ХАН-ГИРЕЙ

БИОГРАФИИ ЗНАМЕНИТЫХ ЧЕРКЕСОВ

И ОЧЕРКИ ЧЕРКЕССКИХ НРАВОВ

КНЯЗЬ ПШЬСКОЙ АХОДЯГОКО

Из сочинения под загл. «Биографии знаменитых черкесов и очерки черкесских нравов» покойного флигель-адъютанта Хан-Гирея.

Настоящая статья передана мне для напечатания в Сборнике А. Н. Греном. Л. Л.)

Бжедуги и их колена. Бжедугские князья.

Бжедуги — самое древнее племя черкесское. Судя по народным преданиям, другие черкесские племена, при своем переселении застали бжедугов в северо-западной части Кавказских гор, на юг от Кубани лежащих, как коренных туземцев. По крайней мере, не подлежит сомнению то, что они, за несколько веков до нас, жили на верховьях речки Тдоапс (Туапсе), протекающей из гор в Черное море, где и теперь не изгладились следы их пребывания, как доказывают названия многих мест. Вследствие постепенного прироста народонаселения бжедуги должны были искать более привольных долин: обитаемые ими ущелья были уже недостаточны для них, между тем как прекрасные равнины, раскинутые у северных покатостей гор, представляли много выгод; к тому же и войны с усиливающимися соседями, вероятно, их стесняли, — и они подвинулись к этим равнинам и поселились на реке Пшиш, не выходя, однако ж, из гор, [2] с которыми долговременная привычка их сроднила; да и защита, доставляемая укрепленной природою местностью, была важна для них; кроме того, пророчество старцев, предсказывавших им гибель, если они переселятся на равнины, так устрашали суеверных бжедугов, что они поклялись никогда не покидать гор.

Четыре брата, князья бжедугские, разделили племя на четыре части или удела, более или менее равные. Эти князья назывались: Черчан, Хмиш, Бегорсеко и Бастеко, Впоследствии возникшие между их потомками несогласия были причиною, что уделы последних двух князей подвинулись— один на восток, другой на запад, и, таким образом, там основались отдельные колена, получившие названия: Мехош и Вепсн. Первые же два удела, напротив того, сохранили между собою связь и удержали свое древнее наименование Бжедуг, хотя каждый из них известен стал под собственным названием, принятым по имени своего князя: удел Черчана назвался Черчанай, а Хмиша — Хмший.

Постепенно выдвигаясь на северные равнины, которым естественною границею служат — на юг цепь гор, на северо-запад и восток реки: Кубань, Шхакоаше (Псекуапс) и Адвипс (Афипс), бжедуги, т.е. племена Черченайское в Хмшейское, заняли их, построили себе селения (коадь) и занялись хлебопашеством и скотоводством, с которыми давно уже были знакомы, тем более что новые их земли, весьма удобные к возделыванию, представляли большие выгоды и вознаграждали с избытком труд земледельца.

Баснословные предания о родоначальнике бжедугских князей очень любопытны: они показывают, с какою силою народные предания проникают из одной страны в другую и сливаются с поэзией, совершенно чуждою и языку и нравам народа. В отдаленное время между черкесскими племенами были люди, известные под названием нартов, [3] составлявшие, по-видимому, особенные общества; образ жизни, характер и нравы этих людей, так резко сохранившиеся в преданиях, показывают какое-то сродство между ними и рыцарством средних веков. Один из этих знаменитых воинов, по имени Дяндеко-Севай, был родоначальником бжедугских князей. Похищенный, скоро после рождения, огромным соколом Шамгуром, он был воспитан этим пернатым хищником на вершине исполинского дуба, который гордо возвышался на горе, презирая тучи и грозы. В одной нартской песне, сложенной девушкою, говорится об этом воспитаннике сокола:

В одной половине его дома солнце ярко светит,
А в другой трещит мороз!..

Потомки бжедугского князя Черчана, основателя Черченейского племени, разделились впоследствии на две главные отрасли — Мисост и Пшьсевокан, которые опять раздробились на разные колена, принявшие имена своих основателей.

Князь Аходягоко; его внешность и характер; первые его подвиги.

Знаменитый воин, которого имя мы выставили в заглавии нашей статьи, происходил из дому Аходягоко, принадлежавшего к Пшьсевоканскому колену черченайских князей. Я не видал человека, с более выразительной физиономией: лицо бледное; глаза серые, с выражением чрезвычайно смелым; лоб открытый, высокий и широкий, с глубокими морщинами. Он был роста среднего, но сложен хорошо, стройно; широкие плечи, жилистые руки, показывали его силу; живая походка и чрезвычайная ловкость — упругость его членов. Вообще вид этого замечательного человека был таков, что, встретившись с ним в лесу, в ущелье Кавказа, вы приняли бы его за смелого наездника, привыкшего проливать [4] кровь и не давать пощады врагу; но в кабинете — в стране цивилизованной — за одного из людей, способного проводить новые идеи.

Природа не была скупа к нему: в дополнение к вышесказанным физическим качествам, она одарила его душою пламенною и неустрашимою, духом предприимчивым, сильным даром слова и необычайною увлекательностью, которая была разлита в его взоре и улыбке и смягчала суровость его взгляда. Но судьба — мачеха: она расточила свои дары человеку, родившемуся среди народа, образ мыслей которого должен был заставить его устремиться со всею пылкостью души на путь кровавых деяний.

Долго не выступал он из темной неизвестности. Но вот случай представил ему возможность отличиться и обратить на себя общее внимание.

Он остановился поздно вечером в одном черченейском ауле. Ужин состоял, как обыкновенно, из свежей баранины. За ужином стали рассматривать баранью лопатку, по выпуклостям и пятнам которой черкесы делают разные заключения о предстоящей судьбе; такие гадатели называются блебхоапль. Наш князь, несмотря на природный свой ум, был очень суеверен и считал себя понимающим многие признаки, по которым отгадывают, как думал он, тайны природы, непостижимые для обыкновенных людей: он взял баранью лопатку и, рассматривая ее со вниманием, сказал, что в наступающую ночь будет тревога. В самом деле, его предсказание сбылось.

Наступившая ночь была бурна, как и готовившееся под мрачною ее завесою событие, в котором наш герой должен был играть столь счастливую для него роль. Ветер страшно шумел в лесу; дождь лился; перекаты грома повторялись часто и молния сверкала, на мгновение рассекая густой мрак. Между тем, сильная партия абедзахских [5] всадников напала на двор, расположенный отдельно от аула, у опушки леса.

Абедзахи разбили ворота и двери, ворвались в дом и, захватив добычу — женщину, девушку и мальчика, пустились в обратный путь. Два-три ружейные выстрела достаточны были для поднятия тревоги по соседству двора, сделавшегося жертвою набега. Дом нашего князя не слишком далеко отстоял от места происшествия; Аходягоко поспешил туда с двумя товарищами, которые, впрочем, скоро отстали от него, догнал неприятельскую партию и действовал при этом случае с такою решимостью и отвагою, что один он привел в ужас абедзахов и принудил их бросить на пути несчастных пленниц. Князь был вооружен луком и стрелами, которыми умел действовать с необычайною ловкостью. Одна его стрела пробила насквозь человека огромного роста, которого тело осталось на пути бегства абедзахов; другая убила наповал лошадь. Вообще, лук и стрела страшное оружие, а в руках подобного наездника, каков был наш герой, при преследовании бегущего врага, оно несравненно лучше всякого огнестрельного оружия. В эту ночь победитель употребил и военную хитрость: умея говорить на всех наречиях черкесского языка, он кричал абедзахам на собственном их наречии, что они потеряют во мраке из виду друг друга, а чтобы этого не случилось, то не мешало бы им сомкнуться теснее. Принимая опасного врага за своего товарища, оробевшие абедзахи послушались его, сдвинулись теснее, между тем как он пускал в густую толпу всадников смертоносные стрелы. Если бы это продолжалось долго, он истребил бы много людей, но между абедзахами находился один черченейский дворянин, по имени Биярках, человек храбрый; он был личным врагом победителя: неотомщенная кровь его брата, убитого нашим князем, взывала к мщению. Узнав по голосу своего врага, Биярках вывел [6] абедзахов из опасного для них заблуждения, заставил их защищаться, а сам вступил с ним в бой и убил его лошадь.

Поражение сильной партии одним наездником прославило победителя, — и с этого дня его имя прогремело повсюду: в самых отдаленных племенах досказывали о подвиге нашего князя, описывали его изумительную силу и ловкость, необыкновенные качества его оружия, — одним словом, только и было разговоров, что о страшном наезднике Аходягоко. В эту счастливую для него ночь он застрелил лошадь под хатукайским князем, находившемся в разбитой партии, который после говорил победителю: «Не приведи я абедзахов, ты умер бы в безызвестности, а теперь — с изумлением смотрят на твое оружие, о тебе только и говорят, а всем этим ты обязан мне; заплати мне за лошадь!..». Герой подарил ему прекрасного коня: остроумные шутки хатукайского князя доставляли величайшее наслаждение его самолюбию.

