ПОТТО В. А.

ВОСПОМИНАНИЯ О ЗАКАВКАЗСКОМ ПОХОДЕ

1855-1856 ГОДОВ

(«Военный Сборник» № 1-й 1860 года)

Турецкая кампания 1855 года окончилась покорением Карса. 1-го декабря последовало размещение войск действующего корпуса на зимовые квартиры. Новороссийскому драгунскому полку опять назначен был Ахалкалакский участок с его знакомыми духоборческими деревнями.

В конце ноября начали отправлять в Тифлис пленную турецкую армию, под прикрытием первых шести эскадронов нашего полка; остальные 4-й и 5-й дивизионы выступили 28-го числа из Каныкева в Александраполь, откуда должны были идти прямо в Духоборье.

До Арпачая достигли без особенных приключений; помню только, что было холодно, сыро, и шел дождь со снегом. В Хаджи-Вали на ночлеге столпилось столько войска, что, несмотря на позднее время года, принуждены были расположиться под открытым небом. Ночь была темная, ненастная; бивуачные костры мерцали едва заметными звездочками, потому что в Карсском пашалыке в дровах недостаток. Суконные палатки, разбитые на здешнем этапном пункте, для приюта больных, были уже заняты офицерами: кто опоздал, тому оставалось довольствоваться бивуаками.

К утру погода прояснилась. Мы двинулись дальше, переночевали в теплых перевалинских саклях и на следующий [180] день подошли к Александраполю, куда нас однакож не впустили. Стали бивуаками вблизи крепости. Город был в больших хлопотах, ожидая главнокомандующего, проезжавшего из Карса в Тифлис.

1-го декабря мы были свидетелями торжественной, народной встречи покорителя Анатолии. Все жители вышли за город, расположившись ожидать приезда наместника. Между тем, наступили сумерки; сделалось холодно. Народ зажег факелы, и багровый свет их фантастически осветил волновавшуюся масу людей. Было уже поздно, когда экипаж главнокомандующего, сопровождаемый отборною сотнею армянской милиции, стал спускаться к арпачайскому мосту. Священники — православные, армяно-григориянские и римско-католические — в полном облачении, с крестом и святою водою, встретили на пути наместника, и когда экипаж снова тронулся, народ, окруженный хоругвями, значками, махая пылающими факелами, бросился вслед за ним. Торжественный колокольный звон, разносившийся по всему городу, резкие звуки зурны и дикие, воинственные крики народа, предававшегося со всем пылом торжеству настоящей минуты, все это соединилось, чтобы составить невыразимо-привлекательную картину.

Процесия неслась, в буквальном смысле, по ярко илюминованным улицам Александраполя и остановилась на небольшой площадке у скромного домика, приготовленного для генерала Муравьева. Здесь встреча была уже не та: здесь стояло войско, с распущенными знаменами, с стройною, боевою музыкою, с грозным “ура!» которое так недавно еще гремело и отдавалось на неприступных валах карсских...

Главнокомандующий обошел почетный караул, принял поднесенную ему от города хлеб-соль и, сопровождаемый генералитетом, удалился в домик. Народ продолжал толпиться до рассвета.

На другой день эскадроны наши прошли через спавший еще Александраполь и ночевали в Бендевани.

Бендевань стоит того, чтобы сказать о нем несколько слов. Это армяно-татарский аул, раскинутый, над самым Арпачаем, на неприступной местности, окруженной со всех сторон страшными обрывами и пропастями. Дорога к его единственным воротам спускается к берегу реки, на дно самой бездны, и оттуда по узкой тропинке карабкается опять на горы. [181]

Жители Бендевани никогда не испытывали нападения хищных карапапахов, скитающихся по ту сторону Арпачая, между тем как соседние с ними селения не раз подвергались их опустошительным набегам.

Несмотря на местность, не допускающую даже мысли о возможности зайти сюда неприятелю, здешние обыватели живут нисколько не лучше тех своих земляков, которые всегда стоят на рубеже между жизнию и смертию, между надеждой и страхом нападения. И Бендевань, и бендеванцы, и имущество их, все скрыто под землею. Наверху торчат только остроконечные пирамиды кизяка, да стоги сена, разбросанные по крышам, и торчат они потому, что им нет места под крышею, где и без того тесно и мрачно от общего помещения человека с домашними животными. Здешние армяне смотрят так, как будто они вчера испытали погром, и жалуются по привычке на то, на что другие жалуются по праву.

Помещения в ауле плохие: попалась сакля, сквозь крышу которой, как сквозь решето, сеет мелкий осенний дождик и брызжет на вас, сколько ни переставляйте кровати. Пришлось поневоле залезать под бурку, и эта волшебная мантия, не раз спасавшая нас на туречине, пригодилась как нельзя более и в этих бивуакоподобных жилищах. А мы еще жаловались на свои каны-кейские землянки! Посмотрим, как-то бедные казаченки перезимуют в Бендевани. А зимовать они будут, и если не здесь именно, то по окрестным буйволятникам: на их долю постоянно выпадают подобные удовольствия на классической почве Армении.

На следующий день, измученные бессонною ночью, мы выступили к Шестопам. Грязь по дороге невылазная:, добрые кони наши ступают тяжело, будто тащут кладь, когда колеса огромной телеги то и дело что врезываются на целую четверть аршина в рыхлую землю. Серое небо глядит печально, безжизненно, под-стать народу, живущему под ним, и все сеет какою-то слякотью.

На половине дороги перевалились через довольно крутой хребет — отросток малого Кавказа, носящий название Мокрого. Что это такое? И небо мокро, и горы мокрые, и жилища мокрые! Какая печальная насмешка над Великою Армениею!

На горах мы застали снег. Дорога сделалась скользкою [182] и опасною, потому что идет косогором, по краю страшного обрыва, окоймляющего с одной стороны горную тропинку. Отсюда недалеко до ночлега. Мы спустились к Шестопам и под самым аулом переправились в брод через речку. Речка мелкая, но быстрая. Съезжая с крутого берега и осторожно пробираясь по ее каменистому, неровному дну, не добром ее поминали наши солдатики. Да как и помянуть-то ее добром, когда в прошлом году одна лошадь оступилась и полетела в воду, а зазевавшийся пикинер, как сидел на ней, так, перекинувшись через голову, при падении, острым концом пики просадил чуть-чуть не насквозь переднего товарища.

Однако на этот раз мы переправились благополучно; за то на противоположном берегу ожидала нас новая неприятность: оставалось идти еще верст двенадцать в сторону, до деревни Троицкой, куда уже проследовали наши обозы. В самом ауле помещения не было; стать бивуаками в такую погоду — невозможно.

Нечего делать, пошли дальше. За Шестопами увидели огромную долину, сплошь покрытую белою пеленою снега. Вот она, русская зима! Вот оно, наше северное небо, подернутое свинцовыми, снеговыми тучами! Уныло смотрит эта сверкающая, снеговая даль, не оттененная ни деревцом, ни кустарником, на котором можно было бы остановиться взору, утомленному беспредельностию. Эта часть края совершенно безлюдная, безлесная.

Мы шли без дороги, вслед за проводником-татарином, ехавшим впереди, потому что без него невозможно было бы выбраться из этого снегового океана. Шли очень долго. Мрачный день начал сменяться еще более мрачными сумерками.

— Проводник: н'еча эрст — сколько верст? спрашиваем мы.

— Недалеко; бусагат — сейчас! отвечает он, осматриваясь на все стороны.

Идем еще час. Темные сумерки легли на окрестность; ветер крепчает; снег начинает летать крупными порошинками. Дороги нет; лошади ступают по колено в снегу; никакого признака близкого жилья человека.

— Проводник! эта дорога?

— Если — так! отвечает он, сильно качнувши головою. [183]

— Да где же деревня?

— Яваш (Яваш — подожди), бу-сагат! говорит татарин и останавливается, как будто нюхая воздух.

В стороне что-то зачернело Это был деревянный крест, уныло торчавший из-под снега. Кем и когда поставлен в безлюдной степи этот символ смерти и страдания? Не спрашивайте: никто не даст вам ответа. В этом краю не существует ни преданий, ни легенд!

Мы прямо направились на крест и скоро очутились на краю оврага, на дне которого раскинуто Троицкое. Здесь граница духоборческого поселения. Спустившись в овраг, мы вошли в деревню. Деревня небольшая: всего дворов тридцать-пять или сорок, но чистая и красивая. В прошлом году здесь зимовали наши пикинеры.

Слава Богу, что мы добрались вовремя: в поле уже загудела мятель. Пришлось бы в такую пору нагуляться в степи. Здесь не только дороги, но и целые деревни заносятся иногда снеговыми сугробами. Вьюга бывает жестокая и продолжается несколько дней сряду.

День спустя, мятель застигла наш полковой и лазаретный обозы, выступившие из Шестопов. Тяжелые телеги засели в глубоком снегу, выпавшем накануне, и не могли тронуться дальше. Писаря, фурштаты, лазаретная прислуга и даже больные блуждали по полю в разных направлениях. Наткнулись на человека, сидевшего в снегу. Это был рядовой Рязанского пехотного полка, объявивший, что он накануне отправился с командою квартирьеров в Орловку. Целую ночь ходили они по полю; рядовой этот потерял наконец из виду и офицера и команду. Из его слов можно было заключить, что их отбилось несколько человек; но отыскивать остальных было невозможно.

