ГОРЮНОВ

ВОСПОМИНАНИЕ ИЗ КАВКАЗСКОЙ ВОЕННОЙ ЖИЗНИ

Рассказ 1-й.

Производство мое в офицеры. — Мои при этом думы и надежды. — Приезд в Штаб полка, и встреченные препятствия. — Приискание квартиры, и прогулка на р. Терек. — Несколько слов о кордонной службе. — Устройство на новой квартире. — Заповедь генерала Алексея Петровича Ермолова. — Покупка мною лошади. — Поездка в лес, на рубку торкалов, и охота за кабаном. — Описание некоторых обычаев и занятий казаков. — Масленица, игра из-за поцелуя. — Великий пост, его местные требования. — Бывшие первые при мне тревоги.

В 1840 году я был выпущен, по экзамену, из Кадетского Корпуса с производством в корнеты и по собственному желанию назначен в Казачий полк, расположенный на левом фланге Кавказской линии. Совершившаяся в этом году, хотя и прискорбная по своим последствиям, экспедиция к аулу Дарго (В этой экспедиции мы потеряли убитыми генералов: Пассека, Фока, Бибикова, Бенкендорфа и других, много полезных служак Кавказа.), чтение в Петергофском лагере о ней реляций с исчислением подвигов, известных в то время героев (в особенности подвигов [2] генерал-майора Пассека, имя которого произносилось с общим восторгом между всеми нашими товарищами, производили в душе моей особенное радостное настроение, и хотя мне в то время не было еще и 18 лет, но я был весьма доволен своим назначением на службу на Кавказ, а тем более в Кавказское линейное Казачье войско. Конечно, как молодой юноша, я не был в то время знаком, ни с обстановкой боевой жизни, ни с житейскими, ежедневными потребностями. Моей молодой фантазии представлялось, что жизнь моя, на новом поприще службы, конечно, с небольшими изменениями, пойдет таким же порядком, как шла и в Кадетском Корпусе, где я ни о чем ровно не заботился. Я полагал, что и в настоящей моей службе потребуется от меня только личная храбрость, мужество и святое исполнение приказаний начальства: остальное все я предоставлял в уме своем заботам своего ближайшего начальства, которое, я полагал, обязано дать должные наставления молодому офицеру.

Более шести лет совершенно замкнутой жизни, конечно лишали каждого из нас, (вновь выпущенного из Корпуса офицера), всякой возможности иметь понятие о ежедневных потребностях жизни человека, и, конечно, сопряженных с нею законах экономии. — Я надеялся встретить в своем ближайшем начальнике (т. е. полковом командире) такую же заботливость и участие о положении своих подчиненных, какая была со стороны наших воспитателей.

Не могу без удовольствия вспомнить о том, что цель воспитания нашего, преимущественно, клонилась к развитию в нас истинного патриотизма, любви к родине и ее славе.

Совершенно понятно, что воодушевленная подобными правилами, большая часть воспитанников просилась на службу на Кавказ, где скорее всего предстояла возможность воспользоваться применением к делу наших верований и убеждений. [3]

Блестящий мундир, и приспособленное в нему вооружение, вполне удовлетворяли молодое самолюбие. Когда я надел свой парадный костюм, то мне казалось, будто весь свет, все окружающее меня, должны обращать все свое внимание и сочувствие ко мне, молодому юноше. Сознаюсь, что я не чувствовал, как говорится, ног под собою, когда в первый раз, в полной парадной форме, шел по Невскому проспекту. Я полагал, что все проходившие мимо меня, и даже проезжавшие в экипажах, интересовались моей личностью. Я жил в те минуты в каком-то особенном мире, полном самых сладких надежд и весьма далеких от той горькой действительности, с которою пришлось встретиться впоследствии. Отец мой, умерший за год до моего производства в офицеры, имел в Петербурге только одного родственника — зятя (занимавшего довольно значительную государственную должность). К нему-то первому я и отправился, в полной уверенности, что встречу с его стороны восторг и полное сочувствие. Но увидавшись с ним, я заметил с его стороны явное ко мне соболезнование. Он с сожалением взглянул на меня, и тотчас же сказал, что я сделал самый опрометчивый шаг в своей жизни, поступив на службу в Казачий полк, где я должен, по его мнению, потерять всю свою карьеру. По молодости, я не мог понять в то время: в чем именно заключается смысл его такого печального мне предсказания; я думал, что при честности правил жизни, при прямоте характера и строгом исполнении служебных обязанностей, от меня более ничего не потребуется. Я совершенно не был знаком с интригами и завистью, которые играют первенствующую роль в каждом каком бы то ни было обществе. Я был прост и доверчив. Я полагал, что и в действительной жизни все делается так, как делалось у нас, в Корпусе, где малейшая ложь считалась бесчестием и возбуждала в общей среде полное презрение и негодование. Но более всего у нас преследовались [4] наговоры друг на друга; таких товарищей избегали и они, можно сказать, пользовались постоянным от всех и во всем отчуждением. С такими воззрениями, и без всякого понятия о горькой действительности предстоявшей мне жизни, я надеялся в будущем самых блестящих для себя результатов, и только через несколько лет пришел к совершенному разочарованию.

Не буду описывать подробности своей поездки, так как описаний путей и поездок на Кавказ слишком много, и я опасаюсь наскучить повторением одного и того же. Предметы, встречаемые на пути по кавказской дороге, до того общеизвестны и однообразны, что описание их может даже дать подозрение на заимствование из чужих сочинений; а потому я просто скажу, что так или иначе, с приключениями или без приключений, но в концов января месяца 184* года я приехал в ст. Червленную, штаб *** казачьего полка. Конечно, прежде всего я подъехал к станичному правлению, из которого тотчас выслали десятского (казака-малолетка), отвести мне квартиру по неимению в станице для жилья ни гостиницы, ни постоялого двора для приезжающих.

Станица весьма обширна, в длину около двух верст, и в ширину тоже около версты. Она расположена в виде прямого четырехугольника и обнесена кругом сплошным плетневым витым забором, наверху которого натыкан, в огромном количестве, колючей терн, а перед плетнем вырыта кругом глубокая канава. Со всех четырех сторон сделаны въездные досчатые ворота, у которых в то время тоже находились в постоянном карауле по три казака-малолетка. Станица расположена на р. Тереке, который отстоит от нее на расстоянии тоже версты, а в некоторых местах даже и более. Она расположена правильными прямыми и широкими улицами, с такими же переулками. Постройка домов отличалась приличным видом, чистотою, опрятностью, и производила на взгляд самое приятное впечатление. Промежуток пространства между [5] станицей и рекою занят плодоносными виноградными садами, которые, искони-веков разделены между казаками и переходят во владение не иначе, как по правам наследства.

Получив в провожатые десятского, который сел тотчас рядом с ямщиком, я поехал, при звоне колокольчика, по прямым улицам. Проехав по большой улице, мы выехали на довольно просторную площадь, где, в одной стороне, виднелся большой деревянный двухэтажный дом с балконом. Я спросил десятского, чей это дом? Полкового командира, ответил он. Наискосок от этого дома виднелась полковая гауптвахта. Об этом можно было догадаться, увидев ходившего впереди часового казака с обнаженною шашкою. С боку гауптвахты помещалось полковое правление, из которого шли распоряжения, собственно по гражданскому быту казаков. В этом правлении, кроме председателя (в лице полкового командира), были еще заседатели, назначаемые из местных казачьих офицеров и урядников, которые и заправляли всеми делами. Во все время службы моей в том полку, я не видел ни одного разу, чтобы полковой командир зашел в правление, хотя там было для него приготовлено председательское кресло. На столе в правлении стояло зерцало, покрытое синим чехлом. На площади тоже виднелось несколько деревянных лавок, в дверях которых видны были армянские фигуры в обшитых серебряными галунами черкесках, при шелковых бешметах, с серебряным под чернью кинжалом, висящим на кожаном черном поясе, с такими же серебряными пуговицами.

