6-го июля отряд генерала Галафеева, состоя из шести с половиною баталионов, 14 орудий и 1500 казаков, двинулся из лагеря под крепостью «Грозной». С рассветом переправился он за р. Сунжу и взял направление чрез ущелье Хан-калу на деревню Большой Чечен. Неприятель стал показываться на пути шествия, но ограничиваясь лишь легкими перестрелками, исчезал, не вступая в серьезный бой. В среде вышедшего из «Грозной» отряда находился Михаил Юрьевич Лермонтов. Боевая жизнь приходилась ему по нраву. Он давно мечтал о ней и отдался ее сильным впечатлениям со всею пылкостью удалой своей натуры. Не задолго перед тем выбыл из действующих рядов раненым известный в свое время бесшабашный Руфин Николаевич Дорохов, человек неудержимой удали, раза три, кажется, разжалованный за «шалости» в солдаты. Дорохов образовал отборную команду охотников человек в сто, большею частью из казаков, закаленных в боях смотревших на войну и грабеж не хуже любого чеченца. С своим бесстрашным вожаком люди эти приносили пользу разъездами и разведками. Огнестрельное оружие не было у них в употреблении. Они без шуму, как снег на голову, появлялись среди неприятеля или в аулах его, и резались шашками и кинжалами. Этот-то отряд раненый Дорохов передал Лермонтову.
В последний приезд в Петербург Михаил Юрьевич рассказывал А. А. Краевскому об этой команде своей и подарил ему кинжал, служивший поэту в столкновениях и стычках с врагами. Лев Васильевич Россильён сообщил мне по поводу Лермонтова следующее:
— «Лермонтова я хорошо помню. Он был неприятный, насмешливый человек, хотел казаться чем-то особенным. Хвастался своею храбростью, как будто на Кавказе, где все были храбры, можно было кого-либо удивить ею!
«Лермонтов собрал какую-то шайку грязных головорезов. Они не признавали огнестрельного оружия, врезывались в неприятельские аулы, вели партизанскую войну и именовались громким именем Лермонтовского отряда. Длилось это не долго впрочем, потому что Лермонтов нигде не мог усидеть, вечно рвался куда-то и ничего не доводил до конца. Когда я его видел на Сулаке, он был мне противен необычайною своею неопрятностью. Он носил красную канаусовую рубашку, которая, кажется, никогда не стиралась и глядела почерневшею из под вечно растегнутого сюртука поэта, который носил он без эполет, что впрочем было на Кавказе в обычае. Гарцовал Лермонтов на белом, как снег, коне, на котором, молодецки заломив белую холщевую шапку, бросался на черкесские завалы. Чистое молодечество, ибо кто же кидался на завалы верхом! Мы над ним за это смеялись».
Не себя-ли описывал Лермонтов, когда в стихотворения «Валерик» говорит:
«Верхом помчался на завалы
Кто не успел спрыгнуть с коня».
Барон Россильён вообще с антипатией относился к поэту нашему, как и большинство знавших его поверхностно людей. Известно как немногим он открывал свою душу. Известно также как мало было людей, способных понимать этого необыкновенного человека, страшно любившего выказывать себя с дурной стороны, как бы пародируя тем ходульность большинства людей, любящих показать себя в самом привлекательном, не согласном с истиною виде.
Николай Павлович Граббе сообщал мне, что отлично помнит как знаменитый отец его очень высоко ценил ум и беседу Лермонтова, но удивлялся невообразимой его склонности к выходкам и шалостям всякого рода. Достаточно было во время самой серьезной беседы войти в комнату лицу незнакомому или недостаточно серьезному или просто ему несимпатичному, чтобы Лермонтов вдруг, как перерожденный, начинал нести невообразимый вздор, по большей части оскорблявший слушателей, не редко видевших в таком поведении неуместное презрение «молодого ничем не заявившего себя офицера».
Николаю Павл. Граббе казалось будто в записках отца его, которых во время рассказа не имел под рукою, где-то говорится о Лермонтове и о так называемой «команде его». Это выеснится когда будут сполна напечатаны записки Павла Христофоровича.
В неизданном еще письме Михаила Юрьевича в другу его Алексею Александровичу Лопухину встречаем следующее место:
«Милый Алеша, пишу тебе из крепости Грозной, куда мы, т. е. отряд, возвратился опять после двадцатидневной экспедиции в Чечне. Не знаю, что будет дальше, но пока судьба меня не очень обижает. Я получил в наследство от Дорохова, которого ранили, отборную команду охотников, состоящую из ста казаков, равный сброд: волонтеры, татары, и проч.; это нечто в роде партизанского отряда...».
Из всего этого видно, что Лермонтов действительно был человек лихой храбрости, но не хвастун, каким его выставляют некоторые из современников. Он не распространяется в рассказах о своих подвигах. Так, в письме своем после сражения под Валериком, которое приводим ниже — он ничего не говорит о личном деятельном участии своем, хотя, по донесению начальства и представлению его в сравнительно большой награде, видно, что молодым офицером были оказаны услуги во время упорного боя. В стихотворении, в коем Лермонтов так подробно описывает бой, он тоже ничего не говорит о своих подвигах.
Трудно мне было согласовать рассказы барона Россильёна о нечистоплотности Лермонтова с описанием его личности, сделанной Боденштедтом, встретившимся с поэтом в том же 1840 году.
В Москве, во время обеда, в компанию молодых офицеров, между коими находился и знаменитый германский поэт Боденштедт, вошел незнакомый ему офицер.
