Возвратившись во дворец, государь принимал почетных жителей области и затем удалился во внутренние покои, где ему имело представиться персидское посольство. Прошло несколько минут и пред государем предстал Наср-эд-Дин, приведенный за руки эмир-низамом и бароном Розеном. Прием, оказанный принцу, был самый благосклонный. Рассказывают, что государь посадил принца к себе на колени и сказал: «помни тот час, в который ты сидел на коленах русского императора», и тут же подарил Наср-эд-Дину снятый с пальца драгоценный перстень. Прошло много после того лет и когда мне привелось в 1853 году, в Ниаверане (близь Тегерана), представляться Наср-эд-Дин-шаху, я лично убедился в том восторге, с каким шах переносился к минувшее, припоминая свое свидание с могущественным соседом.
После всех ласковых приветствий, обращенных к наследному принцу и эмир-низаму, государь перешел в действиях Персии, которая по наружности хотя и оказывала желание сохранить с нами дружеские соседственные связи, но в сущности поступала неприязненно. — «Можно ли, начал император, считать дружественною державу, которая принимает русских беглецов и, составя из них батальоны, наименовала оные русскими».
«Приличие и достоинство России страждут от такого нарушения дружбы, которая для пользы самой Персии должна бы остаться всегда ненарушимою.
«Эмир-низам, продолжал государь, вы видите, что я говорю хладнокровно, но истинное убеждение в неправильности направления, которое в этом отношении приняло персидское правительство, заставляет меня говорить с вами откровенно для избежания неприятных от того последствий».
На возражение эмир-низама, что это обстоятельство не было помещено в туркменчайском трактате, его величество заметил, что он единственно для сохранения собственного достоинства Персии запретил поместить эту статью в трактат, тем более, что исполнение ее было обещано Аббаз-мирзою гр. Паскевичу.
«Впрочем, сдавал государь, Мамед-шах не должен забывать те смутные обстоятельства, в которых находился он и вся Персия по смерти Фетх-Али-шаха, и что если спокойствие водворилось, то нельзя не сознаться, что Россия, с своей стороны, употребила все зависящие от нее к тому средства, для благополучного окончания дел в пользу нынешнего шаха. Не полагайте, что я от вас требую невозможного; возьмите пример от султана. Положение России с Турциею в 1828 и 1829 гг. было то же, что с Персией в 1826 и 1827 гг. Султан меня не понимал, но как скоро узнал правоту моих видов и требования, то и все недоразумения прекратились. Он выдает мне не только переметчиков из Россия, даже принявших мусульманскую веру, но и тех из русских подданных, которые бегают из Персии в Турцию, и мне остается желать только, чтобы сношения мои с Портою оставались навсегда в таком же положении, в котором ныне существуют.
«Прошу вас, сказал в заключение государь эмир-низаму, передать мои слова шаху, присовокупя, что я положительно требую выдачи двух русских батальонов и назначаю на то трехмесячный срок, и если по представлению вашему в означенное время требование мое не будет исполнено, то я, не объявляя вам войны, вызову миссию мою из Тегерана и прекращу с вами всякие сношения. Прибытие персидских принцев в мои пределы мне восьми тягостно, хотя правительство ваше еще ничего о них не упоминает, но я, по требованию шаха, их выдам; буду, однако-же, просить, чтобы их не наказывали и чтобы шах, но усмотрению своему, устроил их будущую участь; но не полагайте, что я хочу выдачею принцев получить взамен батальоны; нет, действия мои основаны за том, что требует приличие. Еще раз повторяю мои слова и остаюсь в полной уверенности, что требования мои будут исполнены. Может статься, что шах усумнится в справедливости слов, вами от моего имени ему передаваемых, посему я нарочно оставил дядю наследника, Иса-хана, дабы и он был свидетелем моих требований».
Полный текст

Метки к статье: 19 век Кавказ Российская империя Николай I

На ночлеге в Владикавказе меня ожидали мой конвой черкесов и линейных казаков, возвращавшихся из Петербурга по выслуге срока своей службы, и депутаты от разных горских племен. Надо бы видеть взгляды, с которыми мои молодцы казаки следили за каждым движением этих господ, из которых, правда, у многих были настоящие разбойничьи рожи.
