ВЕЧЕРОМ 13 августа 1903 года я прибыл к своим родителям уже самостоятельным
человеком, стоящим на служебной дороге. Дома, как обычно бывало у нас летом,
нашел полный съезд гостей. Все шумно приветствовали меня, и я был очень рад
снова очутиться в своем родном домашнем кругу. Кроме того, учащаяся молодежь
Белебея, дружно веселившаяся, заканчивала свои каникулы, и я застал еще ее в
сборе, закрутился в вихре пикников, вечерних гуляний, так обычных для маленьких
уездных городов того времени.
10 октября я покинул родительский дом и кружным путем через Самару, Ряжск,
Ростов-на-Дону, Баку и Красноводск по железной дороге отправился в Ташкент. На
Северном Кавказе стояла чудная осень, и приятно было по вечерам любоваться
отдаленным горным ландшафтом, мимо которого поезд быстро катился к Каспийскому
морю.
В Асхабаде я послал телеграмму своему товарищу Михалевскому, вышедшему служить в
Ташкент во 2-й Ходжентский резервный батальон, прося его встретить меня в
Ташкенте.
Промелькнул Мерв. Поезд пошел по большому железнодорожному мосту через Аму-Дарью
у Чарджуя, по своим размерам не уступавшему мосту через Волгу у Батраков.
Проехав Бухару, Самарканд, миновав Тамерлановы ворота, я в середине дня 19
октября прибыл на Ташкентский вокзал. На платформе приветливо помахивал фуражкой
Михалевский.
Получив мой “офицерский” сундук из багажа и уложив его на извозчика, мы с
Михалевским отправились к нему на квартиру в старую часть городя, где он жил у
своей замужней сестры. До подыскания мне квартиры Михалевский предложил
поселиться у него, отклонив всякие мои попытки занять номер и гостинице. Я ему
за это был очень благодарен, так как действительно более или менее
благоустроенных гостиниц или номеров в те времена в Ташкенте не было. Отдохнув
день с дороги, я направился в казармы батальона.
Казармы 1-го Туркестанского стрелкового батальона были расположены на границе
нового и старого города близ так называемой “урды” — небольшого базара. Быстро
найдя казарменный двор, я по указанию дневального прошел в канцелярию.
Расспросив, когда я прибыл и где остановился, адъютант батальона поручик
Стрельбицкий провел меня в кабинет командир” батальона. Отрапортовав о прибытии
и ответив на ряд довольно банальных и ничего не значащих вопросов, я получил
назначение — командиром полуроты З-й роты батальона.
Командир батальона полковник Ржепецкий был из старых туркестанских офицеров,
правда, не коренной офицер 1-го батальона, но проделавший не один поход в
Туркестане. В данное время он был уже назначен командиром стрелкового [60] полка
на Дальнем Востоке и должен был скоро уехать. Ржепецкий производил впечатление
сухого человека и как выяснилось впоследствии, особыми симпатиями у офицеров не
пользовался.
Я начинал службу хотя и в молодой части бывшей царской армии, но имевшей уже
свою боевую историю. В 1865 году в Оренбурге был сформирован Оренбургский
стрелковый батальон, который тотчас же был направлен в район боевых действий в
Средней Азии. С 1866 года этот батальон, переименованный в 1867 году в 1-й
Туркестанский стрелковый батальон, принимал участие почти во всех походах и боях
в Средней Азии.
В 1866 году в батальон из Павловского военного училища вышел служить
подпоручиком Куропаткин, впоследствии военный министр, главнокомандующий русских
армий на Дальнем Востоке и главнокомандующий армий Северного фронта во гремя
империалистической войны. Он прослужил в батальоне пять лет, до поступления в
Академию Генерального штаба в 1871 году. По окончании академии и после
заграничной командировки во Францию Куропаткин в 1875 году снова, уже штабным
офицером, принимал участие в Кокандском походе вместе с 1-м Туркестанским
стрелковым батальоном, хотя и не в его рядах. После русско-турецкой войны
1877-1878 годов он был назначен командиром 1-й Туркестанской стрелковой бригады,
в которую входил 1-й Туркестанский стрелковый батальон. Таким образом, на
протяжении одиннадцати лет генерал Куропаткин близко соприкасался с 1-м
Туркестанским стрелковым батальоном, эту связь он поддерживал и впоследствии.
Каждый офицер батальона, приезжавший в Петербург, обязательно обедал у военного
министра, и бывший туркестанский стрелок живо интересовался своими сотоварищами
и жизнью батальона вообще. В память о службе в батальоне Куропаткин подарил в
офицерскую столовую батальона большую серебряную братину с числом стаканчиков,
соответствовавшим числу офицеров.
В одно время с Куропаткиным в батальоне служил народоволец Ашенбреннер 2, и я
помню, как в 20-х годах в связи с празднованием юбилея революционной
деятельности Ашенбреннера его имя получила Московская пехотная школа
(впоследствии Тамбовское пехотное училище). Среди телеграмм, полученных
Ашенбреннером, о которых было напечатано в газетах, была и телеграмма от
доживавшего свой век Куропаткина. В хранившемся в офицерском собрании альбоме
офицеров, служивших в батальоне, я, несмотря на то что Ашенбреннер был в ссылке,
видел его фотографию.
В старой армии поощрялся принцип совместной службы братьев в одной стрелковой
части, и вот одновременно в 1-м Туркестанском батальоне служили четыре брата
Калитиных и четыре брата Федоровых — восемь родственников из общего штатного
состава 26 офицеров.
В 1877 году старший из Калитиных, Павел Петрович, капитан Федоров и поручик
Попов по собственному желанию были командированы в действующую Дунайскую армию.
Калитин был назначен командиром 3-й дружины болгарского ополчения, а Федоров и
Попов командовали в ней ротами. 19 июля 1877 года в неудачном для русских бою
под Ески Загрой (Старая Загора) Калитин с болгарской дружиной стойко отбивался
от превосходящего противника. Во время штыковой свалки был убит знаменщик, и
знамя, подаренное дружине городом Самарой, упало на землю. Дважды легко раненный
Калитин соскакивает с коня, хватает знамя, вскакивает снова на коня и со
знаменем в руках кричит своей дружине: [61] “Ребята! Знамя наше с нами! Вперед
за ним, за мной!” Воодушевленные ополченцы бросились вперед за своим командиром,
турки дрогнули, но в это время три пули пробили грудь Калитина. Вокруг упавшего
с коня убитого командира произошла жестокая штыковая схватка. Знамя было отбито.
В этом же бою были убиты и оба ротных командира — капитан Федоров и поручик
Попов. Болгарская армия чтила память павших героев, в особенности подполковника
Калитина 3.
В мою службу в сквере перед казармами батальона был поставлен на средства,
собранные офицерами, памятник павшим бойцам батальона, в том числе Калитину,
Федорову и Попову.
Из четырех братьев Федоровых я застал в батальоне двух: подполковника, раненного
под Махрамом в грудь из фальконета (крупнокалиберного ружья, стрелявшего с
подставки — сошки), хотя и вылечившегося, но постоянно страдавшего от
последствий этой раны, и командира 4-й роты, в 1905 году произведенного в
подполковники и направленного в один из полков, расположенных в европейской
части. Кроме этих Федоровых, командиром 3-й роты был их однофамилец капитан
Федоров.
Командиры служили в батальоне подолгу, старались, даже в ущерб быстрому
продвижению получить роту в своем же батальоне и неохотно уходили из него.
Всех офицеров и военных чиновников (лиц административной и медицинской служб) по
штату в отдельном стрелковом батальоне числилось 26 человек. Из них
штаб-офицеров было два: командир батальона в чине полковника и его помощник по
строевой части — подполковник.