«У вошедшего была гордая, непринужденная осанка, средний рост и замечательная гибкость движений. Вынимая при входе носовой платок, чтобы обтереть мокрые усы, он выронил на пол бумажник и при этом нагнулся с такою ловкостью, как будто был вовсе без костей, хотя плечи и грудь были у него довольно широкие. Гладкие белокурые, слегка вьющиеся по обеим сторонам волосы, оставляли совершенно открытым необыкновенно высокий лоб. Большие, полные мысли глаза, казалось, вовсе не участвовали в насмешливой улыбке, игравшей и красиво очерченных губах молодого человека. — Одет он был очевидно не в выходном своем платье: на шее небрежно показан был чорный платок, из под которого сквозь не вполне застегнутый, не новый уже, военный сюртук без эполет, глядела ослепительной белизны рубашка..... Во время обеда он не прятал под стол своих нежных, выхоленых рук и т. д.».
То, что во время похода и начальствуя над командою дороховских молодцов, Лермонтов казался нечистоплотным, вероятно зависело от того, что он разделял жизнь своих подчиненных и, желая служить им примером, не хотел дозволять себе излишних удобств и комфорта. Барон Россильён ставил Лермонтову в вину, что он ел с командою из одного котла и видел в этом эксцентричность и желание пооригинальничать. Между прочим, барон возмущался и тем, что Лермонтов ходил тогда небритым. На портрете действительно видно, что поэт в походе отпустил себе баки и повидимому дал волю волосам расти и на подбородке. Это было против правил формы, но растительность у Лермонтова на лице была так бедна, что не могла возбудить серьезного внимания строгих блюстителей уставов. На другом портрете, находящемся у меня и писанном поэтом с самого себя, видно, что и волосы на голове он носил на Кавказе тоже не согласно с уставом — носил их не зачесывая на висках и довольно длинными.
Выступив в Малую Чечню отряд генерала Галафеева прошел через Чах-Кери к Гойтинскому лесу и Урус-Мартан, выжигая аулы, уничтожая хлеба и более или менее успешно перестреливаясь с горцами в незначительных стычках.
Но в этих сшибках удалых
Забавы много, толку мало.
— говорил Лермонтов —
Прохладным вечером, бывало,
Мы любовалися на них
Без кровожадного волненья
Как на трагический балет.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ

Из Шуры мы вышли с колонной или так называемою оказией. С нами ехали также генерал Безобразов, Фредрикс, Меллер-Закомельский, разжалованный за дуэль и присланный на Кавказ, бывший уланский офицер, родственник Петру Петровичу Меллеру, и мы с братом. Эта поездка наша была очень приятна по сопутникам нашим, которые все были хороши и дружески знакомы с вами, не исключая и Безобразова, с которым я и доехал в его коляске до Ставрополя. Само-же путешествие наше было чрезвычайно утомительно: мы шли к Кизляру безлесной степью во время страшных июльских жаров. Сперва оказию вели апшеронцы, кавказские ходаки, и потому переходы делались скоро; а когда далее к линии их заменили линейные батальоны, то медленность их шага показалась вам нестерпимой. Невыносимый гной, ни кустика, ни капли воды, кроме единственного болотного озерка, поросшего камышом и покрытого болотною травой, где сделан был привал; не смотря на это, на привале все бросилось в воду, чуть не кипяченую. Ночлеги наши, при огромном количестве мошек и комаров, были истинной пыткой.
Напившись чаю на берегу какой-то речки, где был ночлег, под страшным дымом, выедавшим глаза, без чего нельзя было дышать, не проглотивши массы насекомых с пищею, которую нам готовили на ужин, мы тут-же располагались спать на потнике, снятом из под седла лошади, и под шинелью, и что это был за сон! Но несмотря на все материальные неудобства, мы все были очень веселы. Не помню, как звали Безобразова: Леонид-ли Григорьевич, или наоборот; его, как генерала, приглашали на ночь к местному военному начальнику, который при этом случае, вероятно, сам выходил куда нибудь. Он также с нами разделял и чай и ужин, а как это был человек веселый, приятный и в нашем странническом положении добрейший товарищ, то неудобства нас более смешили нежели сердили, и часто раздавался веселый смех. После нескольких переходов, с горем и весельем пополам, мы наконец достигли Кизляра.
В Кизляре в это время был жандармским полковником Прянишников, родной брат бывшего министра почт. Когда он узнал о прибытии в Кизляр генерала Безобразова, он просил его и всех нас, его спутников, остановиться у него, отвел нам особый флигель, прислал сейчас чаю, кофе, пришел сам, довольно долго беседовал с нами, расспрашивал о военных действиях и, уходя, просил обедать и провести у них весь день. День этот был для всех нас одним из приятнейших в нашей страннической жизни. Жена его, помнится Варвара Андреевна, была одна из тех умных, любезных и интересных дам, которые не скоро забываются. К тому же мы нашли в ней единомыслие с нашими религиозными убеждениями, живую и истинную веру, усиленную и укрепленную в ней виденными ею чудесными действиями Божественного промысла. Так, она рассказывала, как одна знакомая или родственница ее, молодая дама, умерла; над ней уже служили панихиды, читали псалтырь, как незадолго до погребения вдруг псаломщик увидел, что она откинула покров и в гробе села; он, конечно, в суеверном страхе бросился вон из комнаты, а муж, увидев ее ожившею, в восторге поднял ее из гроба и отнес на постель. Подобные обмирания и оживления случаются не редко, но тут то было знаменательно, что она, как видно, переходила в тот мир, и видела Спасителя, потому что тихо приговаривала и все повторяла: «Как Он хорош! как светел!» и еще прибавила окружающим ее родным, конечно в жизни нежно ею любимым: «вы не поверите, как все вы мне кажетесь теперь гадки». Ее спрашивали, конечно из любопытства, о многом, но она не отвечала ни слова, и, кажется, на другой или третий день скончалась уже обычною человеческою смертию. Этот рассказ так врезался в моей памяти, что как будто я вчера слышал его.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ

Опасность стала умножаться для нас по мере приближения к морю. На другой день, пока мы ожидали прибытия хозяина, число гостей увеличилось более чем мы могли желать. Между ними оказался старик высокого роста, в котором я тотчас узнал абхазца, хотя и видел его в первый раз. Стоя, опершись на свою длинную железом окованную палку, он завел с Карамурзиным речь на чистом абхазском наречии. Слова Уруссим, Микамбай, Сид-ипа, повторявшиеся довольно часто в их разговоре, заставили меня прислушаться; ясно было, что дело шло обо мне и о моем первом путешествии через горы. Между тем проницательные глаза абхазца перебегали от одного к другому из гостей, занимавших кунахскую. В это время подали обед, на обычных круглых столиках, и Карамурзин, как почетный гость, пригласил кого ему угодно было за свой стол. В числе избранных находились: турок, абхазец, имам Хази и я. Перед концом обеда Тембулат сказал абхазцу несколько слов, назвав его при этом Софыджем; абхазец одобрительно потрепал меня по плечу. Я взглянул на Карамурзина: ироническая улыбка и легкий знак глазами подтвердили мою мысль. Передо мною находился Софыдж, преследовавший меня еще в Абхазии и отнюдь не чаявший, что я нахожусь от него так близко. Вечером, когда мы остались наедине на несколько мгновений, Карамурзин передал мне со смехом через имама Хази свое объяснение с Софыджем, пришедшим к нему из ближайшего селения с единственною целью разведать о том, куда я девался после моего путешествия из Абхазии на линию. Карамурзин рассказал ему все, что знал, прибавив, что на линии разнесся слух, будто я умер, чему он, впрочем, не верит, полагая, напротив того, что я предпринял новое путешествие. Софыдж не хотел этому верить и, в свою очередь, обещал караулить меня на дорогах, ведущих в Абхазию, и на замечание Тембулата, что нелегко меня узнать, отвечал с самоуверенностью: «Только не для меня; русского я узнаю чутьем, зажмуря глаза». После этого хвастовства Карамурзин не хотел отказать себе в удовольствии посмеяться над ним и смелым поступком отвлечь от меня всякое подозрение. Он посадил нас за один с ним стол и перед концом обеда спросил Софыджа, так хорошо отличавшего русских, может ли он сказать, к какому народу я принадлежу. Разумеется, Софыдж пришел в недоумение и не знал, что отвечать. Тогда Карамурзин объявил ему, что я чеченец с Терека, абрек, и сгораю ненавистью к русским. Это очень обрадовало Софыджа, пожалевшего только, что мы не можем друг с другом объясниться. Шутка была не безопасна, но лучше Карамурзин не мог ничего придумать для уничтожения дурного впечатления, сделанного мною на турка. Впрочем, этот фанатик не переставал за мною наблюдать, следовал за нами еще несколько переходов, всегда шагал возле моей лошади, беспрестанно заговаривал со мною и, получая ответ, что я его не понимаю, что-то бормотал про себя... Мы были очень рады, когда, наконец, утомившись от скорых переездов, он в каком-то селении отстал от нас.
Из Чужгучи мы переехали в селение Чужи, лежавшее на реке Худапсы. Число наших проводников увеличилось до двадцати человек, принадлежавших к разным абазинским обществам, княжествам и республикам, существовавшим поблизости моря. Все они враждовали между собою и соединялись только против своего общего врага, русских. Дорога в Чужи вела через высокую каменистую гору. Крутой подъем принуждал нас идти пешком и тащить за собою наших усталых лошадей. День был чрезвычайно жаркий, мы сами порядком измучились и к усталости присоединилось еще одно обстоятельство, отнимавшее у меня последние силы поспевать за другими. От ходьбы в горах моя обувь пришла в такой дурной вид, что, ступив на острый камень, я прорезал себе как ножом подошву правой ноги. Кровь текла из раны не переставая, пыль и песок забивались в нее, нестерпимая боль не позволяла мне ступать на ногу, а лошадь, нехотя карабкаясь по скользкому камню, тянула меня назад. Терпение в страданиях считается у горцев одним из первых достоинств для молодого человека, и равнодушие, с которым они переносят боль, доходит до такой степени, что в этом случае весьма легко узнать между ними европейца, который, может быть, столько же, как и они, бесстрашен, но никогда не сравняется с ними в терпеливости. В то время я был в состоянии многое вынести, и шел невзирая на мою рану, но поневоле должен был отставать. С нами было множество чужих людей, которые отнюдь не должны были знать, кто я таков, да и место, где мы находились, смежное с абазинами, убыхами и шапсугами, нередко ссорившимися между собою, было не совсем безопасно для самих горцев, спешивших поэтому дойти до ночлега прежде вечера, а я задерживал их. Имам Хази как-то невежливо заметил мне, что, оставаясь назади, я подвергаю их всех опасности, и даже во мне могут узнать русского, потому что не умею перенести боли. Это меня взорвало. В пылу досады я схватился за пистолет, крикнув ему, что я на замечания, сделанные мне дерзким тоном, имею привычку отвечать вот чем. Кровь бросилась в голову имаму Хази, и он в первую минуту не нашел слов для ответа, а только сам положил руку на пистолет, закричав: «Ну, брат, пистолет так пистолет!» Сцена происходила далеко сзади опередивших нас проводников и, право, не знаю, чем бы она кончилась, если б в это мгновение не явился между нами Тембулат, который, не видя меня возле себя, отстал от других под каким-то предлогом. Первым делом его было унять имама Хази; потом он спросил меня: отчего я отстаю. В ответ я показал ему мою окровавленную ногу. Все посторонние люди ушли далеко вперед, и около нас не было никого чужого; пользуясь этим обстоятельством, Тембулат поднял меня с земли, одною рукой перекинул через свое плечо, другою схватил повод моей лошади и, почти бегом, взнес меня на гору, таща за собою двух усталых лошадей. Подобное дело было возможно для одного Карамурзина, про которого в горах говорили, что одни мертвые знают, остра ли его шашка. Черкесы не любят обнажать шашки иначе как для удара, а при его силе действительно каждый удар был смертелен. На горе он меня ссадил на землю и просил, ради нашей безопасности, не отставать. Только в Чужи, поздно вечером, мне удалось перевязать ногу. От князя Ислам-Бага, принявшего нас в Чужи, мы переехали в селение Чуа, на реке Мце, по совершенно удобной дороге, не препятствовавшей нам пользоваться лошадьми. По мере приближения к морю, горы, понижаясь, представляли богатую растительность, посевы умножались и народонаселение становилось гуще. Вправо и влево от дороги тянулись, с небольшими промежутками, отдельные группы домов, окруженных посевами гомми, кукурузы, пшеницы и табаку. Стали показываться также фруктовые деревья, обвитые виноградными лозами.