В то же время весь Рязанский пехотный полк, шедший в Ахалкалаки, сбился с дороги и очутился возле нашего обоза. Наступил вечер, а сильная мятель не унималась. Страшному реву ветра вторили отдаленный крик чакалок и зловещее завывание волков, стаями показывавшихся в темной дали беспредельного, степного горизонта. Тысячи людей как тени скитались по глубокому снегу, тщетно отыскивая дорогу. Некоторых уже начинала клонить предсмертная [184] дремота. Несчастные ложились в сугробы и мысленно повторяли последние молитвы. Какую страшную ночь пережили эти люди!... Но вот далеко в стороне послышался тихий собачий лай. Несколько человек отправились по этому направлению, добрались до Троицкого и, разбудив жителей, рассказали в чем дело. Немедленно посланы были верховые люди, которые, звоном в косы и громкими криками, успели направить блуждающих на деревню. Сюда собрался весь Рязанский полк и пришли наши нестроевые команды. В поле остались только трудно-больные; но и их потом перевезли жители. (Утром наши больные были перевезены из Троицкого в Горелое, где находился полковой госпиталь, и хотя почти целую неделю пробыли без лекарств, потому что полковая аптека, вместе с обозом, была брошена в поле, однако начали поправляться; только Рязанский пехотный полк поплатился дорого. Во все продолжение зимней стоянки в Ахалкалаках, число больных, как видно из приказов по отдельному кавказскому корпусу, постоянно держалось между пятью и шестью стами человек, преимущественно с простудно-воспалительными болезнями)

В такую-то мятель, когда, как говорится, не видно света Божьего, сидели мы в теплых избах Троицкого, собравшись скоротать первый зимний вечер. Жарко топилась большая русская печь, весело мигая нам приветливым огоньком. Минувшие трудности уже не казались трудностями. Как все былое, прошлое, отодвинулись они на задний план и лучше, веселее глядели на нас из своего заманчивого далекого. Человек не бывает доволен только настоящим, потому что любит жить надеждой и воспоминаниями; а как хорошо бывает оно, это настоящее, в походное время, в тесном кружке товарищей, сплоченном боевою жизнию, с звонким смехом, нескончаемыми рассказами, шутками, анекдотами!... Позавидовали бы такому чистому смеху люди, живущие в роскошных палатах и не знающие, что такое смех. И прав писатель, сказавший: “военная жизнь! сколько золота отсыпало бы богатое пресыщение за твои впечатления, но они не продажны!...»

В Троицком переночевали и на следующий день выступили в Горелое. Эта деревня назначена зимовыми квартирами 4-му дивизиону. Переход был небольшой — всего верст десять, двенадцать — но чрезвычайно трудный, потому что в поле все еще стояла мятель, а идти надо было открытою степью. Снегу здесь выпадает так много, что узкая дорога [185] возвышается футов на десять над своим обыкновенным уровнем, и все, что сбивалось с протоптанной тропинки, тонуло и вязло в глубоких сугробах. Вздумалось было нашим пикинерам вымерить глубину сугробов: попробовали пиками — недостали дна и махнули рукою.... “Ну, и снегу же, братцы мои, в этой Азии!» говорили наши драгуны, недовольные, впрочем, тем, что прошедшие впереди пикинеры разбили дорогу в такой кисель, что лошади с трудом передвигали ноги.

Рассчитывали мы вступить на зимовые квартиры с песней и музыкой, как вступают всегда походные люди) но на этот раз напрасно самые ретивые из среды песенников затягивали:

«Несем славу на штыках,
Что и Карс в наших руках!»

Мятель пела громче их, и сконфуженные голоса мало по малу примолкали, оставляя тех, кто был по прытче.... Однако и те обрывались. Ревел только бас эскадронного кузнеца — кузнецы всегда поют басом — который мог поспорить с ревом какого угодно сибирского буруна. А все-таки дело не клеилось. Отозвали песенников назад, и рады-рады были, что в сумерках, измученные, на измученных конях, добились до Горелого. В деревню втянулись поодиночке. В хатах начинали зажигаться огоньки, собаки лаяли из-под воротен, на улицах слышалась русская речь. Каждый торопил коня к знакомой хате, где хозяева радушно встречали своих прошлогодних постояльцев. Весело было развязать намокший башлык, сбросить тяжелую бурку и усесться в теплом углу, в приятном ожидании горячего чая, с труб кой в зубах и с хорошею думой в голове о неге и роскоши зимовой стоянки.

На другой день через Горелое прошел пикинерный дивизион, ночевавший в Ефремовке. Несмотря на сильный мороз и резкий порывистый ветер, лихие эскадроны прошли с песенниками. Впереди, по обыкновению, бежал заслуженный Серко, с кожаным ошейником, Серко, которого знали и баловали во всем полку. В самом деле, это была замечательная собака. В жестокую зиму Серко перешел с полком кавказские горы, два раза вместе с пикинерами ходил за Саганлугский хребет, и если не участвовал лично в кюрюк-даринском сражении, то потому только, что там ему нечего было делать; за то, как добрый товарищ, он [186] проводил нас почти до оконечности Караяльского мыса и потом выбежал первый на встречу победителей. Говорили, впрочем, что Серко побаивается турок. Взяли это с того, что, вечно неутомимый, он иногда смотрел очень равнодушно на сборы пикинерного дивизиона в поход и, проводив его на некоторое расстояние, спокойно возвращался на эскадронную кухню. Это привыкли считать верным предзнаменованием, что вот-вот в далекой синеве горизонта замаячат башибузуцкие пики... И действительно, пики маячили, баши-бузуки далеко, далеко где-то горланили свои песни, иногда высылая навстречу своих одиночных всадников, грозивших гибкими копьями с такого благородного расстояния, с которого уже ничего нельзя было доказать ими.

Проходя через Горелое, Серко, с свойственною ему любознательностию, заглядывал в каждый двор и, увидев другого эскадронного баловня — бородатого козла, умевшего делать удивительные штуки, когда солдатики соберутся за вечерний котелок с кашею — задрал его, но, получив добрую сдачу, с визгом бросался по улице, при общем хохоте 8-го эскадрона.... А пикинеры, между тем, уже повернули за деревню; сверкают только из-за крайней хаты их длинные пики, и ветер доносит до нас песню:

«Муравьев наш покровитель,
Карсу-городу пленитель....»

Везде поют о Карсе. Такая ужь натура окавказившегося солдата!

10-й эскадрон идет в Родионовку; 9-й — еще дальше, в Тамбовку. Обе деревни на берегу большого озера Топорвани, верстах в сорока от полкового штаба. С обоими эскадронами отправлено особое лазаретное отделение, с младшим полковым лекарем. Надо думать, что эта отдаленная стоянка была хороша, потому что впоследствии на вопросы, предлагаемые пикинерам: “где был рай?” они, не задумываясь, отвечали: “на берегу озера Топорвани!...”

На том месте, где стоит Родионовка, населенная теперь духоборцами, было, вероятно, християнское селение, судя по развалинам византийской церкви, на стенах которой сохранилось много старинных надписей, полуистертых уже временем. Полагают, что здесь, как и везде на востоке, надписи повествуют о судьбе церкви и о ее благочестивых строителях. [187]

Эскадроны, возвращающиеся из Тифлиса, расходятся по своим квартирам. Деревни Орловка, Спасское, Богдановка заняты 1-м, 2-м и 6-м эскадронами. 2-й дивизион и 5-й эскадрон расположились в аулах. Не ушли-таки от душных буйволятников!

Из духоборческих деревень только Ефремовка и Троицкое — старые квартиры пикинерного дивизиона — остались незанятыми по причине своего нездорового климата. В прошлом году пикинеры поплатились за эту стоянку лучшими своими людьми. Господствующими болезнями были боль в желудке и тошнота, происходившие, по исследованию медиков, от дурной воды из болотистой речки. Сами жители употребляют для питья талый снег, которым стараются запастись на продолжительное время. В крае, где он лежит более полугода, это сделать нетрудно.

Полк разместился, но фурштатскую команду девать было некуда и по необходимости поставили в Ефремовке. Фурштаты, впрочем, довольны этим, потому, говорят, “стоять нам просторно».

А в других деревнях солдаты размещены тесно даже в Горелом, в одной из лучших стоянок нашего полка, приходится по пяти, по шести человек на хату. Офицеры тоже не имели особых помещений и зимовали вместе с хозяевами. За то лошадям стоять привольно. Конюшни здесь не очень теплые, но темные. Кавалеристы этим довольны и принимаются откармливать лошадей толченым ячменем с резкою. К жаркой конюшне наши лошади не привыкли: они мокнут и не едят корма, в конюшне умеренной, и притом темной, лошадь скоро начинает линять, шерсть прилегает и получает приятный лоск — предмет особой заботливости и щегольства азиятца. Черкесы всегда устраивают темные конюшни и говорят: “Пускай лошадь привыкнет к темноте. Она, как кошка, должна видеть лучше ночью, чем днем, потому что человек видит лучше днем, нежели ночью...» И в быстрых налетах на наши границы, когда горец не отличает дня от ночи, это условие становится для них необходимостию.

Но пора сказать неколько слов о самой стране, известной у нас под именем Духоборья. Край любопытный и по своему климатическому свойству, и по образу жизни, и по [188] обычаям, и по религиозным особенностям жителей. Он заслуживал бы более серьезного и точного описания, чем предлагаемые здесь походные заметки, веденные от нечего делать, и притом на скорую руку. Но как о Духоборье писали у нас весьма мало, то, может быть, пригодятся и беглые заметки кочевника.

