БЕЛЯЕВ А. П.

ВОСПОМИНАНИЯ О ПЕРЕЖИТОМ И ПЕРЕЧУВСТВОВАННОМ

С 1803 ГОДА.

(Окончание).

ГЛАВА XXII. ¹

Наур.

В станице Науре мы проводили все время, свободное от экспедиций. Здесь же я захватил лихорадку, которая с перемежками продолжалась целый год. Наур есть для нас место самых приятных воспоминаний. Тут мы сошлись с несколькими семействами, которых доброта, радушие и искренняя приязнь к нам составляли нашу истинную отраду. Одно семейство, постоянно тут жившее, состояло из вдовы прежнего полкового командира Настасьи Ивановны Найденовой с дочерьми, из коих старшая была вдовой, а младшая замужем за маиором или войсковым старшиной Алексеем Петровичем Баскаковым. Елизавета Ивановна, жена его, была очень молодая, очень хорошенькая, умненькая и образованная дамочка; всегда веселая, милая она оживляла своим умом и приятностью тесный кружок, у них бывавших, постоянных жителей Наура. Не смотря на свой милый, веселый характер, она была страдалица по боевому положению ее мужа, постоянно отправлявшегося в экспедиции с казаками и часто весьма опасные. «Какая это жизнь, говорила она, когда любящая жена должна каждый день [680] ожидать роковой вести о муже». Тогда еще не было свободного перехода из казачьего сословия и потому никуда нельзя было перейти. Помню, как однажды во время горячего дела под Внезапной, куда подступил Шамиль и куда был собран налегке отряд, где был Алексей Петрович, ее муж, мы пошли с нею и другими знакомыми гулять и, вышедши за станицу, вдруг увидели повозки с ранеными, направляющимися в госпиталь. Помню, как она побледнела и зашаталась и тогда только успокоилась, когда мы расспросивши раненых, могли передать ей, что муж ее жив, здоров и скоро возвратится; когда же не было опасности, она считала себя совершенно счастливой и предавалась всей веселости своего милого характера.

Старшая сестра ее была уже пожилая дама, очень умная и приятная, но при своей милой, оживленной сестре, конечно, не выдавалась. Старушка мать ее, как все старики и старушки, жила воспоминаниями о минувшем. Почти каждый вечер собиралось наше маленькое общество или у них, или у Венеровских. У Найденовых часто бывал полковой командир этого полка, у которого по временам живал граф Штейнбок, товарищ его по Оранскому гусарскому полку, также бывавший у них; Дм. Петр. Фредрикс и другие. Часто бывал разговор очень оживленный и интересный, но вот подсаживается ко мне старушка-мать и не обращая внимания на то, что в разговоре участвовал и я, начинает рассказ об Анапе, где стоял полк, в котором был ее муж, о танцах и веселостях того времени, о том, как блистала на балах ее Сашинька, тогда еще молодая девушка, при чем она прибавляла: «она ведь тогда была очень хороша: белая, полная, румяная и как она носилась в вальсе, и как все военные, там стоявшие, перебивали ее друг у друга». Таким образом слух мой должен был двоиться: из вежливости слушая ее, а в разговоре участвовать отрывочными фразами.

Что за гостеприимная и милая была эта семья Найденовых! С каким приятным чувством бывало идешь к ним, а вечером уходишь от них всегда провожаемый сердечным и приветливым «до свидания», и это ежедневно.

Это семейство было счастливое семейство. Потом и оно было поражено горем. Другое тут жившее было семейство Венеровских, состоявшее из Олимпиады Иван., молодой прелестной вдовы только что убитого в экспедиции кавказского героя, командира соседнего Гребенского полка, из 70-летней старушки, матери его, Татьяны Афанасьевны и сестры его Веры Антоновны. Это было несчастное [681] семейство и их несчастие-то и сблизило нас с ним. Муж Олимп. Иван., Лев Антонович, был из числа тех кавказских героев и наездников, которых ничто не могло удержать, если где предстояла опасность: ни ласки, ни просьбы, ни слезы прелестной жены. Эта отвага доходила у него до безрассудства. При первом ударе набатного колокола, возвещавшем о появлении неприятеля, он уже был на коне, всегда оседланном и готовом, и не дожидаясь конвоя, ни очередных сотен, скакавших за ним, он один бросался в ту сторону, где появлялся неприятель. В одной из та ких экспедиций он и был убит. Удар для семьи был действительно ужасен. Когда получено было роковое известие, молодая вдова его упала в обморок и такой обморок, что лежала без признаков жизни более полусуток, так что думали не последует ли и она за ним. Сестра его в своей скорби была даже страшна; сна стояла как истукан при его гробе, с неподвижно устремленными на покойного главами, не шевеля ни одним членом, не произнеся ни одного слова, в гробовом молчании. Подобная страшная скорбь была вторая, какую мне случилось видеть во всю мою жизнь. Первая подобная скорбь без слов, без движения, подобие живой статуи, была скорбь Никиты Михайловича Муравьева (декабриста) при смерти его жены в Читинском заключении, Александры Григорьевны, рожденной графини Чернышевой, умершей родами.

Старушка мать убитого, по прежнему, обычному в старину, изъявлению скорби, вопила, призывая к жизни любимое детище; стон ее проникал в сердце и не было возможности удержать слез при виде этой страшной скорби.

Так как Венеровского похоронили в Науре, (Червленная станица, штаб-квартира полка, которым он командовал, была раскольничья), то и семейство переехало в Наур. Наше сердечное участие в их несчастий, религиозные утешения, постоянное посещение, чтение духовных книг, духовные беседы, располагавшие душу к самоотверженной покорности всесвятой и всегда благой воле Божией, так связали нас с ними, такою святой дружбой, что мы уже были для них как самые близкие и самые любимые родные. Этот внезапный удар тем ужаснее был для Олимпиады Ивановны, что она страстно любила своего мужа. Самый союз их был романический. Она еще молодой девочкой любила его; он был у них в доме как свой, когда служил приставом Закубанских мирных черкесов, а отец ее командовал полком на Кубани. Лев Иванович был храбр до безумия, тверд, справедлив, искренно любил своих горцев и делал им много добра. Такие люди для [682] азиатцев драгоценны и привязанность их к нему была безгранична. Родители Олимпиады Ивановны просватали ее, по казачьему обычаю, не спросив ее согласия, одному высокопоставленному лицу в кавказской гражданской иерархии, но дочь их не могла даже видеть своего суженого равнодушно. Не знаю, чей был почин в решимости бегства, так как день свадьбы с ненавистным человеком приближался, только в одну из прекрасных тихих кавказских ночей стройный всадник на лихом коне подъехал к калитке сада; робкая, но уже решившаяся юная нареченная невеста проскользнула в калитку, могучей рукой поднята в седло, и конь, которому в быстроте не было подобных в этой местности, умчал всадника и его драгоценную ношу за несколько десятков верст к берегу Кубани; переехал реку, а тут уже стояла арба, запряженная буйволами, убранная коврами по душистой траве, куда и посадили невесту. Похититель знал, что это сокровище не будет ему уступлено без борьбы и потому не повез ее в ближайшую церковь, а повез объездом в дальнюю азиатским берегом Кубани, где уже все было готово. Сотня лихих и преданнейших ему черкесов конвоировали влюбленную чету, и на далекое расстояние их разъезды следили за погоней.