В Чуа присоединился к нам отец Сефер-бея, ловко избавивший нас от абхазского князя Ангабадзе, которого он уговорил сходить на северную сторону гор, попытать счастья в лабинских лесах. Ему нашли в Ачипсоу проводников и товарищей для этой экспедиции, из которой он мог никогда не вернуться, и во всяком случае должен был проходить так долго, что ему нельзя было нас встретить в другой раз. Старик Маршаний привез с собою и женщину, которую Карамурзин вез продавать туркам. Она была весела, всему радовалась и казалась весьма довольною своим путешествием. За нею присматривал во время дороги Безруква, которому лета дозволяли исполнять эту обязанность, не нарушая весьма щекотливой черкесской стыдливости.
Из Чуа мы спустились к морскому берегу по широкому ущелью, покрытому густым лесом, в котором были приготовлены против русских несколько огромных завалов. У выхода из ущелья находился длинный завал из деревьев и камня, с фланкирующею его деревянною башней. Тут остановили нас для спроса десятка два конных людей, принадлежавших к обществу Саша. Находя ответы Карамурзина удовлетворительными и узнав, кто он, караульные попросили его заехать в дом Сашинского владельца, князя Али-Ахмета Облагу. В это время мне пришлось быть свидетелем одной из тех сцен торговли женщинами, которые ежедневно повторялись по черкесскому берегу, несмотря на все старания наших крейсеров прекратить ее вместе с подвозом военных припасов к горцам. Не оправдывая черкесов в этом деле, я не буду и строго судить их. У мусульман девушка, выдаваемая замуж, равномерно продается; отец, брат или ближайший родственник, у которого она жила в доме будучи сиротою, берут за нее калым. Черкесы притом не продавали своих дочерей, а продавали туркам только рабынь или пленниц, отдавая их в руки своих одноверцев. Тот же самый черкес скорее решился бы убить женщину, чем продать ее гяурам на осквернение. К тому же обыкновенно они не делали своим пленникам обоего пола через продажу ни малейшего зла. Проданные мальчики нередко делались в Турции знатными людьми, а черкешенки почти всегда первенствовали в гаремах богатых турок. А когда на проданных выпадала несчастная доля, так был виноват не продавец: так было написано в книге судеб! Торговля женщинами была для черкесов почти необходима, а для турецких купцов составляла источник самого скорого обогащения. Поэтому они занимались этою торговлей, пренебрегая опасностью, угрожавшею им со стороны русских крейсеров. В три или четыре рейса турок, при некотором счастии, делался богатым человеком и мог покойно доживать свой век; зато надо было видеть их жадность на этот живой, красивый товар.
Около берегового завала, под защитою карауливших его горцев, человек пять турок ожидали продавцов. Они бросились к нам навстречу и, узнав, что есть женщина, попросили позволение осмотреть ее. После того они по жребию определили, кому из них торговать ее, и начали переговариваться с нами, причем мы со всею восточною важностью уселись в киоске, стоявшем возле кладбища. У черкесов никакое дело не обходится без совета, потому и в этом случае каждый из нас был призван подать свое мнение. Между тем турок-посредник беспрестанно ходил от нашего общества к купцам и от купцов к нам, уговаривая ту и другую сторону согласиться на предлагаемые условия. В это время предмет торговли сидел на камне с видом величайшего равнодушия, не замечая, кажется, того, что происходило от него в самом малом расстоянии и от чего зависела его будущая судьба. Наконец, порешили торг, уступив женщину за две лошади и за два вьюка бумажных материй. За нее дали бы вчетверо больше, если б она была девушка. Когда ей объявили, что она принадлежит новому хозяину, тогда я увидел в ней перемену, которой, право, не ожидал, судя по ее прежнему настроению духа. Она пришла почти в бешенство, рыдала, рвала на себе волосы, осыпала всех упреками, так что мне не в шутку стало жаль ее. Но имам Хази успокоил меня, заметив: отчего я ее жалею, когда она сама нисколько не тоскует.
— Да она плачет и выходит из себя.
— А! — сказал имам Хази, махнув рукою, — это ничего не значит, это такой закон у марушек (женщин); смотри, не пройдет минуты, и она будет смеяться.
Имам Хази был прав. Едва турок успел посадить пленницу на лошадь, накинув на нее новое покрывало, как она уже приняла довольный вид и начала прихорашиваться, драпируясь им, сколько умела. Лошади были нужны нам самим, а товар Карамурзин роздал на месте нашим абазинским проводникам, пришедшим в неописанный восторг от его щедрости.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ

Их понятия о пышности, представленной в нарядах молодежи, не были слишком экстравагантными. Некоторые из дворян помоложе получили возможность оказаться на дюйм-другой выше остальных присутствующих благодаря новым сафьяновым туфлям; они красовались также в новых шелковых камзолах, обшитых по краю серебряным галуном; молодые девушки также были празднично приодеты, добавив к повседневным серебряным пуговичкам шитье по поясу платья, серебряные застежки, которые в свое время носили еще их бабушки, новые брошки, косынки, или вместо них длинные куски белого миткаля, опускающиеся крупными складками с головы до пят; однако, несмотря на эти и другие попытки продемонстрировать несколько даже претенциозный вкус, их костюмы казались скорее домашними, чем торжественными. На некотором удалении без всяких свадебных украшений одеяние гостей (а приглашены были все желающие) было еще хуже — как верхнее, так и нижнее, более того, на некоторых из них, насколько я мог судить на расстоянии, но боюсь судить верно, вообще не было нижней одежды. Эти люди благоразумно держались позади и выглядели весьма живописно среди кустов. Все были в веселом настроении, однако это веселье отнюдь не было низкого или вульгарного свойства. Черкесы редко позволяют себе легкомыслие и не забывают о привычной добропорядочности в поведении...
