Рассказчик глубоко вздохнул и поправил свалившийся с плеч ободранный халат, причем грудь его и правая рука оголились. Я с удовольствием рассматривал его богатырские мускулы и широкую, выпуклую грудь, на которой виднелись две большие белые круглые метки, величиною в копейку, резко выделявшиеся на бронзовом фоне тела.
— Что это такое? — спросил я таджика.
Он опустил свою голову, как бы желая взглянуть на то, о чем я спрашивал, и, ткнув пальцем в один из знаков, вскинул на меня своими огромными глазами, в которых вдруг вспыхнул злобный огонек, и сказал:
— Это? это — афганские пули, которые я получил в 1888 году. А знаешь, тюра, — вдруг сказал он: — ведь я мертвец!..
— Что? — удивленно спросил я и подумал, что имею дело с человеком ненормальным. Между тем мой собеседник продолжал: «Да, я мертвец, и все меня зовут «Юсуф мертвец». Я умер, лежал в земле похороненным, и вот я живой, но я мертвец и сам мулла Ахмат мне сказал, что я уже умер однажды и на всю жизнь останусь мертвецом!»
Я положительно недоумевал, имею ли я дело с сумасшедшим или с человеком, с которым в жизни был какой-нибудь особенный случай, заставивший его глубоко уверовать в действительность своих слов, тем более, что он принадлежал к числу фанатиков, исповедующих ислам.
Подали плов, и мой голодный собеседник начал жадно уничтожать его, запихивая в рот рукою жирные крупинки риса.
Я не мешал ему и во время еды не задавал вопросов, так как он, как бы боясь, что от него отнимут вкусное кушанье, ужасно торопился поскорее наполнить свой желудок. Но вот плов съеден. Юсуф по мусульманскому обычаю громко рыгнул и, проговорив свое «Алла-Акбар!», вытер о край рубища жирные пальцы и обратился ко мне.
— Если тюра захочет, то я ему расскажу, как это со мною случилось.
— Конечно, конечно, рассказывайте, — заявил я, — даже очень хочу.
— Ну, так слушай, таксыр. Это было в 1888 году, когда я вместе со своими соотечественниками восстал против афганцев. Сеид-Акбар-Ша, правитель Шугнана, мой родной дядя, собрал всех способных носить оружие таджиков и укрепился в крепости Кала-и-Вамар. Это была последняя попытка прогнать афганцев. Три раза атаковали войска Абдурахмана нашу крепость, три раза геройски отбивали мы афганцев, но в конце концов не выдержали. Крепость пала, а с нею пало и наше отечество. В самый момент третьей атаки я с шашкой в руке стоял на валу и готовился вместе с моими собратьями броситься на налезавших на нас афганцев, как вдруг что-то толкнуло меня в грудь, и мне показалось, что я отделился от земли и стал подниматься все выше и выше... Когда я очнулся, то увидел себя в какой-то темной сакле. В груди моей была такая боль, что я захотел кричать, но язык мой не повиновался моему желанию, и мне казалось, что он был обмотан сухою тряпкой. Я сделал усилие и пошевелился. Вдруг мне показалось, что кто-то подошел ко мне, но в темноте я не мог ничего различить и только слышал, что в сакле кто-то шептался. Я собрал все свои силы и спросил, кто тут. Но даже сам испугался. Вместо слов у меня из груди вырвался какой-то ужасный стон. Через несколько мгновении кто-то вошел с чириком, и я увидел мою жену Хайру и старшую дочь. Тут только я стал припоминать, что был в крепости, и догадался, что я ранен. Грудь сильно болела, а в ушах стоял шум.
— Долго я лежал в таком состоянии. Каждый день приходил ко мне абиб (Абиб — туземный доктор.), мыл раны и мазал их мазью, и также мулла, который читал надо мною Коран. Я ужасно любил слушать его чтение, и особенно когда он читал про то, что убитые на войне за веру и отечество наследуют рай Магомета, и мне тогда становилось досадно, отчего меня не убили. Гораздо же лучше наслаждаться блаженством в райских садах пророка, чем лежать в темной грязной сакле, под страхом быть добитым афганцами. Однако с каждым днем мне становилось легче, и я уже начинал садиться. Один за другим начали навещать меня друзья и знакомые, и я узнавал от них о том, что постигло мое отечество. Кровью обливалось мое сердце, когда кто-нибудь из них рассказывал мне о варварстве афганцев, и тогда все существо мое наполнялось местью, и я в бессильной злобе скрежетал зубами и до крови кусал губы.
— Вдруг со мной случилось что-то ужасное, — я умер!.. Да, тюра, — сказал он, видя улыбку, мелькнувшую на моих губах, — да, я умер и умер самым настоящим образом, как умирают люди. Я поел плову и лег спать — и вот я почувствовал, что умер. Я хотел подняться, но члены мои не слушались, я хотел пощупать себя, но пальцы оставались неподвижны и будто приросли к твоему окостеневшему телу, я широко открыл глаза, но было темно, и мне показалось, что веки мои не поднялись. Я испытывал какое-то необыкновенное спокойствие, и смерть мне не представлялась больше такою ужасною, какою я рисовал ее себе в дни моей жизни. Я начал молиться Аллаху и ждал, что вот-вот явится великий пророк и скажет мне: «Встань, Юсуф, и иди за мной в уготованное тебе место, где ожидает тебя вечное блаженство и радость — наслаждайся прелестями райских садов, достойный воин!» но никого не появлялось; все было тихо, а я по-прежнему лежал, не будучи в состоянии шевельнуться. Тогда я стал думать, что я еще не умер по-настоящему, а только начинаю умирать.
