17-го декабря, во время нашего обеда, барон Меллер прислал нам только что полученные с почтою из Воздвиженского высочайшие приказы, где красным карандашом подчеркнутые строки от 8 декабря я прочел с восторгом: “за отличное мужество и храбрость, оказанные в деле при истреблении аула Дубы, производятся такие-то, и из прапорщиков в подпоручики — Полторацкий со старшинством с 6-го марта сего года”. Все наши офицеры получили награды за 6-е марта. В числе их, орден св. Владимира — Меллеру, золотая шашка с надписью “за храбрость” — счастливцу капитану Тихонову; орден Анны 3-й ст. с бантом — Швахгейму, Мансурадзе, Мерклину, Руденку и другим. В подпоручики, кроме меня, произведены Юргенсон и Чекуанов. Но больше всех везет Тихонову. За лень и шалости исключенный из Полтавского корпуса и отправленный на Кавказ юнкером в Куринский полк он через две недели попадает в Даргинскую экспедицию и в сониках же получает солдатский Георгиевский крест, затем после роковой сухарной экспедиции, при отступлении из Дарго, 8-го июля, ранен пулею в бедро. Его кладут на носилки и влекут на перевязочный пункт, но по дороге встречается главнокомандующий, в тот день лично, с неимоверным самоотвержением, следящий за ходом боя в арьергарде.
— Кого несете, братцы? — спросил граф Воронцов куринцев.
— Юнкера Тихонова, ваше сиятельство, — ответили они.
— Поздравляю его прапорщиком, — громко возгласил гр. Михаил Семенович. Тихонова пронесли на сотню шагов далее, и солдаты, чтобы вздохнуть от ноши, остановились в стороне. Тем временем главнокомандующий с очень малою при нем свитой, при общем движении отряда, проезжает верхом вперед и снова останавливается в ожидании арьергарда, где тогда кипела отчаянная свалка. Мимо него опять проносят Тихонова.
— Кого несете, ребята? — спросил он. Куринцы, слышавшие о пожаловании их юнкеру чина, смело отчеканили:
— Раненого прапорщика Тихонова, ваше сиятельство!
— Поздравляю его подпоручиком, — объявил граф. Опять солдаты понесли раненого вперед и опять остановились. Снова главнокомандующий обогнал их и опять придержал коня своего.
— Кого несете, куринцы?
— Подпоручика Тихонова! — уже весело отвечают молодцы.
— Поздравляю его поручиком! — одобрительно, под градом пуль, кричит им граф, приказывая дежурному при нем адъютанту Глебову записывать фамилии всех ежеминутно проносимых мимо раненых, тут же для вящего поощрения награждая их чинами, в силу Высочайше дарованного главнокомандующему права, в своем личном присутствии, производить обер-офицеров на поле сражения. Тихонов хотя был ранен очень тяжело, но не на столько, чтоб не сознавать всего случившегося. Четверть часа спустя, в четвертый раз его пронесли мимо озабоченная графа, и на этот раз на вопрос, кто раненый, Тихонов приподнял голову и слабым голосом сам ответил:
— Поручик Тихонов, ваше сиятельство!
— Поздравляю вас, милейший Тихонов, штабс-капитаном! — улыбаясь утешил раненого страдальца гр. Михаил Семенович, конечно, не подозревая случившихся недоразумений. В этот же вечер на бивуаке, в приказе графа по отдельному корпусу, было объявлено о вновь произведенных, а в числе их и Тихонова — в штабс-капитаны. Рассказывают, но за достоверность не ручаюсь, что впоследствии было доложено главнокомандующему о происшедшем qui pro qui на что, будто бы, он только возразил: “от своих слов я никогда не отказываюсь”, — и это производство стало совершившимся фактом.
