Зная хорошо обычаи Киргизов и обязанности, в которые поставила меня встреча с ними, я пригласил в свою кибитку Санасаба-Батыря со всеми его аксакалами («аксакал» значит по-русски «белая борода»: так называются у Киргизов почетные старики, у нас именуемые Старшинами). Я зарезал для них семь жирных баранов, наготовил из них несколько блюд бишбармаку и шашлыку, отлично угостил новых своих, очень для меня неприятных, знакомцев и, в заключение всего, подарил Санасабу-Батырю хорошую шубу и, из разного товара, «бер-тугыз». Одним словом, удовольствовал бия враждебных нам Киргизов всем и довел его до того, что он сам, в замен моего угощения, подарил мне хорошую лошадь.
Здесь я должен сделать маленькое отступление, чтоб объяснить значение слова «бер-тугыз».
«Бер-тугыз» по-русски, буквально, значит «одна-девять»; подарить кому-нибудь бер-тугыз значит подарить разного товара на девять предметов составляющих необходимость одежды, например: материи на три халата (на каждый идет по два куска одинаковой материи), на два бишмента, на одну шапку, на один малахай, сукна на чапан (верхний халат) и юфти на пару сапогов. Разумеется, бер-тугыз, смотря по ценности товаров, бывает более-или-менее значителен.
— Кто ты таков, добрый приятель? спросил меня Санасаб-Батыр.
— Свободный купец великой России! отвечал я, подделываясь под известную манеру выражения Киргизов; и потом продолжал: я надеюсь, что, уважая силу и славу России и нашего Великого Государя, вы не причините мне, его подданному, никакой обиды, или вреда.
— Киргизский народ никогда и никаких обид своему гостю не делает! надменно отвечал важный Киргиз.
Проведя несколько времени в незанимательной беседе с полудикарями, я невредимо отправился в дальнейший путь. Санасаб-Батыр, чтобы показать мне знаки своего расположения, велел своим подвластным провожать меня в пути, в течение пяти дней.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Центральная Азия Китай

В сем городе (месте) явились ко мне еще двое руских, бежавших из рабства, прося взять их с собою. Первой из них, Андреям Иванов, дворовый человек князя Лобанова, едучи в Оренбург, схвачен был киргизами, увезен в Хивинское владение и продан за 40 червонных, а оттуда отведен был в подарок Бухарскому владетелю, от коего бежал, услышав о прибытии российского посольства в Ташкент; другой же, крепостной человек генерала Бурликовского, Максим Головаченков, будучи в малолетстве, около 25-ти лет тому назад, с отцом своим в Кременчуге, отправился с ним к крымским татарам, где, пася стадо, был захвачен двумя армянами и двумя татарами и увезен в Персию, откуда предан в Бухарию, и хотя по прошествии 8-ми лет и успел было убежать на границу России, но опять перехвачен киргизами и возвращен в Бухарию, из коей вместе с Ивановым бежал в Ташкент.
Желая спасти единоверцев, я неотступно просил главнокомандующего отпустить (отдать) мне руских сих, и хотя по их законам и должны они были навсегда оставаться в рабстве, но, приняв в уважение сделанный мною ему подарок, он мне отдал их.
Семиполатинский караван, променяв товары, просил меня об исходатайствовании ему позволения отправиться в Россию, в чем я и успел, и он на тысячи пятистах верблюдах выступил в сопровождении состоявшего при нем отряда. Часть оного пошла по тракту на Петропавловскую и часть на Семиполатинскую крепости; я же оставался в ожидании изготовления приведенного мною каравана.