Помощником командира по строевой части был подполковник Федоров, который вскоре
ушел в отставку, и вместо него был назначен бывший ротный командир Лепехин. Этот
почтенный штаб-офицер прослужил в батальоне около 27 лет, был долгое время
адъютантом и во время одного из ночных учений, обгоняя верхом колонну батальона,
напоролся глазом на штык солдата, в результате чего лишился глаза. Лепехин 16
лет командовал ротой. Такой долгий срок командования объясняется тем, что его
производство в следующий чин было задержано по суду. Вина Лепехина заключалась в
том, что, оставив трех человек вместе с фельдфебелем роты дострелять на
стрельбище упражнение, сам уехал в лагерь собираться на охоту. На беду, один из
стрелков убил показчика результатов стрельбы, высунувшегося ранее сигнала, и
Лепехин пошел под суд. Просидев год в крепости, Лепехин вернулся в роту, но
производство его было остановлено. Помог Куропаткин, тогда уже военный министр.
Не без мытарств Лепехин добрался до Петербурга, явился к лично знавшему его
Куропаткину, и по “высочайшему повелению” наказание было снято, а Лепехин
вернулся в Ташкент подполковником.
Заведующим хозяйством был капитан Смирнов, высокий красивый мужчина с большой
окладистой бородой, также имевший за плечами до 20 лет службы. Умный,
выдержанный и высокопорядочный человек, он пользовался большим авторитетом в
офицерской среде и был почти бессменным выборным председателем суда общества
офицеров. Его правой рукой в хозяйстве был делопроизводитель по хозяйственной
части военный чиновник Альбрехт. Пожилой человек [62] из кантонистов” Альбрехт с
полным знанием дела, вел всю хозяйственную канцелярию батальона. Оружейный
мастер военный чиновник Иван Егорович Игнатьев уроженец Ижевска, начал службу в
батальоне солдатом и долгой неутомимой работой достиг занимаемой должности,
снискав общее уважение в батальоне. Казалось, не было дела, которого Игнатьев не
знал бы. Он чинил оружие, ремонтировал обоз, склады н даже казармы. Таким же
старожилом батальона был старший врач статский советник Шишов, Младший врач
батальона всегда отсутствовал, находясь для усовершенствования при Ташкентском
госпитале. При батальоне был небольшой приемный покой, в котором Шишов принимал
больных. Давно бросив медицинскую науку, Шишов увлекался этнографией, написав
ряд трудов об узбеках, их жизни и обычаях. Наш эскулап не прочь был выпить.
Летом во время жары мы обыкновенно пили лимонад, добавляя в стакан рюмку
коньяку. Шишов предпочитал иной способ утоления жажды: в чайный стакан он вливал
рюмку лимонада, а остальное доливал коньяком и доказывал, что это прекрасное
средство для утоления жажды.
Ротные командиры были тоже пожилые люди. Командир 1-й роты Александр Михайлович
Росс, кончивший военную гимназию, затем Александровское военное училище,
убежденный холостяк, служил уже около 20 лет. Строгий и требовательный по
службе. Росс был отличным товарищем. Впоследствии он ушел в воинские начальники,
а вскоре и в отставку.
Командир 2-й роты капитан Захаржевский, сравнительно молодой поляк, прослужил в
армии лет 12-13. Он интересовался военным делом, был начитан по военным
вопросам, но дело в роте у него как-то не клеилось. За заносчивый и порой
оскорбительно вежливый тон его не любили ни офицеры, ни солдаты. В 1905 году он
получил подполковника и ушел в другой батальон, о чем никто не пожалел.
Командир 3-й роты Федоров, однофамилец Федоровых, пожилой командир из
вольноопределяющихся, выпускник юнкерского училища, был маньяк и больной
человек. Ему постоянно казалось, что все на него подозрительно смотрят, что-то
говорят на его счет, подстраивают ему разные каверзы. На этой почве у него
происходили недоразумения с начальством и товарищами-офицерами. Все в конце
концов отворачивались от него. В 1906 году его произвели в подполковники и он
перевелся в другой батальон, а впоследствии вышел в отставку.
Командиром 4-й роты был младший из семьи Федоровых.
Адъютант батальона, старший из двух братьев Стрельбнцких, не отличался ни умом,
ни тактом, ни знаниями, хотя и кончил военное училище. Был он в тягость
командиру батальона и держался как то по инерции.
Из остальных младших офицеров было пять штабс-капитанов, имеющих по 10 — 12 лет
службы за плечами, три поручика и два подпоручика, выпущенных в 1902 году из
училищ.
Нас, молодых, выпуска 1903 года, приехало в батальон четверо: я, подпоручик
Сусанин их Павловского военного училища, сын генерала, очень скромный человек,
отличный товарищ, попал в 1-ю роту, подпоручик Машковцев из Киевского военного
училища, тоже из военной семьи, жившей в Ташкенте, попал во 2-ю роту и
подпоручик Петр Корнилов из юнкерского училища, брат небезызвестного
впоследствии генерала Корнилова, был назначен в 4-ю роту. Родители Корниловых,
по рассказу младшего Корнилова, жили в Западной Сибири. Отец — русский — занимал
должность переводчика при уездном начальнике, мать же была простая киргизка.
Отсюда и монгольский тип лица, который унаследовали дети. Петр Корнилов, очень
ограниченный человек, ничего но читал, ничем не интересовался, но был хорошим
строевиком и отличным стрелком.
Итак, из 20 офицеров лишь шестеро были более или менее молодые. Мы одели в
батальоне. как говорится, на цыпочках, и хотя по закону на офицерских собраниях
имели право голоса, никогда его не подавали, слушали, что говорят старшие.
Войска Туркестанского военного округа, как приграничного и с небольшим [63]
сравнительно русским населением, содержались по усиленному штату. Роты в
батальоне насчитывали по мирному времени по 180 человек; по штату военного
времени рота состояла из 225 человек. Ограниченное наличие в Ташкенте русских
запасных не позволяло довести роты до штатов военного времени, и при мобилизации
на укомплектование прибывали команды чуть ли не из Оренбургской губернии.
Узбекское население округа воинской повинности не несло, равно как киргизы и
туркмены. Из последних на принципах добровольчества был сформирован Туркменский
конно-иррегулярный дивизион, развернутый впоследствии в полк.
Я застал еще трехлетний срок службы рядового состава.
В роте по штату положено было 14 унтер-офицеров, из которых фельдфебель и два
взводных могли быть сверхсрочными. Остальные унтер-офицеры — срочной службы —
подготавливались в течение девяти месяцев в учебной команде батальона. Кроме
того, на роту приходилось определенное число ефрейторов без особой подготовки,
но из хороших стрелков и строевиков. Из-за небольших льгот и незначительного
увеличения жалованья на сверхсрочную унтер-офицеры почти не оставались, и если
были в ротах сверхсрочники, то преимущественно на должностях фельдфебелей и
редко на должностях взводных унтер-офицеров. Между тем поддержание внутреннего
порядка в ротах лежало на унтер-офицерском составе, и в особенности на
фельдфебелях. Правда, фельдфебель из сверхсрочников был грозой не только для
солдат, иногда он не ставил ни в грош и младших офицеров роты, сплошь да рядом
докладывая ротному командиру об ошибках полуротных.
Через месяц после моего прибытия в 3-ю роту, где я был назначен обучать молодых
солдат, у меня вышло столкновение с фельдфебелем роты Серым, который отменил мое
приказание. Унтер-офицеры, обучавшие молодых, проходили с ними ружейные приемы
по разделениям. Прихожу раз на занятия и вижу, что солдаты делают приемы не по
уставу. Спрашиваю унтер-офицера, почему так делается. Отвечает: “Так приказал
фельдфебель” — “Позвать фельдфебеля Серого”. Тот явился, и между нами произошел
такой разговор: “Фельдфебель Серый, возьми строевой устав и прочти, как делается
прием на караул!” Серый прочитал. “Понял ты или нет?” — спрашиваю. “Понял, —
отвечает Серый, — только у нас иначе делается”. — “Так вот, фельдфебель Серый,
запомни раз и навсегда, что нужно делать так, как написано в уставе, а кунштюки
с винтовкой я и сам умею делать! Дай сюда винтовку, — сказал я и заставил Серого
командовать мне, а сам проделал прием, как он описан в уставе. — Ну, а теперь
смотри, как можно делать этот прием и иначе”. Я от ноги подбросил перед собой
винтовку так, что она три раза перевернулась в вертикальном положении, затем
быстро поймал ее у середины своей груди, закончив прием. “Видел, как можно
делать? — строго спросил я фельдфебеля. — Но это не по уставу, и впредь не сметь
отменять уставных требований”. Посрамленный фельдфебель удалился, жаловался,
наверное, ротному командиру, но больше не своевольничал.