— Удивительное дело, тюра, что мне вовсе не было страшно, я был в состоянии какого-то безразличия. Вдруг я почувствовал, что меня кто-то толкает и зовет по имени, — я подумал, что это пророк пришел за мною, но узнал голос жены моей Хайры, которая вдруг страшно завыла и повалилась на мою грудь; мне стало очень неудобно. Хайра была полная женщина и сильно давила меня. Я хотел крикнуть ей и не мог. Тогда собралось в саклю множество народа, пришли плакальщицы и стали плакать, а мулла, часто наставлявший меня и читавший мне о загробной жизни, начал свое чтение. Какой же я мертвый, подумал я, когда я все слышу и чувствую, и когда пророк не пришел за мной. Впрочем, может быть, так и все люди умирают; с того света ведь никто еще не возвращался. Наконец, меня закутали в мату, положили на носилки и понесли на кладбище, так я тогда подумал. Тут мне стало немного страшно: я видел, как хоронят наших таджиков, как бывало принесут мертвеца к ограде кладбища и выбросят его через нее, а уже потом мулла и ишан кладут труп в приготовленный склеп (таджиков всех хоронят в склепах) и только слегка замуруют отверстие, а через 5 дней заделывают окончательно и ставят памятник.
— А мне, должно быть, хороший памятник поставили, — подумал я, — ведь я умер за свою веру и отечество.
— Вдруг я почувствовал, что носилки сильно качнулись, и я полетел с них куда-то в пропасть и ударился о камни... Тут я уже более не помнил ничего.
— Когда я очнулся, мне показалось, что я лежу опять в моей сакле. Я попробовал пошевелить рукой и даже вздрогнул, рука поднялась, я пошевелил ногою, и она тоже беспрекословно повиновалась моей воле. Я поднялся и сел. Кругом было темно. Уж не сон ли все это было, подумал я и громко крикнул: «Хайра!» Глухой звук моего же голоса оглушил мои уши. Я ужасно испугался и понял, что я нахожусь в склепе. Я знал, что в течение трех и даже пяти дней склеп не заделывается накрепко, да и глина не успевает просохнуть, и стал шарить руками, силясь подняться из ямы и затем найти выходное отверстие. Воздуху было достаточно, и только холод пронизывал меня насквозь. Мысль о смерти уже совершенно оставила меня, а надежда на освобождение придавала мне энергию. Я шарил по всем стенам моей могилы и вдруг наткнулся на мягкий слой глины. Я стал сильно толкать его руками, раскапывать, и вдруг струя воздуха вместе с серебристым лучом света ворвалась в мою темницу. Я расширил отверстие и вылез. Кругом было тихо. Памятники, освещенные луною, мрачно смотрели на меня. Я взглянул на свою могилу, она черною дырою глядела мне вослед, как бы желая снова поглотить меня в свою мрачную тень. Мне вдруг стало так страшно, что я бросился бежать. Одежды на мне не было никакой, а мата осталась в могиле; я, дрожа всем телом от холода, бежал прямо к моей сакле. Все спали крепким сном, когда я постучался. «Кальтак», моя собака, громко залаяла на стук. Я назвал ее по имени, и она, перескочив через забор, стала выть и ласкаться ко мне. Я снова начал стучать.
— Ким? — раздался испуганный голос Хайры.
— Это я, Юсуф, — ответил я.
— Эх, Алла Акбар! — завизжала моя женя и бросилась назад; я услышал, как за нею заперлась дверь.
Я перелез через забор и начал проситься в саклю: я изнемогал от холода и, кроме того, ощущал страшный голод.
— Уйди, уйди в свою могилу, — кричала мне жена, — уйди, заклинаю тебя Магометом.
Девочки ревели. Я не знал, что мне делать.
Пошел я было к Маюнусу, моему хорошему другу, но и он страшно испугался и из сакли заклинал Аллахом, чтобы я ушел в свою могилу. У него на дворе я увидел старый халат и надел его. Таким образом, я дождался утра и пошел на базар, думая там у знакомых лавочников напиться чаю, но при появлении моем все с искаженным страхом лицом бросались прочь, оставив свои лавки. Томимый голодом и жаждой, я сам сел к чай-ханэ и налил чаю. Это подбодрило меня, а лепешка утолила голод. В это время ко мне приближалось целое шествие.
Впереди шел мулла с Кораном, а сзади его много народу с кольями и шашками. Мулла, не дойдя нескольких шагов, высоко поднял Коран и начал читать заклятие. Я склонился на колени и прочел молитву. Долго не решался мулла подойти ко мне, но, наконец, видя перед собою живого человека, приблизился и назвал меня по имени. Я ответил ему: «да, это я Юсуф-Али, который вышел из могилы». Мулла велел мне подать чашку чаю, но так как никто не хотел поднести ее мне, то я сам пошел, налил чаю и принес его мулле.
— Пей! — сказал мулла. Я выпил чай.
После этого мулла ближе подошел ко мне и, прочитав молитву, сказал:
— Живи, Юсуф, но ты будешь жить мертвецом! — и потом, обернувшись к народу, сказал: — правоверные, вот Юсуф, которому Аллах сподобил продлить жизнь его и после смерти. Великий грех падет на того, кто посмеет убить его, так как все равно Аллах не пошлет смерти «живому мертвецу»! После этого я пришел домой. Сначала все боялись меня и сторонились, а потом и привыкли. Вот я с тех пор и «живой мертвец» — так это прозвище за мною и осталось. Такую благодать послал мне Аллах за мою верность вере и страдания за родину, — сказал рассказчик, — и теперь, когда я умру во второй раз, Великий Пророк меня прямо возьмет на лоно свое — мне об этом сказал наш святой Хазрет-Ишан, — добавил он.
Я был поражен слышанным рассказом, тем более, что неправдоподобного тут ничего не было.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Центральная Азия Афганистан

Пока генерал Комаров находился у фронта отряда, в средине лагеря произошел следующий трагикомический инцидент.
Переводчик генерала, Таиров, состоявший официально нештатным русским коммерческим агентом в Буджнурде и Кучане, персиянин по происхождению, последовал, с начала дела, обычаю персидских генералов, т. е. залег в своей кибитке. Она была расположена, как и всегда, рядом с кибиткой генерала Комарова.