Бжедугский знаменоносец. Кое-что из нравов бжедугов. Бжедугский разбойник Донекей.

Мы говорили сейчас о черченейском дворянине Бияркахе, своею находчивостью спасшем от гибели разбитую партию абедзахов. Он подает нам повод сделать небольшое отступление и привести любопытные черты черкесских нравов. Воспользуемся этим случаем.

Этот храбрый дворянин происходил из фамилии, которой присвоена древними обычаями обязанность — носить на войне знамя своего племени. Эта фамилия замечательна еще и тем, что многие ее члены отличались отвагою и свирепым характером. Сам Биярках был необыкновенно раздражителен. Он застрелил жену свою за какое-то ничтожное противоречие, на которое она, по неосторожности, дерзнула, хотя знала бешеный нрав его; но потом, терзаемый угрызениями совести, он сделался унылым, диким, [7] задумчивым и, наконец, зимою, кажется 1819 года, погиб при следующих обстоятельствах. Враждебные горцы густою массою ворвались в пределы черноморских казаков; он был по обязанности в числе их, со знаменем в руках. Вся одежда на нем была как снег белая; панцырь, против своего обыкновения, он не надел в этот раз, из чего все догадывались об его цели — умереть, цели, которой он и достиг. Действия горцев ограничились сожжением нескольких скирд сена и небольшою перестрелкою; но Биярках не хотел возвратиться на родину и бросился, с развевающимся в руках знаменем, в середину отряда казаков — и там его закололи пиками. Таким образом, он кончил добровольно беспокойную свою жизнь: муллы своими проповедями убедили его, что такою смертью можно искупить все преступления. Черкесы, уважающие храбрость, как высочайшее достоинство человека, очень сожалели о нем. При этом упомяну об одном случае, характеризирующем настроение черкесов. Когда его тело приволокли казаки к кордону, где находилось человек двести князей и дворян черкесских, приверженцев Мугаммед-Гирея, то хищная сорока бросилась на тело и острым клювом вырвала один глаз; черкесы-очевидцы этого случая поклялись не щадить этой кровожадной птицы — и в течение зимы несколько сотен сорок пало пронзенных пулями. Мы сами помним, какое впечатление производили на массу рассказы об этой мелочной подробности, как будто бы она была важнее потери храброго воина.

Брат этого знаменоносца черченейского, Ногойзий, отличался еще более странным характером: какая-то непостижимая жажда сделаться чем-нибудь известным не давала ему покоя! Встретит ли бывало аробников, завязших в болоте, он бросится к ним на помощь; остановится ли обоз во время переправы через реку, на берегу которой он жил, он спешит к ним, — нередко переплывает [8] реку даже в самое позднее время осени, когда поверхность ее была уже покрыта плавучими льдинами; встретит ли поблизости торговых людей, приглашает их к себе и делает им неожиданные подарки. И всякий раз, после таких услуг, он говаривал: «Знаете ли вы человека, который для вас трудился с таким усердием? Если нет, так знайте же, что меня зовут Ногойзием, и когда возвратитесь к себе, рассказывайте обо мне всем, кого ни встретите, — больше мне ничего не нужно!» Веселые, остроумные шутки, сопровождавшие его услуги, придавали им еще большую цену и предохраняли его от насмешек, которым хвастливые люди обыкновенно подвергаются. Однажды, пришлось этому искателю случая прослыть чем-нибудь проезжать через обширный лес, в котором часто скрывался знаменитый разбойник, Донекей, наводивший на всех ужас. Ногойзию советовали объехать окольною дорогою этот страшный лес, но он, презирая такие меры предосторожности, поехал прямо через темную чащу, которую все избегали, и там, погарцевав на коне, произнес громко: «Донекей, если ты здесь, в лесу, и ищешь добычи со славою, то я, Ногойзий, к твоим услугам!» В самом деле, случилось, что предводитель отважной шайки находился в лесу; высланные им люди, услышав эту похвальбу, дали ему знать о наезднике и пересказали его слова. «Не трогайте его: он храбрый человек!» — сказал Донекей и, уважая отвагу наездника, пропустил его, а впоследствии изъявил желание познакомиться с ним лично. Щедрость и отвага — лучшее у черкесов средство приобрести известность, и Донекей, конечно, и прежде знал по слуху храброго дворянина.

Страх, внушаемый Донекеем. Свирепость его нрава. Нападение на турецкое судно.

При воспоминании об этом знаменитом разбойнике, [9] невольно оживает в моей памяти целый ряд ярких картин и отвлекает меня еще далее от главного лица, которому посвящен мой рассказ.

Однажды — это было очень давно — мы проезжали через тот же самый лес — Тхатчех, обширный и мрачный. Мы были на пути к бесленеевцам. Нас было человек тридцать. Впереди ехали старики, а за ними молодые всадники, шумною толпой. Прекрасный день, яркое весеннее солнце, тихий свежий ветерок, напитанный ароматом цветов, вселяли радостное настроение и придавали всем необычайную бодрость. Приближаемся к лесу; умолкли песни, обыкновенно распеваемая черкесами и так приятно сокращающие путь. Старики приказали всем спрятать нагайки, вынуть ружья из чехлов и ехать тихо, молча, пока не выедем из леса. Я не понимал, что все это значило, но мне досадно было, когда взяли у меня нагайку, поставили подле меня двух всадников, приказали молчать, и все это было сделано со всею строгостью суровым стариком — моим дядькою, который в это время казался самым несносным из всех дядек в мире. Да, я едва ли забуду его; и теперь, кажется, вижу нависшие его хмурые брови, суровое изборозженное глубокими морщинами лицо и слышу угрозы из молчаливых его уст, которые, казалось мне, размыкались для того только, чтобы делать мне строгие замечания и наставления, — одним словом, мой добрый Хассан был самый попечительный и оттого самый скучный дядька, но действительно добрый: я и теперь помню, как он плакал, когда я захворал на пути и какою заботливостью окружал меня при переправах через быстрые и опасные горные потоки и шумные речки. Повторяю: досаден был мне строгий приказ доброго старика молчать и ехать тихо; в это утро дали было мне проворную, а главное послушную лошадь, и мне хотелось поскакать, порыскать: прежде у меня был такой упрямый конь, что я [10] никак не мог справиться с ним: мне не было еще и двадцати лет. Мы проехали безмолвно мрачный лес. После я узнал, что старики опасались нападения знаменитого Донекея и отважной его шайки, которая, по слухам, находилась тогда в окрестностях страшного леса, и потому распорядились так, чтобы проехать опасное его место без шума и в готовности сражаться, в случае нападения. По возвращении нашем домой, я рассказывал своим ровесникам все, что слыхал у бесленеевцев о славном разбойнике, которого имя пользовалось громкою известностью между всеми адыге. Наше детское воображение увлекалось этим именем!.. Победителей в наших детских играх — в борьбе и метании камней обыкновенно называли Донекеем.

Донекей происходил из горного шапсугского клана Дзжи. Как простолюдин (тльфекотль), своею известностью он нимало не обязан своим предкам. С юных лет Донекей отличался расторопностью, дерзкою отвагою и смелою предприимчивостью. Человеческая жизнь и кровь были ему нипочем: главная, если и не единственная цель, к которой он стремился с такою отчаянною отвагою, была — слава как ее понимают черкесы. Его имя наводило страх на путников, которым приходилось проезжать через те места, где он временно располагался со своей шайкою. У нас в ауле жил добрый старик, родом грек, который лично был знаком с Донекеем. Производя небольшую торговлю в горах, этот старик проезжал однажды в сопровождении горца, под покровительством которого он состоял, ущельем, покрытым густым лесом. Вдруг они видят толпу вооруженных длинными винтовками людей, отдыхавших под тенью широко раскинувшихся вековых дубов. Путники наши догадались, что это за люди, и покровитель грека подъехал к ним один. Возвратясь, он объявил своему товарищу, что это Донекей отдыхает на возвратном [11] пути из набега. Грек содрогнулся от ужаса, но успокоенный своим спутником и желая приобрести покровительство столь страшного в горах человека, он поднес ему двенадцать свертков серебра, из которого черкешенки с большим искусством ткут галуны. Донекей милостиво принял подарки и обещал греку свое покровительство. «Не слишком, однако ж, полагайся на мою дружбу — я и старым друзьям иногда не даю пощады. Так, по крайней мере, говорят...» примолвил с улыбкою знаменитый разбойник — искатель славы. Он был, по словам грека, роста небольшого, но хорошо сложенный; казался сильным и ловким, со свирепым выражением лица. Приведем здесь один страшный случай, вполне выражающий зверский характер Донекея и его сподвижников.

