Правящая ныне царица Анна Иоанновна родилась 8 марта 1693 г. 1 и была второй дочерью царя Ивана (старшего брата великого Петра I) и Прасковьи Салтыковой, русской дамы . В 1710 г. она вышла замуж за Вильгельма, герцога Курляндского, который умер в январе следующего года, оставив ей почетный вдовий удел в Курляндии, где она решила провести свою жизнь, хотя и бывала время от времени в Петербурге и Москве, чтобы увидеться с царем и царицей и принять участие в венчании царицы Екатерины с царем Петром I.
Никогда Анна не представляла себе, что ей придется однажды стать самодержавной повелительницей всей России. Но Бог возвел ее на трон в то время, когда она меньше всего думала об этом, на благо русских, которые никогда не смели бы надеяться на блаженство, подобное тому, которым они довольствуются под властью несравненной правительницы.
Царица Анна очень высока ростом и темноволоса, ее глаза красивы, руки восхитительны, а осанка величественна. Она очень полна, но в то же время подвижна. Вовсе нельзя сказать, чтобы она была красива, но она приятна во всем, очень щедра ко всем и милосердна к бедным, щедро награждает тех, кто этого заслуживает, и сурово наказывает тех, кто совершил какое-либо преступление. Она очень страшится пороков, в особенности содомии, ее размышления и идеи очень возвышенны, и она ничем так не занята, как тем, чтобы следовать тем же правилам, что и ее дядя Петр I. Одним словом, это совершенная государыня. Но при том она женщина, и несколько мстительная.
Как я уже говорил, она жила в уединении в Курляндии, когда 30 января 1730 г. ее племянник Петр II умер от оспы. Знать собралась сразу же, чтобы бросить взгляд на то, кто будет управлять Россией. Претендентом был юный герцог Гольштейнский, сын одной из дочерей Петра I, но те вовсе не захотели его, и не столько потому, что ему было лишь два года, а и потому, что он был иностранцем. Следующей, согласно праву крови, была принцесса Елизавета, дочь царя [Петра] I, но дурное поведение этой принцессы и влияние семьи Долгоруких лишили ее короны. За ними следовала герцогиня Мекленбургская, старшая дочь царя Ивана; но, учитывая то, что она была замужем за иностранцем, с общего согласия стали подумывать о ее младшей сестре — вдовой герцогине Курляндской. Этот выбор тотчас был объявлен, что было встречено общими аплодисментами; назначили депутацию, чтобы ехать в Митаву и объявить новой царице о ее возведении на престол. Депутатами были князь Василий Долгорукий от Верховного тайного совета, князь Михаил Голицын от Сената и генерал Леонтьев от всех выборных вместе.
Полный текст

Метки к статье: 18 век Российская империя

Леонтий Автономович Травин (1732—1818) — автор самых ранних по времени написания крестьянских записок. Родившись крепостным, он сумел из «самого подлого сословия» выслужиться и к 54 годам получить права личного дворянина.
...Не успел я, так сказать, расцвести своим благополучием, а не только чтоб вкусить плодов своих, то вскоре зависть, ранив глаза свои, не оставила наводить препятствий, ибо в 1754 году господин мой, граф Сергей Павлович, из чужих краев прибыл в Москву. Государыня императрица Елизавета Петровна, желая его женить на сестре господина Ивана Ивановича Шувалова, возвратила ему из описи дом и вотчины в полное владение. Те же, которые ненавидели управителя Залевского, недоброжелательны были и ко мне, по причине моей к нему услужности и что он меня отменно против прочих почитал и награждал, усмотря удобный для них случай при начале вступления графского во владение, выдумали оклеветать его управителя, якобы в неправосудии, во взятках, в обогащении и в прочем, что только могли выдумать. В сей партии не последний был дядя мой родной Афанасий Степанович Травин, который был в рассуждении его старшинства, а моего в выгодах преимущества, неприятен, а потому и проискивал средства, чем бы меня озлобить; выдумал он оклеветать графу, будто я к нему недоброжелателен, и, не желая быть за ним, желая за другого господина (чего по совести в мысли моей не было), но он, согласясь с прочими на то склонными, поехал в Москву для жалоб, по принесении которых прислали из Москвы повеление, чтобы меня туда выслать, почему я в августе того же 1754 года туда из Пскова отправился на ямских, с прапорщиком Иваном Львовым Большим, и чрез пять суток приехал, где прожил три недели, но, по оклеветанию их, Божьим защищением, скорбного ничего не видел, хотя и старались, пристав к дяде моему и другие коварные люди, оскорбление нанести; однако ж, слава Богу, благополучно отпущен 22 сентября того же 1754 года в дом свой; только вышеупомянутый управитель от должности его отрешен, а на место его никто не определен. Итак, открылась воля, по которой дядя мой и староста Ермолай десятский самовластно предприняли управлять вотчиною, причем важный их предмет был мстить всем своим соперникам, в числе коих я с братьями моими были первые. Случился тогда рекрутский набор, то дядя мой, ожесточась, вознамерился из нас которого-либо из братьев отдать в рекруты, позабыв ближнее родство и не сжалившись на наше сиротство. Видя мы с братом Алексеем намерение его непреложное, принуждены тайно уехать в Петербург для жалобы графу и просьбы о защищении, и только доехали до Пскова, там уведомились, что дворецкий Петр Добрин проехал в вотчину для разбирательства и прекращений неустройства, почему возвратились и мы.