Вдруг поднимается войлок на кибитке Таирова, и в нее вползает с обнаженной шашкой в руке туркмен.
Переводчик закричал, мервца схватили и обезоружили и на вопрос, для чего он пришел, он смело ответил: “Я хотел убить генерала”.
Оказалось, что пока общее внимание было обращено в ту сторону лагеря, где началась стрельба, этот туркмен сумел незаметно пробраться в средину лагеря и, думая, что русский генерал по персидскому примеру сидит в своей кибитке, вошел в ту, в которой он увидел огонь. На его несчастье, это была только кибитка переводчика.
Убедившись в бегстве мервцев, генерал Комаров приказал скомандовать отбой и вернулся в свою кибитку.
Доложенное ему там известие о покушении мервца поставило генерала в очень затруднительное положение. Оставить этот поступок безнаказанным было невозможно. Но судить и расстрелять или повесить преступника было крайне нежелательно для русских: казненный был бы сочтен мучеником за веру и родину, и память о нем, окруженная этим ореолом, могла бы долго затруднять упрочение среди мервцев расположения к русским.
Из этого затруднения генерал нашел следующий чрезвычайно мудрый выход.
Он позвал к себе упомянутого выше Сары-Батырь-хана, на территории которого мы находились, и сказал ему:
— Я твой гость, этот человек хотел меня убить, отдаю его тебе, делай с ним, что хочешь!
Хан вывел мервца за черту лагеря и застрелил. Утром я видел в некотором расстоянии за нашей цепью его обнаженный труп. Образ действия Сары-Батырь-хана, соответствовал местному обычаю и удовлетворять требованиям туркменской этики. Об убитом забыли.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Центральная Азия

Весьма симпатичные своею храбростью, гостеприимством, любовью к своей земле, текинцы имеют и много отталкивающих качеств. Они жестоки, вероломны, лгуны, завистливы и прожорливы. В числе их пословиц находятся следующие:
«Кто взялся за рукоять сабли, тот не ищет более никакого предлога».
«Туркмен на лошади не знает ни отца, ни матери».
«Где город, там нет волка, где туркмен, там нет мира».
В физическом отношении туркмены весьма богато одарены. Они высоки ростом, атлетического сложения, чрезвычайной физической силы и выносливости. Все взрослое мужское население суть воины и для слабых соседей — воины страшные.
Сотни некогда цветущих деревень и теперь еще лежат в развалинах по северной границе Персии. Сильно страдали от набегов туркмен также Афганские, Хивинские и Бухарские владения.
Сбор партий на аламан начинался после полевых работ в сентябре и продолжался до мая. В начальники каждой партии выбирали сардара, которому и повиновались беспрекословно, в чем, идя в набег, давали клятву. Величина партий от 150 человек доходила до 1,000.
Текинские партии состояли из конных и пеших людей. На каждых двух пехотинцев брался один верблюд. Оружие текинцев состояло из кривых шашек, которыми наносились страшные удары, пик, пистолетов и ружей самых разнообразных систем: фитильных, курковых, охотничьих двустволок. Тактика нападения соображалась с противником. При нападении на узбеков Бухары и Хивы туркмены бросались в шашки на нукеров (род регулярной конницы в составе гарнизонов пограничных пунктов Бухары и Хивы), или завязывали с ними перестрелку и затем, отступая, наводили на сидящую в засаде пехоту.
Отправляясь на аламан в Персию, где всякая пограничная деревня окружена высокою глиняною стеною, брали с собою складные лестницы для штурма. Скрываясь до наступления темноты, туркмены в сумерки внезапно врывались в деревню, стараясь поспеть к минуте загона в деревню скота; лезли па стены, резали сопротивлявшихся, вязали беззащитных. В то же время скот отгонялся в заранее условленное место.
В случае неудобной для конного набега местности, туркмены спешивались, подползали ночью к стенам и на рассвете штурмовали их по лестницам.
Во всех этих набегах у туркмен выработалась чрезвычайная способность к одиночному бою холодным оружием, а также способность и любовь к бою ночью.
С этими их военными качествами нам и пришлось считаться под стенами Геок-тепе.
Безнаказанность многочисленных аламанов, безнаказанность увода в плен тысячей пленных и нескрываемый страх, внушаемый текинцами населенно Хивы, Бухары, Персии и Афганистана, дали текинцам право считать себя храбрейшим в свете народом и развили в них чрезвычайную гордость. Несколько одержанных побед над многочисленными войсками хана Хивинского и шаха Персидского дали им право считать себя, кроме того, народом непобедимым.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Центральная Азия

Перед вечером по отряду пронесся слух, что неприятель опять выходит из крепости через западную стену и скрывается за песчаными курганами. Вскоре полученное начальниками предупреждение о том же подтвердило действительность слухов.
Текинцы, не владея хорошими огнестрельным оружием, решились, как видно, с целью приравнять свою силу нашей, действовать исключительно по ночам, которые, укрывая их от выстрелов до столкновения в рукопашный бой, давали им больше шансов надеяться на успех, как численно превосходящей силе. Все верили, что нападение на нас будет, и вечером стали готовиться к отпору. Двукратная проба их вылазок ознакомила с системой их действий и показала, что дорого приходилось платить за слабые места.
Настала ночь, но ночь не лунная; сквозь мрак не дальше шестидесяти шагов только мог быть открыт осторожный противник. Сидя за насыпью, чередные стрелки чутко наблюдали впереди лежащее место; стройно, беззвучно стояла в рядах за траншеей первая линия и в строю же, щетиною выступив штыки к краю траншеи, дремали и спали, прикрывшись войлоком, резервы.
Текинцы, конечно, знали, что сбор их замечен и что их ждут теперь и ждали прежде, поэтому и старались разнообразить выбор пунктов для нападения.
