Такие превращения во взглядах и наклонностях петербургских франтов, поступивших в ряды нашего воинства, мне не раз случалось встречать — и особенно относительно кахетинского вина и женского общества, так бедного своим составом в мое время. Сперва молодой барич, привыкший к тонким французским винам, морщится, пробуя по немногу благодатный напиток Кахетии, припахивающий бурдючной нефтью; пройдет месяца три-четыре и петербургский джентльмен, не хуже присяжного кавказца, с удовольствием тянет влагу, которой, по всем вероятиям, упился праведный Ной, сошед с Арарата. Потом столичный ловелас, сидя в какой-нибудь крепостце или штаб-квартире, иронически отзывается о присущем дамском обществе, и вот отправляется он в экспедицию, протаскается по горам и трущобам месяцев 10 или 12-ть, не зная ничего, кроме балагана или палатки, и не видя вблизи из женского рода никого кроме пушки и патронной сумы; натерпевшись холода и голода, зноя и утомления, возвращается он в штаб-квартиру, как в обетованную землю — и тут уже является любезным кавалером в дамском обществе и находит очень милыми полковых амазонок. Ахалцихская амазонка штаб-лекарша, оказалась, в некотором смысле, героиней.
Наш полковой штаб-лекарь Никифор Иванович Явленский был в своей сфере замечательной личностью. Зная хорошо свое дело и живя в г. Гори при полковом лазарете, он первый из русских докторов приобрел большое доверие у жителей горийского уезда (прежней Карталинии). Как человеку женатому и знающему туземный язык, ему вполне доверяли лечить свои семейства грузины, еще сохранившие тогда ревнивые азиатские обычаи и прятавшие своих красавиц от дурного офицерского или чиновничьего глаза. До нашего штаб-лекаря грузины довольствовались своим «акимом», т. е. лекарем, в роде наших деревенских знахарей, а как Никифор Иванович не любил треволнений походной жизни, то во время похода полка оставался почти всегда при лазарете в штаб-квартире, на что полковые командиры охотно соглашались, зная, что оставляемое значительное число больных и по оному хозяйство будут иметь должное попечение в их отсутствии. В июле 1834 года наш грузинский полк, куда я поступил по новому переформированию, назначен был в поход в Абхазию. Явленского положено было оставить в штаб-квартире, а место его в походе заменить другим. Зная, что моему приятелю, ахалцихскому штаб-лекарю, желательно было получить анненский крест, чтобы, по тогдашнему праву, быть дворянином, между тем, ахалцихский климат, в числе не многих на Кавказе мест, необыкновенно здоров, где медику и отличиться было не в чем, я и начал хлопотать, чтобы моего приятеля прикомандировали к полку на время похода. Полковой командир, зная его лично, охотно на то согласился (Поэтому случаю из Сурама я ездил в Ахалцих и пробыв там только один день, в первый раз видел А. Бестужева, не более получаса, зайдя к нему с одним общим знакомым; он жаловался на нездоровье, почему, как обыкновенно, и не мог быть в тот день у штаб-лекаря, хотя его ждала хозяйка. — Прим. автора.).
Но я, как медведь пустыннику, оказал моему приятелю дурную услугу. Чрез несколько времени он заболел в Бомборах гнилой горячкою и умер на моих руках. Как отряд наш должен был скоро выступить далее и свободное сообщение за нами прекратиться, то я поспешил отправить в Ахалцих к неутешной вдове вещи покойного с лошадью и денщиком его, написав при этом грустное письмо. Возвратившийся с вещами денщик первый привез печальное известие, и пораженная им вдова впала в глубокую печаль, доходившую до отчаяния: она рвала на себе волосы, била себя в грудь, все ахалцихское русское общество поражено было ей горестью и жалело о добром ее муже. Старик комендант, будучи сам семейным человеком, счел обязанностью вскоре навестить несчастную вдову и нашел ее в страшном припадке отчаяния — она рвала опять на себе волосы и кричала, что ей ничего не осталось, как утопиться, и хотела при этом выбежать из квартиры, — смущенный, оторопевший начальник крепости едва успел удержать ее и не знал, как успокоить; глубоко взволнованный, он передавал бывавшим у него печальную сцену свидания с штаб-лекаршей. Александра Бестужева давно уже не было в Ахалцихе; с производством в унтер-офицеры он уехал в отряд генерала Вельяминова, который должен был со стороны Анапы идти по берегу Черного моря навстречу нашего отряда и соединиться с ним, — но он дошел в два года до Геленджика, а мы до Адлера, или, вернее, до Гагры.
Чрез неделю после посещения комендантом отчаянно неутешной вдовы, подается ему рапорт; при чтении его старик комендант выразил необыкновенное изумление и обратился к бывшим у него по службе нескольким офицерам: «господа, я глазам своим не верю, так ли я прочел — прочтите, пожалуйста», — и передал им рапорт, в котором очень ясно испрашивалось у местного начальника гарнизона дозволение батальонному казначею, поручику N., жениться на вдове штаб-лекаря В. «Я не могу даже и дать просимого дозволения, сказал комендант, так как денщик прибыл с частным письмом, я же должен получить официальное уведомление о смерти штаб-лекаря, считающегося у меня в командировке». Уведомление не могло быть скоро получено; из полка донесено было о смерти штаб-лекаря в корпусный штаб, оттуда дано знать корпусному штаб-доктору и процедура затянулась.