Проехав площадь, ямщик повернул направо в переулок, и мы скоро подъехали к очень чистенькому, деревянному домику. Остановившись около него у ворот, десятский соскочил с повозки и побежал к окну дома. Стукнув три раза в окно рукою, он громко прокричал: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. [6]

Аминь! отозвался голос в доме. Спустя немного времени поднялось окошко, и из него показалась любопытная женская головка, о чем-то шепотом спросившая моего десятского. Окно затворилось, десятский подошел к воротам, и вскоре послышался звук от снимаемого с ворот затвора, а наконец отворились и самые ворота.

Въехав в опрятный чистый двор, повозка остановилась у крыльца, деревянный помост которого, как видно, был недавно только тщательно вымыт. Я встал и вошел на крыльцо, а ямщик с должною ревностью стал поспешно складывать на крыльце мой багаж. Кто отворил нам ворота — неизвестно; нигде никого было не видно, а двери на крыльце в дом были наглухо заперты. Я попробовал постучать, но ответа не было. Десятский тоже ушел.

Мое положение делалось странным; я стал теряться в догадках — что мне делать; но на выручку явился ямщик, привезший меня, и обратившийся ко мне за непременным и законным получением на водку. Видя меня напрасно стучавшего в дверь, он бесцеремонно обратился ко мне с словами: Ты, ваше благородие, ничего так с ними не поделаешь. Это все народ не наш православный, а сталоверы; без молитвы, они тебя не впустят, хоть стучи до вечера. А ты вот постучи три раза, и потом проговори скоренько: Господи Иисусе Христе, Сыне Божие помилуй нас, тогда они тебе и отворят. Нечего делать, думаю себе, что город — то норов, что народ — то обычай; верно с своим уставом в чужой монастырь не попадешь. Постучав три раза, я скороговоркой произнес молитву, и тотчас же услышал «Аминь».

Не больше, как через минуту были отворены двери, и я мельком увидел женщину, уходившую в смежную с сенцами комнату. Я вошел в сенцы, они поразили мой взгляд чистотой и порядком. Вся стена против двери была симметрически и даже роскошно убрана [7] подушками, перинами, одеялами, коврами и другими необходимыми хозяйственными, а также и военными принадлежностями, которые были сложены в систематическом порядке. Два окна, бывшие в сенцах, были заперты наглухо ставнями так, что если бы вновь затворить двери на двор, то было бы совершенно темно. Я попросил ямщика перенести в сенцы принадлежавшие мне вещи, которые и были положены к пустопорожней стене.

По отъезде ямщика, я сам притворил за ним ворота и остался совершенно один. Можно представить положение человека, которому указана законная квартира, но в ней нет ни кровати, ни стола, только одна скамейка (прибитая к стене доска) для сиденья, и кроме того нет ни одного живого существа, у которого бы можно было что-нибудь спросить. Сколько требовалось терпенья переносить подобное испытание, особенно при энергии и пылкости 18-ти летнего юноши. Я стал прохаживаться взад и вперед, надеясь звуком шагов обратить на себя должное внимание хозяев, но и этот маневр не удался; та же мертвая тишина.

Наконец я потерял терпенье и решился потихоньку отворить двери в комнату, под предлогом попросить воды. Я отворил тихо дверь, и глазам моим представилась огромная чистая комната, с русскою печью, находившеюся вблизи самых дверей, от которой веяло ощутительною теплотою. Деревянные стены этой комнаты были тщательно вымыты и лоснились. В переднем углу стоял стол, покрытый белоснежной скатертью. Над столом, на стене, было развешано множество образов, и все до одного старинной живописи. Кроме того было навешано множество образов с отлитыми на них изображениями разных святых; некоторые из них были даже складные. По обоим сторонам переднего угла комнаты были прибиты к стене (в вышину от деревянного пола), не выше аршина, две широкие деревянные скамьи для сиденья; а на левой [8] стороне, от печки до стены, устроен был деревянный помост, вероятно, для ночного ложа. В комнате было четыре окна: два из них на улицу и два внутрь двора. У одного из окон сидела закутанная с головы до ног женщина, занятая каким-то шитьем. Она не обратила на меня никакого внимания и молча продолжала работать. Я обратился к ней с словами: «хозяюшка! будьте добры, нельзя ли у вас достать напиться водицы?»

Моя неприветливая хозяйка, на вопрос мой, не соблаговолила даже повернуть головы и отвечала: воды захотел? Возьми, вон под лавкой стоит особая глиняная кружка и особое ведро. В нем есть, кажись, вода и напейся. Ведь руки-то у тебя еще чай не отсохли. Подобный привет не обещал в будущем ничего утешительного. Но делать было нечего. Я заглянул под скамью и увидел стоявшее под нею ведро, а подле него кружку, взяв которую, почерпнул воды и напился.

— Хозяюшка! — снова я обратился к ней, — меня поставили к вам на квартиру, где же мне расположиться?

— Я тебе отворила сенцы; чего тебе еще нужно? — ответила она довольно сердито.

Волей-неволей пришлось мириться с подобным положением. Я возвратился в сенцы и сталь приводить в порядок свои вещи. Время было уже к вечеру и я, закусив немного из дорожной сумки, лег спать на устроенной мною полу-постели.

Невыносимая тоска овладела мною; я живо почувствовал сиротство и одиночество, и слезы невольно навертывались на глазах моих. В Корпусе мы все рвались на свободу; нам было душно, нестерпимо в том воздухе, и вот теперь я на полной свободе, а сердце мое щемит и ноет.

Наконец я забылся и заснул. Когда я проснулся, с восходом солнца, то на дворе услышал шум человеческой жизни. Я обрадовался, поспешно оделся и тотчас же вышел на крыльцо. На дворе я увидел [9] казака, седлавшего лошадь, и женщину, доившую привязанную у плетня корову. Женщина была, по обыкновению, закутана; только для глаз было оставлено небольшое открытое пространство. Сверх рубашки на ней был надет пестрый ситцевый бешмет, который грациозно обрисовывал ее тонкую талию, на ногах надеты сафьяновые красные чивяки, это в роде башмаков. Казак же был одет в черкеску белого цвета, блиставшую спереди хозырями (т. е. патронами), покрытыми серебряными, под чернью, гайками. Надетые на нем кинжал, шашка и пистолет за поясом, имели на себе точно такие же серебряные украшения. На ногах надеты разукрашенные наголицы, обшитые серебряным галуном и также сафьянные чивяки. Все это было в обтяжку, так что в общем обрисовывало чрезвычайно изящную фигуру. Увидев меня, он равнодушно взглянул и потом, казалось, сосредоточил все свое внимание на уборке своей лошади. Досадно мне было встретить к себе подобное равнодушие; мне казалось странным: как осмеливается даже простой казак не оказывать должного внимания к новому офицеру, приехавшему к ним на службу. Подобное пренебрежение было крайне прискорбно для моего самолюбия, хотя я и утешал себя тем, что вне службы невозможно требовать к себе особенного почтения. Я спустился с крыльца и подошел к казаку с вопросом:

— Вы хозяин этого дома?

— Я, — отвечал он, продолжая убирать лошадь.

— Я просил бы вас указать мне: как бы удобнее устроиться у вас на квартире; я бы вам был за то весьма благодарен.

— Нам из ваших благодарностей шубы не шить; мы в них не нуждаемся. Вам указана комната, и устраивайтесь, в ней, как знаете. — Сказав это, он оставил меня и пошел в плетеный сарай, где, вероятно, ставится на ночь его лошадь.

Что мне оставалось делать? Со мной даже не хотели [10] разговаривать. Я возвратился обратно в сенцы, вошел в хозяйскую комнату, и, почерпнув кружкой воды, вышел на крыльцо, где сам, без чужой помощи, кое-как умылся. Потом одевшись в полную парадную форму, вышел с квартиры явиться к полковому командиру.

Но прежде чем зайти к нему, я вошел, на площади, в армянскую лавочку и попросил хозяина: нельзя ли мне достать у него стакан чая.

Всего стоит полмонета (пятьдесят копеек); изволь, будешь кушать! — отвечал хозяин лавки.

Я велел подать себе чаю и, в ожидании, присел на стойке (место, где отпускаются из лавки товары). Около получаса я ждал, и в это время успел узнать от торгующего армянина, что в здешнем месте звание офицера ничего не значит. Что здесь казак, урядник и офицер — равны между собою. Что вся решительно станица старообрядцы, люди с достатком, и ни в чем не нуждаются; вообще пренебрегают всеми, кто только не принадлежит к их вере. Напившись чаю, отправился в дом полкового командира.