Небольшое турецкое купеческое судно бросило якорь у берегов шапсугских. Накануне свирепствовавшая буря лишила его одной мачты. Турки поспешно занялись починкою своего корабля. Незнакомый берег их страшил, и они хотели, как можно скорее, от него удалиться и плыть к Геленджикскому заливу, где намерены были пристать для меновой торговли, под защитою своих туземных друзей-покровителей. Донекей жил недалеко от места, где турки занимались починкою корабля, и ему немедленно дали знать о богатой добыче, которую буря, не раз уже доставлявшая ему свою дань, пригнала к берегу. Донекей, как морской пират, держал при устьях речек довольно большие лодки; следовательно, ему недолго было готовиться. Со своими сподвижниками, людьми отчаянными и готовыми на все, знаменитый разбойник явился к берегу. В полночь спустили на воду три лодки, в которые поместилось человек по пятнадцати вооруженных, и на рассвете атаковали купеческое судно. Турки защищались с упорством, которым они так отличаются в оборонах. Пять или шесть человек [12] горцев пали сраженные пулями и кинжалами, и едва ли не половина остальных была переранена, в том числе и сам их предводитель. Но, тем не менее, пираты одолели турок. Донекей взобрался на палубу первый. Богатая добыча — шелковые и бумажные ткани достались в руки победителей. К полудню, когда добыча не была еще разделена между ними, старшины окрестных жителей собрались к ним, и тут завязался жаркий спор об участи пленных турок. Старшины утверждали, что эти пленные рано или поздно, переходя из рук в руки, возвратятся в Турцию, и тогда правительство, узнав об участи, постигшей его подданных, пришлет флот и войско отомстить за них; или, по меньшей мере, по праву возмездия, захватить шапсугов, посещающих Трапезунт и Константинополь по торговым делам; или, наконец, — вовсе прекратить с ними торговлю. Судили, рядили, и, наконец, они порешили не брать пленных, чтобы некому было жаловаться — и несчастные пленники, числом семь, погибли под ударами гнусных убийц!.. Очевидец этого происшествия, который жил впоследствии также у нас в ауле, рассказывал, что, когда происходили эти споры и убийства, Донекей, одетый и вооруженный, несмотря на свои раны, лежал на одной бурке, а другую держали над ним для предохранения его от солнечного зноя, между тем как вокруг него стояли его приверженцы в полном вооружении: у него было много врагов, и потому боялись, чтобы в него не выстрелили во время спора.

Бжедугские сословия. Судебное устройство. Управление племенем. Съезды его представителей.

Многие черты характера Аходягоко служат только выражением вековых нравов его соотечественников и [13] потому они очень любопытны; вот почему я главу эту посвящаю исключительно особенностям бжедугского племени.

С незапамятных времен князья и дворяне в бжедугском племени составляли господствующее сословие. Князья пользовались одинаковыми правами и властью за исключением преимуществ, предоставленных коренными обычаями в пользу старших летами в роде. Дворяне, напротив того, разделялись на две степени, с различными правами. Первостепенных или больших (оркишхо) в обоих коленах: хамышейском и черченейском было только по две фамилии. Это были княжеские вассалы, со столь значительными правами, что они ограничивали власть самих князей. Замечательно, что в большей части черкесских племен существовали две только фамилии дворян этой степени, что дает нам повод думать, что князья чувствовали стеснение своей власти от преимуществ этого сословия и потому не желали его увеличения, хотя, по-видимому, гордились иметь у себя вассалов, равных с ними прав. Второстепенных дворян было много и делились они на два разряда, с маловажными различиями в преимуществах. Это, можно сказать, посредники между князьями и первостепенными. Один из разрядов носил название — княжеская охрана (пшьчеу); этот разряд мы назвали бы третьестепенным, если бы решились давать каждому предмету особенную нумерацию. Еще были дворяне, которых мы назовем здесь, для ясности, беспоместными или безаульными. Они жили в аулах других, под непосредственною властью князей и дворян первостепенных, на известных условиях зависимости; впоследствии число этого разряда дворян умножилось вновь принятыми из других племен и возведенными в это сословие.

По коренным обычаям и по образу мыслей народа, князья были обязаны предохранять подвластное им колено от чужеплеменного насилия и внутреннего беспорядка; в [14] противном случае, их подвластные уходили к другим племенам или другим образом искали себе защиты. Во избежание этого, князья, владельцы аулов — одним словом, господствующее сословие доставляло удовлетворение пострадавшим и это была единственная нить, связывающая общество, удерживающая и самобытность колена. Тем не менее, многосложность и неопределенность феодальных прав князей, как, например: захват скота, даже людей, под предлогом домашних надобностей, для удовлетворения которых древние обычаи дают им право прибегать к подобного рода насильственным займам; взыскание штрафов (швоах) за малейшее, иногда и мнимое оскорбление княжеского достоинства и другие прерогативы были источниками беспрерывных волнений, беспорядков, междуусобных распрей, нередко сопровождавшихся кровопролитием, для прекращения которого частые общие съезды (зефеси) делались необходимыми. Все это, сверх бедствий неустройства, подвергало бедный народ большому разорению: за постой и продовольствие обыкновенно ничего не платили.

При этом нельзя не упомянуть об обязанностях некоторых дворянских фамилий, которые были наследственные, из роду в род переходящие, например: «носить на войне знамя, возвещать распоряжения съездов народу (хгоу), наблюдать во время больших пиров за порядком» и т.п. Заметим, однако ж, что первостепенные дворяне не имели подобных обязанностей, которые они почли бы унизительными для себя. Князья имели еще и привилегированных служителей (биеколь); это сподручники князей, грабившие во имя их несчастный народ.

Еще более любопытны и достойны особенного внимания подробности внутреннего управления и внешних сношений племени.

Из среды дворян избирали нескольких почетнейших [15] лиц, которые производили суд и расправу; после избрания, их обыкновенно приводили к присяге — и они должны были произносить приговоры по крайнему разумению, не увлекаясь ни приязнью и злобою, ни корыстолюбием и страхом, но по внушению Бога, и по справедливости. Постоянных присутственных мест не было, а сзывали судей туда, где их присутствие было необходимо. Старшие в роде князья, пользуясь и другими преимуществами, были и главными лицами управления: они вместе со старшинами дворянскими делали общественные распоряжения, о которых глашатаи возвещали народу. Эти распоряжения касались, например, запрещения вывоза хлеба за пределы племени, в случае опасения голода, или сообщения с зараженными чумою местностями; наряда караулов и всеобщего вооружения жителей и т.п. Приведение в исполнение приговоров ограничивалось единственным средством, бывшим в руках старшин, но очень хорошо соответствовавшим нравам народа — наложением более или менее тяжкого штрафа (ккоди) на ослушников. Весь штраф предоставлялся в пользу тех, которые, по назначению старшин, должны были его взыскать. Последнее обстоятельство побуждало исполнителей общественных приговоров сильнее обязательств присяги — исполнять данное им поручение, не разбирая ни лица, ни звания подвергшихся штрафованию. Два времени года, весна и начало зимы, обыкновенно избирались для съездов, на которых рассуждали о делах племени или колена, внутренних и внешних, доставляли удовлетворение обиженным, мирили враждующих, вели переговоры с соседями, заключали мир, объявляли войну и проч. Вот основной порядок управления племенем, который и применялся к управлению аулом.

Мы говорили, что в тяжебных и спорных делах присяжные судьи произносили приговоры и решали дело; но [16] должно прибавить, что, вместо присяжных судей, можно было тяжущимся сторонам приглашать своих приверженцев, по равному числу, и этим дозволением, большею частью, все пользовались. Выслушав словесные объяснения тяжущихся — сперва жалобы, а потом возражения, судьи удаляли спорящие стороны и, по обсуждению дела, объявляли свой приговор, взяв предварительно с тяжущихся клятвенное обещание, которое иногда заменялось поручителями, — исполнить их приговор. У бжедугов не было писанных законов, но некоторые обыкновения или правила в судопроизводстве получили с незапамятных времен характер узаконений. Так, например, подозреваемый даже и в важном преступлении, может быть оправдан, если он даст очистительную присягу, т.е. присягнет в невинности своей, и два человека честных правил, указанные его обвинителями, но которые отнюдь не должны были быть явными недоброжелателями обвиняемого, подтвердят клятвою его слова. Эти правила судопроизводства сделались до такой степени ясными и удобопонятными, что всякий, сколько-нибудь сведущий в народных обычаях, мог предугадать приговор судей раньше его произнесения. Соображаясь с такими правилами, временем освященными, и руководствуясь внушением совести, судьям легко было решать дела, даже самые запутанные.

Мы уже говорили о разделении дворянства на степени; к этому должны прибавить несколько слов о делении низшего сословия на классы.

