ЖАН ШАРДЕН

ПУТЕШЕСТВИЕ КАВАЛЕРА ШАРДЕНА ПО ЗАКАВКАЗЬЮ

В 1672-1673 гг.

VOYAGES DE MONSIEUR LE CHEVALIER CHARDIN EN PERSE ET AUTRES LIEUX DE L' ORIENT

Глава XXIV.

О церковном начальстве.

Совершенно лишним является рассуждение о начальствующих лицах, так как эти люди живут, руководствуясь только природным инстинктом и волей своего князя. Если князь во время поста употребляет мясо, то они также едят его, говоря, что в этом нет греха, так как князь делает тоже самое. Если он разводится с женою или берет себе одновременно двух, то каждый из них поступает также. Что же касается до того, как они посещают в праздники обедню, то мы уже видели, как они соблюдают эти праздники, и только по воскресениям они воздерживаются немного от работ. В этот день они в церковь ночью не ходят, но кто и идет, то переступив порог церкви, наскоро крестится, славя Имя Господа и св. Девы, и тотчас же покидает ее и, остановившись напротив церкви, начинает болтать, предоставляя службу совершать священнику. Так это происходит, всегда, исключая Благовещения, Вербного Воскресения и Пасхи, когда мужчины остаются в церкви только потому, что женщины стоят снаружи; но стоя в церкви, они не перестают разговаривать и смеяться, как будто находятся на базаре. Они питают еще несколько большее уважение к обедням, которые служат беры или на которых присутствует князь.

На этом заканчивается описание отца Цампи и я не прибавлю ничего кроме того, что все, что относится к религиозным церемониям и самой религии мингрельцев, насколько я заметил, он вполне точно передает. Я должен сказать несколько слов об их похоронном обряде: он полон отчаяния. Если женщина теряет мужа или близкого родственника, то она рвет на себе платье, сбрасывает его, оставаясь обнаженной по пояс, рвет на себе волосы, царапает ногтями тело и лицо, бьет себя в грудь, кричит, воет, скрежещет зубами с пеной у рта, неистовствует и беснуется неимоверно. Мужчины выражают свое горе также дико; они разрывают свои одежды, бреют голову и лицо, и колотят себя в грудь. Обряд длится сорок дней, но такое [99] неистовство, как я сказал, продолжается десять дней, а потом постепенно утихает; в течение этих десяти дней близкие покойника и множество мужчин и женщин всех званий приходят его оплакивать. Это происходить таким образом: присутствующие становятся в порядке около мертвеца, как я уже говорил, в разорванных одеждах и начинают обеими руками бит себя в грудь, крича: “вай, вай". Размеренные крики и удары производят ужасный звук. Все это выражает страшное отчаяние, на которое нельзя смотреть без содрогания. Случается, что вопли вдруг стихают и наступает глубокая тишина, а потом вновь раздается страшный крик и отчаяние возвращается к своей первой степени. В последний день, как сказано, сороковой, хоронят мертвого, устраивая поминки всем его близким и его друзьям и тем, кто приходил его оплакивать. Женщины едят отдельно от мужчин. Священник служит обедню и за это приобретает право над всем, чем владел покойный: на его лошадь, одежду, оружие, серебро, если таковое есть, и на другие подобные вещи. Погребальный обряд разоряет дома мингрельцев, потому что они должны совершать его торжественно. Епископ обедню служит нехотя, исключительно ради выгоды, то есть, чтобы получить то, что ему причитается. Приходящие, оплакивая мертвого, делают это не из сочувствия, а для того чтобы прожить эти сорок дней на счет покойника. Когда же умирает епископ, то в сороковой день по нем заупокойную обедню служит сам князь и берет себе все, чем владел епископ, за исключением недвижимого имущества.

Вот все, что я узнал в Колхиде о характере страны, нравах и религии обитателей. Их соседи живут и поступают почти во всем так же, как и они, кроме тех, которые ближе к Турции и Персии. Нравы тех мягче и справедливее в сравнении с живущими близ татар и Скифии. Нравы последних более жестокие; они не имеют понятия ни о сущности религии, ни о ее обрядах и не соблюдают никаких законов. Я говорю об абхазах и народах, населяющих подножие Кавказского хребта. Я передал то, что я сам узнал. Теперь я расскажу, что я видал и слышал более замечательного в других странах, соседних с Мингрелией. Эти страны: княжество Гурийское и царство Имеретинское. Гурия маленькая страна. Она граничит с севера Имеретией, а с востока частью Кавказского хребта, находящейся во владении турок, с запада — Мингрелиею, а с юга — [100] Черным морем. Она растянута в длину этого моря от реки Фас до другой реки, которая протекает в миле от Гониа — турецкой крепости, лежащей только и сорока милях от реки Фас. Гурия во всем похожа на Мингрелию как по своей природе, так и нравам жителей. У них та же религия, те же обычаи и такие же наклонности к пороку, разбою и убийству.

Царство Имеретинское немногим больше, чем страна, о которой я только что говорил. В древности она называлась Иберия. Имеретия окружена Кавказским хребтом, Колхидой, Черным морем, княжеством Гурийским и Грузией. Длина его равняется шести стам двадцати милям, ширина — шести десяти. Народ, населяющий пограничный Кавказский хребет — грузины, на юге — турки, а на западе — оссы и кариссиолы, которых турки называют карахет, т. е. черные черкесы, а европейцы — гунны. Это племя произвело те опустошения в Италии и Галлии, о которых упоминают историки и между прочим, Седренус. Язык, на котором они говорят, смешан с турецким.

Имеретия — страна лесов и гор, как Мингрелия, но в ней больше красивых долин и более очаровательных равнин. Там легче найти хлеб, мясо и овощи. Есть железная руда. В ходу серебро. Чеканят деньги. Много селений. Что касается нравов и обычаев, то они такие же, как и в Мингрелии. Царь имеет три хороших крепости, из которых одна под названием Скандер расположена на краю долины и две в горах Кавказского хребта, называемые Режиа и Скаржиа; к обеим им доступ очень труден, так как оне построены в местах, искусно защищенных природой; река Фас, протекает впереди. Не так давно у князя была еще одна более сильная крепость под названием Кататис, одного имени с ее окрестностями. Может быть это та самая местность, которую Птоломей называет: страна Котатен, находящаяся ныне во власти турок.

Имеретинский царь долго держал под своей властью абхазцев, мингрельцев и гурийцев после того, как они все вчетвером, освободились из-под ига, сначала константинопольских императоров, а затем трапезундских, называвшихся, по свидетельству истории, «царями реки Фас». Но в прошлом столетии народы эти отделились от империи и начали ряд междоусобных войн. Ближайшие к туркам племена нашли в них себе поддержку, но турки, оказавшие сначала помощь, кончили тем, что обратили их одного за [101] другим в своих данников. Имеретинский царь должен был ежегодно посылать туркам восемьдесят человек детей — мальчиков и девочек, в возрасте от десяти до двадцати лет, князь гурийский - сорок шесть детей, а князь мингрельский — сто восемьдесят тысяч аршин льняного полотна местного производства. Абхазцы также были обложены данью, но они платили ее недолго, и в настоящее время уже не платят. Царь имеретинский и князь гурийский должны были сами посылать свою дань паше в Ахалцых, а к мингрельскому князю за данью приезжал чауш (Сборщик податей).

Когда я проезжал через Ахалцых, то мне говорили, что турки, не имея другого средства прекратить продолжительные и разорительные для них войны, сильно истребляющие население, хотят сами поселиться тут, вверив управление паше.

Вначале турки не думали осесть в этой стране, так как в ней невозможно строго блюсти магометанскую религию: здесь единственно что хорошо, это — вино и свиньи, но закон Магомета запрещает употреблять их в пищу; затем, здесь нездоровый воздух, нет совсем хлеба, и население так редко, что только в некоторых местах можно было бы построить несколько крепостей и то небольших, на семь или восемь домов. На основании таких соображений турки оставили эти провинции в их прежнем состоянии, довольствуясь теме, что места эти служат им рассадником рабов: они вывозят их в. количестве семи-восьми тысяч человек ежегодно. Такие же приблизительно препятствия мешают, вероятно, туркам присоединить к своей империи обширные равнины Туркестана и Скифии и необъятные страны Кавказского хребта. Если бы народ, населяющий их, был бы собран в города и укрепленные места, то турки, наверное, нашли бы необходимым его ограничить и держать в рабстве; но как удержать людей, меняющих ежемесячно места и всю жизнь кочующих! Я должен упомянуть, что все эти страны, платящие теперь дань только туркам, от времени до времени платят ее также и персам, потому что персидские монархи умеют внушать к себе страх присылкой войска.

Великий Абас в продолжение всего своего царствования, т. е. до тысяча шестьсот двадцать седьмого года, собирал эту дань исправно и без всяких хлопот. Дань состояла из детей обоего пола, по примеру дани Колхиды, платившей ее [102] персам с самого начала столетия. Интересно то, что во все века жители приморских областей Черного моря отличались замечательной красотой и плодовитостью.

Ныне царствующий мингрельский князь по счету восьмой с того времени, как Мингрелия освободилась из-под власти Имеретии. Он носит имя Дадиан, что значит глава справедливости. Дад — слово персидское, означающее справедливость, почему и первые персидские цари были названы Пик-Дадиан, т. е. первая справедливость. Надо заметить, что они были первыми, которых народы этой обширной страны выбрали для отправления правосудия и ограждения частной собственности.

Царь имеретинский носит титул мепе, что значит по-грузински царь. Мепе и Дадиан считают себя потомками царя и пророка Давида. Древние цари Грузии утверждают, что они того же происхождения, а хан грузинский в официальных грамотах и актах именует себя потомком сына мудрого царя Соломона. Имеретинский царь в своих грамотах именуется еще более пышным титулом, величая себя царь царей.

Как только наш корабль вошел в рейд Исгаур, я сошел на берег в сопровождении одного греческого купца.