При входе я увидел сидевшего в прихожей казака, а подле него низенького роста, при тучном объеме тела, седого с лысиной армянина. Одет он был в черкеску черного хорошего сукна, обшитую широким серебряным галуном; кинжал, покрытый весь серебром под чернью, был вызолочен. Это был, как впоследствии оказалось, камердинер полкового командира и носил прозвище Бирона. Услышав такое громкое историческое имя, я недоумевал: каким образом, между казаками, придумано было дать такое прозвище служащему в лакеях армянину? Но так как всякая кличка дается вследствие каких-либо известных причин, то подобное название было дано ему, вероятно, не без основания. Впоследствии, когда и я называл его Бироном Семенычем, то он не только не обижался, но даже всегда самодовольно улыбался.

Бирон, спросив чин и фамилию мою, пошел [11] направо в дверь с докладом, и почти тотчас же отворил ее. Я вошел в комнату, которая, как оказалось впоследствии, была кабинетом полкового командира. На мягком диване я увидел сидевшую, поджав ноги (по-азиатски), небольшую фигуру. Перед диваном стоял стол, на столе самовар и перед самою фигурою виден был стоявший налитым полный стакан чая. Фигура эта была одета в красном шелковом бешмете, обшитом на воротнике и по краям распашки до пояса, блестящим серебряным галуном. Никаких знаков отличия на нем видно не было. По-видимому, он казался низенького роста, огромная лысина ясно говорила, что это человек уже пожилых лет. Длинные усы, а при них суровое выражение лица, произвели на меня с первого взгляда самое неприятное впечатление. Я поклонился ему и проговорил по форме: честь имею явиться и проч. Он с насмешкой окинул меня ироническим взглядом и обратился с вопросом:

— Для какой надобности вас назначили ко мне в полк?

При таком вопросе я сконфузился, но смело ответил: «для службы».

Он рассмеялся и потом, продолжая сидеть, сказал мне: службы для вас у меня еще не приготовлено. Я подумаю, как это устроить, а теперь, можете себе отправляться.

Я решился спросить: позвольте узнать, г. майор, когда прикажете мне явиться к вам?

Он нахмурился и отвечал: я вам сказал, что подумаю. Странные эти господа там живут в Петербурге; присылаюсь сюда мальчиков, а ты изволь придумывать для них службу. Потом, обратившись ко мне с серьезным видом, почти повелительным голосом сказал: можете идти.

Я был в каком-то хаосе и не понимал, что вокруг меня происходит. Вчерашняя сцена на квартире, сегодня на приеме у полкового командира, [12] совершенно сбивали меня с толку; нигде не хотят со мной говорить, ничего не желают объяснить молодому человеку, выпущенному на свет после шестилетней замкнутой жизни. И неужели это люди, которым, по закону, вверяется судьба многих подчиненных. Никакого участия, ни внимания в судьбе молодого юноши, который по совершенному неведению, имея самые честные стремления, искал добросовестной службы и труда, и с первого шагу ему в том отказывают. Понурив голову, с разбитым сердцем, я возвратился на квартиру, переоделся и тотчас же вышел, вновь почувствовав жгучую, невыносимую тоску.

Мне пришла мысль бежать из такого негостеприимного приюта; но куда? по какому праву? я сам не мог дать себе в том ответа.

Я повернул из квартиры направо и, увидев на расстоянии не более полуверсты плетневую огорожу, пошел прямо к ней, а потом, повернув налево, увидел растворенные ворота, и возле них казака-часового. Я подошел к воротам и спросил часового: куда ведет эта дорога?

— К виноградным садам и на реку, — ответил он мне.

Я пошел через ворота, но он предупредил меня: — Ваше благородье, без оружия ходить туда не следует; чеченцы пошаливают, в плен забирают. Я указал ему на висевший у меня на поясе кинжал. Мне есть чем защититься.

— Кинжал ровно ничего не значит; у нас без винтовки и мамуки (Мамуками там называются женщины-казачки.) туда не ходят. Я ничего ему не ответил и быстро вышел за ворота. Перед глазами моими открылась зеленая поляна, шириною более двухсот шагов, а позади ее сплошной черный лес. Я [13] шел по утоптанной проезжей дороге, которая вела прямо в лес.

Погода стояла чрезвычайно теплая, хотя это было в конце января месяца. Солнце своими лучами значительно нагревало воздух. Я вошел в лес, и какое-то незнакомое чувство стало тревожить меня. Я вспомнил слова часового-казака о «чеченцах», и невольно призадумался.

Если, и в самом деле, я наткнусь на них? Пока я что-нибудь сделаю кинжалом, меня подстрелят как птичку, и я не в состоянии буду защитить себя. Я досадовал на себя, почему не взял с собою форменный пистолет, но он, все равно, служил бы для меня лишнею тягостью, потому что не был заряжен, да я еще не знал, где достать и пороху! Вернуться, подумал, назад; но что скажет обо мне часовой, «э, брат, струсил верно?» Положение мое становилось щекотливым, и я, войдя в лес, пошел гораздо медленнее и зорко вглядывался в окружавшие меня предметы. Малейший шорох, перелет птицы, и я невольно вздрагивал, останавливался и прислушивался; но, несмотря на овладевавшую мною постепенно робость, я двигался вперед. Перейдя небольшое пространство, я вступил в виноградные сады. Глазам моим представились чисто черные поляны и раскиданные по ним изредка фруктовые деревья. Виноградных лоз в то время еще было не видно, по той причине, что они на зиму бывают зарыты в землю, и выкапываются из нее не раньше первых чисел марта месяца.

Иду себе этими садами и думаю: что должен буду делать в случае нападения? Вдруг раздался звук и хлопанье; я вздрогнул, испугался не на шутку и схватился невольно за рукоятку кинжала. Но тревога была совершенно напрасна; я увидел подымавшегося медленно к верху и бившего крыльями золотистого петуха (впоследствии я узнал, что это был фазан).

Мне досадно было на самого себя за свою трусость [14] и малодушие; я пошел по дороге быстрее. Наконец вышел на песчаный берег, и передо мной открылась величественная картина. С изумительною быстротою катился Терек; в этом месте река эта имела ширины до ста сажен. Мутная, темно-синего отлива, вода своим течением производила издали слышимый шум. Противоположный берег реки прямо был совершенно чист; на нем не видно было никакой растительности, а налево раскидывался чеченский аул (мирный, как потом я узнал). Тот берег был значительно возвышеннее и отличался крутизною спуска, между тем как берег, на котором находился я, был покрыт наносами песку и совершенно плоск. Далее, за берегом реки, виднелись горные возвышенности, вершины которых были покрыты лесами снеговых гор, по бокам которых виднелась белая пена. Ни одной птицы на всем протяжении реки.

Походив немного по берегу, я вернулся назад и заметно повеселел. Я думал, с каким уважением должен посмотреть на меня часовой, сделавший мне предостережение об опасности моей прогулки.

Опасность действительно была. Спустя несколько дней на этой самой дороге были взяты в саду в плен две женщины-казачки и уведены в горы.

Физическая потребность человека быстро возвращает его из объятий сладкой фантазии к горькой действительности: так было и со мной. Возвратившись на квартиру, я почувствовал сильный голод; но вот беда — съестного ничего не было: запасы все вышли еще вчера. Пришлось опять идти в лавочку к армянину, напоившему меня чаем. Хотя я немного устал от прогулки к Тереку, но чувство голода заставило отбросить лень и отправиться.

Когда я пришел в лавку, хозяин ее — армянин, сидел на табуретке, поджавши ноги и держа в зубах трубку с длинным черешневым чубуком, из которой с важностью выпускал струи табачного дыма. На приветствие мое, он отвечал едва заметным кивком. [15]

Я обратился к нему с просьбою указать мне место где бы я мог поесть чего-нибудь горячего.

— Монет (Монет значит рубль.) есть — кушать есть; монет нет — кушать нет, — ответил армянин.

Я попросил его меня накормить, и обещался заплатить.