Я растолковал депутатам, чего желаю от их одноплеменников, не для увеличения могущества России, а для собственного их блага и для спокойствия их семейств; сказал им далее, что они, для удостоверения в истине моих слов, могут спросить присутствующего тут муллу, который, по моему повелению, прожил несколько лет в Петербурге, чтобы учить магометанскому закону их собратий и детей, вверенных моему воспитанно, наконец, заключил тем, что я требую только, чтобы они жили спокойно, наслаждаясь благами своей прекрасной родины, и не покушались бороться против неодолимой для них силы русского оружия.
Они, кажется, вразумились в мои слова, и мы расстались приятелями; притом все изъявили желание проводить меня до Екатеринограда. Таким образом, в моем конвое было, по крайней мере, вчетверо более врагов, чем своих, и все усердствовали защищать меня против самих же себя. Все это представляло довольно любопытное зрелище. Некоторые из отцов просили меня взять их детей на воспитание. Надо сказать, что до сих пор местное начальство принималось за свое дело совсем не так, как следует; вместо того, чтобы покровительствовать, оно только утесняло и раздражало; словом, мы сами создали горцев, каковы они есть, и довольно часто разбойничали не хуже их. Я много толковал об этом с Вельяминовым, стараясь внушить ему, что хочу не побед, а, спокойствия; что и для личной его славы, и для интересов России надо стараться приголубить горцев и привязать их к русской державе, ознакомив этих дикарей с выгодами порядка, твердых законов и просвещения; что беспрестанные с ними стычки и вечная борьба только все более и более удаляют их от нас и поддерживают воинственный дух в племенах, без того любящих опасности и кровопролитие.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Кавказ Российская империя

Один из слуг — русский, захваченный в плен на одном из многих кораблей, которые попали в руки черкесов. Он входит свободно, наравне с другими в мое помещение, дверь которого держат открытой в течение всего дня для того, чтобы дать доступ свету, и также свободно вступает в разговор; он очень хвалит черкесов и, в особенности, эту семью и говорит, что он был бы совершенно счастлив, если бы у него только были деньги, чтобы приобрести жену. 
Понедельник, 24 апреля 1837 г. Семья вернулась, и можно уже заметить изменение к лучшему в еде, хотя и раньше ничего нельзя было против нее возразить. Это объясняется более заботливой внимательностью со стороны женщин. Такая внимательность грозит стать для меня тягостной, если я не сумею найти хорошего применения для того коня, что всегда держат наготове для верховой езды. Новые порции — пасты и мяса (тушеного или жареного), пасты и козьего молока или хлеба из маиса с медом, — присылаются мне непрестанно и до пресыщения. Меня также навестила одна из дочерей, очень хорошенькая девушка, как мне сказали, приблизительно 16-ти лет, с большой чашкой мелких и грецких орехов. К несчастью меня не было дома в это время. Будем надеяться, что это посещение было совершенно бескорыстно, так как по совести я должен сказать, что накануне меня посетила дочь соседнего дворянина, которая здесь гостит (очень хорошая девушка, голова и грудь которой были в изобилии украшены галунами и другими серебряными украшениями); она тоже принесла чашку мелких и грецких орехов, и я подарил ей пару ножниц. Обе эти молодые девушки пламенно желают быть отправленными в Стамбул, чтобы испытать там свое счастье, — то, что мы называем быть проданными в рабство.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Кавказ Российская империя

В Вильдбахе у меня вышла стычка с немцами. Тогда в Германии происходило политическое брожение и публика была очень недовольна русским правительством, не поощрявшим революционные идеи, направленные в то время к объединению Германии. За табль-д'отом целая компания немцев, прибывших большею частью из Штутгардта, при мне стала громко бранить Россию и императора Николая. Они знали, что я русский и что хорошо понимаю немецкий язык. Я счел это за наглость, которую нельзя оставить без наказания и, подойдя к их компании, выругал как следует всех вообще, а почтмейстера Руфа в особенности, так как он перед всеми ораторствовал. В заключение я им объявил, кто я, сказал адрес и