Молодые солдаты, или, как тогда называли, “новобранцы”, прибывали в батальон
командами в течение октября, и с 1 ноября с ними начинались занятия,
составлявшие, так сказать, “школу молодого солдата”. Она заканчивалась перед
выходом в лагерь, т.е. к 15 апреля. К этому числу командир батальона проводил
смотры молодых солдат в каждой роте, результаты которых объявлялись в приказе по
батальону.
В 3-й роте, которой командовал капитан Федоров, кроме меня, полуротным
командиром был пожилой штабс-капитан Малиновский, человек симпатичный, но, что
называется, “себе на уме” и уже подыскивавший себе место вне батальона. Занятиям
он уделял внимания мало.
В роте капитан Федоров, как я уже сказал, поручил мне подготовку молодых солдат.
В батальон нужно было приходить в 8.30 утра, когда начинались [64] занятия. В 12
часов дня роты шли на обед, офицеры также уходили домой обедать. С 3 часов дня и
до 5.30 — снова занятия, затем все офицеры расходились по домам.
Солдаты в ротах с 6.30 вечера и до 8.30 занимались изучением уставов,
старослужащие — чтением или проводили время в “солдатской чайной”, где пили чай
или даже пиво, играли в шашки или читали книги из солдатской библиотеки. Скупа
была она, подбиралась по-особому, утвержденному свыше, каталогу. Выписывались
специальные солдатские журналы, заполненные рассказами о боевых подвигах солдат
русской армии или патриотическими статьями, которые должны были укрепить солдата
в его верности вере, царю и отечеству.
Школа молодого солдата должна была дать хорошо подготовленного за пять месяцев
одиночного бойца, могущего действовать в составе взвода. Летом, в лагерный
период, продолжалась, с одной стороны, одиночная подготовка в полевых условиях,
а с другой — производилось сколачивание отделений, взводов и рот в бою и в
сторожевой службе. Зимой занимались гимнастикой-пассивной и на снарядах,
строевой подготовкой, отрабатывались подготовительные к стрельбе упражнения,
заканчивавшиеся стрельбой из учебной винтовки. Изучались уставы — внутренний,
гарнизонный, строевой и полевой. Особое внимание уделялось подготовительным
упражнениям к стрельбе, так как в стрелковых частях считалось шиком стрелять
“сверхотлично” по оценке курса стрельб и затем ходить по пять верст в час,
поэтому на маршировку обращалось также большое внимание. Быстрые и длительные
марши были традицией стрелковых частей Туркестана.
Немалое внимание уделялось правилам несения караульной службы: изучались уставы,
проводились показные учения. Устав внутренней службы в соединении с обязанностью
солдата знать свое начальство, различать чины и т. д. составлял так называемую
(на солдатском языке) “словесность”. Обычно отделенный унтер-офицер садился в
кружок со своим отделением на табуретах, скамейках пли ящиках с собственными
вещами и поучал молодых солдат премудростям “словесности”. Молодые солдаты
держали руки на коленях, по вызову отделенного вскакивали, ударяли себя ладонями
по швам брюк и без ошибки должны были отчеканить ответ на тот или иной вопрос.
Отвечали скороговоркой и даже какими-то белыми стихами. “Ну, Иванов, расскажи
мне правила ухода в отпуск”, — вопрошал отделенный. Иванов вскакивал и быстро
отвечал: “Хочешь в город, к земляку, спросись отделенного, взводного, явись
дежурному по роте... В городе иди, семечки не лузгай, прохожих не трогай, мадаме
дорогу давай!” Чуть Иванов запнулся, как отделенный грозно говорил: “Садись,
ничего не знаешь, и когда я тебя только выучу!” Пришлось постепенно ломать эту
“словесность” при явном неудовольствии унтер-офицеров и даже ротного командира.
В роты приходило много неграмотных молодых солдат даже русских, не говоря уже о
солдатах других национальностей. За эти же пять месяцев нужно было выучить их
читать, писать и считать. В этом я отдался на волю своих унтер-офицеров, которые
оказались гораздо лучшими педагогами, чем я. Сначала учили буквы, и вот за все
пять месяцев один солдат-армянин выучил из всей азбуки одну букву, и когда ему
показывали эту букву, он радостно улыбался и называл ее “фить”. Дальше этого в
русской грамоте он не пошел и на второй год службы был откомандирован к кому-то
денщиком.
Строевая моя служба шла хорошо, но пришлось ее прервать. 5 декабря 1905 года
меня вызволи к батальонному адъютанту, и от него я получил предписание
отправиться в командировку в штаб округа для особых работ. 6 декабря, прибив в
распоряжение начальника мобилизационного отдела Генерального штаба полковника
Зеленецкого, я узнал, что назначен присутствовать в типографии округа при
печатании нового мобилизационного расписания и держать корректуру его, за
исключением последней верстки, которую ведет сам генерал-квартирмейстер округа
полковник Дагаев. Тут я уже попал в иной, штабной мир, совершенно мне
незнакомый, притом связанный ответственностью за соблюдение правил секретности.
До 27 января 1904 года, приходя домой лишь переночевать, я безвыходно [65]
просидел в типографии и исправно выполнил порученное мне дело. За это время
завязались знакомства в штабном мире.
В роте меня временно замещал штабс-капитан Малиновский, который не ломал моей
методы. Все было в порядке, как будто я вчера только ушел.
Между тем прибыл вновь назначенный вместо Ржепецкого новый командир батальона
полковник Бердяев. Высокого роста, крепко скроенный, с большой седой бородой, с
ясными и умными голубыми глазами, он производил очень приятное впечатление.
Прослужив до ротного командира в 129-м пехотном Бессарабском полку, Бердяев
последнее время был воспитателем в Киевском кадетском корпусе. Так как
продвижение по службе в кадетских корпусах шло быстрее, то к 45 годам он уже
получил чин полковника и принял наш 1-й Туркестанский стрелковый батальон.
“Туркестанцы” недоверчиво относились к назначаемым из Европейской России
офицерам, не считали их “своими”. Но своим тактом, спокойным и выдержанным
характером, а главное, доброжелательным отношением к офицерам и солдатам Бердяев
разбил лед недоверия, окружавший его, и заслужил полный и безоговорочный
авторитет в батальоне.
Скромный в личной своей жизни, Бердяев был хорошим семьянином. Его жена, уже
пожилая и седая женщина, носившая длинную косу, далеко не походила на обычных
офицерских жен и держалась далеко не так, как иные “матери командирские”,
пытавшиеся командовать частями вместе со своими мужьями. У Бердяева было два
сына и дочь. Старший сын, студент Киевского политехникума, жил дома ввиду
начавшихся в политехникуме волнений. Впоследствии он совсем бросил политехникум
и поступил в Петербургскую консерваторию по дирижерскому классу. Окончив ее,
учился за границей у известного дирижера Артура Никита, и после Октябрьской
революции я не раз видел в Ленинграде, Москве и Киеве его имя на афишах,
сообщавших о симфонических концертах.
Ташкент в 1903 году насчитывал до 40 тыс. жителей в “новом” городе и более 15
тыс. человек в “старом”. Он являлся главным центром всего Туркестанского края
вместе с Закаспийской и Семиреченской областями. Здесь жил генерал-губернатор и
командующий войсками Туркестанского военного округа. При мне таковым был старый
туркестанец — генерал от кавалерии Иванов, “маленький царек” Туркестана. В
Ташкенте же размещался штаб 1-го Туркестанского корпуса, командиром которого был
генерал Топорнин.