Изумление коменданта показывало только, что он недавно прибыл из России. У нас же в какой-нибудь крепостце или штаб-квартире можно было подслушать на званном вечере такого рода разговор вновь прибывшего со старожилом: «кто танцующие в первой паре? Это жена штабс-капитана N. и поручик Z; если муж дамы скоро умрет по милости здешнего благодатного климата, то она выйдет замуж за своего кавалера, а если и его потом положит где-нибудь пуля, то она будет женою своего визави», — и слова рассказчика после оправдывались. Впрочем, я вспоминаю только некоторые черты характеристики тогдашнего быта, нисколько не думая делать их общими.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Кавказ Российская империя

Мой брат уже несколько месяцев руководил возведением редутов для укрепления границы на берегах Кубани. Он играл видную роль в этой экспедиции. Генерал Рондзевич, главнокомандующий, поручил ему произвести ложную атаку. Он должен был первым перейти Кубань и привлечь внимание и силы черкесов, тем временем как генерал, подоспев с другой стороны, должен был захватить неприятеля между двух огней. Отряд, вверенный Людовику, состоял из четырех стрелковых рот целого казачьего полка, шестисот лошадей и батареи горных гаубиц.
Брат переправился через Кубань в темную ночь. Совершив пятичасовой переход, он напал на аул эмира Ахмета, главного зачинщика всех нападений на владения казаков. В одну минуту все селение сделалось добычей пламени; только крики убиваемых женщин, да плач детей, испуганных пожаром, отвечали на громкое "ура" казаков. Все мужчины под начальством своего вождя совершали новый набег на казачьи селения, к своему несчастью как раз в том месте, где генерал Рондзевич предполагал вступить в Черкесию. Вместо нескольких казаков они наткнулись на целый корпус и понесли большие потери.
Брат, убедившись в отсутствии мужчин в ауле, захотел прекратить убийства женщин, советуя набрать по возможности большее количество пленниц. Казаки, опьяненные кровью, не слушались; ему пришлось преградить им дорогу при помощи более дисциплинированных саперных солдат. Около горевшего дома брат увидел молодую девушку замечательной красоты: на ее грудь было направлено три штыка; плетью, родом кнута, из ремней, толщиной в палец на короткой рукоятке, он разогнал убийц. Девушка, уже раненная, видя в брате спасителя, бросилась ему на шею, чтобы избавиться от верной смерти. Наконец брату удалось заставить себе повиноваться; он собрал свой отряд, подсчитал пленниц – сорок человек женщин и детей – и приказал отступать, оставив на месте шестьдесят трупов. Молодая девушка, преисполненная благодарности к спасителю своей жизни, с радостью подчинилась обычной судьбе пленниц в этой стране, где они становятся рабынями победителей. Аббаса поселилась в палатке своего господина и повелителя, не только не ропща на свою участь, но видимо радуясь ей, потому что страстно полюбила своего избавителя. За блестящее поведение брат получил чин майора при штабе.
Поход генерала Рондзевича увенчался полным успехом: было захвачено большое количество мужчин, женщин, детей, скота и хлеба. Благодаря такому наказанию, черкесы присмирели на несколько лет. Они стали просить мира, приняли все предложенные условия и получили разрешение выкупить или обменять забранных у них пленниц. Эмир Ахмет предложил в обмен за свою дочь несколько кобылиц; атаман уговорил генерал-губернатора принять выгодное предложение; герцог Ришелье, обладавший широкими полномочиями, подписал мир. Брата уведомили о желании Ахмета, он отвечал, что не станет делать препятствий, отказался от выкупа, но заявил, что не в его власти вернуть прекрасную пленницу в том виде, как она ему досталась, она носила под сердцем очевидный залог близости с ним. Отца предупредили о таком приключении, извиняясь превратностями войны, незнанием высокого происхождения пленницы и т. д. «Она беременна, – сказал эмир Ахмет, – тем лучше, я продам сразу корову и теленка!» Трогательная отцовская заботливость! После того состоялась требуемая передача. Бедная Аббаса пришла в сильное отчаяние, когда настал час разлуки с тем, кто спас ей жизнь, был ее первой любовью, и ей пришлось вернуться к отцу, нисколько не тронутому ее слезами: он только высчитывал, сколько получит взамен кобыл и мешков соли, по условиям оценки скрещения пород.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Кавказ Российская империя

Вечером Бонапарт велел перевести свой штаб в город Фридланд. А наутро посетил поле боя, затем поспешил на передовые позиции, находившиеся на расстоянии двух миль от Тильзита, чтобы узнать, что делается у князя Мюрата. Император переночевал тут же, в хижине на передовой. А наутро князь Мюрат доложил, что враг очень близко, все время атакует, причем тысяч пять-шесть калмыков и татар пускают стрелы. Наполеон успокоил его:
— Не имеет ровно никакого значения.
Он приказал целой дивизии надеть кольчугу, а сверху для маскировки плащи, так что никакие стрелы не могли поразить наших воинов. И только после этого дивизия князя Мюрата кинулась в атаку. Наши со всех сторон теснили врага и преследовали его по пятам до самого Тильзита, причем мост через Неман был заранее сожжен. Пришлось восстановить его, после чего с предложением о заключении мира на наши позиции явился один русский князь. Бонапарт очень любезно принял его, но долго беседовать с ним не стал, сказав:
— Я буду вести переговоры только с русским царем. Князь вернулся, мы переночевали в предместье Тильзита. На следующий день в городе приготовили для Наполеона новую резиденцию.
Французскую и русскую армии отделяла река Неман.
На фронте царило спокойствие. Наполеон велел украсить гирляндами цветов большой речной корабль, на котором он собирался принять русского царя. Когда оба императора с противоположных берегов поплыли на лодках к кораблю, поднялись на борт и подошли друг к другу, все войска в один голос закричали:
— Да здравствует император Наполеон!
Русский царь тоже остановился в Тильзите, ему отвели особую резиденцию. Специально для Александра Бонапарт послал на берег Немана прекрасного арабского скакуна. Когда подошло время, мы тоже сели на коней и поехали ему навстречу. Наши гвардейские войска, пехота и кавалерия стали в почетном карауле на улице, где должны были жить императоры.
Русский царь подъехал на коне со стороны Немана, вместе с Наполеоном принял почетный караул и остался очень доволен. Император по-очереди представлял всех:
— Это мои гренадеры, это стрелки, а это — драгуны...
