваться.
Сначала может все это показаться смешным и забавным; но если взглянуть на это дело серьезно, то нельзя не погоревать о той рутине, которая еще в такой силе царит у нас, и в таком именно месте, где при уме и культурности можно было бы держать знамя русского имени высоко. Ведь Астрахань у ворот Азии!
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Центральная Азия

Протопоп Аввакум, земляк Никона, уверял, будто бы отец последнего был черемисом, а мать — татаркою. Хулители и поклонники реформатора долго препирались по поводу его происхождения; полагали даже, что Никон по происхождению был финном. Но ни телесный, ни духовный облик его не носили никакого отпечатка этой расы. Никон был громаден и порывист; увидев его впервые в 1663 году, грек Паисий Лигарид был поражен его зверским видом, высоким ростом, огромностью головы с волосами, оставшимися черными в шестьдесят лет, низким морщинистым лбом, густыми, нависшими бровями и ушами сатира. Враждебно настроенный к патриарху, грек не польстил ему, конечно, в своем описании; но, судя по сведениям из других источников, портрет его, в общем, не погрешил против сходства. Другой грек, Павел Алеппский, относившийся к Никону менее предвзято, свидетельствует, что видел, как патриарх, прображничав за столом с полудня до полуночи, отправился служить без малейшего признака утомления.
Никон обладал большею силою темперамента, чем ума. Познания его были весьма ограниченны; получив поверхностное духовное образование, он мало дополнил его впоследствии беглым чтением. Лишь властный и смелый характер, явное стремление к действию и борьбе, соединенные с некоторою изворотливостью и большим талантом к организации театральной обстановки, заставили группу образованных и предприимчивых людей из среды, приближенной к Алексею, избрать Никона орудием для выполнения широкой программы церковной реформы. Инициаторы дела совершили ошибку, избрав в его лице главного выполнителя своих предначертаний; гораздо менее податливый, чем они предполагали, патриарх скоро ускользнул из их рук. Законченная без них и против них реформа повлекла за собою лишь их гибель.
Полный текст

Метки к статье: 17 век Российская империя

Полковник Засс послал верного своего лазутчика, Карим-Хадиля, разузнать: в каком числе и куда пошла партия. К вечеру Карим-Хадиль привез сведения, что сборище пошло по направлению к Баталпашинской, как было уже известно, и будет возвращаться непременно через псемеловский лес к толновскому аулу. Когда смерклось, барон Засс двинулся дальше. В полночь Карим-Хадиль попросил остановить отряд, а сам поехал разузнать, вернулось ли сборище. Через час Карим прискакал и дал знать, что партия, в громадном числе, остановилась, уже ночевать на самой Лабе, у псемеловского леса, близ талновского аула. Отряд немедленно тронулся, но когда поднимались на гору, чтобы, перейдя ее, войти в псемеловский лес, на сакму (след) неприятеля, в то время два орудия и прикрывавшая их рота пехоты и сотня казаков отстали, взяв совсем другое направление к реке Лабе. Ночь была темная, а, потому это было замечено только тогда, когда мы спустились с горы к псемеловскому лесу и остановились отдохнуть.
Лазутчик Карим-Хадиль, видя малочисленность нашего отряда сравнительно с сборищем горцев, просил барона Засса вернуться, пока есть возможность, и соединиться с отсталыми войсками; но барон Засс и слышать не хотел об отступлении.
Казаки двинулись через лес полным шагом, так как рассвет был уже близок. Когда сделалось возможным различать предметы, неприятель, расположившийся на ночлег, был от нас не более как в версте. Мы пошли рысью. Вдруг, лазутчик, хлопнув плетью по своей лошади, неожиданно, как стрела, умчался к партии горцев.
Засс в недоумении приостановил отряд и сказал: «Казаки! нам, может быть, изменили, но, во всяком случае, отступления со мною нет, не было и не будет. Одна храбрость и быстрота может нас спасти; перекрестимся же, братцы, и марш-марш на неприятеля!» С этими словами Засс хлопнул нагайкой лошадь, выхватил шашку и понесся вперед; за ним, с криком «ура!» и с гиканьем, понеслись казаки. Подскакивая к самой партии, услышали выстрел и как будто сигнальный крик; затем все горцы вскочили почти одновременно и бросились к лошадям, но казаки, с криком «ура!» и с гиканьем, беспощадно рубили неприятеля, рассыпавшегося то поодиночке, то по нескольку человек в разные стороны. Преследование продолжалось часа три, и тогда только казаки собрались к резерву. Поражение неприятеля было полное: убито и ранено горцев множество, отбито до двухсот лошадей с седлами, много оружия и освобождены захваченные в плен донские казаки.
Справедливость требует сказать, что этим успехом барон Засс немало обязан своему любимцу Карим-Хадилю. Последний, заметив, что барон ни за что не отступит, решился на отчаянный подвиг, дабы подготовить успех. Карим влетел в середину спавшего на заре сборища, выстрелил из пистолета — этот-то выстрел мы и слышали — и закричал во все горло отчаянным голосом: «Что вы спите! Засс! Засс! Засс!.. Он с несметною силою над вашими головами, бегите и спасайтесь кто куда может!».
От этого молодецкого дела даже сам барон Засс был в восторге; он благодарил казаков, обнял своего любимца Карим-Хадиля и расцеловал его при всем отряде.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ

При первом вызове охотников для занятия опушки густого леса, начинавшегося шагах во сто от моря, Альбранд просил позволения участвовать в этом деле и ему было поручено начальствовать передовыми стрелками.
Как на праздник, отправился он на это опасное поручение; надев на себя новые эполеты и аксельбанты, по странному желанию быть виднее, он бросился в лодку и с первыми охотниками был на берегу. Небольшие толпы горцев, бродившие пред лесом, без выстрела скрылась в гуще его. Дождавшись высадки всех вверенных ему стрелков, Альбранд быстро повел их к опушке леса и, не встречая сопротивления, но предвидя его, уложил их в развесистой тени, ожидая дальнейших приказаний. Между тем высадилась Мингрельская милиция и под предводительством Капитана Кокума подвинулась то же к опушке леса и стала левее Альбранда, а за нею прибыл на берег и Барон Розен, с  Генерал-Майором Вольховским, всем своим штабом и передовыми войсками, главного отряда. Вдруг раздался барабанный бой, Альбранд вскочил, и недоверяя себе, спросил лежавшего подле него старого унтер офицера закаленного в кавказских боях, не слыхал ли он сигнала к движению вперед? Получив удовлетворительный ответ, он двинулся с порученною ему цепью в лес, не имея времени заметить, что Капитан Кокум не трогался с места со вверенною ему милициею. Тут, на первых шагах он встретил сопротивление только в ростительности, густая, зеленая чаща коей, скоро скрыла его от отряда; но по мере того как он вдавался в глубь леса, прислушиваясь, не будет ли сигнала к остановке, безмолвная дотоле чаща, стала оживляться свистом пуль, сыпавшихся справа и слева, оставляя в храброй команде Альбранда кровавые следы невидимого врага. Но это не удержало его; остановиться перед опасностью, когда велено было наступать это было не его правило и он пошел на пролом—вперед; наконец лес стал редеть, показался плетень из колючек и раздался лай собак, обличавших близость аула. Тогда в первый раз Альбранду пришла мысль, не зашел ли он слишком далеко и, он решился послать находившегося у него в цепи Прапорщика Бестужева, с двумя рядовыми, к Начальнику Штаба за новыми приказаниями; сам же снова уложил свою команду под плетнем и расположился ожидать на этом неприветном бивуаке вестей из главного отряда. Бестужев преодолев тысячу смертей, выбрался невредимым из леса, и объяснив Генералу Вольховскому положение Альбранда, получил приказание немедленно возвратиться и передать стрелкам приказ отступать; делать было нечего, он вступил опять в свой зеленый гроб и более из него не вышел. Два спутника его были счастливее; разлученные с ним на одной извилистой тропинке густою зеленью, они слышали пистолетный выстрел поразивший Бестужева, слышали последний стон его, но в кровавом бою не останавливаться же за всяким вздохом,—они поспешили достичь Альбранда и передать ему слышанный ими приказ. Отступление было труднее натиска: горцы, следившие из за деревьев за движением горсти смельчаков, поняли, что теперь настала их последняя минута и с гиком бросились на отступающих в шашки; тут уже выстрелов почти не было слышно, но каждый шаг стоил кому-нибудь жизни и только стоны умирающих прерывали звонкие удары холодного оружия. Странная вещь, блестящий мундир Альбранда послужил ему спасением, горцы приняли его за чрезвычайно важного человека и не стреляли по нем, желая захватить его в плен живьем; это предпочтение не спасло его однако ни от кинжалов, ни от шашек, которые с усиленным старанием сосредоточивали на нем свои удары, и он сам признавался, что если он остался цел и жив, то этим обязан единственно отчаянной храбрости двух молодых солдат из Поляков, шедших возле него, постоянно защищавших его и выползших, можно сказать, из леса с ужасными ранами на голове и руках, ранами, коих большая половина назначалась Альбранду. Только 80 человек возвратились с ним в лагерь в 5 часу по полудни, после упорного 4-х часового боя. Облитый кровью, с лицем почерневшим от порохового дыма, с глазами блестящими всею радостью полного сознания жизни, обновленной на пределе близкой смерти, Альбранд подошел к Барону Розену, встретившему его холодным вопросом: “Что вы делали так долго в лесу!” Строгое, но справедливое замечание это, как, камень легло на сердце Альбранда и было ему хорошим уроком за запальчивую храбрость, так, что долго после того, он не мог вспомнить об нем хладнокровно.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Кавказ Российская империя

