АБДУРАХМАН-ХАН

АВТОБИОГРАФИЯ

ТОМ I

ГЛАВА I.

Юные годы (1853-1864).

Мое свидание с отцом. — Назначение правителем Таш-Кургана. — Восстание бека Аталика и его поражение. — Восстание в Бадахшане. — Восстание бека Юсуф-Али. — Сражение у Канабада. — Мир в Бадахшане. — Новое восстание и подавление мятежников. — Мое видение. — Умиротворение Бадахшана.

Когда мне было девять лет от роду (Абдурахман родился приблизительно около 1844 г.), отец мой послал за мною, чтобы я прибыл из Кабула в Балх. Отец был тогда правителем Балха и всех прилежащих земель. Ко времени моего прибытия в Балх я нашел отца осаждающим Шибарган (На русских картах — Шибирхан. Примеч. Перев.), поэтому я оставался в Балхе в ожидании отца около двух месяцев; тем временем Шибарган был взят, и я выехал навстречу отцу за 10 миль к югу от Балха, по направлению к местности, называемой Дошт-и-Иман (т. е. пустыня предводителя). Я был весьма счастлив свиданием с отцом, который пал на колени и благодарил Бога за мою безопасность. [12]

Вслед за тем я возвратился в Балх вместе с отцом, а чрез несколько дней он мне приказал начать учиться. Целые дни я старался читать и писать, но все это давалось мне очень туго: я ненавидел учение, так как мысли мои были больше занята верховой ездой и стрельбой; изо дня в день я забывал то, чему учился накануне, но волей-неволей надо было продолжать учение, хотя учитель мой с весьма малым успехом тратил на это свои усилия. К концу года отец построил для меня новую школу, с примыкающим к ней садом, в местности, называемой Тактапул, около предместий Балха. Причиной удаления школы от Балха служило то обстоятельство, что город Балх принадлежит к старым и нездоровым населенным пунктам: кроме того, отец имел обыкновение молиться часто на могиле святого «Али-Муртза» («короля святых»); могила эта была ближе к Тактапулу, чем к Балху, и с течением времени отец построил там свои гаремы, дворы, казармы, мастерские, разведены были сады, — и в продолжение трех лет на этом месте вырос новый великолепный город.

Весною четвертого года после моего возвращения в Балх отец мой отправился в Кабул на поклон к своему отцу, эмиру Дост-Магомет-хану, оставив меня генерал-губернатором вместо себя. Мой образ жизни в это время был обыкновенно следующий: до 8 часов утра я занимался своими уроками, от 8 до 2 пополудни я [13] принимал свой двор, затем спал, а позднее несколько, после обеда, катался верхом, чтобы дышать свежим воздухом. В начале зимы отец написал мне из Кабула, что мой дедушка, эмир, удостоил меня чести быть правителем Таш-Кургана, куда я должен был отправиться немедленно в сопровождении 1000 всадников, 2000 чел. пехоты и 6 орудий. Согласно этому приказанию я отправился в Таш-Курган, где сердарь Магомет-Амин-хан, брат Вазир-Магомет-Акбар-хана, передал мне управление страной, отправившись сам в Кабул. В помощь мне по управлению Таш-Курганом отец дал мне некоего Хейдар-хана, который был весьма достойным и ловким человеком, бывшим в то же время кизил-башским начальником, имевшим право на собственный флаг, при военном хоре и 200 всадниках; отец этого Хейдар-хана был также способный человек, имевший.много приверженцев в Кабуле.

Мой образ жизни в это время в Таш-Кургане был следующий: с раннего утра, до 9 часов, я занимался своими уроками, от 9 до 2 часов дня я принимал двор, выслушивал тяжбы, разбирал споры моих подданных; после 2 часов спал, затем занимался различными военными упражнениями, стрельбой, верховой ездой, игрой в поло и т. п. По праздникам, в пятницу, я целый день проводил на охоте, возвращаясь в форт Таш-Курган только ночью. Спустя пять [14] месяцев после моего назначения в Таш-Курган меня навестили отец и мать, которые все это время оставались в Кабуле. Я был очень рад поцеловать руки моих родителей; отец остался со мною в моей резиденции до следующей весны, после чего отправился в Балх, оставив со мною мою мать. Тем временем я продолжал свои учебные занятия, управляя также и вверенным мне округом. Так как я питал большое расположение к армии и к населению Таш-Кургана, среди которого у меня было не мало личных приверженцев, то я часто оказывал милость своим подданным, уменьшая количество назначенных к поступлению от них земельных податей, в случае неурожая.

По истечении двух лет по управлению страной отец мой прибыл в Таш-Курган и потребовал от меня отчет по управлению округом; узнав про милости, которые я оказывал населению, отец сразу воспротивился этому и потребовал уплаты податей полностью, ссылаясь на то, что доходы страны значительно меньше расходов на содержание войска. Отец остался со мною около трех месяцев, собрав один лак рупий (Лак рупий = 100,000 рупий = 60,000 руб. кредитных (приблизительно). Примеч. Перев.), т. е. ту именно сумму, которую я простил было подведомственному мне населению, и затем возвратился в Балх. После отъезда отца я [15] отказался от управления страной, в виду того, что мне не предоставлено было достаточно полномочий, чтобы управлять округом согласно моим понятиям; оставив вместо себя в Таш-Кургане своего помощника, я отправился на жительство в Тактапул, где опять взялся за учебные занятия. Обыкновению каждую неделю, по четвергам после обеда, я отправлялся на упражнения стрельбой и возвращался домой лишь к вечеру следующего дня, проведя в поле ночь и два дня. Мой охотничий штат состоял приблизительно из 200 собак, охотничьих кречетов, соколов и разных других хищных птиц, 100 пажей и прочей свиты верхом, насчитывавшей около 500 человек. Для охоты мы обыкновенно выбирали места в камышах Аму-Дарьи, а иногда проводили время в рыбной ловле в реке, называемой Боин-кара, впадающей в реку Балх.

Во время этого моего второго пребывания в Тактапуле правитель Герата, Вазир-Яр-Магомет-хан, написал моему отцу, что он был бы очень счастлив породниться с ним, предоставив мне руку его дочери. Предложение это было принято, я был помолвлен с дочерью Яр-Магомета, и это еще больше укрепило его дружбу с моим отцом. Большой дружбой и расположением моего отца пользовался также сердарь Абдур-Рахим-хан из семьи Рахим-Дар-хана; это был очень фальшивый и дурной человек: в его семье зависть была наследственной чертой. [16]

Абдур-Рахим постоянно злобствовал против моего влияния при дворе, опасаясь, что он лишится своей власти, если на меня будет возложено командование армией; поэтому он часто обвинял меня перед отцом, вызывая на меня гнев отца иногда без всякой причины. Главным начальником отцовской армии был тогда англичанин, генерал Шир-Магомет-хан, принявший ислам. Этот офицер, известный в Европе под именем Кемпбель, был взят в плен войсками Дост-Магомет-хана в 1250 г. (гиждры), в сражении под Кандагаром с войсками Шах-Шуджа. Пленник оказался хорошим офицером и в то же время опытным доктором, он отличался храбростью и ко мне относился очень хорошо. Кемпбель был наиболее способным среди всех его окружавших для начальствования войсками; поэтому он был назначен главнокомандующим Балхской армией, которая насчитывала тогда 30,500 человек; из них было 15,000 регулярных войск — пехоты, кавалерии и артиллерии; остальные составляли милицию, комплектуемую тремя племенами — дураниями, кабульцами и узбеками. При войсках было 80 орудий, из которых 12 были присланы во время управления сердаря Акрам-хана, остальные же были изготовлены в Кабуле под наблюдением моего отца. Армия была тогда в хорошем состоянии, учения производились регулярно каждый день.