“Новый” город населял всевозможный чиновный люд. Для нужд офицеров был магазин
военно-экономического общества 4 с обмундировальной мастерской. В частях имелись
также свои маленькие мастерские для пошивки офицерского обмундирования.
Небезынтересно остановиться на бюджете молодого офицера, его расходах. Беру свой
бюджет. Получал я в месяц 67 рублей жалованья и 9 рублей квартирных. Всего,
следовательно, в месяц 76 рублей, не считая мелких денег — по 30 копеек в сутки
за караулы. Летом полагались лагерные по 30 копеек в сутки, т.е. 9 рублей в
месяц.
Расходы были таковы: квартира — 15 рублей, обед и ужин — 12 рублей, чай, сахар,
табак, стирка белья — 10 рублей, на обмундирование — 10 рублей, вычеты в
батальон 10-15 рублей, жалованье денщику 3 рубля, а всего 60-65 рублей. На
карманные расходы, т.е. на все развлечения, оставалось от 16 до 11 рублей в
месяц, т.е. почти столько, сколько я тратил юнкером на свои побочные нужды. Если
прибавить летние лагерные деньги, то карманный бюджет достигал 20 рублей. Меньше
10 рублей, в месяц на обмундирование ассигновать не удавалось, и то шили в
рассрочку. Таким образом, особо кутить не приходилось.
Гораздо тяжелее было жить женатым, но в этом отношении офицера охранял [66]
закон, не позволявший жениться до 23 лет вообще и требовавший взноса особых
денег в казначейство — так называемого реверса, проценты с которого потом
выдавались офицеру на жизнь. Реверс для женитьбы на дочери офицера составлял
2.500 рублей, а на прочих — 5.000 рублей. Правда, закон этот разными путями
иногда обходили, но тогда женатому подпоручику или поручику приходилось вообще
сильно урезывать свои аппетиты.
Я уже говорил, как много строевых солдат отвлекалось на выполнение обязанностей
денщиков. До поступления в академию у меня было два денщика: Черкашин, рязанец,
а через два года, после увольнения его в запас, — поляк Новачек. Получая от меня
небольшое жалованье, денщик пользовался и моим столом, а батальон выдавал ему
деньги за сухой паек. Это были честные, хорошие люди, трезвые, ни в чем дурном
упрекнуть их не могу.
В лагерях все денщики помещались в бараке вместе, и вот однажды у одного из них
пропал кошелек, в котором было рубля три денег. Прихожу в офицерскую столовую,
мне говорят, что подозрение падает на моего Черкашина. Я решительно отверг
подобное обвинение, заявив, что моих денег у Черкашина на руках бывает больше и
я никогда не замечал, чтобы он совершил что-либо бесчестное. Вышел из столовой
и, вызвав Черкашина, расспросил его, в чем дело. По натуре он был человек
мрачный, замкнутый. Черкашин заявил, что никакого кошелька он не брал и обвинили
его напрасно. Инцидент был исчерпан тем, что кошелек с деньгами нашелся.
Оказывается, один мудрый денщик из украинцев нарезал равных палочек и раздал их
всем денщикам, предупредив, чтобы все хранили их, а через сутки он посмотрит — и
у вора палка обязательно вырастет. Заметили, что Черкашин подносил палочку ко
рту, и решили, что она выросла, а он откусил, — так возникло обвинение. Но,
очевидно, на действительного вора это произвело действие, и он решил подбросить
кошелек, боясь, как бы действительно палка не дала рост.
Вовремя разбудить, приготовить утром чай, сходить за обедом и ужином и вообще
заботиться о ведении хозяйства — было главными обязанностями денщиков. Поэтому
при получении жалованья прежде всего выдавались денщику деньги на месяц вперед
на все хозяйственные нужды, а остальные уже оставались как карманные деньги. В
конце месяца денщик представлял отчет за израсходованные деньга. Если
приходилось уезжать в командировку, я почти всегда брал с собой денщика.
Денщиков я никогда не наказывал, разве иногда делал словесный выговор. Было,
конечно, и другое отношение к денщикам, особенно у семейных офицеров, о чем
приходилось выслушивать жалобы от самих денщиков. У холостого офицера положение
денщика было более благоприятное, и он не терял своего воинского вида.
Выше было сказано о школе молодого солдата, на которой сосредоточивалось все
внимание ротного командира. Со старослужащими занятия велись нерегулярно
вследствие перегрузки их караульными нарядами и сводились к повторению
пройденного в школе молодого солдата с упором на стрелковую подготовку. С
унтер-офицерами должен был бы заниматься сам ротный командир, но в большинстве
занятия вел фельдфебель, и то лишь инструктажи. Ящики с песком слабо
прививались. А между тем ефрейторы и старослужащие солдаты зачастую становились
на места отделенных унтер-офицеров.
С офицерами особых занятий по тактике не было. Дело ограничивалось слушанием
докладов офицеров Генерального штаба в гарнизонном офицерском собрании, да и то
преимущественно военно-исторических (о походах в Туркестане, начиная о
Александра Македонского) или военно-статистических (описания Туркестана и
сопредельных стран Афганистана и Персии). Военных игр также не было. За всю зиму
1903/04 года у нас в собрании батальона были прочитаны три доклада из истории
батальона: два сделал я и один прочел командир 2-й роты Захаржевский. Для меня
это было хорошим началом, так как заставило взяться за изучение военной истории
и помогло приобрести к ней вкус.
[67] В офицерском собрании батальона была хорошая библиотека. Книги
накапливались в ней с 1870 года. Ежемесячно каждый офицер по постановлению
общего собрания офицеров платил в библиотечный фонд 1 руб. 50 коп. За счет этого
фонда выписывались газеты, журналы и покупались книги. Во всяком случае, все
сочинения классиков и видных военных авторов имелись. Однако круг читателей был
невелик. Заведовал библиотекой один из младших офицеров, а книги выдавал
прикомандированный хорошо грамотный солдат.
Офицерское собрание батальона было небольшое, и в нем устраивались маленькие
торжественные обеды и ужины, а также раз в месяц семейные вечера. Батальонное
собрание было, так сказать, подсобным, так как работало не ежедневно. Для
ежедневного времяпрепровождения было общегарнизонное собрание. В нем имелся
большой зал для танцев, он же зрительный, со сценой, комната для чтения газет и
журналов, бильярдная и, наконец, постоянно действующая столовая. Собрание было
открыто с 11 часов утра до 2 часов ночи. Ежедневно по собранию дежурил старший
ротный командир или штаб-офицер по наряду коменданта города. Библиотека в этом
собрании была посредственной, хуже нашей батальонной. В собрание допускались
генералы, офицеры, военные чиновники с семьями и гости по рекомендации.
Городской театр был плох, поэтому заезжавшие в Ташкент драматические труппы или
опперетка, а также отдельные дебютанты обыкновенно играли па сцене военного
собрания или на сцене общественного собрания.
Посещение собрания, хотя вход был и бесплатный, всегда было связано, однако, с
расходом карманных денег, поэтому молодой офицер не часто мог доставить себе
удовольствие побывать в нем. Общественное городское собрание посещалось совсем
редко, так как требовалась рекомендация гражданских членов клуба, а знакомств в
этой среде у военных было мало.
Собирались молодые офицеры у кого-либо из товарищей.
Азартных игр у нас почему-то не было, лишь отдельные офицеры играли в них в
общественном или под сурдинку в военном собрании.
Я частенько сидел дома и читал. Но от общества отставать также было нельзя,
поэтому посещал вечера и в своем собрании, и в гарнизонном, танцуя и слегка
ухаживая за молодыми девицами и дамами. По неписанному обычаю, за дамами своего
батальона мы, молодежь, никогда не ухаживали, и это спасало батальон от разных
неприятных случаев. Имея знакомство в кругах полусвета, изредка молодежь
заглядывала во второразрядный “кафешантан”.
