ПОТТО В. А.

ВОСПОМИНАНИЯ О ЗАКАВКАЗСКОМ ПОХОДЕ

1853 И 1854 ГОДА

Новороссийский драгунский полк, в котором я имею честь служить, немедленно после войны, двинулся с Кавказа в Курскую губернию и, сформировавшись там, направился в Подолию.

После тяжелых боевых трудов мы снова возвратились на родину и опять увидали бесконечную гладь полей, обширные равнины с далеким горизонтом и рассбросанными на них деревьями и лесами.

А как мы ждали этого времени! Брошенные далеко от всего родного, мы коротали длинные зимние вечера вкруг огня полуразрушенного камина какой-нибудь татарской сакли и мечтали о далекой родине, а на дворе заунывно выла метель, поднимая снег и засыпая низкие татарские хижины. Нам что за дело до вьюги, до холода! Нам тепло и уютно. Мы толкуем о далеком севере: там тоже метель. Мгла застилает снежную пустыню. С неба сыплется частый и холодный снег. Заунывно, на век тоны поет свою песню вьюга. То, собравшись со всею силою, бросает она целые глыбы снега, то упадает совершенно, и тогда слышен вой ее вдалеке.... [136]

То как зверь она завоет,
То заплачет как дитя....

Какая тоска сжимает сердце человека, захваченного вьюгой позднею порою, вдали от жилья! Каждый предмет переменяет свою форму, кажется неестественным, странным. Зрение, утомленное однообразием, не доверяет себе. Вот вдалеке тянется что-то черное. Что это? Лес ли, здание, или простая игра чувств?... Но вьюга подхватила с новою силою и закрутила в мутном воздухе бездну снега. Каким зловещим голосом воет она теперь, как злится, как мечется — нехорошо. Пусть торопится путник в теплый угол. Приятно слушать вой ветра сидя в комнате, хорошо находиться в симпатичном кружке, когда ветер бьет в стену, рвет ставни и играет на свободе снегом: но не позавидуешь тому, кто теперь в поле. Счастлив у кого есть свой кровь, свой круг, семья, жена.... Тут воображение разыгрывается с удвоенною силою. Вы сидите перед дымным татарским огнем, а вам ярко мерещится русская снежная степь. Сквозь мех, которым вы укутаны, слышно побрякивание русского колокольчика. Снег облепляет вам лицо; но ничего: скорее к огоньку, что мигает за мглой и снегом. Там живут ваши знакомые.... Наконец-то добрались. Вы веселеете, смеетесь, вам хорошо, вон вьюги нашептывает вам какие то грезы....

Скоро ли в Россию?...

И вот мы воротились. Конечно, мы удовлетворены, мы довольны, веселы, счастливы?... К сожалению, нет. Теперь мерещатся нам дикие скалы Кавказа, неприступные утесы, каскады горных потоков, роскошь юга, боевая жизнь, кровавые битвы....

Какое непостоянство!

Да, непостоянство. Но, во первых, это — всегдашнее следствие столкновения действительности с утопиями; а, во вторых, еще скучнее показалась нам жизнь офицера в России, после свободной жизни на Кавказе, хотя мы до воины кое-как мирились с нею. Действительно, стоит побывать любому офицеру на Кавказе. Один раз только взгляните на его природу, на боевую жизнь его вольных обитателей, вникните в прелесть опасной свободной службы, и вы отдадитесь Кавказу навсегда, сроднитесь с ним телом и душой. [137]

В России о Кавказе существует много предубеждений: между прочим говорят, что там почти нет общества. Мнение совершенно верное. Но, обвиняя Кавказ в недостатке общества, подразумевают ту мысль, что везде, кроме Кавказа, есть для армейского офицера общество, готовое принять его с удовольствием. Тороплюсь прибавить, что последнее верно только как исключение Как на Кавказе, так и в большей части России, он далеко не всегда может иметь общество, или потому, что нет последнего, или но недостатку радушия. В самом деле, помещики составляют главное, вернее сказать: единственное общество, русских офицеров. Говорят, что когда-то наши помещики славились хлебосольством; но «другие времена, другие нравы». Теперь пусть еще себя считает счастливым тот, кто попадет, по квартирному росписанию, в среднюю полосу России или в Малороссию. Наш полк, расположенный в Каменец-Подольской губернии, не имеете много общего с тамошними помещиками. Они не знают русского языка и, может быть поэтому, живут особенною от нас жизнию. Между прочим, по дислокации, эскадроны разбросаны на большое расстояние, и мы, офицеры одного полка, редко видимся между собой. Значит, мы не имеем общества и лишились тесного товарищеского кружка, часто заменяющего первое. Итак, если на Кавказе нет общества, то он имеет большое преимущество в том отношении, что там всегда найдется кружок товарищей, по необходимости, тесно сближенный между собой, так как офицеры одного полка, кроме экспедиционного времени, живут в штаб-квартирах полков.

Что касается до другой стороны нашей жизни, до стороны служебной, то, конечно, преимущество останется на стороне кавказских войск. Там педантизм невозможен, как во всякой армии, живущей на qui vive, могущей беспрерывно столкнуться с неприятелем. Потому все свободное от службы время принадлежит офицеру и солдату и может быть ими располагаемо по своему усмотрению — обстоятельство, делающее, как мне кажется, тамошнюю службу приятною. Может быть, потому же кавказский солдат всегда весел, всегда пляшет, всегда поет и делает это без понуждения, без приказания, а едва выбралась свободная минута.

Как я уже сказал, наш полк расположен теперь в [138] Подолии и разбросан по деревушкам на далекое расстояние даже от эскадронных штабов.

Всякий из нас коротает себе один скучный вечер, — и как дороги бывают в эти минуты воспоминания!... Хорошо, у кого их много, у кого есть чем помянуть прошлую жизнь свою и поделиться ими: говорят, будто бы, передавая свои воспоминания другому, как будто вновь переживаешь свое прошлое....

Посвящу и я несколько страниц воспоминанию о самом важном эпизоде боевой службы нашего полка: буду говорить о походе на Кавказ и о кюрук-даринском сражении.

Приготовления к войне с Турцией в 1853 году застали наш полк мирно квартирующим в Воронежской губернии, в городе Бирюче. Почти двадцать лет простоял полк безвыходно на одних и тех же квартирах и в продолжение этого длинного времени только раз на долго покидал свою стоянку. Это было во время Венгерской кампании. Мы были двинуты в Галицию и простояли там всю войну, не принимая участия в военных действиях, и, когда военных бури миновались, снова возвратились на нашу прежнюю стоянку. В такое продолжительное время нельзя было не свыкнуться с нею.

Собственно говоря, бирюченская стоянка наша не принадлежала к разряду стоянок веселых; мы не могли похвастаться ею даже перед другими полками нашей дивизии, квартировавшими в той же самой губернии. Дело в том, что в окрестностях было весьма мало помещиков; ближние богатые села, где квартировали наши эскадроны, были или казенные, или населенные оброчными крестьянами.

Был и у нас, правда, один уголок, но только один, где жилось всем как-то легко и весело. Это было в В...ом уезде, как раз на границе Воронежской губернии с Харьковскою. Сколько там было истинно радушных, добрых и милых семейств, где мы были приняты как свои, где незаметно протекла молодость многих наших товарищей! Дороги и отрадны нам воспоминания об этих местах, и мы сохраним их везде, куда бы судьба ни забросила нас. Обетованный край этот имел одно неудобство: он отстоял почти на девяносто верст от нашего полкового штаба. Обстоятельство это, впрочем, не возмущало нас: мы отправлялись надолго в В...ий уезд, будучи вполне уверены, что [139] полковые новости исправно и во всей подробности дойдут до нас чрез приказы по полку; а новости, так сказать, выходящие из нашего обыденного круга, мы скорее узнавали в Валуйках, нежели в Бирюче.

Одним осенним утром, почтовый колокольчик нарушил обычное молчание бирюченских улиц; курьерская тройка, изумляя своим появлением мирных жителей, пронеслась по городу, прямо к квартире полкого командира. Получено было с эстафетою приказание немедленно привести полк в военное положение, после чего, в составе сводной драгунской бригады, следовать на Кавказ, к границам Азиатской Турции. Такого дальнего похода мы никак не предвидели, и потому началась ужасная суматоха. Чрез несколько дней послали офицеров к начальнику дивизии и к корпусному командиру за получением личных приказаний и за объяснениями по некоторым встретившимся затруднениям. Эскадронным командирам немедленно сообщено с нарочными предварение о скором выступлении полка.

На другой день в Валуйках было собрание; офицеры, сговорившись между собою, отправились туда, не зная ничего о случившемся и не подозревая, что ожидало нас в этот памятный вечерь. Собрание, где все посетители были так коротко знакомы, по обыкновению, было очень весело, и в этот вечерь особенно много танцовали.

Между тем, посланный из штаба, не застав дома эскадронных командиров пикинерного дивизиона, поскакал в Валуйки. Поздно вечером у подъезда собрания и произошла какая-то необыкновенная сумятица, и вслед за нею в дверях залы показалась фигура драгунского солдата, вооруженного шашкою. Таинственное появление этого вестника посреди веселящихся произвело невообразимый эффект и то же действие, какое могло произвести в ученом мире какое-нибудь неожиданное появление кометы на небе. Драгун, оглушенный бальною музыкою и пораженный пестротою невиданного им общества, поспешил поскорее отыскать своего эскадронного командира. Протеснившись кое-как между танцующими парами, он молча подал ему пакет. Как теперь гляжу я на этот конверт: праведный Боже, он был действительно похож на комету; длинный бумажный хвост, прикрепленный к нему и назначенный для росписания, в какой день и час получен он, [140] придавал всему конверту особенно зловещий вид. На конверте были и перья, припечатанные в виде короны, и разные приличные надписи, как, например, «отдать в собственные руки», «весьма нужное», и проч. и проч. Полковая канцелярия в этом случае превзошла себя и употребила все для произведения сильнейшего эффекта. Конверт был вскрыт тут же, посреди столпившихся офицеров. Известие о выступлении полка на Кавказ было принято всеми радостно; в одном углу даже крикнули было «ура!» Собрание не могло продолжаться своим порядком. Оно кончилось гораздо шумнее, хотя и ранее обыкновенного: а после приличного обстоятельствам ужина мы отправились по домам в самом веселом расположении духа, но на другой день стали серьезно заниматься приготовлением к походу.

Впрочем, сборы тянулись довольно долго. Наконец прискакал начальник дивизии осмотреть полк пред выступлением. После смотра, были отправлены штандарты последних трех дивизионов (2-го, 3-го и 4-го: пятые же пикинерные дивизионы в драгунских полках штандартов никогда не имели) в московский арсенал для хранения, и 8 декабря, отслуживши напутственное молебствие, тронулись в поход особым эшелоном 4 и 5 дивизионы, под командою подполковника Стреледского. На другой день выступили и остальные дивизионы, обоз и весь штаб полка. Городские жители провожали нас с хлебом и солью. Мы покидали свои квартиры, чтобы никогда не возвращаться к ним более.