Однажды Шир-Магомет-хан обратился с [17] просьбой к отцу, чтобы он отдал меня к нему в учение, для того, чтобы он мог перед смертью передать мне свои военные познания. Отец согласился на это и приказал мне отправляться ежедневно на 2-3 часа для учения, желая этим удержать меня от непроизводительной траты времени; я ответил на это полным согласием и охотно посещал эти уроки. Мои занятия медициной и военной тактикой продолжались 2-3 года. Отец мой выписал для меня также из Кабула нескольких оружейников и устроил оружейную мастерскую около моей школы; ежедневно в полдень, когда кончались мои уроки и занятия в школе, я отправлялся в мастерскую и собственными руками работал в мастерской. Таким образом я научился делать оружие и собственными руками изготовил три двустволки, которые были признаны лучшими, чем сделанные моими учителями. Упомянутый выше Абдур-Рахим относился с большой завистью к моим успехам и начал интриговать против меня; однажды он наговорил отцу, что я будто начал пить вино и курил индийскую паклю (Или посконник, растение употребляемое в Индии для курения.). Я был совершенно неповинен в, этих подозрениях, но так как я чувствовал себя очень несчастным при этих постоянных попреках, то решился бежать из Балха в Герат, где жил мой тесть. Хотя все мои [18] приготовления к этому бегству совершались тайком, слухи об этом дошли все-таки до моего отца; убедившись в справедливости этих слухов, отец посадил меня в тюрьму, отняв от меня всех моих солдат и слуг. Моя глупая ошибка придала всем обвинениям Абдур-Рахима некоторую окраску истины, вследствие чего меня отец продержал в тюрьме около года, все время в кандалах. Я был очень несчастлив. В это время умер Шир-Магомет-хан; Абдур-Рахим надеялся быть назначенным, на его место. Отец мои заподозрил, однако, Абдура в его намерениях и назначил на открывшуюся должность своего близкого и доверенного человека из племени Тукки, по имени Абдул-Реуф-хан, сына Джафар-хана, который пал в бою под Кандагаром.

Абдул-Реуф, однако, отказался от предложенного поста, указав моему отцу, что наиболее подходящим для этого человеком является его собственный сын, который после года тюремного заключения достаточно наказан за свои ошибки. Отец сначала не хотел и слышать про такие предложения, но затем согласился испытать меня на этой должности и послал за мною. Прямо из тюрьмы, в том же платье, в котором отец меня видел в последний раза, я явился к отцу немытым и нестриженым, с кандалами на ногах. При виде меня отец заплакал и спросил укоризненно: «Зачем ведешь себя таким образом?» Я ответил, что не совершил ничего [19] дурного и нахожусь в таком положении только по вине отцовских, так называемых, доброжелателей. Пока я говорил с отцом вошел Абдур-Рахим, и я продолжал в его присутствии: «вот изменник, который надел на меня кандалы, но время покажет, кто из нас прав». Абдур при этом изменился в лице от страха и гнева, но ничего не мог ответить на это. Отец обратился тогда к присутствовавшим офицерам со следующими словами: «Этого сумасшедшего моего сына я назначаю над вами генералом». Офицеры возразили: «Боже упаси, чтобы сын твой был сумасшедший; все мы знаем, что он, напротив, мудр и разумен, и сам ты скоро убедишься в том, что только дурные вероломные люди оклеветали его».

Отец приказал мне скоро вступить в отправление моих новых обязанностей. Я был очень счастлив; слуги мои собрались поздравить меня с освобождением и благополучием, после чего я отправился освежиться в турецкие бани. На следующий день я принял новую должность и осмотрел все мастерские и магазины. Главным инспектором мастерских я назначил артиллерийского офицера Эмира-Ахмет-хана (впоследствии представитель мой при индо-британском правительстве), а главным инспектором магазинов Магомет-Заман-хана. Командирами баталионов я назначил Сикандер-хана, убитого впоследствии во время сражения между русскими и бухарцами, [20] брат которого, Гулям-Хайдер, по настоящее время состоит главнокомандующим в Кабуле (Умер в 1897 году. Афганские войска состоят в ведении трех главных начальников: 1) упомянутого выше сердарь-саляра Гулям-Хайдер-хана-Чархи, преемник которого неизвестен; этому кабульскому главнокомандующему подчиняются войска, расположенные в Кабуле, Джелалабаде, Кунаре, Асмаре, Шинаре и Дакке. 2) Сипах-саляра Парамур-хана, которому подчиняются войска в Герате и Кандагаре, и 3) Сипах-саляра Гулям-Хайдера (ныне тоже умерший, а преемником ему назначен Гавсудин-хан), командующего войсками в Герате и Кандагаре. Примеч. Перев.); другим командиром баталиона назначен был также по имени Сикандер-хан, из племени барукзаев. Я сам ежедневно инспектировал все отделы, донося обо всем отцу, который изо дня в день становился все более и более довольным.

Армия была при мне так основательно реорганизована, что ни до, ни после того никогда не была в таком порядке. Одной из главных причин этого лучшего состояния армии в то время является то, что в настоящее время начальники слишком изнежены. Во время Шир-Али-хана офицеры мало думали о своих обязанностях, заботясь больше о взятках; теперь, кажется, они должны быть довольны, получая жалованье, и обязаны поэтому заниматься делом. Один мудрый поэт сказал: «не дружи с ворами, ибо они могут произвести известное влияние на твой образ мыслей». Думаю, что, благодаря Бога, народ мой будет всегда преуспевать, следуя моим советам. [21]

Так как отец мой был совершенно доволен моим ведением военного дела, то он передал мне всецело заведывание армией, оставив за собой исключительно гражданские дела и отчеты по общему управлению страной. Спустя некоторое время после моего вступления в командование армией, отец мой отправился в Таш-Курган; я отправился сопровождать отца вместе со всеми телохранителями. Ко времени нашего прибытия в Таш-Курган, туда явился брат бека Аталика, который привез отцу письмо и богатые подарки; отец принял его весьма радушно и убедил его возвратиться к своему брату с письменным предложением принять на себя протекторат афганского эмира, в виду того, что страна его тесно примыкает к Афганистану, поэтому ему больше подобает держаться Дост-Магомета, чем эмира бухарского. Выслушав это предложение, бек Аталик страшно рассердился на своего брата и хотел его заключить в тюрьму, но он спасся бегством в Таш-Курган; для преследования его высланы были всадники, которые настигли его в местности, известной под названием Абдан. Узнав об этом, мы выслали из Таш-Кургана людей на помощь нашему приверженцу; но наши совары (Совар — афганский воин, вообще.) прибыли тогда, когда он уже был убит; поэтому все, что они могли сделать — это разбить погоню, высланную беком Аталиком, и овладеть телом его брата, которое и доставили в Таш-Курган. [22]

Узнав о положении своих конников, бек Аталик обратился с жалобой к эмиру бухарскому Музафару; этот государь взошел в тот год на престол бухарский после смерти своего отца, и во время описываемых событий находился в Гиссаре для подавления возникшего там мятежа. Эмир внял жалобе Аталика и в виде помощи послал ему флаг и палатку, предложив поставить на своей границе палатку и водружить на ней бухарский флаг для устрашения афганцев. Доверчивый Аталик, по простоте своей, поверил, что это действительно все, что ему нужно, возвратился в Катаган и послал нам вызов. Отец донес обо всем этом эмиру, который приказал выслать войско для овладения Катаганом; вследствие этого отец написал брату своему, сердарю Азим-хану, бывшему губернатором в провинции Курам-Кост (На границе Индии.), прибыть к нему на свидание, а навстречу ему я был послан в Айбак.

Весною, непосредственно перед тем как армия должна была выступить в Катаган, я в течение шести дней осматривал войска, чтобы убедиться, все ли в порядке. Убедившись, что все устроено хорошо, я предложил и отцу, чтобы он лично осмотрел и все сам; он открыто признал себя вполне довольным всем, что он видел, и подарил мне лошадь с золотым и убором и седлом, также драгоценный пояс с [23] мечом, и благословил меня следующими словами: «Отправляйся, да будет с тобою Господь Бог, покровительству которого я тебя вручаю». Поцеловав руки отца, я два дня спустя отправился в поход, будучи назначенным главнокомандующим армией под начальством моего дяди Азим-хана. По прибытии моем в Таш-Курган, среди населения которого я был очень популярен, меня встретили с большим радушием. Я расположил мое войско на равнине около Намазгаха и, чтобы поблагодарить население за оказанный мне прием, пригласил всех старейшин города на пир. Впоследствии это население оказалось верным и мне, и моим войскам. Пятнадцать дней спустя ко мне присоединился мой дядя и после нескольких дней марша мы вместе прибыли в Айбак. В этом последнем пункте мы задержались на несколько дней с целью снабжения нашей армии продовольствием и перевозочными средствами, после чего мы выступили в поход против укрепления Гори, который был занят пехотой и кавалерией Аталика. Армия наша достигла этого форта после пятидневного марша, в ней насчитывалось 40 тыс. человек при 40 орудиях; мы развернули эту внушительную силу пред фронтом форта, после чего мы расположились в безопасном месте. В тот же день я, в сопровождении нескольких офицеров, осмотреть расположение форта, указал подходящие позиции для наших орудий и приказал устроить укрепления; [24] не довольствуясь этим, я приказам, пользуясь темнотою ночи, подвести мины под крепостной вал, что и было исполнено к утру следующего дня. К вечеру показался Аталик, во главе 40 тысяч человек, явившийся с целью снять осаду, а раньше всего — ободрить гарнизон осажденного форта. Опасаясь нападения со стороны Аталика на наши укрепления, я произвел вылазку ему в тыл с 2000 всадников, на горными орудиями и 4 баталионами. Неприятель не подозревал нашего нападения пока не услышал выстрелы наших орудий. Благодаря неожиданности нашей атаки, Аталик бежать со всей своей армией. Я вернулся в лагерь и до и часов ночи осматривал выведенные под крепостные стены мины, после чего, убедившись, что часовые все бодрствуют на своих местах, я отправился отдыхать. На другой день я осматривал войска и отправил отряд числительностью в 2000 человек на 12 миль вперед, в качестве авангарда, с целью обеспечить безопасное прибытие транспортов, а также для предупреждения всяких нечаянных нападений и разведывания о противнике.