Добрин прожил в вотчине не торопясь, и дела происходили неуспешно; но как бы то ни было, а я по услужности своей отменно у него был в милости. Дядя мой, заприметив то, более терзался и от злобы настоял навести мне притеснение в том, что поелику за неспокойство его велено Добрину, взяв с собою, привезти в Петербург, то чтоб и меня туда ж взять, хотя обо мне ни от кого никакого повеления не было. Однако ж ему хотелось меня потревожить, а ежели я взят не буду, то и он не поедет, на что Добрин, не хотя сурово с ним поступить, употребил притворство: лаская его, обнадежил меня взять, меня ж уверил, что он, конечно, из Пскова меня отпустит; итак, ехал я обще со всеми ими до Пскова, в том числе и Залевской по оклеветанию их был в огорчении взят и везен под караулом, а пожитки его опечатаны; выехали изо Пскова поутру на рассвете, и я провожал их в поле не более двух верст, отпущен обратно, чего дядя мой не знал, а отъехав верст с 28, на станции осмотрелся, посерчав, выговорил перед дворецким грубо, для чего я отпущен...
Полный текст

Метки к статье: 18 век Российская империя

В это время происходит нечто таинственное. Сперва мы видим, что Чечелев со своими партизанами постреливает по наступающим на кишлак большевикам, и очень даже удачно, так как есть фигуры, лежащие плашмя и не двигающиеся среди врага. Но вот Чечелев, находящийся как раз напротив нас, бежит назад к лошадям со своими воинами и усиленно машет своей папахой в том же направлении. Не иначе как нам сигнализирует, чтобы мы, в свою очередь, тоже бежали обратно. Вижу, как они, не садясь на лошадей, бросаются в воду. Бр-р! Даже за них стало холодно (от этого купания Чечелев простудился очень сильно и позже заболел, чем нам доставил немало хлопот, т. к. его пришлось тащить).
Меня это так заинтриговало, что решил зайти за камни и посмотреть, что там такое творится. Делаю три шага вперед. Но в это время слышу, Грамолин тихо вскрикивает, а пульки с той стороны реки просвистали над нами. Он встает, опираясь на винтовку, и идет, прихрамывая, ко мне: “Я ранен в ногу!” Я улыбнулся, Грамолину ужасно не везло. Это пятый раз, что он ранен за горный поход, а я его и до этого в шутку уже называл “пулесобирателем”. Он мрачно продолжает: “Знаешь, бери-ка мою винтовку, с которой я никогда не расстаюсь. Она хоть по крайней мере пристрелена, я из нее призы брал, а дай мне твое полено, оно мне подойдет, т. к. буду на него опираться, как на палку!” Радостно, с благоговением беру призовую винтовку у Грамолина и, не посмотрев с радости, сколькими патронами она заряжена (Грамолин стрелял перед этим), собираюсь идти к камням... Это, конечно, долго рассказывать — но, произошло все мгновенно... и вдруг уж можно сказать совсем неожиданно и для меня, и для засевших правее меня за камнями кадет... из-за глыбы камней выходит в затылок друг другу с десяток, а то и больше красных воинов... в малиновых шароварах, с красными звездами на папахах. В левых руках держат они винтовки, а в правых, поднятых кверху, — гранаты... Увидав нас, они завопили “Ура!”...
Еще до этого стрельба с этой стороны по нас прекратилась по неизвестной нам причине. Теперь было ясно почему! У меня мелькнула мысль: “Их много, они искалечат нас, заберут и замучат”. От страха, вернее, даже ужаса я озверел... Я было при виде большевиков присел за камень, но тут я вскочил, расставил ноги и, как на охоте по зверю, вскинул винтовку и в десяти шагах выпалил прямо в грудь первому из наступающих... Эффект превзошел все мои ожидания... Красные стали валиться как пешки. Три уже лежали не шевелясь, а четвертый на карачках уползал за удирающими остальными. Еще раз выстрелил. Остался неподвижен и раненый. Вскидываю винтовку и стреляю по остальным. Чик!.. а выстрела нет. Открываю затвор — пусто... Патронов нет... Быстро вкладываю обойму, выскакиваю за камни, одушевленный таким удачным оборотом дела, и вижу человек больше тридцати, в малиновых же шароварах, удирающих во все лопатки. Ну и дал же я им жару.
Но в это время вокруг меня снова зажужжал рой пуль с другой стороны, и мне пришлось бросить охоту и скрыться за камнями. Решил быстро отходить к окопам. Моя миссия была закончена более чем удачно. Забрал кадетиков, которые как загипнотизированные распластались среди камней. Перебежками от камня к дереву двинулись. Посылаю одного кадетика вперед с донесением устным о происшедшем.