Был в Маргелане богатый Сарт-подрядчик бравший подряды на постройку домов. Он строил из своего материала и тоже, как честный Сарт, не заключал никаких условий. Два раза случалось так что когда дом был выстроен и в него уже переезжали, то Сарта прогоняли, говоря, что ничего ему не должны. Он почти разорился этим, а перед своим отъездом я видела его строящим снова дом из своего материала. На мой вопрос, взял ли он теперь расписку, он ответил: «Зачем? Разве много нечестных людей на свете? Двух видал, больше не увижу».
Конечно, не все Сарты честны. Помню я такое дело: Сарт-купец много задолжавший другим купцам Сартам в один прекрасный день объявил себя банкротом.
Весь базар взволновался; стали говорить, что он обманщик, что припрятал деньги и товар; дошло дело до суда. В таких случаях в Туркестане дело разбирается третейским судом. Третейским судьёй был на этот раз военный врач, пожилой человек, коренной туркестанец. Передо мною живо рисуется картина этого суда: базарная площадь залита яркими лучами солнца; вся природа замерла в изнеможении; замер и базар где собрались в «круг» старики-Сарты; за стариками толпится и молодежь; все тихо и безмолвно в ожидании слов подсудимого. Вот он заговорил; это уже старик; заранее обдумав свою речь, он начинает доказывать свою невиновность.
Кругом все слушают затаив дыхание, не сводя глаз с его лица, и вот понемногу среди молодежи, сначала неуверенно, слышится протест: «Нет-нет, есть у него, припрятал, припрятал». Наконец, подхватывают и старики, все против подсудимого, а последний снова отпирается, доказывает свою невиновность. Теперь слово за доктором. Как решить — кто прав? «Послушай, говорит он подсудимому, — я не могу решить, правду ты говоришь или обманываешь, но Бог видит все; подумай, ведь ты старик, ты можешь умереть через два-три дня, — что ответишь ты тогда Богу?»
Молчание; долгое, тяжелое молчание, и вот, наконец, прервано оно рыданиями старика подсудимого. Со слезами винится он в своем обмане, просит прощения и выносит все припрятанное им до последней копейки, до последней тряпки. И снова все тихо, торжественно тихо. Втихомолку совещаются Сарты о том чтоб отдать виновному часть добра, чтобы не пришлось ему бедствовать.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Центральная Азия Российская империя

Давным-давно, когда Уруссы только что ставили Кизляр, жил был в горах, в непроходимых лесах, Кабардинский выходец князь Джан Кличь Улудай. Казны у него было что у солнца Ирана, рабов — что звезд на небе; сам богатырь — на плечах быка уносил с чужого двора; а дебрью глухою идет — дубы пред ним валились как тростинки: вражий аул дани не внес — свалит гору на непослушных. Чего, казалось, недоставало Улудаю, а нет, — закручинился, насупил брови, будто две громовые тучи, и задумался. Было и о чём задумать думу — дочь невеста: а где жених по руке? Шекюр-Ханум была бы жемчужиной среди гурий Падишаха.
Вот, наконец, Улудай, пораздумав, собрал своих узденей и сказал: «объявите всему миру от Дербента до Анапы, что лишь тот назовется сыном моим, кто совершит такое дело, какого еще никто в горах не совершал».
Вскоре, в целом мире, от Дербента до Анапы, узнали о приговоре Улудая, и кровь, пуще прежнего начала литься, а горькие слезы вдовиц сожгли все поля от устья Терека до устья Кубана, и настал плачь, голод и все бедствия земли. А в Кубечах, то и дело что день и ночь стучали молоты, потрясая горы, и ковали шашки, кинжалы, кольчуги для сильных богатырей, искателей руки Шекюр-Ханум, ломавших оружие как дроворубы древесные сучья.
Наконец, через месяц-другой, к Улудаю на двор прискакал лихой удалец, весь закованный в броню.
Уздени Улудая встретили гостя, приняли лошадь, оружье, и ввели его в кунацкую саклю.
— Селям алейкюм! — проговорил удалец, наклонив голову и приложа руку к сердцу.
— Алейкюм селям! — гордо отвечал хозяин, не трогаясь с места.
— Я Джамбулатов.
— Добро пожаловать! — знакомое имя, слыхивал о твоем удальстве — садись!
Гость самодовольно улыбнулся и продолжал:
— Целому миру известно, какого ты хочешь жениха для дочери. Ты знал моего отца — от Дербента до Анапы не было человека храбрее, сильнее и выше его: когда бывало вытянется в рост, то луна задевала за макушку его головы.
— Правда, правда, был великан твой отец, сам я видел, да и старики сказывают, что горы были ему по плеча; но когда мой отец выпрямлялся во весь рост, тогда твой отец проходил под его ногами....
— Пожалуй, не будем считаться отцами! Я скажу о себе: я кликнул охотников и пять тысяч панцырников скакали за мной, домчались до Дона, разграбили села Уруссов и отогнали пять тысяч коней. Они там, на долине, возьми их в кебин за дочерью — я сделал то, чего никто еще не делал в целом свете, от Дербента до Анапы.
— Ты сделал славное дело, я об этом слышал. Но Кунчук сделал более тебя. С сотнею панцырников он вторгся в Анапу, убил Каймакана, сжег город, освободил свою невесту и ускакал невредим. Будь моим гостем, но мужем дочери не будешь...
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