ИСАКОВ Н. В.

ЗАПИСКИ

Из записок Н. В. Исакова. [13]

(окончание)

(См. “Русскую Старину” апрель-июль).

Кавказская война 1846-48 г.г. (продолжение). VIII.  —  Движение на помощь осажденному укреплению Ахты. IX.  —   Командировка с донесением к кн. Воронцову и в Петербург. Назначение флигель-адъютантом.

VIII.

В последних днях августа, распустив войска, с конвоем заахали в Кази-Кумух. На ханском дворе, где остановились, водили какую-то серую лошадь, у седла были привешены маленькие мешки, вышитые золотом. Оказалось, что Елисуйский султан Даниель-бэк посадил одного своего нукера в яму за желание его жениться на служанке султанши. Нукер был, как видно, молодец, вылез из ямы ночью, украл девушку, украл с конюшни султана добрую лошадь и сделал по горам 80 верст вдвоем на одной лошади. Ну и лошадь должна же быть здоровая. Я приказал ее осмотреть нашим татарам и променял ее сейчас же на свою с придачею 50 целковых.

Даниель-бэк был нашей службы генерал, лихой, но с кем-то из начальников не поладил, кажется, с генералом Шварцем, на Лезгинской линии и передался Шамилю. С тех пор был его наибом и, чтобы заслужить доверие подозрительного Шамиля, старался вредить русским, где только мог. Серый конь его, видимо выбранный знакомою рукою, был выбран удачно, отличной был езды и сильный ходок, аршин двух с половиною ростом. Лучше этой лошади я не имел на Кавказе за все три года моего пребывания. Она же и спасла двух беглецов, которые поплатились бы своей головой, что хорошо знал доверенный нукер Даниель-бека.

Наконец мы крупным шагом приехали в Шуру, пора было вздохнуть. [14]

Кн. Аргутинский сказал мне, что находит приличным сделать 30 августа бал. Так и сделалось. Созвали, что было дам, начальство и танцоров. Аргутинский вошел в залу, раскланялся невпопад, как всегда, на разные стороны и скоро скрылся за карточный стол, за которым он также был чужой, как и за всеми общественными занятиями и развлечениями: путал, денег считать не умел и скоро утомлялся, но однако же выучился нарочно играть, говоря, что это будет ему развлечением.

В конце бала меня вызвали. В спальне кн. Аргутинского я нашел нашего мирзу Абдурахмана и с ним какого-то оборванного лезгина с огромным кинжалом между ногами. Он привез в шапке записку от коменданта кр. Ахты, полковника Рота. Рот писал, что укрепление обложено со всех сторон, что у него только 2 роты гарнизона, что он задержал еще 2 роты, пришедшие случайно за провиантом и просил поспешить к нему на помощь.

Я незаметно вызвал Аргутинского, и пока остальные танцовали, мы в кабинете у него вызывали по очереди полковых командиров, чтобы делать распоряжение о направлении с разных сторон баталионов, бывших еще в пути своем к штаб-квартирам. Здесь досталось командиру Дагестанская полка, Николаю Ивановичу Евдокимову. Аргутинский заметил, что своротил один из батальонов в штаб-квартиру, вместо другого назначения, ему данного, и догадался, что это для каких-нибудь хозяйственных работ. “Я бы советовал вам, полковник, думать больше о войсках, нежели о ваших карманах”, сказал он, стоя у дверей, будущему графу и владельцу многих тысяч десятин.

Евдокимов и тогда считался одним из надежных отдельных начальников. Умный, весьма храбрый и распорядительный, он перебывал в разных переделках, знал край и горцев, был приставом в горах, говорил по-татарски, был ранен в лицо два раза накрест, и знак на щеке в виде третьего глаза дал ему прозвище у горцев “учьгез” (пучеглазый). Одним словом, он был боевой администратора знал горы, как свои карманы, а последние, к сожалению, он туго набивал и, что хуже, имел эту репутацию, (Репутация однако едва ли справедливая, мы лично не склонны ей верить, у Евдокимова было много врагов и было кому распускать эти слухи. Б. Колюбакин). [15]

Кн. Барятинский отличил его впоследствии есьма высоко, и думаю, что Евдокимов, командуя большими отрядами, оказал действительный заслуги при окончательном покорении Кавказа и заслуженно сделался графом, хотя на Кавказе не легко свыклись с этим титулом; менее заслуженно и справедливо отдали ему огромное количество земли, 10-12 тысяч десятин да еще с нефтяными колодцами, а скольким бедным служилым кавказцам не дали и 100 десятин для прокормления себя под инвалидную старость.

После этого разговора я видел Евдокимова только один еще раз в 60 годах в Царском, мы ждали на вокзале приезда государя из Гатчины. Евдокимов приехал представляться. Он уже был граф и очень богат и славен.

Приглашенное общество мирно покончило бал и узнало об Ахтах, когда мы выехали в поход. По дороге к Курагу, лежащей на Самуре, как и Ахты, мы еще получили сведения от Рота: неприятель обстреливал из орудий укрепления и делал попытки к штурму. Рот звал помощь самую скорую. К сожалению, на деле это не так-то скоро делалось. Войска находились на значительном расстоянии от передовых укреплений Ахты, и неприятель, конечно, выжидал, когда они разойдутся, чтобы быстро сосредоточиться на отдаленном пункте. В Кураге остановились, чтобы поджидать подхода войск. Мы сидели за обедом, как неожиданно вошел Бучкиев, обритый и одетый по-лезгински. Бучкиев офицер Графского полка, всегда командовал Самурской милицией, как человек, хорошо знающий край и язык. Он был в Ахтах застигнут неприятелем. Рот его послал, как живого свидетеля тому, до какой степени нужна была помощь. Букчиев вышел ночью по руслу реки Самура, за шумом ее быстрины, он счастливо прокрался и миновал все неприятельские посты и достиг Курага. Это было не легкая штука, но Бучкиев прошел бы медные трубы, если бы он их не проходил прежде.