Только спрятался я за дерево, к этому же дереву бросается кадет, вскрикивает. Пуля пробила мякоть ляжки, очень близко от низа моего живота... Кисмет! Веду, то есть тащу его, а сам думаю, какое счастье, что в винтовке Грамолина оказалось все же два патрона!.. А если бы их не оказалось?! Даже неприятно об этом думать! Долго потом меня во сне мучил кошмар, если ложился поевши. Вскакиваю во сне, вскидываю винтовку — чик! — а она не стреляет. Хоть кому угодно простительно проснуться в холодном поту...
Полный текст

Метки к статье: 20 век Центральная Азия Российская империя

...Еще присутствовал я зимою, в день Богоявления, при особенном обряде: я хочу сказать, при водосвятии на реке Неве, покрытой в это время толстым слоем льда. Церемония эта привлекает бездну народа, ибо после водосвятия крестят в реке новорожденных и не посредством обливания, а чрез погружение нагих младенцев в прорубь на льду. Случилось в тот день, что поп (le pope), совершавший крещение, старик с белою бородой и трясущимися руками, уронил одного из этих бедных малюток в воду, и ребенок утонул. Встревоженные богомольцы приступили с вопросом: что значит такое предзнаменование?
- “А это значит”, отвечал с важностью поп, “это значит... вот что: ...подайте мне другого”.
Более всего удивила меня радость родителей бедной жертвы. Потерять жизнь при самом крещении, говорили они с восторгом, значит прямо войти в рай.
...Прогуливаясь близ Екатерингофа вместе с Зиновьевым, мы встретили очень молоденькую, еще неразвившуюся девушку, поразительно-хорошенькую, но дико-застенчивую; при нашем приближении она бросилась бежать; а мы, по ее следам, вошли в избушку, куда она скрылась и где мы нашли ее отца со всею семьей. Девочка спряталась в углу и глядела на нас с тоскливым выражением испуга, как горлица, попадающая на зуб волку.
Зиновьев вступил в разговор с отцом ее. Сколько я понял, речь шла о девочке, потому что она, по знаку своего отца, послушно подошла вперед. Через четверть часа мы вышли из хижины, подарив несколько рублей детям. Тут Зиновьев мне сказал, что он предложил хозяину купить у него дочь себе в служанки, на что тот согласился.
- Сколько же он хочет за это сокровище?
- “Цену непомерную: сто рублей... Вы видите, что тут ничего не поделаешь”.
- Как ничего не поделаешь? Да это просто даром!
- “Так, значит, вы не прочь дать сто рублей за девочку?”
- Еще бы. Только согласится-ли она следовать за мной и принадлежать мне?
- “Она обязана будет к этому, как только поступит в ваше владение, - и если рассудок не вразумит ее, то вы в полном праве пустить в ход палку”.
- Следовательно, не смотря на ее нежелание, я могу заставить ее быть при себе, сколько мне угодно?
- “Без всякого сомнения. - по крайней мере, покуда она не возвратит назад ста рублей”.
- Если я ее возьму, какое жалованье должен ей давать?
- “Ни полушки: только кормить ее да отпускать, по субботам, в баню, а по воскресеньям - в церковь”.
- При окончательном выезде моем из Петербурга, дозволено-ли мне будет увезти ее с собой?
- “Да, только нужно получить на это разрешение, со взносом денежного обеспечения (sous une garantie pecuniaire), ибо эта девушка, прежде чем она раба ваша - есть царская”.
- Вот и все, о чем я хотел знать. Теперь угодно вам будет взять на себя труд договориться о сделке с ее отцом.
- “Хоть сейчас, коли хотите, - и вздумай вы на брать себе целый гарем, так стоит лишь молвить одно слово; в красивых девушках недостатка здесь нет”.
...На другой день утром мы с Зиновьевым опять направились туда; я отдал своему спутнику сто рублей, и мы вошли в избу. Предложение, которое от моего имени заявил хозяину Зиновьев, привело доброго человека в немой восторг и удивление. Он стал на колена и сотворил молитву святому Николаю, потом дал благословение дочке и сказал ей несколько слов на ухо; девочка, посмотрев на меня с улыбкой, проговорила: “Охотно”...
Зиновьев выложил сто рублей на стол; отец взял их и передал дочери, которая тотчас вручила деньги своей матери. Покупной договор (le contract de vente) был подписан всеми присутствовавшими; мои слуга и кучер, вместо рукоприкладства, поставили на акте кресты, после чего я посадил в карету свою покупку, одетую в грубое сукно, без чулок и рубашки.
...Я одел ее в платье французского покроя. Однажды я повел ее, наряженную таким образом, в публичную баню, где 50 или 60 человек обоего пола, голых как ладонь, мылись себе, не обращая ни на кого внимания и полагая, вероятно, что и на них никто не смотрит. Происходило-ли это от недостатка стыдливости, или от избытка первобытной невинности нравов - представляю угадать читателю.
...Кажется, эта девушка (Заира) сильно привязалась ко мне и вот отчего: во-первых, потому, что я всегда обедывал с нею за одним столом, что очень ее трогало; во-вторых, за то, что я иногда ее водил к ее родителям,- льгота, которою рабы редко пользуются от своих господ; а наконец, если уже все высказать, так и за то, что я, от времени до времени, поколачивал ее палкой - действие, общераспространенное в России, но, большею частью, применяемое без толку. Этот обычай, не всегда удовлетворительный (defectueux) в своем практическом приложении, в принципе превосходен, как местная насущная необходимость. От русских ничего не добьешься путем убеждений, коих и понимать они, кажется, неспособны; словами из них не сделаешь ровно ничего, а колотушками (les horions) - все что угодно. Побитый раб всегда так рассуждает: “барин мой мог бы прогнать меня долой, да не сделал этого; следовательно, он хочет держать меня при себе, потому что любит; и так, мое дело любить его и служить ему усердно”.