Одним словом, он все показал царю. Под конец мы подошли к отведенному Александру дому и Бонапарт указал рукой:
— Вот резиденция Вашего величества. Александр, однако, войти не захотел:
— Сир, разрешите прежде дойти до конца улицы, полюбоваться вашими гвардейцами, которыми не устаю восхищаться...
Оба императора осмотрели гвардейские войска, вернулись в резиденцию Наполеона и сели обедать.
Через два дня в Тильзит прибыли также прусский король и королева. Они устроились в доме мельника и каждый день вместе с русским царем ходили к Наполеону в гости и обедали там.
Полный текст

Метки к статье: 18 век 19 век Кавказ Египет Франция Российская империя Наполеон

Брак государев хотя совершается с большою пышностью и отличными преимуществами, но в основных обрядах нимало не отступает от общенародных обычаев, исключая сватовства, которое здесь не допускается, потому что государь сам назначает себе невесту из дочерей вельмож; но при его женитьбе пред бракосочетанием совершается обряд возведения невесты в достоинство императрицы. Сим образом брак государя разделяется на три статьи: сговор, возведение невесты в достоинство императрицы и бракосочетание.
Сговор. Пред женитьбою государя избирают счастливый день для препровождения к тестю сговорных даров и свадебных подарков. Сговорные дары, определенные законом, состоят из следующих вещей: 10 оседланных лошадей, 10 лат со шлемами, 100 кусков атласа, 200 концов китайки.
Свадебные подарки: 200 лан золота, 10 000 лан серебра; 1 золотая домба, 2 серебряные домбы, 2 серебряных таза, 20 оседланных лошадей, 20 лошадей без седел, 20 верблюдов.
Подарки лично для государыни:100 лан золота, 5000 лан серебра, 1 золотая домба, 1 серебряная домба, 1 серебряный таз, 6 оседланных лошадей, 1 латы, 1 лук, 1 стрела, 2 платья: зимнее и летнее; 2 меха собольих.
Свадебные подарки для ее братьев и ее спутниц неодинаковы. Все сии дары заготовляет Дворцовое правление.
Для относа даров избирают двух посланников: старшего и младшего. Первый бывает президент Обрядовой палаты, а второй – из главноуправляющих в Дворцовом правлении. По наступлении времени ставят в тронной Тхай-хо-дянь стол для бунчука; сговорные дары полагают в портшезы особенного вида: латы и ткани раскладывают на красном крыльце по правую и по левую сторону входа в тронную; лошадей ставят внизу по сторонам красного крыльца. Из свадебных подарков вещи раскладываются на красном крыльце, а лошадей и верблюдов ставят у красного крыльца. Министр, назначенный для бунчука, чиновник, назначенный читать указ, церемониймейстер и глашатай – все в церемониальном одеянии ожидают церемонии. Посланники всходят на красный помост с восточной стороны и совершают три коленопреклонения с девятью земными поклонами. Поднявшись восточным сходом на красное крыльцо, они становятся на колени лицом к северу, выслушивают указ и принимают бунчук по церемониалу. Служители Экипажной конторы берут портшезы с дарами; телохранители ведут лошадей, кортеж с царскими регалиями идет впереди. Процессия выходит средним проходом ворот. Посланники садятся на верховых лошадей и отправляются в дом государыни. Не доезжая до ворот, они сходят с лошадей. Государыня в церемониальном одеянии ожидает их внутри вторых (т. е. церемониальных) ворот по правую сторону дороги и во время прохождения их становится на колени. Посланники входят средним проходом ворот, всходят наверх средним крыльцом и вступают в зал. Старший посланник полагает бунчук на стол и с товарищем своим становится по восточную сторону стола, лицом на запад. Вслед за сим вносят портшезы с дарами и остановляются за вторыми воротами. Чиновники принимают подарочные вещи и вносят в зал. Телохранители вводят лошадей во двор. Сговорные дары раскладывают в зале на столы, поставленные на восточной и западной стороне; лошадей становят по сторонам крыльца. Отец государыни входит на крыльцо по западную сторону и за средней дверью в зал по самой средине становится на колени лицом к северу. Старший посланник, несколько выступив, объявляет ему указ государя и опять отходит на свое место. Отец государыни с коленопреклонением принимает указ, потом делает три коленопреклонения с девятью земными поклонами. После сего старший посланник, приняв со стола бунчук, возвращается со своим товарищем донести государю об исполнении возложенного на них поручения.
В этот день у государыни делается пир. Посланные государем царевны и вельможеские супруги угощают государыню во внутреннем зале; а придворные и другие чины от 1 до 4-го класса угощают отца ее во внешнем зале. Сговорные дары раскладывают в зале, свадебные подарки на крыльце, а лошадей и верблюдов ставят у крыльца.