Плохие были вести. Неприятелю удалось гранатами взорвать наш пороховой погреб и произвести большие опустошения внутри укрепления. Места для прикрытия гарнизона уже оставалось немного, храбрый Рот был ранен в грудь, убитых и раненых много, неприятель ежедневно делает штурмы; до сих пор все они были отбиты, но далее ручаться трудно, гарнизон слабеет, а неприятель видимо торопится взять укрепление. Помощью мешкать нельзя. [16]

Аргутинский решился сделать движение прямо к укрепления через горный хребет, на Кудух и Араканы, хотя знал, что мост неприятелем разрушен, но чтобы только показать гарнизону идущую помощь и ободрить его держаться.. Признаюсь, я трудно понимал причины некоторой медленности в движениях Аргутинского: считал ли он необходимым явиться с достаточными силами и почему он надеялся, что гарнизон до тех пор удержится, когда ему очевидно было очень плохо. Но Аргутинский медлил. Движение наше прямо к Ахтам вызвало у бедного гарнизона сильное ура, пальбу и даже вылазку. Ободрили его, но день потеряли даром, должны были тотчас же отойти назад, чтобы поискать брода; думали даже строить тут мост, но безлесное Курагское ханство не представляло никаких к тому средств. Юсуф-бек Курагский был умный, очень надежный человек и очень приличный.

У нас в штабе был молодой горный инженер Хрещатицкий, сын Донского атамана. Несчастный жестоко страдал от этой медленности. На него жаль было смотреть: в Ахтах была его молодая, жена, приехавшая к дочери Рота погостить, и была застигнута неприятелем. Он ежеминутно ожидал известия, что Ахты взяты Шамилем и бедная его жена в руках горцев.

Вдоль узкой долины, отделенной от р. Самура горным хребтом, шли мы целый день, чтобы скорее достичь места, где брод на реке возможен. К вечеру пришли, но дождь до такой степени растворил землю, что подняться на горы и перевалиться через них в Самур не было возможности.

Река представляла несколько рукавов и текла весьма быстро, но воды было не более, как по пояс. Утром пехота разделась, взялась за руки в отделениях, и батальоны с песнью “Вниз по матушке по Волге” переправились молодецки и красиво. Драгуны стояли шеренгою, чтобы подхватывать тех, кого бы унесло течением. Я оставался еще на этом берегу, спроваживая горную артиллерию, как вдруг предо мною из земли выросли 2 лезгина в изодранных лохмотьях, вооруженные по-лезгински. “Ваше высокоблагородие, где князь находится”, — обратились они ко мне, сняв папахи со своих бритых голов. — “А вы кто такие”. — Мы унтер-офицеры, вышли из Ахтов ночью руслом реки. У нас оченно уже нехорошо. Полковник послали нас с запискою”. [17] Один из них выдернул из-под подкладки своей папахи кусок свернутой бумаги. Я прочел в ней следующее:. “La garnison perd beaucoup de monde, la poudriere a fait еxplosion, le puit n’existe plus de maniеre que l’eau commence а nous manquer. Si vous ne venes pas le matin a notre secours, nous sommes perdus” (Гарнизон теряет массу людей., пороховой погреб взорван, колодец уничтожен и ощущается недостаток в воде. Если вы утром не придете к нам на помощь, мы погибли). Сколько мне помнится, таковы были выражения записки. Я посадил этих двух удалых унтер-офицеров сзади двух казаков и отправил на тот берег к кн. Аргутинскому.

Уже смеркалось, очевидно сегодня никакого движения сделать нельзя. Очевидно, что записка написана накануне вечером и на утро надежды этих несчастных исчезли, мы были еще в 30 верстах от них и положительно не знали, может быть укрепление уже взято; неприятель, зная наше приближение, торопился покончить с укреплением, гнал на штурм лезгин с ожесточением. Бедный Рот не мог двинуться, пуля засела в груди, около него была единственная дочь, девушка лет 20, и г-жа Хрещатицкая. Ежеминутно он ожидал, что горцы наконец ворвутся, и ему грезилось, что сделают с этими бедными женщинами.