В сие время главнокомандующего потребовали в Кокант для совещания. В отбытие его ташкенцы сделали заговор возвести прежнего своего владетеля Рустамбека, который при взятии Ташкента коканцами бежал в Киргиз-Кайсацкую степь; Рустамбек сей пришел в Ташкент скрытно с семиполатинским караваном и пробрался в Бухарию для испрошения вспомогательного войска. Ташкенцы ожидали минуты его возвращения, чтобы истребить коканские войска и свергнуть с себя <ненавистное> иго. Бухарцы вооружались. Ташкенцы старались обменивать коканскую монету, которая, полагали они, не будет иметь курса; все товары вздорожали; мы были в опасности. Но коканцы узнали о заговоре. Главнокомандующий поспешно возвратился, вслед за ним присланы были подкрепления. Он отыскал виновных (розыскал виновников), и в продолжение 10-ти дней я видел безпрестанно казнь сих нещастных: их вешали за горло, а одного из них, < которого полагали главным зачинщиком бунта,> поперек тела. Сей более 6-ти часов был жив и наконец, затекши кровью, в ужасных мучениях испустил дух. Ташкенцы приведены сим были в величайший страх. Рустамбек захвачен на границах, привезен в Ташкент, посажен в подземный ров и приговорен к смерти. Так как законы магометанские повелевают оказывать иностранцам гостеприимство и всякое уважение, то жены и родственники Рустамбека приходили ко мне, умоляя со слезами испросить у главнокомандующего ему пощаду. В подарок главнокомандующему они вручили мне во 100 рублей иноходца (во 100 рублей погребец, в 500 рублей иноходца) и обученного кречета (белого ястреба), стоящего там 40 червонных. Соболезнуя об участи нещастного Рустамбека и желая выручить притом захваченный товар российского купца Ушакова, с коим Рустамбек прибыл в Ташкент, я с сими подарками явился к главнокомандующему, который, по убеждению моему, основываясь на помянутом законе магометан, согласился наконец, приняв подарки, освободить Рустамбека от казни, объявив, чтобы он в течение 6-ти часов заплатил 300 червонных пени и выехал через три дни из пределов; российские же товары велел немедленно возвратить. Его выпустили из рва под присмотром 3-х человек, а как родственники боялись снабдить его деньгами, дабы не сочли их участниками в заговоре, то он выпросил помянутую сумму заимообразно из каравана.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Центральная Азия Российская империя

30-го декабря, полковник Данилевский испросил у хана прощальную аудиенцию. Во время приема хан пригласил посла, может быть, только из вежливости пожить еще в Хиве и дождаться наступления весны; но Данилевский поблагодарил за любезность и отклонил предлагаемую ему честь. Хан, прощаясь, неожиданно объявил Данилевскому, что назначил сопровождать его своего посланца, сановника Магомед-Эмина, назначенного выразить государю “беспредельную благодарность за подарки и милостивое расположение”.
На другой день, 31-го декабря 1842 года, посольство выступило в путь. На проводы явился и Сергей-ага... Он привез с собою в гостинец, на дорогу своим уезжавшим землякам, бурдюк вина и целую корзину русских пирогов. Данилевский звал его с собою в Оренбург, ручаясь за полное прощение, но он не согласился:
— Мне там надо в богадельню идти, — отвечал со вздохом Сергей-ага, — а здесь я богатый человек и один из первых.
На самом выезде из города посольству был изготовлен ужасный сюрприз, очевидно, умышленно, с целью устрашения и предупреждения: по дороге сидели, посаженные на колья, несколько персиян... С руками, привязанными параллельно к ногам, в страшных муках кончали свою жизнь эти несчастные люди, оглашая воздух громкими жалостными криками: “Су! су!! су!!...” (воды).
Сопровождавшие посольство хивинцы сообщили, что вина этих несчастных людей состояла в том, что, будучи захвачены разбойниками туркменами (йомудами) и проданы в Хиву, в рабство, они сговорились и убежали. Хивинцы на другой же день их нагнали, и вот, в поучение прочим персам невольникам и в виде назидания уходящим русским, жестокосердый хан приказал посадить на кол всех этих несчастных, в самый день выступления нашего посольства, по пути его следования...
Участь русских пленных в Хиве была вообще такова: их тотчас же по доставке в ханство всячески склоняли и приневоливали принять мусульманство и в случае успеха женили на туркменках и персиянках. С девушками поступали гораздо проще: красивые из них пополняли гаремы хивинских вельмож и богатых купцов, а некрасивые — поступали туда же, в качестве рабынь и прислужниц. Если замечали у пленника намерение бежать, то делали ему, немного повыше пятки, разрез, насыпали туда мелко рубленого конского волоса и долго искусственным образом растравляли рану, чтобы пленнику нельзя было скоро ходить. Если же кто-нибудь из пленных убегал из Хивы и его ловили, то сажали, на  страх другим, на кол, и несчастный умирал в жесточайших мучениях, длившихся иногда двое и трое суток; спастись от казни, в случае поимки, был лишь один исход — принять ислам и жениться, что некоторые и делали...