Мы надеялись найти там дома, немного пищи и какую-нибудь помощь, и эта надежда была не без основания, так как я видал в гавани семь кораблей. Но мне пришлось жестоко разочароваться, не найдя там ничего из того, что ожидал. Исгаур — отлогий морской берег, сплошь покрыт лесами,

В ста шагах от берега лежит площадь длиною в двести пятьдесят шагов и шириною в пятьдесят, которая является главным рынком Мингрелии. Посреди проходит улица, по обеим сторонам которой расположены двести маленьких хижин, сделанных из скрепленных между собою ветвей дерев. Каждый купец занимает одну хижину: в ней он и спит, и держит такой товар, который может быть продан в два-три дня. Те же товары, которые уже проданы или которых нет надежды тотчас же сбыть, для большей безопасности хранятся на кораблях. Другого на этом рынке по близости ничего не было, даже ни одного крестьянского дома. Мой проводник просил некоторых из людей, пришедших на рынок, принести завтра гоми (это зерно, употребляемое вместо хлеба), вина и разной провизии. Крестьяне пообещали, но ничего не принесли. Так как наши припасы кончились, то я был очень удивлен и огорчен, не найдя на [103] рынке ничего, кроме скованных рабов и с дюжину голых крикунов с луком и стрелами, нагоняющих страх. Это были таможенные надсмотрщики. Но мое удивление и огорчение дошли до крайней степени, когда я узнал, что турки и гурийский князь, каждый с своей армией, идут войною на Мингрелию, разграбляя всюду на пути дома своих соседей и похищая людей и мелкий скот. Я возлагал надежды на театинских миссионеров, живущих в Мингрелии, и решил ехать туда. Я утешался мыслью, что, наверное, у них есть дом, где можно будет считать себя в безопасности и что они скоро отправят меня в Персию. Они живут в сорока милях от Исгаура по суше и в пятидесяти пяти — морем. Я послал главе миссии гонца с письменным уведомлением, что прибыл в Мингрелию, что хочу ехать в Персию по важным делам, что я снабжен рекомендательными письмами от французского посланника, резидента генуэзского настоятеля греческих капуцинов и от представителя театинского ордена в Константинополе и что умоляю прислать мне кого-нибудь немедленно, кто бы дал мне необходимые средства для продолжения моего путешествия, Я хотел заплатить гонцу деньгами, но он потребовал, чтобы ему уплатили ситцем. Мой проводник сторговался с ним за 2 куска голубого ситца, поставив ему условием возвратиться через 2 1/2 дня. Эти два куска стоют в Каффе четыре франка.

Я возвратился на корабль очень грустным и огорченным на то, что попал в страну, где ничего нельзя купить, где деньги не имеют никакого значения и где нет возможности найти помещение. Такое количество рабов разного возраста и пола,— одни на цепях, другие привязанные друг к другу,— эти таможенные надсмотрщики с их разбойничьим и злодейским видом наполняли мое воображение ужасом. Тем не менее я был тверд и старался, насколько возможно, рассеять эти страхи. Я не поделился ими с моим товарищем и с многими людьми, но, наоборот, сказал им, что мне обещали привезти провизии, хотя следовало бы поберечь и то немногое, что у нас осталось. Слух о войне не помешал, однако, купцам нашего корабля на другой день рано утром сойти на берег, занять хижины и снести в них товары.

18-го в полдень мой проводник принес мне на корабль от настоятеля театинцев очень короткий ответ: он уведомлял меня, что через два-три дня будет на корабле с лодкой и сделает для меня все, от него зависящее. [104]

19-го днем множество спасающихся крестьян прошли через Исгаур и страшно напугали всех рассказом, что абхазцы, которых мингрельский князь пригласил на помощь против турок, разоряют и жгут все, уводя людей и скот, и что они недалеко от гавани. Каждый сию же минуту принялся, что мог, нагружать на лодки и корабли, но так как время было позднее, а корабли находились около мили от берега, то они успели сделать всего лишь два перегона. Капитаны кораблей отправили на сушу по 2 пушки, поставив их около рынка, и всю ночь провели у орудий.

Не могу выразить того громадного огорчения, в которое меня повергнул такой несчастный и внезапный случай. Во мне пропала всякая твердость, но что приводило меня в особенное отчаяние, так это заявление капитана, что сперва он поедет торговать к абхазцам и грекам, а потом уже вернется в Каффу. Это значило провести три месяца на море и вернуться назад только к концу года.

Такое заявление угрожало мне ухудшением моей судьбы: опасность погибнуть, недостаток в пище и явная невозможность ее достать. Все это я понимал ясно, однако же, не одно это составляло мою главную заботу: я больше всего боялся, что имущество моих друзей, которое, по моему мнению, избегло было Черного моря и Турции, вновь подвергнется опасности быть там, что мне придется сносить упреки и презрение людей, слышать, что они этот неожиданный случай ставят мне в вину и приписывают такое печальное стечение обстоятельств моей неосторожности. Мое отчаяние увеличилось унынием моих слуг и их проклятиями судьбе, стране, в которой мы находимся, людям, вбившим мне в голову Черное море; одним словом, я был в такой глубокой тоске, что мне оставалось только погибнуть. Я успокаивал моих людей, но их терпения хватало не на долго, так как испытываемый нами голод рождал среди них от времени до времени грубую запальчивость.

20-го все люди нашего и других кораблей, какие были на рейде, снова взошли на них. Они предпочитали отказаться от шерсти, соли, фаянса и других товаров, чем попасть плен к абхазцам, которые, по слухам, были близко. Слух этот вполне оправдался: в десять часов вечера мы увидели весь базар в огне, а на утро люди, ходившие туда, не нашли там ничего, кроме пепла и следов пожара.

Как только наши купцы сошли на берег, я сделал [105] попытку купить у них сухарей, риса, масла и сухих овощей, но никто ее хотел мне продавать из опасения, что они будут лишены возможности возвратиться в Каффу. Однако, при помощи денег мне удалось вырвать у разных купцов 60 фунтов сухарей, немного овощей, восемь фунтов масла и двенадцать фунтов рису. Этого было очень мало для шести человек; но толковое хозяйство продлило приобретенные запасы на большее время, чем я думал. На нашем корабле находилось изобилие сушеной рыбы, и мы почти ничего другого не ели. Я был очень доволен, приказав приготовить людям обед, и хотя он был без хлеба, но я даже эту скудную пишу счел за счастие.

27-го, видя, что настоятель театинцев не приехал, и не зная, чего мне от него ждать, я объяснил моим людям, что одному из них нужно отправиться и отыскать настоятеля, так как только он один может нас охранить от угрожающих нам бед и вырвать из того тяжелого положения, в котором мы находимся, и которое ухудшается с каждым днем. Наш недостаток в провизии и отчаяние убедили их больше всех моих слов. На нашем корабле была лодка, пришедшая с грузом соли из селения Анарги, расположенного на берегу моря в двадцати милях от Сипиас — резиденции наших монахов. Посланный мною слуга сел в нее, я дал ему четыре дуката золотом, серебра, мелочного товара, и снабдил его всеми моими рекомендательными письмами к настоятелю театинцев. Я так поступил по тому соображению, что рекомендации его друзей и знатных лиц побудят его придти к нам на помощь и выручить из того бедственного положения, в котором мы находимся. Я изложил ему свое положение очень подробно и выразил уверенность, что только он один может нас спасти, за что я ему буду очень обязан, при этом объяснил, что человек, посланный к нему, снабжен на дорогу деньгами.

4-го утром посланный слуга возвратился с настоятелем театинцев. Выше было сказано, что его зовут Доном-Марием-Иосифом Цампи и что он из Мантуи. Я поспешил к нему на встречу; и вот его первые слова: “да простит Бог тех которые посоветовали вам приехать сюда, и то зло, которое они тем причинили. Вы приехали в злую и дикую страну: лучшее, что вы можете сделать — это вернуться с первой же оказией в Константинополь." Радость, которую принес нам своим приездом отец, была омрачена его словами. [106]