Ночь мы провели в большом волнении: что-то сталось с гарнизоном? Если бы укрепление было взято, для Аргутинского это было бы постыдно. Он это понимал, но что же он медлил в первый день — не понимаю. С рассветом двинулись; верст через 15 встретили неприятеля. Слева у нас был отрог гор, справа Самур, между ними долина версты в полторы, перед нами отрог горный пересекал долину поперек. Аул Мискенджи находился влево, и жители, собравшись на горе, ожидали, как пойдут дела, кто одолеет, чтобы к тому и пристать. Впереди в завалах было много значков, много навалено камней, слышно было “Алла Аллах” — боевая песня горцев. Опередив войска, мы остановились, поджидая их прихода. Видимо неприятель встретил нас, чтобы не допустить к Ахтам. Аргутинский приказал дать завтракать, а сам ходил и толковал со своими татарами. Послано было приказание всей кавалерии переправиться на ту сторону, пройти тем берегом и зайти в тыл неприятелю, в долину, лежащую тотчас за его позицией, в то время, как увидят нашу атаку с фронта. Графские батальоны подошли. Аргутинский приказал Манюкину, их новому [18] полковому командиру, атаковать с фронта завалы. Графцы стояли все лето на Турчидаге, в экспедиции Гергебиля не участвовали и рвались в бой. Подождав, когда кавалерия приблизилась уже по той стороне к неприятельской позиции, он пустил графцев на штурм. У неприятеля орудий не было. Гурский поставил свою горную батарею рядом, и гранаты и ракеты лопались в завалах удачно. Графцы стремились вперед и шли в 3 батальонных колоннах: справа, по самому берегу, майор Алтухов, слева под горою, занятою мискенджинцами, шел майор Кашинский, в середине — Пирогов. Послали сказать 3-му Самурскому батальону, под командою Капгера, чтобы как можно скорее стягивались к позиции. Графцы шли молодцами, подступ к завалам был в гору, огонь из завалов сделался чрезвычайно частым и сильным, крики раздавались слышнее, значки мелькали в дыму, батальоны наши шли, оставляя след раненых. Мы стояли около батареи и, торопя Гурского, впивались в малейшее движение батальонов. Аргутинский взял меня за руку, сказав: “Я тебе говорил, любезный, Алтухов с душой человек, посмотри, как идет”. Батальон его действительно без выстрела шел по берегу, вдоль Самура, угрожающе для неприятеля. Слева, на Кашинского летели камни с горы от мискенджинцев. Его пункт атаки был командующим всею позицией, огонь был очень сильный, горцы не выдержали, выскочили из завалов и бросились в кинжалы на Кашинского. Его батальон внес их обратно за завалы на своих штыках, и как только показались штыки, там все смолкло на мгновение — дело было решено. Аргутинский послал меня остановить войска на самых завалах, опасаясь, что они зарвутся вразсыпную и наткнутся на неприятельскую кавалерию. Круто как-то повернув, я чуть было не попал под ракету. “Куда вы”, голос Гурского меня спас. Прискакал на завалы в минуту их взятия. Картина их была оригинальна: батальоны были врассыпную между огромными камнями, штыки в крови, глаза, налитые кровью. Графцы расходились, барабан бьет сбор, никто не слушает, лезут вперед. За завалами открытая ровная долина. Человек 30 конных едут шеренгою, шагом, на хороших конях, хорошо одетые, не стреляют, а только посматривают назад, вся долина усеяна бегущими. Шеренга, оставаясь сзади всех, как бы сдерживает азарт наших солдатиков. Она и в действительности могла бы повернуть и рубить отдельный [19] группы наших солдат, если бы они вышли из массы камней, составляющих завалы. Я любовался ее стройностью и угрожающим спокойствием. Кто-то бежал к ней хромая и торопясь сесть на лошадь. Переводчик сказал: “Это должно быть Хаджи-Мурад”. Кое-как с большим трудом остановили и немного устроили батальоны. “Мы их руками задерем, зачем останавливает начальство”, только и слышно со всех сторон. Многие попались из лезгин, сдаются, просят помилования, офицеры запрещают бить, но солдатики умудряются сзади, мимоходом, пырнуть штыком. На штыке останется иногда шуба, он не оглядываясь так и несет ее на штыке, кругом хохот. Нужно отдать справедливость, что солдатики в такую минуту бывают порядочными зверьми и не скоро их успокоишь, как разойдутся. Но у меня другая была забота: поскорее набросить нашу переправляющуюся через реку кавалерию на всю эту массу бегущих по долине. Не тут-то было. Джафар Кули ага распорядился так, что впереди всех была его родная Кубинская милиция с его братом во главе, т.-е. наименее отважная часть кавалерии, а дивизион Нижегородских драгун был в хвосте, да кроме того попали при переправ на глубокое и быстрое место, стало сносить быстриной. Я потерял голос, крича изо всех сил: “Драгун вперед”, шум быстрины все заглушал. Наконец, видя отчаянные мои знаки, Али-Хан с Аварскою милицией перегнал кубинцев в воде и человек 40 выскочило со своим значком на берег и, недолго думая, все понеслось и врезалось в конную группу кавалерии. Мой переводчик-аварец тоже исчез. Затем явились юнкера драгунского дивизиона. Я их остановил, не взирая на умоляющие просьбы пустить в атаку. Их было человек 16. Сделать это было нельзя, вся долина была еще занята. На переправе подвигались очень тихо. Наконец эскадрон драгун опередил других, выскочил на берег — брызги летели кругом, кони фыркали, наконец выплыли. Тихоцкий, командир дивизиона, сказал, что теперь можно, и все это стремглав бросилось по долине. Но уже неприятель взбирался в гору по камням и многого схватить нельзя было, дорога делалась узкою, нужно было спешиться и перестреливаться. Аргутинский, проезжая лично вперед, приказал остаться мне на месте, дождаться Самурских батальонов, отправить раненых, направить все отставшее. Я присел отдохнуть. Капгер подошел с упреком, что я не прислал его [20] предупредить, что предстоять дело. Упрек был напрасный: самурцы бы не участвовали, потому что все было решено графцами одними. Послано было к Капгеру, как только завидели неприятельскую позицию, он сам один приехать бы не мог, так как командовал колонною самурцев, но однако же сожаление его было горькое, так как в сражении он не участвовал. У нас не обошлось без потерь серьезных, в числе которых жаль было смертельно раненого капитана Сергея Добрышина, отважного офицера. Я его помню в корпусе. Он был сын безногого старика-эконома, полковника, с большим семейством барышень и сам был, как красная девушка. Был ранен сильно в лицо Лазарев (впоследствии генерал-адъютант, герой Карса и начальник Ахал-Текинской экспедиции). Потом, лет через 30, он подтрунивал надо мною, уверяя, что я проехал мимо, не остановившись перед ним на перевязке — право, не помню. В темноте совершенной я приближался к Ахтам, не зная решительно ничего о последствиях сражения. Нигде ни войск, ни каких-нибудь постов, ни команд отдельных и помину нет, вдали стало видеться зарево. Наконец дорога разделилась. Одна шла в укрепление, другая в аул Ахты, и тут, на перекрестке, тоже ни души. Ясно было, что неприятель бежал окончательно. В скирдах много хлеба. Конница располагается лагерем, огни разведены повсюду — холодно. Я прежде всего отправился в укрепление. Вся внутренность его завалена, темнота, едва можно различить лежащих. Что на ногах, в заметном волнении. Несколько кучек, разговор везде оживленный. Наталкиваюсь на кого-то, различаю повязанного и перевязанного офицера. Кто это? Штабс-капитан Новоселову главный защитник. Обнимаю и поздравляю его. Он рассказал, что ночь последняя была жестокая: горцы беспрестанно кидались на обрушенные уже части укрепления, хватались за орудия и заваливали мертвыми телами ров перед ним. Гарнизон, кто оставался на ногах, дрался бодро. Мы знали, что вы близко, говорил Новоселов, но были Страшно измучены и много очень раненых, внутри укрепления было тесно. На рассвете видели, как целое скопище горцев потянулось навстречу вам, затем слышали стрельбу у Мискенджи, знали, что идет сражение. Затем, через очень короткое время показался бегущий неприятель прямо в аул, не останавливаясь перед укреплением, перед которым как-то незаметно все исчезли. [21] Перед воротами укреплений показались нисколько татар, которые кричали по-русски: “Князь идет”. Мы не верили глазам своим, приняли их за неприятеля и не мудрено —  после таких долгих страданий, потерь и безнадежного почти положения, освобождение как бы упало с неба.