На походе смотрел полк присланный, по Высочайшему повелению, свиты Его Величества генерал-майор князь Голицын, а вслед затем, в деревне Изюме, бывший командир драгунского корпуса, генерал от кавалерии Шабельский. Оба они любовались бодрыми и стройным видом полков сводной бригады. Все напутствовали желанием, чтобы победа была неразлучною спутницею этих двух полков, выбранных Государем Императором из отборного драгунского корпуса.

На походе узнали мы, что 6 декабря, в день тезоименитства покойного Государя Императора, командир 2 бригады 1 драгунской дивизии, генерал-майор граф Нирод, назначен командиром нашей сводной бригады. Ему поручено было вести нас против врагов в край, где военные доблести так [141] громки и вместе так обыкновенны, что необычайными подвигами только можно обратить на себя внимание. Служа прежде под начальством графа Нирода, мы приняли его назначение с восторгом. Мы знали благородный, рыцарский характер графа, и судьба дала нам случай узнать его редкие качества на ратном поле. Командуя сперва бригадою, а потом всею кавалериею действующего корпуса, Нирод присоединил имя свое, тесно связанное со славою кюрук-даринского сражения, к именам лучших кавалерийских генералов нашего времени. Он пользуется на Кавказе и до сих пор лестною репутациею.

Граф Нирод (Граф Александр Евстафьевич Нирод служил прежде в уланах в командовал Новомиргородским уланским полком. По сдаче полка, он был назначен командиром 2-й бригады 1-й драгунской дивизии и ныне командует лейб-гвардии Кирасирским Ее Императорского Величества полком) догнал бригаду свою на марше и в приказе своем выразил, что он привык считать драгун отлично устроенным войском в мирное время, а потому надеется найдти их такими же и во время предстоящих военных действий.

Надо сказать, что мы выступили в самое непривлекательное время, в суровую зиму; приближались рождественские и крещенские морозы. В донских землях бушевали метели, и какие метели! По неделям стояла вьюга, дороги были занесены сугробами, и эскадронам приходилось идти почти Целиком. Целые переходы делали мы иногда рысью, чтобы предохранить людей от ознобления. Между тем, на каждой дневке производились усиленные пешие ученья, учились фехтовать, рубить, стрелять в цель: мы и тогда хорошо понимали необходимость ознакомить солдата с его оружием, понимали также пользу одиночного наездничества и если занимались этими, менее, нежели занимаемся теперь, то этому были особые обстоятельства, от нас не зависящие, который разбирать в нашей статье мы считаем неуместным. Несмотря, однако, на усиленный занятия и форсированные переходы, к которым драгунский корпус вовсе не был подготовлен, мы дошли до берегов Кубани почти в том же составе, в каком выступили из своих квартир.

Пройдя обширные равнины, принадлежащий донскому войску, потом часть Ставропольской губернии, мы переступили [142] наконец границы земель линейных казачьих полков, которые пользуются между военными такою заслуженною известностью. Глаз наш, привыкшей к безграничным, как океан, пустыням широкого Дона, изумлялся теперь громадности гор, поднимающихся на горизонт и заслоняющих от нас отдаленные окрестности. С берегов Кубани виден уже Кавказский хребет, — хребет мрачный, угрюмый, высоко поднимающий свои бесплодные, сероватые скалы в пространство вечных снегов, которые белою пеленою обвивают неприступные вершины его. Отсюда мы любовались и величественным Эльбрусом, которого две снеговые вершины, возвышающиеся над всею цепью гор, представляются на небе, как два вечно отдыхающие облака.

Нам нравились эти чистые, богаты и станицы казаков, обнесенные широким валом и колючкою, с крепко запирающимися воротами, над которыми одиноко возвышается постовая вышка. Взгляните на эту вышку, вы всегда увидите на ней казака. Закутавшись в черную бурку, день и ночь стоит он, обозревая соседнюю окрестность, стараясь открыть по малейшим признакам приближение какой-нибудь горской партии, успевшей прорваться сквозь наши кордоны. С любопытством присматривались мы к быту казака-наездника и вместе хорошего поселянина. Конечно, только вследствие известного исторического образовании казаков и крайней необходимости, могли они слить в себе два такие противоположные элемента, как война и земледелие. Действительно, близость предприимчивого неприятеля должна была сделать казаков храбрыми, ловкими, смышлеными, — одним словом, усугубить их природные качества; а необходимость поддерживать себя и семью заставила их обратиться к единственному источнику своего благосостояния — к земледелию, и бдительностью ограждать свою безопасность и труд.

На этом основании распределяется день у казака. С восходом солнца, прежде всего отправляется в разъезды партия казаков. Тщательно осмотрев все балки и кустарники, окружающие станицу, они возвращаются и рапортуют станичному начальнику, что следы горцев нигде не открыты. Тогда ворота отпираются, жители выгоняют свой скот и выходят сами на полевые работы. Но если день серый, ненастный и густые туманы покрывают землю, мешая ясно видеть вокруг себя, [143] тогда разъезды делаются осторожнее, чтобы самим но наткнуться на засады, который горцы, пользуясь здешними туманами, устраивают весьма искусно около самых станиц. В такой день разъезды обыкновенно не возвращаются, пока не поднимутся туманы и нельзя будет ясно различать окрестных предметов; до тех пор не отпираются и станичные ворота. Можно вообразить, как невыгодно это для хозяйства, в особенности дождливым летом. Иногда целые дни пропадают в напрасном ожидании нападения горцев; но горький опыт давно научил казаков быть осторожными, и до возвращения разъезда никто из них не рискнет выйдти за станичные ворота. За несколько часов до заката, казацкие табуны и стада пригоняются обратно в станицу с пастбищ, под прикрытием двух или трех вооруженных линейцев. Затем мало по малу начинают съезжаться казаки с окрестных пикетов и вышек, и скоро ворота запираются окончательно.

Несмотря на некоторые затруднения и неудобства, почти все казаки в домашнем быту своем пользуются замечательным довольством. Войдите во внутренность его жилища: хаты казаков просторны, светлы и всегда чисто выбелены, ясно показывая малороссийское происхождение линейцев. Но в порядке развешенное по стенам оружие, бурки, седла и другие военные атрибуты прямо говорить вам, к какому роду поселенцев принадлежит владелец этой хаты. Несмотря на тревожную жизнь свою, большая часть казаков женаты. Мальчики с самого раннего возраста уже сажаются на коней и вместе с старыми казаками посылаются оберегать станичные табуны. В тринадцать или четырнадцать лет сын казака уже имеет винтовку, ловко справляется с конем своим, стоит на станичной вышке, а иногда и один пасет стада, зорко выглядывая нехристей.

Ранее других познакомились с горцами казаки Терекской линии. Сохранив за собою старинные казацкие обычаи и религию отцов своих, они первые приняли одежду и вооружение своих неприятелей. По примеру терекских, то же сделали и другие казацкие полки. В самом деле, по одежде очень трудно отличить линейного казака от любого горца. Обязанные носить форменную одежду свою только на службе внутри империи, дома они совершенно забывают ее и носят длинные черкесски с широкими рукавами, как вообще азиатцы, и притом, [144] разного цвета: сукно употребляется обыкновенно или туземного производства, или лезгинское, грубое, по очень теплое и прочное. Папахи, бурки, башлыки, наконец конская сбруя, — все горское. Одни только небритый головы да большие русские сапоги отличают их от настоящих Азиатцев. Чевяки и наговицы, положенные в их форме, употребляются казаками редко, так как сапоги гораздо удобнее и выгоднее мягкой черкесской обуви, в особенности при сырой или ненастной погоде.

Вооружение линейных казаков точно такое же, как и у горцев, и нередко отбитое у них же. Оно состоит из винтовки, одного или двух пистолетов, шашки и кинжала; но все это оружие так легко, что, взятое вместе, едва-едва только что перевесить новое драгунское ружье наше. При этом, казак так искусно пригоняет его, что оно несколько не мешает ему ни в конном, ни в пешем строе. Нельзя сказать, чтобы все казаки имели оружие хорошего достоинства: многие вооружены довольно плохо. Хорошее оружие на Кавказе достать вообще трудно, потому что оно, вопреки общему мнению, очень редко. Таким образом, есть только два сорта шашек, славящихся своими достоинствами. Эти два сорта известны под именами Гурда и Волчоч. Гурда отличается какими-то восточными надписями, выбитыми на клинке, а Волчок — изображением на верхней части клиника бегущего зверя. Настоящие сорты этих шашек, действительно, превосходны, хотя попадаются очень редко; за то поддельных множество. Горцы, однакож, предпочитают им не только старинные европейские клинки, которых у них много, даже времен крестовых походов, но и наши златоустовские шашки. Единственное холодное оружие, которым Кавказ может похвалиться, это — кинжалы. Лучшие из них выделаны знаменитыми Базалаем и, действительно, заслуживают полного внимания. Кинжал — неразлучное оружие каждого горца, и в опытных руках он страшнее всякой сабли, потому что рана, нанесенная этим оружием, редко бывает не смертельною. Многие лезгинские племена вовсе не имеют шашек и заменяют их очень длинными и широкими кинжалами. Огнестрельное оружие употребляется повсеместно кремневое. Пистолеты попадаются иногда с английскими и французскими стволами и бьют хорошо. Винтовки славятся длинные, крымские. Огнестрельное же оружие, выделываемое собственно кавказскими мастерами, ниже [145] посредственности и не заслуживает ни малейшего внимания. Самое большое число его приготовляется в дагестанском селении Кубачах.