...Женщины, молодые и старые, держались вместе; а когда начались танцы, закутанные до глаз матери начали выводить вперед своих дочерей, выступавших величаво и в то же время робко, как газели, чтобы обеспечить им место в кругу танцующих. Там, буквально сжатые между двумя представителями более сурового пола, ...прекрасные создания медленно двигались, а скорее, их вели по кругу; па танцующих представляли собою едва уловимые глазом движения корпуса, но отнюдь не замысловатые упражнения ног. Правда, некоторые из молодых людей отплясывали довольно энергично, но в целом общество двигалось под оживленную музыку своих менестрелей все время по кругу, сохраняя на лицах важность, подобающую разве что судьям или же членам государственного совета.
...Посреди пиршества произошел инцидент, на какое-то время довольно грубо прервавший его. В числе наиболее эффектных индивидуумов в кругу танцующих был молодой парень в колпаке из длинной бараньей шерсти, резвившийся и скакавший и бросавший на своих соседок слева и справа выразительные взгляды наподобие сатира. В продолжение своих ужимок он не заметил, как к нему сзади приблизился неожиданно дpугой человек с очевидно не слишком дружественными намерениями. Хотя борода у него была седая, румянец на щеках и мускулистое сложение выдавали в нем большую силу; поскольку у него в руках была только что вырезанная ореховая дубинка, причем такая, что «здорово отскакивает от человеческой головы» (как сказал бы ирландец), создавалось впечатление, что он намерен доказать это на практике. Единственный удар этого внушительного орудия уложил незадачливого танцора на землю, что явилось причиной временного прекращения увеселений. Часть присутствовавших окружила нападавшего, который с побагровевшим лицом, сверкающими глазами и дубинкой в руках был готов продолжить экзекуцию над своим поверженным противником, что с трудом удалось помешать ему проделать. Противник же его, со своей стороны, пластом лежал на земле. Его тонкий колпак не был в состоянии защитить его череп, весьма сильно поврежденный ударом, и его, ошеломленного и бесчувственного, отнесли к ближайшим домикам.
М-р Белл, буквально возмущенный происшествием, потребовал немедленных объяснений и заявил от имени нас обоих, что если виновник не будет наказан, то мы оба будем вынуждены незамедлительно покинуть собрание. Однако старейшины, которые проявили живейший интерес к происшествию, утверждали, что все это в порядке вещей и вполне отвечает нормам осуществления правосудия этой страны. Молодой человек, столь бесцеремонно сбитый с ног, был, как оказалось, сам вначале нападавшей стороной — он был автором нападения и грабежа в отношении члена рода нынешнего нападавшего. Поскольку род молодого человека не удовлетворил пока претензий другого рода, то молодому человеку, до тех пор, пока не заплачен штраф, надлежало избегать встреч с представителями того рода и не привлекать к себе без нужды общественного внимания. Вследствие своей неосмотрительности он был наказан вышеизложенным способом: на его собственном черепе самым малоприятным образом была сделана в качестве напоминания отметка о том, что его род еще не урегулировал счет за его же проступок.
Объяснение показалось нам удовлетворительным, и я был рад отметить, что первый акт насилия, который где угодно послужил бы сигналом ко всеобщему побоищу, не привел ни к каким ужасным последствиям. Вся компания, хорошо отдающая себе отчет в возможных последствиях вражды, не дала себя увлечь эксцессами, которые могли бы последовать. Наоборот, все они выступали в роли умиротворителей, и поскольку главные действующие лица стычки были уведены, а девушки вначале скрывшиеся, как стая птичек, вновь возвратились, вновь грянули звуки свирели, и танцы были продолжены с не меньшим весельем, чем до происшествия.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ

В Большой Чечне старшина Майри Бийбулат своим личным достоинством успел соединить около себя всю Чечню и твердо держа сторону справедливости, часто по народным делам обращался к ближайшему русскому начальству, которое, согласно своей политике, употребляя в дело обман, на словах желало и обещало ему много добра, а на самом деле оказывало большое пренебрежение к обрядам, обычаям и справедливым просьбам чеченцев.
Вследствие чего Майри-Бийбулат окончательно потерявши терпение и доверие к русским, посоветовал народу восстать и силою оружия требовать от русских управлять чеченцами по народному обычаю, а не по произволу местного начальника.
Таким образом, начались враждебные действия между русскими и чеченцами.
В 1818 году главнокомандующий кавказскими войсками Генерал Ермолов, заложив крепость Грозную, двинулся с сильным отрядом в Большую Чечню в аул Майртуп, где двум чеченцам предложил 300 червонцев за голову Майр-Бийбулата. (Майр по чеченски значит храбрый. — М. К.)
Чеченцы, отказавшись от коварного предложения Ермолова, немедленно дали знать об этом Майр-Бийбулату. Но к немалому удивлению этих чеченцев Майр-Бийбулат на место того, чтобы порицать Ермолова, был чрезвычайно обрадован намерением главного начальника края и подаривши чеченцам по одной хорошей лошади отпустил их домой.