Он встал, подошел к двери и, сказав что-то по-армянски, обратился ко мне с предложением: садись! Я сел опять на прилавок. Тогда он снова обратился ко мне с вопросом:

— Ты зачем пришел сюда, в станицу?

— Прислан на службу из Петербурга.

— Зачем?

— Служить.

- Кто тебя посылал?

— Начальство.

— А зачем?

— Повторяю, чтобы служить.

— Не карош твоя будет, не карош. Такой дитя, посылаит Капкас; это больно не карош.

Воспользоваться открывшеюся словоохотливостью армянина было моею заветною мыслью. Я попросил его направить меня, как бы лучше устроиться для жительства в станице, впредь до приискания мною других мер к улучшению своего настоящего положения. Лавочник посмотрел на меня с чувством сожаления и объяснил, что в станице живут вдовы-казачки, которые, за деньги, принимают к себе и посторонних жильцов, что для меня будет гораздо удобнее поместиться у них на квартире, чем жить на отведенной для постоя. При этом он сказал имена этих вдов, и в какой части станицы я могу отыскать их.

По прошествии несколько времени отворилась дверь и довольно красивая армянка вошла в лавку, с глубокою тарелкою в одной руке, с куском хлеба и серебряною ложкою в другой. Поставив на прилавок тарелку и положив подле нее хлеб и ложку, она тотчас же скрылась. [16]

Хотя первый раз в жизни мне пришлось обедать таким образом, но я покорился этому и принялся кушать. Кушанье, поданное мне, состояло из чечевичной похлебки, в излишестве приправленной стручковым перцем. Рот мой жгло невыносимым образом, слезы невольно навертывались на глазах; но чувство голода вынуждало есть и это отвратительное кушанье, после которого мне подали кусок вынутой из похлебки вареной баранины, а к ней огурец, пропитанный тоже перцем. Удовлетворив томившему меня голоду, я попросил воды; но армянин предложил мне выпить чихиря (это местное виноградное вино). Я сначала было отказался; но хозяин объявил, что вино «оченно карош». Страшное жжение во рту и горле от действия стручкового перцу вынудило меня согласиться на его предложение. Мне принесли целый жестяной ковш, и хозяин объявил, что это стоит только один шахр (5 коп. сер.). Несмотря на то, что я был совершенно непривычен к питью вина, я выпил залпом дочиста весь этот ковш, который вмещал в себе не менее двух бутылок.

Когда я спросил хозяина, что следует ему за кушанье, он, без церемонии, ответил, только два абаза (40 коп. сер.). Я вынул из кошелька 45 коп. и вручив их ему, простился с ним. Он был так любезен, что приглашал меня заходить к нему и на следующее время. Выйдя из лавки, я тотчас отправился отыскивать вдов-казачек, у которых надеялся найти себе приют; но так как живущий в станице народ совершенно неразговорчив, то порешил прежде всего зайти в станичное правление попросить в нем десятского для указания пути. В станичном правление я застал дежурного урядника, который тотчас исполнил мою просьбу. Заручившись десятским, я отправился сначала к известнейшей в то время знаменитости станицы — Дуньке Догадихе: это была довольно замечательная в то время женщина, хотя ей было уже за тридцать лет. Она была высокого роста, бюст ее бросался в глаза [17] всякому. При редкой стройности стана, необыкновенной белизне цвета кожи, голубых на выкате глазах, при черных, как смоль, волосах, эффект был поразительный. Мне первый раз в жизни пришлось увидать такую женщину. Войдя к ней, я казался встревоженным и изумленным; я никогда не предполагал, что могу встретить между простыми казачками типы такой изящной красоты. Впоследствии, когда я более ознакомился с обществом я встречал казачек еще красивее ее; но подобного впечатления уже не испытывал.

Догадиха, спустя года два после моей с нею встречи, вышла замуж за доктора, и сделалась настоящей светской дамой.

Я обратился к Догадихе с просьбою: не может ли она принять меня к себе на квартиру? но так как назначенная ею за квартиру цена превышала находившиеся в моем распоряжении средства, то я должен был оставить ее и пуститься с десятским на дальнейшие поиски. После довольно долгих и утомительных переходов по станице, я наконец отыскал для себя довольно сносную квартиру у вдовы Акулины Зиминой, которую хотя нельзя было назвать красавицей, но для меня это было безразлично; я был рад, что успел устроить себя. Новая хозяйка моя оказалась разговорчивее и внимательнее ко мне против других, с которыми мне приводилось торговаться.

На другой день я решил переехать к Зиминой; но опять встретилась беда: в целой станице невозможно было найти телеги или повозки для перевозки моего багажа. Снова обратился к содействию десятского и, за приличное вознаграждение, на другой день уже поместился на новом месте жительства. Устроившись с своими вещами, я побежал в лавку к знакомому мне армянину и купил у него маленький складной самоварчик. Чай и сахар у меня еще оставались в экономии от дорожного пути. Сердце мое стало спокойнее. Хозяйка всегда охотно отвечала на мои вопросы. Кушанье [18] хотя она приготовляла для меня самое обыкновенное; но оно стоило наполовину дешевле чечевичной похлебки с стручковым перцем, а чихирь (вино) покупала ведрами от 15 до 20 коп. за ведро; жизнь моя потекла обыкновенным порядком.

Впоследствии я узнал, что вся казачья служба, преимущественно, сосредоточена на кордонах или постах, расположенных преимущественно у бродов через реку Терек. На некоторые кордоны назначаются в караул офицеры, а на другие большею частью урядники. Назначение на подобный караул сопряжено было (как мне сделалось известным впоследствии) с небольшими материальными выгодами, которые состояли в следующем, например: на кордоне полагалось в карауле 25 казаков; но их находилось налицо едва ли половина, а недостающее количество отпускалось на домашние работы, конечно недаром.

Казак был всегда готов заплатить за то, что бы ему дали возможность уехать домой по той простой причине, что ему трудно было приискать работника, необходимого при оседлом хозяйстве. Кроме дома в станице, каждый казак имел еще другой поселок на хуторах. Хутора эти отстояли от станицы на расстоянии 25-30 верст от реки Терека, и были менее опасны от внезапных нападений чеченцов, которые редко рисковали делать набеги внутрь страны. Впрочем не отвергаю, что несколько раз, во время моей службы, случались и на хутора нечаянные нападения, при которых были убитые и взятые даже в плен. У казаков побогаче бывали работники; но они нанимались преимущественно из кочующих в степях вблизи хуторов — калмыков или нагайцев; русские же крестьяне в то время в станицах считались за большую редкость и нанять их в услужение, по дороговизне просимой ими цены, не было никакой возможности. Таким образом оседлое хозяйство казака разделено было на две части: одна при станице, где обыкновенно оставалась жена, на [19] которой, кроме присмотра в доме, лежали хлопоты и работы в винограднике, который в жизни казака составлял главную отрасль его дохода; другая часть хозяйства была на хуторах. Последнее состояло преимущественно в скотоводстве, хлебопашестве, но было развито мало. Оно заключалось, по большей части, в посевах проса и батманов (Батман или бахча.). Редко кто из казаков занимался посевами других хлебов.

При подобных условиях, весьма естественно, каждый казак-хозяин был готов уплатить за увольнение от лежавшей на нем обязанности службы. Входя в положение начальствующих офицеров, получавших в месяц только 6 р. 25 к., нельзя строго отнестись к получению подобного непозволительного дохода. Подобный доход служил единственным средством материального существования офицеров. Слава Богу, время подобных поборов уже прошло; но я считал справедливым выставить это на вид в том смысле, что служба офицеров на кордонах составляла, как бы сказать, некоторым родом — аренду, получить которую зависело более, как я узнал впоследствии, от ходатайства о том у полкового командира камердинера его — Бирона Семеновича, который, между всеми казачьими офицерами, пользовался необыкновенною популярностью.