Поезд за невестою и возведение ее в достоинство императрицы. В день женитьбы церемония брачного соединения совершается чрез грамоту. При сем обстоятельстве старшим посланником назначается министр, а младшим – президент Палаты обрядов. В тронной Тхай-хо-дянь предварительно поставляют стол для бунчука и стол для грамоты с печатью. Пред тронною расставляют кортеж с царскими регалиями и музыку. Церемониальный экипаж государыни располагается за воротами Тхай-хо-мынь и By – мынь. Когда президент и вице-президент Палаты обрядов доложат государю об изготовлении всего, то он в торжественном одеянии входит в тронную Тхай-хо-дянь. По совершении обычного поклонения посланниками чиновник Церемониальной Конторы объявляет им указ, а министр вручает бунчук. Грамоту и царскую печать, также надпись для грамоты и печати кладут в портшезы. Все это совершается по церемониалу. После сего государь возвращается во дворец, а портшезы выносят за ворота Тхай-хо-мынь средним проходом. Посланник с бунчуком идет впереди, за ним несут портшезы с грамотою и печатью, далее следует экипаж и одеяние для государыни. Десять из первых придворных чиновников и десять телохранителей заключают шествие. Между тем десять дам от 1-го до 4-го класса, назначенные для принятия государыни, заблаговременно приходят к тронной Цзяо-тхай-дянь – все в церемониальном одеянии. Четыре классные дамы для предшествия, семь классных дам для сопровождения, четыре статс-дамы, две придворные дамы для управления церемонией и две для чтения, все в церемониальном одеянии, заблаговременно приезжают в дом государыни. При них евнухи для переговоров. Посреди зала ставят стол для бунчука и другой – для курений. На восточной стороне ставят стол для грамоты, на западной другой – для печати. Государыне назначается место для поклонения. Все это делается по церемониалу. Статс-дамы должны стоять по правую и левую сторону государыни, одни лицом на восток, другие – на запад. Придворная дама, назначенная для чтения, должна стать по южную сторону восточного стола, лицом на запад. Евнух, стоящий у крыльца зала, соответствует ей. По прибытии посланников отец государыни со своими родственниками с коленопреклонением встречает их по церемониалу. Посланники всходят на крыльцо по среднему сходу и становятся по восточную сторону зала лицом на запад. Портшезы с грамотою и печатью на время поставляют по сторонам зала. Чиновник Дворцового правления передает одеяние государыни евнуху, а евнух отдает статс-даме для представления государыне. Брачные носилки поставляют посреди крыльца, церемониальный кортеж расставляют по обеим сторонам от крыльца до ворот; передовая музыка по обеим сторонам дороги за большими воротами. Отец государыни всходит по западному сходу к средней двери зала и на самой средине становится на колени. По выслушании указа он совершает поклонение по церемониалу. Старший посланник отдает бунчук евнуху, а младший посланник отдает евнуху же грамоту и печать, что все уносят внутрь.
Государыня надевает на себя церемониальное одеяние, и дама, управляющая церемонией, выводит ее из внутренних комнат и становит по правую сторону дороги. Мать государыни и прочие дамы при проходе государыни мимо их становятся на колени, а потом следуют за нею.
Евнухи, приняв бунчук, грамоту и печать, полагают на стол и отходят. Государыня, следуя за дамою, остановляется на месте поклонения и преклоняет колени. Дама, назначенная читать, по порядку читает надписи грамоты и печати. Государыня, приняв грамоту и печать, делает три коленопреклонения и три наклонения головою, по церемониалу возведения в достоинство императрицы. По окончании сего евнух выносит бунчук и передает посланнику. Государыня и мать ее провожают по церемониалу. Статс-дама берет грамоту и печать и отдает евнуху, который порознь кладет оные в портшезы.
Поезд невесты к жениху и бракосочетание. Как скоро чиновник Астрономического института донесет о наступлении счастливого часа садиться в носилки, то служители внутренней экипажной (евнухи) подают брачные носилки к крыльцу внутреннего зала и поставляют на самой средине, передом на юг. Предшествующие дамы ведут государыню, а сопутствующие поддерживают ее. Мать государыни с прочими дамами провожает ее до носилок. Государыня садится в носилки, а мать с прочими дамами возвращается. Посланник с бунчуком наперед отправляется, отец государыни с коленопреклонением провожает его. Музыканты идут впереди, но не играют; за музыкою следует церемониальный кортеж, за кортежем – портшезы с грамотою и печатью, а за сими – государыня в брачных носилках. При выезде из больших ворот предшествующие и сопровождающие классные дамы садятся на верховых лошадей, а евнухи идут пешие, поддерживая носилки с обеих сторон. Процессию сопровождают высшие придворные чиновники и телохранители, все конные. Въезжают в ворота Дай-цин-мынь средним проходом. У моста Цзинь-шуй-цяо посланники сходят с лошадей и с бунчуком вступают во дворец.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Китай

По окончании увеселений, распрощавшись с гостеприимными хозяевами, я собрался в путь. Джигит мой Орумбай, вертевшийся до этого времени перед глазами, вдруг куда-то скрылся. Предполагая, что он поехал с моим вьючком вперед, я попросил волостного дать мне кого-нибудь в провожатые. Вызвалось несколько человек желающих, которым было по пути ехать со мною. Дорогой разговорились о похоронных обрядностях, и киргизы удивились, что у нас, православных, совершаются поминки на сороковой и годовой день кончины. Тут я узнал, что в местностях, богатых лесом, киргизы также хоронят покойников в гробах, и что обычай этот перешел к ним от соседей-китайцев. Устройство нашей могилы не понравилось ехавшему со мной аульному старшине.
— Зачем у вас не устраивают второй ямы? А вдруг человек не умер, а только окружающим показалось, что он скончался? Как же тогда он выйдет из могилы?
На заявление мое о том, что у нас хоронят не в тот же день, как у киргизов, а лишь на третий день и смерть покойника должен удостоверить врач, киргиз очень резонно ответил, что и врач человек, а потому легко может ошибиться.
— А вот послушай, бай, какую я расскажу тебе настоящую историю. Было это лет тридцать тому назад, был я еще тогда джигитом у славного батыря (богатыря) Сары-башей-Умбет-алы и кочевали мы тогда по Нарыну.
“Был у нас один человек, Кулкара Якшалыков. Никакой особенной болезнью он не страдал, а между тем день ото дня делался все слабее и слабее и в конце концов, превратившись в настоящий скелет, умер. Похоронили мы его честь честью, справили байгу. Многие уже разъехались по аулам, остались только родственники да дальние гости. Улеглись спать. Вдруг ночью из юрты покойника, в которой осталась его вдова, раздался страшный нечеловеческий крик. Мы подумали, что не забрался ли уже в юрту тигр или барс, вскочили, как сумасшедшие, и, схватив, что было под рукой из оружия, потихоньку стали подходить к юрте покойника. А баба так и ревет благим матом. Подойдя к юрте шагов на двадцать, мы услышали еще другой выходящий из юрты человеческий голос. Мы в недоумении остановились. По нашему закону, никто в течение трех дней после похорон не имеет права войти в юрту к вдове, а тут ясно был слышен, хотя и слабый, но мужской голос, убеждавший в чем-то не перестававшую реветь бабу. Приблизившись еще шагов на пять, остановились, как вкопанные, мороз прошел у нас по коже. В слабом мужском голосе мы ясно узнали голос покойного Кудкары Якшалыкова.