предложил дать удовлетворение Руфу или кому угодно из их общества. Произошел общий конфуз; немцы примолкли, а я пошел  домой, ожидая, что ко мне скоро появятся секунданты. Муж моей сестры, барон Засс, перед моим отъездом подарил мне прекрасные пистолеты, и я был уверен, что придется их попробовать на немцах. Жду день, два — нет секундантов. Между тем мне нужно было ехать из Вильдбаха и я опасался, что немцы после станут еще рассказывать, что я уехал, чтобы не иметь дуэли. Я отправился в Баден-Баден, нашел там адъютанта великого князя Михаила Павловича, Шереметева, и моего знакомого Желтухина и упросил их поехать со мною в Вильдбах, чтоб кончить это дело. Когда Шереметьев явился с вызовом к Руфу и другим его компанионам, то все они страшно перепугались и стали просить извинения. Тем дело и кончилось. История эта имела большую огласку, и когда через несколько времени я приехал в Штутгардт мне говорил о ней наш посланник, прибавляя, что напрасно я прибыл в этот город, что немцы, вернувшиеся из Вильдбаха, очень на меня злы. Я ответил что это не беда, и если они здесь стали храбрее, то пусть стреляются со мной я не откажусь и теперь.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ

1-го октября 1827 г., рано утром, поскакал к полку; прибыл в то время, когда Эриванский гарнизон сделал в крепости возмущение; на некоторых бастионах показались белые флаги, с других продолжали осыпать нас ядрами, картечью и ружейным огнем; этим обстоятельством воспользовался Паскевич, послал штурмовать. Войска наши двинулись, мне дали 30 человек охотников, с которыми спустился в ров против бреши, но видя невозможность проникнуть, повернул вправо к крепостным воротам, заваленным землею и бревнами; в то самое время, когда я взошел на возвышение и смотрел в отверстие крепостных ворот, прибыл с дивизиею генерал-адъютант Красовский, который лично с охотниками, под командою поручика Белова, вскочили тоже на возвышение, чтобы принять решительные меры; с Беловым я был знаком; он отклонил мою голову, чтобы посмотреть  в отверстие ворот, в этот момент раздался выстрел из пушки, ядро оторвало Белову голову и прошло по головам наших охотников, Белов принял за меня смерть, его дымящаяся кровь и мозг обрызгали меня, знаки пороха до сих пор у меня на лбу. С охотниками ворвались в крепость по узким улицам под перекрестным огнем; штыками проложили себе дорогу до дворца сердара Эриванского; взял коменданта в плен, а солдаты начали грабить дворец; страх и ужас овладел обитателей дворца, но не надолго: мы восстановили порядок: к 10 часам крепость была занята нашими войсками. Русские знамена развевались над грозною крепостью — опора и гордость персиян.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ

Полковник Засс послал верного своего лазутчика, Карим-Хадиля, разузнать: в каком числе и куда пошла партия. К вечеру Карим-Хадиль привез сведения, что сборище пошло по направлению к Баталпашинской, как было уже известно, и будет возвращаться непременно через псемеловский лес к толновскому аулу. Когда смерклось, барон Засс двинулся дальше. В полночь Карим-Хадиль попросил остановить отряд, а сам поехал разузнать, вернулось ли сборище. Через час Карим прискакал и дал знать, что партия, в громадном числе, остановилась, уже ночевать на самой Лабе, у псемеловского леса, близ талновского аула. Отряд немедленно тронулся, но когда поднимались на гору, чтобы, перейдя ее, войти в псемеловский лес, на сакму (след) неприятеля, в то время два орудия и прикрывавшая их рота пехоты и сотня казаков отстали, взяв совсем другое направление к реке Лабе. Ночь была темная, а, потому это было замечено только тогда, когда мы спустились с горы к псемеловскому лесу и остановились отдохнуть.
Лазутчик Карим-Хадиль, видя малочисленность нашего отряда сравнительно с сборищем горцев, просил барона Засса вернуться, пока есть возможность, и соединиться с отсталыми войсками; но барон Засс и слышать не хотел об отступлении.
Казаки двинулись через лес полным шагом, так как рассвет был уже близок. Когда сделалось возможным различать предметы, неприятель, расположившийся на ночлег, был от нас не более как в версте. Мы пошли рысью. Вдруг, лазутчик, хлопнув плетью по своей лошади, неожиданно, как стрела, умчался к партии горцев.