Я уже указал на причины, долженствовавшие сделать казаков людьми готовыми на все. Но этого пассивного свойства недостаточно на Кавказе, если желаешь, по возможности, оградить себя. Страх наказания может один удерживать полудиких обитателей гор от хищничества. Таким образом, казаки на набег отвечали тем же, за грабеж платили тою же монетою и скоро превзошли своих врагов удальством и смелостию набегов. Это породило у них самоуверенность, переходящую иногда в беспечность. Постоянные успехи усыпили казаков. Видя себя постоянно торжествующими, они мало по малу начали пренебрегать мелкими, но необходимыми предосторожностями. Конечно, весьма часто казаки платят дорого за излишнюю самоуверенность. Вот что случилось здесь незадолго до прихода нашего полка, кажется, на Терекской линии. Проезжал один чиновник, имевший при себе довольно значительную сумму казенных денег. Горцы проведали об этом и сделали засаду. Наступила ночь. Партия, притаившись в придорожных кустах, дожидалась проезжающего, рассчитывая на богатую добычу. Прошло несколько времени, послышался русский колокольчик, и почтовая тройка пронеслась мимо засады, а по сторонам ее и впереди во весь опор промчались линейцы. Горцы не посмели напасть, видя в руках казаков наготове винтовки. Казаки доскакали до первой станицы, откликнулись на отзыв сторожевого пикета и сдали чиновника с рук на руки новому конвою, а сами, не желая оставаться ночевать в чужой станице, повернули коней назад. Только что проехавши по этой дороге и считая ее совершенно безопасною, они вложили винтовки в чехлы, ехали шагом, в разброд, и громко разговаривали друг с другом. Отъехав несколько верст, они поровнялись с кустами. Вдруг с боку грянули выстрелы. Пораженные неожиданностию, казаки не успели еще схватиться за винтовки, как горцы, повторив залп, бросились в шашки. Линейцы, застигнутые врасплох, потеряв нисколько человек убитыми и ранеными, едва-едва успели доскакать до ближайшего поста. Между тем, выстрелы услышали: по всей линии показались сигналы, означающие появление неприятеля. Со всех сторон неслись казаки. Горцы пробовали было ворваться в самый пост, но, не успев в [146] этом и опасаясь быть окруженными, воспользовались темнотою ночи и успели скрыться с незначительною потерею.

Но что такое самым казачий пост? Это здание, более похожее, впрочем, на простой сарай, нежели на какое-нибудь укрепление, назначенное для обороны, выстраивается для помещения десяти, а иногда и более казаков, на половине дороги между некоторыми станицами. Сараи эти обнесены колючим забором; в местах же опасных оборона их усиливается еще одним или двумя оружиями. Над крышею устраивается вышка или какой-нибудь балкон, откуда днем наблюдается окрестность. Ночью сторожевые казаки собираются в самой казарме, удваивают осторожность, посылают разъезды и условленными сигналами дают знать о появлении партии в наших пределах. Ежели партия не велика, в ближайших станицах бьют набат в церковные колокола, и тогда казаки скачут прямо к пункту, откуда подан был сигнал; но ежели опасность велика, тогда ближайшая станица дает сигнальный выстрел из орудия, соседние посты мгновенно передают условные знаки от одного к другому, и грозные раскаты пушечных выстрелов далеко разносятся по окрестности, распространяя всюду тревогу. Тогда поднимается вся линия, и казаки собираются на назначенные заранее сборные пункты. В такое время прекращается сообщение по линии, до особого уведомления начальства о совершенной безопасности края.

Говоря о линейцах, прибавлю, что отличительною чертою их характера можно назвать множество предразсудков, верований, даже суеверия. Это естественно. Казачьи станицы находятся или находились прежде в самом близком расстоянии от аулов неприязненных горских народов. Жизнь казака была окружена, следовательно, ежеминутными опасностями. Постоянные опасении заставили казаков внимательно присматриваться к местности и хорошо понимать ее, чтобы по ничтожным признакам судить о близости неприятеля. А кто не знает той психологической истины, что результатом наблюдений девственного ума над природой бывает всегда суеверие, хорошие и дурные приметы? Оправдайся какая-нибудь примета случайным фактом, и она возводится в закон для целой станицы, округа и т. п. Отсюда происхождение целого кодекса правил, руководящих поступками, примет, освященных временем и популярности, знамений, подлинность которых [147] укреплена фактами, — и вот, спотыкнется ли под казаком лишний раз конь его, потянет ли он к стойлу, когда казак выезжает со двора, или просто даже заржет не вовремя, призадумается казак и едет он невесело, с полною уверенностию, что наткнется на какую-нибудь беду неминучую, а гляди — что-нибудь и случилось с ним! Но, замечательно, как бы ни были зловещи признаки, казак никогда не вернется, никогда не отложить своей поездки: «от судьбы своей не уйдешь, не уедешь», подумает он и пускается в путь.

В добавок к суеверно, казак еще фаталист. Всякий человек, жизнь которого подвержена случаю, немного фаталисты но казак — слепой поклонник предопределения. Эта вера заимствована им от враждебных ему соседей; она же дает ему силу, из одного молодечества, пускаться Бог знает на какое рискованное и отважное предприятие. Что за дело казаку? Он твердо верит в судьбу свою: возвратился жив — хорошо, а привезли из удалого набега перекинутое через седло тело — соберутся старики, посмотрят и скажут: «так суждено было ему, бедняге!» Слова эти не допускают возражения, и смерть казака, причина которой, быть может, заключалась в собственной его неосмотрительности, не послужить примером его станичным товарищам. Идти наперекор народным верованиям, освободиться от этих предразсудков казак считает невозможным, потому что так верил отец, дед, так мир думает.

В станице Беломечетской, принадлежащей Хоперскому казачьему полку, дан был нам двухнедельный роздых. Эскадроны разошлись по окрестным станицам, постояли с соблюдением всевозможных предосторожностей. Действительно, зимою правый фланг — опаснейшее место на всем Кавказе. Естественная наша ограда — Кубань — замерзает, что дает возможность мелким партиям хищников перебираться через нее и тревожить постоянно не только передовые посты, но даже и ближайшие казачьи станицы. За Кубанью живут воинственные народы, принадлежащие к племени Адиге (называемые у нас Черкесами), гордящиеся благородством характера и каким-то дворянским происхождением (Лезгины, населяющие бесплодные горы Дагестана, еще имеют своих ханов; но Чеченцы и прочие племена, живущие за Тереком, сливаются в одну массу народа. Нет между ними ни старших, ни младших. Из среды простого народа Шамиль назначил наибов, которые управляли и предводительствовали в боях с особыми родами; но этот же самый наиб, лишенный милостей своего имама, вновь возвращается в прежнее сословие и незаметно теряется в массе целого населения). [148]

У Адиге есть князья весьма древнего рода, есть уздени, имеющие толпу своих нукеров, следующих безотлучно за стременем своего господина и напоминающих оруженосцев времен рыцарства. Чем больше нукеров, чем лучше одеты и богаче вооружены эти верные, испытанные слуги, тем виднее уздень в глазах своего народа, тем громче и почтеннее в горах слава его имени.

Шамиль старался долгое время утвердить между закубанскими племенами свое влияние и распространить между ними учение мюридизма; но ему не удалось это. На все увещания его проповедников, они отвечали с гордостию: что «подобный речи прилично слушать одним муллам, а не вольным дворянам великого народа Адиге, не признающим над собою никакой посторонней власти, кроме власти природных князей своих.»

Черкесы, Шапсуги, отчасти Кабардинцы и некоторые закубанские народы, кроме обыкновенного огнестрельного оружия — винтовки и пистолета, употребляют еще до сего времени и стрелы. Сверх того, лучшие наездники их носят кольчуги и обыкновенно называются у нас панцырниками.

При нас на Кубани было тихо: горцы не тревожили казачьих станиц, вероятно, зная, что у казаков расположен целый полк регулярной кавалерии, с которым они вовсе не желали иметь дело, так как грозная слава Нижегородского полка доходила и до них.

Частые вторжения Закубанцев в наши пределы обратили на себя внимания А. П. Ермолова. Желая положить конец набегам их, он решил: волжских и хоперских казаков, водворенных на почтовой дороге внутри Ставропольской губернии, перевесть на реку Кубань и верховья этой реки соединить военною линию с Екатериноградом. В двадцатых годах, по приказанию его, были заложены новые станицы, из которых особенно замечательны: Беломечетская, при самом впадении в Кубань реки Большой Зеленчук; Баталпашинская, на Кубани, и на том месте, где, 30 сентября 1790 года, [149] генерал-майор Герман одержал блистательную победу над турецким сераскиром Батал-Пашею, при чем и сам сераскир был взят в плен; Суворовская, на реке Куме, наконец Есентукская и Кисловодская, находящиеся ныне в окрестностях города Пятигорска (Замечательны своими минеральными источниками, между которыми заслуживает особое внимание Нарзан, находящиеся в Кисловодске, известный здесь под именем «Богатырь-воды»).

В этих станицах были поселены волжские и хоперские казачьи полки. Каждый полк, при этом случае, был разделен на два и составил, бригаду, получившую название полка, из которого она составлена. Такое разделение было необходимо, так как число казаков, в каждом полку, возрасло до огромной цифры.

Таким образом, линия от Кизляра и Моздока протянулась непрерывною цепью через станицы вновь поселенных казачьих полков до самых верховьев Кубани, откуда поднимается вверх по этой реке, по станицам кубанской и кавказско-линейных казачьих бригад. Кубанская и Кавказская бригады образованы из полков тех же имен и так же, как и предыдущие, простирались уже до самых границ черноморского казачьего войска (Черноморское казачье войско, с главным войсковым своим городом Екатеринодаром, причислено, в 1820 году, к составу Отдельного Кавказского корпуса, именовавшегося еще тогда Отдельным Грузинским. Черноморские казаки постоянно содержат на службе несколько конных полков и пеших баталионов. Одежда и вооружение Черноморцев мало отличаются от прочих линейных казаков. Главное отличие состоит в том, что конные черноморские казаки, сверх обыкновенного кавказского вооружения, имеют еще и пики). Как живою сетью охватили теперь казаки своими станицами, вышками, постами и редутами нашу военную границу, с каждым годом глубже и глубже вдающуюся в землю непокорных горцев. Последнее обстоятельство послужило поводом к основанию новых передовых линий: так, на левом фланге образовался Сунженский казачий полк, получивший свое название от места водворения на реке Сунже, а на правом фланге передовая линия была перенесена на реку Лабу, где поселились полки Лабинской казачьей бригады. Теперь формируются вновь еще два полка урупские, долженствующие заселить берега Урупа. Этот двойной ряд укрепленных станиц служит верным и надежным оплотом [150] жителям Ставропольской губернии. Линейцы выдерживают на себе весь напор горских племен. По временам последние пытаются разорвать эту непрерывную цепь, чтобы сделать набег на богатые деревни и села русских переселенцев, и хотя их попытки никогда не удаются, однакожь, мелкие партии хищников изредка пробираются сквозь сторожевые линии и появляются даже в окрестностях Ставрополя.

Отдохнув в станице Беломечетской, оба эшелона нашего полка соединились вместе и продолжали путь на Пятигорск целым полком.

Основание Пятигорска относится к 1830 году. Он выстроен вокруг серных источников, открытых, как говорят, в 1711 году Ираклием II, царем Кахетии, который и впоследствии признал верховную власть и покровительство Екатерины II и скончался в России в глубокой старости.