“Был у нас один храбрый джигит Ирика Давиралбаев, — Аллах да помилует его, — убит русскими при взятии г. Мерке. Мы и говорим ему: “На, возьми мультук и посмотри, что там делается в юрте”. Потихоньку подкрался он к юрте, а в ней горел кизяк (сушеный навоз), приподнял край кошмы, заглянул в юрту, да как вскрикнет: “Алла-акбар!” бросил мультук и со всех ног побежал от юрты. Мы за ним. Долго не могли мы ничего добиться от Давиларбаева. Наконец, успокоившись, он нам сказал, что, видно, злой дух Азраил рассердился на нас за то, что мы перенесли юрту покойника на другое место раньше трех дней после его похорон. А не перенести ее нельзя было, так как в день похорон из горного ущелья вырвался поток и чуть было не снес юрту. Так вот злой дух Азраил, обозлившись на нас за это, оборотился в покойника и вошел в юрту, чтобы наказать жену.
“Собрали мы совет и порешили на нем подождать до утра, а тем временем поставили невдалеке от юрты караул и заставили муллу громко выкрикивать заклинания против злого духа Азраила.
“Через несколько времени из юрты раздался снова страшный крик, но на этот раз уже не женский, а мужской, затем кто-то в юрте долго боролся и хрипел. У нас так дух и замер, никто в эту ночь в ауле не спал. На утро, чуть только стало всходить солнце, мы всем аулом подошли к юрте. Подняли дверной войлок, да так и ахнули. Около потухшего костра сидела верхом на своем муже жена покойника. Уцепившись обеими руками в шею мужа, она пригнула голову его лицом прямо в костер, да в таком положении и замерла. Когда мы вошли в юрту, она хоть бы пошевелилась, а волосы на голове ее стали совсем серебряными. Позвали ее по имени — не откликается, тронули за плечо — повернула голову, смотрит бессмысленными глазами и бормочет какую-то чепуху. Насилу разжали ей руки и освободили покойника. Лицо его и руки жены были сильно обожжены, и к запекшейся коже пристал пепел от костра.
Пошли посмотреть на могилу, — могила разрыта и покойника в ней не было.
Послали за волостным управителем и за старыми муллами и когда они через два дня приехали, собрали совет и на нем порешили: покойника вновь похоронить в его же могиле и договорить семь мулл читать молитвы по покойнику на седьмой, сороковой, сотый и годовой день его смерти”.
— А что же сталось с его женой? — спросил я.
— Да она так в себя и не приходила и осталась дуваной (сумасшедшей). Лет через пять после этого отправились мы на летовку в пределы Китая, шли со стадами по горным тропинкам. На отдыхе сумасшедшая сидела, задумавшись, на краю глубокой пропасти, по дну которой стремился горный поток. Испугалась ли она чего-нибудь, или ей привиделось что-то, но вдруг она вскочила, подняла руки кверху и с криком бросилась в пропасть.
— Так вот, бай, какие бывают дела. На все воля Аллаха, — закончил аульный старшина и стал со мною прощаться, так как пути наши расходились.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Центральная Азия

В Чубеке находится русская таможня, где живут управляющий и офицер пограничной стражи со своими подчиненными: двумя таможенными чиновниками, 4 — 5 солдатами и татарином-переводчиком. В семейном кругу этих лиц мы провели вечер 26 июля впервые в европейской обстановке после трехмесячного скитания по дебрям Нагорной Азии. Грустную историю пришлось услышать от управляющего таможней и его сожителя офицера.
Занесенные только два месяца назад в эту глушь далекого азиатского востока из разных мест России, первый из Пржевальска, второй из Таурогена, они плохо мирятся со своим новым житьем-бытьем. Другой русский цивилизованный мирок, Сарай, находится от них в 3-х днях пути, поэтому общение с ним бывает очень редкое, кругом чалмоносцы — “аралаш”, с которыми они ничего не имеют общего. В особенности растерялся поручик фон-К. Ему здесь все кажется таким ужасным и диким, что он до сих пор не может себе представить, что в таком месте могли жить “культурные люди”. Окружающая равнина, по его рассказам, “гибельнее и ужаснее, чем Сахара”, невысокие увалы, через которые ему иногда проходится переезжать, в его передаче рисовались какими-то Гималаями с головоломными подъемами и спусками и с ужасными “до обморока” стремнинами. Вдобавок г. фон-К. вместе с женой и их девочкой болеют все время местной болотной лихорадкой, и их смертельно-бледные изнуренные лица с воспаленными глазами красноречиво говорят, что действительно несладка их жизнь.
— Зачем же вы ехали сюда в эту дичь и глушь? — спросил я его.
— Представьте, знакомые подбили, расписали такими привлекательными красками эту проклятую страну, что мы поверили и поехали. К тому же соблазнили большие подъемные деньги: тысяча рублей.
— Ну, а жалованье-то?
— Да жалованья только на сто рублей больше того, что я получал в Таурогене. Теперь вот и живи здесь по закону целых три года, сейчас бежал бы отсюда, но нужно заплатить тысячу рублей, которые казна выдала на проезд сюда. А средства офицера вы знаете какие?.. Вот положение-то!