В Оренбург посольство возвратилось на масленой неделе, во второй половине февраля. С дороги еще Данилевский послал в Оренбург нарочного киргиза, из числа бывших при нем, с предупреждением, что он возвращается не один, а в сопровождении хивинского посла; поэтому, когда наши вступили в Оренбург, Магомед-Эмин был встречен с особым почетом и торжественностью, до чего азиаты вообще большие охотники. Тотчас же был послан в Петербург курьер с испрошением распоряжения, как поступить с хивинским послом. Ответ от гр. Нессельроде был получен, однако, не слишком-то скоро: предлагалось отправить Магомед-Эмина в Петербург, со всевозможными, впрочем, удобствами и торжественностью.
22-го апреля (1843 г.) хивинский посол, со свитою в пять человек, был отправлен из Оренбурга в Петербург, куда он и прибыл 13-го мая. Но его прием (в Царском Селе), сделанные ему роскошные подарки и оказанная любезность не входят уже в программу настоящей статьи... Мы лишь сочли не безынтересным проследить те добрые отношения к Хиве, которые русское правительство того времени всячески старалось начать, установить и поддержать, поступаясь иногда собственными интересами. Но малейшая снисходительность со стороны России была, к сожалению, принимаема хивинцами за слабость... В последующие же затем годы (в 1844 и 1845 г.г.) хивинское правительство не постеснилось нарушить только что заключенный им договор: оно стало явно покровительствовать известному мятежнику, русскому киргизу Кениссаре (которого безуспешно преследовали наши отряды по степи) и разбойнику Кутеборову, скрывавшимся в пограничных хивинских владениях. По-прежнему начался грабеж русских купеческих караванов; степь также стала для русских опасна в пути... Дело дошло до того, что в 1852 году В. А. Перовский, находившийся в то время в Петербурге, в звании уже генерал-губернатора, вынужден был предложить хивинцам куш в 200 червонцев за выкуп семейства подвластного нам султана Ирму-хамеда Касимова, управлявшего чеумекеевцами. Наконец, в 1858 году, хивинские правители прямо объявили полковнику Н. П. Игнатьеву (ныне генерал-адъютант и граф), что они содержания акта, заключенного ими в 1842 году с полковником Данилевским, “не помнят” и даже “не нашли его” в своих канцеляриях...
В заключение мне остается сказать несколько слов о судьбе полковника Данилевского. Произведенный за свою “миссию” в Хиву в генерал-майоры, он перешел на службу в Петербург и там нашел себе трагическую кончину. Будучи замечательно красивым и имея от роду всего 35 лет, он страстно влюбился в одну славянскую владетельную княжну и пользовался взаимностью; но на этот брак не согласились ее родители и решили увезти ее на родину. В осенние сумерки, на первой же почтовой станции от Петербурга к Москве, едва только заложили лошадей в карету, в которой ехало семейство княжны и она сама, как к лошадям спереди подошел высокого роста молодой генерал и выстрелил себе в рот... Лошади поднялись было на дыбы, затем рванулись вперед и карета проехала по трупу уже скончавшегося Данилевского.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Хивинское ханство

Написав это, я отправился в столицу нашу, в укрепление, сам не зная, за чем и к кому, так прогуляться. Вдруг входит Ханыков, мерзлый, отчаянный; он воротился с неудачной охоты, и говорит: «идите скорее в лагерь, вас ищут: гонцы прибыли с Ак-Булака (со второго укрепления) с известием, что там дерутся с Хивинцами».. Вот рассказ посланных: 13-го Декабря отправлены были отселе 130 человек пехоты и сотня казаков в Ак-Булак, чтобы привести оттоле всех больных, до сотни. Команда эта, ничего не чая, остановилась для последнего ночлега 18 Дек. верст за 10 не доходя укрепления, и ночью вдруг Хивинцы с криком и визгом напали, кинувшись наперед всего на лошадей. Лошади были стреножены, но до 30 треног лопнуло и кони шарахнулись без удержу; 40 верблюдов поскакали за ними вслед. Между тем отрядец справился, собрал остальных лошадей и верблюдов, окружил себя завалом из телег и вьюков и благополучно выдержал 1 1/2 дневную осаду 2-х до 3-х тысяч Туркмен, Каракалпаков и Хивинцев. Казаки и солдаты отстреливались славно, кидались несколько раз из засады своей на