С наступлением утра горничная в испуге известила родителей об исчезновении барышни, посланная постель которой не была даже помята. Сейчас же были собраны сотни казаков, в карьер пустившихся по всем дорогам на розыски; объехали все соседние церкви, но, не найдя ничего, возвратились обратно. Отец может быть и не хотел выдавать дочь против воли, но как мать, кажется, была главой мужа и к тому же женщина гордая и честолюбивая, то этот побег ее крайне раздражил, и, не помню хорошенько, но чуть ли она ни прокляла дочь, знаю только то, что смерть мужа своего эта кроткая и смиренная дочь приписывала этому проклятию. Молодые после венца просили, как водится, прощения и благословения, но им было в этом отказано и уж много времени прошло, когда мать примирилась с дочерью. У Венеровских были два сына и одна дочь; старшему было, при смерти отца, восемь лет, дочери пять и последнему сыну Николиньке три года. Все дети были прелестны, но как бы к довершению ее несчастия, двое меньших умерли в одну неделю от страшного крупа. Бедная мать была безутешна, но как истинная христианка безропотно приняла и покорилась воле всемогущего и всеблагого Промысла.

Образ этих милых детей долго не выходил из моих мыслей; мне в моей жизни еще не случалось быть свидетелем [683] кончины детей, этих улетавших ангелов, которых очень любил, как их мать и все их семейство. Дом их для меня был одним из тех светлых приютов, какие не часто достаются земным странникам. Я впрочем был так счастлив в моей жизни, или, вернее сказать, так велика и безмерна была милость Божия на мне, что мне не раз и не два в моей жизни случалось, от юности, и до старости, встречать и восхищаться поистине идеальными по добродетели, симпатичности и чудной доброте людьми, так что из всей моей жизни я вынес твердое убеждение, что еще много, много людей у Бога, не преклонивших колен пред Ваалом, богом этого мира, а пребывающих верными своему Творцу и Спасителю.

Во все свободное время я занимался учением сына Олимпиады Ивановны, Вани, и продолжал во все время нашего там пребывания. Потом они переехали на свою землю за Екатериноградом на р. Куре, где мы навещали их иногда с братом и полковником Аминовым, а я по временам оставался у них гостить. Тут скончалась и старушка мать Венеровского, над которой, за неимением других, я сам читал псалтирь. Когда она прощалась с семьей и со мной, то никогда не забуду ее последнего слова любви и благодарности за мою любовь к вей и ее семье. Затем мы уже навсегда расстались с ними и знаю только, что Олимп. Иван. скоро скончалась.

Много лет спустя, когда я жил в Балашевском уезде, ученик мой, казачий офицер Иван Львович Венеровский, проездом был в Саратове, у брата, в надежде видеть меня, но я в это время был в имении, и мне очень жаль было, что я его не видел.

В Науре же мы сошлись и подружились с Густав Густавовичем Аминовым, полковым командиром Моздокского линейн. полка. Он был тогда холостым человеком, жил в огромном полковом и очень старом доме, занимая половину его, состоявшую из большой залы без мебели, гостиной или диванной с одним около стены турецким диваном: туда еще не проникала тогда мягкая мебель; третья комната была столовая, где обедали, пили чай и ужинали. Затем был буфет и за ним его спальня. Густав Густавович был высокий, стройный, тонкий или скорей худощавый человек с правильными чертами красивого лица, большими усами и добрыми голубыми главами. Он происходил от тех Аминовых, которые от свирепости Иоанна Грозного переселились в Швецию, почему и в лице его был виден тип шведа. Благороднейший, честнейший, правдивый человек, он при всей его иногда [684] проявлявшейся пылкости, был чрезвычайно флегматичен, ходил мерною и важною поступью, никогда не торопился и все делал обдуманно.

Все приезжавшие из Петербурга, прикомандированные к различным отрядам кавказских войск, бывали у него. У него же мы познакомились со многими, в том числе с Беклемишевым, отец которого служил одним из шталмейстеров под начальством князя Долгорукова; тут мы возобновили знакомство с флигель-адъютантом Александром Федоровичем Голицыным, которого звали еще в детстве; тут встретились с адмиралом Путятиным, потом графом, который был в одном выпуске с моим братом и сидел с ним на одной скамье; он послан был в Астрахань по какому то важному поручению; с ним ехал также Краббе, тогда еще лейтенант, а потом уже министр. Тут проезжал и обедал какой то английский лорд, кажется, ехавший из Индии и которого мы все прогулкой провожали за станицу и который восхищался эволюциями и удалью казаков, назначенных ему в почетный конвой, — словом, гостеприимством Аминова пользовалась пропасть лиц, очень замечательных впоследствии. Тут же мы виделись с Александром Ивановичем Арнольди, сыном безногого генерала Арнольди Ивана Карловича, теперь тоже генерал-лейтенант и один из выдающихся героев последней войны. Тут также познакомились мы с флигель-адъютантом Васильчиковым, потом героем Севастополя. Многих других не припомню, но помню, что тут, как в панораме, проходило много личностей, тогда еще все молодых, в небольших чинах, а потом уже знаменитых деятелей на различных высоких постах нашего отечества.

Нигде так не выражалась флегма Аминова, как когда в большой церковный колокол ударят в набат, и очередная сотня казаков уже стоит у крыльца командира, и он начинает одеваться и ополчаться на брань. Колокол гудит, кони казаков нетерпеливо фыркают и роют землю, а он начинает медленно, не торопясь, надевать черкеску, затягивает пояс, привешивает шашку, затыкает за пояс кинжал, и все это с сигарой в зубах, закидывает за плечи ружье и тихим шагом выходит на крыльцо; подводят коня, он садится и на рысях сотня следует за ним. Надо сказать правду, что значительная причина этой медленности была его раненая под Ахульго рука, не поддававшаяся некоторым движениям и много мешавшая одеванию.

В описываемое время, в 1840-х годах, когда мы живали в Науре, тревоги бывали очень часто: хищники отправлялись на [685] тузлуках (надутый мех) через Терек за какой нибудь добычей; нередко случались ими похищения женщин и девиц; я разумею тут небольшие партии в четыре или пять человек, которых иногда и ловили, если они не успевали ускакать. Случались иногда и геройские подвиги со стороны казачек. Рассказывали, как одна на казачка, уже похищенная и увлекаемая через реку, выцарапала руками глаза своему похитителю и успела спастись вплавь. Так однажды мы с братом вечером купались в Тереке, как услышали набат, знак, что показались где нибудь хищники. Мы, конечно, поспешно выскочили из воды и едва успели одеться, как показались казаки с командиром во главе; казаки разъехались по берегу и увидели черкесов, засевших в яме, поросшей густым кустарником. Только что они увидели подъезжавших казаков, как открыли огонь, и один казачий офицер был ранен в руку; к ним послали парламентеров с требованием сдаться, обещая пощаду, но они продолжали стрелять, бормоча свою боевую песню, и не сдались. Тогда уже казаки бросились на них со всех сторон; но они защищались до тех пор, пока не были все изрублены, ни один не сдался.

Дело это началось с того, что одна молодая казачка пошла в свой сад, — там все сады на берегу Терека, — и, войдя, увидела казачонка, взобравшегося на яблоню и ворующего яблоки, она приказывала ему сойти, но он не слушался, тогда она сама полезла на дерево и только что поднялась на несколько аршин, как почувствовала, что кто-то ее тащит вниз и когда она увидела, что это был чеченец, то в ужасе рванулась и полезла выше, оставив в его руках оборванную часть юбки. Тут она закричала: «чеченцы, чеченцы!» Из других соседних садов услышавшие этот крик бросились в станицу, где и ударили в набат.

Описывая Наурское общество, в котором было столько прекрасного, нельзя не упомянуть о многом смешном, как дополнение к обычной человеческой жизни, где серьозное и важное мешается с смешным, грустное с веселым.