Едва догорела заря заходящего солнца и быстро наступившая темнота скрыла даль, как текинцы, сбросив, по обыкновению халаты и выйдя из-за курганов и большого подковообразного укрепления собрались близ него у юго-западной части крепости в сплошную массу, затем тронулись к ручью на фронт траншеи, соединяющей все левые оконечности подступов. Это дерзкое движение на хорошо обороняемую линию начали они почти бегом, затем часть их, припав к земле, а часть, пригнувшись, с ятаганами в руках, начали тихо, без шума подвигаться к цели (В беседе с текинскими старшинами, собранными однажды в Асхабаде, автор, проверяя некоторые неразъясненные вопросы, вызывал и от них рассказы о действиях с противной стороны в дни крупных столкновений.).
Между тем наши сторожевые, не видя и не слышала ничего среди тихой, беззвучной степной ночи, вдруг были поражены неистовым криком; в первую секунду, не видя врага, казалось, что сама ночная мгла, без помощи людей, издала этот громкий широко раскатившийся вопль… «Рота пли!.. рота пли!..» послышались в ответ громкие команды во всей линии, и загрохотавшие залпы, замелькавший блеск ружейных огней, ракет с башни, ракет из траншей, встретили текинцев уже поздно, в упор, у ручья. Свист картечи из шести орудий, фланкировавших эту линию со Ставропольская редута, и гром, поднятый всеми батареями по крепости, заглушали воодушевляющей текинцев воинственный крик: алла! алла! Не смотря на то, что с первой секунды почувствовали текинцы прием совершенно другого рода, что нигде одиночная торопливая пальба не указывала на застигнутых врасплох, стало быть, и места легчайшего прорыва, не смотря на сильный огонь, который в момент появления их запестрил землю белыми рубашками убитых и раненых, начиная ото рва фланкирующей батареи до Охотничьей калы, текинцы продолжали делать усилия прорвать нашу линию. Наконец, сосредоточившись в большую массу перед Мортирною батарей № 2-го и правее ее (со стороны нападающих) удается осадить 11-ю роту Ставропольского полка; но под взмахами их ятаганов рота не бежит и при слабом свете восходящей луны завязывает жаркий бой: командир роты поручик Руновский и Мортирной батареи штабс-капитан Ростовцев, окруженные текинцами, рубятся, обливаясь кровью из своих головных ран, рубится артиллерийская прислуга и, шаг за шагом, с боем уступает свое место 11-я рота. Но и положение текинцев, ворвавшихся в этот узкий промежуток, делается невозможным с появлением из резерва молодецкой 10-й роты. Залп, другой и текинцы кидаются назад. Много, очень много трупов прикладывает неприятель к прежним, уже бежит он по полю, а картечь, пули и ракеты, шипя и извиваясь, словно огненные змеи, догоняют толпы бегущих. «Один Бог знает, сколько беды наделала нам артиллерия в эту ночь!» сказал между прочим безмеинский старшина, рассказывая про это дело. Он насчитывает, что во время этой вылазки они потеряли до 1,500 ранеными к убитыми.
Дело этого дня можно считать главной победой, как по отличной технической работе во время боя, так и по последствиям.
Какая была цель главных участников этого нападения мервцев – ударить на передовою линию наших войск – неизвестно, только возвращение их без трофей и большого количества товарищей было одною из побудительных причин к решению немедленно оставить крепость, но и это, как видно, не обошлось им дешево; если в Денгли-тепе и не раздавались победные крики, зато там не (было и спокойствия; с нашей позиции слышны были на северной стороне шум, похожий на ссору большой толпы народа, и даже ружейные выстрелы, что намекало на большие раздоры в лагере противника.
Выдвинутые ружья из бойниц Ширванского редута, стрелки наши, притая дух, вслушивались во все происходящее за стеною. Все разговоры вблизи и громкие возгласы вдали отчетливо отдавались в передних траншеях (В передних траншеях правого фланга находился переводчик, который сообщал обо всем слышанном, а о важном, доносил начальнику фланга): «Прощай, моя родная земля!» вскрикивал женский голос, «здесь оставляю я моего убитого мужа и двух сыновей»... «Что, вы, как свиньи, перекопали землю»? кто-то со злобою обращался к нам, «что вы, все прячетесь? идите-ка сюда – мы вам покажем»... «Не торопись, землячек» шепотом отвечали солдаты, услышав перевод сказанного: «зайдем – не рад будешь».... «Ну, что ж наделало твое обещание вырезать русских? – раздражительно заговорил голос за стеною – «лучшие люди легли, а успеха нет и все это ни к чему не поведет». На это последовал короткий ответ, ускользнувший от переводчика. «А так ты такой храбрый.... пойди-ка сюда...» закричал первый голос, «пойди сюда, я тебе задам!». Ссора была полная.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Центральная Азия

«В 1861 году, после неудачного похода в Мерв, окончившегося разгромом персидских войск, туркмены стали особенно смелы. Собрался значительный аламан (скопище для набега) и отправился на хищничество в деревни, соседние с городом Мешедом. Здесь аламан был застукан, многие перебиты, а остальные захвачены в плен. Этих последних было до ста человек. От шаха последовало распоряжение доставить пленников в Тегеран, и вот их, в цепях на руках и ногах, прикованных по нескольку человек к одному железному пруту, погнали пеших в Тегеран, отстоящий за 1,000 верст от Мешеда. Шах, желая успокоить население столицы, недовольное постыдным поведением значительной армии, уничтоженной в Мерве, приказал всех пленных казнить перед городскими воротами; министры придумали, для большего наслаждения публики, привязать пленников к городской стене и начать их расстреливать с расстояния 300 шагов. Понятно, что сарбазы (регулярная пехота), никогда не обучавшиеся стрельбе и вооруженные кремневыми ружьями, не в состоянии были попадать в живую мишень, поставленную так далеко пред ними, и удовольствие