Я ввел его в свое помещение, и там с моим товарищем втроем мы стали обсуждать дальнейший план действий. Прежде всего мы поблагодарили отца за то, что он не отказал приехать к нам из таких далеких мест. На это он заявил, что он приехал бы в обещанное им время, но война и набеги абхазцев сделали дорогу настолько опасной, что он не осмелился двинуться в путь. Затем я ему сказал, что его слова, обращенные ко мне, при встрече, привели меня в отчаяние, но честь, оказанная мне его поцелуем, дает мне смелость умолять его ответить, не приехал ли он затем, чтобы взять нас в свой дом. Цампи ответил, что он приехал с целью оказать нам всевозможную помощь, что он повезет нас к себе, согласно нашему желанию, но предварительно считает своим долгом ознакомить со страною, в которую мы намерены отправиться, и добавил, что там совсем нет хлеба и в настоящее время ничего нельзя достать из провизии, что воздух там вредный, а народ до невероятности зол. Я указал ему на имеющееся у нас рекомендательное письмо к мингрельскому князю, но он возразил мне, что князь такой же дикий, такой же разбойник и вор, как и его подданные. Он рассказал нам, как три года тому назад, возвратившись из Италии, привез много подарков князю, его супруге-княгине, визирю и всей придворной знати, раздав им почти все, что имел. Но князь все-таки остался крайне недоволен этими подарками и приказал похитить у него и то немногое, что он сохранил. Затем визирь, спустя некоторое время, посадил его в тюрьму, приковав цепью за шею, и заковав ноги в кандалы, ради выкупа, и Цампи до тех пор не мог вырваться из рук этого тигра, пока не дал ему сорок экю. “То, что я говорю вам, господа, прибавил он, я сообщаю не для того, чтобы заставить вас вернуться, а только потому, чтобы познакомить с опасностью, которой вы подвергаетесь, вступив в пределы Мингрелии. Если вы все-таки захотите поехать после такого предостережения, я постараюсь, насколько возможно, охранить как вашу личность, так и ваше имущество от бед и помочь вам безопасно уехать в Персию". Сообщенные отцом Цампи факты, однако, не заставили меня задуматься; бедствия, угрожающие нам в Мингрелии, были в будущем, и я, не знаю почему, надеялся их избежать; а мои теперешние страдания были в настоящем, и так переполняли мое воображение, что сердце тоскливо сжималось. Я сказал отцу Цампи, что несчастия, которые могут [107] встретиться нам в Мингрелии, будут во всяком случае менее тех, которые угрожают нам по возвращении в Каффу и которые неминуемо приведут нас к погибели. Я обратил его внимание также и на то, что у нас нет ни провизии, ни пищи, что корабль, на котором мы находимся, старый и на него ежедневно так много грузят рабов обоих полов и всех возрастов, что положительно нет ни одного свободного уголка; затем, с утра до вечера приходит множество абхазцев и мингрельцев с кишащими на них насекомыми и вносят с собою такую вонь, которая не может не вызвать эпидемии, что корабль в два месяца не доплывет до Каффы, а за это время наступит период бурь и пора, когда Черное море особенно бурно и опасно, благодаря шквалам; далее, даже если предположить, что мы благополучно достигнем Каффы или Константинополя, то путь этот мы совершим не скорее четырех месяцев, а это значит, что мы должны будем вновь, так сказать, отыскивать путь в Турцию и снова подвергаться риску, насильственным налогам в таможне, и, наконец, в продолжение всего этого времени мы много раз будем подвергаться гибели. Следуя же в Мингрелию, мы рискуем подвергаться опасностям только в течение четырех дней, в каковой срок достигнем безопасного места. Отец Цампи признал все мои доводы заслуживающими уважения. Наш приезд мог принести ему только пользу как лично, так и для его миссии, и, перестав возражать нам, он стал говорить лишь о нашем переселении с корабля к нему. Лодка, в которой слуга привез театинца, была длиною с фелюгу, но шире и глубже; ее наняли вперед и обратно. Мы сели в нее со всем багажом нашим и товарами, закупленными на сто экю по моей просьбе отцом Цампи, как человеком знающим, что имеет сбыт в Мингрелии, где, как я говорил, деньги не имеют никакого значения, а ценность представляют лишь товары. Наш багаж был нагружен еще до полудня, и мы отправились в путь тотчас же. Я был в восторге от радости, что большие не находился на корабле, не чувствовал смрада и не видел жизни и позорной торговли, производимой на нем. Корабль являл собою клоаку и тюрьму для невольников. Каждый вечер невольников приковывали друг к другу попарно и даже мальчиков, а по утрам цепи снимались; этот шум никогда не давал мне отдохнуть и нагонял на меня грусть. По утрам на суше всегда виднелся огонь, бывший сигналом [108] людей, продававших невольников или другие товары. Для тех, кто хотел посетить судно, посылалась лодка, и желающий садился в нее с товарами, входил на борт и начинал свой торг. Война в Мингрелии доставляла нашим купцам выгоду, так как абхазцы приносили продавать им свою добычу. Однажды на наш корабль пришел знатный абхазец в сопровождении 7 или 8 человек прислуги, на вид страшных плутов. Они привели трех рабов и принесли разную добычу. Между принесенными вещами была риза с образа вся серебряная. Я спросил у них, куда они дели образ, они ответили, что оставили его в церкви, не осмелившись унести из боязни, что святой их убьет.

На нашем корабле, когда я его покинул, было 40 рабов. Капитан, турецкие купцы и христиане выменяли их на оружие, платье и другие товары, оценивая последние вдвое дороже, чем купили сами. Мужчины в возрасте от 25 до 40 лет пришлись им по 15 экю, а те, кто был старше, по 8-10 экю. Красивые девушки от 13 до 18 лет шли по 20 экю, другие — дешевле; женщины — по 12, а дети по 3 и по 4 экю. Один греческий купец, имевший комнату рядом с моею, купил женщину с грудным ребенком за 12 экю. Женщина была 25 лет с восхитительными чертами белого, как снег, лица. Я никогда не видел более красивой груди, более нежной шеи, имеющих один ровный белый цвет. Эта красивая женщина одновременно возбуждала и желание, и сострадание. Я молча думал, смотря грустно на нее: “несчастная красавица, ты не возбудила бы во мне ни сострадания, ни желания, если бы я был в лучшем положении и если бы сам не находился на краю еще большого несчастия, если только какое-нибудь несчастие может быть сильнее рабства".

Меня в высшей степени удивляло, что эти несчастные создания не были убиты своим тяжелым положением и даже, казалось, не чувствовали его. Как только они были куплены, с них тотчас же сняли покрывавшие их лохмотья и одели в новое белье и платье, заставив работать. Мужчин и мальчиков употребляли для работ на корабле, а женщинам и девушкам приказывали шить. Казалось, они были довольны и одеждой, и пищей, которую им давали, но работа была для них большим трудом, и их часто палкой принуждали к ней.

Наблюдая в течение нескольких дней рабынь, я только тогда понял, почему заключение в серале для них полно [109] тишины и прелести. Я понял тогда, почему такие чрезмерно ленивые создания, как мингрельские женщины, высшее удовольствие которых заключается в том, чтобы сидеть по целым дням, склонив голову к коленям, без всякой работы, могут чувствовать себя очень хорошо в прекрасных помещениях с обширными садами, где им дается в изобилии все необходимое для жизни и где их не заставляют работать. Впрочем, так поступают только с самыми красивыми женщинами, других же, напротив, как я уже говорил, палкой принуждают к продолжительным работам. Мне пришло также на мысль, что во времена Греческой республики мингрельские и черкесские женщины по своей красоте стояли ниже гречанок, с которыми оне соперничали. Об одном ведь только Язоне пишут, что он приезжал искать женщин, между тем как в настоящее время со всего востока съезжаются сюда за женщинами. Цены, которые платят здесь за них, действительно делают их золотым руном.

Был свежий ветер, наша лодка шла под парусами и на веслах. Во время переезда я советовался с отцом Цампи о мерах, которых нужно держаться, чтобы не попасть в руки врагов и не быть умерщвленными и ограбленными мингрельцами. Затем, разговор перешел на лиц, письма которых я ему прислал. Он мне сказал, что письмо французского посланника было копией с того, которое он вручил ему в прошлом году, когда желал иметь письменное сведение о колхидской религии. Он дал мне его прочесть, и я был удивлен, что мы назначались для передачи рекомендательного письма, а сами в нем не были названы. Я боялся, чтобы отец Цампи не подумал, что мы не пользуемся расположением посланника, в чем я сильно старался его убедить. Это побудило меня показать ему письмо, данное нам посланником к мингрельскому князю.

Вот копия:

«Прославленный князь!

Император Франции, мой повелитель, поручил мне укрепить его покровительством ваши интересы в Турции во всех случаях, которые представятся. Я очень рад возможности уверить вас в этом не только настоящим письмом, но еще и тем, что господа Шарден и Резен, которые представят вам его, передадут такие же точно уверения с моей стороны. Вы обяжете меня, поверив посланным в виду доверия, которое я оказываю им настоящим поручением. [110] Осмеливаюсь надеяться, что вы не откажете поддержать и помочь названным лицам во всем, что будет зависеть от вашей власти, во время их пребывания при вашем дворе и когда они пожелают уехать из вашего государства в Персию. Я надеюсь, что вы окажете мне эту милость, равно как и мне своим доверием.

Ваш всепокорнейший слуга
Де-Нуатель,

Посланник его величества императора Франции».

Ночью мы приехали к устью реки Астольф, одной из больших рек Мингрелии, называемой туземцами Лангур. Остановившись здесь, мы послали двух матросов осведомиться о врагах, посмотреть, что делают местные жители и не разбрелись ли они. Селение Анарги отстоит в 2-х милях от моря. Это довольно важное место в Мингрелии. В нем до 100 домов, но они очень удалены друг от друга, так что от первого до последнего дома 2 мили. В этом селении всегда есть турки, покупающие рабов, которых они потом отвозят на лодках. Говорят, что селение выстроено на томи самом месте, где прежде был большой город под названием Геракле.

5-го числа на рассвете вернулись матросы и донесли, что близ Анарга абхазцев не видно, что они не приближались к селению и что вообще все обстоит по прежнему. Отец Цампи начал скорее грести, чтобы раньше приехать в селение и тайно выгрузиться. Все удалось как нельзя лучше. Мы остановились у одного крестьянина, имеющего лучшее в деревне помещение. У нас было много сундуков, причем самый большой был полон книг. Отец Цампи посоветовал мне, как только мы войдем в наше помещение, открыть этот сундук и его опорожнить; показывая вид, как будто что-то ищем, для того, чтобы те люди, у которых мы остановимся, убедились, что в этих сундуках не скрываются сокровища, и рассказали бы всем, что мы — монахи и что, кроме книг, у нас ничего нет. Я последовал этому совету и чувствовал себя прекрасно, Обитатели дома, где мы остановились, были удивлены, не увидав ничего в таком большом сундуке, кроме книг, и, как мне показалось, вполне убедились, что и в других сундуках было тоже самое.

9-го числа пришел навестить нас один из театинцев-мирян. Он на всю Мингрелию был известен, как врач и хирург. Он весьма гордился доступом, который имел к [111] князю. Он не обращал внимания ни на отцов, ни на настоятеля, и в его действиях и разговорах проглядывало невозможное чванство. Я его принял и обращался с ним, как того требовало его тщеславие. Он обещал мне свое покровительство и помощь и обещал, как только он убедится в уходе абхазцев, известить об этом нас. Свое обещание он исполнил, принеся это приятное известие 13-го. Он сказал, что накануне был у князя в то время, когда ему об этом докладывали; рассказал также, что абхазцы увели более 1200 человек, много мелкого скота и унесли большую добычу: что они разграбили дом одного из театинцев, уведя оттуда трех рабов; что князь послал двух дворян к абхазскому князю, укоряя его и угрожая за его вероломство, за то, что, войдя в Мингрелию, он под присягой обещал охранять ее от турок, а между тем употребил свою рать на ее разграбление и не вернулся назад, чтобы оказать ей покровительство. Рассказав мне эти новости, он обратился к отцу Цампи, предложив отправиться всем вместе в их дом в Сипиас и сообщил, что князь и католикос приказали передать мне и моему товарищу поздравления с благополучным прибытием и что нам дадут людей и лошадей, чтобы отвезти нас в Грузию. Мы решили отправиться на другой же день.