15 апреля 1904 года мы выступили в лагерь под селом Троицким, в 35 верстах к
северу от Ташкента. Лагерь был постоянный, расположенный тылом к большому арыку
(каналу) Зах-арык. Через расположение лагеря проходил Ханум-арык (по преданию,
вырытый женщинами). Лагерь утопал в зелени, преобладала акация, которая хорошо
росла в степных условиях.
Главный упор на занятиях делался на стрельбу. Каждый батальон стремился
обстрелять другой, а в батальоне роты, в ротах состязались выводы.
В начале сентября нам должен был производить смотр по стрелковому делу
приехавший из Петербурга генерал. Экзамен очень важный, так как результаты шли в
приказ по военному ведомству. На смотр полагалось представить возможно большее
число стрелков, отозвав и находившихся в денщиках.
Наступил день смотра. Батальон был выстроен на стрельбище, приехал
инспектирующий генерал, поздоровался, вызвал вперед ротных командиров и
предложил тянуть билетики — кому какое упражнение стрелять. На долю нашей роты
досталась стрельба по 12-фигурной мишени в рост одиночным огнем из положения
лежа с упора на дистанцию 1400 шагов. Стрельба была тонкая, ведь нужно было
следить за ветром и в соответствии с ним выносить точку прицеливания, целясь
даже не под мишень, а на две или четыре фигуры вправо от мишени, так как ветер
дул справа.
Дошла очередь стрелять нашей роте. Запретив унтер-офицерам вмешиваться в дело,
дабы не нервировать стрелков, я и ротный командир давали точки прицеливания [68]
и наблюдали за каждым выстрелом. Рота дала сверхотличный результат. Нечего и
говорить, как рады были все в роте, а особенно капитан Федоров. Сверхотлично
стрелял и весь батальон, заняв по стрельбе первое место в лагере. Солдаты
получили по белой булке и усиленные порции мяса на обед.
Вернувшись 15 сентября в Ташкент, я недолго оставался там. Я считался неплохим
гимнастом и строевиком. В Самарканде при 2-м Уральском казачьем полку
существовала нештатная окружная школа фехтования, куда посылались на
четырехмесячную подготовку офицеры Туркестанской казачьей дивизии и 1-го
Туркестанского корпуса из расчета: один офицер от бригады и по одному офицеру от
каждого казачьего полка. По окончании курса эти офицеры становились
инструкторами по фехтованию на рапирах, эспадронах и штыках. По приказанию
командира батальона 24 сентября я отправился в эту школу.
2-й Уральский казачий полк был расположен в пяти верстах от Самарканда, в
городке. Всего на курсы собралось восемь человек (четыре казака и четыре
стрелка). Курсами руководил инструктор из Варшавской фехтовальной школы — бывший
унтер-офицер из поляков. Занимались фехтованием по четыре часа в день. Это было
не так трудно, и мы попросили расписать нас по сотням полка, чтобы учиться
верховой езде и конному строю. В город ездить было далеко, и мы изредка только
выбирались туда. Устав за день, по вечерам сидели большей частью дома за
чтением, слушая вой шакалов вокруг нашего барака.
На рождественские праздники я вернулся в Ташкент в свой батальон. Как-то в
гарнизонном собрании встретил Генерального штаба полковника Дагаева, который,
помня мою работу во время прикомандирования к штабу округа, предложил мне
перейти на службу в штаб помощником старшего адъютанта мобилизационного отдела.
Такое предложение мне, всего год назад выпущенному из училища офицеру, конечно,
льстило. К жалованью я получил бы прибавку в 25 рублей в месяц, надел бы
красивую адъютантскую форму: красный воротник с белым кантом, красная подкладка
у сюртука, аксельбанты, шпоры и т. д. Минусом было то, что я уходил из строя, и
двери Академии Генерального штаба для меня, как для офицера, не прослужившего
трех лет в строю, уже навсегда закрывались.
Решил посоветоваться со старшими товарищами, и прежде всего с председателем суда
общества офицеров капитаном Смирновым. Он просил дать ему подумать и в то же
время доложил командиру батальона Бердяеву. Тот вызвал меня к себе и поставил
вопрос прямо: собираюсь ли я идти в академию и что толкает меня уйти из
батальона. Я ему чистосердечно ответил, что в Академию Генерального штаба
готовиться собираюсь. Разговор закончился тем, что Бердяев посоветовал
отказаться от предложения Дагаева, что я и сделал. Затем я уехал снова в
Самарканд заканчивать курс в фехтовальной школе.
Между тем уже с января 1904 года шла русско-японская война. Мы с жадностью
следили по газетам за ее ходом, с болью в сердце переживали поражения русской,
армии, выслушивали хулу на Куропаткина, который начал службу в нашем батальоне.
Многие, конечно, стремились уехать на театр военных действий, и кое-кто из
офицеров Генерального штаба действительно уехал, но нас, строевых офицеров из
войск не брали и никакого хода докладным не давали. Наш округ граничил с
Афганистаном, а так как Англия была в союзе с Японией, то воиска Туркестанского
округа не только не ослаблялись, но даже усиливались. В 1905 году мы почти
одновременно с маньчжурскими армиями получили пулеметы, и к нам в батальон
прислали призванных из запаса прапорщиков. Только с их прибытием в конце 1904
года разрешили от каждого батальона послать по два младших офицера. Жребий,
брошенный офицерами батальона, обошёл меня. Ухали два поручика, вытянувшие
жребий, и, по особому ходатайству, капитан Смирнов.
На полях Маньчжурии русская армия накапливала боевой опыт, хоти и в неудачных
боях. До нас он доходил слабо — через раненых офицеров или из [69] газет. Наши
окружные приказы молчали, и подготовка войск велась по прежним боевым уставам.
В 1904 году уехал командир Туркестанского корпуса генерал Топорнин, назначенный
командиром 16-го армейского корпуса на западной границе. К нам ожидался новый
командир корпуса — генерал Церпицкий, О нем можно написать книгу, рассказав, как
офицер-очковтиратель делал карьеру в старой армии. Все знали, вплоть до военного
министра, об очковтирательстве Церпицкого, благодушно посмеивались, а он все шел
да шел вперед по служебной лестнице. Этот генерал завалил нас приказами по
корпусу, касающимися внутреннего порядка, а отнюдь не боевой подготовки.
Не только русско-японская война волновала в то время Россию. В стране не
прекращались стачки рабочих и крестьянские волнения. Я должен придерживаться той
оценки внутреннего положения России, каким оно рисовалось мне в те времена. Из
газет, выходивших под цензурным гнетом, многого почерпнуть было нельзя, а из
других каналов до меня доходили отрывочные сведения.
Еще летом 1903 года я узнал о расстреле войсками на моей родине в Златоусте
рабочих, собравшихся на площади перед заводом и домом горного начальника, чтобы
предъявить свои требования.
Осенью 1903 года я уехал в Туркестан, где в 1904 году было сравнительно
спокойно. В казармах — ни прокламаций, ни каких-либо выступлении. Правда, в
беседах солдаты, особенно из крестьян, не раз говорили о нехватке земли, о малом
душевом наделе.
Из журналов я любил читать “Мир божий” 5 и “Журнал для всех” 6, в которых в
отличие от прочих “толстых” журналов давались хорошие политические обозрения.
“Журнал для всех” — дешевый журнал, рассчитанный на массового читателя, был
либерального направления. Попадались в этих журналах и статьи о
социал-демократическом учении и движении главным образом за границей.
Когда я жил еще в Самарканде, произошло “кровавое воскресенье” 9 января 1905
года, которое нашло отклик и в офицерской среде. Подробности этого великой
важности события в таком отдаленном городке, как Самарканд, были неизвестны, но
стрельба войск по шедшим с иконами рабочим была таким происшествием, которое
заронило сомнение не в одну офицерскую душу в правильности принятых
правительством мер. Разговоров, во всяком случае, было много.