расстреливания могло продолжаться до вечера, подвергнув самым адским мукам несчастных туркмен. Все посланники, узнав о таком варварском распоряжении, немедленно сделали представление об отмене такой казни. Но было уже поздно: казнь состоялась, только сарбазов подвели ближе; несмотря на это, расстреливание все-таки продолжалось до вечера. Некоторые пули попадали не в пленников, а в веревки, которыми они были привязаны. Тогда развязавшиеся подходили и садились перед сарбазами, в надежде скорее расстаться с жизнью вблизи сарбазов, чем у стены, так как на пощаду им надежды не было. В 1875 году правителем Хоросана назначен был родной брат нынешнего шаха. Хоросанские власти задумали ознаменовать его прибытие в город Мешед, столицу Хоросана, жертвоприношением из пленных туркмен. Для этого приготовили 20 человек, а когда новый правитель прибыл, то пленников подняли поочередно на штыки в его присутствии и в виду всех властей и множества людей, собравшихся для приветствования брата шаха. Какова должна была быть нравственная мука пленников, можно представить из того, что последний из них, когда дошла его очередь быть поднятым на штыки, попробовал предложить за себя выкуп в 2,000 туманов (по курсу 8,000 руб.); но его предложение не было принято. Надежды его рушились, и ему пришлось идти, чтобы быть заколотым. Но он не дошел: смерть застигла его раньше, — и пред новым правителем и всем собравшимся синклитом он упал мертвым... Некто Б., участвовавший при постановке телеграфных столбов англо-индийской компании через персидские владения, рассказывал следующий пример, случившийся на его глазах. При нем состоял переводчик-персиянин, нанятый им в Астрабаде; при его помощи по крайней мере можно было объяснять рабочим, что от них требовалось, и работа быстро подвигалась вперед. На одном из переходов, на горизонте, показалась кучка всадников, повидимому приближавшаяся к работающей партии. Едва приблизилась конная партия настолько, что явилась возможность различить личности отдельных всадников, как вдруг проводник заметно оробел. Между наездниками был один одетый весь в красном, вынувший из кармана какую-то бумагу и прочитавший содержание ее громким голосом, результатом чего было покорное со стороны переводчика опущение на колени. Красный верховой слез с лошади, вынул из ножен кривой нож, подошел к ставшему на колени переводчику, вонзил нож повыше гортани и быстрым поворотом к себе перерезал горло. Правосудие совершилось, поставив в безвыходное положение Б., оставшегося среди народа, которого ни он не понимал, ни его не понимали, и до сих пор не зная, за что была произведена подобная быстрая расправа. Разумеется, имея соседями народ, отличающийся такими нравами, несмотря на то, что уже в Персию все-таки заглянул луч цивилизации, обыкновенно смягчающий народную жестокость и внушающий более рациональные взгляды на человеческую жизнь, и туркменам неоткуда было брать примеры мягкосердечия, а потому и свирепость у них совершенно первобытная.»
Петрусевич в вышеупомянутой статье приводит следующие образчики туркменских нравов.
«На острове Ашур-Аде, где помещается наша морская станция, жил постоянно в прежнее время старшина или хан, выбранный из прибрежных аулов туркмен-джафарбаев, которые признавали и признают над собою власть русских. У этого хана, помещавшегося на острове, в кибитке, были двое сыновей: один десяти, а другой шести лет. Старший из них был скромный и, повидимому, кроткого нрава и не пользовался особенною любовью отца, а младший, по имени Сардар, свирепый как дьяволенок, был его любимцем. Он находил великое удовольствие в причинении страданий всему живому и приходил в неистовство, когда ему что-либо не удавалось. Однажды он захотел уничтожить курицу. Курица от преследования мальчика забилась под сарай, откуда мальчуган не мог ее достать; бросившись на землю, он в бессильном бешенстве принялся колотить по земле руками и ногами, крича: «дайте курицу, дайте курицу!» Отец, вышедший из кибитки и видя своего любимца в таком исступлении, приказал исполнить его желание. Поймали первую попавшуюся курицу и отдали мальчику, который, свернув ей шею, оторвал голову и, бросив разорванную птицу на землю, немедленно успокоился; отец, присутствовавший при этой сцене, погладил его по голове, прибавляя: «Ай хороший мальчик! Ай хороший мальчик!» Этот же маленький шестилетний дикарь предлагал отцу украсть золоченые рамы с картины у одного из жителей Ашур-Аде, воображая, что они золотые, а отец радовался, видя, что в мальчугане развиваются сами собою все хищнические склонности. В 1867 году губернатор астрабадский Муль-кара, захватив одного из влиятельных лиц туркмен-атабаев, какого-то Шаваль-хана, ни в чем неповинного, расстрелял его. Зимою атабаевцы напали на деревню сурхан-келя, лежащую всего в двадцати верстах на север от Астрабада, на самой границе Астрабадской провинции, за которой уже начинаются туркменские кочевья. Несмотря на оказанное им сопротивление, туркмены взяли деревню, разграбили ее, перерезав многих жителей и набрав пленных, в число коих попал и сын Абдус-Семет-хана, владельца деревни. Когда туркмены вернулись к себе, то жена Шаваль-хана, расстрелянного астрабадским губернатором, явилась к предводительствовавшему туркмену Султан-Мамед-хану Авгану и потребовала, чтобы молодого сына, владетеля деревни Сурхан-Келя, отдали в ее распоряжение, так как он ей принадлежит. На вопрос Султана-Мамед-хана о причине такого требования и на чем основывает она свои права на пленника, женщина отвечала: «Он персиянин; моего мужа расстреляли персияне, и я хочу отомстить за его смерть». Султан-Мамед-хан ответил: «женщина, ты права, и возьми персиянина». Жена Шаваль-хана взяла пленника и, вырезав собственноручно ему живому сердце из груди, бросила труп на съеденье собакам.