Пока мы жили в Анарги, я не голодал, так как там все-таки можно было найти какую-нибудь птицу, диких голубей, свиней и коз. Мои люди очень выгодно выменивали пищу на полотно, иголки, ладан, гребни и ножи. Вино было в изобилии, так как было время сбора винограда, но мне не доставало только хлеба. В Анарги жила одна знатная дама, вдова княжеского визиря, не задолго до нашего приезда поселившаяся там. Отец Цампи повел меня к ней. Я сделал ей небольшой подарок, а она, чтобы отблагодарить и получить еще новые подарки, присылала мне ежедневно 1/2 фунта хлеба с каким-нибудь угощением; например, раз она прислала кусок вепря, в другой — кусочек меду, в третий — фазана и т. д. Присылая это, она всегда просила у меня какую-нибудь безделушку: нож, ножницы, ленты, бумагу, так что за свои подарки она заставляла меня платить ей вдвое. Однажды она пришла ко мне и наговорила массу любезностей, но еще больше высказала просьб. Такое обхождение мне не нравилось, однако, я его терпел потому только, чтобы иметь хлеб, не зная, откуда его достать. Отец Цампи выдавал меня за капуцина. Он мне сказал, что в Грузии есть [112] капуцины, и советовал мне переодеться в их одежду для более счастливого и незаметного переезда в Турцию; а чтобы обман удался верней, он рекомендовал мне одеться возможно беднее и вообще везде прикидываться бедняком. Я довольно хорошо играл такую роль, но слуги своим поведением весьма мешали мне. Их стол противоречил моим действиям: они покупали все, что только было хорошего для еды за такую цену, какую просили с них продавцы; словом, они вознаградили себя с лихвою за испытанный раньше голод, и такие расходы заставляли думать окружающих, что я не так беден, как говорят.

14-го числа часа за два до рассвета мы направились в Анарги. Пройдя две мили вверх по реке Астольф, мы выгрузили наш багаж на маленькие тележки, а провизию, купленную отцом Цампи, нагрузили на две оставшиеся тележки. Восемь нагруженных тележек вызвали необычайные толки. В Мингрелии не привыкли видеть сразу так много имущества. Менее чем в два дня во всей стране было известно, что приехали два европейца, у которых восемь полных тележек багажа. Эту новость передавали с такими подробностями, которые навлекли на нас много неприятностей, как я это укажу дальше.

При закате солнца мы приехали в Сипиас, сделав четыре с половиной мили по суше.

Сипиас — название двух маленьких церквей, из которых одна мингрельского прихода, а другая принадлежит театинтцам; последним церковь была отдана с обнесенным изгородью полем, на котором находятся обе церкви. Это поле большое. На нем театинцы выстроили много деревянных домов туземного типа, в один или два этажа. В каждом из этих домов жило по монаху, так что все монахи жили там порознь. Самые маленькие домишки были населены их рабами и двумя семьями подвластных им крестьян.

Театинцы прибыли в Мингрелию в 1627 году и были приняты, как лекаря. Князь, владевший в то время Мингрелией, был могуществен; когда ему представили о том, какая была бы громадная польза для его страны, если бы он водворил в ней людей, знающих такое полезное для здоровья искусство, то он принял театинцев, дал им дом, землю и множество крестьян для обработки последней, а для содержания семей - вино и хлеба. За двадцать один год до этого константинопольские иезуиты послали двух своих собратьев [113] в Мингрелию, но они там скоро умерли, и это нагнало такой страх на остальных, что ни один уже не решился ехать туда. Театинцы в прежние года имели дома в Туркестане, Грузии, в землях черкесов и в Имеретии, но теперь дома эти все истреблены, а сами театинцы оставили названные места, видя, что в них не прививается римская религия и что медицина, из которой они сделали профессию, стала надоедать туземцам. Они часто уверяли меня, что по тем же соображениям давно покинули бы и Колхиду, но что остаются тут ради чести римской церкви, для которой иметь людей по всей земле составляет славу, а в особенности из-за чести их ордена, который потерял бы всякое уважение, если бы не мог выполнить своего назначения.

В Сипиасе, когда я приехал, было четыре театинца, три священника и один мирянин. Священники занимались медициной, а мирянин и медициной, и хирургией. Театинцы говорят, что духовная деятельность в этой стране выражается только в крещении детей, так как они там или вовсе не крещены, или крещены плохо. Кроме этого, по их уверениям, они ни в чем в религиозной области не могут проявить своей деятельности, так как мингрельцы не понимают обрядов римской церкви и считают европейцев нехристями за то, что европейцы не соблюдают стольких постов, не жестоки и не боятся гнева образов. Театинцы мне говорили, что даже их собственные рабы не хотят участвовать с ними в религиозных церемониях, и им еще ни разу не удалось научить кого-либо из рабов прислуживать во время обедни. Я часто видел, как театинцы крестят всех детей, каких только встретят в домах, в которых давно не были, или где они не помнят, чтобы совершали это таинство. Я несколько дней провел вместе с настоятелем театинцев в разных местах Мингрелии и много раз видел, как он крестит детей. Когда к нему приводили какого-нибудь больного ребенка, он приказывал подать воды, говоря, что ему нужно вымыть руки. Вымыв их, он, не вытирая, прикасался кончиком пальца ко лбу ребенка, объясняя, что делает это с целью распознать болезнь. Он крестил также и здоровых детей, брызгая на них водою во время мытья рук, как это делают, когда шалят. В первый раз, когда я был свидетелем такого крещения, я заметил, что он говорит что-то сквозь зубы, усмехаясь и поглядывая на меня. Я спросил его, что он делает,— “Я крестил детей,— ответил он мне,— их [114] счастие что мы приехали в этот дом”. Тогда я спросил у него, какое же имя он им дал. “Я им не даю никакого имени, так как часто сам не знаю, крещу ли я мальчика или девочку: имя не так необходимо, достаточно брызнуть каплей воды на ребенка и мысленно совершить обряд крещения".

В общем театинцы очень жалки в Мингрелии: их грабят, обижают, не чувствуют никакого уважения и совершенно в них не нуждаются, разве только какая-нибудь болезнь вызовет необходимость в их присутствии.

18-го числа мингрельская княгиня приехала к театинцам. Их настоятель поспешил к ней навстречу. Мингрельских княгинь и княгинь соседних стран называют ”дедопали”. Это слово грузинское, означающее - “королева". Она приехала верхом, в сопровождении свиты из восьми женщин и десяти мужчин конных, а также нескольких человек пеших, шедших около ее лошади. Все люди были очень плохо одеты и сидели на плохих лошадях. Она объяснила настоятелю свой приезд тем, что узнала о прибытии запасов, ежегодно присылаемых из Константинополя, о приезде в его дом с большим богатством двух европейцев, которым она очень рада и которых желала бы видеть, чтобы приветствовать их. Меня сейчас же позвали представиться ей. Отец Цампи мне сказал, что ей нужно сделать подарок, так как, по обычаю страны, князю и княгине, во время их посещений, подносят подарки. Я стал просить княгиню подождать подарка и обещал сам принести его ей во дворец. Она согласилась на отсрочку. Ей доложили, что я говорю по-турецки и по-персидски. Тогда она приказала позвать раба, хорошо знающего турецкий язык, и предложила мне массу вопросов о моем происхождении и о моем путешествии. Я назвался капуцином, выдерживая этот тип и в разговоре, и в поступках. Но мне показалось, что княгиня этому не поверила, затем большая часть ее вопросов касалась любви. Она велела у меня спросить, испытал ли я любовь; если нет, то какие причины помешали испытать это чувство, и как я мог обходиться без женщины. Она вела этот разговор с особенным удовольствием, равно как и вся ее свита. Что касается меня, то я был в отчаянии: мне хотелось, чтобы княгиня с ее свитой были бы далеко от меня. Я каждую минуту боялся, как бы она не велела все расхитить, так как она меня три раза просила показать ей то, что я привез, а театинцев просила показать припасы, которые, как я уже говорил, присылались [115] им ежегодно из Константинополя и состояли из разнообразных товаров. Они обязаны дать из них часть князю, княгине, визирю и знатнейшим дворянам страны. Отец Цампи обещал принести ей завтра обычные подарки и сказал ей, что я также принесу ей подарок. Наконец, она, уехала, уверенная в наших обещаниях.

19-го числа утром она прислала мне приглашение на обед. Я пошел к ней с отцом Цампи и еще одним театинцем. Дом ее был всего только в двух милях от нашего. Она не жила с князем, который не выносил ее и ненавидел за то, что его принудили жениться на ней.

Мы застали ее более парадно одетой, чем накануне: она была нарумянена и набелена, стараясь казаться красивой; платье на ней было из золотой парчи, голова была убрана драгоценными камнями и окутана изящной вуалью особенного фасона. Сидела она на ковре, а по обеим сторонам помещались девять или десять женщин - ее служанок; фрейлины, как говорят, по случаю войны были взяты в крепость. Зала была полна полуголыми негодяями, составлявшими ее двор. Прежде чем я вошел, у меня спросили подарок, который я должен был принести княгине. Слуга, несший этот подарок, передал его княжеской прислуге. Он состоял из генуйского теста, лент, бумаги, иголок, футляра с ножами и довольно хорошеньких ножниц, Все это стоило каких-нибудь 23-24 франка, но в Мингрелии они стоили больше 60 франков. Княгиня была чрезвычайно довольна. Осмотрев подарки, она пригласила меня войти. Близ нее стояла скамья, на которую раб, говорящий по-турецки, пригласил меня сесть. Прежде всего она мне сказала, что намерена женить меня на одной из своих подруг и что положительно не хочет, чтобы я уезжал из ее страны, что она мне даст дома, земли, рабов и людей. Затем возобновила со мною разговор, который вела накануне, но он продолжался недолго, так как пришли доложить, что обед подан.