неприятеля, который наконец принужден был удалиться. С нашей стороны убиты: три солдата и два казака; ранено 11. У Хивинцев потеря не известна, потому что они утаскивали убитых и раненых с собою; но сами посланные, бывшие вожаками при отряде, видели 8 человек, свалившихся с лошадей. Трое убиты были так близко, что тела их Хивинцы не успели выхватить и покинули. На одном из посланных была завоеванная сабля, которых взято 8. Прибыв за тем благополучно в укрепление, молодцы наши услышали здесь, что тот же Хивинский отряд осаждал его три дня, но не могши нанести ему никакого вреда и потеряв несколько человек от гранат и картечи, прошел мимо, вероятно для разведок; — и на этом то розыске встретил конвой, посланный для больных. Вся слава разбойников и трусов состоит в том, что они зверски замучили и разрезали по частям одного Кайсака, посланного, охотой, с увещевательными грамотами к Хивинскому народу, к Каракалпакам и проч., дабы, по возможности, предупредить напрасное кровопролитие. Прибывшие сюда гонцы нашли остатки тела его на дороге, верст не более как в 5 — 6 от самого укрепления. Это озлобило вообще всех Кайсаков до того, что они называют Хивинцев кяфырами, не мусульманами и клянутся в мести. Тем вернее будут они нам служить, тем менее можно ожидать побегов, хотя, правду сказать, и теперь из отряду нашего бежало Кайсаков 3 или 4 человека, и только из числа высланных за нами Бай-Мохамедом, при 350 верблюдах, прибывших вовсе отдельно и по себе, бежало 12 человек Кайсаков. И так, первая победа над неприятелем одержана, а главное — Хивинцы вышли из гнезда своего и должны теперь драться. Пора спать: до завтраго. Двое Кайсаков прибывших с этою вестию вызвались для опасной посылки, а других охотников не было. Это теже самые, которые были отсюду посланы вожаками с командой, ушедшей в Ак-Булак за больными. Один из них человек бывалый, видел войну между Кайсаками, видел войну Хивинцев с Персианами, с Бохарцами, — но эдакой войны, говорит, как бой 200 человек, этой горсти, за тюками и телегами, не видал. Он не может надивиться хладнокровию солдат наших, которые почти двои сутки отстреливались, пели при этом песни, как именно Кайсаки замечают в рассказе своем, даже курили трубки. У Хивинцев было два трубача, огромные, саженные трубы с широким раструбом; трубачи эти сзывали правоверное воинство на бой; все около них собирались, но, как трубачам нельзя было подъезжать близко в завалам нашим, потому что-де стреляли оттуда, то и наездники вместе с трубачами давали тыл. Причина весьма удовлетворительная: у трубача, как у всякого другого молодца того же калибра, лоб не за каменной стеной. Очень хвалят поручика Ерофеева, командира роты, за хладнокровие и распорядительность его. Он тем более заслуживает похвалы, что в первый раз попал в огонь и войны не видал. Солдат было с ним, как я узнал теперь вернее, 170 челов., а казаков сотня, из коих 40 верхами, а лошади из под остальных были заложены в сани и телеги, под больных. Все это прекрасно. Остаются только неодолимые хлопоты с больными, этою вечною мукою всех военных отрядов: за ними сто раз более хлопот, чем за убитыми. У нас, в 4-й колонне, их уже до 90 человек.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Центральная Азия Хивинское ханство

Метки к статье: 19 век Хивинское ханство Центральная Азия Российская империя

В пятницу (джума), т. е. в мусульманское воскресенье, мы обычно отправлялись в мечеть Шах-Абдул-Азим, место паломничества, в 5 — 6 верстах восточнее Тегерана. Здесь мы всегда встречали много женщин, которые совершали свой «зиарет», т. е. паломничество, верхом или на носилках (тах-тараван), которые несли два мула. Богатых персиянок сопровождали верхом и пешком евнухи или мужская свита. Другие, победнее, ехали одни, как обычно тщательно закутанные и с белой хлопчатобумажной сеткой, закрывающей лицо. Однако женщины везде одинаковы, и часто бывало, что, когда поблизости не было ее соотечественников, встреченная нами женщина, если она была красива и молода, стыдливо поднимала покрывало, чтобы приветствовать нас пылким взглядом своих черных, как уголь, глаз, и иногда тихо шептала: «Салам сахеб» («Приветствую вас, господин»).