Находившийся в походе против хивинцев переводчиком Ибрагимов, в своих заметках о хивинских туркменах сообщает, что если кто-либо из туркмен увезет дочь сеида (так называются потомки пророка Магомета, рассеянные на всем востоке) и вступит с нею в связь, то похищенную отбирают общими силами и предают позорной казни. Так, например, привязав ее за косы к хвосту лошади, пускают ее в табун, или раскаленным железом прожигают половые части несчастной, или же, связав руки и ноги, бросают в реку и т.п. Но лучше всего обрисовывается обоюдная жестокость туркмен и персиян из следующего рассказа Боде.
Начальник Фендереского округа Астрабадской провинцш Мирза-Наги-хан влюбился в туркменскую девушку коджакского рода. Сначала отец и все близкие родные не соглашались на этот брак; но чего не делают деньги! Получив богатые подарки, отец замолк и согласился на увоз дочери, которая сама отвечала благосклонностью Мирзе-Наги-хану. Род коджаков, узнав об увозе, одной девушки из их среды, счел себя жестоко оскорбленным и сначала грозил отомстить оскорбителю, но потом, не имея средств к этому, успокоился, выжидая только удобного случая. Прошел год. Мирза-Наги-хан, полагая, что гнев племени уже утих, позволил, согласно обычаю, молодой своей жене отправиться к родителям. Она поехала к ним в родной своей одежде, в сопровождении многочисленной свиты. Но едва только они подъехали к шатрам своего племени, как ее туркмены схватили, повели на верх ближнего кургана и в глазах родных истерзали в куски. Мирза-Наги-хан был приведен этим в неистовство и поклялся мстить туркменам, но также принужден был выжидать и очень долго, потому что весь род коджаков, опасаясь его мщения, откочевал в Хиву. Прошло несколько лет, и откочевавшие не возвращались. Тогда Мирза-Наги-хан написал к ним письмо, с приглашением занять прежнее место; в письме он признавал себя виновным в том, что не уважил их обычаев, и говорил, что теперь они могут возвратиться спокойно, восстановив свою честь казнью девушки, которую он увез. Коджаки поверили и возвратились, но не успели они еще разбить хорошенько своих шатров, как Мирза-Наги-хан налетел на них, разнес все их кочевье и, захватив шестьдесят женщин, привез к себе, где немедленно предал их всех казни».
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Центральная Азия Иран

В то время коканский базар был самый богатый во всем Туркестане.
Там можно было найти все, что производила страна, и, кроме того, привозные товары из России, Персии, Англии и Индии. На местные изделия, напр., ковры, шелковые ткани, мозаичные изделия из бирюзы, каракулевые халаты и медные изделия чеканной работы цены были баснословно дешевые.
Продвигаясь от давки к лавке, мы прошли почти весь базар и попали в мясные ряды, где около одной из лавок собралась очень волнующаяся и кричащая толпа. Когда мы подъехали, толпа расступилась, и мы увидели ужасную картину. Посреди грязной, немощеной улицы, в громадной луже крови валился труп только что зарезанного молодого сарта. Он был бос, почти голый. На нем ничего не было, кроме коротких полосатых шаровар, доходящих до колена. Голова почти отделилась от туловища, держась лишь на хребетном столбе, руки связаны на спине, лица не было видно, так как он лежал, уткнувшись лицом в землю.
Оказалось, что сегодня хан уже разбирал судные дела и всех приговоренных к казни привели на базар и заперли в одну из пустых мясных лавок, откуда они, а их было 6 человек, чрез двери и щели в деревянной степе лавки, смотрели на казнь и переговаривались с родственниками, торопясь проститься и передать последние приказания, пока еще не дошла до них очередь быть зарезанными.
Отсутствие ли женщин и детей, или по тупой покорности судьбе, но на лицах как самих осужденных, их родственников, так и праздной толпы не видно было ужаса; все болтали, кричали, и некоторые даже смеялись!
Около зарезанного и уже застывшего трупа стоять высокого роста и кривой на один глаз палач, одетый в красный ватный халат, с засученными рукавами. Одна из рук и очень тонкий, немного кривой и длинный нож, который он держал, были запачканы в крови. Палач изредка лизал с ножа человеческую кровь и косил свой единственный глаз на публику, желая подметить, какое это производит впечатление. Ему хотелось бы возможно более устрашить ее, чтобы она была щедрее.
Палач определенного содержания и даже поштучной платы, как у нас, не получал и жил на взятки, получаемые от родных казненных.
У сартов голов не рубили, а людей резали по тому же способу, как они режут баранов, т. е. лезвие очень острого и тонкого ножа протыкается с одной стороны шеи на другую и затем быстро протягивается вперед, так что если нож был воткнут между шейными позвонками и сонными артериями, то при движении ножа вперед артерии перерезались и получалась огромная рана, и смерть наступала почти мгновенно, но если палач был недоволен подарком, то он прорезал только переднюю часть горла, и казненный мучился долгое время, храпя и истекая кровью.
Казнь остальных воров была приостановлена, так как их родственники и далее сами потерпевшие отправились с подарками к хану просить о смягчении приговора, и скоро приехал придворный, объявив, что хан заменил смертную казнь отрубанием пальцев левой руки, что откладывается до следующего дня.
По рассказам палача, вору отрубает пальцы тот же палач, у тех же мясных лавок, пользуясь тем же топором и тем же обрубком дерева, которые употребляются в той лавке при рубке бараньего мяса. Руку, у которой палач отрубил пальцы или всю кисть (тоже смотря по взятке), сейчас же окупают на секунду в котелок с кипящим бараньим салом и затем оперированного отпускают на все четыре стороны.
В кипящее сало опускают изуродованную руку не с целью увеличить боль и страдания казнимого, но для предупреждения гангрены, и, по их словам, после такого варварского лечения, рука заживает быстро и без особого лечения.