Дом, в котором она жила, находился посреди пяти или шести других; каждый на расстоянии ста шагов один от другого, без всякой ограды. Впереди был виден деревянный помост, вышиною приблизительно в 18 дюймов, покрытый маленьким куполом. На нем послали ковры. Княгиня села, женщины разместились в четырех шагах от нее на других коврах. Множество негодяев, составлявших ее двор, уселись в кружок на траве, их было приблизительно [116] человек 80. Для меня и для театинцев недалеко от помоста поставлены были две скамьи: одна служила нам стульями, другая — столом. Когда княгиня села, ее стольничий расстелил перед нею длинную узорчатую скатерть и поставил на один конец посудный шкап, в котором хранились две больших и две маленьких бутылки, четыре блюда, восемь чашек разной величины, одна чаша, чумичка и шумовка, все из серебра. Другие слуги в то время ставили перед каждым сидящим деревянные дощечки, заменяющие стол, положив также одну и перед женщинами. Когда все это было готово, на середину поставили два котла. Один очень большой, притащенный четверыми, был полон обыкновенного гоми; другой же поменьше, принесенный двумя, был с белым гоми. Я уже говорил раньше, что гоми есть тесто, заменяющее мингрельцам хлеб. Затем два человека принесли на носилках сваренную целиком свинью, а потом четыре человека принесли каждый по одному кувшину вина. Все это подавали сперва княгине, потом ее женщинам, затем нам и, наконец, ее свите. Кроме этого, княгине подали деревянное блюдо с хлебом и острыми на вкус травами, возбуждающими аппетит и большое серебряное блюдо с двумя птицами: одной вареной, другой жареной с таким острым соусом, которого я не мог есть.

Княгиня прислала мне кусок хлеба и трав и приказала мне сказать, чтобы я остался на ужин, обещая для этого зарезать быка. Такое приглашение служило знаком величайшего благоволения. Немного погодя, она прислала мне два куска птицы и велела спросить, почему в Мингрелию не приезжают европейские мастера, умеющие так хорошо работать металлические вещи, шелк и шерсть, а приезжают только монахи, с которыми не знают что делать и которых вовсе не желают. Меня очень удивил такой вопрос. Княгиня громко говорила по-мингрельски, а раб также громко передавал мне это по-турецки. Предоставляю читателю судить самому о том смущении бедных присутствовавших на обеде театинцев, в которое поставил их этот вопрос. Сказать правду, я также смутился. Я ответил за них и за себя (ведь я назвался капуцином), что лучшие европейские мастера работают только из-за выгоды и что у них и так работы очень много, чтобы искать ее на стороне; монахи же имеют в виду только славу Божию и спасение душ и лишь этот великий интерес заставляет их покидать свою страну и ехать так далеко.

Обед длился два часа. В половине его княгиня [117] прислала мне чашу вина, приказав сказать, что от этого вина она испила сама и что из этой чаши она всегда пьет. Такую честь она оказывала мне три раза. Княгиня очень удивилась, когда увидела, что я пью вино с водой, пояснив, что никогда этого не видала. Сама она и ее женщины пили вино в чистом виде и в большом количестве. В конце обеда княгиня прислала спросить у меня, не привез ли я пряных и бакалейных товаров и фарфоровой посуды. Она шесть или семь раз присылала ко мне спросить что-нибудь подобное. По всему я пришел к тому заключению, что эта попрошайка, если только смею так назвать самодержавную княгиню, оказывала мне внимание только ради своей выгоды. Я отвечал на все отрицательно. Под конец княгиня рассердилась и сказала, что желает послать осмотреть мой пожитки. Я ответил, что она имеет право сделать это, когда ей угодно. Сказал я так, во-первых, из боязни, как бы отказ мой и сопротивление не возбудили ее алчности, а, во-вторых, чтобы скрыть мой испуг, в который повергла меня ее угроза. Тогда она заявила, что говорила это шутя. Я показал вид, что поверил. Тем не менее, как только мы вышли из-за стола, я начал умолять одного из сопровождавших меня театинцев отправиться поскорее предупредить моего товарища о том, что говорила мне княгиня, для того, чтобы он был готовь ко всему. После обеда она вновь заговорила со мною о женитьбе и прибавила, что через несколько дней покажет мне ту женщину, на которой хочет меня женить. Я возразил ей, как и раньше, что монахи никогда не женятся.

После этого разговора меня отпустили, Княгиня, когда я ей откланивался, к несчастию заметила, что под моим бедным платьем было белье и белее и тоньше, чем носят в Мингрелии. Она подошла ко мне и взяла меня за руку и, завернув рукав до локтя, держала так некоторое время мою руку и тихо говорила что-то одной из своих женщин. Я был до высшей степени смущен, так как поступки этой дамы нисколько не радовали меня и, несмотря на то, что она не улыбалась, страх не покидал меня. Больше всего меня пугало то, что я ничего не понимал, что она говорит, но видел по жестам, что она говорила именно обо мне и с большим оживлением. Я не знал как держаться перед целым обществом с женщиной, носящей титул монархини и заключающей в себе наглость куртизанки. Я стоял в глубоком смущении, но случившееся далее обстоятельство повергло меня в ужасное уныние. [118] Княгиня подошла к отцу Цампи и сказала ему: ”вы оба обманываете меня: я хочу, чтобы в воскресенье утром вы пришли ко мне, и чтобы новоприбывший отслужил мне обедню". Отец Цампи хотел отвечать, но княгини повернулась спиной, и нам сказали, чтобы мы уходили. Я вернулся домой очень грустным и задумчивым. Разговоры, которые вела со мною княгиня, заставили меня бояться, что ее алчность и другие причины наведут ее на мысль сыграть со мною злую шутку. Отец Цампи предупредил меня, что я должен ожидать этого неминуемо. Мы приготовились и в ту же ночь зарыли все, что только у нас было более ценного. Я вырыл в комнате отца Цампи яму глубиною в 5 футов и поставил туда ларь с карманными и стенными часами, украшенными каменьями и ящик с кораллами. Все это так хорошо было зарыто, что невозможно было обнаружить того места, где были спрятаны вещи. Затем я с тою же целью пошел в церковь. Отец Цампи советовал мне вскрыть могилу одного театинца, похороненного лет шесть тому назад, и доверить его праху маленькую шкатулку, которую я хотел спрятать; но Господь, знавший, что должно было вскоре случиться с этой могилой, помешал мне последовать этому совету.

Я вырыл глубокую яму, как и в комнате, и поставил туда шкатулку с 12-ю тысячами дукатов золота. Затем спрятал в крыше комнаты, в которой я жил, саблю и кинжал, украшенные камнями, и другие драгоценности. Крыша эта была крыта соломой. При себе мы — я и мой товарищ — оставили вещи очень ценные, но легкие весом, а вещи меньшей стоимости отдали на сохранение театинцам.

23-го числа мне пришлось узнать пользу, которую мне оказали угрозы княгини, пообещавшей прислать освидетельствовать мои пожитки. Это случилось в воскресенье. Часть дня я провел в молитвах и размышлениях о несчастиях и опасностях, окружавших меня, из которых не было выхода. Я чувствовал себя невольником и не смел даже молить Бога о свободе. Я ограничивался просьбой к Богу послать мне хорошего хозяина и решил про себя, что если выбирать, то лучше попасть в рабство к туркам, чем к колхидской женщине, а в особенности попасть в руки этой новой Медеи. Во время обеда настоятелю доложили, что его спрашивают и ожидают у ворот двое дворян. Эти два дворянина оказались соседями. Они были верхом, в кольчугах и сильно вооружены, с ними было до 30 человек пеших и конных [119] людей, также вооруженных. Настоятель нисколько не удивился, увидев их с такою свитой, так как это было военное время. Посетители сказали, что они заехали поболтать с ним и с вновь прибывшими европейцами; при этом они сошли с лошадей.

Настоятель позвал меня с товарищем. Мы пошли их встретить, так как не подозревали с их стороны никакого злого умысла; но о нем мы скоро узнали. Как только мы подошли к ним, они приказали своим людям схватить нас и крикнули настоятелю и прочим театинцам, чтобы они убирались восвояси и что если кто-нибудь тронется к нам на помощь, то будет убит. Настоятель, охваченный страхом, исчез, другие же не захотели покинуть нас; брат-мирянин усиленно помогал нам. Он жертвовал для нас собою и даже обнаженная шпага, прикоснувшаяся к его шее, не могла его принудить покинуть нас. Наши слуги немедленно были схвачены; один из них хотел оказать сопротивление и воспользоваться большим ножом, который носил у пояса, но его связали и привязали к дереву. Разбойники заявили нам, что они желают видеть, что мы имеем.