Полный текст

Метки к статье: 18 век Российская империя Польша

По окончании увеселений, распрощавшись с гостеприимными хозяевами, я собрался в путь. Джигит мой Орумбай, вертевшийся до этого времени перед глазами, вдруг куда-то скрылся. Предполагая, что он поехал с моим вьючком вперед, я попросил волостного дать мне кого-нибудь в провожатые. Вызвалось несколько человек желающих, которым было по пути ехать со мною. Дорогой разговорились о похоронных обрядностях, и киргизы удивились, что у нас, православных, совершаются поминки на сороковой и годовой день кончины. Тут я узнал, что в местностях, богатых лесом, киргизы также хоронят покойников в гробах, и что обычай этот перешел к ним от соседей-китайцев. Устройство нашей могилы не понравилось ехавшему со мной аульному старшине.
— Зачем у вас не устраивают второй ямы? А вдруг человек не умер, а только окружающим показалось, что он скончался? Как же тогда он выйдет из могилы?
На заявление мое о том, что у нас хоронят не в тот же день, как у киргизов, а лишь на третий день и смерть покойника должен удостоверить врач, киргиз очень резонно ответил, что и врач человек, а потому легко может ошибиться.
— А вот послушай, бай, какую я расскажу тебе настоящую историю. Было это лет тридцать тому назад, был я еще тогда джигитом у славного батыря (богатыря) Сары-башей-Умбет-алы и кочевали мы тогда по Нарыну.
“Был у нас один человек, Кулкара Якшалыков. Никакой особенной болезнью он не страдал, а между тем день ото дня делался все слабее и слабее и в конце концов, превратившись в настоящий скелет, умер. Похоронили мы его честь честью, справили байгу. Многие уже разъехались по аулам, остались только родственники да дальние гости. Улеглись спать. Вдруг ночью из юрты покойника, в которой осталась его вдова, раздался страшный нечеловеческий крик. Мы подумали, что не забрался ли уже в юрту тигр или барс, вскочили, как сумасшедшие, и, схватив, что было под рукой из оружия, потихоньку стали подходить к юрте покойника. А баба так и ревет благим матом. Подойдя к юрте шагов на двадцать, мы услышали еще другой выходящий из юрты человеческий голос. Мы в недоумении остановились. По нашему закону, никто в течение трех дней после похорон не имеет права войти в юрту к вдове, а тут ясно был слышен, хотя и слабый, но мужской голос, убеждавший в чем-то не перестававшую реветь бабу. Приблизившись еще шагов на пять, остановились, как вкопанные, мороз прошел у нас по коже. В слабом мужском голосе мы ясно узнали голос покойного Кудкары Якшалыкова.
“Был у нас один храбрый джигит Ирика Давиралбаев, — Аллах да помилует его, — убит русскими при взятии г. Мерке. Мы и говорим ему: “На, возьми мультук и посмотри, что там делается в юрте”. Потихоньку подкрался он к юрте, а в ней горел кизяк (сушеный навоз), приподнял край кошмы, заглянул в юрту, да как вскрикнет: “Алла-акбар!” бросил мультук и со всех ног побежал от юрты. Мы за ним. Долго не могли мы ничего добиться от Давиларбаева. Наконец, успокоившись, он нам сказал, что, видно, злой дух Азраил рассердился на нас за то, что мы перенесли юрту покойника на другое место раньше трех дней после его похорон. А не перенести ее нельзя было, так как в день похорон из горного ущелья вырвался поток и чуть было не снес юрту. Так вот злой дух Азраил, обозлившись на нас за это, оборотился в покойника и вошел в юрту, чтобы наказать жену.
“Собрали мы совет и порешили на нем подождать до утра, а тем временем поставили невдалеке от юрты караул и заставили муллу громко выкрикивать заклинания против злого духа Азраила.
“Через несколько времени из юрты раздался снова страшный крик, но на этот раз уже не женский, а мужской, затем кто-то в юрте долго боролся и хрипел. У нас так дух и замер, никто в эту ночь в ауле не спал. На утро, чуть только стало всходить солнце, мы всем аулом подошли к юрте. Подняли дверной войлок, да так и ахнули. Около потухшего костра сидела верхом на своем муже жена покойника. Уцепившись обеими руками в шею мужа, она пригнула голову его лицом прямо в костер, да в таком положении и замерла. Когда мы вошли в юрту, она хоть бы пошевелилась, а волосы на голове ее стали совсем серебряными. Позвали ее по имени — не откликается, тронули за плечо — повернула голову, смотрит бессмысленными глазами и бормочет какую-то чепуху. Насилу разжали ей руки и освободили покойника. Лицо его и руки жены были сильно обожжены, и к запекшейся коже пристал пепел от костра.
Пошли посмотреть на могилу, — могила разрыта и покойника в ней не было.