Духоборье лежит в западной части Ахалкалакского уезда и занимает равнину, прилегающую к турецкой границе. Равнина эта, возвышенная почти на три тысячи футов над уровнем моря и обставленная невысокими, но рано покрывающимися снегом горами, открытая только к стороне Турции, носит на себе отпечаток мертвого запустения. Снег выпадает в сентябре месяце и лежит до марта, а иногда и до апреля. Зима бывает вообще очень умеренная и морозы редко случаются выше 10 и 12 градусов, но снегу выпадает бездна, и, при малейшем ветре со стороны гор, поднимаются ужасные мятели, свирепствующие по нескольку дней сряду. Помню, как целые деревни погребались под сугробами и недоставало рук отбрасывать снег от сараев и конюшен: приходилось разбирать соломенные крыши, чтобы сквозь эти отверстия опускать корм и пойло животным.

Жители почти не знают лета и в короткое время его спешат косить траву, запасаясь на восемь месяцев сеном, которое складывается большими скирдами на задних дворах. Эти задние дворы первые попадаются на глаза, когда подъезжаешь к Горелому, и мы были приятно удивлены обильным запасом продовольствия. Сено по тамошним ценам было недорого: духоборцы продавали его на сажени, получая от 9 до 12 рублей, смотря по высоте стога и по качеству сена. Но, убаюканные надеждой на неиссякаемость нашего фуражного эльдорадо, мы не заметили, как со всех сторон начали стекаться посторонние охотники: то артиллерист завернет проездом будто бы раз Ахалкалак в Александраполь, то пехотный — проездом из Александраполя в Ахалкалаки, то промышленики-армяне, берущие все на казенные подряды, а, между тем, огромные транспорты сена протаривали довольно широкие дорожки по разным направлениям.

Опомнились мы уже к концу зимы, когда пуд сена вдруг поднялся до одного рубля серебром. Рубль серебром за пуд! Что было делать, когда на продовольствие лошади, не только [189] сеном, но ячменем и соломою, отпускается в сутки четвертак? Поможет ли тут благоразумная экономия? Мы объявили Духоборье в осадном положении и с ревнивою заботливостию стали оберегать наше сокровище, но жителям это не понравилось. Поднялся спор о праве владения и о праве продажи собственности. Протесты, жалобы, просьбы с обеих сторон полетели в Александраполь и наводнили собою корпусную канцелярию. Дело было решено в нашу пользу.

Но не для одних барышей заготовляют духоборцы свое сено: для них оно составляет предмет главнейшей необходимости, потому что единственный, можно сказать, промысел их — извоз по казенным и частным подрядам. Скота вообще держат мало, хотя скот здесь необходим, потому что жители в этих голых, безлесных степях принуждены употреблять кизяк не только для топлива, но и для постройки своих жилищ. Рубленых изб здесь не увидите: стены домов выводятся просто из кизячного плитняка и потом чисто выбеливаются. Потолков в хатах не делают: их заменяет обыкновенная русская крыша, состоящая из стропил, прикрытых толстым слоем соломы. Несмотря на то, хаты выходят большие и светлые. Здешний кизяк при топливе не отделяет тяжелого запаха. Это происходит, кажется, оттого, что он тщательно высушивается и сохраняется, хорошо укутанный соломою под каким-нибудь навесом. Хоть бы этому-то поучились армяне у своих соседей.

О хлебе здесь нечего думать; жители даже не пробовали заниматься земледелием, и хорошо сделали: покрайней мере не потеряли понапрасну труд и время. Мерзлая земля не в состоянии произвесть ничего, кроме травы. Грустно смотрит летом эта безжизненная степь, окружающая небольшие деревушки: ни одной пашни, ни одного садика! Местами только можно встретить убогий огородец, приютившийся где-нибудь на задворьи.

Хлеб жители принуждены покупать для себя на ахалкалакских и александрапольских базарах, отправляясь для этого за шестьдесят и за семдесят верст. Солдат кормят из котла. Пища хороша; но приедаются черствые сухари и вечная каша, а жители, несмотря на все свое радушие, не имеют средства уделить ни куска свежего хлеба, ни чашки молока, едва-едва достающего для прокормления собственной семьи. [190]

Говоря о Духоборье, нельзя умолчать о его нездоровом климате: господствующие здесь лихорадки легко переходят в тиф. Медики, впрочем, уверяли, что так как характер этих болезней простудный, потому что они сопровождаются расстройством легких и сильными ревматическими ломотами, то причину можно скорее приписать сырым хатам и тесному помещению людей, нежели самому климату. Может быть, это и справедливо, если вспомнить, что заболевали более люди старые, поступившие из резервов. Старики эти, изнуренные уже прежнею долговременною службою, страдали и без того различными недугами. Говорят, что климат не оказывает слишком вредного влияния на самих духоборцев; но мы, во время стоянки, потеряли более ста человек умершими и, выступая из Духоборья, оставили близ гореловского выгона обширное кладбище, усеянное убогими деревянными крестами, поставленными над солдатскими могилами.

Сами духоборцы заслуживают внимания по своим понятиям о предметах веры и по той таинственности, в которой она представляется постороннему наблюдателю. Эта секта отлична не только от учения православной церкви, но и от всех раскольничьих толков, существующих в России. Все верование духоборцев, если можно так выразиться, заключается во внутреннем действии души, в представлениях ума, в чувствах сердца. У нас, в России, почти не знают этой секты, потому что там нет ее последователей, или заключают о ней по одному названию. Это произошло оттого, что, при первоначальном образовании раскола, он подвергся гонениям и принужден был тщательно скрывать истинный смысл своего учения, открывая его только тому, кто внушал к себе полное доверие. Вероятно, по этой же причине у духоборцев не сохранилось никаких письменных памятников относительно истории их раскола, потому что письменные памятники могли бы служить всегда живою уликою.

Живя с духоборцами под одною кровлею, мы хорошо могли ознакомиться и с их учением, и с их нравами, и обычаями, истекающими прямо из религиозного настроения. Но, прежде нежели говорить об этом, бросим краткий взгляд на историческую судьбу духоборческой секты в России.

XVI и XVII века были для Европы временами общих потрясений и религиозно-политических переворотов. Этот [191] дух перешел с запада и на восток: в России он выразился образованием раскольничьих сект по поводу исправления церковных книг, предпринятого патриархом Никоном. Явились различные толки так называемых староверов, которые, упорно держась древней буквы, воображали, что защищают святость и неприкосновенность православной церкви. Другие сектаторы, порицая старообрядцев за пристрастие к букве, пошли дальше: они восстали уже против того, что навсегда было принято и освящено нашею церковию. В этом первоначальном движении контр-революционного религиозного толка таился зародыш секты духоборцев, по преобладанию в ней внутреннего, духовного направления.

Когда Петр Великий открыл свободный вход в Россию иноземцам, когда иноземцы стали в голове нового управления, их влияние не могло не отразиться на образе мыслей старого русского общества, и тогда-то, как полагают, проник к нам тот дух религиозной борьбы, который привился к нашим сектам тем легче, что умы и сердца были уже подготовлены предшествующими событиями.

Название духоборцев, т. е. поборников духа, утвердилось потому, что духоборцы признают особое благодатное действие Св. Духа в своих последователях; но прежде они были известны под общим именем иконоборцев, потому что, подобно одной из раскольничьих сект, существующей в России и теперь, они отвергают святые иконы.

По неимению у себя письменных памятников, духоборцы сами не знают ничего о первоначальном образовании своей секты, хотя единогласно утверждают, будто она ведет начало от трех отроков, упоминаемых пророком Даниилом (Духоборцы иногда излагали письменно свое учение, но не для себя, как это делают наши старообрядцы, а для начальства, по требованию различных обстоятельств, более или менее невыгодных для духоборцев. Вероятно, в этих письменных трактатах они отстаивали свое учение. К сожалению, не сохранилось ни одного из подобных документов). Основателем же своей секты в России они считают старика Силуяна Колесникова, жившего в последних годах прошедшего столетия, в селении Никольском, Екатеринославской губернии; но другие, не отвергая Колесникова, как знаменитого ревнителя духоборства, относят образование секты к началу XVIII столетия и родиной ее считают Тамбовскую губернию. Последние правы. Со времени Колесникова, может [192] быть, начинаются собственно предания духоборцев, но самая секта существовала ранее и была особенно распространена на юге: в губерниях Екатеринославской, Харьковской, Черниговской и Тамбовской, также в Саратове, в Курске и в Воронеже.

Вредная секта духоборцев, при самом начале своего возникновения, до конца прошлого и даже в нынешнем столетии, неоднократно вызывала строгие меры преследования.

Судьба духоборцев изменилась к лучшему только с воцарением императора Александра I, строго запретившего входить, как было прежде, в исследование мыслей их о делах веры. В 1801 году признано было необходимым переселить последователей этой секты в отдаленный край, и именно в Таврическую губернию. В Мелитопольском уезде, при слиянии Молочной речки с Лиманом, впадающим в Азовское море, было тогда много обширных ненаселенных земель, получивших название “Молочных Вод». Туда первоначально переселили тридцать духоборческих семейств, которые, выстроив себе жилища, усердно занялись земледелием. Скоро и все остальные духоборцы, узнав о спокойной и безбедной жизни своих собратий, стали проситься на “Молочные Воды” и, легко получая дозволение, основали на правом берегу речки особую колонию, состоявшую из девяти хорошо выстроенных деревень. Замечательно, что название этих деревень перенесли они и на место нового своего водворения на Кавказе. Так в Ахалкалакском участке находятся деревни: Богдановка, Троицкое, Спасское, Родионовка, Тамбовка и Горелое. Три же деревни: Якимовка, Терпение и Гавриловна, сохранились, вероятно, в других поселениях около Башкичета или Елисаветполя.