Город раскинут на равнине, изрытой глубокими балками и промоинами, образовавшимися от течения двух рек: Кумы и Подкумка. На этой равнине одиноко возвышаются пять небольших гор, известных под названием Бештау, Машука, Железной, Змеиной и Лысой. Они составляют, как будто, предгорие Эльбруса. Вся эта местность называется Пятигорием, а от этого и самый город, раскинутый у подножие Бештау и Машука, получил свое нынешнее название. Бештау, как будто, составлен из одних толико неправильно нагроможденных голых и бесплодных скал, образующих собою пять отдельных, заостренных вершин, почему вся гора называется Пятиглавою. Напротив того, Машук имеет вид усеченного конуса и в летнее время почти весь покрыт густою, темною зеленью, которая, пробиваясь сквозь желтый песок, сообщает всей горе какой-то особый, мрачный вид. На вершине Машука, когда серые облака не закрывают ее от глаз, можно различить одинокий деревянный крест. Бог весть, кто поставил его здесь, на этой высоте. Преданий много, и все говорят различно; трудно отыскать истину, сокрытую в давно прошедших временах. На самом скате горы лепятся несколько чистеньких домиков Пятигорска, и между ними отличается «гостиница для приезжающих», выстроенная совершенно в восточном вкусе, с открытыми галереями и балконами, с которых в солнечный день открывается восхитительный вид на главную цепь снеговых вершин Кавказа. У подножия [151] Машука раскинуто городское кладбище, с бедною деревянною церковью, обнесенною кругом невысокою оградою, а неподалеку от церкви и в стороне от кладбища находится скромная могила, без креста и камня. Время почти изгладило высоко насыпанный курган, а люди забыли про его существование. А эта могила должна бы быть дорога для каждого Русского, сочувствующего памяти одного из талантливейших своих сограждан: это — могила Лермонтова.

Здесь, в июне 1841 года, убит и похоронен последний великий поэт наш. Еще есть старожилы, которые знали и помнят его. До сих пор еще показывают небольшой домик, около самого Машука, в котором жил Лермонтов несколько времени, где писал он свои последние, предсмертные песни, посвященные угрюмой природе Кавказа, и где наконец он скончался от тяжелой раны, полученной им на дуэли. Тело его, впрочем, недолго покоилось у подножие воспитано им Машука и скоро было перевезено в имение его родной бабки, находящееся в Пензенской губернии. Говорят, что в этой могиле, упитанной кровью великого поэта, теперь зарыт какой-то самоубийца, и зарыт здесь потому только, что была яма готовая, а вырыть другую поленились. Грустно такое невнимание! Ведь слава Лермонтова принадлежит России, его произведения принадлежат теперь душе каждого, отчего же никто не думает, по крайней мере, о приличном сохранении последних следов дома, в котором он жил, земли, засыпавшей его? Впрочем, мы еще не имеем до сих пор достойного памятника и Пушкину!...

Передневав в Пятигорске, мы тронулись дальше и в заштатном городе Георгиевске вышли на Военно-Грузинскую дорогу. Что сказать о самом Георгиевске? Город был некогда областным, но, с переводом областных присутственных мест, в 1824 году, в Ставрополь, утратил прежнее свое значение, и, кажется, навсегда. Ныне это небольшой городок, в середине которого находится крепость с древним собором. Любопытного нет ничего, не исключая и самой крепости. Впрочем, с названием «крепость», на Кавказе вовсе и не привыкли соединять понятия о каким-нибудь твердынях, воздвигнутых по требованиям современного фортификационного искусства; таких крепостей на Кавказе немного. Георгиевская же крепость, подобно другим, обнесена высоким [152] земляным валом, с довольно большою профилью, и укреплена, сверх того, тыном и колючкою — преградами, нелегко преодолеваемыми дикою толпою горцев, не имеющих при себе артиллерии (Орудия появились у горцев весьма недавно; артиллеристами, как говорят, бывают большею частию наши беглые3 солдаты. Вообще же артиллерия их немногочисленна и плоха до крайней степени). Вся окрестность города изрыта балками еще более, нежели окрестность Пятигорска, и не совсем безопасна от шатающихся всюду кабардинских партий. Здесь, как выражаются на Кавказе, пошаливают.

Кабарда, как известно, делится на Большую и Малую. Большая Кабарда занимает пространство по верховьям рек Маяка, Ардона, Баксана и других, впадающих в Терек с левой стороны. Малая лежите между Тереком и верховьями Сунжи, примыкая как раз к землям Владикавказского полка, поселенного на самой Военно-Грузинской дороге. Как те, так и другие Кабардинцы, по образу жизни, по привычкам, обычаям, наконец по существованию между ними аристократизма, могут быть отнесены к племени Адиге и резко отличаются своим характером от своих соседей Чеченцев. Будучи от природы лихими наездниками, они составляли в свое время самое грозное для нас племя на Кавказе. Несмотря на то, как ближайшие соседи наши, они ранее других горцев испытали удары нашего оружия и изъявили покорность. Последняя попытка к восстанию была в 1824 году и потушена грозным Алексеем Петровичем Ермоловым, громкая слава которого сохранилась до сих пор между всеми враждебными племенами. Это усмирение повело за собою то, что некоторые кабардинские князья, со своими приверженцами, недовольные русским правительством, бежали за Кубань и составили там особое общество, известное у нас под именем беглых Кабардинцев (Беглые Кабардинцы, сколько можно судить по последним известиям, не составляют одного общества, а разбросаны по всему пространству от истоков двух Зеленчуков к западу и живут весьма малыми группами в землях Башильбаевцев, Бого, Шангиреев и проч. По большому числу хуторов Беглых Кабардинцев, можно думать, что примерное показание тогдашнего кавказского начальства о числе Кабардинцев, бежавших за Малку, было значительно меньше действительности. Прим. редакции.). Это общество существует до сих пор и тайными происками мешает распространению нашего влияния между [153] Закубанцами. Оставшиеся же Кабардинцы с того времени окончательно сделались мирными, и хотя, вследствие похода Шамиля в 1846 году, произошли некоторые беспорядки, обнаружившиеся в частных попытках к восстанию, но они были потушены без особенных усилий, потому что большая часть народа оставалась покорною, помня роковой для них 24 год. Однакож, страх, наведенный на них Русскими, не мешает кабардинским мирным аулам давать пристанище разбойничьим шайкам. Звание мирных дает им возможность, закрываясь этим именем, участвовать даже в набегах и грабежах. Они понимают, что Русские не станут к ним на враждебную ногу из-за нескольких молодых шалунов.

Как раз перед проходом нашего полка, скрывавшаяся в окрестностях Георгиевска партия Кабардинцев схватила девушку, неосторожно вышедшую вечером за городскую черту. Долго о бедной не было никакого известия, как будто она канула в воду. Наконец родственники ее, чрез посредство мирных, узнали, что она перепродана в горы. Горцы потребовали выкуп, превышающий все состояние ее небогатых родителей, а потому была открыта добровольная подписка, в которой приняли участие и некоторые офицеры нашего полка. Не знаю, возвращена ли теперь бедная невольница в свою семью, или остается у дикарей, осужденная на рабство и унижение. Горцы падки на красоту, и бедной девушке предстоять несчастия гораздо сильнейшие, нежели испытываемая ею разлука с родиною и семьей.

В деле Кабардинцы молодцы. Я видел их милицию, в кампанию 1855 года, бывшею в составе Александропольского отряда. Своими наездами, своею отчаянною, беззаветною храбростио они не только не отставали от линейных казаков, но в ночных или неожиданных нападениях всегда далеко превосходили их. Как бы ни было секретно движение летучего отряда, но, нападая на неприятеля, застигнутого врасплох, линейцы всегда делали залп из винтовок и потом уже бросались в шашки. Отучить их от этого не было никаких средств. Положим, неожиданный залп оглушал неприятеля, даже увеличивал смятение в рядах его; но выстрелы, предваряя о нападении, давали время обратиться в бегство или схватиться за оружие и защищаться. Кабардинцы вели себя иначе. Не вынимая из чехлов винтовок, подкрадывались они к [154] оплошному неприятелю, молча бросались в шашки и ежели захватывали врасплох, то не давали времени ни на минуту прийдти в себя. Нечаянный нападения Кабардинцев всегда оканчивались страшным кровопролитием и конечным истреблением неприятельского отряда.

Нужно заметить, что подобные действии Кабардинцев резко отличались от образа действий, свойственного вообще кавказским горцам. Горцы хорошо дерутся только тогда, когда защищают от нас свои леса, свои скалы — предметы, которые служат главною и самою сильною обороною для их аулов. Здесь мужество горцев доходить до отчаянии, природный фанатизм их — до самого бешеного изуверства. Находятся горцы, которые, в религиозном экстазе выскакивают из-за завалов и поодиночке бросаются на целые баталионы наши, чтобы умереть в бою, как следует честному мусульманину.

Но совершенно другое дело, когда они сами приходят в наши пределы с целью напасть на оплошную станицу, вырезать по пути пост, отогнать табун или захватить с собою нескольких пленных. Тут характер горцев совершенно меняется: при успехах они делаются дерзки, но за то при малейшей неудаче теряются совершенно, их осторожность быстро переходить в нерешительность, а нерешительность скоро обращается в робость и даже трусость. Наткнувшись на какое-нибудь прикрытие или казацкую партию, они нападают на нее только в случае несоразмерного превосходства в силах; да и тут прежде всего, по известной тактике всех Азиатцев, они открывают перестрелку, стараясь с самого дальнего расстояния выманить у противника выстрелы, чтобы при ударе заставить его обороняться только холодным оружием и тем облегчить себе успех самого боя.

Какая разница с Кабардинцами, заслужившими в Турции всеобщую похвалу и удивление своею почти не азиатскою храбростью!

Из Георгиевска, через несколько переходов, дошли мы до Екатеринограда. Это — богатая, большая станица, бывшая также некогда областным городом. Потом входила она в состав Волжского казачьего полка; а в 1833 году, когда на Линии был сформирован новый линейный казачий полк, названный Горским, она отошла к нему в числе прочих [155] станиц и была назначена его штаб квартирою. Станица раскинута по берегам реки Малки, при самом впадении ее в Терек. Малка считалась в прежнее время границею наших владений на Кавказе поэтому здесь сохранились устроенные еще в то время карантин и таможня.

Осмотрев станицу, мы опросила одного старого казака, нет ли в ней чего-нибудь замечательного. Казак повел нас к соборной церкви, выстроенной на площади, и, показав на одну могилу, находящуюся за оградою, присовокупил: «Вот могила, дорогая для казачьего сердца!» Мы прочли скромную надгробную надпись, гласившую, что «здесь погребен наказный атаман Линейного Казачьего войска генерал-майор Крюковской».