Послали за волостным управителем и за старыми муллами и когда они через два дня приехали, собрали совет и на нем порешили: покойника вновь похоронить в его же могиле и договорить семь мулл читать молитвы по покойнику на седьмой, сороковой, сотый и годовой день его смерти”.
— А что же сталось с его женой? — спросил я.
— Да она так в себя и не приходила и осталась дуваной (сумасшедшей). Лет через пять после этого отправились мы на летовку в пределы Китая, шли со стадами по горным тропинкам. На отдыхе сумасшедшая сидела, задумавшись, на краю глубокой пропасти, по дну которой стремился горный поток. Испугалась ли она чего-нибудь, или ей привиделось что-то, но вдруг она вскочила, подняла руки кверху и с криком бросилась в пропасть.
— Так вот, бай, какие бывают дела. На все воля Аллаха, — закончил аульный старшина и стал со мною прощаться, так как пути наши расходились.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Центральная Азия

В Чубеке находится русская таможня, где живут управляющий и офицер пограничной стражи со своими подчиненными: двумя таможенными чиновниками, 4 — 5 солдатами и татарином-переводчиком. В семейном кругу этих лиц мы провели вечер 26 июля впервые в европейской обстановке после трехмесячного скитания по дебрям Нагорной Азии. Грустную историю пришлось услышать от управляющего таможней и его сожителя офицера.
Занесенные только два месяца назад в эту глушь далекого азиатского востока из разных мест России, первый из Пржевальска, второй из Таурогена, они плохо мирятся со своим новым житьем-бытьем. Другой русский цивилизованный мирок, Сарай, находится от них в 3-х днях пути, поэтому общение с ним бывает очень редкое, кругом чалмоносцы — “аралаш”, с которыми они ничего не имеют общего. В особенности растерялся поручик фон-К. Ему здесь все кажется таким ужасным и диким, что он до сих пор не может себе представить, что в таком месте могли жить “культурные люди”. Окружающая равнина, по его рассказам, “гибельнее и ужаснее, чем Сахара”, невысокие увалы, через которые ему иногда проходится переезжать, в его передаче рисовались какими-то Гималаями с головоломными подъемами и спусками и с ужасными “до обморока” стремнинами. Вдобавок г. фон-К. вместе с женой и их девочкой болеют все время местной болотной лихорадкой, и их смертельно-бледные изнуренные лица с воспаленными глазами красноречиво говорят, что действительно несладка их жизнь.
— Зачем же вы ехали сюда в эту дичь и глушь? — спросил я его.
— Представьте, знакомые подбили, расписали такими привлекательными красками эту проклятую страну, что мы поверили и поехали. К тому же соблазнили большие подъемные деньги: тысяча рублей.
— Ну, а жалованье-то?
— Да жалованья только на сто рублей больше того, что я получал в Таурогене. Теперь вот и живи здесь по закону целых три года, сейчас бежал бы отсюда, но нужно заплатить тысячу рублей, которые казна выдала на проезд сюда. А средства офицера вы знаете какие?.. Вот положение-то!
Бедные люди! И это только цветики для них. Что же будет, если настанет суровая и лютая зима среднеазиатских равнин? Выпадет снег, забушуют и засвистят буйные бухарские ветры и метели, подправленные тридцатиградусными морозами, — куда бежать от них? Помещения для чинов таможенного ведомства и пограничной стражи сложены самым примитивным образом из сырцовых кирпичей, леса нет, обожженного кирпича туземцы не делают, стены оштукатурены кое-как, лечи невыносимо дымят, внутри страшная сырость и резкий холод.
Управляющий таможней, с виду серьезный и положительный человек, не так тяготится новой обстановкой: вероятно, жизнь в Сибири и в такой глуши, как Пржевальск, приучила его смотреть на вещи проще. Весь досуг, который он имеет, посвящает охоте, благо дичи здесь такое изобилие, и чтению, для чего выписывает много периодических изданий. По его словам, русская таможня в Бухаре, на границах Афганистана, возникла в 1894 году, за право открытия пограничной линии таможен русское правительство заплатило бухарскому эмиру 3 миллиона рублей единовременно. Пошлина с каждого товара, идущего из Афганистана, взимается в размере 5% со всей его номинальной стоимости, этот побор идет в пользу русской казны. Бухарцы же сверх того взимают в свою пользу еще 2%, но обыкновенно так, что эти 2% бывают равны пяти, если не превышают их. Прижимки и вымогательства туземных властей, очевидно, имеют место и при сборе пошлин. В виду этого афганские купцы, провозящие товары в Бухару через русские таможни, целыми днями торгуются из-за пошлин, предполагая, что русские, как и бухарцы, всегда назначают произвольную плату, и потому, если поупорствовать, то можно что-нибудь и выторговать. Словам же таможенных чиновников, что размер платы раз навсегда определен, никто не верит. Что касается доходов, то русской казне ни одна местная таможня, за исключением разве Керковской, их не приносит. Годовой доход, например, Чубекской таможни определяется только рублей в 500, тогда как ее содержание стоит гораздо дороже. Причину подобной вялой деятельности местных таможен следует искать главным образом в плохом развитии торговых сношений между Бухарой и Афганистаном. Политические события последних лет надолго разъединили друг от друга эти два государства-буфера. Недружелюбие