В Крыму число духоборцев увеличилось до того, что в начале царствования императора Николая, около 1832 года, считалось их до 800 семейств, состоявших из четырех тысяч душ обоего пола. Отличаясь, подобно другим сектаторам в России, любовию к труду и склонностию к хозяйству, духоборцы скоро упрочили свое благосостояние, но в то же время стали перетолковывать самое переселение их в Крым в свою пользу, проповедывали основные начала своего учения и обнаруживали неповиновение властям. Так, по требованию херсонского военного губернатора, они отказались поставить [193] рекрутов, на том основании, что нужна была присяга, тогда как, по их верованиям, запрещалось всякое клятвенное обещание. Строгие меры не помогли: между духоборцами усилился только старинный дух упорства и непослушания, Тогда, вследствие высочайше утвержденного мнения государственного совета, положено было не приводить духоборцев к присяге, довольствуясь их честным словом.

Местное начальство, еще в царствование императора Александра Павловича, неоднократно входило с представлением о необходимости перемещения духоборцев из Крыма в более удаленные места», но только в 1841 году духоборцы были переселены в Закавказье. Мы уже видели отчасти свойство земли и новый образ жизни их в Ахалкалакском участке. Посмотрим теперь, в чем заключается их учение.

Духоборцы ожидают не видимого пришествия Христа в мир, а внутреннего, сокровенного снисхождения Его в душу человека, что, вместе с учением о внутреннем действии Св. Духа, есть альфа и омега их религиозного учения. Впрочем, это верование выработалось не в их среде: оно имеет много общего с учением мистиков и квакеров Главный догмат мистиков и квакеров, целиком перешедший к духоборцам, тот, что в душе каждого человека есть частица ума и премудрости, присущих Богу. Эту премудрость они называют внутренним Словом, внутренним Христом, действием Св. Духа, т. е. совестию человека.

И в учении духоборцев можно заметить односторонность мистического направления, но у них есть и свои особенности, сложившиеся силою обстоятельств. Теперь, впрочем, у духоборцев сохранился только один результат их религиозного верования: это — жить обществами, с обязанностию помогать всем вместе каждому своему члену, уклоняться от всего порочного, избегать ссор, драк, не произносить даже срамных слов. Но, относительно основных начал учения, духоборцы, можно сказать, блуждают во мраке: они не имеют постоянных правил верования, сами не знают, какие догматы признают и чему веруют. Нет ничего удивительного в этом явлении: смысл учения передается изустно, от отца детям, и чем невежественнее родители, тем бессвязнее и нелепее становятся религиозные традиции.

Раз, в откровенной беседе перед вечерним огоньком, [194] рассуждая о предметах веры, я обратился с вопросом к старому духоборцу:

— Определи, старик, что есть Бог по вашему учению?

— Бог есть дух силы, дух премудрости, дух воли, отвечал духоборец.

— А верите ли вы во Святую Троицу?

— Верим: един Бог во Святой Троице.

Старик слукавил: Святую Троицу они понимают посвоему, выражая ее следующим набором слов: Отец — свет, Сын — жизнь, Дух Святый — покой. Отвечая на наш вопрос, старик продолжал:

— Бог троичен, но троичностию своею проявляется только в душе человека: Отец — силой памяти, потому что он есть дух силы, Сын — премудростию разума, Дух Святый — волею.

Душа, по понятию духоборцев, есть образ Божий; но после грехопадения этот образ был потерян, память ослабела и человек забыл чем он был прежде; разум помрачился; воля, не направляемая Св. Духом, развратилась. Придавая всему мистический смысл, они и в библейском повествовании об Адаме и Еве видят духовную картину нашей телесной жизни. Душа — говорят эти сектаторы — пала ранее, вместе с прочими ангелами, до сотворения мира. Самый мир был создан для нее, как темница, куда она заточилась за свои преступлениями потому не от Адама и Евы произошел грех: подобно нам, и они были созданы грешными (В силу такого верования, у духоборцем строго запрещается оплакивать умерших, ибо смерть есть прощение души, возвращающейся к своему Создателю; по как ни тверды духоборцы в своих верованиях, однако едва ли найдутся между ними на столько проникнутые нравственною идеею прощения, чтобы не оплакивать свои дорогие утраты). В судьбе Авеля духоборцы видят гонение верующих людьми злыми или Каинами; в вавилонском столпотворении видят разделение церквей; в потоплении египтян и в переходе евреев через Чермное море — картину погибели грешных и спасения праведных. Самую земную жизнь Иисуса Христа они признают таинственным обитанием Его в душе человека. “Христос — говорят они — нисходит в душу благовестием Гавриила, рождается в душе человека, проповедует там слово истины, страдает, умирает и воскресает.» Поэтому, по их мнению, Даже тот, кто никогда не читал Евангелия, никогда [195] не слыхал о Иисусе Христе, познает его внутренним чувством своим, потому что Он — совесть человека, научающая каждого отличать добро от зла. Под влиянием такого мистицизма, духоборцы уверены, что не одни христиане, но иудеи, магометане и даже язычники могут быть спасены в будущей жизни.

И о будущей жизни у них выработалось свое понятие: все люди воскреснут, но воскреснут духом, а не плотию — говорят духоборцы — и что будет после воскресения — неизвестно. Полагают только, что адские муки будут заключаться в угрызениях совести.

Святые таинства православной церкви отвергаются духоборцами. Духовенства они не только не признают, но и самые постановления вселенских соборов не считают истинными и не принимают их. Апостолов и святых уважают за то, что, будучи людьми, подобно нам грешным, угодили Богу. Постов не соблюдают, крестного знамения не творят.

Есть между духоборцами идеи коммунистские и социялистские. Можно пользоваться — говорят они — пособием другого, но и тогда пособляющий нам не будет слугою, а братом, нам равным. Эту мысль переносят они на целые общества и народы. Войну считают делом непозволительным, ссылаясь на евангельскую заповедь о любви, о милосердии и на евангельское учение о том, что брат не может быть убийцею брата, какие бы преступления ни тяготели на нем. Они не носят оружия, но за врагов не молятся, так как, по их мнению, всякий обязан молиться за себя только, а не за других. Потому же они не молятся и за тех: “еже во власти суть”.

Руководясь мыслию о равенстве всех своих членов, духоборцы никого не называют отцом. “Все братие есте — говорят они словами священного писания — един бо ваш Отец на небесех!” Даже дети называют отца просто “стариком”, а мать “нянькою”. Мужья зовут своих жен “сестрами”, а жены мужей — “братьями”. Родители никогда не говорят о детях мои, но непременно — наши. Вместо благодарственных слов за какую-нибудь услугу, духоборцы говорят: “спаси Господи!” и только в этом, пожалуй, заключается все их моление о других. (И русское спасибо происходит от сочетания слов «спаси Бог»)

Замечательно, что духоборцы, с упорством отстаивающие [196] свои религиозные верования, не только не питают ненависти к православным христианам, подобно прочим нашим раскольничьим сектам, но не считают непогрешимым и своего учения.

Разговаривая с одним стариком о делах веры, о чем духоборцы беседуют часто и охотно, если не замечают в слушателях нетерпимости или желания посмеяться, я слышал от него легенду, которая показалась мне замечательною на столько, что я попрошу позволения привести ее, как плод своеобразной поэзии. Постараюсь передать ее тем языком, которым была она рассказана мне:

“Далеко, далеко отсюда, в стране неведомой уму человеческому, лежит синее море, и на том море есть остров. Неясно и туманно маячит он порой мореходам- но вечные волны ходят по морю, и нет человеку доступа туда. То море и тот остров-будущая судьба человека, туманная и неясная, пока не доберется человек по бурным волнам жизни до тихой пристани смерти.

“Высокая храмина, построенная не руками человеческими, с первого дня сотворения мира, стоит на том острове, и столько столпов поддерживают здание, сколько есть на свете вер человеческих, и у каждого столпа стоит человек, исповедующий свою веру.

“Один столп золотой, и это символ правой, истинной веры в Бога, создавшего и остров, и небо, и землю, и воду; другие столпы из камня — это лжемудрствование духа нашего, закаменелого в своих преступлениях. И золотой и каменный столпы покрыты мрамором, и этот мрамор — неведение человеческое, заслоняющее от него истинный свет божественного учения И никто не может видеть золотой столп; но каждый человек говорит другим, что он держит в руках золотой столп веры.

“Идут века, стареет мир Божий, тяготеет над ним гнев создавшего его, и придет час общего и страшного разрушения. Кровью и огнем потекут моря, упадет небо, задрожит земля, и разрушится дивная храмина, сотворенная не руками человеческими. Обсыплется мрамор, и заблестит тогда ярче солнца и месяца золотой столп, и засветит один на весь мир, где будут тогда мрак и страдания, и узнают его народы и падут ниц перед светом божественной веры.... [197]

“Горе тому, кто держал каменный столп. Но слушавший внутреннего Христа своего спасен будет. В Нем наше спасение, братие! Все мы слепцы и не знаем, кто держит истинную веру.”