Я им ответил, что это вполне в их власти, что мы бедные капуцины, все имущество которых заключается в книгах и бумагах, которые будут им показаны, и в жалких одеждах, и умолял их не поступать с нами жестоко. Иначе сделать я не мог, так как я был схвачен и связан. Эти разбойники сделались хозяевами нашего помещения и людей, живших в нем. Такая хитрость, слава Богу, отлично мне удалась: меня развязали и велели отворить нашу комнату, находящуюся в первом этаже. В ней они нашли только то, что мы для вида не скрыли, Наши более ценные вещи, как я уже сказал, были на нас. Мой товарищ зашил свои вещи в куртку из толстой материи, подбитую мехом, которую он носил прямо на теле. Я же свои вещи запечатал в два маленьких пакета и хранил их в сундуке с книгами, не осмеливаясь носить их при себе из боязни быть убитым и ограбленным или взятым в плен для продажи в рабство. Я попросил брата-мирянина и моего товарища отвести этих дворян в сторону и занять их разговорами. подарить им немного денег, словом дать мне время вынуть из сундука два ценных пакета и спрятать их в другое место. Они так и сделали. Войдя в нашу комнату, я запер за собою дверь. Люди, бывшие с дворянами, [120] заподозрили мое поведение и предупредили своих господ. Тогда они подошли к запертой изнутри двери. Я слышал, как мой товарищ кричал мне снизу, чтобы я берегся, так как за мною наблюдают в щели. Это заставило меня поспешно взять пакеты обратно из-под крыши, куда я их спрятал, из боязни, что они подсмотрели за мною, и опустил в карман. Слыша, как эти грабители налегают на дверь, я бросился из комнаты и выпрыгнул в окно, выходившее в сад. При менее крайней необходимости я ни за что на свете не решился бы на такой прыжок, но ум, охваченный страхом, не боится уже ничего, кроме предмета своего первого ужаса. Добежав до конца сада, я бросил мои пакеты в мелкий кустарник, причем так был взволнован, что плохо заметил место, куда их положил, и тотчас же возвратился в комнату. Я нашел ее полную этими ворами, из которых одни грабили моего товарища, а другие тяжелыми ударами старались разбить мои сундуки. Но я, зная, что в них нет ничего важного, был спокоен и заявил им, чтобы они береглись того, что они делают, так как я посланник персидского царя и что грузинский князь жестоко отомстит им за их насилие. В доказательство своих слов я показал им паспорт персидского царя. Один из дворян хотел его разорвать, говоря, что он никого в мире не боится и не уважает. Другой его остановил и взял паспорт. Золотое письмо и золоченная печать внушили ему уважение. Он велел мне сказать, чтобы я открыл сундуки и что мне не сделают никакого зла; но если я буду сопротивляться, то мне снесут голову с плеч. Вместо повиновения я хотел возражать, но рассудил, что мне это будет стоить дорого. Один из дворянской челяди выхватил шпагу и поднял ее с тем, чтобы опустить на мою голову. Брат-мирянин удержал его руку. В то же время я открыл сундуки, и начался страшный грабеж; словом, все, что понравилось этим господам, было похищено. Во время грабежа я стоял, прислонясь к окну, и отворачивался, чтобы не увеличивать своего горя, и так как я смотрел в сад, то заметил двух людей из прибывшего отряда, роющихся в кустарнике в том месте, как мне казалось, где я положил мои пакеты с драгоценностями. Страшно раздраженный я побежал туда в сопровождении театинца. Когда челядинцы нас увидели, то, не знаю уж почему, ушли. Я тотчас принялся искать эти пакеты, но волнение мешало мне распознать место, где они были положены. [121] Я их не находил, а потому решил, конечно, что они найдены и унесены. Можно судить по цене этих двух пакетов в 25,000 экю, какое отчаяние охватило меня. Без Божией помощи я умер бы, но Он всегда поддерживал и охранял меня по Своей доброте, не отнимая у меня разума. Между тем мой товарищ и брат-мирянин громко звали меня. Я вышел из сада и побежал в комнату, но в это время меня схватили два челядинца, потащили в угол и взяли у меня все из карманов, но в них были пустяки; потом они взяли меня за руки и хотели связать. Я кричал, сопротивлялся и показывал знаками, чтобы они вели меня к своим господам, которым, когда меня привели, велел передать, что меня не зачем вязать ни для того, чтобы вести, ни для того, чтобы убить, и все, чтобы они не захотели со мною сделать, вынесу безропотно. Они ответили, что хотели нас вести к князю, так как мы были посланниками. Я возразил им, что мы и так пойдем не связанными и надеемся, что князь окажет нам правосудие, что мы имеет к нему письма, к которым он, наверное, отнесется с уважением.

Было уже поздно, наступила ночь, а замок князя был в 15 милях. Нас освободили и увели только слугу, оказавшего сопротивление. Через 15 дней я его выкупил за 10 пиастров. Как только я вырвался из рук этих воров, то тотчас же отправился в сад. Священник, сопровождавший меня в моих поисках драгоценных пакетов, рассказал во всем доме о том громадном несчастии, которое, как я думал, постигло меня; никто не сомневался в том, что упомянутые выше челядинцы, выследив меня, похитили то, что я спрятал в кустарнике. В числе наших слуг был армянин, по имени Алаверди (я называю его потому, что многие из моих друзей видели его в Париже после моего первого возвращения из путешествия, и потому, что он тогда проявил верность, заслуживающую большой похвалы). Этот слуга,— говорю я,— сопровождал меня, и я был страшно удивлен, когда он с лицом, мокрым от слез, бросился ко мне на шею. “Господин,— сказал он мне, — мы разорены!'' Боязнь всего и несчастие так охватили нас, что мы совершенно растерялись. Я так был огорчен, что принял слугу за мингрельца, явившегося перерезать мне горло, но узнав его был тронут его сочувствием. Я приказал ему не плакать. ”Но, господин, - сказал он мне,- хорошо ли вы искали?"— ”Я так искал,— ответил я,— что положительно [122] уверен в моем несчастии". Но он не удовольствовался этим и непременно хотел, чтобы я показал ему то место, где спрятал пакеты, и рассказал бы, как я поступал, пряча их, а потом, как я их искал. В угоду ему я исполнил его просьбу за ту привязанность, которую не раз уже он проявлял к нам. Я был уверен, что его поиски будут напрасною потерею времени, а потому не пожелал там присутствовать. Была ночь, печаль не покидала меня и волновала так, что я не мог бы сказать, что я делал, куда шел и даже того, что я чувствовал. Вдруг, к моему удивлению, я почувствовал еще раз, что бедный малый обнял мою шею, засовывая мне в то же время за грудь два пакета, которые я считал потерянными. Можно судить, какая перемена произошла в душе моей от этого. Правда, что утешение было не в том, что отыскались 25,000 экю, которые считались мною потерянными, но в том, что я увидел Божие милосердие ко мне, Его доброту, Его присутствие и Его помощь. Такое сознание преобразило меня в одну минуту. О настоящем положении я больше не заботился и не беспокоился о будущем, ибо видел, как Господь хранил меня. Я почувствовал теперь, после стольких бедствий, уверенность, что не погибну.

Находка ценных пакетов заставила меня забыть о том, что было похищено из моих сундуков.

Я пошел в свою комнату сообщить товарищу о приятной находке, и застал его размышляющим о порядках в этой несчастной стране. Похищенными оказались платье, оружие, медная посуда, белье и другие мелочи. Мы сообща решили не говорить никому, что нашли пакеты, дабы верили, что больше нам нечего терять: это произвело выгодное впечатление. Прислуга театинцев думала, что мы окончательно ограблены, между тем как все, что мы потеряли, слава Богу, стоило не более 400 франков.

24-го числа утром настоятель театинцев и брат мирянин повели меня к католикосу и к князю просить о правосудии. Они хотели, чтобы я понес каждому по подарку. Напрасно я убеждал их, что одно противоречит другому: жаловаться, что меня мучили, ограбили и в то же время нести подарки; но обычай заставил поступить так, как они советовали. Я подарил католикосу футляр с серебряными ножами, ложками и вилками и шляпу, которую он сам велел у меня спросить. Я показал ему, а также и князю приказ и паспорт персидского царя, но письмо французского [123] посланника не передал князю, да кстати театинцы его не нашли. Ни тот, ни другой мне не дали никакого удовлетворения. Князь мне сказал, что в военное время, как теперь, он не может повелевать дворянам; в другое время он оказал бы мне скорое и должное правосудие и сделал бы все, от него зависящее, чтобы возвратить мне похищенное, Католикос нам сказал то же самое, ограничиваясь утешениями. Тем не менее, князь и католикос приказали каждый своему приближенному дворянину отправиться к ограбившим меня дворянам и разузнать, что ими похищено у меня.

То, что я узнал более важного из всех этих печальных для меня событий, было открытие, что Дадиан, или князь, был участником в делах предшествовавшего дня и что он получил треть украденного. Такое открытие еще более помогло мне узнать характер страны, в которой я находился, и убедило меня, что угрожающие нам опасности не минуют нас. Два дворянина, назначенные в помощь нам по отысканию похищенных у нас вещей, пришли к нам ночевать. Им также нужно было сделать подарки. Они нарочно бегали, показывая нам вид, что сильно хлопочут о нас, однако, ни первый, ни следующий день не привели ни к чему: они возвратились 26-го числа к вечеру и заявили нам, что ничего не узнали и что не могут больше продолжать преследования, потому что получили известия о вступлении в Мингрелию турок, которые жгут и грабят все на своем пути, и что подобное обстоятельство обязывает их возвратиться немедленно к их повелителям.

Всеми этими событиями я настолько был удручен, что даже такая новость не увеличила моего ужаса. Театинцы пришли в полное отчаяние, предвидя, что набег турок разорит их. Мы приготовились к бегству. В полночь раздались два пушечных выстрела, оповещающих, что с крепости Рукс замечены вблизи враги. Вслед за этим сигналом все обратились в бегство, унося и уводя за собою в леса и в укрепленные места все, что только было возможно.

27-го, на рассвете, вместе с другими бежали и мы, причем я не трогал своих вещей, которые были мною частью зарыты, частью же спрятаны в крышах и в других местах, полагая, что так оне будут находиться в большей безопасности, чем если бы их взять с собою. У театинцев всей поклажи было только на одну тележку, запряженную быками, и на 2 лошади. В тележку поместили 2-х детей и [124] багаж; на одной из лошадей ехал верхом брат мирянин, а на другой мой товарищ. Последний был болен, что затрудняло и замедляло наше бегство. Два театинца и я шли пешком за тележкой в сопровождении наших рабов и людей. Один из отцов остался охранять дом, в котором была покинута масса вещей за недостатком перевозочных средств. Я оставил книги, большую часть своих бумаг и математические инструменты в той надежде, что ни турки, ни мингрельцы не захотят ими обременять себя. Отец, оставшийся охранять дом, заслышав врагов, ежедневно убегал в ближайший лес, а вечером возвращался домой.

Я раньше упомянул, что войны между мингрельцами и их соседями по своему характеру суть не более, как внезапные набеги и грабежи, длящиеся всего несколько дней; по уходе же врагов односельчане обыкновенно проникают в оставленные дома и доканчивают грабеж, унося зерно, вино и другие оставленные вещи, которых нельзя было захватить с собою. Вот поэтому-то при каждом доме всегда остаются сторожить один или два человека. Иногда враги застигают их, но это случается редко, так как они всегда настороже и имеют полную возможность спрятаться в густых лесах, находящихся тут же.

Вид несчастных бегущих от врагов людей, вызывал крайнее сострадание: женщины были обременены детьми и узлами; а мужчины — пожитками; один гнал скот, другой тащил тележку, полную домашней утвари; по дороге нам встречались обессиленные и умирающие люди; встречались старики и маленькие дети, не могущие идти, с ужасным стоном жалобно взывающие о помощи. Эти крики были воплем отчаяния полной нищеты и не могли тронуть сердца только таких дикарей. Справедливость требует сказать, что эти вопли не тронули и меня, но не вследствие черствости сердца, а по недостатку сострадания: мои собственные несчастия так заглушили его, что оно было нечувствительно к чужой беде. Целью нашего путешествия была крепость, находящаяся в лесах на подобие уже описанных мною крепостей. Она принадлежала некоему Сабатару, по рождению грузину, перешедшему в магометанство, а затем вновь принявшему христианство. По моему мнению, он не был таким плутом и разбойником, как другие. Мы прибыли к нему, сделав 5 миль по грязи и глубокой тине, в которой, как я думал, в конце концов застрянет наша тележка: ее приходилось раз 20 [125] разгружать и нагружать, кроме того, два раза чуть ее не разграбили, а меня самого чуть не убили; вообще все эти дни я подвергался сильным опасностям, удачно избегая несчастий. Владетель крепости принял нас очень радушно. Отцы театинцы сказали ему, что я — человек, хорошо платящий за услуги.