Англии к России сказалось, и притом в более резкой форме, и на взаимных отношениях Афганистана к Бухаре. Бухарец терпеть не может афганца, называет его не иначе, как “одами-ганда” (негодный человек, мерзавец), и всячески старается избегнуть каких либо с ним сношений, афганец платит тем же. Кроме того, эта обостренность международных отношений дошла, как известно, за последнее время до того, что ни один туземец Бухары не имеет права переступить афганскую границу, чтобы не быть “прирезанным” (о русских и толковать нечего) (По этому поводу мне вспоминается ходившее в 1897 и 1898 годах среди пограничных бухарских властей извещение афганского эмира, Абдуррах-ман-хана, для сведения русских туристов, что “все благородные русские путешественники, которые приедут в Афганистан, будут пользоваться всевозможными удобствами и гостеприимством в стране, но, к сожалению, он, эмир Афганистана, не может поручиться за их жизнь”. Это распоряжение Абдуррахман-хана было также известно и многим русским в крае). Справедливость требует, между прочим, сказать, что бухарцы все-таки допускают к себе афганцев. Все эти обстоятельства сильно тормозят бухарско-афганские торговые сношения. Теперь пока предметами торговли служат: скот, различное сырье, предметы туземной кустарной промышленности (ковры, паласы и проч.), отчасти хлебные продукты и некоторые русские товары, чрез посредство бухарцев все более завоевывающие афганский рынок. Особенно охотно покупается афганцами русский ситец, преимущественно мануфактуры Цинделя, Прохорова и другие, а также хлопчатобумажные произведения Саввы и Викулы Морозовых. Дешевые, но гнилые ситцы английских фабрик все более и более признаются негодными в Афганистане. Пишущему это приходилось неоднократно слышать подобное от самих афганцев. К сожалению, на предложение в Афганистан других русских товаров спроса пока нет.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Центральная Азия Бухарское ханство Афганистан

Рассказчик глубоко вздохнул и поправил свалившийся с плеч ободранный халат, причем грудь его и правая рука оголились. Я с удовольствием рассматривал его богатырские мускулы и широкую, выпуклую грудь, на которой виднелись две большие белые круглые метки, величиною в копейку, резко выделявшиеся на бронзовом фоне тела.
— Что это такое? — спросил я таджика.
Он опустил свою голову, как бы желая взглянуть на то, о чем я спрашивал, и, ткнув пальцем в один из знаков, вскинул на меня своими огромными глазами, в которых вдруг вспыхнул злобный огонек, и сказал:
— Это? это — афганские пули, которые я получил в 1888 году. А знаешь, тюра, — вдруг сказал он: — ведь я мертвец!..
— Что? — удивленно спросил я и подумал, что имею дело с человеком ненормальным. Между тем мой собеседник продолжал: «Да, я мертвец, и все меня зовут «Юсуф мертвец». Я умер, лежал в земле похороненным, и вот я живой, но я мертвец и сам мулла Ахмат мне сказал, что я уже умер однажды и на всю жизнь останусь мертвецом!»
Я положительно недоумевал, имею ли я дело с сумасшедшим или с человеком, с которым в жизни был какой-нибудь особенный случай, заставивший его глубоко уверовать в действительность своих слов, тем более, что он принадлежал к числу фанатиков, исповедующих ислам.
Подали плов, и мой голодный собеседник начал жадно уничтожать его, запихивая в рот рукою жирные крупинки риса.
Я не мешал ему и во время еды не задавал вопросов, так как он, как бы боясь, что от него отнимут вкусное кушанье, ужасно торопился поскорее наполнить свой желудок. Но вот плов съеден. Юсуф по мусульманскому обычаю громко рыгнул и, проговорив свое «Алла-Акбар!», вытер о край рубища жирные пальцы и обратился ко мне.
— Если тюра захочет, то я ему расскажу, как это со мною случилось.
— Конечно, конечно, рассказывайте, — заявил я, — даже очень хочу.
— Ну, так слушай, таксыр. Это было в 1888 году, когда я вместе со своими соотечественниками восстал против афганцев. Сеид-Акбар-Ша, правитель Шугнана, мой родной дядя, собрал всех способных носить оружие таджиков и укрепился в крепости Кала-и-Вамар. Это была последняя попытка прогнать афганцев. Три раза атаковали войска Абдурахмана нашу крепость, три раза геройски отбивали мы афганцев, но в конце концов не выдержали. Крепость пала, а с нею пало и наше отечество. В самый момент третьей атаки я с шашкой в руке стоял на валу и готовился вместе с моими собратьями броситься на налезавших на нас афганцев, как вдруг что-то толкнуло меня в грудь, и мне показалось, что я отделился от земли и стал подниматься все выше и выше... Когда я очнулся, то увидел себя в какой-то темной сакле. В груди моей была такая боль, что я захотел кричать, но язык мой не повиновался моему желанию, и мне казалось, что он был обмотан сухою тряпкой. Я сделал усилие и пошевелился. Вдруг мне показалось, что кто-то подошел ко мне, но в темноте я не мог ничего различить и только слышал, что в сакле кто-то шептался. Я собрал все свои силы и спросил, кто тут. Но даже сам испугался. Вместо слов у меня из груди вырвался какой-то ужасный стон. Через несколько мгновении кто-то вошел с чириком, и я увидел мою жену Хайру и старшую дочь. Тут только я стал припоминать, что был в крепости, и догадался, что я ранен. Грудь сильно болела, а в ушах стоял шум.