Имя его так же громко, так же обаятельно для казаков линейных, так же неразрывно соединено со славою этого войска, как имя графа Платова тесно соединено со славою войска донского. Громкая известность генерала Крюковского началась вместе со славою Нижегородского драгунского полка. Знаменитый полк этот был сперва расположен на Лезгинской линии, имея штаб-квартиру в Царских Колодцах. После двух славных для него кампаний в Персии и Турции, он не мог стяжать себе новых лавров, не мог быть вполне полезен, вследствие сильно пересеченной местности, не дозволявшей употребления кавалерии, так что Нижегородский полк ходил в экспедиции пешком и самыми малыми отрядами. Желая увеличить полезный круг деятельности полка, велено было поселиться ему на р. Сулаке, с тем, чтобы он мог действовать в Чечне и Дагестане. В 1810 году полк водворился на новом месте, под начальством своего командира Крюковского. Штаб-квартира устроилась неподалеку от старого аула Чир-Юрта, взятого, кажется, в 1830 году, генерал-адъютантом Розеном. Будучи, но званию командира Нижегорского полка, начальником всей Сулакской линии, Крюковской должен был охранять ее с самыми незначительными средствами. Беспрестанные дела то с чеченскими племенами, обитающими на левом берегу Сулака, то с дагестанскими Татарами, тревожившими владения шамхала Тарковского, скоро поставили полк на ту высокую степень боевого образования, на которой он стоит и ныне. С самого начала горцы не пропускали случая нападать на Нижегородцев, приняв их за новичков в [156] кавказской войне; но драгуны, под начальством Крюковского, на первых же порах отбили у горцев охоту сходиться с ними.

Назначенный наказным атаманом, Крюковской, вместе с одеждою, принял все обычаи, весь простой образ жизни линейного казака. Это нравилось его подчиненным. В его манере жить казаки видели особое уважение Крюковского ко всему родному, линейскому. Действительно, они не ошибались: Крюковской любил душою все, что только напоминало ему казацкую удаль и славу. Это был казак телом и душою. Но недолго командовал он храбрыми линейцами: зимняя экспедиция 1852 года в Малую Чечню была последняя для Крюковского.

В этом году, с наступлением зимы, Чеченцы начали укреплять хутора свои завалами, ожидая обычного появления русского отряда. Действительно, войска наши вступили в Малую Чечню и направились прямо к хуторам шелажинским, где, как оказалось впоследствии было главное сборище Чеченцев.

Крюковской первый прискакал сюда с несколькими сотнями и, не дожидаясь прибытия остальных войск, завязал дело. Чеченцы, сделав несколько выстрелов по казакам, поспешно очистили два передовые завала и отступили за третий. Линейцы понеслись за ними и, спешившись, бросились на приступ; но Чеченцы метким ружейным огнем сразу успели расстроить нападающих. Видя, что дело принимает серьезный оборот и что Чеченцев много, Крюковской хотел отступить: но бывший при нем командир ракетной команды просил позволения пустить только несколько ракет по завалу. Крюковской согласился. Едва ракеты взвились на воздух, как Чеченцы с пронзительным гиком выскочили неожиданно из лесу и напали на казаков. Их было в несколько раз больше, чем наших; а потому, после жестокого боя, продолжавшегося несколько минут, казаки начали отступать. При первом натиске убиты: командир 1-го Волжского полка, войсковой старшина Полозов, и командир ракетной команды, и Чеченцы успели отбить один или два ракетные станка. Сам Крюковской был ранен и под ним убита лошадь.

Вдруг раздался отчаянный крик: «ребята, атамань убит!» Эго привело казаков в окончательное смятение. Те самые Линейцы, которые так смело бросались вперед за своим атаманом, с падением его, потеряли голову. В одру минуту они [157] были опрокинуты и бросились к своим коноводам. Чеченцы преследовали их до самой опушки и стреляли но бегущим. Между тем, Крюковской, отрезанный от своих, остался в лесу один, с небольшим числом конвойных казаков.

Неприятель напал на эту слабую кучку. Атаман выхватил шашку и стал защищаться. Рассказывают, что он своею рукою положил на месте несколько Чеченцев. Однако же, силы скоро изменили ему, и он упал замертво. Тогда урядник Горского полка Топчаин схватил его на руки и спешил вынести из лесу. Долго отбивался он, защищая свою драгоценную ношу, но, наконец, окруженный со всех сторон, вынужден был положить Крюковского на землю и быль сам изрублен. Чеченцы не узнали атамана и, принимая Крюковского, по его грубой черкеске, за простого казака, изрубили в куски.

Между тем, несколько казаков дали знать о случившемся. Неподалеку находился дивизион Нижегородского драгунского полка. Он поспешно прискакал на место битвы. Казаки были уже совершенно оттеснены, а Чеченцы заняли снова передние завалы. 3-й эскадрон немедленно спешился и пошел в штыки. Горцы были выбиты из своей засады, и подоспевшая пехота нанесла окончательное поражение всему скопищу. Победа осталась за нами; но она не могла возвратить нам нашей потери. Тело Крюковского было найдено драгунами между вторым и третьим завалами. Он лежал посреди убитых казаков и был раздать совершенно. Горцы не оставили на нем даже рубашки. Драгуны узнали бывшего своего командира и вывезли с собою тело.

Боевые останки Крюковского казаки перевезли в Екатериноградскую станицу и похоронили в ограде соборной церкви. Грустно встречали на линии возвращающийся прах атамана. Все жители безмолвно выходили на дорогу. Пушечные выстрелы и протяжный колокольный звон неслись ему навстречу из каждой станицы, и они же доносили весть в далекие аулы врагов о смерти грозного казацкого генерала. Было от чего порадоваться Чеченцам: в прошлом году они отделались от Слепцова, в нынешнем не стало Крюковского. Оба героя пали на полях Чечни — обстоятельство, которым Чеченцы справедливо гордились. [158]

В бумагах покойного, вскрытых после его кончины, между прочим, найдено духовное завещание, писанное перед отправлением его в экспедицию. Крюковской прощался с казаками, завещал не покидать своего тела и просил похоронить себя в любимой им Екатериноградской станице, на том самом месте, где положили его казаки. Таким образом, Линейцы, как будто, отгадали тайные мысли своего атамана и исполнили его последнее желание ранее, нежели узнали о нем.

В Екатеринограде дорога в Закавказский край разделяется на две. Одна, через станицы Горского и Владикавказского полков, идет на крепость Владикавказ и далее на Тифлис, через Дарьяльское и Терекское ущелья; другая, принимая влево, идет по левому берегу Терека, через города Моздок и Кизляр. В Кизляре она разделяется снова на две ветви: первая — к Серебряковской пристани (где устроены пристани и учреждено пароходство по Каспийскому морю до Астрахани), и далее к Астрахани; другая, не почтовая, поворачивая направо, идет через Казиюртовское укрепление и город Петровск на Темир-Хан-Шуру, где находится местопребывание командующего войсками в Прикаспийском крае. Отсюда снова начинается почтовая дорога, которая, чрез владения шамхала Тарковского и хана Мехтулинского, выходить на города Дербент, Кубу и Баку. От Баку дорога делает крутой поворот и, чрез Шемаху, а потом чрез город Елизаветполь, идет на Тифлис. Впрочем, по этой дороге, кружной и, притом, более опасной, сообщение с Закавказьем производится по большей части только из Чечни и Дагестана.

До Темир-Хан-Шуры существует от Казиюрта другая дорога, которая направляется на Чир-Юрт, а последний имеет почтовое сообщение с Темир-Хан-Шурою.

Сверх того, от Моздока есть военная дорога по Сунженской линии, чрез станицы Магомет-Юртовскую и Слепцовскую (Станица Слепцовская, штаб-квартира 1-го Сунженского казачьего полка, в декабре 1852 года, переименована, по воле покойного Государя Императора, из станицы Сунженской, в память незабвенного командира этого полка), а потом чрез укрепление Закан-Юрт до крепости Грозной, заложенной еще незабвенным Ермоловым. Грозная, в свою очередь, чрез укрепления Горячеводское и Мостовое, [159] имеет сообщение с Терекской линией к станице Николаевской Гребенского полка. Затем последнее правильно устроенное сообщение с Чечнею начинается от станицы Щедринской, на Тереке. Дорога идет через Амир-Аджи-Юртовское укрепление и Там-Кичинский аул на Хассаф-Юрт, а оттуда в крепость Внезапную.

Мы тронулись из Екатеринограда на Владикавказ по так называемой Кавказской линии. При этом считаю не лишним сказать несколько слов о казацких полках, заселяющих линии Левого фланга.

Терекская линия — самая древняя на Кавказе по своему заложению. Поселенные на ней линейные казацкие полки справедливо могут считаться родоначальниками всех прочих Линейцев, мало по малу водворявшихся на всем пространстве длинной линии от берегов Каспийского до Черного моря.

Ранее других подучило оседлость на реке Тереке семейное Кизлярское войско, переименованное, в 1833 году, в Кизлярский казачий полк. Полк этот самый ближайший к Каспийскому морю, а потому большая часть казаков его занимается рыбною ловлею, и, сказать по секрету, много потеряло уже прежней своей воинственности. Но гораздо прежде поселения Кизлярцев были уже известны у нас гребенские казаки. Это древнее название перешло на нынешних Гребенцов от предков их, получивших его по месту своего жительства на гребнях передовых и Чеченских гор, в ста-пятидесяти верстах от пограничной нашей крепости, называвшейся Терки и упраздненной еще в последних годах прошедшего столетия. Только в начале царствования Петра Первого, около 1708 года, Гребенцы были переведены адмиралом Апраксиным с гор и поселены на реке Сунже, а в конце того же царствования водворены окончательно, под именем Гребенского казачьего войска, по Терекской линии, на тех самых местах, которые занимают и ныне. В 1833 году войско эго, подобно Кизлярскому, переименовано в Гребенской казачий полк и штаб-квартира его помещена в станице Червленной, известной, между прочим, своими красавицами. Казаки Гребенского полка все без исключения, старообрядцы, и старообрядцы самые строгие. Все они, по завету отцов своих и дедов, [160] носят бороды (Вообще между линейными казаками старообрядцев много; но большею частью они переселены теперь в Сунженский полк, в кубанской же бригаде — в отдельную станицу, — кажется, Прочноокопскую). Тип лица, манера носить оружие, ездить делают их чрезвычайно схожими с Чеченцами.

Что же касается до основания Моздокского полка, то оно приблизительно относится к 1774 году, когда часть казаков с Волги и Дона (около восьмисот семейств) были поселены вблизи Моздокской крепости. Поселяя Моздокский полк, имели в виду связать кр. Моздок с городками Гребенского полка, от которых она отделялась незаселенным пространством во сто верст.

Прежде на Тереке было очень опасно: но с образованием в 1845 году передовой линии на Сунже и после водворения на ней 1-го Сунженского полка, прославившегося под начальством юного генерал-майора Слепцова, прорывы партий сделались реже и станицы на Тереке отдохнули. Имя Слепцова приобрело на Кавказе народность и окружено легендами и мистическими сказаниями. Старый и малый знают его. Казаки вспоминают его с непритворною грустью, поют про него песни и воспевают славу его, как мы воспеваем славу древних богатырей наших. Кто не слыхал на Кавказе от казаков песни, которая начинается словами:

Что ты, Сунженец, не весел,
Беззаботный сорванец?
Что ты буйную повесил?... и проч.