Во время наших прогулок мы бывали и в садах покойного Фатх-Али-шаха. Все эти сады обнесены высокими стенами. За всегда запертой входной дверью, примерно в трех шагах от нее, находится вторая стена, высотой 7 и длиной 10 футов, которая, если даже открыта внешняя дверь, защищает внутреннюю часть сада от взоров любопытных, так как там в это время могут гулять или сидеть без покрывал женщины.
Ревнивые жители Востока принимают всевозможные меры предосторожности, охраняя своих женщин, но их все же часто обманывают. В одном из таких королевских садов имеется Аби-Сер, или Серд-Аб, т. е. подземный павильон, в который спускаешься по пологому коридору без ступенек. Внизу оказываешься вдруг в просторном помещении с боковыми комнатами, купола которых с оконцами из цветного стекла находятся на уровне поверхности сада. Тут же обставлено с восточной роскошью; стены украшены арабесками ярких тонов, везде бассейны с кристально-чистой водой и фонтаны.
Здесь в прохладных полутемных покоях шах проводил со своими одалисками жаркие летние дни и мог даже купаться. Старый сладострастник приказал устроить здесь приспособление, которое ласкало бы его взор. Из одной верхней комнаты этих подземных покоев (бала хане) прямо в бассейн вела узкая покатая плоскость, т. е. лестница без ступеней, из белого мрамора. Если шах желал искупаться, он садился в прохладную воду бассейна, и по его знаку к нему съезжали по этой плоскости его одалиски, единственным украшением которых была, конечно, естественная нагота. Во время этого спуска обрюзгший развратник мог наслаждаться прелестями своих наложниц. Можно только догадываться, какие здесь совершались оргии, о которых мы, европейцы, не имеем никакого представления.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Персия Российская империя Кавказ Центральная Азия

30 октября 1833 г., согласно приказу Вашего превосходительства от 28-го числа того же месяца, я выехал из Оренбурга в Орск, чтобы присоединиться к каравану, отправляющемуся в Бухарию. Я покинул Орскую крепость 11 ноября и после сорокапятидневного пути благополучно достиг Бухары, где имел честь вручить Ваше письмо и подарки кушбеги. Весть о моем приезде в Бухару опередила меня. Купцы нашего каравана отправили кушбеги письмо, уведомлявшее его в весьма расплывчатых выражениях, и без сомнения с умыслом, что с их караваном прибывает выехавший из Оренбурга русский чиновник, который является подателем письма, посланного его превосходительством военным губернатором Оренбурга, но о цели же его миссии они ничего не знают. А так как бухарское правительство не принимало еще русское посольство в ответ на свое, посланное в Россию несколько лет назад, и никогда еще в Бухару не приезжал служащий русского правительства, направленный непосредственно к первому министру, все посчитали, что я послан его императорским величеством к бухарскому хану. И поэтому все были очень удивлены, когда узнали, что я привез письмо и подарки от Вашего превосходительства именно к бухарскому первому министру. Кушбеги оказался в затруднительном положении — он не знал, как объяснить своему господину, подозрительно и ревниво относящемуся к своим правам, это обстоятельство, столь противоречащее обычаям Туркестана; он опасался зависти сановников, которые не упустили бы возможности навредить ему и очернить его перед ханом, выставив его честолюбцем, считающим себя равным с ним и принимающим послов. Он встретил меня холодно и с недоверием. Это породило во мне предчувствие будущих трудностей, с какими я вскоре и столкнулся. Его вопросы, взгляды — все выдавало в нем едва сдерживаемую тревогу. Он не осмелился даже вскрыть переданное ему письмо, позже я узнал, что перед тем как открыть, он показал его