Скажу теперь несколько слов о наружности духоборцев, о их обрядах, обычаях и домашней жизни.

Духоборцы вообще высокого роста и крепкого сложения. Мужчины, кроме стариков, бреют бороды, подстригают волосы, но носят усы, что, вместе с их одеждою, состоящею из широких шаровар и суконных курточек, делает их чрезвычайно схожими с немецкими колонистами. Встречая духоборца, едущего в длинном фургоне, на железных осях, с парной немецкой упряжью, легко можно ошибиться и принять его за колониста. Идешь, бывало, походом: скучно, жарко.... но вот на горизонте показалась пыль: гремит немецкий фургон, шибко бежит пара небольших, круглых лошадок, и сам хозяин в фуражке и курточке, небрежно развалившись, покуривает себе коротенькую трубочку.... Кто бы это был такой?

— Колонист! лениво говорит один из офицеров.

— Нет, духоборец!

— Давайте пари, что духоборец, подбивает тот, кто побойчее.

На походе ничего не составляется так легко, как пари; каждый рад случаю придраться к чему-нибудь, чтобы оживить однообразие времени, и нижеподписавшемуся драгуну приходилось часто развязывать свой кошелек за неумение отличить русского человека от немца. А тут вот и духан торчит на дороге, с огромным бурдюком кислого кахетинского и с грязным армянином, сидящим непременно на пороге, с накрест сложенными, босыми ногами. Эскадрон останавливается, пьет скверную фруктовую водку, общество закусывает на счет виновного, песенники поют, и смеются походные люди над своим дорожным приключением.

Женщины-духоборки — красавицы. Но это не тип нашей обыкновенной, деревенской красоты, от которой так и пышет здоровьем; в их бледных, продолговатых лицах есть что-то облагороженное, прекрасно гармонирующее с опрятностию и даже щеголеватостию одежды, которая состоит из белой, часто весьма тонкой, рубашки с широкими [198] вышитыми рукавами и из цветной юбки. На голове носят низенькую круглую шапочку, искусно сделанную из трехугольных лоскутков разноцветных тканей. Волосы несколько подстригают спереди; женщины подбирают их сзади под шапочку; девушки носят косу. Духоборки трудолюбивы: встают рано и еще до свету успевают управиться со всем, что принадлежит к обычному деревенскому хозяйству, потом убирают хату, одеваются и садятся с каким-нибудь рукодельем. Во вечерам любят составлять свои собрания, напоминавшие нам малороссийские вечерницы. Такие собрания обыкновенно устраиваются под предлогом посещения подруги — дочери или молодой сестры хозяина. Сходятся все девушки, являются парни, вместе занимаются работами, весело болтают, смеются. Но жаль, что у духоборцев нет песен.

Характер духоборок отличается живостию и чересчур уже большою легкостию: они не считают даже особым достоинством сохранение девического целомудрия; нарушение супружеских обязанностей также не редкость. Страсть к нарядам играет при этом немалую роль. Покрайней мере, тот, кто не пожалеет денег на шелковые материи, легко может добиться склонности любой духоборки; но такие интриги стоят вообще недешево. Сами духоборцы не слишком строго смотрят за поведением своих жен, не ищут случая придраться к ним и вовсе не занимаются пересудами соседей; однако женщину, не умевшую скрыть своего любовного похождения, подвергают жестокому наказанию: ее, совершенно раздетую, водят по улицам деревни, забрасывая грязью и комами земли. Подобная процессия была при нас в Родионовне и прекратилась только по настоятельному требованию эскадронного командира.

На брак духоборцы смотрят довольно поверхностно: требуется только воля пришедших в возраст, взаимная любовь и согласие родителей. Обряд же бракосочетания совершается следующим образом: родственники и знакомые жениха и невесты собираются в доме одного из родителей, и здесь, перед всеми, старший член семейства объявляет желающих вступить в брак — мужем и женою. Письменных условий и обещании нет никаких, и потому развод дело весьма легкое. Общество требует только взаимного желания мужа и жены, и брак расторгается, после чего каждый из супругов [199] делается свободным. Несмотря однако на шаткость подобного положения, разводы между духоборцами почти не встречаются.

Прежде духоборцы славились трудолюбием и хорошим хозяйством. Эти качества выражаются у них и теперь опрятностию, соблюдаемою в хатах и около себя; но делом духоборцы занимаются мало. В Крыму у них успешно шло коневодство, скотоводство и земледелие; держали они также большие отары овец и имели между собою ремесленников, которые выделывали в деревнях разные шерстяные ткани. С переселением на Кавказ, все это оставлено и забыто, отчасти потому, что первоначальные промыслы вовсе не были согласны с характером и почвой новой страны, а отчасти и потому, что вновь обзаводиться в этих пустынных местах, не оживляемых торговлею, монополия которой в руках нескольких армян промышлеников, было не на что и не зачем. И вот, по необходимости, подладили духоборцы свой быт к бедному быту, их окружающему, сложили руки и стали заниматься извозом, как легчайшим средством заработать кусок насущного хлеба.

Не вследствие ли праздности духоборцы пристрастились и к горячим напиткам, положительно запрещаемым их учением? А пьют они много! пьют не только мужчины, но даже женщины и молодые девки. Не успеешь, бывало, проснуться, лежишь еще в постели, посматривая на разрисованное морозом окно, сквозь которое пробивается первый луч зимнего утра, слушаешь, как шумит самовар за занавескою и возится около печки рано проснувшаяся хозяйка, а хозяин уже стоит перед вами с небольшим зеленым стаканчиком.

— А что жь, мол, Петр Алексеевич!...

— Пей себе на здоровье, хозяин!

— Да хошь пригубни маленько —

Возьмешь стакан и, показав вид, будто попробовал, поскорее возвращаешь его хозяину —

Без порядочной выпивки не обходится у духоборцев ни одного посещения. Когда соберутся гости и перетолкуют о своих обыденных интересах, садятся за общий стол, и начинается гомерическая попойка. Чем больше пьют, тем становятся серьезнее, сосредоточеннее, и такое настроение духа разрешается наконец пением старозаветных псалмов, в [200] котором принимают участие и женщины. Ничего не может быть оригинальнее подобной картины. Покачиваясь и склонив отяжелевшие головы на руки, сидят духоборцы, и вот один из них начинает: “эх, отцы!... заповедали...»^, далее разобрать ничего нельзя, потому что все покрывается каким-то прерывчатым, монотонным криком хора.

Возвращаешься откуда-нибудь поздно вечером и слышишь, как с противоположного конца деревни несутся эти тоскливые, хватающие за сердце напевы — Собаки, и те лают по ветру: не могут привыкнуть к подобному пению.

Несмотря однако на привязанность к вину, духоборцы честны и прямодушны: не только случаев воровства, но и простого нарушения обещаний между ними почти не бывает. Не произнося никогда клятв, они умеют ценить данное слово. Прежде духоборцы за проступки изгонялись из общества. Ныне это вышло из употребления- но за то виновный, под разными предлогами, подвергается различным притеснениям со стороны своих соседей.

Подобно всем сектаторам, отторгнутым от истинной церкви, духоборцы религиозны, и религиозность их выражается обрядами и молитвами. При начале дня, перед обедом, после обеда и вечером, они становятся в кружок целым семейством и, после взаимного целования, поют или читают “Отче наш» и один из ветхозаветных псалмов, преимущественно пророческих.

Чтобы покончить с духоборцами, скажем несколько слов о их религиозных обрядах.

— Можно ли присутствовать при вашем богослужении? спросил я хозяина.

— Отчего нет — отвечал он — человек не может осквернить дома молитвы своим присутствием, а осквернить его может поступками да делами худыми.

— Значит и еврей и магометанин может входить в вашу молельню?

— Я тебе говорю — отвечал хозяин — всякий, потому что в каждом из нас есть подобие Божие; а что веры-то истинной не слышал иной, так не он виноват в том.

— А кто же виноват по твоему?

— Кто виноват! старики его виноваты.... да гордость [201] еще... Вот читал ли ты в писании про столпотворение вавилонское?

— Читал.

— Ну, понимаешь теперь, кто виноват-то выходит.

Я ничего не понимал, но, не желая заводить прения, отвечал утвердительно и стал собираться в молельню.

Это случилось, как нарочно, в какой-то праздник. День был морозный, солнечный- весело глядела чистенькая деревенька, вся окутанная белым, снеговым саваном, искрившимся миллионами звездочек. Мы вышли на улицу и направились к самому выходу из деревни, в конце которой стоит молитвенный дом, ничем не отличающийся по наружности от прочих домов. По улице шло много духоборцев и духоборок в праздничной одежде. Они напоминали нам родину; недоставало только благовеста колокола, так торжественно действующего на душу.

Мы вступили в молельню вслед за толпой народа, которая в дверях начала разделяться: мужчины пошли на левую, а женщины на правую сторону. Посреди комнаты стоял небольшой столик, с положенным на нем хлебом и солью в деревянной солонке; больше в комнате ничего не было. Когда все присутствующие заняли свои места, началось пение старинным напевом. Пели протяжно и довольно внятно. Это был псалом: “аще глаголет Господь, святый Бог Израилев». Затем были пропеты другие псалмы; но замечательно, что духоборцы ни одного псалма не доводят до конца. Их молитва есть странная смесь различных стихов, взятых из различных мест священного писания, часто с искажением смысла. Во время пения, мужчины стояли рядом, по старшинству лет, сколько я мог заметить, так что молодым пришлось быть на самом пороге. Когда пение кончилось, духоборец, стоявший вторым, подошел к первому; оба, взявшись за руки, отвесили два низкие поклона друг другу, поцеловались, а потом поклонились в третий раз. После этого, точно таким же образом, начал кланяться третий, по порядку, духоборец, и целовать первых двух, за ним четвертый и так далее до последнего.