Она рассказывает дело при Гехах в Малой Чечне, бывшее 10 декабря 1851 года, и геройскую смерть молодого генерала, пораженного пулею в грудь, из-за завалов. Заунывный голос и трогательные выражения заставляли меня каждый раз задумываться о судьбе этого замечательного человека. Слепцов был небольшого роста, сухощав, не крепкого здоровья; а, между тем, никто раньше его не являлся на тревоги. Он был благороден, добр, но вспыльчив до последней степени и через то имел много неудовольствий, огорчавших его до глубины души. Однако, переменить характера своего Слепцов не мог. Он был очень небогат, но прожил и последнее свое состояние на казаков, отдавая собственные деньги [161] семействам тех из них, которые не возвращались из его частых набегов. После его смерти не нашлись даже денег на погребение. Слепцов один мог держать передовую линию, и с его кончиною Сунжа заметно упала. Не гремят на ней уже молодецкий дела, как при Слепцове, не ходят казаки так часто в набеги, как ходили прежде, и Чеченцы стали забывать, что существовала когда-то для них гроза страшная, неотразимая. Сунженцы понимают, что значила для них утрата Слепцова; потому-то, привыкшие частым тяжелым утратам, они до сих пор не могут забыть потери своего командира и, сидя вечерком на заваленках около хат своих, любят потолковать о своем генерале. Рассказы о Слепцове сопровождаются такою неподдельною грустью, как будто его не стало только вчера; а, между тем, уже семь лет промчалось над его безвременною могилою.

Все пространство от Екатеринограда до Владикавказа, как я уже сказал, носит название собственно Кавказской линии. По этой дороге производится единственное почтовое сообщение России с Грузиею и закавказскими провинциями. Прежде дорога эта считалась весьма опасною. Проезжающие обыкновенно собирались вместе, присоединялись к почтовому транспорту, отправляющемуся на волах, и все это выступало под прикрытием баталиона пехоты, части казаков, а иногда одного или двух орудий. Это прикрытие, известное под именем оказии, отправлялось из Екатеринограда два раза в неделю. Без конвоя же, поодиночке, не позволялось ездить никому, и ни под каким предлогом не пускали даже курьеров. Так было до начала сороковых годов. Между тем, на почтовой дороге поселили новый Владикавказский полк, сформированный, как мы рассказывали, из малороссийских казаков, пришедших сюда на службу из России. Новые линейные казаки скоро утвердились прочно на занятых ими землях и тем положили непреодолимую преграду набегам горцев. К тому же, мало по малу, оттесняемые с плоскостей, прилегающих к Владикавказскому военному округу, они должны были удалиться дальше в горы, отчего и самый военно-грузинский тракт сделался менее опасным. Поэтому, для облегчения войск и проезжающих, оказии были отменены. Ныне они существуют только по дорогам и сообщениям вверх по Терекской линии и в глубине Чечни и Дагестана. По Кавказской же линии [162] днем проезжающие ездят свободно; опасности не предстоит никакой, так как на каждых двух, трех верстах устроены вышки, с которых наблюдают сторожевые казаки (Вышка — это небольшой балкон с остроконечною соломенною крышею, утвержденный на четырех высоких деревянных подставах. Вышку обыкновенно занимают два казака, составляющее пикет, обязанный наблюдать за окрестностию. Внизу к столбам привязываются казацкие лошади; в местах же совершенно открытых казаки, стреножив своих коней, пускают их не расседланными пастись на свежую травку).

Часа за два до заката солнца пикеты возвращаются с вышек в свои станицы, и проезжающие остаются на почтовых станциях до следующего утра. Эти ограничения, существующие для частных проезжающих, изменяются только для курьеров, следующих по весьма важным поручениям, или для главных начальников. И курьеры, и начальники получают от местного воинского начальства открытый лист, по которому требуют особого конвоя, состоящего из нескольких линейных казаков, переменяющихся в каждой станице, и могут ехать ночью. Курьеры с важными депешами или с казенными суммами получают конвой и днем.

По рассказам старожилов, самое опасное место на этой дорог — Змейская станица, принадлежащая Владикавказскому казачьему полку. Окружающая ее местность состоит из довольно значительных пригорков и, покрытых густыми лесами, за которыми сейчас же находятся аулы Кабардинцев, охотников иногда пошалить но дорогам. В старину, на этом самом месте, где стоит Змейская станица, был один из величайших кабардинским, аулов, следы которого теперь заметны только по одному высокому минарету, во время оно красовавшемуся над многолюдным селением. Около этой же станицы показывают место, где в 1846 году, стояли некоторое время полчища Шамиля, надеявшегося пробраться в Большую Кабарду, а оттуда к закубанским народам, для единодушного восстания против России. Известно, что генерал Фрейтаг одним сражением решил участь этого несчастного для Шамиля похода.

Однако же, воспоминания об этой стране, с ее воинственным населением, с ее вечными тревогами нехватками, отвлекли меня слишком далеко от прямой цепи моей статьи. Обращаюсь опять к нашему полку. [163]

Когда он проходил по Линии, везде было покойно. Но фирманы султана, распространенные между горскими племенами, произвели между ними движение и заставили опасаться, что, по удаленно многих частей войск в Закавказье, волнение распространится между покорными нам племенами Кабардинцев, земли которых, как мы видели, почти прилегают с обеих сторон к Военно-Грузинской дороге. Не доверяя миролюбию их, половина эскадронов в нашем полку имела заряженные ружья. Таким образом, идя еще на войну, мы уже заранее привыкали к ней и приучались быть осторожными.

Так мы дошли до Владикавказа. Здесь было опаснее, чем где-нибудь. Мы не боялись нападения на целый полк; но можно было бояться за эскадронные обозы и за пеших людей, следующих иногда поодиночке и без исправного вооружения. В окрестностях города, несмотря на пехотные секреты и беспрестанные разъезды Владикавказского полка, одна из станиц которого составляет как будто предместье самого города, мелкие шайки хищников, пользуясь балками, близостью гор и лесов, постоянно рыскали, высматривая добычу. Более смелые даже пробирались в город и, пользуясь темнотою кавказских ночей, нападали на жителей в глухих переулках, стреляли в окна домов, ежели замечали в них свет и окна не были заблаговременно закрыты толстыми ставнями. Случалось, даже нападали на патрули и обходы. Так еще в 1851 году один офицер, обходивший город с небольшою командою, услыхал необыкновенный шум в переулке; но едва он повернул в него, как выскочивший из-за угла человек в татарской одежде ударом кинжала положил его на месте. Солдаты бросились преследовать убийцу; однако же, он успел скрыться.

Город примыкает как раз к осетинскому аулу, принадлежащему Владикавказскому полку, и отделяется от него одним деревянным частоколом, который окружает и все предместья Владикавказа. Аул называется «Капкай». Впрочем, в древности и самый город носил это же самое название. Владикавказ выстроен на берегу Терека, который, с шумом вырываясь из горных ущелий, широко разливается по равнине, обтекает с одной стороны город и отделяет от него один из форштатов. Несмотря на страшную быстроту [164] Терека, через него перекинут длинный, деревянный мост, весьма красиво и прочно выстроенный.

К сожалению, я ничего не могу сказать собственно о крепости, которой не осматривал; но самый город мне очень понравился. Улицы его широки и чисты; дома большею частию низенькие, но каменные и смотрят как-то приветливо. Наконец, здесь становится заметною общественная жизнь: устроены клубы, бывают дворянские собрания; а на обрывистом берегу Терека разведен густой, тенистый сад для гулянья. Семейных домов много. По вечерам собираются друг у друга и, как я слышал, не скучают. Равнодушие жителей, или, вернее, привычка их к кровавым происшествиям показалась нам на первый раз поразительною. Здесь живут так же, как живут в остальной России, как будто до их слуха не долетают порою глухой пистолетный выстрел, или крик несчастной жертвы, попавшейся под ловкий удар кинжала. По распоряжению кавказского начальства, в избежание несчастных случаев, постановлено офицерам ходить по городу, в ночное время в особенности, не иначе, как при оружии, под строжайшею ответственностью за несоблюдение этого правила. Но распоряжение начальства заметно более по его красноречивым предписаниям, аккуратно развешенным на каждом перекрестке, нежели по выполнению его офицерами. Многие ленятся надевать шашки, в том простом предположении, что «авось» крепче всякого оружия, — и они правы: с подобными личностями никогда ничего не случалось. Однако, на утренние и вечерние водопои мы водили своих лошадей за город, к Тереку, не иначе, как под прикрытием особой спешенной команды, с заряженными ружьями (Оканчивая говорить о Владикавказе, прибавим только, что он кроме Военно-Грузинской дороги, имеет сообщение с Терекской линией через укрепление Назрановское, на Сунженскую линию. Оттуда из станицы Слепцовской можно повернуть несколько влево и чрез Магомет-Юртовскую станицу достигнуть Моздока, или, приняв вправо, чрез крепость Грозную выехать на Терекскую же линию в станице Николаевской).

Передневав во Владикавказе, полк тронулся дальше и вскоре вступил в горы. Я не буду говорить о великолепном, поражающем виде этого мрачного хребта, ни о впечатлении, которое произвело на нас угрюмое Дарьяльское ущелье с его вечно бурливым Тереком, вой которого, повторяемый [165] раскатами горного эхо, заглушает слова человека. На берегах его не было возможности разговаривать. В ущельи русло Терека очень узко, так что, по выражению одного писатели, «здесь не только видишь, но и чувствуешь тесноту». И это чрезвычайно верно. Около селения Ларса мы имели первый ночлег в горах. Здесь впервые разбили коновязи, и полк стал бивуаком. Весь вечер пробродили мы по селению, любовались горами и смотрели на Терек, ревущий под нашими ногами. Ридом с Ларсом, на одной скале, нависшей как раз над шумящими внизу волнами, выстроен небольшой, но очень красивый, мрачной архитектуры восточный замок. Он принадлежит , как нам рассказывали, князю Дударову; но кто такое князь Дударов, мы ни от кого не могли добиться и узнала только, что он летом приезжает сюда, гостить в этом угрюмом замке, и что главнее всего, что с ним приезжает молодая дочь, какой-то неописанной красоты. Не ручаюсь за справедливость этого рассказа, так как все Азиатцы — а рассказывавший нам духанщик (Что такие духаны. С одной стороны, это — средоточие всей торговли всеми жизненными припасами, могущими иметь сбыт. С другой стороны, это — что-то вроде наших кандитерских, пожалуй трактиров. Офицеры часто собираются в духане выпить бутылку, другую вина, закусить и потанцовать друг с другом) был Армянин — чрезвычайно любят гиперболы. Из Ларса, чрез Дарьяльское ущелье, мы перепили в Казбек, почтовую станцию, расположенную в виду знаменитой горы того же имени. К сожалению, мы не видели вершины ее, закутанной в это время густыми, непроницаемыми туманами. На одной скале Казбека чернеется старинная, христианская церковь, легенда об основании которой так прекрасно рассказана Лермонтовым в его поэме «Демон». До сих пор, один раз в году, собирается сюда грузинское духовенство со всех окрестных мест, и под вековыми сводами этого заоблачного монастыря происходить служение.