Чрез три дня я узнал, что в 15 милях от нашего расположения скрываются 8 тыс. всадников в местности называемой Часма-и-Шир. Целью противника служило, по-видимому, нападение на наши транспорты во время их следования, в наш лагерь и обратно. Чтобы очистить наши сообщения, я отправил 4000 всадников при двух орудиях [25] под начальством Гулям-Магомет-хана, которому приказал атаковать и прогнать неприятеля. Это движение было исполнено с таким успехом, что после незначительной стычки катаганские всадники потерпели полное поражение, потеряв две тысячи пленными; остальные бежали в Баглан (Так называется урочище в окрестностях Гори. Примеч. Перев.), где Аталик стоял лагерем.

Когда известие об этом поражении достигло Катагана, Аталик совсем пал духом и отступил к Кундузу. Из отряда, посланного мною в Часма-и-Шир, тысяча всадников заняли Баглан, остальные победоносно возвратились в лагерь. Дядя мой выразил свою благодарность всем отличившимся в бою, а многих одарил халатами.

Вечером того же дня я навестил наши укрепления и обратился со следующими словами к осажденным в форте: «вы все мусульмане, а я также мусульманин; вы видели поражение, нанесенное Аталику; глупо поэтому продолжать борьбу и убивать друг друга; сдайте мне форт, и я вам предложу удовлетворительные условия». На это предложение ответа не последовало, вследствие чего я сделал распоряжение для атаки форта с рассветом следующего дня, которая должна была совершиться в следующем порядке: раньше всего я приказал овладеть наружным укреплением Сукила, лежавшим с внешней стороны [26] внутренней крепостной ограды форта; это укрепление было также окружено крепостной стеной со рвом. Для подготовки штурма я приказал тяжелой артиллерии открыть против форта беспрерывный огонь, который должен был продолжаться от восхода солнца для того, чтобы все время держать неприятеля в тревоге. В известную минуту орудия одновременно прекращают огонь и несколько солдат штурмуют форт в разных местах с тем, чтобы отвлечь внимание противника от укр. Сукила, действительного пункта атаки. Большая часть моих войск должна была приблизиться к Сукила без шума и после эскаладирования стен ворваться в форт с громким криком «ио, чохор иор» (Обычный военный и, вообще, радостный клич афганцев, подразумевающий Магомета и его трех друзей. Примеч. Перевод.) (о! четыре друга!). Все это было выполнено совершенно так, как я приказал, и неприятель вынужден был бежать из внешних укреплений во внутренние. Ров, окружавший внутреннее укрепление, был наполнен водою и имел глубину в 10 ярдов, а в ширину 23 ярда; к счастью, вода была очень прозрачная, что дало возможность моим офицерам заметить мост, связанный из камыша и скрытый под поверхностью воды почти на 36 дюймов. С громким радостным криком мои офицеры прыгнули в воду и перешли на противоположную сторону рва; быстро за ними последовали солдаты, овладели базарами, пробили бреши в [27] стенах форта и открыли чрез них огонь по защитникам.

Пока происходили описанные выше события, я написал письмо к коменданту форта, предложив ему сдаться, обещая за это сохранение жизни и имущества его воинам, которых готов был признать как своих собственных подданных; приказав прекратить огонь, я распорядился отправить письмо чрез одного из пленных. В ответ на мое письмо комендант и его офицеры сами вышли из форта для ведения переговоров о сдаче; они согласились на предложенные мною условия и открыли ворота форта, из которых устремились большие толпы жителей. Большую часть населения я направил к моему дяде, который одарил многих старшин, после чего отпустил их домой. Количество населения, оказавшегося в форте, было свыше 10 тысяч; но Аталик, не имея никакого понятия о военном деле, оставил населению продовольствия всего лишь на 10 дней; так что, если бы я отложил штурм на некоторое время, то крепость все равно должна была пасть, вследствие недостатка продовольствия. Аталик, очевидно, уверовал, что палатки и флага бухарского эмира было действительно достаточно, чтобы удержать наступление обширной армии... Остается благодарить Бога, создавшего таких мудрых людей!...

Противник наш был в восторге и до крайности поражен нашим великодушным [28] обхождением, так как им постоянно приходилось слышать от своих начальников про жестокость афганцев; теперь все их страхи рассеялись, и они большими массами стали расходиться по домам. Аталик покинул Катаган с небольшим числом своих верных приверженцев и бежал в Рустак, под покровительство правителей Бадахшана. Получив все эти сведения, мы сейчас же направились из Гори в Баглан, столицу Аталика, и оттуда разослали оповещения всем старшинам страны, обещая им всякую поддержку и многих из них одарив халатами. В то же время мы повсюду назначали в стране правителей и судей в религиозных судах, после чего я выступил из Баглана в Канабад и расположился на возвышенности на берегу реки. Отсюда я направил в Талахан небольшой отряд, — в составе двух баталионов, 1000 чел. конной милиции узбеков, 500 афганских всадников и 500 чел. пешей милиции, при 6 конных орудиях, под начальством Магомет-Ямен-хана, сына великого эмира Дост-Магомет-хана. Отряд этот переправился чрез реку Барги (На прилагаемой карте не обозначена: приток Ак-Серая, течет параллельно и южнее р. Талахан. Прим. Перев.) и подступил к форту Талахану; немедленно возведены были необходимые укрепления в виду форта, который очень быстро был разрушен. Тем временем дядя и я были заняты в Канабаде введением [29] необходимых изменений во вновь завоеванном городе; одной из ближайших мер было упоминание имени моего деда, эмира Дост-Магомета, во время молитв.

Спустя некоторое время население Андараба и Коста подняло знамя восстания против своих правителей, поддавшись мятежным увещаниям Аталика и других беков Бадахшана. На помощь атакованным мятежниками правителям отправлен был из Канабада отряд в 4000 человек под начальством сердаря Магомет-Омара и других; туда же направлен был из Кабула моим дедом другой отряд — в составе двух баталионов, 1000 чел. пешей милиции и 1000 кавалеристов, при шести орудиях, под начальством сердаря Магомет-Шериф-хана. Оба отряда соединились около местности, называемой Буздара, где они сразились с мятежниками, которые понесли жестокое поражение, потеряв 2000 человек убитыми и ранеными. Одержав эту победу, оба отряда возвратились в Канабад и Кабул, оставив правителю Андараба 500 человек в виде конвоя. Узнав о разрушении Талахана, катаганский бек покинул Рустак и, переправившись чрез Аму-Дарью, поселился в Сайяде, около Куляба. Кулябский бек был в это время беком Сарабега, впоследствии удаленный бухарским эмиром; вынужденный покинуть бухарское ханство, он явился в Кабул, где ему дано было почетное место при моем дворе. [30] Будучи родственником бека Аталика, кулябский бек предоставил ему в его распоряжение 10,000 человек; к ним присоединились 10,000 бадахшанцев и две тысячи из приверженцев Аталика; все эти соединенные силы начали опустошать соседние провинции около укреплений Хезрата, Имама и Талахана, подвергая ограблению все наши обозы, которые попадались им в руки. Наша конница, высланная вперед в качестве авангарда, входила в частные стычки с нападающими, и около одной или двух сотен человек было убито с обеих сторон; тех, которые попадались мне в плен, я приказывал расстреливать из пушек. Общая числительность подвергнутых мною, таким образом, казни в течение трех лет, простирается до пяти тысяч, а общая числительность убитых моими войсками в бою простирается до 10,000 человек.