Он поместил нас в одну из каморок маленькой скверной хижины, где мы были защищены от непогоды точно так же, как и под открытым небом, ибо она во время дождей протекала со всех сторон, Но и это было большой милостью, так как нас не смешали с бесчисленным количеством бедняков, помещающихся один на другом. Когда мы приехали в крепость, то она была переполнена людьми, преимущественно женщинами и детьми, приблизительно до 800 человек.

Прежде чем говорить о моих дальнейших злоключениях, я расскажу о вторжении турок и о том, что я узнал из последних войн между Мингрелией, Имеретией и Гурией, в которые вмешались их грозные соседи — турки и персы и которые послужили источником событий, достойных истории. Всего интереснее и удивительнее, что такие маленькие и незначительные государства почти беспрерывно совершали ряд переворотов. Надеюсь, что меня не обвинят в преувеличении некультурности народов, населяющих данные государства, когда прочтут это место моего рассказа, и полагаю, что простое описание их нравов оправдает меня во мнении моих читателей,

Наиславнейшим князем в Мингрелии, с тех пор, как она низвергла власть имеретинского царя, был Леван Дадиан, дядя ныне царствующего князя. Он был храбр, очень умен, справедлив и счастлив во всех своих предприятиях; объявив войну своим соседям, он всех их победил. Этот князь, наверное, был бы превосходным человеком, если бы родился в лучшей стране; но обычай его страны, позволяющий иметь несколько жен, даже из близких родственниц, привел его к деяниям, омрачившим его славу. Он с младенческих лет жил сиротою: умирая, отец назначил ему в опекуны своего брата, владетельного князя Либардиан — страны, находящейся далеко по сю сторону Кавказского хребта. Его звали Георгием. Он честно заботился об опекаемом имуществе своего племянника, которому дал прекрасное воспитание, мудро управляя в то же время Мингрелией в продолжение несовершеннолетия наследного князя. Леван 24 лет [126] женился на дочери абхазского князя, от которой имел двух сыновей. Она была очень красивой и умной женщиной, но ее обвиняют в неверности мужу. Эта неверность быть может является результатом мести неверному мужу, открыто изменяющему ей ежедневно, В числе нравящихся ему женщин была жена его дяди и бывшего опекуна Георгия, которому он так много был обязан. Эту женщину звали Дареджаной и происходила она из знатной фамилии Шилаке. Так как Дареджана была необыкновенно красива, а также необыкновенно зла и честолюбива, то она не удовольствовалась нарушением супружеской верности, поддерживая в течение двух лет с князем, своим племянником, кровосмесительную связь: она стала убеждать его похитить ее, развестись с женой и жениться на ней. Леван все это исполнил. Он похитил эту прелюбодейку из дома ее мужа и женился на ней, а через 8 дней после этого позорно, без свиты, отправил свою жену к абхазскому князю, ее отцу, предварительно отрезав ей нос, уши и руки. Чтобы оправдать себя в такой жестокости, он обвинил ее в прелюбодеянии с визирем, по имени Папона, а чтобы окончательно убедить в этом окружающих, приказал, одновременно с тем, когда увечил свою жену, зарядить пушку визирем. Несмотря на это, все были уверены, что между ею и визирем не было ничего преступного, а что это делалось по желанию Шилаке из ревности и ненависти, которой Леван принес в жертву свою жену и своего министра.

Ради любви этой злой женщины были принесены и другие великие жертвы, но ее честолюбие потребовало еще больших: Леван лично отравил своих двух сыновей, рожденных от первой жены. Шилаке толкнула его на этот невероятно бесчеловечный поступок для того, чтобы дети, которые у нее будут от него, могли бы наследовать престол.

Князь Георгий любил свою жену, несмотря на ее разврат и зверства. Похищение ее привело его в ужасное отчаяние: он 40 дней носил по ней траур, как по покойнице, а затем со своим войском бросился на земли князя, своего племянника. Леван был храбр и имел хорошую рать; он разбил Георгия и принудил его уйти в горы, где тот вскоре с горя и тоски умер. Абхазский князь тоже хотел отомстить за оскорбление и бесчестие, нанесенное ему в лице его дочери, но эта месть также не удалась. Собрав свои войска, он двинул их против мингрельского князя и хотя поход был неудачен, но все-таки он не хотел заключить [127] с Леваном ни мира, ни перемирия, и кончил воевать только тогда, когда узнал о смерти своего варвара-зятя.

Третий враг, еще более грозный, но столь же мало счастливый, восстал против Левана: это был его родной брат Иосиф, который, поняв справедливый гнев своего дяди и абхазского князя, решил отмстить за них, убив виновного. Для выполнения этой цели он избрал одного из стражи, по рождению абхазца. План заговора, в котором участвовал также и виночерпий князя, заключался в следующем: Иосиф должен был обедать во дворце, а абхазец, стоявший позади князя с копьем, по знаку, данному виночерпием, в тот момент, когда князь стал бы подносить ко рту одну из тех больших чаш вина, которые пьют мингрельцы, в конце обеда, должен был пронзить Левана копьем. Этот заговор, казалось, мог быть выполнен удачно, но Божья справедливость требовала, чтобы преступления Левана были отомщены его палачами и его убийцами, которые долго выносили его капризы. Вдруг Леван заметил поданный виночерпием знак и, как бы свыше вдохновенный, бросился с своего места вниз, так что копье не тронуло его. Абхазец убежал, но виночерпий был схвачен и подвергнут пытке, а после того, как он все рассказал о заговоре, четвертован. Князю Иосифу выкололи глаза, и он вскоре умер, оставив после себя сына, ныне царствующего в Мингрелии.

Леван от своего кровосмесительного союза имел трех детей: двух сыновей и дочь, на которых отразилась бесчестная связь их отца в виде общего расслабления. Все возможное было сделано для их излечения, но болезнь не поддавалась науке греческих врачей, вызванных князем из Константинополя. Дочь и младший сын умерли 20 лет или около того, старший же, по имени Александр, прожил дольше; он даже женился на дочери гурийского князя и, спустя год. имел от нее сына. После рождения ребенка Александр вскоре умер. Отец его Леван в то время был еще жив (он умер в 1657 году.) После его смерти Шилаке путем интриг возвела на престол своего сына, рожденного от первого брака, хотя молва говорит, что отцом его был Леван. Этот молодой князь, по имени Вомеки, царствовал недолго: наместник той части Грузии, которая находилась под властью персов, овладев Мингрелией и Имеретией, лишил Вомеки, законного наследника Левана, престола. Так как этот захват является событием вполне естественным и вытекающим [128] из самых обстоятельств того времени, то я в своем повествовании считаю необходимым подробнее остановиться на нем.

Имеретинский царь Александр, умерший в 1658 году, имел двух жен. Первая была дочерью гурийского князя, по имени Тамара, родившая ему дочь и сына, с которой он развелся за ее безнравственность и ряд измен. (Сын его, Баграт Мирза, в настоящее время царствует в Имеретии, а дочь - мингрельская княгиня, та самая, о которой я так много говорил и которая желала меня женить и обобрать). Второю женой Александра была молоденькая княжна, по имени Дареджана, дочь славного и великого Теймураза-хана, последнего самодержавного царя Грузии. У них не было детей, и Александр после четырехлетнего супружества оставил ее вдовой. О ее красоте и привлекательности говорят, как о чуде. Когда ее пасынок Баграт взошел на престол, то она начала убеждать его жениться на ней. Баграту было всего 15 лет. Чары ее красоты не могли еще настолько сильно действовать на его сердце, а дурные нравы страны не совсем еще развратили этого юношу. Он пришел в ужас от этого предложения и ответил на него презрением. Дареджана, увидев, что ей не удержаться на престоле, тотчас же женила Баграта на 12-летней девушке, своей родственнице, по имени Систан-Дареджане, дочери Датона, брата Теймураза-хана. Этим путем Дареджана рассчитывала забрать в руки царя и царицу, а следовательно, быть правительницей государства. Однако, Баграт, несмотря на свою молодость, догадался о замыслах мачехи и однажды по этому поводу выразил ей неудовольствие: но Дареджана сумела быстро успокоить его, уверив, что она не хочет никакой власти. Князь, простой и добрый по натуре, поверил Дареджане и возвратил ей свое доверие, не подозревая того предательства, которое уже приготовила ему мачеха.