Казни же знатных лиц, особенно важных преступников, или посажение на кол всегда обставлялись особой торжественностью и производились на дворцовой площади.
Для посажения на кол приговоренного привязывали к арбе, перегнув его пополам, а к другой арбе, такой же самой высоты, привязывался длинный, толщиною в две руки, заостренный кол, и эту арбу шесть человек накатывали на преступника, а палач направлял острие кола, который сразу влезал на поларшина в тело казнимого, при чем последний после короткого крика впадал в беспамятство, тогда его и кол, в него всаженный, отвязывали от обеих арб, кол поднимали и вставляли его толстым, тупым концом в яму и укрепляли в вертикальном положении.
Через некоторое время сознание возвращалось, казненный кричал, конвульсивно шевелился и тем помогал колу еще глубже войти в его тело, и так повторялось до тех пор, пока кол не повреждал каких-либо важных внутренних органов, или казненный не исходил кровью.
Тут также, как и в описанных выше казнях, все зависело от ловкости палача, т. е. от полученного им подкупа. При желании подолее помучить кол направлялся не прямо по направлению к желудку, а в бок и он упирался в ребра, и тогда казненный мог жить, сидя на коле, более суток.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Центральная Азия Кокандское ханство

Заметки американского журналиста о завоевании Россией Хивинского ханства в 1873 году...
Однажды я сел на коня и отправился в Хазар-Асп, где был радушно принят полковником Ивановым. Во время обеда ему доложили что пришла женщина с жалобой.
— Пойдемте со мной, сказал полковник, обращаясь ко мне: — Увидите любопытную вещь.
Так как обычный порядок судопроизводства был прерван бегством губернатора, то обыватели Хазар-Аспа стали приходить для разбирательства своих ссор и с просьбами о защите к полковнику Иванову, который облечен был здесь высшею властью. Мы вышли в большой портик, который, как я уже говорил, служил приемною залой, воссели на ковре, и полковник вступил в роль судьи с приличным случаю выражением сериозности и даже важности на лице. Женщину ввели во двор, который был фута на три ниже портика где мы сидели. Просительница вошла держа за руку олуховатого на вид парня лет 14ти и, кланяясь на каждом шагу чуть не до земли, обратилась к полковнику, принимая его за Кауфмана и называя его Ярым-падишахом; титул этот полковник принял с полным достоинством. Это была старуха прикрытая невзрачным хивинским халатом. Единственная принадлежность туалета отличающая костюм ее от мужского был высокий белый тюрбан который носится всеми хивинскими женщинами. Она с низкими поклонами подала полковнику небольшой подарок, состоявший из хлеба и фруктов, и стала излагать свою жалобу.
Дело было в том, как объясняла она, что у сына ее — указывая на приведенного с собою неуклюжего малого, — украли невесту.
— Кто же украл? спрашивает полковник.
— Да вор собака - Персиянин; мой собственный раб; он свел моего же осла и на нем увез девчонку. Чтоб изчахнуть ему, окаянному!
— Так он, значит, совершил три кражи: украл осла, девушку и самого себя, перечел полковник с деловым видом. — Ну, как же он украл девушку? Силой ее увез?
— Уж конечно силой: разве она не была невестой моему сыну? Да разве какая девушка доброю волей убежит от своего жениха c собакою-рабом?
— А кто она? Как вы ее обручили с сыном?
— Она также Персиянка. Я купила ее у Туркмена который ее только-что привез из Астрабада, и заплатила за нее пятьдесят тилль. Должно-быть собака-раб приворожил ее, потому что как только она его увидала, так бросилась ему на шею, плача, рыдая и уверяя что он был ее товарищем и другом с самого детства. Я, конечно, побила ее хорошенько за эти бредни. Женить на ней сына я хотела через несколько дней; но как только подошли Русские, так хитрая девчонка и подговорила раба бежать с ней. Теперь уж они верно поженились.
— Ну так что же я могу для вас сделать?
— Разыщите и отдайте жену моему сыну, а мне раба и осла. Полковник сказал ей с улыбкой что посмотрит что может для нее сделать, а теперь она может идти. Она ушла, пятясь все время назад и кланяясь на каждом шагу до земли самым почтительным образом как при дворе. Видно было что не в первый раз пришлось ей приносить жалобу судье.