— Долго я лежал в таком состоянии. Каждый день приходил ко мне абиб (Абиб — туземный доктор.), мыл раны и мазал их мазью, и также мулла, который читал надо мною Коран. Я ужасно любил слушать его чтение, и особенно когда он читал про то, что убитые на войне за веру и отечество наследуют рай Магомета, и мне тогда становилось досадно, отчего меня не убили. Гораздо же лучше наслаждаться блаженством в райских садах пророка, чем лежать в темной грязной сакле, под страхом быть добитым афганцами. Однако с каждым днем мне становилось легче, и я уже начинал садиться. Один за другим начали навещать меня друзья и знакомые, и я узнавал от них о том, что постигло мое отечество. Кровью обливалось мое сердце, когда кто-нибудь из них рассказывал мне о варварстве афганцев, и тогда все существо мое наполнялось местью, и я в бессильной злобе скрежетал зубами и до крови кусал губы.
— Вдруг со мной случилось что-то ужасное, — я умер!.. Да, тюра, — сказал он, видя улыбку, мелькнувшую на моих губах, — да, я умер и умер самым настоящим образом, как умирают люди. Я поел плову и лег спать — и вот я почувствовал, что умер. Я хотел подняться, но члены мои не слушались, я хотел пощупать себя, но пальцы оставались неподвижны и будто приросли к твоему окостеневшему телу, я широко открыл глаза, но было темно, и мне показалось, что веки мои не поднялись. Я испытывал какое-то необыкновенное спокойствие, и смерть мне не представлялась больше такою ужасною, какою я рисовал ее себе в дни моей жизни. Я начал молиться Аллаху и ждал, что вот-вот явится великий пророк и скажет мне: «Встань, Юсуф, и иди за мной в уготованное тебе место, где ожидает тебя вечное блаженство и радость — наслаждайся прелестями райских садов, достойный воин!» но никого не появлялось; все было тихо, а я по-прежнему лежал, не будучи в состоянии шевельнуться. Тогда я стал думать, что я еще не умер по-настоящему, а только начинаю умирать.
— Удивительное дело, тюра, что мне вовсе не было страшно, я был в состоянии какого-то безразличия. Вдруг я почувствовал, что меня кто-то толкает и зовет по имени, — я подумал, что это пророк пришел за мною, но узнал голос жены моей Хайры, которая вдруг страшно завыла и повалилась на мою грудь; мне стало очень неудобно. Хайра была полная женщина и сильно давила меня. Я хотел крикнуть ей и не мог. Тогда собралось в саклю множество народа, пришли плакальщицы и стали плакать, а мулла, часто наставлявший меня и читавший мне о загробной жизни, начал свое чтение. Какой же я мертвый, подумал я, когда я все слышу и чувствую, и когда пророк не пришел за мной. Впрочем, может быть, так и все люди умирают; с того света ведь никто еще не возвращался. Наконец, меня закутали в мату, положили на носилки и понесли на кладбище, так я тогда подумал. Тут мне стало немного страшно: я видел, как хоронят наших таджиков, как бывало принесут мертвеца к ограде кладбища и выбросят его через нее, а уже потом мулла и ишан кладут труп в приготовленный склеп (таджиков всех хоронят в склепах) и только слегка замуруют отверстие, а через 5 дней заделывают окончательно и ставят памятник.
— А мне, должно быть, хороший памятник поставили, — подумал я, — ведь я умер за свою веру и отечество.
— Вдруг я почувствовал, что носилки сильно качнулись, и я полетел с них куда-то в пропасть и ударился о камни... Тут я уже более не помнил ничего.
— Когда я очнулся, мне показалось, что я лежу опять в моей сакле. Я попробовал пошевелить рукой и даже вздрогнул, рука поднялась, я пошевелил ногою, и она тоже беспрекословно повиновалась моей воле. Я поднялся и сел. Кругом было темно. Уж не сон ли все это было, подумал я и громко крикнул: «Хайра!» Глухой звук моего же голоса оглушил мои уши. Я ужасно испугался и понял, что я нахожусь в склепе. Я знал, что в течение трех и даже пяти дней склеп не заделывается накрепко, да и глина не успевает просохнуть, и стал шарить руками, силясь подняться из ямы и затем найти выходное отверстие. Воздуху было достаточно, и только холод пронизывал меня насквозь. Мысль о смерти уже совершенно оставила меня, а надежда на освобождение придавала мне энергию. Я шарил по всем стенам моей могилы и вдруг наткнулся на мягкий слой глины. Я стал сильно толкать его руками, раскапывать, и вдруг струя воздуха вместе с серебристым лучом света ворвалась в мою темницу. Я расширил отверстие и вылез. Кругом было тихо. Памятники, освещенные луною, мрачно смотрели на меня. Я взглянул на свою могилу, она черною дырою глядела мне вослед, как бы желая снова поглотить меня в свою мрачную тень. Мне вдруг стало так страшно, что я бросился бежать. Одежды на мне не было никакой, а мата осталась в могиле; я, дрожа всем телом от холода, бежал прямо к моей сакле. Все спали крепким сном, когда я постучался. «Кальтак», моя собака, громко залаяла на стук. Я назвал ее по имени, и она, перескочив через забор, стала выть и ласкаться ко мне. Я снова начал стучать.