Она притворилась больной и послала просить царя навестить ее. Он отправился к ней, но едва успел войти, как люди, поставленные в комнате, схватили и связали его. Дареджана приказала тотчас же отвести его в главную в государстве крепость Котатис, комендант которой был ее любимцем. Она немедленно отправилась туда сама, одновременно уведомив всех вельмож, которым доверяла, о том, чего добилась. С ними она 5 дней совещалась, как поступить далее с царем. Одни советовали ей умертвить его, другие - [129] выколоть ему глаза. Совет последних был принят, и Баграт ослеплен. Это произошло спустя 8 месяцев после брака бедного царя, который, как говорят, не успел даже сделаться фактическим мужем своей жены. Между вельможами, преданными Дареджане, был один, которого она любила без памяти, по имени Вахтанг. Она вышла за него замуж и короновала его царем в крепости. Такое предпочтение сильно обидело и раздражило остальных. Они изменили Дареджане, присоединившись к противной партии, взялись за оружие и призвали к себе на помощь князей гурийского и мингрельского, обещая отдать государство тому, кто первый придет к ним на помощь. Первым со всеми своими войсками явился Вомеки Дадиан, который быстро сделался хозяином всего, чем владела Дареджана, за исключением крепости Котатис. Против последней пришлось вести осаду, но по недостатку артиллерии Вомеки не мог одержать победы, и он долго бы простоял здесь, если бы не хитрость одного вельможи, по имени Оттиа Шекеце, который умом достиг того, чего не могли достигнуть силой. Он явился в крепость, притворившись, что мингрельский князь сильно обидел его, и уверил Дареджану, что он прогнан, что не имеет безопасного убежища, а потому пришел умолять ее и просить защиты от мести этого князя. Дареджана попалась в ловушку. Она поверила всему, что ей рассказал Оттиа, видя его искреннюю горячность, которую он выказал к ее интересам. Она отправила его к своему советнику, прибывшему недавно от имени епископа тифлисского и католикоса грузинского, но в действительности присланного наместником этой страны, боявшимся, чтобы те, кому Дареджана доверилась, не предали бы ее. Шекеце очаровал всех придворных. Он сказал в их присутствии Дареджане, что при настоящем положении дел есть только один исход прогнать мингрельского князя, отнять у него все, что он взял, и спокойно царствовать, а именно нужно прибегнуть к туркам. Для этого необходимо послать Вахтанга, мужа царицы, в Константинополь с поручением просить помощи и утвердить его коронование: ведь, имеретинское царство было данником Турции, а турецкий султан имел право и возможность вооруженной силой восстановлять мир и назначать царя. Дареджана была в восторге от такого совета, а когда Оттиа предложил принять участие в выезде его и сопровождать Вахтанга в Константинополь, то она бросилась к его ногам, не находя слов для выражения [130] признательности, переполнявшей ее сердце. Вахтанг взял с собою только двух людей, чтобы скорее и незаметнее проехать. Его лукавый проводник Оттиа Шекеце при наступлении ночи вывел царя из крепости и, ведя окольными дорогами, менее чем в час привел его в лагерь осаждающих. Мингрельский князь тотчас же приказал вырвать Вахтангу глаза и в ту же ночь послал сказать Дареджане, что ее муж у него в плену и ослеплен. Это известие так поразило Дареджану, что она потеряла всякое мужество и немного спустя сдала крепость, которую враги, конечно, разграбили. Уверяют, что мингрельский князь взял тут очень богатую добычу и между прочим 12 тележек серебряной посуды и домашней утвари. Как говорят, цари имеретинские собрали такое множество серебряных вещей, что в их дворцах почти вплоть до скамеек и полок все было из массивного серебра. Этому не трудно поверить, так как Имеретия ведет большую торговлю, а соседние с нею очень богатые страны в прежние времена даже не имели понятия о денежном обращении (в этих странах даже и сейчас деньги играют очень незначительную роль). Мингрельский князь привез с собою царя и царицу имеретинских — злую Дареджану и несчастного Вахтанга, ее супруга, а обоих прелатов отправил наместнику Грузии, который их прислал ко двору этой княгини в качестве советников.

В то время наместником Грузии был Чановазхан, происходивший от последних монархов этой страны; он перешел в магометанство с целью, чтобы иметь возможность быть наместником, как представитель Персии. У него было две законные жены, обе христианки. Первая, Мария, была сестрою мингрельского князя Левана, того самого, о котором я начал свой рассказ. Как только она узнала, что отвратительная Шилаке, устранив законного наследника, посадила на трон своего сына, прижитого ею раньше брака с Леваном, то стала неотступно просить своего мужа заступиться за права племянника и возвратить ему княжеский стол, как законному и настоящему наследнику. Наместник Грузии не смел действовать силой, так как Мингрелия была данницей турецкого султана: он не мог начать войны без ведома и согласия персидского царя и не знал, как получить это разрешение. Но вскоре представился удобный случай: как только мингрельский князь вошел в пределы Имеретии, то Дареджана, родственница и воспитанница наместника Грузии, ее муж Вахтанг и [131] вельможи их партии предложили Чановазхану посадить на престол Арчила, его старшего сына, с условием прогнать мингрельцев. Наместник донес об этом предложении персидскому царю и уверял его, что он присоединит Имеретию, как и Мингрелию, к его империи, если только он позволит покорить их. Его величество прислал ему свое согласие. Чановазхан тотчас же собрал свои войска и направился в Имеретию. Едва он вступил в эту страну, как узнал, что один грузинский вельможа, пользуясь его отсутствием, поднял восстание и приготовился разорить страну. Тогда Чановазхан вернулся назад и повел свои войска против мятежника, вызвал его на бой и убил, а уж затем вернулся в Имеретию.

Пригласившие его вельможи собрали 4000 человек. Такое войско можно считать очень большим для этой маленькой страны. Войско это с каждым днем увеличивалось; одни шли на войну из боязни потерять свою власть, другие из желания отличиться. Ни в Мингрелии, ни в Имеретии Чановазхан не встретил почти никакого сопротивления. Князь Вамеки удалился к сванетам (chez les souanes) — место Кавказского хребта, недоступное кавалерии. Так что грузинскому князю никто не воспрепятствовал разграбить страну, и он действительно привез очень богатую добычу из обеих стран. Говорят, что именно здесь он собрал большую часть золотой и серебряной посуды, каковою ныне переполнен его дом. Он посадил на мингрельский престол младшего сына Левана, своего племянника, законного наследника этого княжества, и обручил его с одною из своих племянниц, которую должен был отослать к нему. Затем он короновал царем имеретинским своего старшего сына Арчила. Но он не знал, каким образом ему избавиться от Вомеки: оставлять этого беглеца в горах, куда тот скрылся, Чановазхан не захотел из опасения, что по его отъезде Вомеки спустится и причинит много хлопот вновь поставленным князьям. Один имеретинский вельможа, по имени Котциа, вывел его из затруднения. Он написал сванетам, что наместник Грузии желает непременно избавиться от Вомеки, и что он их щедро вознаградит, если они убьют его; в противном же случае, если они откажутся исполнить это требование, то им будет объявлена война. Сванеты в точности выполнили требование наместника и убили Вомеки, прислав его голову грузинскому князю. Покончив с Вомеки, Чановазхан возвратился, [132] взяв с собою обоих слепых имеретинских царей: Баграта и Вахтанга, чтобы последние и их друзья не вызвали бы смуты после его отъезда; жен же их оставил в крепости Котатис, решившись на такую бесчеловечную разлуку в угоду своему сыну, имеретинскому царю. Этот молодой царь до безумия влюбился в жену Баграта и решил отнять ее у мужа и жениться на ней. После отъезда наместника Грузии многие из имеретинских вельмож составили заговор против нового владетеля. Одни были обижены дурным обхождением самого царя, а другие не могли помириться с высоким положением Котции (назначенного Чановазханом к своему сыну в первые министры), надменное и жестокое обращение которого возмущало их. Они написали ахалцихскому паше (эта страна находится под властью турок и граничит с Имеретией), что их удивляет то равнодушие, с каким он смотрел на наместника Грузии, который покорил и совершенно разграбил платящие туркам дань царство и княжество, взял в плен законных монархов, а на их место поставил родственных себе лиц. Теперь они умоляют его откровенно сказать им: не оставила ли их Порта в угоду персам, или такое равнодушие — ничто иное, как страх перед персидскими войсками, сковавший ему руки в деле, касающемся чести и интересов турецкого султана. Паша ответил, что он уже донес Порте о набеге грузинского наместника и с часу на час ожидает приказаний; как только он их получит, то сообщит им, как следует поступить в данном случае. Спустя некоторое время паша уведомил вельмож о получении из Порты приказа и обещал им двинуться для освобождения их от грузинского ига тотчас, как только прибудут на помощь к его людям войска эрзерумского и карсского пашей (эти провинции находятся в Армении), а пока он их просит приготовить для увеличения его армии возможно большее количество людей, какое только они могут собрать, и убить Котцию для того, чтобы его войска, его осторожность и его влияние не помешали бы их предприятию и, вообще, чтобы смерть его лишила нового имеретинского царя хорошего союзника. Душою заговора были министр двора и епископ Танотель. Они вовлекли в свой замысел одного из дворян Котции, обещая дать ему в жены дочь министра двора и устроить через турецкого пашу, чтобы он получил земли Котции, его господина, если только он его убьет. Изменник согласился на это и ночью, когда подавал [133] лекарство, убил своего господина. Такой смелый поступок, открывший заговор и приведший царя в смятение и страшный ужас, заставил всех имеретинских вельмож тотчас же взяться за оружие, а ахалцихского пашу — поспешить выступлением в поход. Имеретинский царь немедленно известил обо всем своего отца, наместника Грузии, который прислал ему некоторые инструкции и советников и ободрил обещанием быстро прибыть с войсками на помощь. Однако, ахалцихский паша не дал времени дождаться их: он вступил в Имеретию с такой быстротой, что молодой царь еле-еле успел убежать от его наездников. Арчил бросился к своему отцу, но немного спустя по своем прибытии узнал, что ахалцихский паша поставил гарнизон в крепости Котатис, столице Имеретии, как я уже говорил, сделавшись полным владетелем страны. Это заставило грузинского наместника вернуться назад, так как без разрешения персидского царя он не смел ничего предпринимать против турок. В приказе, полученном пашою от турецкого султана, между прочим значилось, что так как мингрельцы и имеретины употребляют свою свободу исключительно на взаимное истребление, то предписывается ему занять самые укрепленные места, какие только он может. Это приказание паша держал в большом секрете и искусно вошел в крепость Котатис, сделался ее хозяином и поставил там гарнизон. Затем он велел всем дворянам страны явиться к нему и предложил им принести присягу в верности новому царю, которого он поставит им. Царем сделался сын гурийского князя, бер, т. е. монах ордена св. Василия. Сняв монашеское платье, он короновался царем.

В то время, когда паша распорядился таким образом маленьким имеретинским царством, мингрельский князь поехал к нему и сказал, что он явился с целью выразить полную покорность турецкому султану, что он был и желает быть данником Турции и что грузинский князь, утвердив его, отдал ему лишь наследие его предков, принадлежавшее ему по праву. Паша, успокоенный таким повиновением и большими подарками, принесенными ему князем, утвердил его в княжестве и затем вернулся в Ахалцих, взяв с собою злую Дареджану и имеретинскую царицу, которую несчастный Арчил не мог взять.

(пер. Бахутовой Е. В. и Д. П. Носовича)
Текст воспроизведен по изданию: Путешествие кавалера Шардена по Закавказью в 1672-1673 гг. Тифлис. 1902