От станции Казбек начинается перевал через главный Кавказский хребет. Последнее время погода стояла довольно ненастная, а но затруднительной доставке в горах фуража и провианта, мы шли без дневок. Приказано было донести с нарочным, как только полк перейдет через горы. Но донесению этому суждено было принять мрачный характер. В [166] Казбеке дорога разделяется на две: одна идет по военно-грузинскому тракту, переваливается через Крестовую и Гуд-Гору и выходить на селение Пассанаур; другая, известная под именем Новой, или Военно-Осетинской дороги, еще не совершенно устроенной, поворачивая влево, идет несколько выше первой. Дорога эта лежит, по Годошаурскому ущелью, на Буслачир, Семенову Саклю и далее спускается к Георгиевскому укреплению. В Пассанауре снова обе дороги соединяются вместе и наконец выходят в долину Арагвы. Желая предохранить полк от завалов, случающихся в это время года на Крестовой и Гуд-Горе, нас повернули на Новую дорогу, как более безопасную, по уверению тамошнего начальства. На этот раз все ошиблись, а мы дорого заплатили за эту ошибку. 10 марта полк добрался до Семеновой Сакли. Так называются небольшие деревянные казармы, устроенный для части военно-рабочей роты, живущей здесь. Отсюда тянется еще несколько верст подъем на горы, а потом уже начинается спуск в долину Арагвы. Мы переночевали кое-как в Семеновой Сакле. Утром 11 марта пошел мелкий снег, но было еще довольно тепло. Нам советовали выступить как можно ранее, чтобы, до наступления дня, успеть перевалиться через горы. К несчастию, мы не дали настоящей цены этому предостережению: мы думали, что пускаться в путь через горы, когда ночные туманы закрывали окрестность и мешали даже кое-как различать дорогу, было слишком опасно, тем более, что не только наши лошади, но и люди не привыкли еще вовсе карабкаться по горным обледенелым тропинкам, шириною в несколько шагов. Пугливые кони в темноте легко могли скользить и обрываться в страшную кручу. По всем этим причинам, мы решились дожидаться рассвета. Часов в десять утра полк выступил в поход. Спуск с гор по крутизне своей был гораздо труднее подъема. С одной стороны высоко поднимались гранитные гиганты Кавказа, образуя сплошную стену, с другой — лежала черпая бездна. Туманы клубились под нашими ногами и мешали заглянуть на ее темное дно. Высоко вверху висели над нашими головами камни и глыбы снега, грозя ежеминутно обрушиться. Дорога здесь до того узка, что полк принужден был идти справа в один конь, а лошадей должны были вести в поводу. Можете себе представить, как растянулся наш десяти-эскадронный полк. С вершины гор мы [167] любовались открывающимся видом. Все было покрыто вокруг нас одною сплошною Белою пеленою снега, и только черною бесконечною лентою вился наш вороной полк и мало по малу терялся в густом, непроницаемом тумане, закрывающем от глаз нижние зигзаги спуска.

Сперва все шло хорошо. Девятый эскадрон, следовавший в авангарде, за ним первые три дивизиона благополучно спустились к Георгиевскому укреплению, где назначен был ночлег всему полку; но едва только седьмой эскадрон поднялся на горы и подошел к спуску, поднялась небольшая метелица, ветер начал усиливаться, и вдруг по всему ущелью раздался какой-то необыкновенный гул, похожий на сильные раскаты грома. Мы невольно вздрогнули, вспомнив страшные рассказы об этой дороге. Вслед за гулом, снежный обвал обрушился на дорогу и захватил собою передние взводы седьмого эскадрона. Три офицера и тридцать один нижний чин были завалены этой снежной массой. Нам было видно, как люди и лошади, сбитые с дороги стремлением снега, полетели в кручу. Ужас невольно охватил всех свидетелей этой страшной катастрофы. К счастью, внизу дороги работали Осетины и тридцать пять человек военно-рабочей роты. Люди эти, под командою подпоручика Тютюнникова, взбежали по сделавшемуся обвалу и, рискуя обрушиться вместе с снегом, приняли энергические меры к спасению погибающих. Рядовой седьмого эскадрона Чермошенцев заметил место, где были завалены офицеры. По его указанию бросились раскапывать снег и, после долгих усилий, удалось спасти командира четвертого дивизиона, подполковника Стрелецкого, командира седьмого эскадрона, майора Расоловского, и штабс-капитана Яковлева (Кроме их 2 эскадрона поручик Реут был засыпан снегом до пояса. Твердый снег так плотно охватил его, что без посторонней помощи Реут не мог никак освободить себя). Деятельными мерами было спасено еще двадцать человек нижних чинов, частью заваленных снегом, частью сброшенных в кручу и, но особому счастию, загрузнувших в снегу. Немедленно были оказаны всем медицинская пособия, которые, по счастью, еще не были поздны. Ободренные первым успехом, люди продолжали поиски: скоро вытащены были из кручи восемнадцать лошадей, впоследствии павших. Потом еще [168] отысканы три мертвый лошади. Наконец, при неимоверных усилиях, успели откопать шесть человек. Они уже охолодели и не показывали в себе ни малейшего признака жизни. По медицинскому освидетельствованию, оказалось, что все они умерли от удушья. Величина и стремление обвалившейся массы снега были так значительны и сильны, что у одного унтер-офицера, которого придавило к обрыву, найдено переломленными два ребра; у другого же унтер-офицера оказалась пробитого голова. Старший вахмистр седьмого эскадрона Вдовин найден лежащим ничком, с лицом, до того разбитым, что трудно было узнать в искаженном трупе прежнего молодца; наконец, три рядовых раскопаны в сидячем положении, с руками, несколько отодвинутыми в сторону. Вероятно, бедные люди употребляли бесполезные усилия, чтобы освободиться из-под снега. Между тем, сделалось темно, а метель разыгрывалась сильней и сильней; принуждены были, чтобы не подвергать людей новой опасности, прекратить поиски. Пять человек нижних чинов и десять лошадей не отысканы вовсе. Кто знает, остались ли они погребенными в этой снежной могиле, или, сброшенные в кручу, полетели они на дно пропасти, где, может быть, не осталось следов и праха их!

Следовавшие в хвосте колонны 3 и 4 взводы 7 эскадрона, 8 и 10 эскадроны были отрезаны обвалом от полка. Что оставалось им делать в таком положении? Всякое сообщение с Тифлисом прекратилось, Бог знает на какое время. Снеговые завалы, хотя в значительно меньших размерах, продолжали скатываться с гор на дорогу и сделали ее очень опасною. Отрезанные эскадроны принуждены были поворотить назад и с трудом добрались до небольшой казармы (выстроенной для рабочей команды и находящейся в нескольких верстах от Сименовой Сакли), где они провели ночь накануне этого страшного дня. Между тем, метель поднялась ужасная; продолжать путь не было никаких средств, потому что люди и лошади выбились из сил. Решено было остановиться. Ветер выл с страшною силою по всему ущелью, наводя тяжелое уныние на самое беззаботное сердце. В добавок ко всему, ударил мороз. Эскадроны не имели при себе ни зерна фуража, ни крохи продовольствия, а о дровах нечего было и думать. С большим трудом достали несколько кизяков; но, несмотря на все усилия, не могли развести огня. Метель [169] тушила его поминутно, и наконец замокший кизяк не горел вовсе. Принуждены были отказаться от надежды обогреть окоченевшие члены, а метель все усиливалась и усиливалась. Тогда командир десятого эскадрона, капитан Соловцов, велел рубить свою повозку. Сухия дрова кое-как еще горели. Люди, держа в поводу лошадей, наперерыв спешили протесниться к этому убогому огоньку; но, чтобы дать возможность обогреться всем солдатам, принуждены были впускать по нескольку человек в казарму военно-рабочей роты и потом сменять их другими, нетерпеливо ожидавшими своей очереди на дворе, посреди бушующей метели. Казарма была небольшая и не могла вмещать более тридцати человек. Люди, забравшиеся раз в нее, не хотели уже выходить, прятались под пары, забивались под лавки. Солдат восьмого эскадрона в полной амуниции залез даже в печку и, неловко повернувшись там, обрушил целый угол, так что нужно было принять строгия меры, чтобы дать возможность обогреться и другим людям. Скоро, от оттаявшего с сапогов снега, пол покрылся водою на целую четверть. Сделалось настоящее наводнение, и людям, забившимся под пары, пришлось но неволе оставить свое убежище. Ко всему этому, воздух до того быль сгущен дыханием многих людей и тяжелым испарением, поднимавшимся от промокшего платья, что сальная свеча тухла поминутно. Отыскали где то стеариновый огарок; но и его пламя едва-едва мерцало, окруженное каким-то туманом. Рады были и этому освещенно: без него пришлось бы просидеть в потемках. Лошади страшно продрогли и, по недостатку фуража, грызли хвосты и гривы друг у друга. Так прошла эта бедственная ночь. Продолжись метель на другой день, эскадронам пришлось бы плохо, потому что и возвратный путь в Владикавказ по рассказам, был завален точно такою же глыбою снега.