Между обывателями Наура был доктор Докучаев, которого все эти тревоги приводили в отчаяние; он и жена его были в вечном страхе. Каждый день доктор приходил утром к полковому командиру и бросал робкие взгляды по всей комнате, не лежит ли где нибудь цыдула с пером, извещающая о хищниках; (при спешной цыдуле в печать влагалась часть пера). При набате он обыкновенно брал под мышку свою шкатулку и отправлялся на площадь, где по тревоге собирались роты пехоты нашего [686] полка. Жена его Александра Ивановна, молодая женщина прекрасного кроткого характера, очень умная и милая особа, вполне разделяла ужас своего мужа. При тревоге она совершенно терялась, не знала, что делать, за что взяться, брала на руки своего маленького сына и бежала вон из дома, который находился близь вала, так как больница была за станицей и потому дом их мог прежде других подвергнуться нападению. Еще забавнее было то, что муж ее, при первом ударе набата, куда-то исчезал, а когда появлялся снова, то садился на свою лошадь со шкатулкой под мышкой и, увидев идущую около забора жену с сыном, он, проезжая мимо, кричал ей: «Сашенька, за мной!» Надо не забыть, что иногда случалась непроходимая грязь по улицам, и по этой-то грязи она, едва не задыхаясь, добиралась до площади. Трусость Докучаева была предметом бесконечных шуток над ним, а когда его спрашивали: «куда же вы исчезаете, Иван Иванович, когда ударят в набат?» он обыкновенно отвечал: «известно куда; вы, господа профаны, не понимаете, что при всяком сильном страхе кишки сильно сжимаются и тогда поневоле бежишь от чеченцев». Это тяжелое положение всегда быть в страхе и мучении, скоро заставило их покинуть Наур и переселиться в Ставрополь, где я впоследствии виделся с ними и уже с общим смехом вспоминали мы о минувших ужасах.

В Науре также стояла казачья конная артиллерия, которой командовал подполковник Эрнест Ермолаевич Штемпель. Тут же была баталионная штаб-квартира сперва нашего, а потом Куринского полка, которым командовал полковник Петр Петрович Меллер-Закомельский, личность очень замечательная как в служебном отношении, так и по своему приятному характеру и выдающемуся уму. В командовании он был строг, разумно требователен, точен и не терпел выслуживания; он обладал необыкновенною способностью всегда и везде шутить: в походах, дома, в самых критических обстоятельствах был всегда одинаков; еще другая его способность была отлично вести свое как домашнее, так и походное хозяйство. Всегда веселый, но никогда не смеющийся громко, остроумный шутник и неистощимый мистификатор, так что бывало не угадаешь серьезно или в шутку он проводил какую нибудь мысль. Его общество было увлекательно-приятно. Потом, при вступлении в военную службу сына Воронцова, как я слышал, ему поручил отец быть его руководителем в военных делах.

После Докучаева был определен доктором молодой человек [687] Дорофей Иванович Чистяков, которого слабостью, в противность Докучаеву, было выдавать себя за храброго человека. Это был прекрасный малый, добряк и чрезвычайно забавен своей простотой, так что я готов даже думать, что он напускал на себя эту простоту для потехи публики. Так он однажды с добродушным хохотом стал вычислять, сколько нужно было ему прослужить, чтобы достигнуть тех чинов и орденов, какие имел Вилье; оказалось по его расчету 110 лет. Когда он приходил куда нибудь, где были дамы, то говорил: «здравствуйте, Елиз. Иван., пришел вас отведать»; когда же мы, отведя его в сторону, говорили ему, что это невежливо, то он поправлялся «ну проведать», а когда, в начале его приезда, говорили ему о хищниках, то он в азарте говорил — и это тоже в обществе дам: «уж извините, а я никогда не покажу зада неприятелю». Тут опять ему тихонько замечали, что невежливо так выражаться при дамах, тогда он поправлялся и добавлял: «ну хоть не покажу тыла».

Вспоминая Кавказских знакомых, останавливаюсь на одной бесподобной личности, бывшей среди этого милого общества, и такой личности, на которой также приятно остановиться. Это был наш добрый друг Дмитрий Петрович Фредрикс. Он прежде был морским офицером, служил в гвардейском экипаже и адъютантом у князя Меншикова, морского министра; потом он был в Черноморском флоте, претерпел крушение на каком-то судне, при чем несколько раз был выкидываем волною на берег и также несколько раз другой волной отброшен в море; но наконец кем-то удержан и спасен. Потом он определился в кавалерию и прикомандировался к Моздокскому казачьему полку. В делах он был так храбр, что многие истолковывали эту храбрость нежеланием жить; и действительно, у него была какая-то сердечная боль, которую, хотя отчасти он не скрывал от нас, но все-же, это была его тайна. По наружности высокий, стройный, с прекрасными, правильными чертами, черными усами, вьющимися волосами и голубыми глазами — он был действительный красавец; ему было 25 лет. Всегда задумчивый, редко веселый, скромный, кроткий и в то же время пылкий; но всегда сдержанный и сосредоточенный. Он был так привлекателен, так симпатичен, что нельзя было не полюбить его сердцем. Он был очень рассеян и когда бывало садились за преферанс, то смешил всех своею рассеянностию и всегда проигрывал. Жил он на одной улице с нами и против нас, и мы всегда почти проводили вечера вместе или у Найденовых, или у Венеровских, или у Густава Густавовича, и вместе, часто очень [688] поздно, возвращались домой. При этом иногда разъигрывалась презабавная комедия. У Дм. Петр. был деньщик Василий и отставной кавказский солдат при лошадях. Оба они имели способность так непробудно спать, что или приходилось ночевать на крыльце, или принимать самые энергические меры. Прежде всего, он стучал изо всех сил; — никакого ответа; тогда идем на галлерею, куда выходило окно из кухни, где спали люди; тут начинался клич: «Василий! Никифор!», и клич, который можно было услышать за версту; — то же молчание и тот-же храп. Тогда Дмитрий Петрович берет полена, приготовленные для кухни и начинает бросать одно за другим, и, наконец, они просыпаются. Услышав его голос, они стремглав вскакивают; человек мечется, как угорелый, и, отъискав сапоги, начинает с ними прыгать, не попадая в сапоги; солдат начинает шарить по стене, вероятно, для отискания оружия при тревоге, которую он должно быть видел во сне. Мы во всю эту проделку стоим у окна и надрываемся со смеху; и в одном только этом случае я видел его хохотавшим, и еще, когда однажды у Аминова стали угадывать загадки и сочинять шарады; кто-то, обратившись к доктору, спросил: «Дорофей Иванович, на дереве сидело шесть галок; охотник подстрелил двух; сколько осталось?» Он тотчас-же отвечал: «ну, конечно, четыре; я ведь вычитание-то знаю». Тут поднялся общий хохот, и насилу уверили его, что не осталось ни одной.