Окончив неполный курс в фехтовальной школе, я 26 января 1905 года вернулся в
свой батальон. На следующий день представился командиру батальона полковнику
Бердяеву. Он объявил, что назначает меня начальником учебной команды. Я был
поражен таким назначением: обычно учебной командой ведал старшин из младших
офицеров, т.е. уже прослуживший достаточно долго в батальоне и имевший чин
штабс-капитана, так как начальник учебной команды пользовался правами ротного
командира и являлся прямым кандидатом в ротные. Я должен был заменить старого
штабс-капитана Маковецкого, который уходил в Ташкентский кадетский корпус на
должность воспитателя. Новое назначение ошеломило меня, о чем я и заявил
полковнику Бердяеву. Он, однако, посмотрел на эго иначе и откровенно сказал, что
нужно выдвигать молодых. Приказом по батальону от 31 января 1905 года я был
назначен исполняющим должность начальника учебной команды.
Учебная команда не имела своего постоянного штата, за исключением начальника
команды, фельдфебеля и двух взводных унтер-офицеров. Постоянный состав команды,
как унтер-офицеры отделений, так и рядовые, подготовлявшиеся на унтер-офицерские
должности, отбирался из рот и оставался в их списках. Учебная команда готовила
унтер офицеров не только для своего батальона, [70] но и для других мелких
частей гарнизона, поэтому в команде, не считая начальствующего унтер-офицерского
состава, было от 60 до 70 человек, т.е. больше потребности рот.
Хотя каждый ротный командир сам отбирал кандидатов в учебную команду, так как по
окончании ее они к нему же и возвращались, тем не менее начальник команды тоже
участвовал в отборе. Отобранным кандидатам производился особый экзамен
комиссией, назначенной командиром батальона и состоявшей из его помощника по
строевой части, двух ротных командиров и начальника учебной команды. После
отбора кандидаты приказом по батальону зачислялись в учебную команду, но на всех
видах довольствия продолжали оставаться в ротах.
Программа обучения в учебной команде была предписана военным ведомством, нужно
было только применить ее к местным условиям. Много времени, особенно летом,
уделялось инструкторским занятиям, т.е. практической подготовке будущих
унтер-офицеров к обучению молодых солдат. Особое внимание обращалось на обучение
стрельбе.
Метод воспитания моего бывшего полуротного командира штабс-капитана Бауера я
перенес в учебную команду, сдерживая ротных в наложении взысканий за проступки
унтер-офицеров и своего помощника. Я внедрял в сознание будущих унтер-офицеров,
что отправление их под арест несовместимо со званием начальника, и скорее
ходатайствовал об отчислении трудновоспитуемых в роту, чем о наказании арестом
на гауптвахте. До осени 1905 года я не менял унтер-офицерский состав команды. Но
с осени заменил и фельдфебеля и обоих взводных унтер-офицеров. Фельдфебелем я
просил утвердить взводного унтер-офицера 1-й роты А. И. Заботкина. Командир роты
согласился. Бывший азовский рыбак, человек смелый и энергичный, Афанасий
Иванович Заботкин сделался отличным фельдфебелем. Крутой по нраву, но
справедливый в своих требованиях, Заботкин держал в руках всю команду и в то же
время пользовался и любовью всех. Система Бауера с обязательным докладом
предварительно о всех происшествиях в команде пришлась ему по душе. Он был
врагом всяких чрезмерных взысканий и завел в команде нечто вроде товарищеского
суда чести, где сами рядовые обсуждали поступки товарищей и налагали свои
взыскания. Когда осенью 1906 года Заботкин уходил в запас, команда преподнесла
ему почетную шашку, а от меня и моего помощника он получил в награду серебряные
часы известной фирмы Буре.
Весенний смотр учебной команды командиром батальона прошел хорошо, и я,
окрыленный успехами, увереннее стал вести обучение.
В январе 1905 года спешно уехал на Дальний Восток корпусной командир Церпицкий,
принявший там 10-й армейский корпус от оказавшегося неспособным генерала
Случевского. Церпицкий не лучше командовал корпусом под Мукденом. Человек
большой личной храбрости, он мог командовать самое большее ротой, где эта
храбрость могла заменить все остальные качества, требующиеся от начальника в
усложнившемся уже в войну бою. Его временно заменил в Ташкенте начальник
казачьей дивизии генерал Шпицберг, пожилой, но спокойный и рассудительный
человек.
В командном составе батальона также произошли передвижки. Ввиду отъезда капитана
Смирнова на Дальний Восток исполнение его должности было поручено командиру 1 й
роты капитану Россу, а 1-ю роту для цензового командования принял Генерального
штаба капитан П. В. Черкасов 7. Это был образованный и скромный офицер,
вызывавший к себе симпатии окружающих. После [71] командования ротой он служил в
окружном штабе, а затем его, бывшего генерала, я встретил уже в Красной Армии.
Во время гражданской войны он служил в штабе Западного фронта, затем я потерял
его из виду. Командир 4-й роты Федоров был произведен в подполковники в 12-й
Великолуцкий полк, расположенный в европейской части России. Роту вместо него
принял штабс-капитан нашего батальона Флясс, кончивший Академию Генерального
штаба по второму разряду, офицер с малыми знаниями и болезненным самолюбием.
Такие офицеры редко шли в строй, стараясь уйти или в военные училища
преподавателями, или воспитателями в кадетские корпуса, или даже в
интендантство, где их охотно принимали.
На основе опыта русско-японской войны произведены были организационные
изменения: на стрелковую бригаду были сформированы две пулеметные роты,
вооруженные каждая восемью пулеметами Максима на треногах; одна из рот
придавалась нашему батальону, а другая — 2-му стрелковому батальону; офицеры в
роты отобраны из всей бригады — лучшие в стрелковом деле; имевшаяся в батальоне
пешая команда разведчиков была превращена в конную. Начальником конной команды
разведчиков стал молодой офицер поручик Иванов, а помощником его — мой товарищ
по выпуску подпоручик Сусанин.
Вести с театра войны на Дальнем Востоке шли неутешительные: проиграно Мукденское
сражение, и русские армии начали свое отступление на север, на сыпингайские
позиции. Авторитет армии был подорван. Винили единогласно Куропаткина с его
стратегией “терпения”. Оборона как вид действия опорочивалась, и в то же время
наступательные действия наших частей не удавались. Главнокомандующим стал
Линевич, но, откровенно говоря, мало кто верил в его полководческое искусство.
Осенью 1904 года в батальон прибыло еще несколько молодых офицеров из военных
училищ. Наши общие офицерские собрания оживились. Председательствовал на этих
собраниях помощник командира батальона по строевой части. Постановления их
докладывались командиру батальона на утверждение. На одном из таких собраний я
был избран заведующим офицерской библиотекой и исполнял эту обязанность два
года, почти до отъезда в академию.
Зная хорошо имеющийся фонд библиотеки и считая его устаревшим, я сделал на одном
из собраний предложение увеличить ежемесячный взнос на библиотеку с 1 руб. 50
коп. до 2 руб. 50 коп. Конечно, у офицера был каждый рубль на счету, но при
поддержке молодежи мне удалось провести это повышение. Теперь библиотечные
деньги составляли около 80 рублей в месяц, что позволило выписывать новые книги.
Выходили сочинения Горького, известные тогда сборники “Знание”, в которых
помещались повести, рассказы новых авторов. Роман Н. Г. Чернышевского “Что
делать?” тоже был приобретен. Впоследствии, начиная с 1907 года, пришлось
некоторые книги изъять из общих шкафов, но они оставались у нас, и желающим я
всегда их давал, хотя и с нарушением правил.
Изыскивая деньги на приобретение книг, с позволения общего собрания я продал
часть старых журналов на бумагу, а на вырученные деньги накупил литературных
новинок. Организованная мною при собрании маленькая переплетная мастерская
позволила экономить деньги для покупки книг.