Но, к счастию, к утру вьюга утихла, мороз прочно оковал рыхлый снег. Воспользовавшись этим случаем, эскадроны решились идти вперед на соединение с полком. До свету выступили они в поход. В потемках, поодиночке, перебрались через завал, эту снежную могилу своих товарищей и благополучно спустились вниз (Но весь полковой и часть эскадронных обозов на вершине Квинамской горы. Метель в одну ночь занесла почти до верху все повозки. Требовалось много рук, чтобы отчистить этот снег, и хотя, в помощь нашим солдатам, высланы были Осетины и часть военно-рабочей роты, но дело подвигалось вперед очень медленно, так что люди эти, с 11 по 16 марта, несмотря на ясную погоду, успели разработать дорогу к спуску только на одну версту. Следовавший за драгунами, Тульский егерский полк выслал целый баталион в помощь рабочим, и только при их содействии обоз мог спуститься с гор. Однако, они присоединился к полку почти через месяц, когда мы, пройдя за Тифлис, были расположены для необходимого отдыха в окрестностях аула Башкичета). [170]

Пройдя Тифлис, мы расположились в ауле Башкичете на отдых и простояли там довольно долго. Эта стоянка познакомила нас с жизнию по закавказских Армян, бедною, грязною и вполне их характеризующею. Потому считаю не лишним сказать о ней несколько слов. Соседями нашими, впрочем, были не одни Армяне. Вблизи жили Татары, находилась чистенькая немецкая колония и деревни русских переселенцев, принадлежащих к двум раскольничьим сектам: духоборческой и малаканской. Последние переведены сюда по воле покойного Государя Императора Николая Павловича из Крыма, где они владели прежде богатыми землями. Приятно было отдохнуть глазу на этих деревнях: везде чистота и порядок, тогда как в жилищах коренных обитателей этого края отсутствие того и другого доведено до высшей степени. Армяне и Татары, эти два народа, по наружности на столько сходные между собой, что непривычному глазу трудно отличить их, в нравственном отношении имеют между собою целую бездну, резко отличающую их даже в домашнем быту. Все богатство Татарина, весь его капитал заключается в небольших табунах, или стадах домашнего скота, по преимуществу баранов. Для прокормления их, каждое лето приходится покидать ему свою родную саклю, перекочевывать с места на место, отыскивая привольного пастбища, и устраивать под открытым небом войлочные кибитки — временное пребывание своего семейства. В это время аулы их обыкновенно пустеют. При подобном хозяйстве, разве может быть у Татарина что-нибудь, кроме баранов и лошадей? вернее: разве может иметь для него большую цену что-нибудь, кроме этих животных? Он счастлив по своему, значить благосостояние Татарина не может быть измерено тем мерилом, по которому судят о степени довольства образованных наций. Жизнь всякого номада вообще не может быть рассматриваема с нашей точки зрения, [171] иначе она всегда будет казаться жалкою; а, между прочим, редкого номада вы заставите бросить свою кочевую жизнь, во имя удобств.

Но отчего так грязно живут Армяне? Отчего они, как будто с намерением, выставляют на вид одни свои лохмотья? Отчего они стараются показать, что в жилищах их царствует одна непроходимая бедность, тогда как редкий Армянин не обладает капиталом?...

Как живо напоминают они в этом случае Евреев наших западных губерний. Эта грязь и нечистота помещения, эта вечная куча почти голых детей, эта жадность к приобретению, не разбирая средства, как будто целиком перенесены сюда Евреями. Характеры Армянина и Еврея тождественны. Армянин также продан, также труслив и если, по обычаям Кавказа, ходит обвешанный оружием, то скорее боится его, чем любит. Также высокомерен он пред тем, кто имеет в нем нужду, и также рабски покорен перед фактом, силою, золотом, также ловко льстит и также искусно умеет притвориться бедняком, байгушем. Отчего это происходит?

Конечно, от тех же причин, от которых так уродливо развились Евреи, эта некогда великая нация, это украшение древности. История армянского царства, как и история Израиля, есть длинный рассказ о страданиях ее нации. Ее территория, брошенная на великом перекрестке народов, на пути, по которому двигались народы, гонимые из Азии какою-то фаталистическою силою, была постоянно обливаема кровью пришельцев и туземцев. Сильная некогда, Армения изнемогла в борьбе с могучими соседями. Тогда злополучный край этот попеременно стали терзать Персияне, Турки, Лезгины, выпытывая страшными муками, где у жителей спрятаны сокровища.

Что тогда оставалось делать Армянам? Прятать деньги, смотреть нищими, раболепствовать, унижаться, угождать сильным. То страшное время прошло для несчастной страны. Армения, говоря без фраз, отдохнула под властью России; но история положила уже свое роковое клеймо. Теперь это народ отживший, ветхий, живущий в прошлом.

Лучшим памятником его прежней жизни служат развалины города Ани, находящаяся в Азиатской Турции, верстах в тридцати от Кюрук-Даринского поля. Развалины Ани в [172] высшей степени любопытны и замечательны, во первых, как бывшая столица Армянского царства. Прошло нисколько столетий с тех пор, как жители оставили Ани. Судя по развалинам, этот город был один из величайших и богатейших на Востоке. До сих пор сохранилось в нем множество остатков прекрасных каменных зданий и до 500 церквей, самой роскошной архитектуры. Ученые очень недавно стали обращать внимание на эти развалины и открыли уже много замечательных предметов, между которыми заслуживает внимание старинная живопись образов, кое-как уцелевшая на церковных стенах и дающая некоторое понятие о степени развития художеств в древних христианских государствах Востока.

Армянские предания говорят, что Ани была разрушена при последнем нашествии Турок, окончательно поработивших под свою власть Армянское государство; другие говорят, что город просто был уничтожен землетрясением, а потому и покинут жителями. Обширный развалины свидетельствуют, какое значение имела Армении в судьбе Азии. Как я сказал, теперешнее положение армянской нации достойно полного сожаления: высший класс, составленный из древних дворянских фамилий, сохраняет свое значение; но русские обычаи стали уже вкрадываться в жизнь людей, считающих себя представителями отживающей национальности. Средний класс может быть назван представителем современных Армян; потому что торговля есть сфера всякого Армянина. Торговлей он дышет и мыслит. Вне торговли нет для пего жизни, как и для Еврея. Армяне, населяющие большие города Закавказья, прибрали всю торговлю к своим рукам и, погрузившись в омут плутней, отделились от всего родного и не имеют со своими единоземцами, «не призванными на пир жизни», ничего общего.

Низшее сословие расселено по деревням и грязным и пустынным. Безответное рабство, в продолжение нескольких веков тяготевшее над народом, отбило у него всякую способность к самопознанию. Он впал в апатию и не может расстаться с своею наследственною грязью, с своим притворным байгушеством. «Моя байгуш, гиняз (Гиняз — князь. Так зовут Армяне вообще всех русских офицеров), валлах [173] байгуш!» ответит он вам с самою кислою миною, ежели бы вам вздумалось какими-нибудь образом усомниться в его бедности. Армянин неприхотлив и воздержен в пище, как Еврей. Рыба, цыбуля и перец составляют любимое кушанье и служат для него предметом гастрономической роскоши, как и у Евреев.

А посмотрите на его дом, на его саклю — что это такое? Голые стены из булыжника или дикого камня с двумя или тремя узкими отверстиями, наподобие окон, или, вернее, бойниц, прикрытые плоскою кровлею, которая состоит из толсто насыпанной и хорошо утрамбованной земли. В середине кровли над очагом находится сквозное отверстие. Более зажиточные, или, вернее, более тароватые Армяне устраивают у себе плохие камины. За этими-то стенами живет армянин, со всем семейством своим. Здесь весь его скарб, его буйволы и лошади. Все это помещается под одною кровлею, иногда вместе; иногда же жилище людей отделяется только решетчатою перегородкою, завешенною ковром туземного произведения от помещения для животных (Сакли Татар всегда разделяются на дна отделения: мужское и женское; Армяне же по большей части помещаются вместе с женами. В больших аулах, как татарских, так и армянских, попадаются сакли довольно просторные, разделяющаяся на несколько особых помещений: в таком случае, в том месте, где помещаются домашние животные, непременно в углу отделяется решетчатою перегородкою род небольшой комнатки, с деревянным полом, с широкими нарами, покрытыми коврами и хорошо устроенным камином. Несмотря на нестерпимый запах от близкого соседства буйволов, самых уродливейших, и неопрятнейших животных на Кавказе, комната эта, называемая кунацкою, назначена для принятия самых дорогих, близких или важных гостей. Нашим офицерам, если попадались на стоянке хорошие аулы, всегда отворялись квартиры в кунацких, так как они теплее и чище других помещений и наконец все-таки имеют камины; а что касается до запаха, то походом к чему не привыкнешь). Беда зимовать в такой сакле! Со всех сторон, сквозь щели неплотно сложенного булыжника, дует нестерпимым образом. Скудный кизяк или несколько поленьев дерева валяются на очаге и более дымят в комнате, нежели согревают. По необходимости, наружная дверь, выходящая прямо на улицу, или в сени, должна быть поминутно отворяема, ибо ветер гонит весь дым из кровельного отверстия обратно в саклю. Взгляните на Армянина, только пришедшего со двора, где свирепствует метель и воет [174] ветер, с такою же, иногда ежели еще не с большею яростью, как в степных местах нашего отечества. Вы удивляетесь легкому костюму его. На нем черкеска, какую обыкновенно носят кавказские Татары и которая вовсе не закрывает ни шеи, ни груди его. Это костюм Армянина и летний, и зимний; только зимою на плечах у него накинута короткая, поношенная и истертая бурка. Дрожа от холода, спешит он присесть на корточки перед благодетельным огоньком, едва-едва тлеющим на его очаге. Севши на корточки, выставляет он вперед свои окостеневшие пальцы, и пока одна сторона его тела согревается, другая мерзнет и заставляет его время от времени поворачиваться к огоньку всеми частями своего тела. И добро бы они не знали или невидали никогда домов, устроенных совершенно другим способом; нет, из их аулов видны чистые русские деревеньки с своими теплыми и светлыми избами.

Потрудитесь отыскать самого ученого и мудрого Армянина в селении. Вы, конечно, обратитесь к священнику, ибо в народе слишком молодом или слишком ветхом священник всегда почему-то служит образцом духовной мудрости, скажите ему:

— Послушай, у тебя есть бараны. Куда ты бережешь их?... Сними-ка с них шкуру да сделай себе шубу, вот точно такую, какую видишь ты на плечах твоих же соседей Малоканов. А шуба будет теплая, потому что у твоих баранов шерсть большая и мягкая.

Он только пристально посмотрит на вас. Вы спрашиваете:

— Да к чему вы строите сараи ли без печ? Ведь тебе холодно?

— Да! отвечает он.

— Так устрой печку: она будет согревать твои стены.

— Нельзя, гиняз, нельзя армянскому человеку этого сделать, никак нельзя!

— Отчего нельзя?

— Закон такой! армянский человек всегда живет по закону!

Что ему отвечать на это?... Если бы можно было сделать что-нибудь, если бы молено было убедить хоть одного Армянина, но он должен жить иначе, тогда я непременно продолжал бы [175] разговор. Но я узнал по опыту, что нет ничего упорнее людей, образованных по исторической рутине. Обыкновенно разговор кончался тем, что Армянин решался обратить вас самих на путь истины и для того пускал в вас теми смутными фразами, в которых он первый ничего не понимает. Я не знаю, случалось ли читателю говорить с нашими староверами. Несмотря на свой здравый природный ум, они, истощившись в доводах, вдруг хватаются за туманные схоластически доказательства и начинают нести вам такую богословскую гиль, которая, может быть, рекомендует их начитанность, но никак не свежесть головы....

Кончая характеристику Армян, считаю не лишним заметить, что все они грамотны. В каждом селении есть училища для детей. Эго следы прошлого — великолепная коса у женщины, лицо которой изуродовано застарелою болезнию.... Что будет с этой несчастной нациею?... Много нужно было времени, чтобы Еврей развился на западе в Мендельсона и Мейербера; много нужно будет времени, чтобы замазать исторические раны Армянского царства.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о закавказском походе 1853 и 1854 года // Военный сборник, № 1. 1860