Действительно метаморфоза была полная. Нужно было полчаса энергичного штурма графцев, чтоб тотчас неприятель бежал со всех пунктов, которые занимал, и в эту ночь он остановился только за 40 верст от Ахтов.

Пробираясь с трудом, меня проводили туда, где был кн. Аргутинский, приподняли завешенный ковер, и я вошел в освещенную комнату. Окна были завешаны кулями, потому что от взрывов стекла все были выбиты. В углу, на кровати, в шинели сидел раненый полковник Рот, посередине стоял стол с самоваром; дочь Рота, очень миловидная девушка, разливала чай; она была одета и причесана, как будто ничего здесь не произошло. Тут же сидела жена Хрещетицкого в салоне, потому что все ее имущество завалило взрывом и она выскочила с постели в чем была. Тут же за столом сидел князь. Мне дали чаю. Рассказы были очень оживленные, радость была страшная, горе позабыто. Гарнизон вел себя действительно отлично. Горцы штурмовали много раз, под одно орудие подвели и взорвали даже мину. Когда Рот был ранен, гарнизон сам подчинился штабс-капитану Новоселову, помимо старшего офицера. Новоселов прошел через все передряги и додержался молодцом, несмотря на две раны. Надежды оставалось немного, гарнизон ожидал, что укрепление будет взято, и оно может быть ни было бы взято, если бы Шамиль был решительнее, потому что гарнизон был очень ослаблен.

Аргутинский встал из-за стола, взял меня в сторону: “Приготовь подробное донесение, Николай Васильевич, и вы сами поедете с ним, только никому не говорите”. Я отправился отыскивать свою палатку, признаюсь, с чувством тоже неожиданной радости. Тоже стал видеться отдых невдалеке.

Кн. Александр Гагарин со своей Дербентскою милицией был в отряде и просил поместиться на ночлег со мною. Я послал его отыскивать. Его нашли под стогом сена в пароксизме лихорадки. На все мои увещания, он просил оставить его в покое и отказазался от чая даже. Поужинав наскоро со своими, я принялся писать донесение. [22] Петербург уже мерещился мне и мешал связному изложению событий. Холодная, дождливая ночь. Утром на коня, преследовать неприятеля, а вечером опять писать. И так, сделав 2 перехода до Рутула, я был готов и донесение тоже.

Из Лучека 25 сентября Аргутинский отпустил меня по-отечески, приказав заахать к Манюкину и сказать, что он Кашинскому припомнит, как он смел распоряжаться самовластно и побить какого-то старшину аула. Я заехал проститься к Манюкину и предупредил, чтобы Кашинский не показывался, пока гроза не пройдет. После такого, блестящего дела и несмотря на геройское поведение Кашинского, Аргутинский был в состоянии разругать его при всех. Зашел проститься, к своим Кузьмичам, как называли поголовно штаб Аргутинского. Хорошие люди, и жили мы не ссорясь. Не долги были сборы: тощий вьюк, постоянный спутник экспедиции, донской казак, который заменил мне моего верного, отличного урядника Уварова, произведенная в офицеры, да нисколько надежных лезгин для сопровождения, прямо через горы, ближайшею дорогою на Кизляр, так как главнокомандующий был в Керчи. Стало темнеть, снег начал падать хлопьями. Я завернулся на седле в бурку и Бог знает какими тропинками ехал машинально за проводником, а мысли были в прошедшем: давно ли, не вчера ли еще, не видно было конца этой жизни, довольно тяжелой для 27-летнего человека, уже успевшего испытать и иную жизнь. Теперь, как кажется, пред стоить возможность и отдохнуть от нее немного, конечно на время, я думал. Усталые и озябшие мы ночевали в каком-то неизвестном ауле, под охраною главного проводника, известного всему Дагестану, как близкого человека к Аргутинскому. Если не ошибаюсь, со мной был Хаджи-Атай, ехавший на время домой. На другой день были в Кумухе, и я с большим удовольствием напился чаю и поел у Агалар-бека. Я строга следовал советам провожавших меня татар: ехать всегда шагом, сидеть на лошади смирно, даже не разговаривать после 3 — 4 часов езды отдыхать часа 3 или 4, как можно меньше есть и пить вина очень мало; при этих условиях можно далеко ехать. Как уверяли меня провожавшие меня лезгины, большой вопрос состоял в том, какова попадалась лошадь, переменяемая изредка  — от ее шага зависела и степень утомления. Проехав ночью Цудахрод, где был какой-то праздник, шум, крик, огни и песни, в [23] Хаджа-Махи ночью насилу впустили в укрепление. Комендант гарнизона из двух рот отпоил меня чаем. В Шуру приехал вечером, прямо к коменданту, который садился за ужин. Он жил в большом доме поляка с садом, и это был первый цивилизованный пункт на моем пути. Все мне показалось там отлично. На рассвете я был уже в пути, а к вечеру в Петровском укреплении. Весь день на моей серой лошади, которая не ходила в поход по болезни, и этот длинный переход, благодаря ей, был шуткою. В Петровском я застал Лагоду со своей батареей, он принял меня холодно. Затем объяснилось: ему за Гергебиль не дали никакой награды. Аргутинский, видя его батарею, уходящую под командой Ремера, т. к. Лагода был ранен и уехал из отряда, рассердился за худобу лошадей. Лагоду часто подозревали, что он их не кормил, и Аргутинский никак не согласился его представить, хотя я упрашивал, потому что ценил Лагоду и не разделял мнения, что он пользовался доходами с батареи больше других, но Аргутинский раздражался всякий раз, когда дело шло о личной пользе начальников частей. Это было старое, закоренелое зло на Кавказе, которое не только вывести, но и обуздать было трудно. Но Аргутинский, кажется, знал, что Лагода был страстный охотник до картежной игры и сближал упрямо эту его страсть в своем воображении с худобой лошадей.