Офицеры, наряжаемые в караул на кордоны, иногда были не сменяемы по году и более, и они это не считали тягостью. — Обязанность их службы состояла в том, чтобы на известной вверенной им дистанции следить за переправой неприятельских партий через р. Терек в наши пределы, для чего офицер, или начальник кордона, обязан был содержать, на протяжении реки, беспрестанные разъезды, и о замеченной неприятельской переправе доносить особенными нарочно-посланными; при чем по всей кордонной линии зажигались [20] маяки (это на длинном деревянном шесте привязанные пуки соломы), — и тогда уже производилась общая тревога в станицах, из которых скакали на объявленное место все казаки, имевшие лошадей и способные владеть оружием, без всякого строя, не ожидав ни каких особых приказаний.

Если случалось, что тревога оказывалась вблизи станицы, то выходили или выбегали на тревогу и женщины, которые надевали тоже на себя черкески, на голову папахи (Папаха — казачья шапка.), а через плечо винтовку. Поверить настоящую численность караула на кордонах ни одному инспектору не было никакой возможности. На вопросы где же казаки? получался законный ответ: в разъездах по кордонной линии.

Да, впрочем, и инспекторов для подобной ревизии никогда не назначалось, да и не было в том надобности; разве подобные вопросы делались при следствии, назначаемом начальством иногда при сделанной явной оплошности, прорыва через кордонную линии неприятельской партии; но дела эти оставались большею частью без последствий. Следовательно, при подобной обстановке, кордонная служба была для меня совершенно невозможна, так как я не был посвящен в тайны, сопряженные с источниками извлекаемых из нее материальных выгод. — Кроме меня, офицеров, получивших в то время хотя не большое образование, в полку не было. Все офицеры были из казачьего сословия, произведены большею частью за отличие в военных делах, не имели понятия ни о каких ученых занятиях; некоторые даже не умели читать и писать, а другие с большим трудом, в случае надобности, подписывали свои: чин и фамилию. — Мне случалось самому, по просьбе таких офицеров, писать за них рапорты и собственноручно расписываться. [21]

Офицеры полка были уже пожилых лет, и в свободное от службы время занимались своими хозяйственными делами, наравне с простыми казаками. — Чинопочитания, которое в то время так строго спрашивалось у нас в кадетских корпусах, между ними совершенно не было; мне случалось видеть, как иногда офицер был в явной зависимости от подчиненного ему казака, который, даже на службе, не стеснялся его заслуженным званием, и обращался с ним запанибрата. — При таких обстоятельствах всякое требование дисциплины разрушило бы ту патриархальную связь, которая искони веков, как святыня, сохранялась в их кругу. Вследствие подобного укоренившегося обычая казаки смотрели и на постороннего офицера с таким же равнодушием и бесцеремонностью.

Кстати приведу этому живой факт: мне случилось один раз быть на тревоге. Я прискакал уже в то время, когда шла огнестрельная перепалка. Казаки были рассыпавшись по полю, и по одиночке подскакивали к ретировавшимся чеченцам и стреляли. Все это делалось без команды, можно даже сказать в роде игрушки, как бы на охоте. — Не слышавши еще свиста пуль, весьма естественно, я был ошеломлен подобным зрелищем в первый раз в жизни, и легко может быть даже во мне явилась робость, а потому я медленной рысью, вынув свою винтовку из чехла, подъезжал к цепи, где казаки заряжали ружья. — Вдруг лошадь моя понесла меня во весь карьер к неприятельской цепи; первым моим движением, конечно, были испуг и изумление; я старался было удержать ее, притянув к груди уздечку; но в это время раздался голос с боку, «не робейте, берите скорее винтовку на прицел и стреляйте в кого-нибудь». В это время сказавший мне это казак ловко проскакал еще шагов двадцать вперед меня в сторону, и мгновенно выстрелив, пронесся мимо меня, как ни в чем не бывало (казацкое выражение). Я тоже машинально [22] выстрелил и, повернув лошадь назад, поскакал во весь карьер за ним. Оказалось, что казак, заметив мою первую нерешимость в бою, без церемонии подъехал тихонько сзади к моей лошади, ударил ее по заду несколько раз нагайкою, и, конечно, лошадь от боли прямо помчала меня вперед.

Подобная картина казачьей корпорации давала мне понять: чтобы найти какое-нибудь занятие для своей деятельности мне необходимо отбросить в сторону привычки полученного воспитания, забыть свои преимущества, свое родовое происхождение (которое в то время ценилось на вес золота), и, если я не желаю совершенно умереть от скуки и одиночества, искать сближения того общества, в который кинула меня судьба.

Мимоходом скажу, что проездом через Москву знакомые посоветовали мне заехать и явиться к старому уважаемому герою-ветерану Кавказа, бывшему главнокомандующему генералу Алексею Петровичу Ермолову; он жил тогда на Пречистенке. Никогда не забуду напутственных слов, которыми провожал меня маститый старец. — «Если ты десять лет прослужишь на Кавказе, говорил он мне, не сделаешься пьяницей и картежником, да не женишься при том еще на распутной женщине, то я тогда только скажу, что ты порядочный человек».

Сознаюсь, что во все время службы моей на Кавказе я никогда не забывал этих слов; но вполне опровергнуть пророчество по обстановке в то время моей жизни не было никакой возможности, и я, на новой квартире, сначала по предложению своей хозяйки, а потом уже и по привычке выпивал необыкновенное количество вина.

Устроившись возможным образом на квартире, самою насущною заботою для меня было приобретение верховой лошади, которая не только что доставляла приятное развлечение для дневной прогулки, но и составляла существенную необходимость. Раз случилась в станице тревога, а я оставался праздным зрителем, не имея [23] лошади, на которой мог бы поскакать вместе с другими. Да мне казалось, что и самые женщины, а в особенности моя хозяйка, с сожалением смотрели на мое пешее положение. Были бы деньги в кармане, а купить всегда все возможно. — В станице этой, особенно по ранним утрам, собирались для торговли базары, на которых можно было встретить мирных чеченцев.

Я воспользовался этим и предложил одному из них снабдить меня лошадью, и на другой же день мне была доставлена лошадь, даже с седлом.

Я заплатил за нее 50 монет (50 р. с.) и был, можно сказать, целый тот день в неописанном восторге. Но и тут опять встретилось затруднение. Приехав на ней на квартиру к хозяйке, я узнал, что поместить мою лошадь некуда, так как при дворе не было конюшни, а только один хлев для коровы. Это затруднение я кое-как уладил, надбавив хозяйке цену за квартиру, и она согласилась уступить для моей лошади половину хлева (Хлев — плетеный сарай.), Потом необходимо было купить сена и овса. Последний продавался в армянских лавках; но сена достать было гораздо труднее, потому что казаки заготовляли его собственно для своих лошадей, но никак не на продажу. После долгих хлопот, хотя втридорога, но однако ж мне привезли, во двор одну арбу сена, и наконец самый тяжелый, но необходимый вопрос состоял в уходе за купленною лошадью. Я был один и не имел прислуги, хотя по закону и имел на нее право. — Нечего делать, в этот день я с охотою сам ухаживал за своею лошадью; сбегал даже за овсом и напоил ее несколько раз.

От радости я всю ночь даже спал беспокойным образом, и, просыпаясь несколько раз, бегал в хлев, где стояла моя лошадь, и поминутно подкладывал ей [24] корму. — На другой день, в виду такого знаменательного происшествия в моей жизни, а опять отправился к полковому командиру, которому сообщив об этом, просил, чтобы он дозволил мне воспользоваться следуемою мне казенною прислугою. — Он встретил меня так же холодно-равнодушно, и предложил подать ему о просьбе моей форменный рапорт, сказав, что он представит его по начальству, с своим ходатайством о назначении мне денщика.

Повелительное «можете идти» лишало меня всякой возможности вступить с ним в какие-либо объяснения; я вышел и крайне недовольный сам за неудачный исход моей просьбы пошел в полковое правление, написал требуемый рапорт, отдал его секретарю для передачи по принадлежности и возвратился на квартиру в самом раздосадованном состоянии. Хозяйка моя, вероятно заметив мое печальное настроение, обратилась ко мне с утешением, объяснив, что видя, как трудно мне ухаживать за купленною лошадью, она предложила своему племяннику казаку-малолетку, убирать ее, и он согласился за вознаграждение трех монет в месяц.