— Ким? — раздался испуганный голос Хайры.
— Это я, Юсуф, — ответил я.
— Эх, Алла Акбар! — завизжала моя женя и бросилась назад; я услышал, как за нею заперлась дверь.
Я перелез через забор и начал проситься в саклю: я изнемогал от холода и, кроме того, ощущал страшный голод.
— Уйди, уйди в свою могилу, — кричала мне жена, — уйди, заклинаю тебя Магометом.
Девочки ревели. Я не знал, что мне делать.
Пошел я было к Маюнусу, моему хорошему другу, но и он страшно испугался и из сакли заклинал Аллахом, чтобы я ушел в свою могилу. У него на дворе я увидел старый халат и надел его. Таким образом, я дождался утра и пошел на базар, думая там у знакомых лавочников напиться чаю, но при появлении моем все с искаженным страхом лицом бросались прочь, оставив свои лавки. Томимый голодом и жаждой, я сам сел к чай-ханэ и налил чаю. Это подбодрило меня, а лепешка утолила голод. В это время ко мне приближалось целое шествие.
Впереди шел мулла с Кораном, а сзади его много народу с кольями и шашками. Мулла, не дойдя нескольких шагов, высоко поднял Коран и начал читать заклятие. Я склонился на колени и прочел молитву. Долго не решался мулла подойти ко мне, но, наконец, видя перед собою живого человека, приблизился и назвал меня по имени. Я ответил ему: «да, это я Юсуф-Али, который вышел из могилы». Мулла велел мне подать чашку чаю, но так как никто не хотел поднести ее мне, то я сам пошел, налил чаю и принес его мулле.
— Пей! — сказал мулла. Я выпил чай.
После этого мулла ближе подошел ко мне и, прочитав молитву, сказал:
— Живи, Юсуф, но ты будешь жить мертвецом! — и потом, обернувшись к народу, сказал: — правоверные, вот Юсуф, которому Аллах сподобил продлить жизнь его и после смерти. Великий грех падет на того, кто посмеет убить его, так как все равно Аллах не пошлет смерти «живому мертвецу»! После этого я пришел домой. Сначала все боялись меня и сторонились, а потом и привыкли. Вот я с тех пор и «живой мертвец» — так это прозвище за мною и осталось. Такую благодать послал мне Аллах за мою верность вере и страдания за родину, — сказал рассказчик, — и теперь, когда я умру во второй раз, Великий Пророк меня прямо возьмет на лоно свое — мне об этом сказал наш святой Хазрет-Ишан, — добавил он.
Я был поражен слышанным рассказом, тем более, что неправдоподобного тут ничего не было.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Центральная Азия Афганистан

Пока генерал Комаров находился у фронта отряда, в средине лагеря произошел следующий трагикомический инцидент.
Переводчик генерала, Таиров, состоявший официально нештатным русским коммерческим агентом в Буджнурде и Кучане, персиянин по происхождению, последовал, с начала дела, обычаю персидских генералов, т. е. залег в своей кибитке. Она была расположена, как и всегда, рядом с кибиткой генерала Комарова.
Вдруг поднимается войлок на кибитке Таирова, и в нее вползает с обнаженной шашкой в руке туркмен.
Переводчик закричал, мервца схватили и обезоружили и на вопрос, для чего он пришел, он смело ответил: “Я хотел убить генерала”.
Оказалось, что пока общее внимание было обращено в ту сторону лагеря, где началась стрельба, этот туркмен сумел незаметно пробраться в средину лагеря и, думая, что русский генерал по персидскому примеру сидит в своей кибитке, вошел в ту, в которой он увидел огонь. На его несчастье, это была только кибитка переводчика.
Убедившись в бегстве мервцев, генерал Комаров приказал скомандовать отбой и вернулся в свою кибитку.
Доложенное ему там известие о покушении мервца поставило генерала в очень затруднительное положение. Оставить этот поступок безнаказанным было невозможно. Но судить и расстрелять или повесить преступника было крайне нежелательно для русских: казненный был бы сочтен мучеником за веру и родину, и память о нем, окруженная этим ореолом, могла бы долго затруднять упрочение среди мервцев расположения к русским.
Из этого затруднения генерал нашел следующий чрезвычайно мудрый выход.
Он позвал к себе упомянутого выше Сары-Батырь-хана, на территории которого мы находились, и сказал ему:
— Я твой гость, этот человек хотел меня убить, отдаю его тебе, делай с ним, что хочешь!
Хан вывел мервца за черту лагеря и застрелил. Утром я видел в некотором расстоянии за нашей цепью его обнаженный труп. Образ действия Сары-Батырь-хана, соответствовал местному обычаю и удовлетворять требованиям туркменской этики. Об убитом забыли.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Центральная Азия