Последние 50 верст по постам Донских полков я ехал большею частью рысью, не жалея себя, в виду скорой почтовой дороги, хотя усталость сказывалась уже серьезно, между плечами в спине я чувствовал как бы раскаленное железо. Наконец, болотистый грязный Кизляр. Звонили к вечерне, когда я въехал на двор к коменданту Чумдееву, который долго служил у Граббе и распоряжался его походным хозяйством. Все отзывалось уже Россией. Пока я слушал рассказы коменданта и ел икру, балык и кое-что, запивая кизлярским вином, тройка звенела колокольчиками у подъезда. Я считал себя как бы окончившим Кавказское путешествие. В четверо суток я сделал до 400 верст верхом из Рутула до Кизляра через горы и мог позволить себе отдохнуть. Когда я сел в почтовую телегу на так называемый переплет из веревок, покрытый сеном, я подумал невольно о суете изобревших кареты и коляски. В течение 3 лет я почти не знал другого экипажа, как [24] верховую лошадь, потому и 400 верст могли быть пройдены почти за один присест, и теперь мне казалось, что ничего лучше перекладной не может быть, но, как и все, и это прекрасное впечатление скоро миновало. Сделав верст 400, в Георгиевске, когда я уже съезжал на Керчь, встретил Веревкина (Александра Николаевича), едущего из Керчи. Он мне сообщил, что при нем кн. Воронцов сел на пароход и отправился в Поти, что известий из нашего отряда, кроме самых первоначальных о вторжении неприятеля, не получалось, но что от нетерпения их иметь он и уехал из Керчи, и что мне сейчас же нужно повернуть и через Тифлис ехать на тот конец Кавказа. Повернули оглобли моей тройки и поехали вместе.

Веревкин давно служил на Кавказе и был уже полковником Генерального Штаба и постоянным походным начальником военной канцелярии Воронцова. Он был весьма способный на это дело офицер, знал хорошо край, все, что в нем делалось, и писал отлично и во всякое время дня и ночи, без разбора. У него был линейный казачий урядник Косякин за походного писаря и секретаря, тоже отличный, способный к этому делу человек, но мученик, ибо Веревкин был отвратительного характера и был всегда почти выпивши, entre deux vins (Между двух вин). У него на рабочем столе всегда была серебряная чарочка, а под столом кюрассо или джин, или просто водка, и он часто прибегал к ней во время работы, а работал действительно отлично. В Салтах он был с нами, и я его близко видел, иногда работая с ним. Коцебу его не любил за беспорядочную жизнь, но терпел за способности. Когда Веревкин был совершенно трезв, он был добрый и хороший товарищ, но пьяного нужно было обходить. На каждой пирушке, обеде он сильно выпивал и затем звал Косякина неистовым голосом, садился за работу, диктовал и сам писал, затем засыпал, Косякин тоже засыпал, ибо тоже был не глуп выпить. Веревкин просыпался испуганный, так как все работы всегда были спешные, и разражался над Косякиным, как над негром, хотя тот уже был офицером. Одним словом, Веревкин все более и более делался невозможным по глупости своего обращения и все продолжал, однако же, писать самые подробные [25] донесения главнокомандующего к государю о крае, о его будущем и о военных действиях в нем.

Расставшись не без удовольствия с Веревкиным около Тифлиса, я приехал в Кутаис, сделав верст 600, чтобы здесь узнать новое. Все лошади почтовые были сведены на дорогу от Поти в Зугдиды, имение княгини Дадиани, куда Воронцов намерен был сделать визит, к тогдашней владетельнице Мингрелии. Следовательно, 130 верст еще предстояло верхом по казачьим постам, ну это было уже чистая каторга. На последнем посту, верст за 30 до Поти, я лежал, как пласт, от изнеможения, выбился совершенно из сил. Внезапно наехала на меня в эту минуту часть свиты Воронцова, возвращавшаяся в Тифлис. Дундуков, бывший в ее числе, сообщил мне, что кн. Воронцов уже знает все случившееся у нас в крае, что Аргутинский одновременно со мною послал своего адъютанта Деллингзгаузена в Тифлис с таким же известием, и он успел через горы проехать, а из Тифлиса послал в Поти к кн. Воронцову курьера.