В 1843-м году, под начальством Гурко, была экспедиция в Дагестан. Перед Темир-хан-Шурою стоял Шамиль с огромным полчищем и многочисленной кавалерией. Командующий войсками был в блокаде и заперт в Шуре. Когда Фрейтаг узнал, что Гурко заперт в Шуре, а Пассек в Зырянском ущелье, то он опять собрал казаков и все что мог собрать пехоты, как в 1842-м году, и пошел в Дагестан. Прийдя к Шуре, он тотчас-же атаковал неприятеля, послав казаков, которых у него было до тысячи, в атаку. Тут также был и Фредрикс. Атака была лихая; черкесы побежали; Шамиль с пехотой тоже отступил и из Темирхан-Шуры вышли войска для преследования. Затем войска пошли на помощь Пассеку и освободили его. Во время атаки под Шурою Фредрикс, увидавши вдалеке несколько человек, увозивших пушку и застрявших в канаве, которые проводятся для марены, он тотчас же бросился туда с урядником и казаком. Черкесы бежали или были изрублены; только пушка была взята. Сотник Камков, другого Гребенского полка, увидевши, что Фредрикс понесся туда, тоже поскакал со своей сотней и как [689] конвойные Фредрикса, по малочисленности, не могли вытащить из канавы пушку, то сотня казаков помогла; пушку вытащили и поставили, как трофей, перед домом командующего войсками. Он благодарил Фредрикса и объявил, что он будет представлен к Георгию, но при этом случае обнаружилась та шипящая зависть, которая в этом мире творит столько зла и она была причиной смерти этого героя. Камков, вероятно, так представил своему полковому командиру, что тот представил его к Георгию за взятие пушки. Я не могу ни понять, ни объяснить этого поступка командира Гребенского полка. Александр Алексеевич Суслов, заместивший Венеровского в командовании Гребенским полком, был прекрасный человек, отличный начальник, благороднейшая личность, впоследствии известный геройским подвигом, и я никак не считаю его способным к какой-либо намеренной несправедливости; но желание-ли прославить свой полк, желание-ли заслужить любовь и доверие полка; но он сильно поддерживал свое представление и отстаивал своего офицера. Генерал Гурко, командующий войсками, и Роберт Карлович Фрейтаг рассматривали это дело и по долгом совещании, вероятно, чтоб отдать справедливость Фредриксу, как первому взявшему пушку, и чтоб не обидеть Камкова и еще более стоявшего за него полкового командира, решили представить их обоих. Конечно, Фредрикс считал себя обиженным и, как он знал, что во всем этом действовал Суслов, то, по возвращения на линию, он написал ему вызов. К счастью, по дружбе к нам с братом, он показал нам письмо и объявил о своем решении. Мы конечно крепко отсоветывали ему принимать такое решение и предоставить все это кавалерской думе, куда было послано представление и ожидать справедливости. Он так и сделал, сказав: «ну, я докажу им, что съумею взять и другую пушку, если представится случай».

В 1844-м году, когда мы делали свою последнюю экспедицию в Дагестан и когда, возвратившись в Шуру, обедали у Петра Петровича Меллера, где обедал также Роберт Карлович Фрейтаг и многие другие, за столом зашел разговор об этом деле; в это время уже пошло представление об обоих. Мы с братом стали защищать Фредрикса, доказывая, что он первый увидел пушку и взял ее, а только вытащить из канавы помог ему Камков, но Роберт Карлович возражал и, как теперь помню, его собственная слова: «ну представьте себе, что два человека идут по разным сторонам реки и, увидев утопающего, оба бросаются в воду и спасают его; не один ли и тот же подвиг [690] совершили они»? Мы же настаивали на том, кто первый овладел пушкой.

После были еще экспедиции, помнится, к Аргунскому ущелью; Фредрикс также был с своею сотнею и мы, провожая его из станицы, простились с ним, не думая, что это прощание было последнее. В этой экспедиции Шамиль снова вывозил две пушки и громил лагерь, расположившийся на острове в одной обширной местности, около которой протекала ручьями река Аргун; Фредрикс несколько раз набирал охотников и просился в ночной набег, чтобы внезапно захватить пушки, но ему в этом отказывали; когда же отряд двинулся, он опередил его и с казаками ехал впереди все с одной и той же мыслию — открыть пушки и броситься да них, но роковая пуля спрятавшихся чеченцев поразила его, пройдя около его золотых часов; рана его была смертельна. Положив на носилки, понесли его через речку и тут видели, как он снял с пальца кольцо и бросил в воду, а встретив кого то, сказал: «Envoyez-moi vite le pretre». Через час он скончался; его перевезли в Наур, где и похоронили. Все жители Наура и все его знавшие и любившие провожали его в могилу. Помню, что было пасмурно, ветренно и холодно, и весь этот день и вечер все мы, собравшиеся у Найденовых, проговорили о нем. Когда его похоронили, пришло известие, что Георгиевский крест был присужден ему.

В юности и детстве Фредрикс, по своим родственным связям, был близок к царской фамилии, и он показывал нам письмо, писанное еще тогда юным наследником, Александром Николаевичем, которому послужить, как государю, ему уже не пришлось.

Кроме общей взаимной симпатии вас крепче всего связала религия. По своей фамилии и по своему роду он был лютеранин, как вдруг пожелал перейти в православие, сознав инстиктивно, что православная церковь есть единая истинная апостольская церковь; сознав это, тотчас же решился исполнить это призвание как бы по какому то вдохновению. Это было еще в Петербурге. «Сначала, говорил он, я отправился к архиерею, который, узнав мою фамилию, очень удивился и представил какие-то затруднения; я этим не удовольствовался и даже не оскорбись тем, что как-то не совсем доброжелательно отнеслись к моему решению, упорно настаивал и наконец, после многих затруднений, надо мной совершили миропомазание». Он, кроме нас, ни с кем не говорил о религии, хотя торжественно ее исповедывал, но чистая душа этого юного героя всецело принадлежала [691] Богу. У обедни он удивлял всех своим благоговением. Ставши однажды на свое обычное место за правым крилосом, он стоял всю обедню ни разу не поворотив голову, ни в какую сторону. Наши христианские беседа были его наслаждением. Он старался просветить свой ум и усвоить вполне Божественное православное учение; о многом расспрашивал, много читал и как отрадно было нам видеть в нем эту смиренную твердую веру, эту пламенную любовь к Богу и соединять в Нем души наши. Смиренная, самоотверженная душа его, конечно, воспарила туда, куда стремилась она еще на земле, в тот чудный свет, который еще здесь озарил его, как некогда иудействующего Савла. В последнюю поездку в Петербург, он привез нам несколько духовных книг, в том числе были: «Правда вселенской церкви» соч. Муравьева, Новая скрижаль, Училище благочестии, Путешествие к св. местам Муравьева и другие, с надписанием его рукой, что книги эти он дарит нам в память нашего христианского общения. Они хранятся у меня как драгоценный залог нашего братского соединения во Христе! Когда мы уже были произведены и собирались в Россию, брат мой подарил ему свою лошадь и на ней Фредрикс был убит, а также и лошадь.

ГЛАВА XXIII.

Наша последняя экспедиция 1844 года. — Отъезд в Россию.

Об Дагестанской экспедиции 1843 года и о действиях ген. Фрейтага я уже упоминал в эпизоде о Фредриксе. Теперь перейду в моих воспоминаниях к самому Роберту Карловичу Фрейтагу, этому замечательному деятелю того времени на Кавказе, на долю которого выпал завидный жребий быть постоянным избавителем наших войск в самых гибельных положениях и обстоятельствах. Он был небольшого роста, крепкого сложения, довольно плотный, с самыми приятными чертами лица, живой и чрезвычайно энергичный во всех своих действиях. Простота его обращения, доступность для каждого, снисходительность и доброта привлекали к нему сердца всех служивших под его командой. Его называли «наш маленький Робертик» и к нему вполне можно было отвести старинную солдатскую песнь:

«Мы тебя любим сердечно,
Будь нам начальником вечно». [692]

И действительно, это был человек, выходивший из ряда обыкновенных, не смотря на то, что по простоте сердечной и скромности он, кажется, и не подозревал в себе тех достоинств и великих качеств, которые все сознавали и видели в нем. Полковником он одно время командовал Куринским полком, не нажив от командования ни гроша, в то время как другие командиры наживали, и всю экономию обращал на полк и на улучшение положения солдат. Начальником левого фланга, он изумлял своей энергией, быстротою и своими всегда удачными действиями. В экспедиции под Грозной он был ранен в шею, но, благодаря Бога, рана была излечена. В 1842 году, когда Граббе отступал Ичкеринским лесом, он, с удивительной быстротой собрав все, что мог, явился на помощь в ту самую минуту, когда помощь была настоятельно необходима, так как горцы с большими силами ожесточенно преследовали отряд, уже сильно ослабленный и потерей в людях, и в большом количестве отряженных под раненых, — и спас его, может быть, от гибели.