Засс в недоумении приостановил отряд и сказал: «Казаки! нам, может быть, изменили, но, во всяком случае, отступления со мною нет, не было и не будет. Одна храбрость и быстрота может нас спасти; перекрестимся же, братцы, и марш-марш на неприятеля!» С этими словами Засс хлопнул нагайкой лошадь, выхватил шашку и понесся вперед; за ним, с криком «ура!» и с гиканьем, понеслись казаки. Подскакивая к самой партии, услышали выстрел и как будто сигнальный крик; затем все горцы вскочили почти одновременно и бросились к лошадям, но казаки, с криком «ура!» и с гиканьем, беспощадно рубили неприятеля, рассыпавшегося то поодиночке, то по нескольку человек в разные стороны. Преследование продолжалось часа три, и тогда только казаки собрались к резерву. Поражение неприятеля было полное: убито и ранено горцев множество, отбито до двухсот лошадей с седлами, много оружия и освобождены захваченные в плен донские казаки.
Справедливость требует сказать, что этим успехом барон Засс немало обязан своему любимцу Карим-Хадилю. Последний, заметив, что барон ни за что не отступит, решился на отчаянный подвиг, дабы подготовить успех. Карим влетел в середину спавшего на заре сборища, выстрелил из пистолета — этот-то выстрел мы и слышали — и закричал во все горло отчаянным голосом: «Что вы спите! Засс! Засс! Засс!.. Он с несметною силою над вашими головами, бегите и спасайтесь кто куда может!».
От этого молодецкого дела даже сам барон Засс был в восторге; он благодарил казаков, обнял своего любимца Карим-Хадиля и расцеловал его при всем отряде.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ

При первом вызове охотников для занятия опушки густого леса, начинавшегося шагах во сто от моря, Альбранд просил позволения участвовать в этом деле и ему было поручено начальствовать передовыми стрелками.
Как на праздник, отправился он на это опасное поручение; надев на себя новые эполеты и аксельбанты, по странному желанию быть виднее, он бросился в лодку и с первыми охотниками был на берегу. Небольшие толпы горцев, бродившие пред лесом, без выстрела скрылась в гуще его. Дождавшись высадки всех вверенных ему стрелков, Альбранд быстро повел их к опушке леса и, не встречая сопротивления, но предвидя его, уложил их в развесистой тени, ожидая дальнейших приказаний. Между тем высадилась Мингрельская милиция и под предводительством Капитана Кокума подвинулась то же к опушке леса и стала левее Альбранда, а за нею прибыл на берег и Барон Розен, с  Генерал-Майором Вольховским, всем своим штабом и передовыми войсками, главного отряда. Вдруг раздался барабанный бой, Альбранд вскочил, и недоверяя себе, спросил лежавшего подле него старого унтер офицера закаленного в кавказских боях, не слыхал ли он сигнала к движению вперед? Получив удовлетворительный ответ, он двинулся с порученною ему цепью в лес, не имея времени заметить, что Капитан Кокум не трогался с места со вверенною ему милициею. Тут, на первых шагах он встретил сопротивление только в ростительности, густая, зеленая чаща коей, скоро скрыла его от отряда; но по мере того как он вдавался в глубь леса, прислушиваясь, не будет ли сигнала к остановке, безмолвная дотоле чаща, стала оживляться свистом пуль, сыпавшихся справа и слева, оставляя в храброй команде Альбранда кровавые следы невидимого врага. Но это не удержало его; остановиться перед опасностью, когда велено было наступать это было не его правило и он пошел на пролом—вперед; наконец лес стал редеть, показался плетень из колючек и раздался лай собак, обличавших близость аула. Тогда в первый раз Альбранду пришла мысль, не зашел ли он слишком далеко и, он решился послать находившегося у него в цепи Прапорщика Бестужева, с двумя рядовыми, к Начальнику Штаба за новыми приказаниями; сам же снова уложил свою команду под плетнем и расположился ожидать на этом неприветном бивуаке вестей из главного отряда. Бестужев преодолев тысячу смертей, выбрался невредимым из леса, и объяснив Генералу Вольховскому положение Альбранда, получил приказание немедленно возвратиться и передать стрелкам приказ отступать; делать было нечего, он вступил опять в свой зеленый гроб и более из него не вышел. Два спутника его были счастливее; разлученные с ним на одной извилистой тропинке густою зеленью, они слышали пистолетный выстрел поразивший Бестужева, слышали последний стон его, но в кровавом бою не останавливаться же за всяким