Кн. Дундуков, который обыкновенно все знал, что делается и даже думается около кн. Воронцова, и был близкий к нему человек, сказал мне, что я должен сейчас же садиться и ехать, а если не могу, то приказать привязать себя к лошади, ибо Коцебу настаивает, чтобы послать фельдъегеря в Петербурга, так как задерживать такое известие после тех тревожных, кои были посланы государю, нельзя, а Воронцов хочет меня послать с донесением и крайний срок положен завтра утром. “Если ты не приедешь к рассвету, поедет фельдъегерь. Вот ты и рассуждай теперь, как знаешь”. Затем чай с лимоном освежил меня, я сел и выехал не рассуждая. Стало темнеть, усталость и сон меня одолевали до галлюцинаций, дорога была большая, великолепным лесом, ровная, ночь теплая и полная луна. Казалось, что с обеих сторон около меня вместо деревьев, какие-то столы, а кругом столов сидели рыцари в шляпах, кубки и чаши стояли на столах. Я видел только это, как будто деревьев не было совсем. Наконец я остановился, рассчитывая, что к рассвету всегда успею приехать. Я решился отдохнуть и прилег, заказав строго двум сопровождавших меня казакам дать мне только полчаса отдыха и непременно разбудить. Не знаю, сколько времени я забылся, но вдруг слышу свирели [26] пастухов, выгоняющих стада из деревни. Первая мысль, что это означает уже утро и я опоздал. Я вскочил в испуге, вижу, великолепная лунная ночь, тишина, оба мои казака спят крепким сном, только шакалы заливаются кругом. Ну, подумал я, с этим народом рисковать нельзя и ехать нужно тотчас же. Когда я перед рассветом подъежал уже к Поти, огромная трава по берегу Риона мне казалась мушкетерами и маркизами, и шпаги были сзади и фижмы были на лицо, так я отчетливо видел все подробности, но вместе с тем и сознание было, что дело сделано и что я приехал.

Все еще спало. Наткнувшись на квартиру Василия Осиповича Бебутова, я вымылся и переоделся там, пока рассветало, сходил к Коцебу и сказал его человеку, чтобы, когда пойдет будить, сказал бы Павлу Евстафьевичу, что я приехал.

“Ну, счастливы, что подоспели”, говорить мне Коцебу при встрече, “а мы уже собирались послать фельдъегеря”. Пошли вместе к кн. Воронцову. В приемной у него на большом столе стоял огромный самовар, вся его свита пила тут чай, шумели, вещи укладывались, экипажи были заложены. Князь сейчас уезжал. Кн. Сергей Васильчиков обрадовался моему приезду во время и пошел скорее сказать кн. Воронцову. Князь меня встретил тоже довольный, по-видимому, возможностью послать меня. Кое-какие еще подробности, кое-какие сведения я передал ему.

Кн. Воронцов, выйдя из кабинета, чтобы уезжать, вынес мне маленькую записку, сложенную треугольником. “Отдайте, любезный Исаков, это Чернышеву (Кн. Ал. Ив. Чернышев   — военный министр). Я извиняюсь, что пишу так бесцеремонно, но скажите, что это в минуту отъезда, когда у меня все уложено и что вы не знаете, что в ней написано”. Последние слова были впрочем прибавлены, чтобы мне дать понять, что эта записка касается именно меня. Князь обнял меня. Я положил его записку в сумку с другими пакетами и был готов. Коцебу пристал ко мне, чтобы я сейчас же отправлялся в путь — и без того долго задержали донесение государю, говорил он. Меня очень влекло поехать на пароходе. Генерал-адъютант Будберг, начальник Черноморской линии, был тут и уходил тотчас же в Керчь. Заманчиво было отдохнуть на пароходе, вместо седла и перекладной, но Коцебу уверял, что это не [27] верно, может быть бурное время, проедут долго, может быть Будберг будет заходить в разные порты, перекладные вернее. Я сдался и обещал тотчас выехать, но, грешный человек, без малейшего намерения исполнить. Прежде всего, с кн. Сергеем Васильчиковым и Николаи отправились в порт, там позавтракали у какого-то француза устрицами, потом попали к кн. Бебутову на завтрак, который ему давал город, затем я отправился спать и вечером поднялся с болью во всех членах, однако же сел на казачью лошадь и начал свою Одиссею вновь. Мне предстояло сделать 130 верст верхом, чтобы получить благодать сделать 3.000 верст на перекладной, но погода в Закавказье стояла прекрасная, я ехал курьером к государю от главнокомандующего Кавказом  — все, следовательно, было розово впереди.