В 1843-м году он с такою-же неустанною быстротою проскакал по линии за маршевыми батальонами и также, собрав все, что мог, пехоты и казаков, внезапно явился под Темирхан-Шурою, разбил и рассеял скопище Шамиля, бросился в Зырянское ущелье и освободил генерала Пассека, запертого в ущелье и уже лошадиным мясом кормившего людей. Наконец, в 1845-м году, Фрейтаг-же явился на помощь тогдашнему графу Воронцову в том-же Ичкеринском лесу после взятия Дарго. Эта экспедиция была, как известно, предпринята против мнения Воронцова. Когда Фрейтаг появился в Ичкеринском лесу и раздались его пушечные выстрелы, то между горцами пронеслась весть, что пришел «счастливый генерал», и они тотчас отступили, так как по их фатализму, постоянную удачу его они приписывали року, с которым нельзя бороться. Затем, в том-же 1845 (в 1846) году, Шамиль бросился в большую Кабарду, что-б и ее поднять, и если б это ему удалось, то он много бы прибавил хлопот правительству; но Роберт Карлович Фрейтаг не дремал, вслед-же за ним пошел в Кабарду и занял позицию против Кабарды. Этот приход Фрейтага остановил волнение; кабардинцы оставались глухи к увещаниям Шамиля и он должен был распустить свою пехоту, так как боялся, чтобы не очутиться между двух огней, а сам с кавалерией, оставив огни на месте своего расположения, бросился обратно за Терек и так быстро было его бегство, что, как говорят, он в одни сутки сделал 150 верст, что способны [693] выдержать только горские кавказские лошади. Узнав о ого отступлении, Фрейтаг дал знать во Владикавказ, чтобы Нестеров немедленно выступил и пересек Шамилю переправу через Терек.

Я сидел вечером у Вревского, когда он получил предписание немедленно приготовиться к выступлению. Еще не рассветало, а отряд уже тронулся; но в первом-же переходе увидели нарочного, посланного от Меллера-Закомельского, уведомлявшего, что Шамиль переправился через другой брод и не пошел туда, где ждал его Меллер, с одним кажется батальоном. Хотя Меллер поспешил за ним и туда, но уже застал всю почти партию переправившеюся. Тут валялось еще несколько трупов, когда мы проезжали этой дорогой, возвращаясь в Россию.

В 1845 году, после рассеяния Шамилева скопища, мы уехали в Россию, где потом узнали, что Фрейтаг был переведен в Варшаву генерал-квартирмейстером и там уже умер. Как теперь смотрю на него в его Ойсунгурской землянке за преферансом; а тут в то же время делалась жженка, освещавшая синеватым пламенем землянку, и потом весело распивавшаяся; помню, как радушно угощал он своих всегдашних гостей ужином; помню также, как заходил он вечером в палатку к Вревскому, где заставал нас за религиозными прениями, вставляя тут изредка и свое мнение.

Приятно вспоминать и в то-же время напоминать всем о высоких доблестях таких людей и делать это правдиво и по совести.

Обращаюсь, к рассказу.

В 1844-м году была большая экспедиция в Дагестан. Мы конечно не знали, что там делал Шамиль, как велики были его успехи в этой борьбе, да и не помню всех названий возмутившихся местностей и племен. Помню, что в 1843-м году говорили об опасном положении Тарковского владетельного князя и генерала нашей службы; о переходе к Шамилю тоже генерала нашей службы султана Элисуйского и других; но об этом будет говорить история; мои-же воспоминания ограничиваются виденным и мною самим испытанным или слышанным из уст самых верных свидетелей и участников. Помню, что в этом походе мы шли горами с сильной перестрелкой и когда наш полк и другие отряжаемые отдельно в сторону, брали с бою позиции, потом возвращались к главным силам и наконец пришли на пункт соединения нашего отряда с отрядом, приведенным корпусным командиром генералом Лидерсом, так что весь отряд [694] совокупно составлял, кажется, более, нежели 20 батальонов пехоты с артиллерией и кавалерией, в которой был также нижегородский драгунский полк, под командой ген. Безобразова, — на другой стороне огромного оврага стоял Шамиль с большою партиею. Прогуливаясь из лагеря с некоторыми офицерами, мы встретили отряд генерала Лидерса; сам он отправился с конвоем кавалерии в наш лагерь. Войска эти пришли из России, и мы с удовольствием смотрели на пришедших из нашей матушки России земляков. Вечером мы сидели в палатке у Петра Петровича Меллера, и узнали тут о росписании всех войск для завтрашней атаки Шамиля. Помню, что наш полк был назначен идти в колонне. По всему видно было, что предстояло дело жаркое, так как у Шамиля была большая масса разноплеменных войск. К вечеру устроена была батарея, которая и открыла огонь, бросая гранаты в неприятеля. Шамиль; как видно было, ожидал нашего движения и решился встретить, расположившись на другой противуположной стороне огромного лесистого оврага. Генерал Безобразов отправлен был со всей кавалерией в обход к горе Ибрагим-Дада, где овраг съуживался и представлял возможность перейти его. Многие, ложась спать, конечно думали, что с завтрашним днем может быть наступит конец их земной жизни. Но вот рассвет; барабаны молчат, не звучат трубы, в отряде все тихо, на своем месте. Что это значит? все спрашивают друг друга. Перед нашей колонной были палатки корпусного командира и штаба. Из палатки выйдут корпусный командир г. Нейдгардт и штабные, посмотрят в трубу долго и внимательно и возвратятся. В трубу хорошо была видна палатка Шамиля с водруженным перед ней зеленым знаменем. Все видели и его палатку, и его полчище; батарея бросала гранаты, а Шамиль не шевелился, как будто чего-то ждал и это продолжалось довольно долго. Наконец у него забил барабан, и вся его армия потянулась от оврага в степь: вероятно он узнал, что кавалерия наша идет ему в тыл. Тут только увидели, как из лесистого оврага потянулась масса черкесов, запрятанных в трущобах оврага и алчно ждавших нашего движения в овраг. Если-б это движение состоялось, то потеря наша была-бы огромна, потому что, проходя этот овраг, все ясно видели, как трудно было переходить его и без боя. Безобразов, перейдя овраг, застал уже быстро уходившего неприятеля, преследовал его сколько мог; но тот успел уйти в горы, куда с кавалерией уже нельзя было идти. Таким образом кончился этот день, обещавший не [695] сражение, на которое, конечно, не мог-бы решиться такой умный вождь дикарей, как Шамиль, а верную гибель, припоминая неимоверную трудность перехода страшной местности, загороженной завалами и множеством других препятствий. Мудрая и человеколюбивая осторожность главнокомандующих спасла тысячи геройских жизней; но в то время все не понимавшие соображений главных начальников, роптали громко, что не повели их захватить Шамиля, не рассчитывая, что их можно было вести на явную гибель, а отнюдь не на бой. После этого перехода отряд наш остановился на ночь на какой-то неровной местности и уже пришли поздно на место. Лидерс, вероятно, пошел другой дорогой и ночью слышались пушечные выстрелы; но что это такое было — я не знаю и не помню, если после рассказывали что-нибудь.

Затем войска возвратились в Темир-хан-Шуру, где мы и узнали, что произведены в офицеры и должны были для обмундировки ехать в Ставрополь, а оттуда во Владикавказ — штаб-квартиру своего Навагинского полка, в котором делали последние экспедиции, переведенные из Кабардинского.