Самый, многочисленный класс народа в бжедугском племени составляют, как и в других племенах черкесского народа, так называемые тльфекотлы, которых мы для большей ясности называем в наших статьях вольными земледельцами. И самый богатый владелец аула имеет не более пяти или шести семей крестьян, между тем как его аул состоит иногда из ста и более дворов вольных [17] земледельцев; следовательно, они и составляют почти всю массу населения. Прежде бжедугские вольные земледельцы платили известную подать натурою своим владельцами но, тем не менее, они пользовались большею свободою, чем другие крестьяне и несли менее обязанностей. Условия их зависимости от владельцев заключались в следующем. При разделении имения между братьями, тльфекотль обязан был дать своему владельцу столько волов, сколько дворов или дымов составилось из одного семейства; при выдаче замуж дочерей — пару волов; после уборки хлеба — восемь или более мерок проса; когда владелец весною выжигал пастбище (пускал пал), ему давали по ягненку от каждого семейства, занимающегося овцеводством. Владелец взыскивал с них штраф или швах (собственно значит ошибка) за разные случаи, — например, если вольный земледелец на охоте добыл оленя и не принес владельцу известную часть мяса (бго) и проч. Замечательно, что, если не вся, то большая часть платы вольных земледельцев владельцу предназначалась в пользу старшего датами во владельческом семействе или роде.

Из этого видно, что и тльфекотлы были не что иное, как крестьяне, которые несли некоторые обязанности. Собственно же крепостные (пшьтлы) делились на разряды. Так, одни из них, имея и собственное свое хозяйство, работали для себя и на господ своих; другие работали только, по мере возможности, на владельца и кормились на его счет. Первые назывались рабочими (ог), вторые — дворовыми (внутренними — дехефстейт). Крестьяне пользовались правом собственность: данные им при их водворении права (хобзе), скрепленные посредством поручительства посторонних лиц (кодог), предохраняли безопасность их жизни, свободы и собственности от произвола владельца; в случае несогласия между господином и крестьянами, поручитель становился [18] посредником и прекращал несогласие; удерживал владельца от тиранства, а крестьянина принуждал к должной покорности. Вообще, посредничество и ручательство были обычаями, регулирующими многие общественные отношения.

Во всех случаях, требующих мер наказания, налагались штрафы: о телесном наказании не имели и понятия.

Все эти подробности племенной или аульной администрации, обычного права, отношений между сословиями народа, с некоторыми гарантиями, предохраняющими не только преимущества высших сословий, но и обеспечивающих низший класс от произвола первых, носят (Не следует забывать, что все связанное относится ко времени, когда писалась статья Хан-Гирея, — к сороковым годам настоящего столетия, задолго до выселения черкесов.) следы более совершенных и унаследованных от предков культурных задатков, из чего нельзя не вывести заключения, что черкесские племена стояли прежде на более высокой ступени цивилизации, но потом, с течением времени, одичали, сохранив только в общих чертах свои общественные устои.

Изменение юридических обычаев под влиянием принятия магометанства. Отношение низовых черкесов к падишаху.

Бжедуги были в глубокой древности язычниками. Распространившееся впоследствии христианское исповедание, которого следы видны и поныне в их языке и обычаях, было посеяно слабою рукою. Магометанская религия, не очень давно принятая ими, легко вытеснила языческие предания и слабые зачатки христианских идей, насажденных греческой церковью. Новое исповедание, однако, долго не имело никакого влияния на народные и общественные их дела. Таким образом, бжедуги, как и все низовые черкесы, по вере магометане, оставались во всем язычниками, т.е. [19] придерживались унаследованным от предков обычаев. Однако, торговые и другие сношения с Турциею постепенно развили дух исламизма до того, что магометанские гражданские законы начали проникать и в общественную жизнь. Духовные лица до туземных уроженцев наиболее тому способствовали: разбирательство частных и общественных дел, на основании магометанского шариата, доставляло им и влияние и вещественные выгоды. Несмотря на это, однако ж, в низовых племенах (тчах), из ста дел едва ли и пять решались духовным судом: так мало низовые черкесы были расположены отступать от вековых своих обычаев. Что же касается до политического влияния Турции, то оно было ничтожно: одни духовные идеи были причиною того, что черкесы вообще, как единоверцы с турками, признавали главенство наместника пророка; но это было только на словах, а на самом деле, они не оказывали его власти ни малейшей покорности. Впрочем, религиозное чувство и торговые связи могли бы, естественным образом, послужить более деятельному правительству сильным орудием для распространения и утверждения своей власти над закубанскими черкесами, но турецкое правительство, давно уже потерявшее свое могущественное положение среди других европейских держав, разлагающееся внутри и унижаемое извне, не могло извлечь для себя никакой пользы из добровольного признания черкесами его гегемонии, хотя оно хорошо знало всю важность для Турции этого прекрасного края и не раз обращало сюда свои жадные взоры. В таком положении были сношения Турции с низовыми черкесами до начала переобразования турецкой империи Махмудом II, которого, может быть, история назовет Великим, как начинателя великого дела просвещения страны, богато наделенной от природы, но страдавшей под игом невежества.

Этих несколько слов нужно было для разъяснения [20] положения, в котором очутился ваш герой пред лицом событий, разыгравшихся среди бжедугов.

Деятельный турецкий паша в Анапе. Его неудача среди шапсугов. Паша выходит в отставку. Характеристика Хасан-паши. Его отношение к Аходягоко. Подарки султана.

Около 1826 года константинопольский диван, под влиянием политического пробуждения, прислал в Анапу важного сановника: трех-бунчучного пашу, в звании сераскира. Предоставив неограниченную почти власть этому сановнику, правительство поручило ему исполнение обширных предначертаний, но не предоставило в его распоряжение достаточных средств для достижения цели. Правда, анапский гарнизон был усилен набранным в Анатолии ополчением, назначен и другой комендант на место корыстолюбивого и неспособного Сеид-Ахмета; но эти распоряжения не придавали сераскиру существенной силы и ему оставалось решить трудную задачу — ничтожными средствами преодолевать громадные трудности. Счастливый выбор дивана, как оказалось впоследствии, заменял хотя отчасти недостаток материальных средств, находившихся в распоряжении турецкого правительства, озабоченного к тому еще предстоявшею войною с Россиею.

И на самом деле, анапский паша, действуя с удивительным искусством, сумел могуществу Турции, в этом крае только воображаемому, придать более осязательные формы.

Первыми признали авторитет анапских пашей довольно многочисленные в этом крае ногайцы и те закубанские черкесы, которые сохранили неприкосновенным свое феодальное устройство. Это признание заключалось в том, что они покорились паше фактически: единодушно присягнули на [21] будущее время руководствоваться во всех делах своих, общественных и частных — алкораном, оставив навсегда древние юридические обычаи. Конечно, это было только начало, но с задатком на дальнейший успех. Затем паша потребовал исподволь, чтобы черкесы приняли духовных судей (кадиев) для производства суда, на что они согласились; далее, он установил, на основании алкорана, отдавать в пользу казны десятую часть собираемого с полей хлеба; наименовал старших князей валиями и поручил им верховную власть; в более отдаленные племена послал каймакама {правильнее кайму-мекан), т.е. своего наместника и взял аманатов. Впрочем, аманатов и присягу на подданство Турции сераскир почитал делом второстепенной важности, выходя из той точки зрения, что подданство должно основываться на более прочных связях, каковыми полагал безусловное повиновение шариату и исполнение всего, что религия магометанская требует от правоверного; а это значило другими словами — полное повиновение власти наместника пророка, Махмуда II-го. Этими результатами, достигнутыми сераскиром в короткий срок — в продолжение года приблизительно, Турция обязана, разумеется, влиянию религиозных идей, окрепших к этому времени среди черкесов.

Следует, однако, заметить, что пока сераскир имел дело с черкесами, которые сохранили феодальное устройство и, поэтому, были более расположенными к признанию власти Стамбула, или с натухайцами (натхокоад), издавна привычными к торговым сношениям с Турциею, хотя и не имеющими дворянства, то все улаживалось довольно быстро, ограничиваясь только небольшими смутами; но когда дело коснулось до шапсугов, то тут вполне обнаружилась невозможность преодолеть непокорный дух этого воинственного народа. Сераскир, окруженный приверженцами-черкесами и почетною стражею из турецкого гарнизона, шел из Анапы [22] на восток, приводил к присяге окрестных жителей и уговаривал их жить по шариату. Но как только вступил он в пределы шапсугов, народ с орудием в руках преградил ему дальнейший путь. После тщетных переговоров, сераскир принужден был возвратиться в Анапу. Оскорбленный и раздраженный, он тогда потребовал от своего правительства сорока тысяч войска для примерного наказания непокорных и дерзких шапсугов, но диван отказал ему в этом. Тогда сераскир, как человек с характером, не хотел оставаться долее начальником страны, где не имел возможности достигнуть цели своего назначения и просил дозволения возвратиться в Турцию, — ему дозволили и он уехал в Трапезунт, где скоро и умер.