хану. Таким же образом он поступил и с ящиками с подарками, какие мне было приказано доставить ему. Всевозможные слухи о цели моей миссии, вскоре распространившиеся по Бухаре, усугубили подозрения бухарского правительства и сделали мое положение еще более трудным, вынудив удвоить бдительность. Я постоянно ощущал себя объектом пристального внимания и подозрений со стороны бухарцев. Мало-помалу мне удалось рассеять подозрения, вызванные своим появлением, благодаря моему мусульманскому костюму, той старательности, с какой я молился и выполнял малейшие предписания мусульманской религии, серьезным дискуссиям с муллами, муфтиями и самим кушбеги о теологии, коране, традициях, об арабском, турецком, персидском языках. Я не узнал бы многого, если бы меня не считали мусульманином. После многих месяцев скованности я был рад, завоевав доверие кушбеги, который стал теплее относиться ко мне и согласился на несколько свиданий со мной, чего раньше я не был удостоен. Кончилось тем, что наши встречи стали довольно частыми. Его обращение стало более дружественным, его разговор — более откровенным. День ото дня отношение ко мне улучшалось. За несколько дней до отъезда я удостоился чести быть представленным хану.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Бухарское ханство Центральная Азия Российская империя

Историк Карла, XII, шведский придворный проповедник Нордберг, взятый в плен под Полтавой в 1709 году и живший около шести лет в России, то в Петербурге, то в Москве, приводит свидетельство одного лифляндца, знавшего отца и мать Катерины, подтверждаемое церковного книгою: “Отец ее был шведский квартирмейстер Эльфсборгского полка Иоганн Рабе. Находясь с полком в Риге, он женился на местной уроженки Елизабете Мориц. По прибытии в Швецию со вторым мужем, Елизабета родила в 1082 году, на бастели Гермундерид, в приходе Тоарпа, дочь Катерину. Через два года Иоган Рабе умерь, а жена его с дочерью и новорожденным сыном вернулась в Ригу, где, некоторое время спустя, Катерина поступила в сиротский дом, затем на Ревельское подворье и наконец к мариенбургскому пробсту Глюку”....
Другое известие о происхождении и первых годах жизни второй супруги Петра I заключается в донесении военного комиссара фон-Сета, напечатанном в шведской газете “Tiden” на 1849 г., в № 89. Известие это, в главных чертах вполне сходное с рассказом Нордберга, дополнено некоторыми новыми подробностями; кроме того, Свен Рейнгольдт Рабе назван другим именем и оказывается на два года старше сестры. Здесь сказано: шведский квартирмейстер Иоганн Рабе “привез с собою из Риги жену Елизавету Мориц, с которою прижил в замке Варберг, где находился в гарнизоне, сына. Свена-Рейнгарда и потом на бастели Германдеред дочь Елену-Катерину. Жена через месяц но смерти мужа с обоими детьми удалилась в Ригу: сыну было пять лет, а дочери три года”.
Третье известие представляет мало разницы от первых двух, хотя это не более, как предание, которое Нордберг слышал в России от лифляндцев. По их рассказу, “мать Катерины вышла в Швеции замуж за одного унтер-офицера и по смерти его уехала в Эстляндию; затем во время “великого” голода в 1697 году она удалилась в Лифляндию, где искала хлеба, у дворян и пасторов. Таким образом, пришла она к пробсту Глюку, который недели две держал ее в своем доме, потом отпустил; Катерину оставил у себя” .
Другой шведский историк, Лагербринг, по вопросу о происхождении Екатерины I ограничивается краткой заметкой: “В России утверждают, что она происходит из польской фамилии Скавронских; в Швеции убеждены, что ее отец носил фамилию Раабе и был квартирмейстер Эльфсборгского полка. Слухи эти вполне известны в Петербурге”.
Полный текст

Метки к статье: 18 век Российская империя