По окончании обряда мужчинами, то же самое повторили женщины.

Несмотря на продолжительность целования, мы дождались [202] до конца и тут же попросили объяснить нам значение поклонов.

— Должно поклоняться Богу друг в друге — отвечал нам один старец — зане человек представляет на земле образ Божий.

Отвергая иконы, духоборцы оправдывают себя тем, что от поклонения иконам легко перейдти к почитанию их как кумиров, а сами, поклоняясь Богу в образе человека, впадают в явное идолопоклонство: они выбирают из своей среды красивого юношу, и в праздничные дни поклоняются ему, как божеству. Этот обычай, не говоря уже о его святотатственности, служит основанием разврата и нравственного падения многих женщин, а потому строго преследуется местными властями, что в свою очередь заставляет духоборцев тщательно скрывать его от посторонних свидетелей.

Юноша, служащий предметом поклонения, злоупотребляет своим положением, предается бесчинству и разврату до высшей степени. Один из подобных парней был арестован еще в Крыму. При нас, в Горелом, был молодой мальчик Василий — потомок первого духоборского учителя, Силуяна Колесникова, облеченный на этот, раз духовною властию: его называли Богородицею. Не смея при нас предаваться своему разгулу, Василий все время носил женскую одежду и был известен нам под именем Марьи. Роль женщины он играл так искусно, что мы долго не подозревали подобного превращения, и узнали об этом только тогда, когда, после нашего, выхода из Духоборья, мнимая Марья, поссорившись, была убита пьяным казаком.

Василий жил в отдельном домике, на краю селения, и у него обыкновенно собирались молодые девушки со всех окрестных духоборческих деревень. Это было что-то в роде духоборческого монастыря, а Марья разыгрывала роль настоятельницы. Но что делалось в этом монастыре? Набросим лучше покрывало и пройдем мимо!... Отсюда, как из нечистого гнезда, выходил разврат и разливался потом по всему Духоборью. Мы слышали, будто девушка», не посетившая предварительно монастыря, не могла выходить замуж, и, к сожалению, по некоторым обстоятельствам, можем судить о вероятности этого грустного факта.

Познакомив читателя, хотя отчасти, с учением и [203] нравами духоборцев, с которыми нам пришлось коротать две зимы сряду, перейдем теперь к нашей жизни на зимовых квартирах. Но что же сказать про нее? Что в ней может быть особенного? Да ровно ничего! Только странными кажутся это затишье и этот досуг, сменившие обычный говор и вечную, кипучую деятельность бивуака. А досуга было много! Строевым образованием занимались мы на столько, на сколько оно было нужно для военного времени тонкости же манежной выездки, как парадную представительность оседлости, оставили мы при выступлении, вместе с старыми вещами, в бирюченских складах. Даже молодых лошадей ездили не прибегая к ученым приемам посредством корды, и, несмотря на то, к концу зимы из них все-таки вышли добрые, сносные кони, на которых весною надели мундштуки и, благословясь, пошли на них в Туречину. Этот способ полевой выездки нам кажется заслуживающим особенного внимания. Он напоминает нам также разговор, нами слышанный.

Толкуя у бивуачных костров с солдатами, недавно пришедшими из России, старые кавказцы удивлялись, может ли быть служба обременительною там, где не торчит всегда на носу неприятель, где нет ни секретов, ни аванпостов, ни фуражировок за сеном, за дровами, даже за водою, с ружьем в одной и с ведром в другой руке. Но когда дело объяснилось усиленными фронтовыми занятиями, один кавказец спросил: “да зачем же, земляк, учат-то вас всему этому, в толк не возьму!...» Драгун только моргнул усом — голова, дескать, ничего не понимаешь!— и пустился объяснять все хитрости конного и пешего строя. Пока дело шло о коннице, кавказец молчал, но когда разговор коснулся его родимой пехоты, старый служака не вытерпел, чтобы сразу не осадить расскащика вопросом:

— Да что же это, земляк, ты в самом деле морочишь нас: на войне-то разве так делают?

— Да тебе нешто про войну — тебе про Рассею говорят, отвечал драгун, не сморгнув глазом....

Куда же деваться с досугом? Приехал к нам фокусник, по фамилии Беренштейн. Все фокусники, которых доводилось мне видеть, оканчиваются на штейн, потому что большая часть их немецкие евреи. Ему удалось было поднять на ноги наше сонное Духоборье; но посмотрели его штуки [204] раз, другой, а на третий день никто не пошел, и из фокусов самый главный — сбор денег — не удался фокуснику. Мы посоветовали ему отправиться в Ахалкалаки, где стоят батарея и целый пехотный полк: там, говорят, досуга еще больше, нежели у нас.

В крепости помещается и штаб ахалкалакского отряда, в район которого входят зимовые квартиры нашего полка. Отрядом командует полковник Унгерн, имеющий предписание обращаться к нам за содействием в случае, если того потребовали бы военные обстоятельства. С этой стороны, значит, нам нужно было ждать развлечения, и оно, действительно, явилось нежданно-негаданно, и хотя на короткое время, но все же нарушило обычную тишину и бездействие зимовой стоянки. Случилось это как раз перед рождественскими праздниками. Накануне я возвратился домой ранее обыкновенного, разделся, отпустил деньщика и остался один на своей походной кровати. Было часов десять. Хозяева уже спали; только в углу жалобно кричал сверчок, да слышался дюжий храп духоборца вместе с тонким, носовым свистом молодой хозяйки. Слабо мерцает нагоревший огарок, отбрасывая в углы страшную тень, от которой так и лезут в голову былые нянюшкины сказки, и кажется, будто из темного угла глядит на тебя какое-то чудище. Чего не передумаешь в подобные минуты? За что не примешься, чтобы отогнать неотвязчивые призраки? Бродя без цели с одного предмета на другой, глаза мои нечаянно остановились на курсе фортификации, случайно завезенном из кадетского корпуса. Давай-ка, подумал я, прочту о том, по каким правилам брали мы турецкую крепость, которая еще так живо и грозно рисуется в памяти каждого. Попробовал, но на первой же странице попал в систему вобановских подступов и, чтобы выбраться из этого лабиринта, поспешил закрыть книгу. Лучше лягу. И долго еще бродили мои мысли, пока не пришел на смену их добрый друг человечества — сон. Я закрыл глаза, заснул крепко и во сне не видал ничего.

Далеко еще было до утреннего рассвета, когда пришел будить меня Писаренко. Писаренко — старик, низенького роста, с седым, встопорщенным усом, с кривыми коротенькими ногами, составившими ему репутацию одного из лучших ездоков в эскадроне — был при мне, в продолжение всей [205] кампании, в качестве бессменного вестового. Да позволит читатель сделать отступление в пользу этой оригинальной, типичной личности честного, доброго служивого старого времени. Теперь уже перевелись подобные типы. Верою и правдою отслужил он свой урочный двадцати-пятилетний срок и пошел на вторичную или, как выражается сам Писаренко, на “вторительную службу”. Честнейший по своей натуре, он не считает, например, за грех, подобно обломовскому Захару, не возвратить вам сдачи, сколько бы ни осталось ее с рубля, хотя всегда прибавляет, что на остальные взял табаку, потому что старые глаза его будто бы ничего не видят. Но я знаю, что Писаренко никогда не нюхал и нюхать не будет, отзываясь с пренебрежением о том, кто употребляет подобное зелье. Добрейшее существо в душе, он резонер по привычке, вечно кажется недовольным, ворчливым, вечно ссорится с офицерами и не затрудняется высказывать в глаза правду, поэтому некоторые побаиваются его. Ленивый, беззаботный, как истинный хохол, он однакожь несколько раз в ночь поднимется с своего жесткого ложа, чтобы заглянуть в мою палатку, и добрый старик поправит бывало подушку, поднимет упавшее одеяло и, ворча, отправляется в свою грязную, холодную землянку. Да! перевелись они, эти люди! И грустно видеть, как увлекающаяся молодежь бросает иногда без разбора незаслуженный укор доброму прошлому времени....

— Вставайте: капитан зовет! говорит, между тем, Писаренко, без церемонии хватаясь за одеяло.

— Зачем?

— Я почему знаю зачем. Зовет, так идти надо! отвечал старик уже сердито.

С Писаренкой, как с человеком настойчивым, в подобных обстоятельствах спорить было нечего», а потому я оделся и вышел из дому. На дворе была оттепель. Утро выбралось туманное и мокрое. В предрассветный час дня длинная улица деревни имела какой-то серый, печальный вид. Дом эскадронного командира стоял на углу узкого и грязного переулка, переходить который, не растеряв галош, было почти невозможно. Однако я благополучно оканчивал уже свое путешествие, когда меня догнали два всадника, сзади их ехали еще двое, а там, далеко, за низеньким забором, [206] маячили еще две головы, по неровному качанию которых можно было заключить, что и эти головы также ехали.

— Куда? спросил я переднего всадника.

— Лошадей ковать, ваше благородие! отвечал вахмистр.