Скоро вслед за сим он попросил к себе народного кадия со всеми членами народного махкеме (суда) и обратился к ним так:
— «Я сегодня перед приходом вашим составил план выгодного мира или вечной войны с русскими. Если только народ верит тому, что я из любви к нему и к его свободе готов пожертвовать собой, то прошу уполномочить меня на исполнение задуманного мною плана и не дальше как завтра вы все будете знать, что угодно Богу: мир или война».
— «Ты не раз доказал народу, — ответили члены суда, — что готов умереть за него и потому Чечня тоже всегда готова без малейшего возражения исполнять все то, что ты найдешь для нее полезным».
Бийбулат поблагодарив их приказал, чтобы все конные и пешие ополчения на всякий случай были готовы к бою.
Между отрядами ген. Ермолова и чеченскими сборищами было расстояния не более пяти верст.
В ту же ночь из передовой русской цепи дали знать главному караулу, что трое лазутчиков имеют сказать весьма важное дело лично главнокомандующему. Караульный офицер доложил об этом состоявшему при корпусном командире по политическим видам полковнику кн. Бековичу-Черкасскому, а он ген. Ермолову. Скоро лазутчики эти с кн. Бековичем и с переводчиком вошли без оружия в ставку Ермолова. Один из них тщательно окутавши голову башлыком обратился в нему (через переводчика) со следующими словами:
— «Сардар! Я слышал, что вы за голову Бийбулата отдаете 300 червонцев. Если это справедливо, то я могу вам услужить и не дальше как в эту ночь голова Бийбулата будет здесь перед вами не за 300 червонцев, а за то, что вы из любви к человечеству избавите бедный чеченский народ и ваших храбрых солдат от кровопролитных битв».
Ермолов будучи удивлен и заинтересован словами бойко и твердо выходившими из под башлыка, спросил его, кто он такой и каким образом он может исполнить все, что он говорит и обещает.
— «Прошу вас не спрашивать, — ответил лазутчик. — Вы узнаете меня, когда я представлю вам голову Бийбулата».
Ермолов еще сильнее заинтересованный жадно ловил слова лазутчика и желая хорошенько понять его спросил:
— Сколько же червонцев он хочет за голову Бийбулата?
— Ни одной копейки, — ответил лазутчик.
Ермолов и любимец его Бекович взглянули друг на друга с недоумением. Ермолов с иронической улыбкой, назвавши этого чеченца небывало бескорыстным лазутчиком потребовал от него сказать решительно и откровенно его желание.
— Мое желание, — продолжал тот, — состоит в том, чтобы вы, получивши в эту ночь голову Бийбулата, завтра или послезавтра повернули свои войска обратно в крепость Грозную и там, пригласивши к себе всех членов народной махкемы, заключили с ними прочный мир на условиях, что отныне русские не будут строить в Большой и Малой Чечне крепостей и казачьих станиц, освободили всех арестантов невинно, содержащихся в Аксаевской крепости и управляли ими не иначе как по народному обычаю и по шариату в народном суде (Махкеме). Если вы, сардар, согласитесь на сказанные условия и дадите мне в безотлагательном исполнении их верную поруку, то прошу вас верить и тому, что голова Бийбулата будет в эту ночь здесь. Но повторяю вам не за деньги, а на вышесказанных условиях.
— Неправда ли, мы имеем дело с весьма загадочным человеком, — заметил Ермолов любимцу своему Бековичу.
— При всем моем желании, — сказал Бекович, — я не верю ни одному из его слов.
— Чем черт не шутит, — сказал Ермолов, — чем меньше мы ему будем верить, тем больше он нас обрадует, если, сверх ожидания нашего, через несколько часов он явится к нам с головой любезного нам Бийбулата.
— Скажи ему, — приказал Ермолов, — все, что он желает есть благо народа и потому я охотно соглашаюсь с ним, пусть только скажет, кого он хочет иметь порукою.
— Честное слово сардара Ермолова и милость царя Александра, — сказал лазутчик.
— Пусть будет так, заключил Ермолов и протянувши ему руку: вот тебе моя рука и с нею даю тебе честное слово, что получивши от тебя голову Майри-Бийбулата, нарушителя спокойствия целого края, исполню с большим удовольствием все то, что между нами сказано и кроме того народные кадии и достойные члены суда будут получать от правительства хорошее содержание; а тебя как достойного щедро наградит царь.
Теперь, продолжал Ермолов, я свое кончил, также требую от тебя, как истинного мусульманина верную присягу на Аль-Коране, что ты исполнишь в точности свое обещание.
Лазутчик, не выпуская руку Ермолова, благодарил Бога, назвал себя чрезвычайно счастливым, что надежда и ожидания его совершенно оправдались и что чеченцы избавлены от разорительной войны; затем выпустив руку Ермолова сказал:
— Теперь вам, сардар, присяга моя не нужна и (снявши башлык) вот вам голова Бийбулата. Она всегда была готова быть жертвою для спокойствия бедного чеченского народа. Поручаю себя Богу и Его правосудию.
— Он сам!.. он сам!.. — воскликнули одновременно в изумлении Бекович и переводчик.
— Да кто же он? — поспешно спросил Ермолов.
— Сам Майри-Бийбулат, Ваше Высокопревосходительство, — ответил Бекович.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ

Этим утром густой и холодный туман, сохранявшийся до середины дня (что с некоторых пор случается часто как прелюдия к приближающимся к нам сильным заморозкам), лишил возможности лицезреть пейзалс, и я сосредоточил все внимание на своих ногах, окоченевших от холода. Дороги были отвратительными - лес, что простирался вдоль большей части нашего пути, проливал на нас влагу, коей был переполнен, в лицо нам дул восточный ветер; и можно поверить, что после всего перечисленного мы были рады, что наш сегодняшний переезд не превышал и часа езды, приведя нас в дом пожилого токава, где мы были радушно приняты. Наш хозяин извинился, что не может угостить, как мы того заслуживаем, и высказал желание иметь возможность не отпускать нас из своего дома в течение целого месяца.