По истечении года, после всех усилий, направленных к подавлению восстания в Бадахшане, сердарь Ямен-хан донес, что у него недостаточно сил, чтобы сопротивляться 15 тысячам семейств враждебных бадахшанцев, и что поэтому ему должны быть присланы подкрепления, или же ему придется отступить. Не получив никакого ответа, он покинул Канабад без разрешения. Посоветовавшись с дядей, я указал ему на то, что мне следует отправиться в Бадахшан, чтобы привести население к повиновению, и что для этого мне достаточно одной конной [31] батареи и 5000 соваров. Дядя мой возражал, что это дело трудное, что я по молодости своей, лишенный еще бороды, могу легко пасть духом. Я на это ответил, что докажу ему, так ли это, и в тот же день выступил в поход. Войска были в восторге, видя меня опять в своих рядах. На дороге встретил меня сердарь Ямен-хан; хотя он был моим дядей и много старше меня, но я все-таки отвернулся от него и не пожелал его видеть, в виду того, что он оказался трусом и явил собою позор для своего знаменитого отца, Дост-Магомет-хана.

Спустя два дня после моего прибытия к месту назначения, население Рустака и Бадахшана, повинуясь наущениям бека Юсуф-Али, брата бека Файзабадского, выставило около 2-3 тысяч соваров, которые принялись грабить окрестные места около моего лагеря и в Талаханской долине; им удалось даже напасть на мои верблюжьи транспорты, которые доставляли продовольствие для моих войск под начальством 200 человек пешей милиции и 50 всадников. Очутившись в критическом положении, начальник конвоя отправил мне донесение, по получении которого я немедленно послал им на выручку 700 человек пехоты; помощь эта явилась вовремя: нападающие были отбиты, а транспорты были благополучно доставлены в лагерь. Два дня спустя мятежники произвели новое нападение на селения, принявшие наше подданство: я опять был вынужден послать [32] против них большую силу, при помощи которой мятежники были рассеяны, оставив в наших руках 10 человек пленных и 200 лошадей.

В таком положении оставались обстоятельства в течение около трех месяцев, до тех пор, пока меня однажды неожиданно пригласил к себе на обед религиозный вождь — ишан (Ишан является всегда в роли религиозного наставника. Примеч. Перев.) катаганских беков. Я принял приглашение и отправился к ишану, дом которого расположен был от моего лагеря в двух милях, взяв с собою триста человек регулярных кавалеристов и двести человек конной милиции; часть этого конвоя, числительностью в 100 человек, я отправил вперед в качестве авангарда, приказав им незаметно и в отдалении окружить дом ишана. Едва только мы после небольшой беседы с ишаном расположились обедать, как прискакал один из авангарда с донесением, что они подверглись нападению значительных сил неприятеля и вынуждены отступить. Узнав про это, я немедленно арестовал моего хозяина и, захватив его вместе с его сыновьями, присоединился к своим людям. Одновременно с этим я отправил гонца в лагерь с приказанием, чтобы немедленно отряжена была выручка к нам на помощь, в составе 1000 челов. всадников, баталиона пехоты и двух орудий; для ускорения [33] движения я приказал посадить пехотинцев на крупы кавалерийских лошадей.

Тем временем я получил донесение, что мятежники, числительностью в 10,000 человек, двигаются мне навстречу. Я приказал разделить мой маленький отряд на восемь эшелонированных частей, которые должны были держаться следующей тактики: сначала ввязывается в дело головная часть, привлекая на себя известную часть сил противника; затем открывает огонь второй эшелон, также привлекая на себя некоторую часть сил неприятеля; то же самое повторяется с третьим эшелоном и т. д., так что бывшей при мне наибольшей части моих сил облегчалась возможность, с шашками наголо, пробиться вперед. Тем временем к нам подоспела помощь, высланная из лагеря, и я перешел в общее наступление; так как силы противника были уже значительно утомлены боем с моими эшелонами, то мы в короткое время нанесли им полное поражение и обратили их в бегство, взяв в плен 400 человек, среди которых было 10-12 человек вождей рустакских; на поле битвы осталось 100 человек убитых мятежников, а также их раненные; с нашей стороны было также 100 человек убитых. Я благодарил Бога за эту победу над сильнейшим противником, и мы все были очень рады.

Рустакские вожди, бывшие у меня в плену, громко выражали свою досаду на ишана, который [34] по их словам был причиной того, что они очутились в плену: оказалось, что ишан писал к рустакским бекам, извещая их о своем намерении пригласить афганского главнокомандующего на обед и предать его в их руки, если только они в состоянии будут побороть его телохранителей, которые при нем окажутся; в ожидании успеха беки и отправили этих вождей, во главе десятитысячного войска, для того только, как оказалось, чтобы пасть пленными в мои руки. Поздно ночью я вернулся в лагерь и обо всем донес моему дяде в Канабад, отправив также в качестве пленника священника-ишана. Попавших в наши руки неприятельских больных я передал для лечения врачам, и когда они начали выздоравливать, я некоторых одарил халатами, других снабдил на дорогу необходимыми средствами и отпустил всех домой, предложив им убедить своих сородичей отказаться от наклонностей к грабежу.

В то же время я написал к Рустакскому беку, предложив ему и его брату выступить с открытой войной против нас, вместо того чтобы прибегать к предательским приемам — посылая к моему отцу в Тактапул посланца с уверениями в дружбе и — в то же время устраивая постоянные заговоры против него. Я также приказал им передать, что если только моему отцу угодно будет, чтобы я покорил Бадахшан, то у них не хватит сил противостоять мне в течение [35] даже шести часов. Катаганских пленников я не отпустил на волю, но послал известить их родственников — которые покинули страну и отправились с жалобой к бухарскому эмиру, — что если только они не вернутся в свои дома, я прикажу казнить всех пленных, бывших тогда в моих руках. Я убедил также и своих пленных войти в сношение со своими друзьями и посоветовать им возвратиться к себе домой без всяких опасений. Результатом всех этих мер было то, что ко мне явилось в качестве представителей несколько мулл, чтобы сговориться со мною относительно условий возвращения упомянутых беглецов. Я поклялся именем Бога, что если только их люди ничем не будут оскорблять афганское правительство и покажут себя мирными и лойальными подданными, то я буду относиться к ним как к моим собственным людям и буду покровительствовать их интересам. По возвращении посланных ко мне муллов с моим заверением, немедленно вернулись к себе домой 2000 семейств, которые и поселились в Талахане.

Извещение, посланное мною чрез бадахшанских пленных к упорствующему беку Юсуф-Аш, не достигло своей цели, и он по-прежнему продолжал свои грабежи и разбои. После нескольких недель мира Юсуф держал совет с беками Катаганским и Кулябским, а также с его братом, беком Шахским, и ему удалось [36] убедить их, что единственный путь одержать надо мною решительную победу — это соединить вместе все силы и напасть на меня одновременно двумя отчаянными атаками по двум различным направлениям, со стороны Талахана и Чала (Chal). В этом последнем месте было расположено моих войск: 400 человек регулярной пехоты, 400 человек пешей милиции, 500 человек конницы и две конных батареи, под общим начальством храброго и опытного офицера, сердаря Магомет-Алам-хана. План атаки противника заключался в следующем: небольшой отряд должен был сначала грабить и опустошать окрестные места, чтобы этим ввести нас в заблуждение относительно того, что существует большая армия, готовящаяся к нападению, а заставляя думать, что есть только небольшой разбойничий отряд; в то же время 30,000 соваров должны были ночью спрятаться в садах Таликана под начальством бека Али-Вали, двоюродного брата бека Аталика.

Вскоре сто человек мятежников, выйдя из своего закрытия, напали на нас и угнали сто голов верблюдов, которые оставлены были на пастбище; бывшие в авангарде офицеры неосторожно послали в погоню двести человек, чтобы отбить верблюдов. Узнав об этом, я объяснил офицеру, что он сделал ошибку, послав в погоню только двести человек, в виду того, что сто мятежников никогда не отважились бы [37] напасть на верблюдов в таком близком соседстве от нашего авангарда, если бы они не знали, что близко расположены также и их главные силы. В виду сказанного я приказал всем своим силам быть в готовности к бою. Это оказалось кстати, так как едва только мои войска приготовились к бою, как мы увидели скачущими к нам оставшихся в живых из высланной нами погони 160 человек, под начальством одного из лучших моих офицеров, преследуемых 40 тысячной неприятельской армией. В видах предосторожности я расположил свою артиллерию и двести человек пехоты на вершине горы, приказав артиллеристам не открывать огня, пока не будет отдано приказания. Тысячу человек пехоты я поставил против правого фланга неприятеля, 500 человек против его левого фланга, а с остальной пехотой и кавалерией я стал против фронта неприятеля, выйдя из наших укреплений. Когда завязался бой по всей линии и внимание противника было привлечено с фронта, я приказал артиллерии заехать с тыла и открыть огонь; в то же время открыла огонь и пехота против обоих флангов противника, а я возобновил атаку с фронта. Поражаемый оружейным и артиллерийским огнем со всех сторон, противник не мог составить себе понятие о направлении и расположении наших сил, поэтому быстро отступил, повернувшись, таким образом, фронтом к нашей артиллерии. Видя [38] колебание и замешательство неприятеля, я направил в атаку нашу кавалерию, которая расстроила его ряды и нанесла ему полное поражение. Сражение продолжалось девять часов; мятежники оставили на поле битвы 3000 человек убитых, тогда как наши потери не превышали 100 человек убитых и некоторого числа раненных; в плен нам досталось 600 человек и 5000 лошадей. Из голов павших мятежников я приказал воздвигнуть башню, желая этим поселить страх в сердцах оставшихся в живых. Обо всем этом я донес своему дяде, поздравляя его с нашей победой.