Разумеется я с радостью и благодарностью принял предложение. Таким образом, я сделался уже настоящим казаком, а так как офицеры, да и высокие начальники, форменной одежды никогда не носили, то и я обзавелся простой черкеской, а также и другими принадлежностями для костюма, общеупотребительными между казаками. В конце февраля все жители выезжают из станицы для рубки таркалов (это род длинных палок), которые вбивают в землю, для привязки виноградных лоз.

Рубка таркалов составляете эпоху или своего рода событие, потому что в этот день выезжают из станицы в лес все, даже и дети. Это бывает только один раз в году, после чего рубка в лесу запрещается.

Я приглашен был хозяйкою ехать в лес и [25] посмотреть на торжество, происходящее при этом. C ранним утром у ворот станицы стояла уже целая колонна запряженных волами арб, в которых сидели женщины; из них некоторые с детьми. Мужчины все были верхами, при полном вооружении, составляя род воинского конвоя, в обеспечение от опасности, при случайном нападении хищников. С восходом солнца ворота растворились, и колонна двинулась. Впереди колонны ехали в куче верхами казаки, а за ними по дороге тянулся, можно сказать, нескончаемый ряд арб с волами. Подъехав к назначенному уже заранее месту в лесу (это было на берегу Терека), ехавшие верхами приостановились, и, в ожидании подъезда отставших арб, спешились и слезли с лошадей. Не прошло и получаса, как стали подъезжать к нам арбы, и когда они все собрались, то атаман скомандовал «в лес». Тотчас казаки повскакали на лошадей, и, с топорами в руках, кинулись в разные стороны леса занимать участки для необходимой рубки. Кто успел ранее занять место, тот ему был и хозяин, и никто из других не имел права уже рубить на занятом одним хозяином пространстве. Выждав арбу, на которой ехала хозяйка моей квартиры, я вместе с нею отправился в глубину леса. Проехав с версту, а может быть и более, мы наконец остановились на одной поляне. Хозяйка моя имела родных племянников, которые вызвались ей помочь в подобной работе. Остановившись, я слез с лошади, и, привязав ее к арбе, отправился вместе с казаками в чащу леса. Не желая оставаться праздным зрителем работ, я стал стаскивать в кучу нарубленные казаками таркалы. Это был мой первый в жизни физический труд, о котором до этого времени я не имел даже понятия.

Непривычка и неуменье, как взяться за дело, конечно, делали меня смешным в глазах привычных к подобной работе казаков, и хотя я заметил это, [26] но самолюбие не позволяло мне оставить работу. — Я видел, что мне не было необходимости прибегать к ней, но мучительная тоска бездействия принуждала меня учиться и испытать на себе силу физического труда. Я с усердием работал, и часа через два натаскал порядочную кучу, так что заслужил одобрение от рубивших лес казаков.

Конечно, никто из них не знал, что я работал подобным образом первый всего раз, но с этих пор я начал приобретать расположение к себе окружавших меня казаков. Во время отдыха я уже пользовался их разговорами, расспросами, и со стороны их не видел того отчуждения, которое встретил при первом с ними знакомстве. Хозяйке моей весьма понравилась моя бесцеремонность, и она иногда обращалась ко мне с шуточками, вроде того: смотри-ка, какой он хозяин, давно бы пора женить его или «вишь зарумянился сердечный от труда-то, как маков цвет, любая бы молодица залюбовалась им».

Весьма естественно, что подобные, хотя и плоские остроты, но приятно действовали на мое самолюбие. В полдень мы оставили работу и сели все вместе в кружок обедать. Так как обед состоял из напеченных заранее пирогов и крутой посты (Поста — так называется между ними до крута сваренная из пшена каша.), которая резалась ножом на пласты, а жидких кушаньев не было, то поэтому только я и был допущен есть в их среде. — Они обыкновенно едят все из одной чашки, а постороннего лица, не их веры, в свою чашку есть не допускают, а дают особую посуду, которая между ними носит название поганой. — Если бы в каком-нибудь случае, кто из них нечаянно покушал или напился из поганой чашки, то он тоже считается отверженным из их среды, и обязан есть отдельно до тех пор, пока не получит разрешительной молитвы в [27] подобном грехе от своего духовного пастыря, которое носил между ними звание не священника, а уставщика. — В бытность мою в том полку, при проходе через станицу одного донского полка, один из донских казаков опознал в станичном духовном уставщике беглого донского казака, и конечно заявил о том своему начальству. Согласно донесения было сделано распоряжение об арестовании виновного.

Для законного арестования виновного уставщика был выслан в станицу батальон солдат при 2-х орудиях (пушках).

Казаки, конечно, не верили истине, и подозревая, что распоряжение это сделано собственно для стеснения их веры и обычаев, воспротивились всеми мерами в выдаче своего духовника. Но так как восставать им открыто было невозможно, потому что подобное действие влекло за собою наказание по военно-уголовным законам, то на защиту уставщика явились бабы, вооруженные самым разнообразным образом: винтовками, ухватами, кочергами, палками и т. п. С самого утра был окружен ими дом, в котором проживал их духовник (беглый казак).

Мужчины же стояли особой кучей в стороне, и с ними сначала шли переговоры о выдаче виновного добровольно, но никакие увещания не имели успеха.

Точно также и вооруженные бабы слышать ничего не хотели, решившись отстоять своего духовника силою. Тогда решено было, чтобы избежать кровавых сцен, показать взбунтовавшимся бабам, что если они будут еще сопротивляться, то прибегнут к силе.

Вследствие этого выдвинуты были на позицию два орудия, заряженные холостыми зарядами, но и подобная угроза не имела никакого успеха.

Видя, что никакие меры не помогают, увещания не действуют, между тем необходимо без кровопролития исполнить приказание начальства об аресте уставщика, начальник отряда распорядился выстрелить из [28] орудий вверх по толпе собравшихся и бунтующих, женщин, полагая, что подобная мера заставит их разбежаться по домам. Достойна памяти картина, представившаяся моим глазам, после сделанных вверх по толпе женщин двух холостых выстрелов. Вместо того, чтобы бежать по домам, они разъяренные бросились прямо на пушки и вступили в рукопашный бой, как с артиллерийскою прислугою, так равно и с находившимися в прикрытии солдатами. Конечно бой продолжался несколько минут с особо отделенным конвоем; во время этой схватки уставщик был арестован, женщины некоторые были тоже связаны, а другие, видя свое бессилие, отступили и, собравшись в кучу, ругали всевозможным образом стоявших по прежнему в куче казаков, которые во всей этой схватке были, как и я, праздными зрителями.

Я рассказал этот случай для того, чтобы указать: какой геройский дух и бесстрашное мужество существовали в то время между казачками; они ровно никого и ничего не боялись, а самое бесцеремонное и нестеснительное обращение было для них настоящею существенною потребностью; только при подобном условии можно было снискать с их стороны истинное к себе участие. Боязнь отчуждения заставила меня вглядываться и изучать характеры и обычаи той среды людей, в которую кинула меня судьба. Книг для занятий или чтения никаких не было, товарищей, кроме казаков, в виду не было; других развлечений каких-нибудь найти было невозможно, службы решительно никакой не назначали, поневоле пришлось искать занятий и развлечения в черной работе.

День, проведенный мною в лесу на работе, прошел для меня незаметно, и я остался доволен сам собою, в особенности тем, что познакомился с казаками, которые без стеснения говорили со мною. Я уже без застенчивости делал им некоторые вопросы.

Часам к четырем работа была окончена, стали [29] нагружать на арбы срубленные таркалы и выпроваживать их на дорогу из лесу; казаки же оставались верхами до тех пор, пока не выехала последняя арба. Тогда мы тоже выехали из лесу, собравшеюся уже кучею.

На обратной дороге в станицу нам удалось встретить огромного кабана. В одно мгновение всполошились все казаки, и, выхватив из чехлов винтовки, поскакали во весь карьер за приманчивой добычей.

Отставать было неловко, и я тоже поскакал вместе с ними.

Поминутно раздавались выстрелы, но сильное животное не поддавалось. Мы старались всеми силами не допустить его убежать в лес, и поэтому часть из нас, в которой находился и я, расположились по опушке леса, а другая часть преследовала и стреляла по животному, которое получило более десяти ран, но с необыкновенною быстротою увертывалось от нападения. Истекая кровью, оно бросалось в котлобани (так называются между казаками ямы, наполненный водою) и, искупавшись в ней, пускалось вновь и, несмотря на полученные раны, ушло-таки в лес.