вздохом,—они поспешили достичь Альбранда и передать ему слышанный ими приказ. Отступление было труднее натиска: горцы, следившие из за деревьев за движением горсти смельчаков, поняли, что теперь настала их последняя минута и с гиком бросились на отступающих в шашки; тут уже выстрелов почти не было слышно, но каждый шаг стоил кому-нибудь жизни и только стоны умирающих прерывали звонкие удары холодного оружия. Странная вещь, блестящий мундир Альбранда послужил ему спасением, горцы приняли его за чрезвычайно важного человека и не стреляли по нем, желая захватить его в плен живьем; это предпочтение не спасло его однако ни от кинжалов, ни от шашек, которые с усиленным старанием сосредоточивали на нем свои удары, и он сам признавался, что если он остался цел и жив, то этим обязан единственно отчаянной храбрости двух молодых солдат из Поляков, шедших возле него, постоянно защищавших его и выползших, можно сказать, из леса с ужасными ранами на голове и руках, ранами, коих большая половина назначалась Альбранду. Только 80 человек возвратились с ним в лагерь в 5 часу по полудни, после упорного 4-х часового боя. Облитый кровью, с лицем почерневшим от порохового дыма, с глазами блестящими всею радостью полного сознания жизни, обновленной на пределе близкой смерти, Альбранд подошел к Барону Розену, встретившему его холодным вопросом: “Что вы делали так долго в лесу!” Строгое, но справедливое замечание это, как, камень легло на сердце Альбранда и было ему хорошим уроком за запальчивую храбрость, так, что долго после того, он не мог вспомнить об нем хладнокровно.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Кавказ Российская империя

Давным-давно, когда Уруссы только что ставили Кизляр, жил был в горах, в непроходимых лесах, Кабардинский выходец князь Джан Кличь Улудай. Казны у него было что у солнца Ирана, рабов — что звезд на небе; сам богатырь — на плечах быка уносил с чужого двора; а дебрью глухою идет — дубы пред ним валились как тростинки: вражий аул дани не внес — свалит гору на непослушных. Чего, казалось, недоставало Улудаю, а нет, — закручинился, насупил брови, будто две громовые тучи, и задумался. Было и о чём задумать думу — дочь невеста: а где жених по руке? Шекюр-Ханум была бы жемчужиной среди гурий Падишаха.
Вот, наконец, Улудай, пораздумав, собрал своих узденей и сказал: «объявите всему миру от Дербента до Анапы, что лишь тот назовется сыном моим, кто совершит такое дело, какого еще никто в горах не совершал».
Вскоре, в целом мире, от Дербента до Анапы, узнали о приговоре Улудая, и кровь, пуще прежнего начала литься, а горькие слезы вдовиц сожгли все поля от устья Терека до устья Кубана, и настал плачь, голод и все бедствия земли. А в Кубечах, то и дело что день и ночь стучали молоты, потрясая горы, и ковали шашки, кинжалы, кольчуги для сильных богатырей, искателей руки Шекюр-Ханум, ломавших оружие как дроворубы древесные сучья.
Наконец, через месяц-другой, к Улудаю на двор прискакал лихой удалец, весь закованный в броню.
Уздени Улудая встретили гостя, приняли лошадь, оружье, и ввели его в кунацкую саклю.
— Селям алейкюм! — проговорил удалец, наклонив голову и приложа руку к сердцу.
— Алейкюм селям! — гордо отвечал хозяин, не трогаясь с места.
— Я Джамбулатов.
— Добро пожаловать! — знакомое имя, слыхивал о твоем удальстве — садись!
Гость самодовольно улыбнулся и продолжал:
— Целому миру известно, какого ты хочешь жениха для дочери. Ты знал моего отца — от Дербента до Анапы не было человека храбрее, сильнее и выше его: когда бывало вытянется в рост, то луна задевала за макушку его головы.
— Правда, правда, был великан твой отец, сам я видел, да и старики сказывают, что горы были ему по плеча; но когда мой отец выпрямлялся во весь рост, тогда твой отец проходил под его ногами....
— Пожалуй, не будем считаться отцами! Я скажу о себе: я кликнул охотников и пять тысяч панцырников скакали за мной, домчались до Дона, разграбили села Уруссов и отогнали пять тысяч коней. Они там, на долине, возьми их в кебин за дочерью — я сделал то, чего никто еще не делал в целом свете, от Дербента до Анапы.
— Ты сделал славное дело, я об этом слышал. Но Кунчук сделал более тебя. С сотнею панцырников он вторгся в Анапу, убил Каймакана, сжег город, освободил свою невесту и ускакал невредим. Будь моим гостем, но мужем дочери не будешь...
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