Бедные люди! И это только цветики для них. Что же будет, если настанет суровая и лютая зима среднеазиатских равнин? Выпадет снег, забушуют и засвистят буйные бухарские ветры и метели, подправленные тридцатиградусными морозами, — куда бежать от них? Помещения для чинов таможенного ведомства и пограничной стражи сложены самым примитивным образом из сырцовых кирпичей, леса нет, обожженного кирпича туземцы не делают, стены оштукатурены кое-как, лечи невыносимо дымят, внутри страшная сырость и резкий холод.
Управляющий таможней, с виду серьезный и положительный человек, не так тяготится новой обстановкой: вероятно, жизнь в Сибири и в такой глуши, как Пржевальск, приучила его смотреть на вещи проще. Весь досуг, который он имеет, посвящает охоте, благо дичи здесь такое изобилие, и чтению, для чего выписывает много периодических изданий. По его словам, русская таможня в Бухаре, на границах Афганистана, возникла в 1894 году, за право открытия пограничной линии таможен русское правительство заплатило бухарскому эмиру 3 миллиона рублей единовременно. Пошлина с каждого товара, идущего из Афганистана, взимается в размере 5% со всей его номинальной стоимости, этот побор идет в пользу русской казны. Бухарцы же сверх того взимают в свою пользу еще 2%, но обыкновенно так, что эти 2% бывают равны пяти, если не превышают их. Прижимки и вымогательства туземных властей, очевидно, имеют место и при сборе пошлин. В виду этого афганские купцы, провозящие товары в Бухару через русские таможни, целыми днями торгуются из-за пошлин, предполагая, что русские, как и бухарцы, всегда назначают произвольную плату, и потому, если поупорствовать, то можно что-нибудь и выторговать. Словам же таможенных чиновников, что размер платы раз навсегда определен, никто не верит. Что касается доходов, то русской казне ни одна местная таможня, за исключением разве Керковской, их не приносит. Годовой доход, например, Чубекской таможни определяется только рублей в 500, тогда как ее содержание стоит гораздо дороже. Причину подобной вялой деятельности местных таможен следует искать главным образом в плохом развитии торговых сношений между Бухарой и Афганистаном. Политические события последних лет надолго разъединили друг от друга эти два государства-буфера. Недружелюбие Англии к России сказалось, и притом в более резкой форме, и на взаимных отношениях Афганистана к Бухаре. Бухарец терпеть не может афганца, называет его не иначе, как “одами-ганда” (негодный человек, мерзавец), и всячески старается избегнуть каких либо с ним сношений, афганец платит тем же. Кроме того, эта обостренность международных отношений дошла, как известно, за последнее время до того, что ни один туземец Бухары не имеет права переступить афганскую границу, чтобы не быть “прирезанным” (о русских и толковать нечего) (По этому поводу мне вспоминается ходившее в 1897 и 1898 годах среди пограничных бухарских властей извещение афганского эмира, Абдуррах-ман-хана, для сведения русских туристов, что “все благородные русские путешественники, которые приедут в Афганистан, будут пользоваться всевозможными удобствами и гостеприимством в стране, но, к сожалению, он, эмир Афганистана, не может поручиться за их жизнь”. Это распоряжение Абдуррахман-хана было также известно и многим русским в крае). Справедливость требует, между прочим, сказать, что бухарцы все-таки допускают к себе афганцев. Все эти обстоятельства сильно тормозят бухарско-афганские торговые сношения. Теперь пока предметами торговли служат: скот, различное сырье, предметы туземной кустарной промышленности (ковры, паласы и проч.), отчасти хлебные продукты и некоторые русские товары, чрез посредство бухарцев все более завоевывающие афганский рынок. Особенно охотно покупается афганцами русский ситец, преимущественно мануфактуры Цинделя, Прохорова и другие, а также хлопчатобумажные произведения Саввы и Викулы Морозовых. Дешевые, но гнилые ситцы английских фабрик все более и более признаются негодными в Афганистане. Пишущему это приходилось неоднократно слышать подобное от самих афганцев. К сожалению, на предложение в Афганистан других русских товаров спроса пока нет.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Центральная Азия Бухарское ханство Афганистан

Рассказчик глубоко вздохнул и поправил свалившийся с плеч ободранный халат, причем грудь его и правая рука оголились. Я с удовольствием рассматривал его богатырские мускулы и широкую, выпуклую грудь, на которой виднелись две большие белые круглые метки, величиною в копейку, резко выделявшиеся на бронзовом фоне тела.
— Что это такое? — спросил я таджика.
Он опустил свою голову, как бы желая взглянуть на то, о чем я спрашивал, и, ткнув пальцем в один из знаков, вскинул на меня своими огромными глазами, в которых вдруг вспыхнул злобный огонек, и сказал:
— Это? это — афганские пули, которые я получил в 1888 году. А знаешь, тюра, — вдруг сказал он: — ведь я мертвец!..
— Что? — удивленно спросил я и подумал, что имею дело с человеком ненормальным. Между тем мой собеседник продолжал: «Да, я мертвец, и все меня зовут «Юсуф мертвец». Я умер, лежал в земле похороненным, и вот я живой, но я мертвец и сам мулла Ахмат мне сказал, что я уже умер однажды и на всю жизнь останусь мертвецом!»
Я положительно недоумевал, имею ли я дело с сумасшедшим или с человеком, с которым в жизни был какой-нибудь особенный случай, заставивший его глубоко уверовать в действительность своих слов, тем более, что он принадлежал к числу фанатиков, исповедующих ислам.
Подали плов, и мой голодный собеседник начал жадно уничтожать его, запихивая в рот рукою жирные крупинки риса.
Я не мешал ему и во время еды не задавал вопросов, так как он, как бы боясь, что от него отнимут вкусное кушанье, ужасно торопился поскорее наполнить свой желудок. Но вот плов съеден. Юсуф по мусульманскому обычаю громко рыгнул и, проговорив свое «Алла-Акбар!», вытер о край рубища жирные пальцы и обратился ко мне.