Мы поехали в лес, надеясь отыскать израненное животное по следам текшей из него крови, во доехав до Терека, кроме наполненных кровью, в некоторых местах, котлобан, мы более ничего не нашли. Казаки после рассказывали, что будто бы в кабана этого попало до пятнадцати пуль, но так как кожа его пропитана вся древесною смолою, то нанесенные ему раны не могли быть смертельны.

Конечно, труден во всем только первый шаг, а потом дело пойдет, как говорится, по маслу. Так было и со мной. После моего знакомства в лесу с казаками, жизнь моя пошла гораздо веселее, и казаки, встречаясь со мной, бесцеремонно кланялись, протягивали мне руку, а иногда без обиняков просили меня зайти к ним выпить домашнего чихиря, который, [30] для хорошего гостя, подправлялся иногда медом и назывался у них потому сыченым.

Наступила масленица. В праздничные дни все девицы и молодые казачки после обеда собираются в кружки, и в хорошую погоду выходят гулять за станицу, большею частью к лесу, на поляну, находящуюся между р. Тереком и станицею.

По обыкновению они бывают закутаны, но дойдя на известное сборное место, они раскрывают свои лица. Каждая из них, имея в руках платок или хустку, с узлом от фунта до двух подсолнечных или арбузных сушеных семян, щелкает, разговаривая между собою. В это время подходят к ним молодые казаки, и приветствие обыкновенно начинается с просьбы об одолжении семечек. Иногда встречаются отказы с жестокими выражениями, в роде: лоб широк, нос не вырос, на зубах мозоли натрешь, волоса опухнут и тому подобное. Получив подобный ответ, всякий догадывается, что это значит: я вам не сочувствую, или проваливай от меня подальше; кому же сочувствуют, то, при первом предложении, для того раскрывается платок и предлагается самому получить семечек, «сколько угодно».

Иногда в подобных кружках составляются танцы, при музыке. Инструмент на котором играют, состоит из медного таза, по которому бьют рукою, и он издает равномерные звуки в такт. На масленице же все девицы и молодые казачки выходят в поле, имея каждая в руках величиною более сажени хворостину. Молодые же казаки выезжают джигитовать верхами и, гарцуя кругом прекрасного пола, подскакивают внезапно к ним; но атакованные отбиваются хворостинами и бьют седока с лошадью по чем ни попало. Если казак бывалый, то он перетерпит боль, и если успеет при этом схватить милый для себе предмет, то оборона мгновенно останавливается; тогда схваченная женщина или девица должна публично [31] поцеловать героя, взявшего ее с боя. Это игра из-за поцелуя, который обыкновенно и служит вознаграждением за полученные удары хворостиною. Но удача в поцелуе бывает заранее условлена. Женщина заранее видит атакующего, и если к ней приближается предмет, к которому она неравнодушна, то хотя со стороны ее подруг и сыплются удары на нападающего, но они не так сильны и жестоки, как бывают тогда, когда не встречается сочувствия.

Я считал за преступление не поехать на подобное удовольствие.

Получить поцелуй, а тем более от хорошенькой казачки, я считал щедрою наградою за удары хворостинами. — Я был прост, и полагал, что там играет главную роль присутствие духа и мужество, а не другие какие-нибудь причины. Видя некоторых казаков, получивших желаемую награду, и не желая показаться в их глазах трусом, я, вместе с другими, поскакал тоже в атаку; но лошадь моя, встреченная ударами хворостин, взвилась на дыбы, причем я чуть-чуть не вылетел из седла; лошадь повернула назад во весь карьер, а на нее, как и на мою спину, посыпался не один десяток ударов, при громком смехе и восторге оборонявшихся. Три раза я таким образом бросался в атаку, и три раза такая же неудача. Кроме ощутительной боли в спине, меня более всего раздражало чувство оскорбленного самолюбия. Я раздосадованный уже хотел ехать на квартиру, как ко мне подъехал один из племянников моей хозяйки, с которым я был вместе на работе в лесу. Он обратился ко мне: «что брат! верно здесь труднее работа, чем была в лесу? — Но ничего даст Бог и здесь сладим. Ты только бьешь не в ту сторону, куда бы следовало. Вот поедем-ка со мной вместе, я тебя научу, как сделать.» Я поехал рядом с ним. — Шагах в двадцати расстояния от кружка объехал с ним его. При этом он мне указал на одну [32] казачку сказав: «вот мы отъедем неподалеку, да и пустимся оба вместе с тобою во всю прыть, а ты прямо скачи на нее, и лови; я знаю — будет успех».

Желанье доказать свою молодую удаль заставило меня попытать еще в последний раз счастья.

Как сказано, так и сделано. При последней атаке я уже не встретил таких сильных ударов, какие получил в первые три раза, и поцелуй Васенки (Василисы) был для меня такою наградою, что я даже в ту минуту забыл и боль, а со стороны казаков встретил полное сочувствие к совершенному мною подвигу.

Удовольствие это из-за поцелуя продолжается целые три дня, пятницу, субботу и воскресенье сырной недели. В следующие два дня, хотя я и участвовал на этих увеселениях, мне было гораздо легче: мы уже делали нападение гуртом, по несколько казаков разом, и таким образом наносимые, при обороне, удары была разъединены. Настал великий пост, и станица сделалась как бы мертвою.

Наступили тоска и однообразие, при невозможности достать что-либо для продовольствия. Казаки, по старой вере своей, в это время подвергают себя самому строгому воздержанию.

Они не дозволяют себе в пост есть не только рыбы, даже и постного масла, исключая дней, в которые разрешаются елей и вино церковным уставом, и о чем заблаговременно им объявляется духовником. Пришлось, чтобы не потерять приобретенного к себе расположения, подражать принятым в этом отношении их правилам, и таким образом, кроме корнеплодных растений, мне за весь пост не приходилось есть ничего другого. Преимущественное же кушанье, которым я пользовался, можно сказать ежедневно, это была редька с солью и печеная свекла (бураки), которые были любимым моим кушаньем. На второй неделе поста ночью ударили в колокол на тревогу. Я в это время спал и был разбужен [33] хозяйкою. Я вскочил с постели и стал проворно одеваться. Одевшись, я поспешил за седлом, чтобы оседлать скорее лошадь, но не нашел его на месте. Тогда выбежав на крыльцо, я увидел около него лошадь свою, уже оседланную, которую держала в руках за узду моя хозяйка. У казаков такой заведен порядок, что во время тревоги, пока муж одевается, жена в это время обязана оседлать и приготовить для него лошадь. Хотя я не состоял в подобных отношениях к своей хозяйке, но она сочла обязанностью помочь мне в этом случае. Встретив подобную неожиданную любезность, я от души поблагодарил за нее хозяйку, вскочил на лошадь и поскакал на площадь к гауптвахте, возле которой находился колокол, в которой звонили на тревогу. Возле гауптвахты я уже никого не застал, а потому, спросив у часового где тревога, пустился вдогонку за товарищами.

Я упомянул, что казаки собираются на тревогу по одиночке, кто как успеет, и, спросив в каком месте тревога, без команды, не дожидаясь даже начальника, тоже по одиночке летят навстречу опасности, будучи вполне уверены, что опоздавшие товарищи поспеют вовремя на помощь, и их не выдадут. Они, никогда не спрашивали о численности хищников и о распоряжениях по сему начальства.