Началось трепание день и ночь, началась непогода, слякоть и грязь, и дождь, и мороз под утро, постоянное дремание на короткой телеге, где-нибудь урывками полчаса сна, кое где поесть, одним словом, та мука, которой настоящее поколение уже не знает. Багаж мой был небольшой: те же вьючные чемоданы из отряда, шуба, бурка, сабля, подаренная князем Аргутинским, — вот и все. Помню: во Владикавказе заехал на минутку к начальнику края, генералу Ильменскому, хлебнул у него бульону с яйцом, только и видел от его знаменитого повара. Ставрополь, Новочеркасску перед вечером, Воронеж ночью. В Москве заехал обнять тетушку, которая жила одинокой и крайне была рада видеть меня живым и здоровым. Но уже между Москвой и Петербургом стал выбиваться из сил и на станции Медные слег и не мог шевельнуться. Тогдашние станции этой дороги были большие дома в огромных селениях, с массою ямщиков и троек с бубенчиками, всегда перед станцией стояла их куча и ожидала проезжих; в домах у хозяина готовился всегда обед в ожидании тех же проезжих господ. Лежа пластом на кожаном диване, я соображал, не следует ли однако же бумаги послать с курьером, ибо видимо я сам не доползу. Добрая старушка хозяйка однако же отпоила горячим чаем, накормила, и я лег в сено повозки, сидеть уже решительно не мог. Так всю ночь меня и вещи перекладывали из телеги в телегу счетом, но утром, на другой день, 25 октября, я подъезжал к Петербургу, сидя бодро на переплете и подгоняя ямщика, [28] как будто усталости и не бывало. Я выехал из отряда 25-го, следовательно, целый месяц был в дороге день и ночь, но голова была занята тем, что буду рассказывать государю, если он меня будет расспрашивать, я знал, что он имеет эту привычку, знал тоже, что б. Николаи был назначен флигель-адъютантом тому назад несколько месяцев, привезя известие о взятии Гергебиля. Пример, не виданный еще для офицеров армейского Генерального Штаба, следовательно, другого примера для себя не ждал, но был доволен попасть в Петербург после 3-х-летнего отсутствия.

Обычай указывал ехать прямо к дежурному генералу, Павлу Николаевичу Игнатьеву (Впоследствии граф, председатель Комитета Министров). Он был с докладом в Царском, где жил государь. Я поехал к Лобанову дому, где жил начальник Канцелярии в. министра, Николай Николаевич Анненков (Впоследствии киевский генерал-губернатор, государственный контролер). Слышу, доложили: “Курьер с Кавказа”. — “Зови его”. Вхожу. — “Когда ты выехал”. Говорю, 25-го. — “Отчего так долго”. Слепой Анненков подходить ближе и видит, что это не фельдъегерь. “Кто вы такой”. Я назвал себя. Он меня обнял, извиняясь, что не узнал. “Вам сейчас же нужно ехать в Царское. Государь очень беспокоится о судьбе Ахтинского укрепления и войск Дагестанская отряда. Там же вы найдете военная министра и представите ему пакет”. Опять на перекладную, на станцию и в Царское Село, дело 2 часов. Вхожу в Лицей (Здание около дворца, где до 1832 г. помещался Александровой Лицей), в квартиру кн. Чернышева. Он на молебствии по случаю приезда Ольги Николаевны Виртембергской. В приемной на кожаном казенном диване я присел и тотчас же заснул. Открываю глаза на шум; передо мною в парадной форме кн. Чернышев в белых лосинах и гусарских коротких сапогах. “Кто вы такой? Откуда? Войдите сюда, садитесь, вы должны были очень устать”. У меня был двойной экземпляр донесения: одно к в. министру, другое к государю в собственные руки. Распечатывая и читая, Чернышев расспрашивал меня о подробностях, затем сложил все вместе и записку кн. Воронцова вложил в середину, перегнул пополам, запечатал в пакет и надписал: “Донесения кн. Воронцова, привезенные штабс-капитаном Генерального Штаба [29] Исаковым”. — Отправьтесь сейчас же к государю. Фельдъегерь вас проводить, и доложите, что я нечаянно распечатал и пакет, адресованный в собственные руки”. Садимся с фельдъегерем в его таратайку, выезжаем из-под арки; Фельдъегерь говорит мне: “Государь идет”. — “Где”. Смотрю, по саду, от Николаевского дворца, прямо на угловую калитку, что против лицея, движется между деревьями высокая белая фуражка. Мы вышли из таратайки. Государь, увидев офицера без эполет, с какою-то кривою саблею сверх сюртука и с сумкою на груди, издали очень громко спросил: “Откуда”. Я громко отвечал: “С Кавказа, Ваше Величество”. — “Ну, что”. В это время я уже был близко от него и мог сказать, что кн. Воронцов приказал мне поздравить Е. В. с победою, одержанною кн. Аргутинским, и освобождением укрепления Ахты. Государь спросил: “Вы из отряда”. — “Из отряда кн. Аргутинского, В. В.”. Взял у меня бумаги и сказал: “Идите ко мне во дворец и подождите меня, я сейчас приду”, а сам продолжал в прежнем направлены. На подъезде у государя на меня смотрели, как на дикого, шубу с меня сняли, но затруднялись, куда ее повысить, она была вся покрыта грязью и от мороза стояла, как деревянная Камердинер государя, пока я дожидался, начал расспрашивать меня, но через 10 минут уже звонок послышался из кабинета, и я был введен к государю.

“Я тебя не узнал”, встретил меня государь, “ты очень загорел в дороге, глаза у тебя красны, как у кролика. Поди сюда, садись и рассказывай”. В это время он распечатывал пакет и первое, что ему попалось под глаза, была маленькая записка кн. Воронцова к Чернышеву, содержания которой я не должен был знать. Он приостановился на ней, прочел ее, потом свернул все в сторону и вновь повторил: “Рассказывай все сначала, как было”. Государь сел у окна, выходящего в сад и завешанного зеленою тафтою, мне указал стул против себя, нас разделял маленький столик.