— Если тюра захочет, то я ему расскажу, как это со мною случилось.
— Конечно, конечно, рассказывайте, — заявил я, — даже очень хочу.
— Ну, так слушай, таксыр. Это было в 1888 году, когда я вместе со своими соотечественниками восстал против афганцев. Сеид-Акбар-Ша, правитель Шугнана, мой родной дядя, собрал всех способных носить оружие таджиков и укрепился в крепости Кала-и-Вамар. Это была последняя попытка прогнать афганцев. Три раза атаковали войска Абдурахмана нашу крепость, три раза геройски отбивали мы афганцев, но в конце концов не выдержали. Крепость пала, а с нею пало и наше отечество. В самый момент третьей атаки я с шашкой в руке стоял на валу и готовился вместе с моими собратьями броситься на налезавших на нас афганцев, как вдруг что-то толкнуло меня в грудь, и мне показалось, что я отделился от земли и стал подниматься все выше и выше... Когда я очнулся, то увидел себя в какой-то темной сакле. В груди моей была такая боль, что я захотел кричать, но язык мой не повиновался моему желанию, и мне казалось, что он был обмотан сухою тряпкой. Я сделал усилие и пошевелился. Вдруг мне показалось, что кто-то подошел ко мне, но в темноте я не мог ничего различить и только слышал, что в сакле кто-то шептался. Я собрал все свои силы и спросил, кто тут. Но даже сам испугался. Вместо слов у меня из груди вырвался какой-то ужасный стон. Через несколько мгновении кто-то вошел с чириком, и я увидел мою жену Хайру и старшую дочь. Тут только я стал припоминать, что был в крепости, и догадался, что я ранен. Грудь сильно болела, а в ушах стоял шум.
— Долго я лежал в таком состоянии. Каждый день приходил ко мне абиб (Абиб — туземный доктор.), мыл раны и мазал их мазью, и также мулла, который читал надо мною Коран. Я ужасно любил слушать его чтение, и особенно когда он читал про то, что убитые на войне за веру и отечество наследуют рай Магомета, и мне тогда становилось досадно, отчего меня не убили. Гораздо же лучше наслаждаться блаженством в райских садах пророка, чем лежать в темной грязной сакле, под страхом быть добитым афганцами. Однако с каждым днем мне становилось легче, и я уже начинал садиться. Один за другим начали навещать меня друзья и знакомые, и я узнавал от них о том, что постигло мое отечество. Кровью обливалось мое сердце, когда кто-нибудь из них рассказывал мне о варварстве афганцев, и тогда все существо мое наполнялось местью, и я в бессильной злобе скрежетал зубами и до крови кусал губы.
— Вдруг со мной случилось что-то ужасное, — я умер!.. Да, тюра, — сказал он, видя улыбку, мелькнувшую на моих губах, — да, я умер и умер самым настоящим образом, как умирают люди. Я поел плову и лег спать — и вот я почувствовал, что умер. Я хотел подняться, но члены мои не слушались, я хотел пощупать себя, но пальцы оставались неподвижны и будто приросли к твоему окостеневшему телу, я широко открыл глаза, но было темно, и мне показалось, что веки мои не поднялись. Я испытывал какое-то необыкновенное спокойствие, и смерть мне не представлялась больше такою ужасною, какою я рисовал ее себе в дни моей жизни. Я начал молиться Аллаху и ждал, что вот-вот явится великий пророк и скажет мне: «Встань, Юсуф, и иди за мной в уготованное тебе место, где ожидает тебя вечное блаженство и радость — наслаждайся прелестями райских садов, достойный воин!» но никого не появлялось; все было тихо, а я по-прежнему лежал, не будучи в состоянии шевельнуться. Тогда я стал думать, что я еще не умер по-настоящему, а только начинаю умирать.
— Удивительное дело, тюра, что мне вовсе не было страшно, я был в состоянии какого-то безразличия. Вдруг я почувствовал, что меня кто-то толкает и зовет по имени, — я подумал, что это пророк пришел за мною, но узнал голос жены моей Хайры, которая вдруг страшно завыла и повалилась на мою грудь; мне стало очень неудобно. Хайра была полная женщина и сильно давила меня. Я хотел крикнуть ей и не мог. Тогда собралось в саклю множество народа, пришли плакальщицы и стали плакать, а мулла, часто наставлявший меня и читавший мне о загробной жизни, начал свое чтение. Какой же я мертвый, подумал я, когда я все слышу и чувствую, и когда пророк не пришел за мной. Впрочем, может быть, так и все люди умирают; с того света ведь никто еще не возвращался. Наконец, меня закутали в мату, положили на носилки и понесли на кладбище, так я тогда подумал. Тут мне стало немного страшно: я видел, как хоронят наших таджиков, как бывало принесут мертвеца к ограде кладбища и выбросят его через нее, а уже потом мулла и ишан кладут труп в приготовленный склеп (таджиков всех хоронят в склепах) и только слегка замуруют отверстие, а через 5 дней заделывают окончательно и ставят памятник.
— А мне, должно быть, хороший памятник поставили, — подумал я, — ведь я умер за свою веру и отечество.
— Вдруг я почувствовал, что носилки сильно качнулись, и я полетел с них куда-то в пропасть и ударился о камни... Тут я уже более не помнил ничего.