Здесь мы получили интересную весть о том, что русские наняли двух человек, для того чтобы или похитить, или убить нас и наших коней, нанеся нам какой-нибудь серьезный ущерб, обещая за это значительное вознаграждение, на которое они выделили две тысячи пиастров в виде задатка. В связи с этим нам убедительно посоветовали всегда быть начеку и не удаляться от нашего эскорта.
22-го числа. - Мы удостоились здесь визита четырех дочерей нашего хозяина. Все четыре были невестами; но совсем недавно русские убили жениха самой юной из них.
Существует странное противоречие между скромным и сдержанным поведением, что местные девушки обычно соблюдают прилюдно, и вольностью, с которой знакомые семье мужчины могут ласкать их и быть ласкаемы ими: лишь поцелуй может рассматриваться как серьезное нарушение приличий.
Шипляг-Оку, будучи представлен нам, заявил: «Кто-то мог бы сказать вам, что шпионы и контрабандисты вскоре погубят страну; но не верьте им, так как мы как никогда настроены сопротивляться и можем, если это необходимо, продолжать войну столь же долго, сколь она уже идет. Другие могли бы упрекнуть вас в иной нам вере: не обращайте на это внимания, так как мы знаем о дружбе, что ваша страна всегда демонстрировала к Турции и черкесам. Мы всегда будем считать англичан своими братьями».
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ

В 1808 году Абхазия приняла подданство России; Сухуми в 1809 году был бомбардирован Русским фрегатом Воин, и гарнизон сдался. Но долгое время еще край оставался в прежнем, враждебном к нам, положении. Этому много способствовали кровавые междоусобия в семействе владетеля, равно как и близость непокорных горских племен, с которыми Абхазцы, из боязни и по врожденному вероломству, сохраняли дружественные связи.
Владетельная фамилия в Абхазии была из рода князей Чечь, которых Грузины, а за ними и мы, называли Шервашидзе. Вероятно возвышение этого рода произошло вследствие случайных переворотов в крае, потому что некоторые княжеские фамилии в Абхазии считали себя старше родом князей Чечь; таковы например: князья Иналипа, Дзаишипа, Маршани, Анчибадзе и другие. Власть владетелей зависела исключительно от их собственного характера. В конце прошлого и в начале нынешнего столетия владетелем Абхазии быль князь Келембей, человек предприимчивый, храбрый и умный. Он распространил свое влияние к Северу на горские племена до Геленджика (по словам Абхазцев) и отнял одну провинцию у своего исконного врага Мингрельского Дадьяна. Сын его Сафар-бей покорился России и получил от Государя грамоту с золотою печатью на титул владетеля Абхазии и светлости. В сущности эта грамота была мертвою буквой: Сафар-бей не наследовал ума и характера своего отца. Он был изменнически умерщвлен своим братом, оставив сына Михаила (он же и Хамид-бей) ребенком. [303] Вообще в фамилии Шервашидзе отцеубийства, братоубийства, ядом и кинжалом, составляют события обыкновенные. Последний владетель из этой фамилии Абхазских Борджиа, Михаил, отравил своего брата Дмитрия, владельца одного из трех округов Абхазии: это был один из последних его подвигов.
По обычаю горцев, Михаил воспитывался у аталыха, Убыхского дворянина Хаджи-Берзека Дагумоко. Я уже имел случай говорить, что этот Берзек был человек храбрый, предприимчивый, большого ума и наш закоренелый враг. Из этой начальной школы Михаил перешел в другую, едва ли не худшую, в Тифлисе, где при главном штабе научился немного Русской грамоте. По смерти отца, он был послан в Абхазию, которую застал в большом волнении. Против него была сильная партия, предводимая Кацом -Маргани, дворянином, который, по уму, отчаянной храбрости и твердому характеру, имел огромное значение не только в Абхазии, но и у соседних, немирных горских племен. Это было в 1823 году. Князь Михаил, 15 летний мальчик, был осажден в своей резиденции Соуксу, в четырех верстах от берега моря. Наши военные силы в Абхазии были тогда ничтожны и при восстании всего края не могли иметь сухопутного сообщения с Грузией. В Соуксу находились две роты егерского полка, под начальством капитана Морогевского. Этот храбрый офицер не упал духом, а устроил вокруг владетельского дома укрепление, стащил туда провиант и несколько месяцев держался там против огромного скопища Абхазцев, к которым на помощь пришли их соседи Джигеты и Убыхи. В 1824 году был послан в Абхазию значительный отряд, под начальством г. м. князя Горчакова (Петра Дмитриевича, впоследствии генерал - губернатора Западной Сибири). Ман-Кац встретил его между Сухумом и Соуксу. На этом пространстве местность волнистая, прорезанная множеством речек и поросшая лесом. Князь Горчаков, при беспрерывной перестрелке, достиг Соуксу, потеряв 800 человек раненых и убитых. Порядок в Абхазии был, хотя по наружности, восстановлен, и владетель введен снова в свои права, кажется, при сильном содействии того же Кацо-Маргани, который с тех пор сделался покровителем и опекуном молодого князя и верным слугой нашего правительства. В 1839 г. я уже нашел его полковником. После экспедиции князя Горчакова в 1824 году, в Абхазии был оставлен егерский полк (кажется 40-й), которого командиру полковнику Пацовскому предоставлено было занимать край, устраивать и управлять им по его усмотрению. Выбор начальника был очень удачен. Пацовский был человек умный и опытный; он построил укрепления Бамборы и Поцунду, Дранды, Илори и Гагры. В первом, в трех верстах от Соуксу, Пацовский расположил целый батальон с 4-мя полевыми орудиями и устроил свое управление. Другой батальон занял Сухум, третий остальные четыре укрепления. Из последних самое важное было Гагры, в 5 верстах к С.-З. от устья Бзыба.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ

Рассказ этот не вполне точен, и мы помещаем здесь выписку из следственных дел, хранящихся в архиве Дербентской полиции (№ 839 и 1.232).