Мятежники Чала (Chal), бывшие под предводительством беков Бабабега и султана Мурада, числительностью около 12,000 человек, оказали слабое сопротивление: после незначительной стычки дрогнули и обратились в бегство, захватив с собою своих раненных, но оставив на поле сражения сто человек убитыми; сам бек Бабабег упал во время боя с коня, сломал себе ногу и был унесен с поля сражения своими приверженцами. После этой решительной победы бадахшанские беки убедились, что они не могут в открытом бою противостоять обученным афганским войскам, поэтому единственные надежды им оставалось возложить на прежнюю систему грабежей и разбоев.

Около этого времени эмир Бухарский Музафар, опасаясь за судьбу Бадахшана и его [39] отношение к Афганистану, перешел чрез Аму-Дарью и расположился в Чарикаре. В армии моего отца было всего лишь 10,500 человек; сомневаясь при этом в дружеских чувствах эмира Музафара, он написал моему дяде, чтобы он оставил при себе 12 тысяч человек из своей 20-ти тысячной армии, бывшей под его начальством, а 8000 человек, под моим начальством, прислал к нему на подкрепление; с этими силами он надеялся прикрыть страну и принять бой в случае вызова. Можно было ожидать также восстания среди наших узбеков, которые были родственны Бухарскому эмиру. Дядя мой весьма мало знал Туркестан (афганский); встревоженный всеми этими событиями, он написал мне, чтобы я очистил Таликан и перешел со своей армией в Канабад. Я ответил ему, что гораздо лучше будет, если я удержусь в этой стране, оставаясь в постоянной готовности покинуть ее, когда этого потребуют обстоятельства, и что неблагоразумно покинуть страну, которая завоевана так недавно, после стольких потерь и усилий. Но дядя мой не хотел слушать никаких доводов и снова написал мне, чтобы я немедленно исполнил его приказание. Оставалось повиноваться, и я на другой же день утром выступил из Талахана со всей своей армией. Так как у меня было недостаточно перевозочных средств, чтобы поднять все войсковые снабжения, то я приказал, чтобы часть грузов была распределена между пехотой и [40] конницей, так что каждому пехотинцу и всаднику пришлось иметь на себе несколько увеличенный вес. Предвидя затруднения по продовольствию войск в пути, я выслал вперед 100 всадников, приказав им захватить возможно больше баранов из стада в 15,000 голов, принадлежавшего артабузам.

Армию мою для похода я разделил на три эшелона: во главе, в качестве авангарда, я направил часть сил под начальством сердаря Самсудин-хана (Shams-ud-din), сына сердаря Амина-Магомет-хана; вторым эшелоном, в средине, двигались милиция, пехота и часть кавалерии, при четырех орудиях; затем в состав последнего эшелона, в хвосте, вошли вся остальная пехота, артиллерия и треть кавалерии. Высланные вперед сто всадников для захвата баранов присоединились ко мне около деревушки Ходжа-Чангал. Ободренные нашим внезапным выступлением талаканцы преследовали нас, держась в некотором удалении, толпами в 5-6 тысяч всадников, но не решались атаковать нас. Чтобы положить конец этому преследованию, я приказал одному баталиону пехоты устроить засаду, заняв для этого оказавшуюся вдоль дороги пещеру, длиною в 1000 ярдов, и открыть огонь как только мятежники поравняются с засадой. Все это было исполнено согласно приказанию и, когда мятежники подверглись огню засады, мои войска, следовавшие по дороге, тоже повернулись и атаковали их с [41] фронта. Неприятель не выдержал этого нападения и быстро рассеялся по всем направлениям: многие бросались в реку, иные карабкались на соседние горы, спасаясь от наших пуль; в общем потери их превысили 400 человек. После того мы продолжали поход свой беспрепятственно к Канабаду; к вечеру одно из наших орудий упало в воду во время переправы чрез реку; так как солдаты никак не могли достать орудие, то я вынужден был сам спешиться в воду; при помощи других мне удалось извлечь орудие из воды и доставить его на тот берег; но при этом я промочил свое платье и не мог его переменить, не желая оставить армию, тогда как мои солдаты хорошо просушили свое платье, разложив огонь из сухих веток бывшего тут кустарника.

Приближаясь к Канабаду, около двух часов ночи, мы услышали сильную стрельбу, которая доносилась к нам по направлению со стороны лагеря моего дяди. Сердарь Самсудин-хан утверждал, что это по всей вероятности узбекские всадники грабят лагерь моего дяди и что для нас самое лучшее уклониться от столкновения с неприятелем и отступить к Кабулу. Я возразил ему на это, что слышал об нем отзывы многих, удивлявшихся его храбрости, выказанной им в 1257 г. (гиждры), в бою с англичанами, — где же его храбрость? он замолчал тогда. Я же послал к моему дяде шесть всадников с донесением, [42] что к нам доносится стрельба со стороны его лагеря, что я решил остаться здесь пока на месте, но готов выступить в бой в любом направлении, если окажется нужным, а пока жду его призыва. Час спустя к нам прискакал гонец с извещением, что это была салютационная стрельба, которой мой дядя приветствовал бегство Бухарского эмира чрез Аму-Дарью около Босаги.

Случилось это так. Главным начальником по всей пограничной линии по Аму-Дарье назначен был Гулам-Али-хан, один из свиты моего отца, известный своей опытностью и храбростью; это был настоящий лев на поле сражения. Отправляясь однажды в Керки и Босагу для осмотра границы, он нечаянно наткнулся на отряд бухарской конницы в 2000 человек; обменявшись несколькими выстрелами, бухарцы быстро обратились в бегство, направляясь в лагерь Музафара; это устрашило Бухарского эмира и заставило его возвратиться в Бухару, бросив свой лагерь и часть имущества. Все это было захвачено Гулам-Али-ханом, который все имущество предоставил солдатам, как военную добычу, а палатки эмира отослал моему отцу. С этими добрыми вестями я поехал к моему дяде, поздравляя его с нашей обоюдной доброй судьбой.

Заручившись согласием дяди, я на другой же день отправил в Талакан отряд в составе двух баталионов пехоты, полка кавалерии, двух [43] орудий и 500 человек пешей милиции, с целью внушить населению, что мы вовсе не отказываемся от владения этой страной. В то же время я уведомил жителей Бадахшана, что не замедлю явиться к ним с войсками, если только они не будут вести себя хорошо.

Тем временем, оставаясь в Канабаде, я занялся приведением в порядок нашей армии, которую не видел в течение пяти месяцев. Когда таликанцы увидели, что афганские войска, от которых они так недавно отделались, возвратились снова и что им не избежать афганской власти над собою, то решили породниться с моим дядей, предложив ему в жены двоюродную сестру своего бека Шаха; дядя мой принял предложение с большим удовольствием. Я же очень противился этому союзу и указывал на последствия этого сближения с таким изменническим племенем, упрашивая дать мне разрешение пойти и занять Бадахшан силою, чтобы раз навсегда отделаться от беспокойств, причиняемых нам этим незаслуживающим доверия врагом, так называемым союзником, который всегда будет сидеть занозой в нашем теле. Дядя, однако, ничего не хотел слышать и затем, конечно, пожал плоды своего соглашения с таликанцами.