Все черкесы, звавшие сераскира лично и по слухам, с восторгом говорят об его достоинствах. Хаджи-Хасан-паша Трапезунтский (Терпезан-ли), иди из Трапезунта, был уже стар, но бремя шестидесяти лет, по-видимому, его не тяготило: живой, ловкий и проворный, он был неутомим, что удивляло до крайности черкесов, привыкших видеть турецких сановников всегда погруженных в лень и беспечность; он был роста небольшого и крепкого сложения; обходился с черкесами чрезвычайно ласково, но умел и в то же время внушать им к себе такое почтение какого они не оказывали никогда его предшественникам; купцы и вообще все жители Анапы боялись его как самого строгого сановника, который требовал от них безусловной покорности и за малейшее ослушание жестоко наказывал. Но из всех об нем сведений, сообщенных мне лично его знавшими людьми, всего любопытнее то, что он старался узнавать малейшие подробности о крае, для управления, или, вернее сказать, покорения которого был прислан: он расспрашивал о местных обычаях и, как это ни странно, о древних песнях и преданиях, которые по его словам, и [23] весьма основательным, должны иметь сильное влияние на дух воинственного народа, лишенного писанной истории. По всей вероятности, воспоминания о своем происхождении внушали ему это любопытство: прозвание Чечен-оглы показывало, что его отец или дед был из Кавказских гор. По крайней мере, он сказал однажды, что на его доброжелательство к черкесам турки будут смотреть не без подозрений. Кроме того, он, как хороший администратор, наводил справки о том, каких сортов хлеб произрастает на землях различных племен, употребляется ли там удобрение, или нет; расспрашивал о размерах скотоводства, о путях сообщения и, наконец, о сельской промышленности. Признаюсь, слушая рассказы людей, по-видимому, хорошо его знавших и сообщивших мне эти подробности, я не совсем верил им и думал, что они многое слишком преувеличивают. Да и вообще, по многим обстоятельствам кратковременного его пребывания в Анапе, явно видно, что этот прозорливый сановник, с самого начала своего назначения на нашу окраину, старался не впасть в заблуждения своих предшественников которые — Бог их накажи! как говаривал Беслений (Беслений-Ават один из выдающихся шапсугских главарей, жизнеописание которого напечатано Хан-Гиреем в фельетоне «Кавказ» за 1847 год.) — в невежестве своем предполагали большие реки там, где протекают едва заметные ручейки, и города в местах, где сгруппировано было несколько хижин, — или кочующие племена там, где о кочевой жизни и понятия не имеют и рассказы о ней принимаются за диковинные вымыслы досужих людей. Никто из окружающих его лиц не имел заметного влияния на мнения паши и его действия: он был человек самостоятельный, качество чрезвычайно важное в начальнике края, где второстепенные лица более или менее доступны искушению подкупа и мелких интриг. Следующий случай отчасти служит тому доказательством. [24]

Ногайский каймакам написал сераскиру, что два человека из князей этого народа, пользуясь среди своих значительным влиянием, препятствуют распространению власти правительства; поэтому, он находит необходимым их удавить или повесить, для чего и советовал пригласить их под благовидным предлогом в Анапу. Паша, прочитав донесение своего наместника, с гневом сказал: «Что за грязь есть этот каймакам!» и бросил на пол изорванное в куски донесение. Тем не менее, он стал расспрашивать исподволь о разных подробностях, касающихся закубанских ногайцев и их князей, и узнал, что оба князя, о казни которых ходатайствовал человеколюбивый каймакам, люди достойные уважения во многих отношениях и полезны для правительства; впоследствии открылось, что ненависть каймакама была возбуждена одним из них — отказом подарить ему борзую собаку, а преступление другого было и того меньше. А будь на месте Хаджи-Хасана глупый сановник, игрушка подчиненных, — и два человека, преданные своему правительству и могущие быть ему полезными, погибли бы позорною казнью!

Сераскир, по прибытии своем в Анапу, разослал по всем племенам объявление о своем назначении главнокомандующим над ними и приглашал к себе князей, дворян, духовенство и старшин народных для совещания и приведения в исполнение воли наместника пророка — утвердить в их стране порядок и силу религии, чтобы народ благоденствовал здесь и обрел бы и там спасение. По первому его призыву начали стекаться в Анапу князья и дворяне толпами; один только человек не являлся долго — это был наш князь. Между тем как он медлил, его завистники, находившиеся уже в Анапе, изображали его перед сераскиром самыми черными красками; говорили, между прочим, что он, предавшись всею душою русским и участвуя в [25] экспедициях против шапсугов и абедзахов, проливал кровь мусульман. Паша сначала было поверил им и обещаю прекратить зло, причиняемое опасным этим человеком, даже истребить его самого, если это окажется необходимым, но когда увидел, что правоверные князья слишком уж интересуются судьбой их соотечественника-отступника, связал: «Надобно этого человека узнать покороче: об нем что-то много говорят!»...

Наконец, явился в Анапу и наш герой. «Как я слышал, князь, ты усердно служишь неверным: из преданности к ним проливаешь кровь мусульман» сказал ему сераскир резким голосом, сверкая своими гневными главами; но тот, к кому относились его слова, не испугавшись угроз, сказал: «Да! я служу русским потому, что они покровительствуют мне; сражаюсь с врагами русских, для них убиваю и мусульман, не щажу и себя — я дал слово все это делать и не перестану делать, пока останусь под их покровительством; то же самое буду делать и для падишаха, если ты призовешь меня на его службу; но не хочу обманывать: если мне не будешь оказывать приличествующего мне уважения, если не будешь меня ценить, как этого я заслуживаю, то не буду ни служить, ни повиноваться; ни для кого не намерен я унижать себя; не стану ни за что наравне с теми, которые уступают мне в достоинствах!..» отвечал гордый наш герой, и при последних словах сердито взглянул на князей, своих завистников, стоявших тут молча, в смущении. Смелый его ответ понравился сераскиру, и с этого дня храбрый и красноречивый князь сделался предметом его особенного уважения. Паша отправил его в Константинополь, со своим представлением о необходимости присылки войск. Однако, его поездка уже не могла иметь никакого успеха: диван уже давно решил судьбу достойного лучшей участи сановника. Впрочем, посол был [26] принят с особенными знаками милости: ему дали чин полковника вновь учрежденного регулярного войска и форменную одежду нового образца от имени Махмуда II, которому два раза он представлялся; показывали ему все достопримечательности столицы; осыпали его богатыми подарками и отпустили уверив в особенно милостивом расположении падишаха к черкесским племенам. Слава есть кумир, которому люди везде поклоняются; но ложное о ней понятие, большею частью, делает их смешными рабами тщеславия; наш герой был до крайности тщеславен, и потому легко себе представить, до какой степени льстили его самолюбию оказанные ему в Константинополе милости и внимание, о которых, по возвращении своем, он с гордостью рассказывал, преувеличивая их до неимоверной степени, как мы позволяем себе думать, судя по следующему его поступку.

В Анапе он нагрузил две арбы большими сундуками и ящиками, в которых он будто вез подарки султана. Однако, эти сундуки и ящики были, большею частью, пустые, и все это можно было поместить в одной арбе, с тою только разницею, что тогда не так громко говорили бы о бесчисленном множестве драгоценностей, подаренных ему из казнохранилища султана.

Как ни был он доволен милостями и вниманием царьградских министров, однако неблаговоление дивана к Хасан-паше, которому он был предан всею душою, сильно его опечалило. Князь возвратился из Константинополя в Анапу, накануне отъезда паши, и при отъезде сераскира, провожая его до пристани, сказал ему при всей массе старейших князей, тут же находившихся: «Ты подложил под нами костер, зажег его — а сам уезжаешь!» Паша, со слезами на глазах обнимая своего приверженца, отвечал: «Жаль мне расставаться с друзьями, но благодарю Бога, что уезжаю: без сил, без пособий, что бы я сделал [27] с непокорным вашим народом? На старости лет я посрамил бы себя, если бы остался здесь долее, в неблагодарной стране идолопоклонников!»... Намек сурового приверженца паши на зажженный костер не был пустым упреком: он основывался на страшной правде, которая требовала кровопролития для своего погашении, как мы сейчас увидим.

Шариат оказывает влияние на отношения сословий между собою. Возмущение бжедугского простонародия. Случай с хамышевским князем. Падение княжеского авторитета. Аходягоко берет на себя защиту дела дворянства.