Из Шуры мы вышли с колонной или так называемою оказией. С нами ехали также генерал Безобразов, Фредрикс, Меллер-Закомельский, разжалованный за дуэль и присланный на Кавказ, бывший уланский офицер, родственник Петру Петровичу Меллеру, и мы с братом. Эта поездка наша была очень приятна по сопутникам нашим, которые все были хороши и дружески знакомы с вами, не исключая и Безобразова, с которым я и доехал в его коляске до Ставрополя. Само-же путешествие наше было чрезвычайно утомительно: мы шли к Кизляру безлесной степью во время страшных июльских жаров. Сперва оказию вели апшеронцы, кавказские ходаки, и потому переходы делались скоро; а когда далее к линии их заменили линейные батальоны, то медленность их шага показалась вам нестерпимой. Невыносимый гной, ни кустика, ни капли воды, кроме единственного болотного озерка, поросшего камышом и покрытого болотною травой, где сделан был привал; не смотря на это, на привале все бросилось в воду, чуть не кипяченую. Ночлеги наши, при огромном количестве мошек и комаров, были истинной пыткой.

Напившись чаю на берегу какой-то речки, где был ночлег, под страшным дымом, выедавшим глаза, без чего нельзя было дышать, не проглотивши массы насекомых с пищею, которую нам готовили на ужин, мы тут-же располагались спать на потнике, снятом из под седла лошади, и под шинелью, и что это был [696] за сон! Но несмотря на все материальные неудобства, мы все были очень веселы. Не помню, как звали Безобразова: Леонид-ли Григорьевич, или наоборот; его, как генерала, приглашали на ночь к местному военному начальнику, который при этом случае, вероятно, сам выходил куда нибудь. Он также с нами разделял и чай и ужин, а как это был человек веселый, приятный и в нашем странническом положении добрейший товарищ, то неудобства нас более смешили нежели сердили, и часто раздавался веселый смех. После нескольких переходов, с горем и весельем пополам, мы наконец достигли Кизляра.

В Кизляре в это время был жандармским полковником Прянишников, родной брат бывшего министра почт. Когда он узнал о прибытии в Кизляр генерала Безобразова, он просил его и всех нас, его спутников, остановиться у него, отвел нам особый флигель, прислал сейчас чаю, кофе, пришел сам, довольно долго беседовал с нами, расспрашивал о военных действиях и, уходя, просил обедать и провести у них весь день. День этот был для всех нас одним из приятнейших в нашей страннической жизни. Жена его, помнится Варвара Андреевна, была одна из тех умных, любезных и интересных дам, которые не скоро забываются. К тому же мы нашли в ней единомыслие с нашими религиозными убеждениями, живую и истинную веру, усиленную и укрепленную в ней виденными ею чудесными действиями Божественного промысла. Так, она рассказывала, как одна знакомая или родственница ее, молодая дама, умерла; над ней уже служили панихиды, читали псалтырь, как незадолго до погребения вдруг псаломщик увидел, что она откинула покров и в гробе села; он, конечно, в суеверном страхе бросился вон из комнаты, а муж, увидев ее ожившею, в восторге поднял ее из гроба и отнес на постель. Подобные обмирания и оживления случаются не редко, но тут то было знаменательно, что она, как видно, переходила в тот мир, и видела Спасителя, потому что тихо приговаривала и все повторяла: «Как Он хорош! как светел!» и еще прибавила окружающим ее родным, конечно в жизни нежно ею любимым: «вы не поверите, как все вы мне кажетесь теперь гадки». Ее спрашивали, конечно из любопытства, о многом, но она не отвечала ни слова, и, кажется, на другой или третий день скончалась уже обычною человеческою смертию. Этот рассказ так врезался в моей памяти, что как будто я вчера слышал его.

На другой день мы отправились в Наур, где Меллер заболел и умер, а мы с братом в Ставрополь и потом во [697] Владикавказ. На следующей станции Безобразов просил меня сесть к нему в коляску и дорогой рассказал мне, с каким нетерпением он летит в Ставрополь, где ожидала его жена, с которою он был более десяти лет в разлуке. При этом он также рассказывал мне, что в его решимости примириться и вновь соединиться с женою, с которой так давно расстался, он много обязан Михаилу Александровичу Назимову, одному из наших товарищей, пользовавшемуся большим уважением всех знавших его². По своему уму, высоким качествам, серьезности, прямоте характера, правдивости Михаил Александрович Назимов слыл и был каким то мудрецом, которого слово для многих имело большой вес. Много раз он уговаривал Безобразова и убеждал примириться с женой, и, вероятно, сильны и вески были его доводы с религиозной и нравственной точки зрения, что я, как говорил Безобразов, вполне согласился с ним и тем более, что доводы эти проникали в сердце его любовью и искренним благожеланием мне добра и я всегда буду ему сердечно благодарен».

По приезде в Ставрополь, Безобразов меня пригласил придти к нему на завтрашний день к утреннему чаю, что я с величайшим удовольствием исполнил. Он познакомил меня с своей женой, женщиной средних лет, но уже носившею на себе следы глубокой скорби в проседи ее черных или темных волос и в каком-то меланхолическом настроении. Черты у нее были правильны и все лицо прекрасно и симпатично; видно, что она была еще недавно красавицей. Я простился с ними, поблагодарив, что они доставили мне сердечное наслаждение, дозволив быть свидетелем их нового счастья, продление которого также пожелал им от всего сердца, с уверенностью, что это желание осуществится и что они до конца дней своих будут счастливы. Потом уже в России мне рассказал о них один мой родственник, хороню с ними знакомый, что, бывши у него в Воронеже, где он уже командовал корпусом, он узнал, что жена его умерла, что он сделался спиритом и постоянно был в общении с ее духом посредством переписки. Это уже показывало, что они были счастливы взаимною [698] любовью, если и по смерти ее он был в общении с ее духом и руководился ее советами. Я не спирит, но заявляю здесь слышанное мною из самого верного источника, а насколько это была у него иллюзия или действительность — судить не решаюсь³.

Обмундировавшись в Ставрополе, мы поехали во Владикавказ, где и явились к нашему полковому командиру генералу Михаилу Петровичу Полтинину. Это был веселый, очень оригинальный добряк и несколько чудак; он очень любил поговорки и особенно в рифмах, которые слагал без разбора. Помню, как в одной экспедиции в Ауховские земли, он пошел высматривать позиции, а как лагерь стоял на высоте, которая оканчивалась обрывом, а в глубине скрывались черкесы, стрелявшие по лагерю, и когда он нагнулся с кручи, чтоб посмотреть, нельзя ли их выбить оттуда, как пуля попала ему прямо в живот, что нисколько не смутило его и когда его принесли на носилках в его палатку, он громогласно вскрикнул: «Генерал Полтинин, Тверской дворянин, три раза ранен, два раза контужен, но ни разу не сконфужен. Ура!» Он часто нас приглашал к себе обедать и на свои довольно частые вечера, где собиралось все Владикавказское общество и все танцовали весьма усердно. Он сам танцовал и руководил танцами, и у него всегда было очень весело. Однажды во время танцев случилась тревога, необычная для балов.