Я стал рассказывать, стараясь в связи представить весь акт этого неприятельского вторжения, защиту Ахтинского гарнизона, движение отряда к нему на помощь. Государь останавливал меня заботливыми вопросами, частностями о войсках, об офицерах, о раненых, о коменданте, иногда у него навертывались слезы. Это продолжалось, я думаю, три [30] четверти часа. Затем он встал. “Мне кн. Воронцов и прежде хвалил тебя, спасибо, я знаю, что ты служил хорошо у кн. Аргутинского. Пойди теперь, отдохни, я думаю, ты очень устал. До свидания, увидимся”. Я чуть было не поскользнулся от отвычки к паркету и слабости ног. “Видишь”, сказал смеясь государь и подошел к письменному столу своему, расстегивая сюртук и вынимая ключ, как будто он был у него на цепочке. Когда я садился в свою перекладную, чтобы ехать к Чернышеву, так как он приказал мне после государя придти к нему, меня догнал лакей. “Государь зовет Вась”. Я воротился и нашел камердинера государя печатающим какой-то маленький пакет. Он сказал мне, что государь не дождался меня и ушел к императрице, а мне приказал этот пакет отвезти военному министру. Я положил пакет в сумку, которая у меня, по обычаю курьеров, была на груди, и поехал в лицей, весьма тронутый милостивым приемом государя. Начинало смеркаться. Кн. Чернышев вышел ко мне в коротеньком халате и в парике. Извиняясь, он спросил меня, что сказал государь. Я стал искать в сумке пакет и долго не находил его в складках Мюридского значка, который мне подарил мой переводчик, после схватки Аварской милиции с неприятелем под Мискенджи. Я принужден был вынуть значек из сумки. Кн. Чернышев спросил, что такое, и заявил, что это должно однако же принадлежать к общим трофеям, но я объяснил ему, что на Кавказе этому не придают никакой цены. Он, взяв пакет, подошел к окну и в одноглазый свой лорнет стал читать маленькую оторванную бумажку, в нем находившуюся. Я ждал довольно лихорадочно, что будет.

Затем живо оборотился ко мне и сказал: “Ну, поздравляю вас, государь назначает вас своим флигель-адъютантом, это такая милость, которую вы конечно постараетесь заслужить”. Я, конечно, не имел никакого повода ожидать этой награды. Подобные награды для Кавказа были редки, для армейских офицеров вообще почти никогда, из Генерального Штаба еще менее; передо мною, как я сказал, был пожалован б. Николаи, но его отец был долго посланником, другом Воронцова, и я не думаю, чтобы записка его к Чернышеву могла заключать рекомендацию в тех же выражениях, которые вызвали назначение Николаи. Думаю, следовательно, что мысль принадлежала государю самому, и я [31] всегда впоследствии имел в виду не дать никакого повода в моей служб государю сожалеть, что он меня назначил, и полагаю по многим приметам, что успел в этом.

Я попросил у. кн. Чернышева позволения ехать в город, он отвечал, что завтра назначение мое должно быть в высочайшем приказе, а потому отпустил меня только на условии, чтобы никто об этом не знал до приказа.

Я обещал и на станции железной дороги едва попал в вагон, до такой степени моя шуба путала кондукторов. К счастью тут находились знакомые: Михаил Дубельт, Ник Левашов, они меня взяли под свое покровительство, и я за то рассказывал им последние события Кавказские. Затем они придумали мне награды, но той, которая была уже, не придумали. В Петербурге, я прямо направился в дом к почтенному и доброму Александру Ивановичу Мясоедову, нашел его мирно отдыхающим после обеда у себя наверху. Он был искренно рад видеть меня живым и возвратившимся, сейчас устроил меня у себя и я ему рассказал все со мною бывшее в этот день, но главного не сказал.

На другой день я пошел навестить А. Н. Муравьева. Вдруг туда явились гонцы за мною от воен. министра, разыскивая по городу, меня встретил дежурный адъютант Д. И. Скобелева “Это я тебя послал отыскивать у Андрея Муравьева”. Ко мне вышел кн. Василий Андреевич Долгорукий, которого я видел в первый раз. Он мне сообщил, что кн. Чернышев занят теперь, приказ уже состоялся и я имею как можно скорее явиться к барону Вревскому, помощнику начальника канцелярии Анненкова, и передать ему все подробности экспедиции, для составления статьи в Инвалид. Мы условились с Вревским на тот же день вечером. Возвращаясь домой, я приобрел себе адъютантскую фуражку, как видимый знак моего флигель-адъютантства. Когда я представил этот знак А. И. Мясоедову, то он меня принялся бранить, что я от него скрывал мое назначение, а потом признал этот добрый человеку что я поступил хорошо.

Вечером, в 7 с половиной часов, я был у б. Вревского. Он мне дал сигару и изредка обращался ко мне с вопросами о подробностях, сам писал реляцию. Я скучал и дремал. Вревский казался мне весь на пружинах по своим движениям и разговору. Он был гораздо умнее и лучше, нежели казался, и был большим фаворитом кн. Чернышева.

Мое новое обмундирование зависело от известного [32] сапожника, старика Пеля, в какой срок он сошьет ботфорты. Он был сапожник государя и всей свиты. Через неделю я представился в Царском Селе. Было воскресенье, и после обедни вся царская фамилия была внизу, перед церковью, в зале. Государь приехал из своего дворца к обедне и, увидев меня в коридоре, внизу, перед церковью, приказал мне придти к нему во дворец после обедни.

По длинному темному коридору, налево была дверь в его большую приемную, предшествующую кабинету. Вся мебель была, как во всех почти дворцах на половине государя, красного дерева с зеленым сафьяном.

Меня позвали в кабинет. Николай Павлович внушал своей персоной некоторый страх. Он взял меня за плечи и отеческим тоном сказал: “Я надеюсь, что ты будешь продолжать так же служить и впредь, как показал себя на Кавказе, будешь продолжать заниматься и не будешь слишком вдаваться в светские увлечения, которые при твоей молодости не замедлят явиться перед тобою со всем их соблазном”. Затем я узнал, что остаюсь в свите и не возвращаюсь на Кавказ.

Сообщил П. Н. Исаков.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок Н. В. Исакова. Кавказские воспоминания. (Период войны с горцами 1846 и 1848 годов) // Русская старина, № 10-12. 1917