Мы уже сказали, что Хасан-паша обязан своими успехами религиозным идеям магометанства, проповедуя которые он требовал, чтобы черкесы исключительно руководствовались при разбирательстве частных дел и при общественных распоряжениях шариатом. О шариате или духовном судье мы будем говорить далее, а здесь заметим, что одним пункт этого суда или магометанского гражданского законодательства возжег пламя раздора между дворянством и народом в бжедугском племени: это пункт о разделении жителей на классы, касающейся отчасти прав, присвоенных различным классам. Слово ххур, означающее человека свободного состояния, не имеющего над собою владельца, вскружило голову бжедугским тльфекотлам, т.е. классу людей, которых мы назвали вольными земледельцами. По наущению или влиянию духовных, принадлежащих по происхождению к этому сословию, они признали себя «ххурами» и совершенно отвергали всякую власть дворянства, ссылаясь на то, что все классы без изъятия присягнули сераскиру руководствоваться шариатом, а так как шариат признает их ххурами, то они, как свободные люди-магометане, признают над собою только власть наместника пророка и будут повиноваться лишь начальникам, от него поставляемым. Одни [28] говорят, что сераскир сам старался возбудить раздор, чтобы извлечь из него выгоды для своих обширных предположений, а другие думают, что паша вовсе не желал этого мятежа, который, естественным образом, возгорелся от проповедуемых им правил шариата. Если хорошенько сообразить последствия, которые могли произойти от такого события, то первое предположение нам покажется более основательным. Как бы то ни было, но этот сановник не имел уже времени воспользоваться плодами посеянной им смуты.

Возмутившееся простонародие решилось подражать дворянству, соединясь тесно — и все присягнули: уважать старших членов своего сословия и повиноваться их определениям для общего блага. Мятежные старшины учредили съезды, на которых рассуждали об общественных делах; положили — не повиноваться более дворянству, даже не оказывать отдельным лицам из его среды каких бы то ни было приятельских услуг и, наконец, постановили, что всякий простолюдин (тльфекотль), убивший князя или дворянина, потеряет только свой заряд: народ общею силою будет отвечать за него, даже платить за кровь (тлевас), если бы и пришлось платить. Это еще теснее соединило народ и подорвало значение дворянства. В таком положении дел князья и дворяне присмирели — жили молча и, покорясь необходимости и нередко угождая бывшим своим полу-рабам, безмолвно смотрели на народные съезды, где народные старшины пользовались уважением и, в некоторых случаях, даже властью, принадлежавшими прежде исключительно одному дворянству. Кстати расскажу об одном случае, доказывающем, до какой степени пал авторитет князей и дворян.

Хамышейский князь Магомет, человек храбрый и решительный, но недеятельный, по наущению старого Алкаса, известного читателям наших статей (Князь Алкас был известен своей хитростью и вероломством.), захватил мальчика [29] из одного Хамышейского аула, в виде наказания за какое-то ослушание. Это возмутило народ, и человек пятьсот всадников обступило аул князя, требуя немедленной выдачи захваченного мальчика. Удивительно, что народ при этом показал умеренность, вступив в переговоры, следствием которых была немедленная выдача пленного. Жители княжеского аула доставляли в стан возмутившихся крестьян провизию и угощали их предводителей: одни и те же выгоды, одна цель соединяла их; все это заглушало не совсем еще потухшую привязанность в сердцах жителей аула в своему князю.

Одним словом, казалось, что права и власть дворянства в Бжедугском, Хамышейском и Черченейском коленах — погибли безвозвратно. В столь затруднительных обстоятельствах наш герой решился, во что бы то ни стало, потушить волнение народа, смирить его предводителей. Его действия носят печать отваги и хитрости. Во время волнения, некоторые дворяне смирением и потворством народу уживались еще кое-как в своих аулах, между тем как другие были изгнаны и искали убежища в других местах. Наш князь вошел в сношения с теми из первых, которые могли сколько-нибудь помочь ему своим нравственным влиянием; последние же и без того были готовы повиноваться; ему, как человеку, на которого возлагали все свои надежды.

Аходягоко ищет поддержки у абедзахов и является лично на народный их съезд. Условия абедзахов. Шариат истолковывается на пользу дворянства. Аходягоко нападает на возмутившихся крестьян и обеспечивает себе содействие казаков.

Желая найти поддержку у соседей и отрезать, вместе с тем, ресурсы мятежников, Аходягоко удалился со своими приверженцами к абедзахам. С его стороны это было смело: в абедзахском племени, как и в шапсугском, состоящем из кланов, народ не признает власти над [30] собою высшего сословия, по крайней мере, не почитает его прав ненарушимыми; кроме того, многие абедзахские кланы, которых члены были убиты или ограблены нашим князем, пылали к нему чувством мести; — следовательно, он предался некоторым образом в руки своих врагов. Впрочем, он имел среди абедзахов, как и во всех племенах, друзей влиятельных в своем кругу; к тому же, это было, как увидим далее, единственным средством лишить мятежных бжедугов помощи со стороны абедзахов, с которыми они состояли в родственных связях, и которые, по духу независимости, могли сильно содействовать народу, стремящемуся к сословной равноправности.

С помощью своих друзей он успел устроить дела так, что абедзахи созвали съезд (зефеси), куда явился и сам наш смелый князь.

«Абедзахи!» сказал он собранию: я принес к вам свою голову, шапку и душу и прошу у вас покровительства (он снял при этих словах шапку и потом снова надел). Издревле подвластный мне и моим братьям-князьям народ не повинуется уже более нам! Он надеется на вашу помощь, обманывая вас, будто бы он равен вам — свободному народу. Вы — народ, с которым мы издавна ведем и дружбу и связи, а они — раба наши! Но я не прошу у вас помощи истребить их, а только доставить мне Божий (шариат) или человеческий суд и по приговору законов удовлетворение — возвратить нам права и власть наших отцов. Они отступники от веры: не хотят судиться шариатом (кто отказывается от суда шариата, тот не признается мусульманином), и потому, помогая им, вы помогаете неверным, (гяурам); покровительствуя же мне, защищаете мусульманина и дело правое. Вот просьба, с которою я прибегнул к вашему покровительству. Теперь выслушайте меня: я хочу говорить о делах, лично до меня касающихся. Абедзахи! [31] между вами у меня много врагов, которые имеют право на мою кровь, на нею жизнь; я убил родственников одних, разграбил достояние других; теперь предстою пред ними и готов удовлетворить их по законам человеческим, готов подвергнулся и приговору Божьей книги (алкорана); я на все готов — делайте, что вы считаете более приличным для себя и что Бог вам внушает!..» При последних словах он снова снял с себя шапку.

Собрание безмолствовало. Наконец, один из народных старшин сказал, что абедзахи слышали слова князя и, подумав хорошенько и посоветовавшись между собою, дадут ответ. Князь остался со своими приверженцами, а старшины абедзахские отошли на некоторое расстояние и долго рассуждали, принять ли его под свое покровительство, или поддержать восставших бжедугов. Большинство абедзахского народа скорее одобрило бы мнение — поддержать мятежный народ бжедугский: оно более согласовалось с непокорным духом абедзахов и образом их мыслей; но более влиятельные старшины на съезде, увлеченные красноречием князя, благоприятствовали его желаниям; кроме того, духовенство было на его стороне. Наконец, съезд абедзахских старшин объявил князю свое решение, состоявшее в следующем: абедзахский народ принимает его под свое покровительство; обещает употребить все меры посредничества, чтобы доставить ему суд и разбирательство по шариату с бжедугским народом; если же возмутившийся бжедугский народ отвергнет приговор шариата или вовсе не согласится судиться им, то он будет признаваем отступником от религий и тогда каждому абедзаху предоставляется свобода следовать за знаменем князя — гостя абедзахского народа, чтобы наказать мятежников и принудить их к суду шариатом и исполнению его приговора; наконец, абедзахи отказываются теперь требовать от него всякого [32] удовлетворения за прежние его поступки и считают это дело вопросом его чести — и он может, после благополучного окончания дел, оказать удовлетворение абедзахским кланам, им оскорбленным, и тогда никто ни скажет, что абедзахский народ ограбил своего гостя. Таким образом, абедзахский народ разрешил всякому участвовать в неприязненных действиях против мятежников, если эти последние не захотят судиться Божьею книгою; следовательно, этого было уже слишком достаточно, чтобы покровительствуемый князь-гость нашел многочисленных союзников среди абедзахов.

По буквальному смыслу шариата, как думают черкесы, крепостных людей-магометан нельзя иметь; даже рабам определен восьмилетний срок рабства, после которого они уже свободны. Следовательно, бжедугские тльфекотлы (вольные земледельцы, как мы назвали этот класс), должны быть по шариату причислены к совершенно свободному состоянию (ххур) людей, подчиненных одному лишь правительству, в качестве его подданных. В черкесских племенах органом исламизма служит духовенство, а так как оно состоит почти исключительно из простолюдинов (дворянину, по образу мыслей черкесов, не прилично быть моллой), то оно душою расположено, по черкесской пословице: ударишь домашнего вола, у лесного оленя трясутся рога к низшему сословию народа. Сообразив все это, не покажется ли удивительным, что наш герой требовал суда на основании того же шариата, по-видимому, столь противного интересам его дела? Для разрешения этого вопроса мы должны обратить внимание на магометанское судопроизводство: это будет тем более кстати, что о шариате мы, на Кавказе, часто имеем ложное понятие.