Занятый своими думами, я пропустил мимо ушей ответ который сразу объяснял мне половину дела. Так, отыскивая истину, смотришь Бог-весть в какую даль и не замечаешь, что истина стоит прямо перед тобою.

У эскадронного командира я застал все общество.

— Здравствуйте! Слышали ли новость?

— Какую новость?

— Да вот прочтите, отвечали мне, подавая бумагу.

Я прочел. Это было предписание полкового командира, уведомлявшего, что полковник Унгерн дал знать о вторжении значительной партии турок в наши пределы. Предписывалось принять меры осторожности и быть на всякий случай готовым к движению.

— Что ж это значит? спросил я, не выпуская из рук записки и в третий раз пробегая ее глазами.

— Не знаем!

Деньщик, между тем, поставил самовар. Мы сели пить чай и составили военный совет деревни Горелой.

Но кто же осмеливается нарушать наше спокойствие? Ишима-оглы, пользовавшегося подобною привилегиею, уже нет на свете: его убили под стенами Карса. Кто же мог заменить его? Неужели у турок нашлась еще энергическая натура, променявшая мягкое ложе на снег и непогодь боевого поля? Не передовой ли это отряд турецкой армии? Много было по этому поводу предположений и толков. В подобных случаях каждое мнение, даже самое странное, прежде всего вызывает общее сочувствие, и только освоившись с ним видишь ясно, что это Бог-весть что такое, а вовсе не мнение. Военный совет закрылся, по истощении всех данных, подлежавших обсуждению. Решено было ехать в штаб, чтобы, нагрузив там корабль своего любопытства новостями, подвергнуть этот груз на досуге критической разработке. Через час мы уже отправились в путь.

До штаба было недалеко — всего версты четыре или пять; но туманы в поде лежали непроглядные. Земля распускалась. Мы буквально плыли. Корабль, на этот раз, представляли [207] собою сани, а кормчего кучер. Искусный кормчий, избегая мелей и губительных для мореходов порогов, которые являлись нам в виде остроконечных камней и поднимали свои верхушки из-под грязи, направлял бег по фарватеру, т. е. по рыхлому, мокрому снегу, белевшему здесь и там по обеим окраинам широкой улицы. Лавируя, мы едва выбрались из деревни и кое-как доплелись до штаба.

На самой середине дороги мы заметили других мореходов, напомнивших нам легенды славян об Олеге и Игоре, потому что корабли их были поставлены на колеса. Разница была только та, что Олег на колесных судах своих ехал, а они плыли. Оба поезда встретились, остановились. В печальных путниках, злополучно гонимых на сей раз волною оттаявшего снега, мы узнали офицеров, которые пробирались в Горелое с новостями всякого рода.

Последовала высадка.

— Здраствуйте!

— Здраствуйте!

— Вы куда?

— В Горелое.

— А мы в штаб. Что это у вас за тревога?

Офицеры пустились было в подробное объяснение, но с первых же слов мы увидели, что наши соображения далеко превосходили их скромные сведения, а потому, направив трудный путь их плавания к берегам Орловки, мы пустились дальше и остановились у крайней хаты.

По приезде в штаб, первый визит был, разумеется, к полковому командиру. Генерала мы застали в теплой шинели, подвязанного белым платком и в шапке какого-то особенного фасона. Он прохаживался по улице возле своего дома и жаловался нам на свои недуги.

— Вот выйдем на бивуаки, может быть и поправлюсь, сказал генерал.

Относительно похода и полковому командиру ничего неизвестно. Барон Унгерн уведомляет только об угрожающей опасности; но и барону Унгерну, видно, известно столько же, сколько и нам, а потому на бумаге сделана собственноручная приписка: “нужно быть готовым на всякий случай к выступлению«.

В штабе ожидают курьера. [208]

От полкового командира мы зашли к адъютанту, где застали все наше общество. Разговор шел шумный и оживленный. Говорили, что главнокомандующий генерал-адъютант Муравьев оставляет Кавказ; но никто не знал, кто будет назначен на его место. Предположений много. Большинство, впрочем, называет князя Александра Ивановича Барятинского. Князь старый кавказец, и его назначение было бы принято с восторгом.

Обедали все вместе у эскадронного командира Н. Простые солдатские щи были приправлены самыми добродушными шутками неистощимо-веселого хозяина; но предмет разговора был все тот же. Всех интересуют настоящие события. Н. говорит, что пойдем в Гурию, где были какие-то беспорядки. Давно уже носится молва о высадке пятнадцати-тысячного отряда союзников в Батуме, и говорят, что Омер-паша, получив об этом известие, намерен двинуться к Кутаису, чтобы, завладев этим городом, действовать на большую тифлисскую дорогу. Туркам не удалось с одной стороны, хотят попробовать с другой: не будет ли этот путь для них покороче? Два полка 18-й пехотной дивизии уже выступили к Кутаису.

Впоследствии мы узнали, что один из наших отрядов, под командою князя Б.-М., действительно, имел дело с главными силами эски-сардаря. Наши не устояли и принуждены были отойти к пункту, где находились главные хлебные магазины края. К сожалению, слишком преувеличили опасность и поторопились зажечь склады. Пока горела мука, Омер-паша засел в болоте и не мог тронуться с места, а пока он стоял, к нам подошло подкрепление, ненужное уже потому, что защищать было нечего: магазины сгорели и в хлебе оказался недостаток. Чтобы помочь беде, принуждены были прибегнуть к крайности: в аулах велено отыскивать ямы, где армяне имеют обыкновение прятать зерно на зиму, и забирать его от жителей под квитанцию. Хорошо! но с нашими драгунами так не прокормишься: на это нужно иметь казацкое чутье. Посмотреть только на проворство рук казаков в этом деле, по всему видно, что оно не первинка; иной и хозяин-то не отыщет своей ямы так скоро, как эти удивительно-напрактикованные люди. Армяне косо и недоверчиво глядят на наши квитанции. “Зачем твой [209] бумаг? Лаваш давай! чурек давай!” (Лаваш и чурек — два особого рода хлеба, приготовляемого на Кавказе) говорят они, указывая на свои тощие желудки. Им и самим уже начинает угрожать голод.

Однако этого средства для нас оказывается недостаточно. Сделано новое распоряжение: хлеб скупают в Грузии и везут оттуда к армии большими транспортами, но там подобная мера произвела другого рода бедствие: с тифлисских базаров почти исчезла мука, и многолюдный рабочий класс города страдает от дороговизны.

Наговорившись досыта, мы поздно вернулись в Горелое. В деревне слышался частый стук молотов, и из закопченной трубы кузницы брызгами летели искры. Вот он, походный фейерверк наш, думал я, любуясь огненным фонтаном искр, отбрасывавшим слабое зарево на беззвездное небо. Мы остановились посмотреть на работу. Русский человек помогал работе русскою песнию. Четыре кузнеца делали подковы и, равномерно постукивая молотом о наковальню, затянули “поле чистое”. Невыразимое впечатление производит солдатская песня: от нее так и пахнет походом и боевою жизнию!

На следующий день первый визит ко мне был вахмистра. “Как прикажете ваше благородие ковать лошадей?” спросил он. Я велел ковать на острые шипы. Пойдем ли, не пойдем ли, но в эскадронах, на случай внезапного выступления, велено иметь в готовности по пятидесяти пудов сухарей и четырехдневный запас свежего печеного хлеба.

Распространилось известие, что ожидается нападение на Духоборье. Надо знать, что духоборческие деревни, расположенные в недальнем расстоянии от границы, к стороне турецкого озера Чалдыр-Геля, совершенно открыты для неприятельского вторжения. Несколько отдельных донских постов, разбросанных по всему протяжению Духоборья, недостаточны, чтобы обуздать воинственные шайки, собирающиеся из различного сброда бездомовников. Первые удары нынешней войны действительно обрушились на Духоборье. Это случилось зимою 1853 года. Деревни духоборцев были сожжены, дома разграблены, сами духоборцы едва успели спастись в армянском ауле Сатхи, где за полуразвалившимися стенами, некогда окружавшими это большое селение, решились отстаивать свою [210] собственность. Турки не пошли однако в Сатхи: они удовольствовались богатою добычею, обезглавили несколько стариков, застигнутых по деревням, и пока донская сотня, разбросанная по кордону, собиралась на тревогу, успели бежать заграницу.

В апреле 1855 года турки задумали повторить нападение. С ними был известный качах (Качах — разбойник) Ишим-оглы, а с Ишим-оглы шутить было нельзя. Не вялая и сонная турецкая натура, а опытный и грозный разбойник, прошедший огонь и воду в нашей кавказской школе, стоял тогда перед нами. Говорили, что в его партии не было ни одного баши-бузука — этот цвет турецкого наездничества не пользовался у него хорошею репутациею — за то у него было много лазов, курдов, карапапахов, а еще больше качахов наших мусульманских провинций.