Довольные этим оборотом дел бадахшанские беки отправили Юсуф-Али-хана с подарками и изъявлениями покорности к моему дяде, который совершенно оставил мысль о завоевании страны. [44] В это время, благодаря наступившему всеобщему миру, моя мать упросила отца разрешить мне навестить ее; отец согласился и вызвал меня в Тактапул. Оставив армию на попечении полковников и командиров, я отправился на свидание во главе отряда телохранителей в 400 человек; по дороге я остановился в Таш-Кургане и там навестил священную могилу святого, известного под названием «короля святых»; у ворот могилы я обмыл свое лицо и глаза, желая приобщиться к свету этой священной могилы и облегчить мое сердце светом его души; затем я продолжал путь свой в Тактапул. По прибытии туда я поцеловал руки моих родителей, которые в виду радости свидания со мною роздали много милостыни бедным; точно также поступили и все прочие мои родственники, сообразуясь со своими средствами. На следующий день я произвел смотр всем мастерским и складам и, оставшись всем совершенно доволен, прибавил жалованья всем смотрителям и роздал подарки всем добрым служащим. Палатки и прочие предметы снабжения, необходимые для моей армии в Катагане, я приказал изготовить в мастерских; все это было исполнено и отправлено по назначению менее чем чрез месяц.

В течение года моего пребывания в Тактапуле я был занят командованием расположенных здесь войск, а затем весною возвратился в Катаган. По дороге туда со мной приключился [45] странный случай, о котором хочу рассказать: на одном привале, называемом Казвинар (т. е. «место забав для девушек»), я отправился прогуляться по окрестным горам, где паслись наши транспортные животные; случайно я очутился один без моих солдат, когда на меня бросился бешеный верблюд; у меня не было при себе никакого оружия, кроме небольшого кинжала на поясе, поэтому, спасаясь от верблюда, я начал бегать вокруг лежавшего тут большого камня; верблюд несколько раз преследовал меня, кружась за мною вокруг камня, настигая меня совсем близко; не видя никого из моих солдат, я вынужден был остановиться, стал лицом к лицу против верблюда, быстро сорвал большой камень и ударил им верблюда в ухо так сильно, как только мог, так что он упал на колени; прежде чем верблюд успел подняться на ноги, я выхватил кинжал и перерезал им его шею, так что меня обдало его кровью. Видя, что животное издыхает и утомленный всем этим, я упал в обморок и пробыл в бессознательном состоянии около часу. Придя в себя, я был очень доволен тем, что верблюд лежит мертвым. Чтобы наказать своих слуг за то, что они так долго оставили меня без внимания, я приказал дать каждому из них 30 ударов, а на будущее время поставил за правило, чтобы во время каждого моего частного дела, заставляющего меня удаляться от своих телохранителей, 2-3 [46] близких человека должны всегда сопутствовать мне. Свет так полон опасностей!...

Армия в Катагане встретила мое возвращение с радостью; я передал поручение отца, что он на всех их смотрит как на своих сыновей и относится к ним также хорошо как и ко мне, его сыну Абдурахману; на это солдаты радостно крикнули: «каждый из нас готов пожертвовать жизнью для нашего отца, сердар Магомет-Авзул-хана». Я также передал и дяде поклон и добрые пожелания от имени моего отца, а затем направился к себе домой, где офицеры, в честь моего возвращения, дали мне обед с фейерверком. На следующий день я отправился на обыкновенный обход, инспектируя все склады и запасы; благодаря Богу все оказалось в совершенном порядке. Вслед затем я назначил большой смотр.

Неделю спустя после моего пребывания в Катагане, я отправился инспектировать наши войска в Талахане, которые нашел в удовлетворительном состоянии. Узнав о моем возвращении, бадахшанские беки прислали мне в подарок шесть красивых рабов-мальчиков, девять лошадей в богатом уборе с седлами, девять мешков меду, пять охотничьих соколов и двух таких же собак. В ответ на это я послал бекам халаты и другие подарки при письме, в котором напомнил им, что во время моего последнего пребывания в Таликане они обещали отдать мне [47] некоторые копи — 1 топазов, 5 золотых, и лапис-лазури, и малахитовую и другие, — что они до сих пор, по словам моего дяди, не исполнили. Получив мое письмо, беки уполномочили меня овладеть этими копями, что и дало мне возможность послать отцу в числе других подарков также и драгоценные камни.

О событиях последних двух лет (Абдурахман редко обозначает год происшествий, о которых повествует. Примеч. перев.) не стоит и рассказывать. В конце этого времени мой дядя был отозван моим отцом, а на его место назначен был двоюродный брат отца, сердарь Абдул-Гаис-хан (Сын его Абдул-Рашид был назначен мною правителем Джелалабада в 1897 году, но скоро устранен вследствие его жестокости.); дядя же оставался некоторое время в Кабуле, а затем отправился в свои владения Курам-Кост. Я встретил его по дороге туда, а затем должен был направиться на свидание с отцом, и сопровождать его затем в Балх. Оставив должные инструкции своим офицерам в Канабаде, я отправился в Айбак, приложиться к рукам моего отца, а затем мы уже вместе направились в Тактапул, где оставались всю зиму.

Весною, в праздник нуруз (день нового года), умер от чумы сердарь Абдул-Гаис. В это время начались волнения в Герате, где правителями были сердарь султан-Ахмет-хан, [48] племянник моего деда, и чиновник персидского шаха. Этот человек (Абдурахман не поясняет, кто собственно вызвал волнения в Кандагаре, а также — в какой связи были эти волнения с беспорядками в Герате, о которых он упоминает. Вообще, в изложении событий Абдурахман заботится, очевидно, лишь о том, чтобы представить в красивом свете свое личное участие в этих событиях, оставляя часто без внимания явную несообразность и путаницу в своих повествованиях. Примеч. перев.) вызвал волнения в Кандагаре, для подавления которых дед мой, Дост-Магомет-хан, вместе с отцом, выступили к Герату, чтобы наказать его; они осаждали крепость Герат в течение нескольких месяцев, а в марте мы были обрадованы известием о победе, одержанной нами под Фарахом, лежащем в Гератской провинции. После благодарственных молитв, вызванных этими победами, отец отправил меня в Канабад генерал-губернатором. Я нашел страну в дурном порядке: правители всех городов тратили получаемые ими доходы больше на самих себя, а покойный сердар ничего не знал о том, что делалось, будучи больше доктором чем правителем, занимаясь все время больше пропискою лекарств; притом он был еще такой трус, что, испугавшись однажды угроз бадахшанского бека, он выпустил из тюрьмы заведомого вора, посаженного туда совершенно справедливо. Этот человек (бек Шах) умер и ему наследовал его сын, бек Джагандар-Шах; брат его, бек [49] Юсуф-Али, был убит своим племянником Шах-Сайядом за год до моего прибытия туда; ему наследовал его сына, несмотря на то, что он отчасти был сумасшедший, предан курению опиума и пьянству. Правитель Кишма, Бабабег-хан, отец которого умер раньше своих двух братьев, влюбился во вдову бека Шаха, сестру Юсуф-Али. Помолвка их была уже объявлена, когда озлобленный этим оборотом событий Джахандар-Шах напал на Кишм, взял в плен Бабабега и сам женился на своей мачихе, хвастая тем, что женился на собственной матери. Короткое время спустя, непосредственно перед моим прибытием, Бабабегу удалось бежать из своего плена в Канабад.

По прибытии своем я нашел, что солдаты не получали уже жалованье за 8 месяцев истекшего и 4 месяца текущего года. Первой моей заботой было собрать все подати и недоимки от правителей и расплатиться с этими долгами. В то же время офицеры двух пеших баталионов и 400 всадников, из армии моего дяди, расположенных в Канабаде, пользуясь бездеятельностью правителя, собирали в значительном количестве доходы страны и тратили слишком много. Мое прибытие положило конец этому плохому хозяйничанью, что их сильно озлобило против меня и подвинуло на попытку подстрекнуть войска к восстанию и бегству в Кабул. Номинальным начальником армии своего отца в Кабуле был [50] в это время Мир-Азис, имевший всего лишь 11 лет от роду и находившийся под дурным влиянием своих учителей и воспитателей, которые были единомышленниками офицеров упомянутых выше баталионов. Офицеры же внушили своим солдатам, что страна принадлежит их собственному начальнику и что глупо подчиняться вмешательству и управлению Абдурахмана, поэтому самое лучшее отправиться всем в Кабул, к сыну их действительного начальника.