Появление сначала перевода с немецкого книга Бильзе “Из жизни маленького
гарнизона”, а в особенности романа Куприна “Поединок” 8, вызвало самую [72]
живейшую дискуссию. Многие в романе увидели если не себя, то своих знакомых. Как
это ни горько, а нужно признать, что типы в романе Куприна схвачены верно. В
нашем батальоне не нашлось дон-кихотов, которые бы посылали Куприну вызовы на
дуэль, как это было в некоторых полках, расположенных в европейской части
России. Во всяком случае, кое на кого роман “Поединок” произвел отрезвляющее
действие, и не только на офицеров, но и на их жен.
Расширил я также выписку газет. Наряду с “Русским инвалидом” и “Новым временем”,
газетами явно монархического уклона, на столах читальни появились и “Русское
слово”, и “Новости”, и другие газеты, названия которых я уже не помню, но именно
газеты более либерального направления. Выписывались местные газеты “Русский
Туркестан” и “Самарканд”.
В казармах начали появляться прокламации и воззвания, особенно с осени 1905
года. Полковник Бердяев созвал всех офицеров и разъяснил, чтобы солдат, если они
найдут и представят прокламацию, не наказывать, если только они не
распространяют их сами.
17 октября 1905 года вышел известный манифест Николая II, возвещавший о
народном, вернее буржуазном, представительстве, свободе слова, печати, собраний
и т. д. По городу прокатилась волна митингов, собраний, не обошлось дело и без
стрельбы у Городской думы. Выпущены были политические арестованные из тюрьмы.
Среди офицеров происходили порой жаркие споры по поводу самых существенных
вопросов положения в стране, действий правительства. Однако долг службы брал
верх и, сколько бы ни спорили между собой, службу несли исправно. Масса солдат
оставалась в повиновении у своего начальства, только больше предлагалось
вопросов в связи с различными политическими событиями, а ответы давались на них
порою, может быть, и не совсем толковые. Спокойствие командира батальона
полковника Бердяева передавалось и остальным офицерам батальона. Одно могу
сказать, что черносотенных настроений в батальоне не было.
15 ноября вечером после переклички солдаты 1-го Ташкентского резервного
батальона разобрали винтовки и устроили митинг во дворе крепости. Это небольшое
“восстание”, если его можно так назвать, закончилось короткой перестрелкой,
причем по недоразумению из состава стрелковых батальонов, окруживших
митинговавший батальон, один офицер был убит и один ранен. Ночью резервный
батальон сложил оружие и был введен в свои казармы.
В ноябре произошел еще чрезвычайный случай: во 2-й пулеметной роте 1-й
Туркестанской стрелковой бригады в одну из непогожих осенних ночей из склада с
оружием были украдены все восемь пулеметов, а с ними исчез и охранявший склад
часовой.
Скандал был немалый. Полиция ничего не могла установить, хотя по ее указанию не
один хлопковый склад был перевернут войсками вместе с хлопком в поисках
пулеметов. Лишь через несколько недель один пристав узнал, что пулеметы зарыты
за городом. Начальство этой роты предали суду, командира 2-го стрелкового
батальона уволили со службы, командир 2-й роты пулеметчиков, фельдфебель и
взводные понесли строгие наказания. А спустя несколько месяцев, ужо весной 1906
года, при выходе из театра пулей в голову был убит и тот пристав, что разыскал
пулеметы; стрелявший скрылся в толпе.
Офицерству уже трудно было жить одними уставными положениями. Оно обязано было
само знать программы всех партий, не исключая и социал-демократической, чтобы не
оказаться политически безграмотным перед солдатом. Я стремился в библиотеке
предоставить в распоряжение офицеров литературу всех направлений.
[73] Любимый мною журнал “Мир божий” оказался вскоре закрытым за статистику
генералов русской армии 9. Все мы с большим любопытством прочитали эту статью,
поучительную для каждого организатора военных сил, даже вплоть до настоящих
дней. С цифрами в руках, опровергнуть которые было нельзя, так как они взяты
были из выпускавшегося ежегодно Главным штабом списка генералов, журнал наглядно
показал, что на каждые 500 солдат русской армии, т.е. на один батальон,
приходилось по одному генералу. Явление явно ненормальное. Где же были эти
генералы? Очень многие из них заведовали различными приютами или даже родильными
домами, “состояли в распоряжении”. Журнал обещал продолжать статистику на
полковников и ниже, но был закрыт.
Хотя никаких официальных наставлений и руководств с учетом опыта русско-японской
войны еще выпущено не было, но уже в литературе подводились некоторые итоги в
области ведения боя. Прежде всего были учтены методы ведения японцами
наступления — широкие цепи, перебежки группами и по одному, переползание.
Ползать начали все и даже на большие расстояния, причем дело доходило до
курьезов. Так, один командир батальона, развернув батальон в цепи, приказывал
всему батальону ползти, а потом по строевой команде “Кругом” весь батальон
вертелся на животах и полз в обратном направлении.
Наконец была введена и защитная форма одежды, но, как это всегда бывало в старой
армии, все подгонялось под общин знаменатель. Поэтому для Туркестана мы получили
обычную защитную форму для лета, как и в Европейской части, причем срок носки
совершенно не был сообразован с качеством материала. Мало того, что зеленая
окраска к концу лета исчезала совсем и рубаха и шаровары становились неприлично
пятнистыми, они просто расползались от пота. Солдат старался их зашить, а
материя ползла. Снова приходилось зашивать, но более сметливые солдаты пришивали
клоки брюк просто к кальсонам, более крепким, и на ночь все это сооружение
снималось вместе.
Отвлеченный учебной командой, я не мог весной 1906 года подготовиться к экзамену
для поступления в Академию Генерального штаба. Осенью 1906 года с демобилизацией
маньчжурских армий в батальон вернулись и командированные на войну три офицера:
подполковник Смирнов (произведенный на войне) и штабс-капитаны Фенин и Акимов.
Тогда я обратился к полковнику Бердяеву с просьбой освободить меня от должности
начальника учебной команды с тем, чтобы начать подготовку к экзаменам. 27
октября 1906 года я сдал учебную команду вернувшемуся с войны старшему в
батальоне штабс-капитану Фенину и вернулся в 1-ю роту командиром полуроты.
Приказом по военному ведомству от 20 ноября 1906 года меня произвели в поручики
со старшинством с 10 августа, т. е. с момента выслуги мною трех лет в чине
подпоручика.
В конце октября 1906 года полковник Бердяев получил назначение командиром 5-го
стрелкового полка, стоявшего в Польше. С большой сердечностью и сожалением мы
проводили уважаемого всеми командира к месту его новой службы. Вместо него
командиром батальона был назначен из Европейской части России один из помощников
командиров полков по строевой части, фамилию которого я забыл, настолько он был
ничтожен.
С января 1907 года я мог приняться за подготовку к экзаменам в Академию
Генерального штаба. Экзамены проводились по тактике, строевым уставам всех родов
войск, по артиллерии, инженерным войскам, по математике за полный курс реального
училища (по арифметике, алгебре, геометрии и тригонометрии), по всеобщей и
русской истории, по географии (по немым картам), по русскому языку (диктант и
сочинение), по немецкому и французскому языкам и, наконец, по верховой езде.
Необходимо было много возобновить в памяти из того, что за время, прошедшее с
окончания реального училища в 1900 году, основательно [74] было забыто.
Приходилось нести службу, поддерживать товарищеские отношения. Для подготовки
оставалась лишь ночь. Поэтому я распределил свое время так: приходя с утренних
занятий и пообедав, я ложился спать и спал часов до 7 вечера, а потом до б часов
утра готовился к экзаменам. Поспав с 5 до 8 часов утра, шел на утренние занятия.
Пришлось превратиться в затворника.
За всю историю батальона, начиная с 1865 года, я был третьим, кто направлял своп
стопы в академию. Первым кончил ее Куропаткин, вторым в 1906 году поступил
поручик Руднев, окончивший ее в 1908 году по второму разряду. Третьим безумцем
был я. Из всех частей округа, желающих поступить в академию оказалось только
пять человек: два командира стрелковых батальонов, один — резервного пехотного
батальона и два артиллериста.