Слухи о сборе партии с начала весны начали тревожить жителей. Уныние овладело всеми местными жителями. Духоборцы обрекали свои деревни новому разрушению, армяне вооружались, но прятали под землю свое имущество, одни татары равнодушно прислушивались к тревожному говору и глядели веселее, поджидая своих единоверцев, чтобы пристать к ним. К счастию, все замыслы были открыты заранее, и квартировавший тогда в Духоборье Новороссийский полк получил приказание охранять от вторжения все пространство между Шестопами и Ахалкалаком. Мы удвоили бдительность, усилили дневные и в особенности ночные караулы; а перед рассветом эскадроны находились в полном ожидании тревоги: предрассветный час любит избирать неприятель для своего внезапного нападения. Аванпосты мы держали показачьи, потому что они проще и практичнее наших: На известных пунктах выставлялись большие конные посты, состоявшие из одного унтер-офицера и шести рядовых, из которых один постоянно сидел на коне, а прочие отдыхали; ночью число людей на постах удвоивалось. Посты эти выставлялись за селением к стороне неприятельской границы, на местах возвышенных, и в таком рассеянии, чтобы ружейный выстрел был слышен не только в деревне, но и соседним постам, которые, передавая друг другу условные знаки, распространяли тревогу по всей линии.

Жители охотно доставляли подробные сведения, где и по [211] какому направлению можно более всего ожидать хищников. Как людей, хорошо знакомых с окрестною местностию, их вооружили и стали употреблять в секреты, так что из духоборцев образовались ловкие и смелые волонтеры.

Таким образом мы раскинули вокруг себя непрерывную цепь пикетов. Спасибо Ишим-оглы, что заставил нас припомнить полузабытую уже аванпостную службу. Это была служба кавказских передовых линий, где человек, сменившийся с поста, измученный и пронизанный насквозь сердитым ветром, слезает с коня у дверей хаты и, поевши горячих щей, ложится отдыхать на печь вместе с хозяйкою, мало заботясь о будущей очереди своей идти в поле. Между тем, время шло, а вместе с ним шел и Ишим-оглы к нашим границам. Смело переступил качах заповедный рубеж ее — и остановился: на него вдруг пахнуло воздухом наших аванпостов.

— Здесь нам нечего делать! сказал Ишим-оглы своей вольнице и круто повернул в ардаганские горы, вымещать свою злобу на беззащитных деревнях.

На этот раз, впрочем, ожидания были непродолжительны: через несколько дней барон Унгерн прислал успокоительное известие, и загадочные слухи разъяснились следующим образом: значительная партия конных турок, вторгнувшись в западную часть Гельского санджака, стала пробираться к нашим границам. Аслан-паша занял уже селение Сейноп, всего верстах в сорока-пяти от Ардагана, и выслал другую, партию в Хорованку. Но первому известию, есаул Кульгачев (Кульгачев — донской артиллерист, герой баш-кадык-ларского и кюрюк-даринского сражения), с небольшим отрядом, составленным наскоро из трех сотен донского No 21-го полка, с четырьмя ракетными станками, выступил к Сейнопу, отделив сотню, под командою Короткова, в сторону. Коротков летом достиг Хорованки, опрокинул турок и гнал их вплоть до Сейнопа, куда ворвался на плечах бегущих. В то же время подоспевший Кульгачев ударил на селение с противоположной стороны и в одно мгновение овладел им. Нападение было так стремительно, что турки едва успели выскочить в поле, и здесь-то Кульгачев нанес решительное поражение Аслану-паше и втоптал его в границы [212] Пенякского санджака, перемахнув сто-верстное пространство в четырнадцать часов! Потеря неприятеля простиралась до 20 человек убитыми и ранеными, отбито было тридцать лошадей и множество оружия, оставшегося по домам жителей. С нашей стороны ранены четыре казака — один смертельно — и убиты две лошади.

Этим лихим эпизодом оканчиваются действия наши в Анатолии. Последние выстрелы раздались и замерли у Сейнопа.

Военные известия прекратились; начались известия другого рода: генерал Бриммер, командовавший нашим корпусом, принял на себя, по воле главнокомандующего, снова старую свою обязанность начальника кавказской артиллерии, а на его место назначен генерал-лейтенант Хрулев, бывший так долго душею севастопольского гарнизона. Старые драгуны помнят его, когда он еще командовал бригадою в нашей 1-й дивизии. Его назначение оживило всех новою надеждою на продолжение войны.

Проезжая из Ахалкалак в корпусную квартиру, Хрулев посетил Духоборье и смотрел стоявшие по дороге эскадроны. Смотр был без излишних затей, попоходному; люди выходили в полушубках, лошадей выводили без седел. Генерал вовсе не хотел смотреть строевого ученья, маневров и тому подобного. Два года их смотрели турки, и если они остались довольны, так чего ж более? Но за то генерал осмотрел подробно эскадронные кухни, лазарет, попробовал солдатской каши, пошутил с драгунами, выпил за их здоровье чарку водки и уехал, оставив по себе самое приятное, самое отрадное воспоминание. Везде встречали Хрулева полное довольство, теплый привет и открытый взгляд, горевший к нему любовию и доверенностию.

Полковой командир наш, старик, служивший еще в отечественную войну, тоже сдает полк. Неизвестно, кто будет назначен на его место, а, между тем, это самый живой интерес нашего общества, получающий в военное время свое особенное значение: на личных качествах полкового командира основываются всегда известность, большая или меньшая степень славы полка, потому что в полку, как в зеркале, отражается командир со всеми своими достоинствами и недостатками. Кто же будет назначен? Одни говорят из гвардии, другие называют прямо полковника Шульца, [213] отличавшегося в Нижегородском драгунском полку на Кавказе. Последнее предположение скоро подтвердилось. Назначение Шульца было принято радостно. Шульц — старый кавказец. В последнюю войну он долгое время командовал летучими и передовыми отрядами и своими действиями успел заслужить не только внимание, но и доверенность главнокомандующего, человека строгого и в высшей степени осторожного.

Прошли, между тем, и рождественские праздники, наступал новый год. Принесет ли он с собою новое счастие? Грустно проводить этот день не на родине. Там, далеко отсюда, нашлись бы люди, которые пожелали бы нам много, много хорошего; может быть, они и вспоминают нас теперь в доброй вечерней беседе, и мы, в свою очередь, шлем им отсюда далекие задушевные приветы. А тут кто пожелает нам хоть сотой доли того, что обыкновенно принято желать в подобные дни? свой же товарищ, квартирующий в одной деревне, да разве еще турки! А уж скорее турки, нежели армяне: эти на нас крепко недовольны за свое сено. Попутало же их сложить сено на крышах! Ветер ли размечет его, собственный ли барашек, вырвавшийся из заточения, потеребит его — все поклеп валится на бедную конницу. В Сатхах по этому поводу бывали преоригинальные истории.

Мятель, стоявшая все праздники, утихла только накануне нового года, но и в этот день погода была пасмурная. Впрочем, на имянинах у полкового адъютанта, по выражению нашего доктора, погода была ясная. Эти холостые вечеринки, разгоняющие сплин, мрачную меланхолию и другие душевные немощи, устраиваются у нас повсеместно) молодежь перекочевывает с одной офицерской квартиры на другую, в Орловке — с трубачами, в прочих деревнях — с песенниками. Сегодня кочуют все в штабе, завтра, огромною кавалькадою, переезжают в Горелое, где живут уже несколько дней, потому что Горелое славится своими красавицами, с которыми сами гореловцы живут очень дружно. Здесь вы найдете всегда и английский портер, и белый ром, и отличное кахетинское, быть может, потому-то в обычае гореловцев, переступая вечером порог хаты своего соседа, запевать песню:

Мы пришли к тебе, сосед,
Не хозяюшку смотреть,
А попробовать вино,
Не прокисло ли оно! [214]

И неохотно оставляет молодежь это селение, разъезжаясь по своим местам:, но пройдет день, другой — глядишь, и опять Горелое кипит жизнию, и снова общество отправляется наездом на соседние деревни. Изо дня в день идет подобная жизнь; не замечаешь, как летит время, тает снег и обдает тебя теплым дыханием своим приближающаяся весна. Что-то сулит будущее? А Бог весть! Новости о войне и мире сменяются ежедневно; но как-то уже предчувствуется, что война кончится скоро.

Действительно, в страстную субботу получены были предварительные известия о заключении мира, а в светлое воскресенье все отправились в штаб узнать новости. Мы выехали верхом. Погода чудесная. Местами по окраинам дороги лежит еще снег, но с полей согнала его весенняя теплота; образовались промоины и водоемы; шумят ручьи растаявшего снега. В воздухе что-то весеннее, праздничное; но это нисколько не мешает дороге быть прескверною. С правой стороны от нас возвышаются довольно крутые холмы, с глубокими оврагами и долинами, и оттуда-то шумели эти ручьи, затоплявшие дорогу. Объезжая балки, нужно было пробираться стороною, лугом, покато склонявшимся к турецкой границе. Здесь лошадь тонула в рыхлом и болотистом грунте. Несколько котловин были наполнены водою; река, обтекающая Орловку, разлилась: переправились через нее в брод и с мокрыми чоботами въехали в деревню.

В квартире полкового командира давно уже собрались Офицеры и разгавливались чем Бог послал. Священника не было; пригласили армянского тер-тера, и он освятил нашу походную пасху. Потолкавшись вокруг столов, все общество вышло на двор подышать свежим воздухом. День был ясный. На дворе играли трубачи; мы послушали музыку и разбрелись по домам, занятые неотвязчиво-докучливыми мыслями. У адъютанта прочли Высочайший манифест о заключении мира...

В штабе снова уже говорят о походе; но этот поход мирный. Назначен общий сбор действующего корпуса при Александраполе. В последний раз пройдем мы по знакомой дороге, посмотрим на Александраполь, полюбуемся в роскошную южную ночь на серебристый венец Алагеза, а там — прощай боевая жизнь!....

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о закавказском походе 1855-1856 годов // Военный сборник, № 5. 1864