Четыре судебные книги (хукубм-китаби) или собрание законов, — наиболее известные черкесским духовным лицам и которыми руководствуются они, суть следующие: [33]

Садр-шериэ или Шархэ-викая, составленное муллою-Убейдуллахогом, относится ко временам более отдаленным; Дурер, составленная муллою-Хусрава (дурер-сагиби), современником Тамерлана, причисляется к собраниям законов позднейших времен (мутеаххирин). Две последние книги — Беззазия и Кказихан составляют весьма важные собрания законов, как доказывают пословицы, вошедшие в употребление между духовными: «Если не будет Беззазия, судья не сделается известным; если не будет Кказихана, судья не должен получать царского жалованья». Несмотря на всю их важность, последние два сборника чрезвычайно редки; напротив того, первые два — Садр-шерэ и Дурер служат почти единственным руководством у черкесских кадиев, или духовных судей, и юноши, посвящающие себя законоведению, изучают их. Другие обширные сборники законов, как например: Дежами-эррумиз, здесь известны едва ли не по одному только названию.

Законы, содержащиеся в этих сборниках, должны бы, если не сплошь, то в главнейших чертах прямо противоречить древним черкесским обычаям, основанным на идеях феодализма, несовместных с шариатом, который не знает, по-видимому, не только крестьянского сословия, но и бессрочного рабства. Но хотя буква закона шла, так сказать, в разрез с интересами дворянства, некоторые пункты шариата допускали различное толкование, которое можно было повернуть и в пользу высшего сословия. Прежде всего следует принять во внимание то, что само разбирательство по шариату имеет свои особенности.

Кади или судья, лицо духовное, не приступая еще к разбирательству тяжебного дела по шариату, обязан употребить все средства, чтобы склонить тяжущихся к решению дела посредством масла-хата, т.е. словесного суда, основанного на обычаях (канун-адет) и совести. Это нечто [34] в роде третейского суда, состоящего из людей, пользующихся доверием тяжущихся. А так как один из пунктов шариата предписывал не уничтожать ни под каким видом решения маслахата (эль-урфе-арифин, кель-мешруэ-шарыин), и другой — советует руководствоваться тем постановлением шариата или обычая, который может, судя по местности и обстоятельствам, более способствовать к сохранению порядка в крае, то становится понятным, почему князь, с своей точки зрения, не боялся шариата, на который крестьяне возлагали свои надежды.

Понимая закон в буквальном смысле, старшины бжедугов, при первом предложении, изъявили готовность решить дело шариатом; но едва приступили в обсуждению дела, для всех стало ясно, что приговор духовного суда будет противен их интересам: на основании сейчас приведенных нами пунктов шариата, кадии могли и должны были восстановить существовавший несколько веков порядок. Народ стал волноваться и решился противиться силою домогательствам дворянства.

Герой кровавой драмы, уже неизбежной, этого и ожидал. Он собрал сильный отряд абедзахов, напал на мятежников, разбил одну партию, отбил скот, причем перебил несколько человек. Такое начало предвещало мятежникам грозу; но первый удар, как он ни был решителен, их не испугал, напротив того, как казалось, еще более ожесточил: они сильною толпою бросились на зимовье самого страшного своего врага, нашего князя, захватили его стадо овец и разделили между собою. Нет сомнения, что если бы бжедуги обитали в гористых местах, как шапсуги, то никогда уже более не подчинились бы власти дворянства, но, живя на равнине, они были доступны нападению. Князь собрал снова еще более сильную партию, разграбил аул мятежников, побил несколько человек, и [35] объявил, что будет преследовать крестьян до тех пор, пока не водворится мир и спокойствие, и не получат удовлетворения дворяне, пострадавшие от смут. Предводители восставших крестьян, отрезанные столь удачно от абедзахов, со стороны которых так естественно было им ожидать опоры, готовы были покориться всякому, кто только предложил бы им свое содействие, а так как Россия была в то время в войне с Турциею, то пограничное русское начальство могло, по соображениям нашего князя, обратить в свою пользу такое настроение бжедугского народа и утвердить свою власть над обоими коленами без всякого кровопролития. Желая предупредить и с этой стороны всякую попытку воспользоваться смутами среди бжедугов, он убедил одного из черченейских князей поселиться на самом берегу пограничной Кубани, отделяющей Черноморских казаков от черкесских племен, против менового двора и войти в сношения с казаками. Он научил этого князя распространить слухи, что и русские обещают помощь бжедугскому дворянству для возвращения ему прежней власти над мятежными крестьянами. Этот князь находил средство часто проводить ночи у казаков на пикете и однажды возвратясь оттуда, рассказал, что он был вызван генералом в город для совещания по делам важным и секретным. У черкесов нет ни почт, ни газет, но вести с удивительною быстротою распространяются по стране. «Какие вести? — вот первое, после обыкновенного приветствия, слово, которым черкес встречает путника или приезжего, и тот спешит рассказать, что ему удалось слышать или видеть. Неудивительно поэтому, что, в смутное время, когда с каждым утром ждали новых вестей, распускаемые по поручению нашего князя слухи скоро сделались известными в бжедугских аулах и привели народ в большое смущение. Таким образом, обеспечив себя ложными слухами и с этой стороны, [36] наш герой с большею, чем прежде, смелостью продолжал преследовать мятежников.

Возмутившееся простонародие предлагает Аходягоко верховную власть. Кадии высказываются в пользу дворян.

Не все князья оставались праздными зрителями в этой борьбе; некоторые из них помогали ему советами, а другие, ободренные его примером, и вооруженною рукою. Старик-Алвас, оставив свои козни, умолял его не щадить крестьян; черченейский князь Мгам-Черий Кунчкоко, пользовавшийся большим авторитетом среди дворян, помогал ему своими советами и влиянием; князь Индар, умный и решительный, содействовал ему также всеми средствами. Одним словом, бжедугское дворянство становилось все смелее и решительнее, между тем как мятежный дух крестьян, устрашенных угрозами и слухами, начал упадать. В таком положении были дела, когда предводители мятежников предложили своему противнику остаться одним у них князем, сделавшись главою народа со званием валия; они предлагали еще дать присягу повиноваться ему, составить дли него из всех аулов телохранителей, готовых исполнить малейшее его желание, и платить ему из произведений почвы определенную шариатом часть; одним словом — они хотели его сделать единственным повелителем своей земли. Какая участь должна была ожидать других князей, об этом мятежники не говорили, но и самое их молчание объясняет остальное. Еще лет за двадцать до этой эпохи, Султан-Мугаммед-Гирей предлагал оставить по два человека из четырех родов бжедугских князей, а остальных всех отослать в Константинополь с тем, чтобы они содержались там; таким образом, он хотел избавить бжедугское племя от лишних людей, без всякого кровопролития. Теперь же народ был в сильном [37] волнении, страсти кипели, и, конечно, участь князей была бы весьма жалкая. К счастью, честолюбие нашего князя ограничивалось желанием возвратить бжедугскому дворянству права его, подчинив ему на прежних условиях покорности мятежных крестьян. Если бы, однако, Аходягоко захотел взять себе образцом кабардинского князя Асланбека, прозванного Великим за свои решительные действия и смелые затеи, который имел обыкновение говорить: «Между этими двумя морями (Каспийским и Черным) и одному князю тесно», то и он бы покрыл, подобному тому, бжедугскую землю злодеяниями ценою достижения верховной власти.

Наконец, народ бжедугский, устрашенный собиравшеюся над ними грозою, изъявил готовность судиться шариатом и покориться его приговору: народ все еще надеялся, что приговор шариата будет сколько-нибудь в пользу его свободы. Мы уже сказали, что оно должно было бы и быть так, но смысл нами приведенных пунктов законоположений, неутомимые деятельность и даже подкуп и страшные угрозы, употребленные Аходягоко еще до суда, подчинили судей его влиянию — и приговор духовного суда был исключительно в пользу победителей: народ должен был по его приговору признать над собою по-прежнему власть дворянства, его права и привилегии; дворянство же обязывалось с своей стороны уменьшить платежи и облегчить участь крестьян; с обеих сторон должны были получить удовлетворение пострадавшие во время смут. На основании последнего пункта примирения, Аходягоко не забыл и о себе: взыскал за каждую овцу, захваченную, как мы видели, в начале междоусобной войны, по девяти штук и, сверх того, в виде штрафа, двести или четыреста штук коров. [38]

Князья оказывают Аходягоко почет за его заслуги. Его противодействие переселению хамышейцев.

Хотя князья, обязанные ему всем, его возненавидели, но все-таки на первых порах они оказывали ему почет. Между прочим, он удостоился публичного чествования: в собрании князей и дворян обоих колен, почти столетний Алкас, встав с места (старшие летами князья, в особенности старики, не встают в собраниях для приветствия младших) и сняв с себя шапку, благодарил его в немногих, но сильных выражениях за возвращение дворянству прав его предков. После этого князья и дворяне подходили к поле верхней одежды нашего героя.