Особенность Владикавказа в наше время была та, что в темные ночи ходить по улицам было не безопасно. За Владикавказом в нескольких верстах возвышались черные Галаховские горы, отроги хребта, увенчанного великаном Казбеком. Тут жило племя Галаховцев, самое злое и мятежное. Конечно много раз туда посылались отряды, как и в Чечню, опустошали их аулы и поля, всегда, впрочем, при горячем бое и порядочной потере, но все же без окончательных результатов, как и вся кавказская война до полного и совершенного покорения Кавказа. Соседи Галаховцы, конечно, имели кунаков (друзей) и сообщников в форштате, заселенном мирными гражданами, семействами военных, торговцами армянами и равным другим людом, между которым жили также [699] и горды под названием мирных. Пользуясь темнотою ночи, хищники, скрываясь у них днем, часто ночью уводили лошадей, скотину, а иногда эти похищения сопровождались убийствами и никогда нельзя было найти следов, так как они мгновенно укрывались в местных трущобах. Потому часто случалось слышать ружейные выстрелы, неизвестно куда направленные. Так однажды помню, что во время самых танцев у генерала Полтинина, раздалось несколько выстрелов; дамы страшно перепугались, думая, что будут стрелять в окна, но их тотчас же закрыли ставнями, посланы патрули и танцы продолжались с прежним оживлением. Бывали случаи, что стреляли в идущего с фонарем, так как в дождливое время грязь была невылазная и необходимо было искать тропинки с фонарем. После этого я уже держал всегда фонарь подальше от туловища, когда шел домой.

Не помню в 1844-м или в 1845-м году Полтинин был назначен бригадным, командиром и на его место поступил командиром полка полковник генерального штаба Михаил Николаевич Бибиков, прекраснейший и благороднейший человек, но он командовал полком очень недолго. В известной экспедиции, под командой графа Воронцова, в 1855 году, он сначала был просто ранен, но переносимый на носилках к перевязочному пункту, был вторично поражен двумя пулями и умер. Тело его перевезли во Владикавказ, где с подобающими почестями и похоронили; его провожало все население Владикавказа. Он был женат на прелестной молодой женщине: умной, любезной и чрезвычайно талантливой. Ее ум, красота, таланты, обращение были восхитительны, и дом ее был самым приятным приютом в нашей жизни во Владикавказе. Она рисовала на стекле и можно сказать, что эти произведения ее досуга были действительно художественны по изяществу исполнения. Уж после нашего отъезда я узнал, что она вышла замуж за артиллерийского офицера Есакова, очень умного и образованного молодого человека, который был приятелем ее мужа и по смерти его уже видно было по его беспрерывным посещениям, что он ему наследует. Не знаю, были ли они счастливы, но по наружности, кажется, все обещало, что выбор Софьи Николаевны (сколько помню) был хорош.

После Бибикова полк наш принял полковник барон Ипполит Александрович Вревский. Знакомство наше началось с самого начала нашего пребывания на Кавказе. Вревский был дружен с Михаилом Александровичем Назимовым, который и познакомил нас с ним. С самой первой нашей экспедиции и до самого [700] выезда нашего, судьба соединяла нас с бар. И. А. Вревским везде, начиная с Ставрополя, потом в Чееченских и Дагестанских экспедициях, в отряде под Ойс-Унгуром и особенно во Владикавказе, где уже мы служили под его начальством, как нашего полкового командира и где сблизились с ним еще более. Барон Ипполит Александрович Вревский был, могу сказать, одним из образованнейших и умнейших людей своего времени. Помнится, что он кончил курс или учился в Дерптском университете, где слушал также курс медицины, знал многие иностранные языки, был очень любознателен, имел чрезвычайно многосторонние познания и специально изучил военные науки. В приемах своих он был очень оригинален и несколько застенчив, что к нему удивительно как шло. Небольшого роста, брюнет, с проницательными карими глазами, правильными, несколько южными, чертами, тихою, как бы вкрадчивою, поступью, он тем не менее был очень живого и веселого характера. По его уму, многосторонним познаниям, по его вполне геройскому мужеству и страсти к военной боевой службе, я тогда еще предсказывал ему великую военную роль в будущем и еслиб не ранняя смерть его в лезгинском горном походе, 1859-го года (летом 1858 г.), я и до сих пор уверен, что, проживи он долее, то мог сомнения был бы одним из замечательнейших русских военно-начальников. Вревский с самого начала не довольствовался одною штабною службою, а всегда в делах, по его собственному желанию, командовал батальоном и всегда старался выбирать самые почетные позиции по опасности. Как теперь смотрю на него в левой цепи в одной из горных экспедиций с Куренским батальоном, на огромной высоте, в страшном огне, прокладывавшим себе дорогу. Я восхищался его хладнокровием и мужеством. Невозмутимо спокойный, с коротеньким чубуком в зубах, он шел вперед, разрушая завалы и все преграды самой дикой природы. Однажды также один из батальонов его Навагинского полка вел оказию, в которой и он находился. На дороге он был окружен огромною партию горцев; бывшие тут в оказии конечно оробели, ожидая дурного исхода, но он хладнокровно переезжал от одного фаса к другому, распоряжался отчетливо и так успешно, что неприятель был отбит и «оказия» приведена благополучно. Как я упомянул выше, он слушал в Дерпте курс медицины и отмечу, как особенность: он имел охоту Петра Великого рвать зубы. Однажды, когда мы были у Суслова, командовавшего Гребенским полком в Червленной станице, между нами был также уже знакомый читателю по Науру граф Штейнбок, у которого сильно [701] болел зуб; вдруг слышим колокольчик и подъехавший экипаж, а затем входит Ипполит Александрович; поздоровавшись со всеми, он, увидев страдания графа, тотчас же предложил ему выдернуть зуб; тот, хотя быть может и усомнился в его искусстве, однакож, мучимый болью, согласился. Он немедля достал инструменты, которые возил с собой, и операция мгновенно была совершена вполне успешно, и как благодарен был ему его пациент!

Приняв полк, барон Вревский купил свой дом на большой улице. Все приезжавшие в Тифлис или из Тифлиса были гостями Вревского. Тут можно было видеть цвет Петербургского военного общества или, лучше сказать, цвет русской армии. У него я познакомился со многими, тогда еще молодыми людьми, которые впоследствии занимали, а некоторые еще продолжают занимать высокие посты в государстве. Между ними помню прославившегося во всем свете знаменитого коммисара в освобожденной Болгарии князя A. M. Дундукова-Корсакова, тогда еще молодого адъютанта главнокомандующего графа Воронцова; помню также двух братьев Глебовых, старший из коих был героем дня, так что в Петербурге что-то из принадлежностей дамского туалета называлось a la Gleboff, потом убитого в каком-то деле. О его смерти мне писал Ипполит Александрович Вревский в Россию, называя его «русским баярдом». Был также, кажется, еще полковником, флигель-адъютантом Николай Васильевич Исаков, граф Штейнбок, который жил одно время в Науре у полкового командира Аминова и с которым мы были коротко знакомы и вместе были в некоторых экспедициях; опять я должен сказать, что это был очень умный, приятный и благороднейший человек. К Ипполиту Александровичу он заехал проездом, уже на деревяшке, лишившись ноги в Воронцовскую Даргинскую экспедицию. Штейнбок был большой остряк и шутник...

Во Владикавказе начальником округа был генерал Петр Петрович Нестеров, высокий ростом, красавец в полном смысле и опять таки прекраснейший человек. Мы у него иногда бывали и часто виделись с ним у Вревского. Жена его была очень хороша собой, а также и ее сестры, при нас еще девицы. С благодарностью должен вспомнить при этом, что, по моему ходатайству, Нестеров возвратил из Сибири одного черкесского князя, жившего с другими черкесами в Минусинске, о чем я упоминал в своих сибирских воспоминаниях.

Случилось как-то, что у Ипполита Александровича Вревского съехались в одно время многие из упомянутых мною молодых [702] изящных военных, и он вздумал устроить импровизированный бал.