Они в то время не были организованы в сотни, или другие какие-либо части, и не имели особо назначенного начальника. Обыкновенно в перестрелках командовал иногда и простой старый казак, более опытный и бывший в боях, а бывшие в то время в рядах офицеры беспрекословно исполняли его распоряжения. Вследствие таких, исстари заведенных порядков, конечно, я своею личностью представлял ничего незначащую единицу. Для полкового командира было безразлично, скакал ли я на тревогу или нет; он не обращал на меня решительно никакого [34] внимания. Вся моя привилегия заключалась в том, что меня не имели права назначить на службу на кордон, или поставить куда-нибудь часовым; впоследствии, впрочем, он придумал для меня службу, и меня стали назначать дежурным по полку, раз в неделю; до того же обязанность эту исполняли урядники. Подобное распоряжение последовало вследствие того, что к полку прибыли еще прикомандированные офицеры, из местных чеченцев и кумыхов. Тревога, на которую вызвали нас, оказалась на степных хуторах, и так как мне совершенно незнакома была туда дорога, то я подождал подъезжавших ко мне казаков, и, вместе с ними, поскакал на место происшествия. Скачка наша оказалась совершенно бесполезною, так как до нашего приезда задолго уже все кончилось. Дело состояло в следующем: когда стемнело, несколько хищников подобрались к хуторам и хотели угнать из загонов скотину; их заметили, сделали тотчас тревогу, и, не зная сколько их именно, послали нарочного казака, с извещением о том в станицу.

Хищники, увидя себя открытыми, конечно, тотчас подались обратно в степь, а казаки, бывшие при хуторах, преследовать их не решились; таким образом неизвестно было каким путем они направились. Подоспевшие на выручку казаки собрались в кучу, расспросили обо всем подробно и решили подождать рассвета, чтобы по следам на песке от копыт лошадей можно было определить: какою дорогою скрылись нападавшие? Решено было сначала выводить изнурившихся лошадей, потом дать им корму, и, с рассветом, пуститься в преследование. Так как я уже ознакомился с казаками, то они были так ко мне внимательны, что пока я вываживал свою лошадь, принеся [35] даже охапку сена, но я на всякий случай имел у себя про запас, в тороках (Сумки по бокам седла называются тороками.) у седла, немного овса. Выводив свою лошадь, я поставил ее вместе с казачьими к яслям в загоне, привязал за плетень и, вскинув на себя бурку, вышел оттуда к собравшимся казакам поговорить. Кто-то сказал: «что попусту рассказывать, давайте спать, а то завтра рано вставать». Казаки стали расходиться, и я пошел за ними; некоторые пошли в хуторские хаты, а некоторые на лужайку, находившуюся вблизи загона. На этой лужайке, покрытой уже небольшою зеленью, многие из них, завернувшись в бурки, легли на землю и тотчас заснули. Я грешный последовал тоже их примеру.

Я сильно был утомлен этой поездкой, а потому, как только лег на землю, то успокоился богатырским сном и, конечно, проспал бы может быть долго, если бы не был разбужен товарищами, которые говорили, что насилу растолкали меня.

Без подушки, матраца, на голой земле, мне спалось так хорошо и спокойно, что проснувшись, я уже не чувствовал никакой усталости; силы мои вновь восстановились. Вскочив на ноги, я первым делом бросился к лошади, чтобы напоить ее; но услужливые и опытные товарищи прежде меня догадались об этом, и, вместе с своими, увели ее на водопой; по крайней мере я уже не нашел ее «на месте». Еще не рассветало, но взошедшая с востока звезда (зарница) предвещала приближение утренней зари. Казаки не имели в то время часов, а обыкновенно определяли время, днем по солнцу, по ночам же — по положению звезды (называемой между ними сажарами). И определения их были всегда математически верны. Наконец, привели с водопоя лошадей и стали собираться в кучи; началась поправка седел и подтягиванье подпруг.

Раздалась команда: «садись!» и мы, вскочив на лошадей, поехали шагом. Впереди ехал вожатый атаман, конечно, из самых старых боевых казаков, [36] а остальные за ним. Стало рассветать. Казаки стали пристально вглядываться в землю, чтобы увидеть конский след. Они до того приучились к подобному делу, что по следу лошади на песке, с точностью определяли промежуток времени, в котором была на подобном следе нога лошади. Мы отъехали уже версты четыре от хутора, как некоторые казаки отделились в сторону, и поехали отдельно от нас. Стало восходить солнце, как один из ехавших в стороне казаков, остановившись, снял шапку и стал махать нам. Разом мы все пустились в нему на рысях. Оказалось, что он напал на след; оставалось только определить дальнейшее направление и время, в которое он последовал.

Старшие казаки, немного потолковав между собою поехали крупной рысью; мы, конечно, тоже за ними. Проехавши таким образом верст около десяти, мы наткнулись на чистые пески, но следа на них не оказалось. Опять пришлось отыскивать. Тотчас было командировано, по разным направлениям, несколько казаков, которые поскакали для розысков. Около четверти часа мы стояли на месте в ожидании, пока наконец удалось одному казаку напасть на след. Подан условленный сигнал, и мы поскакали. Подскакав на найденное место, вожаки наши слезли с лошадей и стали определять время, в какое были на этом месте хищники. Решали, что не более, как два часа назад. Так как от этого места было только два пути для переправы на бродах по Тереку, то команда наша разделилась на две части, которые и поскакали каждая отдельно на предназначенный заранее брод.

Чтобы догнать неприятеля необходима была неимоверная быстрота бега за ним, а потому мы поскакали во весь карьер.

Часу в одиннадцатом утра мы уже подскакали к Тереку, где застали на песке свежие следы, [37] переправлявшейся в недавнем времени через реку партии, число которой определили в 12 человек. Но на той стороне реки никого не было видно. Некоторые из казаков предлагали переправиться в брод по следам хищников, но атаман остановил их, сказав, что можно легко наткнуться на засаду, чему бывали неоднократные примеры.

Постояв несколько минут у берега, и напоив лошадей, мы, на полных рысях, поехали назад в станицу. Истомленный и разбитый, я возвратился на квартиру и быль крайне недоволен неудачной погоней.

Впоследствии, я понемножку удерживал свое рвение и выезжал только на тревогу, когда случалась она или на самой кордонной линии, или вблизи станицы; но на тревоги, происходившие на хуторах, не ездил. Да и ни одна из них, во все время, не принесла никаких существенных результатов.

В этот год Пасха Христова была в марте месяце. В продолжении всей святой недели у нас случилось 11 тревог, и ни на одну из них не скакали казаки менее 15 верст расстояния, так что лошади у казаков были совершенно измучены, и им принуждены были пускать кровь для облегчения.

Из 11 тревог я участвовал только в 3-х, потому что после 3-й тревоги уже вынужден был, по совету старых казаков, пустить кровь своей лошади. Из всех 11 тревог ни одна не увенчалась успехом. Даже не сделано было ни одного выстрела! Такая, совершенно напрасная гонка лошадей истощает, не только их физические силы, но действует чрезвычайно вредно и на материальное состояние казаков. После такой усиленной гоньбы, лошади обыкновенно теряют силу в ногах и оказываются негодными к службе, вследствие чего, казак вынужден сбыть, то есть продать, лошадь за бесценок, и купить себе другую; но ему не отпускается на это никакого вознаграждения [38] которое выдается от казны только за убитых в бою лошадей.

Меня всегда поражала постоянная готовность казака к бою и к встрече опасности. Казака в этом случае руководит не желание получения за то награды, нет, в казаке нет подобного честолюбия; в его голове единственная мысль не отстать от товарища, и если придется сразиться или умереть, то в таком случае умереть не иначе, как в кругу своих товарищей. Не было примера, чтобы казаки бросили на поле битвы, тело убитого товарища и не привезли бы его домой в станицу.

В то время офицерских плечевых погонов не существовало. Кроме эполет, никаких других знаков отличия в чинах не существовало. А так как офицеры и казаки одеты были одинаково, в простых черкесках, то и различить: кто офицер, кто казак между ними, не было никакой возможности. Даже никто из офицеров не надевал на себя и других знаков отличия, т. е. крестов; это все принадлежало единственно мундирной одежде, которую преимущественно надевали при парадах, или представлении начальству, что случалось раз или два в год не более; а потому не являлось и никакой между ними зависти к заслугам других. Эта отличительная черта характера — исполнение долга службы, вследствие непременной обязанности, а не в виду получения за то какой-либо награды, и заставляла уважать каждого из них.

Да и вообще, несмотря на неполучение образования, обращение их, как между собою, так и с посторонними лицами, было спокойно-важно и отражалось некоторою гордостью; каждый из них был проникнут чувством собственного достоинства и дорожил более всяких наград своею собственною честью.