— Когда я очнулся, мне показалось, что я лежу опять в моей сакле. Я попробовал пошевелить рукой и даже вздрогнул, рука поднялась, я пошевелил ногою, и она тоже беспрекословно повиновалась моей воле. Я поднялся и сел. Кругом было темно. Уж не сон ли все это было, подумал я и громко крикнул: «Хайра!» Глухой звук моего же голоса оглушил мои уши. Я ужасно испугался и понял, что я нахожусь в склепе. Я знал, что в течение трех и даже пяти дней склеп не заделывается накрепко, да и глина не успевает просохнуть, и стал шарить руками, силясь подняться из ямы и затем найти выходное отверстие. Воздуху было достаточно, и только холод пронизывал меня насквозь. Мысль о смерти уже совершенно оставила меня, а надежда на освобождение придавала мне энергию. Я шарил по всем стенам моей могилы и вдруг наткнулся на мягкий слой глины. Я стал сильно толкать его руками, раскапывать, и вдруг струя воздуха вместе с серебристым лучом света ворвалась в мою темницу. Я расширил отверстие и вылез. Кругом было тихо. Памятники, освещенные луною, мрачно смотрели на меня. Я взглянул на свою могилу, она черною дырою глядела мне вослед, как бы желая снова поглотить меня в свою мрачную тень. Мне вдруг стало так страшно, что я бросился бежать. Одежды на мне не было никакой, а мата осталась в могиле; я, дрожа всем телом от холода, бежал прямо к моей сакле. Все спали крепким сном, когда я постучался. «Кальтак», моя собака, громко залаяла на стук. Я назвал ее по имени, и она, перескочив через забор, стала выть и ласкаться ко мне. Я снова начал стучать.
— Ким? — раздался испуганный голос Хайры.
— Это я, Юсуф, — ответил я.
— Эх, Алла Акбар! — завизжала моя женя и бросилась назад; я услышал, как за нею заперлась дверь.
Я перелез через забор и начал проситься в саклю: я изнемогал от холода и, кроме того, ощущал страшный голод.
— Уйди, уйди в свою могилу, — кричала мне жена, — уйди, заклинаю тебя Магометом.
Девочки ревели. Я не знал, что мне делать.
Пошел я было к Маюнусу, моему хорошему другу, но и он страшно испугался и из сакли заклинал Аллахом, чтобы я ушел в свою могилу. У него на дворе я увидел старый халат и надел его. Таким образом, я дождался утра и пошел на базар, думая там у знакомых лавочников напиться чаю, но при появлении моем все с искаженным страхом лицом бросались прочь, оставив свои лавки. Томимый голодом и жаждой, я сам сел к чай-ханэ и налил чаю. Это подбодрило меня, а лепешка утолила голод. В это время ко мне приближалось целое шествие.
Впереди шел мулла с Кораном, а сзади его много народу с кольями и шашками. Мулла, не дойдя нескольких шагов, высоко поднял Коран и начал читать заклятие. Я склонился на колени и прочел молитву. Долго не решался мулла подойти ко мне, но, наконец, видя перед собою живого человека, приблизился и назвал меня по имени. Я ответил ему: «да, это я Юсуф-Али, который вышел из могилы». Мулла велел мне подать чашку чаю, но так как никто не хотел поднести ее мне, то я сам пошел, налил чаю и принес его мулле.
— Пей! — сказал мулла. Я выпил чай.
После этого мулла ближе подошел ко мне и, прочитав молитву, сказал:
— Живи, Юсуф, но ты будешь жить мертвецом! — и потом, обернувшись к народу, сказал: — правоверные, вот Юсуф, которому Аллах сподобил продлить жизнь его и после смерти. Великий грех падет на того, кто посмеет убить его, так как все равно Аллах не пошлет смерти «живому мертвецу»! После этого я пришел домой. Сначала все боялись меня и сторонились, а потом и привыкли. Вот я с тех пор и «живой мертвец» — так это прозвище за мною и осталось. Такую благодать послал мне Аллах за мою верность вере и страдания за родину, — сказал рассказчик, — и теперь, когда я умру во второй раз, Великий Пророк меня прямо возьмет на лоно свое — мне об этом сказал наш святой Хазрет-Ишан, — добавил он.
Я был поражен слышанным рассказом, тем более, что неправдоподобного тут ничего не было.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Центральная Азия Афганистан

Пока генерал Комаров находился у фронта отряда, в средине лагеря произошел следующий трагикомический инцидент.
Переводчик генерала, Таиров, состоявший официально нештатным русским коммерческим агентом в Буджнурде и Кучане, персиянин по происхождению, последовал, с начала дела, обычаю персидских генералов, т. е. залег в своей кибитке. Она была расположена, как и всегда, рядом с кибиткой генерала Комарова.
Вдруг поднимается войлок на кибитке Таирова, и в нее вползает с обнаженной шашкой в руке туркмен.
Переводчик закричал, мервца схватили и обезоружили и на вопрос, для чего он пришел, он смело ответил: “Я хотел убить генерала”.
Оказалось, что пока общее внимание было обращено в ту сторону лагеря, где началась стрельба, этот туркмен сумел незаметно пробраться в средину лагеря и, думая, что русский генерал по персидскому примеру сидит в своей кибитке, вошел в ту, в которой он увидел огонь. На его несчастье, это была только кибитка переводчика.
Убедившись в бегстве мервцев, генерал Комаров приказал скомандовать отбой и вернулся в свою кибитку.
Доложенное ему там известие о покушении мервца поставило генерала в очень затруднительное положение. Оставить этот поступок безнаказанным было невозможно. Но судить и расстрелять или повесить преступника было крайне нежелательно для русских: казненный был бы сочтен мучеником за веру и родину, и память о нем, окруженная этим ореолом, могла бы долго затруднять упрочение среди мервцев расположения к русским.
Из этого затруднения генерал нашел следующий чрезвычайно мудрый выход.
Он позвал к себе упомянутого выше Сары-Батырь-хана, на территории которого мы находились, и сказал ему:
— Я твой гость, этот человек хотел меня убить, отдаю его тебе, делай с ним, что хочешь!
Хан вывел мервца за черту лагеря и застрелил. Утром я видел в некотором расстоянии за нашей цепью его обнаженный труп. Образ действия Сары-Батырь-хана, соответствовал местному обычаю и удовлетворять требованиям туркменской этики. Об убитом забыли.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Центральная Азия