На задуманном Иппол. Александровичем бале были, конечно, все знакомые семейства. Из дам были: вдова Софья Ник. Бибикова, жена начальника округа с сестрами, Ознобишина, с сестрой княжной Орбельяни, Мылова, Вера Максимовна, с племянницей, Павленковы, сколько помню, и другие. Помню только, что все дамы и девицы, бывшие на вечере, как нарочно отличались красотой и грацией. Открылся бал очень оригинально: польским; в первой паре шли вдова Софья Ник. Бибикова с безногим графом Штейнбоком. Других танцев уж конечно они танцовать не могли: граф, как на деревянной ноге, Софья Ник. по причине траура; все остальные танцовали до упаду и весь вечер до поздней ночи был самый оживленный и приятный, оставивший во всех самое приятное воспоминание.

Тогда еще, в 1845 году, Владикавказ был не то, что теперь, но все же и тогда там было устроено собрание, где собиралось до 40 пар танцующих. Ипполит Александрович и все военные принимали живое участие в танцах. Нельзя не сказать, что между танцующими только немногие отличались грацией и ловкостью, на которых я и любил смотреть, но зато были и такие пары, которые отличались неуклюжестью и угловатостью, без чего, впрочем, я думаю, не обходится ни один бал. Прекрасный оркестр полковой музыки, которую Ипполит Александрович много улучшил, выписав хорошие инструменты и хорошего капельмейстера, разнообразное общество, много знакомых, несколько прелестных женских головок — все это доставляло очень приятное препровождение времени.

Во Владикавказе зимы нет, но бывает, что вдруг забушует буря, нависнут тяжелые тучи и выпадет снег, хотя опять скоро исчезнет. В эти дни с палатой сараев снимаются сани, тотчас устраиваются веселые пикники. Саней десять или пятнадцать запрягаются тройками и отправляются по дороге к ущелью даже до укр. Ларса, верст двенадцать, где иногда закусывают и отдыхают. При мне, в один из таких пикников, случилось маленькое неудовольствие, которое могло кончиться очень печально. Ипполит Александрович предложил свои сани племяннице Николая Григорьевича Мылова, той самой, которая весьма нравилась Вревскому. Все это было в порядке, так как все кавалеры предлагали свои сани девицам и дамам и сами садились с ними. Все сани ехали одни за другими, но как у Вревского были очень резвые лошади, то его сани далеко уехали вперед. Дядя ее, бывший [703] в числе катающихся, погнался за виня, чтобы не оставлять племянницу одну с глаза на глаз с молодым человеком, хотя на столько возвышенно и рыцарски благородным, что ему можно было поверить и сестру, и дочь, и жену. Но тут вышло, что дядя был очень недоволен их удалением от других, рассердился на племянницу и даже хотел вызвать Ипполита Александровича на дуэль, но благодаря его умной, кроткой, чудной жене и моему содействию дело обошлось без последствий.

Жизнь наша и здесь во Владикавказе была также приятна, как и в Науре. Там и тут мы истинно были счастливы и именно потому счастливы, что любили искренно, также как любили и нас. А где же и счастье, как не в чувствованиях сердца!

Служба моя во Владикавказе до получения отпуска и потом отставки состояла в заведывании школой солдатских детей или, по-тогдашнему, кантонистов, устроенной на полковом дворе, куда я каждый день ездил наблюдать за ходом учения и экзаменовал учеников. Прогулки во Владикавказе верхом и пешком были чрезвычайно приятны по прелестному местоположению Владикавказа. Бульвар был расположен на самом берегу Терека. Что за прелесть был этот бульвар в лунную ночь, когда луна всплывет над вершиной Казбека и осветит очаровательную окрестность с черными мрачными Галаховскими горами, с ревущим Тереком, с его пенистыми волнами, прядающими по огромным камням его русла. Этот молодой, но уже тенистый сад с благоухающими белыми акациями, ароматический воздух и чудная картина — все это доставляло истинное наслаждение мне, как страстному любителю природы. И теперь, переносясь туда в моих воспоминаниях, я как будто смотрю на всю эту чудную красоту!

Получив отпуск, мы простились со всеми добившими нас — с искренним чувством благодарности за их дружбу, гостеприимство, радушие, и отъезжая увезли в душе все те чувства, которые нас наполняли тогда, наполняют теперь и которые сохранятся навсегда.

Проездом мы остановились в Екатеринограде у полкового командира князя Эристова, Георгия Романовича, которого гостеприимством и приязнью пользовались во все то время, когда мы живали в Науре и потом из Владикавказа по пути в Наур, так как это был соседний полк с Моздокским и мы довольно часто езжали к нему или с Аминовым, или я один. Это был, опять же должен сказать, прекрасный человек, благородный, сын чудной Грузии. Он воспитывался, кажется, в пажеском корпусе, а потом [704] служил в гвардейской кавалерии и потом был командиром Горского полка, был добр, гостеприимен, благотворителен, от него все проходящие бедняки или отставленные от службы и оставшиеся без средств к жизни, получали всегда положенное и определенное им пособие. Стол у него всегда был превосходный и радушие хозяина безмерно. Иногда мы езжали с ним по станицам его полка, иногда проводили у него вечера, куда приходили военные стоявшего там полка, с полковым командиром и конечно все садились за карты, а иногда у полкового командира. Все проезжавшие в Тифлис непременно бывали у него; тогда же проезжал архиепископ Исидор, назначенный экзархом Грузии и помню, что в доме была всенощная.

Теперь мы проезжали Екатериноград уже в последний раз и в последний раз пользовались радушным гостеприимством кн. Эристова и грустно было нам расстаться с ним навсегда. Потом мы остановились в Науре, который, при приезде нашем на Кавказ, был первой станцией из станиц казачьих, и где теперь простились с незабвенным другом нашим Аминовым, со старушкой Найденовой и ее дочерью Александрой Ивановной; кумушка моя Елизавета Ивановна Баскакова жила с мужем в другой станице того полка, которым теперь уже командовал ее муж Алексей Петрович Баскаков, на правом фланге. Вот все те милые, добрые благородные существа, с которыми судьба связала нас на Кавказе и память о которых будет жить во мне до конца дней моих.

Некоторые отголоски из этого незабвенного края я получал еще некоторое время в России....

Но теперь уже все это замолкло, многие подробности изгладились из моей памяти, и многие из действующих лиц и добрых друзей уже сошли в могилу, чтобы в той же взаимной чистой любви, с верой и любовью к Богу, соединявшими вас здесь, соединиться, без сомнения, и в вечной жизни.

Москва.
1881 г.

А. П. Беляев.

Комментарии

1. См. «Русскую Старину» изд. 1880 г. том XXIX (ноябрь), стр. 599-661; (декабрь), стр. 823-850. Изд. 1881 г. том XXX (январь), стр. 27-42; (март), стр. 487-518; (апрель), стр. 799-838; том XXXI (июль), стр. 327-370; том XXXII (сентябрь), стр. 1-46; (октябрь), стр. 251-286.

2. Михаил Александрович Назимов — ныне, в 1881 г., преклонных лет старец, живет уже с 1850-х годов в городе Пскове. Издавна всеми уважаемый, Михаил Александрович с самого начала реформ императора Александра II Освободителя принимал самое деятельное участие при их разработке и осуществлении на месте его жительства во Пскове: М. А. Назимов был членом разных комитетов, коммисий, участвовал потом в земстве и проч. — Ред.

3. В 1870 году этом самый генер. Безобразов был у нас перед отъездом для лечения за границу. Хотя уже больной едва держась на ослабевших ногах, он живо интересовался разработкой отечественной старины. Вскоре он умер. Интересно столкновение его с императором Николаем — приведшее Безобразова к переходу на боевую службу на Кавказ, где он и встретился с автором этих Записок. — Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о пережитом и перечувствованном с 1803 года // Русская старина, № 12. 1881