Влияние Аходягоко осталось во всей силе не только среди его соплеменников, но и у соседей. Расскажу о следующем случае.

Хамышейское колено, до крайности пострадавшее от кровавых и продолжительных войн с абедзахами, пришло в большое расстройство вследствие несогласия князей и дворян, и еще более, — недавних распрей между народом и дворянством. Престарелый князь Алкас, о котором мы так часто упоминали, давно уже намерен был переселиться со всем хамышейским коленом, в котором он, по праву лет, был главным лицом, в другое место, более отдаленное от гор и горных племен, чтобы восстановить во всей силе древние права и власть дворянства. Не успевши в этом, он один с семейством переселился ближе к тем местам, куда давно стремились его желания, и находясь там, не переставал до самой смерти своей помышлять о переселении туда и целого колена. Большая часть князей и дворян были согласны с престарелым князем и тайно условились с ним о средствах исполнения его желания. Неутомимый старец со [39] своими соумышленниками обратился к начальнику Кавказской линии с просьбою о помощи и испросил повеление командовавшему Черноморскою линиею — оказать ему, по возможности, пособие в предполагаемом переселении хамышейских аулов, расположенных против этой линии. Все это было сделано без участия Аходягоко; от него даже старались все скрывать, что, конечно, не могло не оскорбить самолюбия человека, оказавшего такие заслуги, — и он решился один противиться всем и принял немедленно свои меры. Он вступил в тесные связи с одним хамышейским князем, который оставался, после переселения старого Алкаса, в ладу с народом и с частью дворян хамышейских; привлек также на свою сторону и народных старшин этого колена и заключил даже перемирие с абедзахами, незадолго перед тем разбитыми бжедугами наголову (абедзахи оставили около сорока тел и много пленных в руках победителей). Хитрый старец, Алкас, с прискорбием видя его успехи, прибегнул к последнему средству — к содействию русского пограничного начальства. Почти все князья и дворяне обоих племен, большою массою явились в командовавшему Черноморскою линиею; туда потребовали и молодого хамышейского князя, союзника Аходягоко, и приступили к нему с требованием — чтобы он не только последовал со своим семейством за Алкасом, но содействовал бы всеми своими средствами мерам переселения туда и хамышейских аулов. Молодой князь, принужденный настоятельным требованием русского начальника, согласился на все; но его союзник не дремал: как только ему дали знать о критическом его положении, он поспешил к нему на помощь и успел еще вовремя.

Входя в залу, по своему обыкновению, быстрыми шагами, он с грубостью расталкивал толпу дворян и молодых князей, приверженцев главных его противников. С его появлением все умолкло. В коротких словах, но ясно [40] и подробно он объяснил генералу, что его обманывают, утверждая, будто переселение хамышейского племени полезно для России и необходимо для переселяемого народа; наконец, он прибавил в негодовании, что он будет всеми средствами противиться подобному переселению. Кончив свои объяснения с генералом, он осыпал сильными укоризнами старца Алкаса, упрекая его в том, что не только родина не видала в нем князя, умеющего охранять свой народ, но и воина, могущего защищать его. Далее он обратился с ругательствами и угрозами к одному черченейскому князю, содействовавшему этому предприятию. Наконец, Аходягоко ушел, преследуемый смущенными взорами врагов-завистников, уводя с собою и своего молодого союзника, со всеми его приверженцами. В эту минуту сильного гнева он часто гладил левою рукою свои усы, держа правою рукоять кинжала, а это у него значило — сейчас в кровь по колено! Темиргойский князь, бывший в этом собрании, говаривал впоследствии: «Для разрушения всех общих наших усилий достаточно было ему — тряхнуть волчьею своею шубою (на нем была волчья шуба, шерстью вверх) — и мы, как испуганное стадо овец, умели только... молчать!» Престарелый князь Алкас, так выразительно прозванный двуязычным, с душевным прискорбием повторял несколько раз: «Вот был день, в который надо было решиться... на все, если бы было кому!»... Кто знал кровавую жизнь этого старца, воина не слишком отважного, но интригана смелого в коварного, тот поймет вполне смысл невольно сорвавшегося с его языка восклицания. В самом деле, после все удивлялись, как это никто из его врагов в эту минуту не обнажил своего оружия!

Этот случай мы описали с подробностью потому, что он показывает, как много может сделать человек, с характером отважным, в стране, кипящей необузданными [41] страстями, и непокорной, какова была Черкесия того времени. Умный генерал А. А. Н. понимал это и говаривал о нашем герое: «Да, он может все сделать, если только... захочет!»

Последнее свидание автора с Аходягоко. Народная черкесская пляска. Смерть Аходягоко.

За два месяца до своей смерти он приезжал ко мне. Это было в 1838 году. Давно одержимый страшною болезнью, видимо приближавшею его к гробу, он все еще был бодр духом. Дней десять пробыл он со мною, — и, признаюсь, это доставило мне величайшее наслаждение: я находил отраду в беседе с таким человеком, в устах которого оживлялись родная старина, рыцарский быт народа и пламенные геройские песни древних черкесов.

Его суждения о многих предметах были весьма оригинальна; но в его словах, действиях, даже движениях видна была какая-то, так сказать, поспешность: он торопился во всем; оттого в последнее время внушения высокого его духа нередко уступали порывам раздражительности, — он готов был с одинаковою поспешностью на величайшие дела самоотвержения и кровавые злодеяния! Благородные поступки и мужественные подвиги приводили его в восторг, а всякая низость и подлое малодушие — в сильное негодование; между тем, сколько собственных дел его запечатлено черными пятнами! Недаром черкесы говаривали: «На широких его плечах сидят бесы!» Противоположности в его характере выступали в особенности на склоне его лет.

В заключение приведем одно любопытное его замечание.

На открытом воздухе, во дворе дома, где мы жили тогда, происходила национальная черкесская пляска: народ [42] шумел по обыкновению, заглушая звуки музыки. Это общее веселье, которому виною было мое возвращение из Петербурга, после семи или восьми лет отсутствия, вовсе меня не занимало, и я был бы рад отклонить его, если бы это можно было сделать, не возбуждая неудовольствия. Чтобы избавиться, по крайней мере, от шума, я расположился в самой отдаленной и глухой комнате, и тут записывал содержание одной, по-видимому, очень древней песни. Отворяются двери и он входит: «Ты слишком ленив — это признак преждевременной старости; вот я уж и стар (ему было около 60 лет) и больной, но еще не устаю. Пойдем смотреть на пляску!» сказал он. Нечего было делать — я с ним пошел. Пляска шла очень шумно: «Смотрите, смотрите на этого молодца!» вскричал князь, указывая на оборванного детину — бедного крестьянина, ростом маленького, очень некрасивого лицом, который однако ж танцевал, имея по обеим сторонам и держа за руки двух прекрасных девушек, дочерей черкесских дворян, офицеров русской службы и хорошего состояния. Надобно заметить, что во время пляски девушки стараются казаться неразборчивыми, т.е. не отдающими предпочтения кому бы то ни было: таков обычай «Я был в Константинополе», продолжал князь: «видел и европейцев, но только мы черкесы — люди: там и у тех вельможи и богачи — это полубоги, а простолюдины и бедные — скоты, которых они презирают, между тем как у нас крестьянин, раб или слуга, даже и нищий — все тот же человек. Мы покупаем дорогою ценою жену, Бог дарует нам дочь, воспитываем ее, лелеем, украшаем всем, что имеем лучшего, — а вот, во время веселья, они — наши крестьяне пляшут с ними, как будто они с нами на равной ноге!» повторил князь в заключение. Я не хотел огорчить больного моего гостя возражением, не совсем и не во всем согласным с его мнением, но и не мог [43] удержать улыбки, вспомнив в эту минуту, как короток бывал суд этого князя с несчастными простолюдинами, которых судьба бросала в его железные лапы, и как часто ни во что ставил он и жизнь и кровь человеческую.

На другой день он уехал к себе домой — и больше мы уже с ним не виделись: он умер через два месяца. И враги, и друзья, со всех концов закубанской Черкесии толпами стекались, чтобы пролить на могиле воина несколько слез: одни — слезы притворной, другие — искренней скорби; но и те и другие единодушно говорят, что равного ему теперь нет и, по-видимому, не будет уже — он был последним из мужественных князей черкесских, предания об отважных подвигах которых волнуют сердца потомков.

Отчего это всякий раз, когда вспоминаешь эту быль, невольно становится грустно?.. Точно также путник не может без сожаления, без участия взирать на родные места, опустошенные уже грозою неумолимой судьбы, но кипевшие некогда силою и блиставшие дарами природы дикой, но величественной...

____________

Текст воспроизведен по изданию: Князь пшьской Аходягоко // Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Вып. 17. Тифлис. 1893