Все это произвело сильное впечатление на невежественные умы солдат; к тому же еще получилось известие о смерти моего деда, Дост-Магомета. Ободренные этим печальным известием, солдаты двух баталионов и кавалерии окружили мой дом, стараясь насильно ворваться в него при помощи больших камней; мои войска произвели вылазку и быстро рассеяли мятежных солдат, которые бежали по направлению к Кабулу, а их вероломные офицеры, побудившие их на такой скверный поступок, не пожелали, однако, следовать за ними. Прождав три дня, солдаты написали мне письмо, прося прощение и ссылаясь на то, что они были обмануты своими офицерами; в ответ на их письмо я потребовал, чтобы они сообщили мне имена зачинщиков мятежа, а если это им не угодно, то пусть продолжают дорогу в Кабул; получив требуемые сведения, я обещал всем прощение. В присланном мне списке были переименованы восемь капитанов и [51] поручиков, а также имена других войсковых начальников и учителей и воспитателей Магомет-Азиса, которые присягнули на коране присоединиться к заговорщикам против меня. После этого объяснения солдаты были мною прощены, а 8 обвиненных капитанов я приговорил к расстрелянию из пушек; некоторых командиров я просто уволил со службы, в виду того, что они состояли приближенными моего дяди. Таким образом страна была умиротворена.

Едва лишь весть о смерти Дост-Магомет-хана достигла бека Аталика, он сейчас же отправил своего сына, султана Мурад-хана в Катаган, чтобы возбудить население к восстанию. Для подавления этого восстания я послал отряд в составе трех баталионов пехоты, 12 орудий, 1000 человек кавалеристов и 2000 человек пешей милиции, под начальством сердар Магомет-Алама и сердар Гулам-хана. Мы предполагали встретить мятежников около Нарина, по дороге в Шураб. С самого начала кампании приключилось несчастное обстоятельство: сердар Алам имел обыкновение двигаться во главе своих войск, с конвоем двухсот всадников; его неоднократно предупреждали, что для старшего офицера неосторожно выдвигаться далеко вперед без авангарда; и действительно: он был атакован двумя тысячами катаганских всадников, скрывшихся за холмами; видя многочисленность нападающих, конвой Алама [52] обратился в бегство; но сам Алам, не имея обыкновения сдаваться, встретил нападающих с небольшим числом храбрецов, которые сражались вместе с своим начальником до тех пор, пока все они были изрублены в куски. Когда известие об этом достигло следовавших сзади войск, была немедленно отряжена часть кавалеристов, которые успели настигнуть мятежников, прежде чем им удалось унести тело Алама. Завязался жестокий бой; мятежники были разбиты и бежали в Нарын, оставив на месте триста человек ранеными и убитыми.

Вслед за этой первой стычкой разыгрался на следующий день главный бой под Нарыном, где сосредоточилось 40,000 мятежников. Сражение началось с восходом солнца и закончилось к вечеру полным бегством неприятеля, который сражался, однако, храбро, производя новые и новые атаки. По сравнению с потерями мятежников наши потери были не велики — всего лишь 30 человек убитых и раненых, в том числе пал и сердарь Гулам-хан; причиной таких незначительных потерь с нашей стороны, по сравнению с противником, были более совершенные наши боевые порядки: мятежники действовали сплошными толпами, подвергаясь большому опустошению со стороны нашего артиллерийского огня. Я гордился в этот день своими войсками, которые своими действиями приводили меня в восхищение. Это может оценить лишь тот, который испытал [53] на себе нападения превосходных сил и не пал духом. Движение сорокатысячной массы неприятеля на открытой равнине производит такое же впечатление, как надвигающаяся гора.

Один из моих шпионов, посланных мною раньше в Катаган, попал в руки султана Мурад-хана; когда вести о моей победе достигли Катагана, ему помогли бежать; достав лошадь, он примчался ко мне, но по прибытии на место потерял сознание. Придя в сознание, он рассказал мне, что во время своего плена его каждый день подвергали 40 ударам кнутом; врачи подтвердили его рассказ указанием на то, что все тело его черно как уголь. Этот шпион передал мне, что население Катагана собирается покинуть страну, опасаясь за свою безопасность. Узнав об этом, я немедленно отправил отряд из кавалерии и артиллерии, под начальством Наиб-Гулам-хан-Дурани, — человека умного, но медлительного — занять дефиле по дороге в Бадахшан, чрез которое должно было пройти население Катагана; таликанской пехоте я также приказал следовать за этой экспедицией. Отрезав катаганцам путь отступления, я отправил по дороге в Шураб кази из Кундуза с двумя-тремя бадахшанскими беками, которые были очень популярны среди населения и имели на него большое влияние; с этими посланными я отправил письма населению, обещая всем прощение. Видя, что путь отступления отрезан и бежать некуда, не надеясь [54] также на успешную борьбу с моими войсками, а с другой стороны обнадеженные обещанием, беков и мулл, — жители явились с повинной, прося предать все забвению и прощению.

В ответ на это я издал прокламацию, в которой объявил населению, что готов простить им их восстание на двух условиях: первое — если жители присягнут именем Бога и Его пророка, за себя и за своих потомков, быть всегда верными правительству афганскому и не поддаваться никаким увещаниям беков и вождей для враждебных действий против этого правительства; второе — уплатить 12 лак рупий, как штраф за свое дурное поведение. Недолго спустя я получил ответ, что все население единодушно соглашается на предложенные условия и что оно будет всегда верно мне и моим сыновьям, будет сражаться против моих врагов и готово жертвовать мне своей жизнью; жители благодарили очень за разрешение сохранить свою собственность, состоявшую из лошадей и верблюдов, ценностью в 20 миллионов рупий.

Я отправил этот договор моему отцу, а население спокойно зажило под моим управлением. Раньше всего я собрал 15 лак рупий, числившихся недоимкой за населением, и уплатил войскам все, что им причиталось.

Около этого времени некоторые бадахшанские торговцы сукном причинили мне не мало хлопот: у них существовало обыкновение ездить верхом [55] для торговли между Бадахшаном и Катаганом по известным дням недели; в течение долгого времени находили часто на дороге по этим дням целые группы убитых путешественников. Чтобы положить конец этим убийствам, я приказал солдатам незаметно наблюдать за дорогой, а всадникам, в частном платье, отправиться по дороге, и вызвать солдат, как только они подвергнутся нападению. Случилось так, как я и предполагал: однажды бадахшанские купцы напали на наших переодетых всадников, которые послали гонца на быстрой лошади предупредить о нападении скрытых солдат. Солдаты скоро явились на место нападения, захватили 50 купцов и привели их ко мне. Отобранные от разбойников седла, уздечки и вооружение я отдал кавалеристам, лошадей — артиллерии, а найденные при них 10,000 рупий я конфисковал в казну. При расспросе они сознались, что действовали как разбойники, из ненависти к афганцам, в течение последних двух лет; хотя они предлагали мне по 2000 рупий выкупа за каждого, я приказал все-таки расстрелять их из пушек, так как они совершили много преступлений против моего безобидного народа. Это наказание было приведено в исполнение в базарный день; тела их должны были быть брошены на съедение собакам, а кости валяться на месте до окончания праздников.

Когда кости разбойников были, наконец, погребены, ко мне явился посланный от бека [56] Джагандар-Шаха, который не знал ничего, что здесь у нас случилось; посланный этот был тот самый, который был некогда послан Джагандаром для устрашения Абдул-Гаис-хана, с целью выпустить из тюрьмы заведомого вора, о чем упомянуто было выше. Посланный привез мне письмо, в котором спрашивалось, как я смел взять в плен подданных Джагандара и требовалось, чтобы с получением письма они были переданы на руки подателю этого письма; если это требование не будет исполнено, он грозил написать моим отцу и дяде, что я возбуждаю население Бадахшана против их верного друга. Я прочел это письмо громко во время публичной аудиенции и спросил посланного: был ли его бек в здравом уме и твердой памяти, когда он писал это письмо. Он ответил мне следующими словами: «Мой государь, Мир-Саиб, приказал мне немедленно доставить ему твоих пленников, не теряя, времени, в противном случае он немедля примет против тебя свои меры». На это я возразил ему: «Не выходи из себя, поразмысли немного»; но он отказался от предостережения и опять ответил дерзко: «Отпусти мне пленников; как ты посмел арестовать наших людей?». Тогда я без дальнейших разговоров приказал моим служителям вырвать у него все волосы из бороды и усов и окрасить ему брови как у женщины. После того я повел его на то место, где лежали останки купцов, и, [57] вручив ему его бороду и усы, вложенные в кусок золотой парчи, предложил отправиться к своему беку и передать это как предостережение и в то же время как ответ на его письмо.

Вместе с тем я отправил в Талахан с этим посланном отряд войск в составе двух баталионов, 2000 человек кавалерии и 12 орудий под начальством Магомет-Заман-хана, Сикандер-хана и Наиб-Гулам-Ахмад-хана. По прибытии отряда по назначению начальники отправили к Джагандару его посланного вместе со врученным ему ответом. Бек встретил его с руганью, требуя объяснения, — почему он возвратился без пленников, за которыми он его послал. В ответ на это посланный, не открывая своего лица, бросил к ногам бека завернутые в золотую парчу свои усы и бороду, сказав: «вот что я вытерпел, исполняя твое глупое поручение! то же самое грозит и тебе, если не будешь осторожен». Взбешенный этим обращением бек приказал своим войскам немедленно выступить в Канабад; но скоро узнал, что вблизи находится уже афганский отряд, который фактически уже овладел страной и покорил население.