Но сын ее не получил никогда обратно своей невесты, ни ей не разыскали ни раба, ни осла.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Хивинское ханство Центральная Азия

Между тем далее терять время было совершенно невозможно. Оставалось прибегнуть к некоторому насилию, как к последнему, более или менее вероятному, средству для своевременного начала движения. Поэтому, после небольшой внушительной речи туркменам, немедленно последовали и внушительные дела. В обращении начальника отряда, которое тут же переводилось во всеуслышание, между прочим указывалось на то, что все они были свидетелями самых точных и аккуратных денежных расчетов наших с балханскою чарвою за верблюдов, работавших между Михайловским постом и Таш-Арватом, равно как и за тех, которые везли груз отряда во время движения последняго в Кизил-Арват, что всем туркменам ведомо предложение наше производить полуторную плату, против существующей в крае, за добровольный срочный наем верблюдов и прочее, но что так как однако же все это не подвинуло дела, то мы постараемся обойтись без их услуг. Объявлялось также во всеобщее сведение, что отныне мы будем продолжать платить за наем верблюдов лишь балханской чарве, за остальных же платить не станем, при чем те вьючные животные, которых пригонят нам, так сказать, по доброй воле, будут принадлежать их хозяевам и, по миновании надобности, будут возвращены по принадлежности, верблюды же, добытые с употреблением оружия или вообще силы, будут затем считаться собственностью нашего отряда. Хозяевам верблюдов, добровольно пригнавших, разрешается оставаться в отряде при своих верблюдах, в качестве верблюдовожатых и с получением кормового рациона в натуре. После этого приказано было роте обезоружить и арестовать присутствовавших приезжих туркмен. Атабай Назар-батыр был раздет и в присутствии всех чувствительно наказан казаками, оружие же его и лошадь были отданы в собственность Ата-Мурад-хану. Из присутствовавших при этом туземцев было выбрано восемь человек, между которыми трое принадлежали к числу туркмен, прибывших в Таш-Арват из Бугдаили и Шаирды. Людям этим велено было немедленно ехать в свои аулы и оповещать народ о виденном и слышанном от начальника отряда. Последний, отпуская этих выборных, успел. также обратить их внимание на то, что если, не смотря на все предпринятое с нашей стороны, нам не удастся пойти в глубь степи, то уже конечно, с помощью наших морских перевозочных средств и верблюдов нашей чарвы, мы не встретим препятствий для движения за Атрек, в чем туркмены, разумеется, нисколько не усомнились. Одновременно с выездом выбранных туркмен выступили из Таш-Арвата и казаки. Одна полусотня пошла на поиски по дороге на Шаирды, а другая была направлена в район кочевок балханской чарвы, — во-первых для приведения в совершенную известность числа имеющихся у них верблюдов и принятия их в свое ведение, а во-вторых, для обеспечения названной чарвы от нападения озлобленной против нее иноплеменной чарвы, которой наши туркмены все еще сильно побаивались. Выбор людей для рассылки по степи был сделан заранее и основывался на том, чтобы выбранный имели в числе заарестованных какого-либо родственника или, по крайней мере, близкого человека. Такой залог, вместе с оставшимся в отряде собственным оружием посланного, должен был оказать значительное влияние на него и служить побуждением к тому, чтобы он уговорил своих соплеменников откупиться от русских ценою каких нибудь 300 — 400 верблюдов. Заметим при этом, что потеря оружия для туркмен, как и вообще для всех воинственных народов Азии, конечно имеет значение не одной только материальной утраты. Она, разумеется, имела для них и другую, еще более чувствительную сторону, на которую мы тоже имели право полагать известную долю надежд, ибо потеря оружия считается у азиатов большим стыдом. Для полноты рассказа упомянем еще, что туркмены, посланные для оповещения народа, имели случай видеть, как арестованные их товарищи работали под наблюдением конвоя. Работа эта, на которую их отвели после ареста, состояла в том, чтобы перевязать часть вьюков из числа заготовленных для предстоявшего похода, обращая их из 10-ти-пудовых в трехпудовые, будто бы для несения этих облегченных вьюков на них, самих же арестованных и им подобных, в случае, если мы будем стеснены в перевозочных средствах. Как ни странным может казаться такой, пожалуй, даже наивный способ острастки, но критику всегда придется принимать во внимание, что туркмен не в состоянии был тогда заниматься математическими расчетами для уяснения себе невозможности передвижения тяжестей на людях при больших расстояниях. Притом же все туркмены того времени конечно бывали близкими свидетелями, до чего жестоко поступают иногда с человеком в известных условиях его жизни. Вообще при этом случае нельзя не привести некоторых фактов, указывающих на полнейшее своеобразие взглядов того туземного населения Закаспийского края, с которым Красноводскому отряду приходилось соприкасаться. Начать с того, что атабай Назар-батыр не только никогда не оставлял русского стана с самого дня расправы, с ним учиненной, и до дня роспуска отряда, но даже перевез семью в Красноводск и сделался вернейшим и преданнейшим нашим слугою. Казалось, наконец, что между ним и Ата-Мурад-ханом не должно было бы существовать искренних отношений, так как последний сделался обладателем почти всего наличного состояния Назара, не исключая нежно любимого им коня, но и этого не было. Назар, вовсе не роднясь с Ата-Мурадом, так сказать, вошел в его кибитку и совершал все последующие походы со штабом отряда, при котором непрестанно находился Ата-Мурад-хан. Последний, будучи весьма добрым человеком, не помышлял однако же о возвращении случайно доставшихся ему коня и оружия своего сожителя, считая все это при надлежащим себе по праву дружбы с сильным равным образом, по тому же праву, священному в глазах туркмен, и Назар ни раза не пытался возвратить свое добро, хотя во всякую данную минуту мог похитить все это с большою лихвою и уйти на все четыре стороны. Так продолжалось дело, пока начальника отряда, за прекрасную и верную службу Назара, не выкупил его достояния у Ата-Мурад-хана и не передал ему обратно. Совершенное несходство с нашими понятиями представляют также удивительные отношения различных туркменских племен между собою. Грабежи, взаимно ими производимые, никогда не считаются ни ограбившими, ни ограбленными за причину, могущую установить дурные соседские отношения. Какие нибудь атабаи, ограбленные, например, джафарбаями, едва мечи вложены в ножны и ружья перестали стрелять, начинают спокойно, без злобы к причинившим горе, глядеть на уводимое у них добро и дружески пожимать руки новым обладателям бывших своих жен и всякого рода богатств, по мнению их, вполне естественно переходящих к тем, которые в данное время сильнее. Но Аллах велик, -придет время, когда он даст силу и джафарбаям, а тогда и они пойдут аламаном и добудут себе сокровища, отняв таковые у тех, кто в данное время будет слабее их, кого Бог захочет покарать их рукою. Туркмены хотя и мусульмане — сунниты, но решительно не фанатики. Тем не менее они глубоко проникнуты истиною ученья Корана, по которому Бог распределяет силу, а потому ее следует уважать и искренно ей подчиняться, сильному же должно служить верно и честно, ибо сила сильного в конце концов перельется в великодушие. В продолжение своей службы красноводский отряд имел множество случаев удостовериться, что самыми надежнейшими его проводниками и разведчиками были люди, предварительно испытавшие на себе в массе или порознь удары судьбы, причиною которых были русские. Таковы были: Ата-Мурад-хан, Назар-батыр и многие другие.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Центральная Азия