Подав рапорт о желании поступить в Академию Генерального штаба, я стал
готовиться прежде всего к окружным испытаниям, которые проводились в начале мая.
Испытания эти состояли из решения тактической задачи с приложением
объяснительной записки и приказа, сочинения по русскому языку и верховой езды.
Темы по первым двум предметам присылались из академии так же, как и бумага,
причем на первом листе бумаги имелся отрывной клапан. На этом клапане и на самом
листе бумаги был поставлен идентичный номер. На клапане писались имя, фамилия,
воинская часть, ставилась подпись. Текст экзаменационной работы не подписывался.
Производящий экзамен в присутствии экзаменующегося отрывал клапан и вкладывал в
специальный конверт, прочие же листы бумаги — в другой. Оба конверта
опечатывались и отправлялись в академию. Конверт с клапанами хранился у
начальника учебной части, а тексты раздавались для оценки преподавателям,
которым не были известны фамилии экзаменующихся. После того как работа была
оценена преподавателем, в учебной части к ней приклеивался клапан с
соответствующим номером и тогда выяснилось, кто допускается к экзаменам в
Петербурге, кто нет.
По тактике задача была на марш пехотного полка с артиллерией. По русскому языку
— сочинение на тему “Значение личности в бою по роману Толстого “Война и мир”.
Экзамен по верховой, езде заключался в манежной езде и проверке умения
преодолевать простейшие. препятствия. Сдав эти три экзамена, мы продолжали
готовиться к предстоящим испытаниям в Петербурге. В начале июня пришло
уведомление из академии, что все мы пятеро допускаемся к экзамену. После этого я
имел право на освобождение от службы, чем и не замедлил воспользоваться. Дома я
не был уже четвертый год, и мне хотелось уехать к родителям, чтобы там
готовиться к экзаменам в более благоприятных условиях. Но этому воспрепятствовал
командир батальона. Тогда я решил обратиться в штаб округа, и оттуда дали
указание немедленно отпустить меня для подготовки к экзаменам. Сердечно
простившись с товарищами в лагерях, я в конце нюня, уже по
Оренбургско-Ташкентской дороге, нагруженный книгами, выехал на север. В первых
числах августа был дома. Брат Евгений уже учился на 4-м курсе
Электротехнического института в Петербурге. Младшая сестра Юлия служила
учительницей в начальной школе в 17 верстах от Белебая.
Отдохнув два дня, принялся за подготовку к экзаменам. Как ни приятно было жить
дома, я все же решил поехать в Петербург, чтобы там продолжать подготовку,
особенно по иностранным языкам, чего в Белебее сделать не мог. 17 августа я уже
был на Николаевском вокзале в Петербурге. 20 августа 1907 года рапортом донес,
что прибыл в Академию Генерального штаба на экзамены, и приказом был зачислен
как явившийся в академию.
Начинался новый этап жизни.
(Продолжение следует)
Комментарии
1. Продолжение воспоминаний Б М Шапошникова, публикация которых начата в 8-м
номере “Военно-исторического журнала” Название этой части дано редакцией, в ней
объединены две главы, имеющие в рукописи заголовки “Начало службы в 1-м
Туркестанском стрелковом батальоне” и “Начальник учебной команды батальона и
подготовка в Академию Генерального штаба”. Публикуется с сокращениями и
поправками редакционного характера. — Ред.
2. Ашенбреннер М. Ю. (1842-1926) — один из деятелей военной организации
“Народной воли”, подполковник. За отказ от участия в подавлении восстания 1863
года в Польше, был переведен на Украину, за тем в Туркестан. В марте 1884 года
за революционную деятельность приговорен к смертной казни, замененной
заключением в Шлиссельбургской крепости. С сентября 1904 до 1917 года жил под
надзором полиции в Смоленске. В 1924 году по случаю 82-летия приказом РВС СССР
ему было присвоено почетное звание “старейшего красноармейца”. Умер в Москве. —
Ред.
3. Военная энциклопедия, изд. И. Д. Сытина, 1913 т. XI. стр. 308. — Прим авт.
4. Военно-экономическое общество — кооперативная организация, находящаяся в
велении Военного министерства. Имело целью улучшение экономического положения
офицеров и военных чиновников Магазины и мастерские этого общества предоставляли
возможность офицерам за наличный расчет и в кредит шить обмундирование и
приобретать предметы военного обихода. — Ред.
5. “Мир Божий” — ежемесячный литературный и научно-популярный журнал для
юношества. Издавался в Петербурге с 1892 по 1906 год. В 1898 году в нем была
опубликована рецензия на книгу А. Богданова “Краткий курс экономической науи” —
Ред.
6. “Журнал для всех” — иллюстрированный литературный ежемесячник, издавался в
Петербурге с 1896 по 1906 год — Ред.
7. Черкасов Петр Владимирович (1872-?) окончил Петровско-Павловский кадетский
корпус, 1-е военное Павловское училище и в 1900 голу Академию Генерального штаба
по 1-му разряду. Служил штаб-офицером для поручений при штабе Туркестанского
военного округа, штаб-офицером при управлении 1-й Туркестанской бригады,
начальником штаба 4-й Туркестанской бригады, начальником штаба 34-й и 112-й
пехотных дивизий, затем — 41-го армейского корпуса, командиром 12-го армейского
корпуса. Генерал-лейтенант старой армии. С марта 1919 года в Красной Армии,
являлся членом комиссии по переработке устава при Организационном управлении
Всероглавштаба, в 1920-1921 гг. участвовал в гражданской войне на Западном
фронте, затем работал и Комиссии по исследованию опыта мировой и гражданской
войн, в Военно-историческом отделе Штаба РККА, преподавал на высших
академических курсах. Уволен из РККА 19 июня 192б годаэ
В записках Б.М. Шапошникова, очевидно неточность, 6 декабри 1904 года П. В.
Черкасов был произведен в подполковники. — Ред.
8. Повесть А И. Куприна “Поединок” впервые была издана в 1905 году. В точном
воображении жизни царской армии Куприну помогла его четырехлетняя служба в
пехотном полку в Проскурове.
Правдивое изображение в “Поединке” низкой боеспособности армии, разложения в
среде офицеров и тяжелого положения солдат получило большой общественный
резонанс. По существу писатель средствами художественного слова девал в повести
отпет на вопрос о причинах поражения царизма в русско-японской войне Вокруг
повести разгорелась острая полемика. Реакционные круги со страниц “Русского
инвалида”, “Военного голоса”, “Разведчика” обвиняли Куприна в том, что он
натравливает народ на армию, солдат на офицеров, последних — на правительство.
Демократическая общественность, приветствуя “Поединок”, стремилась раскрыть его
обличительное содержание, указывая на то, что в бюрократическом государстве, где
подавлены воля и мысль народа, иная армия немыслима.
Вскоре после выхода в свет “Поединка” офицеры 46-го Днепровского полка послали
Куприну, своему бывшему сослуживцу протест, обвиняя его в оскорблении армии.
Писатель получил от офицеров вызов на дуэль. О “Поединке” вышло несколько книг,
отражавших различные точки зрения, например: Гейсман П. А. “Поединок” А. Куприна
и современные фарисеи с точки зрения критики. Спб. 1905. Федоров В. Г. По поводу
“Поединка” Куприна. Спб. 1907. Дрозд-Бонячевский А. П. “Поединок” Куприна с
точки зрения строевого офицера (опыт критического разбора). Спб. 1910. — Ред.
9. В последних номерах журчала такой статьи не публиковалось, Б. М. Шапошникова
очевидно подвесы память статистика подобного рода была дана в 1903 году, в книге
П. Режепо “Статистика генералов”. В 6, 7 и 8-м номерах “Мира божия” печаталась
статья Петра Пильского “Армия и общество (Элементы вражды и препятствий)”,
носившая обличительный характер. Скорее всего, опубликование ее и послужило
поводом для прекращения издания журнала. — Ред.
Текст воспроизведен по изданию: Служба в Туркестане // Военно-исторический
журнал, № 7. 1966