В 8 часов вечера 23 февраля 1833 г., А. А. Бестужев сидел за чаем у шт.-кап. Жукова, который жил с ним в одном доме, этажем выше. В это время в его квартиру вошла девица Ольга Нестерцова и, не заставши его дома, попросила денщика Жукова, Аксена Сысоева, который часто бывал в комнате Бестужева и прислуживал ему, чтобы он попросил Александра Александровича сойти на несколько минут вниз. Нестерцова приходила к Бестужеву часто, знали об этом все, даже ее мать, которую она уверяла, что ходит к Бестужеву, потому что взялась шить ему белье. Бестужев явился на зов и застал Нестерцову сидевшей на его кровати. Спустя четверть часа после входа Бестужева, между им и Нестерцовой завязался разговор, принявший скоро оживленный характер. Собеседники много хохотали, Нестерцова, в порыве веселости, соскакивала с кровати, прыгала по комнате и потом бросалась опять на кровать. Она «весело резвилась», по ее собственному выражению; но вдруг комната оглушилась выстрелом, и Бестужев услышал отчаянные возгласы: «помогите! умираю!»
Выстрел произошел из пистолета, который постоянно лежать за подушкой; Бестужев клал его туда, чтобы быть постоянно готовым защищаться от разбойников, число которых в то время в Дербенте значительно увеличилось от бывшего голода. Бестужев говорил, что, не страшась опасности в бою, он содрогался при мысли, что может быть исподтишка убит каким-нибудь презренным вором. Пистолет этот лежал обыкновенно между подушками и стеной. Бестужев обращался с ним неосторожно: при малейшем шуме ночью он взводил курок и нередко в таком положении клал его на место. Весьма вероятно, что в таком положении пистолет был и в то время, когда Нестерцова резвилась. Она могла так налечь на подушку, что курок опустился и произошел выстрел Нестерцова ранила себя в правое плечо,– в то место, где плечевая кость соединяется с лопаткой. В испуге Бестужев схватил свечу, но уронил ее,– она погасла; он побежал к хозяину за огнем. Когда он воротился и приблизился к Нестерцовой, то она лежала уже без чувств. Наскоро осмотрев ее и увидевши в чем дело, Бестужев побежал позвать свидетелей и попросил дать знать о случившемся коменданту крепости майору Шнитникову. По зову Бестужева в его комнату очень скоро явились штаб-капитаны Кирсанов и Жуков, доктора Рожественский и Тимофеев, священник Демьянович и другие.
Нестерцова успела уже очнуться и рассказывала, что всему причиной она одна, что выстрел произошел единственно оттого, что она «резвилась», прыгала и бросалась на подушки, совсем не подозревая, что за ними лежал пистолет. Затем она рассказывала, что Бестужев стоял от нее поодаль, около печки, и при выстреле бросился было к ней, но уронил свечу и убежал из комнаты. Что произошло затем, она не помнила. Все это Нестерцова рассказывала несколько раз и всем совершенно одинаково, даже в бреду, до самой смерти, которая последовала на третий день, она твердила, «что она сама всему виновата, и чтобы не обвиняли в ее смерти Бестужева».
Между тем комендант Дербентской крепости нарядил следствие, и на место происшествия явились секретарь городового суда Тернов, депутат от военной стороны поручик Коробаков и уездный доктор Попов.
Были допрошены: Нестерцова, Бестужев, Сысоев, офицеры, которые вошли в комнату Бестужева, спустя 1/4 часа после происшествия, и мать Нестерцовой. Показания всех этих лиц и вообще все следствие не выяснили главной сути дела. Следователи ограничились только тем, что представилось их глазам: доктор осмотрел больную и нашел ее в очень плохом состоянии, она была так раздражительна, что не было возможности обстоятельно осмотреть рану; найдено было, что подупики, по которым проскользнула пуля, несколько обожжены порохом. Расспросы продолжались недолго: Нестерцова показала, что она сама причиной всему несчастью, что Бестужев совсем не причастен этому делу.
Показания всех других свидетелей, в том числе и матери Нестерцовой, совершенно подходили к тому, что показали Нестерцова и Бестужев. Таким образом следствие было кончено, и Тернов 24-го февраля уже донес майору Шнитникову все в подробностях. Дело этим могло быть и покончено, но о происшествии узнал также и батальонный командир Бестужева, подполковник Васильев. Васильев не любил Бестужева и делал ему всевозможные притеснения, а главное был недоволен тем, что комендант произвел следствие по делу его солдата прежде него. Васильев был человек весьма дурной нравственности и находился вполне под влиянием своей жены, первой сплетницы в городе. Васильев вздумал произвести следствие во второй раз и поручил его произвести подпоручику Рославцеву. Последний, находясь в контрах с Терновым, употреблял все усилия, чтобы обвинить Бестужева.
Рославцев стал распространять повсюду слух, что Бестужев убил Нестерцову, но произведенное им же следствие не подтвердило этого, и комендант Шнитников, не находя Бестужева виновным, предписал предать дело это воле Божией; подполковник Васильев получил строгое замечание от главнокомандующего, а подпоручик Рославцев – строгий выговор за пристрастное ведение дела.
26-го февраля Нестерцова скончалась; сохранился автограф Дюма, написанный по случаю ее смерти на ее могилу – вот он:

Elle atteignait vint ans – eile aimait – etait belle.
Un soir eile tomba, rose brisee aux vents –
Oh terre de la mort, ne pese pas sur eile,
Elle a si peu pese sur celle des vivants.

Она достигала двадцати лет – она любила – была прекрасна.
Однажды вечером упала роза, надломленная ветром,–
О! земля смерти, не тяготей над нею,
Она так мало тяготела над землею живых.

Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