Узнав про истинное положение дела, бек был ошеломлен и пал духом; военачальники же его, вместо того, чтобы успокоить своего владетеля, сказали ему так: «отец твой спасся от этого опасного человека, предложив ему в жены свою дочь, а ты был настолько глуп, что [58] пишешь ему такие грубые письма». Бек ответил: «вы были советниками моего отца, посоветуйте и мне, что теперь делать?» Посоветовавшись все вместе, они порешили, что брат бека должен отправиться к Абдурахману с приветствием, в сопровождении двадцати начальников, 40 невольниц-девушек и 40 пажей-мальчиков; он должен также взять с собою разные китайские подарки из шелка, ковров и проч.; сам бек Шах должен написать ему извинительное письмо, предложив в жены одну из своих сестер или кузин; этой хитростью бек надеялся спасти свое государство и самого себя от судьбы, постигшей бека Аталика. Не видя перед собою никакого иного исхода, бек вынужден был последовать совету своих начальников. Отправив ко мне извинительное письмо и подарки, бек в то же время написал об этом начальникам моего отряда, прося их «ради Бога отложить всякое предприятие против него», до тех пор, пока его брат прибудет в Канабад, после чего они поступят согласно инструкциям, которые ими будут получены. Мои офицеры получили это письмо в Гелегане, в Бадашмане, куда они прибыли на третий день; согласившись на просьбу бека, мои офицеры приостановили движение и послали мне донесение о случившемся. Скоро действительно ко мне явился брат бека в сопровождении свиты в 3000 человек и передал письмо, в котором бек Шах [59] оправдывался тем, что он постоянно пьян, поэтому не знал, что делал. Я улыбнулся и сказал его офицерам, что нахожу объяснение бека вполне основательным. Не имея никаких причин ссориться с населением Канабада, я милостиво принял посланцев и согласился простить их бека; я одарил их халатами, но отказался взять в жены племянницу бека Шаха, указав на то, что родство между нашими семьями достаточно закреплено уже женитьбой моего дяди на его дочери. Таким образом смуты в Бадахшане были закончены.

Здесь считаю нужным повторить про удивительное событие, которое меня вдохновило и о котором я охотно пишу. Однажды, принимая моих приближенных, я получил письмо от дочери эмира Азима, жившей в Кабуле и предназначенной мне в жены. Она приказала посланному передать письмо в мои собственные руки, не показывая никому; ответ должен был быть написан и запечатан лично мною. Я уже упоминал, что никогда не любил ни читать, ни писать и даже успел забыть то немногое, чему когда-то научился. Можно себе представить мою досаду при получении этого письма. Я чувствовал, как у меня бьется сердце, и очень бранил себя за то, что, хвастаясь своей воспитанностью, я в сущности был таким невеждой. Ложась в тот вечер спать, я горько плакал и с покорностью молил Бога и всех святых быть моими [60] заступниками. Я твердил молитву в следующих словах: «О, Боже! пошли свет в мое сердце, освети мой ум, чтобы я мог бы читать и писать, не посрами меня в глазах твоих созданий!» Утомившись от слез, я под утро заснул и увидел во сне, что предо мною явился облик святого, среднего роста и стройного стана, с миндалевидными глазами и тонкими бровями, длинной бородой, овальным лицом и с тонкими длинными пальцами на руках; он имел на себе коричневую чалму и полосатый пояс, а в руках держал длинную палку в железным наконечником. Мне показалось, что старик стоял у моего изголовья и тихо сказал мне: «Абдурахман, встань и пиши!» Я очнулся от сна и вскочил на ноги; не видя никого, я снова заснула, и опять увидел тот же облик, который сказала, мне: «Я говорю пиши, а ты спишь». Проснувшись во второй раза, в полном недоумении, и опять не видя никого, я снова заснул. Святой появился предо мною во сне в третий раза, и сказала, с видимым неудовольствием: «если уснешь в третий раз, я проколю тебе грудь моей палкой». Тут я с испугом проснулся окончательно, позвал своих слуг и приказал им принести перья и бумагу. Припоминая понемногу буквы, которые я когда-то умел писать, я их выводил одну за другой, благодаря невидимой силе Бога, которой буквы рисовались перед моим воображением. Память помогала мне припоминать, [61] что я когда-то читал, благодаря чему я выводил каракулями на бумаге одно слово за другим. Таким образом я до восхода солнца успел написать письмо в 60-70 строк; некоторые из букв не были соединены между собою, а другие едва выведены, но когда я прочел, то убедился, что могу и прочитать написанное, при чем заметил даже и ошибки, которых было не мало; тогда я разорвал письмо и написал другое, не помня себя от радости. На следующее утро я распечатал одно или два письма, адресованные мне правителями и, убедившись, что я понимаю содержание, я еще больше обрадовался. Когда наступил час ежедневного приема моих докладчиков и служащих, секретарь мой явился по своей обыкновенной обязанности читать полученные письма, но я заметил ему, что сегодня сам буду читать письма, предоставив ему поправлять лишь ошибки; он улыбнулся и сказал: «но ведь ваше высочество не умеете читать»; тогда я вынул письмо, говоря: «послушай, умею ли читать»; при этом я стал читать и диктовать ответы; так что мы в этот день прочли двести писем и ответили на сто. По истечении нескольких дней я был совершенно независим от секретаря, так как сам мог читать и отвечать на свои частные письма. Некоторое время спустя я прочел коран и роздал милостыни именем святых и пророков. С той же помощью Провидения, даровавшего мне способность читать и писать, я написал обо всем [62] этом отчет моему отцу и письмо это отправил чрез своего опекуна; когда отец усомнился во всей этой истории, опекун сказал ему: «сын твой не мог бы написать тебе неправду, иначе как бы он показался тебе на глаза». В конце концов отец поверил и подарил моему опекуну 5000 тенег (Бухарская монета, составляющая около трети кабульской рупии (приблизительно 16-17 коп.).) и ценный халат; мне же прислал оправленный золотом меч, ио кусков золотой парчи и несколько кусков шерстяной материи. Возблагодарив Бога, я письменно поблагодарил и отца за его доброту.

Едва лишь закончилось умиротворение Бадахшана и Катагана, как возникли затруднения с Кулабом. Именно: кулабский бек послал 2000 всадников, которым удалось угнать стадо баранов, около 13,000 голов, принадлежавших катаганцам и пасшихся около Аму-Дарьи, как это обыкновенно делалось зимою. Узнав об этом, я немедленно послал за ними в погоню 2000 человек, чтобы отбить баранту и возвратить баранов их хозяевам.

Грабители успели уже, однако, переправиться на тот берег Аму-Дарьи; но следом за ними мои всадники перешли чрез реку в брод. Завязался жестокий бой, в котором грабители потеряли убитыми 500 человек и много пленных; стада же были отбиты. Отряд мой не спешил [63] возвращением, а остался в Кулябе, в ожидании подкреплений, а также инструкций от моего отца относительно завоевания Куляба; но, не получая никаких указаний от отца, я приказал отряду возвратиться обратно. Хозяева стад, получив обратно свою собственность, предложили мне взять себе шесть тысяч голов, — согласно обычаю страны, предоставляющему правительству треть баранты, отбитой от грабителей; я отказался от баранов, но принял предложенных вместо них 8000 золотых, из которых 3000 роздал солдатам, а остальные взял себе. В то же время я написал беку Шаху с предупреждением, что если это когда нибудь повторится, то отниму от него Куляб. Бек ответил многими извинениями, прислал подарки и обещал, что в будущем ничего подобного никогда не повторится. Пленных я продал за лак денег (5000 золотых), выручив, таким образом со всего этого происшествия 10,000 золотых.

Различные подчиненные нам страны оставались после того некоторое время совершенно умиротворенными. Я воспользовался этим обстоятельством, чтобы увеличить наши перевозочные средства, прибавив к запасу наших транспортных животных 3000 лошадей и 2000 верблюдов. К этому времени я получил письмо от отца, извещавшего меня, что он собирается навестить Катаган и что о времени прибытия он [64] предупредит меня за месяц. Я ответил — «счастливого пути и милости просим».

Текст воспроизведен по изданию: Автобиография Абдурахман-Хана, эмира Афганистана, Том I. СПб. 1901