Предание свежо, но верится с трудом! — скажет какой-нибудь Фома неверный, но для убеждения стоит взглянуть в формулярный список Тихонова, где за одно число, 8-е июля, ему дано четыре чина. Впрочем и последние два года он служит счастливо: за Кабарду (1846 г.) он получил орден Анны 3-й ст. с бантом, за мелкие дела того же года — чин капитана, за Алдинские хутора — Владимира 4-й ст. с бантом, а за Дубу — золотую шашку.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ

В последних днях августа, распустив войска, с конвоем заахали в Кази-Кумух. На ханском дворе, где остановились, водили какую-то серую лошадь, у седла были привешены маленькие мешки, вышитые золотом. Оказалось, что Елисуйский султан Даниель-бэк посадил одного своего нукера в яму за желание его жениться на служанке султанши. Нукер был, как видно, молодец, вылез из ямы ночью, украл девушку, украл с конюшни султана добрую лошадь и сделал по горам 80 верст вдвоем на одной лошади. Ну и лошадь должна же быть здоровая. Я приказал ее осмотреть нашим татарам и променял ее сейчас же на свою с придачею 50 целковых.
Даниель-бэк был нашей службы генерал, лихой, но с кем-то из начальников не поладил, кажется, с генералом Шварцем, на Лезгинской линии и передался Шамилю. С тех пор был его наибом и, чтобы заслужить доверие подозрительного Шамиля, старался вредить русским, где только мог. Серый конь его, видимо выбранный знакомою рукою, был выбран удачно, отличной был езды и сильный ходок, аршин двух с половиною ростом. Лучше этой лошади я не имел на Кавказе за все три года моего пребывания. Она же и спасла двух беглецов, которые поплатились бы своей головой, что хорошо знал доверенный нукер Даниель-бека.
Наконец мы крупным шагом приехали в Шуру, пора было вздохнуть.
Кн. Аргутинский сказал мне, что находит приличным сделать 30 августа бал. Так и сделалось. Созвали, что было дам, начальство и танцоров. Аргутинский вошел в залу, раскланялся невпопад, как всегда, на разные стороны и скоро скрылся за карточный стол, за которым он также был чужой, как и за всеми общественными занятиями и развлечениями: путал, денег считать не умел и скоро утомлялся, но однако же выучился нарочно играть, говоря, что это будет ему развлечением.
В конце бала меня вызвали. В спальне кн. Аргутинского я нашел нашего мирзу Абдурахмана и с ним какого-то оборванного лезгина с огромным кинжалом между ногами. Он привез в шапке записку от коменданта кр. Ахты, полковника Рота. Рот писал, что укрепление обложено со всех сторон, что у него только 2 роты гарнизона, что он задержал еще 2 роты, пришедшие случайно за провиантом и просил поспешить к нему на помощь.
Я незаметно вызвал Аргутинского, и пока остальные танцовали, мы в кабинете у него вызывали по очереди полковых командиров, чтобы делать распоряжение о направлении с разных сторон баталионов, бывших еще в пути своем к штаб-квартирам. Здесь досталось командиру Дагестанская полка, Николаю Ивановичу Евдокимову. Аргутинский заметил, что своротил один из батальонов в штаб-квартиру, вместо другого назначения, ему данного, и догадался, что это для каких-нибудь хозяйственных работ. “Я бы советовал вам, полковник, думать больше о войсках, нежели о ваших карманах”, сказал он, стоя у дверей, будущему графу и владельцу многих тысяч десятин.
Евдокимов и тогда считался одним из надежных отдельных начальников. Умный, весьма храбрый и распорядительный, он перебывал в разных переделках, знал край и горцев, был приставом в горах, говорил по-татарски, был ранен в лицо два раза накрест, и знак на щеке в виде третьего глаза дал ему прозвище у горцев “учьгез” (пучеглазый). Одним словом, он был боевой администратора знал горы, как свои карманы, а последние, к сожалению, он туго набивал и, что хуже, имел эту репутацию, (Репутация однако едва ли справедливая, мы лично не склонны ей верить, у Евдокимова было много врагов и было кому распускать эти слухи. Б. Колюбакин).
Кн. Барятинский отличил его впоследствии есьма высоко, и думаю, что Евдокимов, командуя большими отрядами, оказал действительный заслуги при окончательном покорении Кавказа и заслуженно сделался графом, хотя на Кавказе не легко свыклись с этим титулом; менее заслуженно и справедливо отдали ему огромное количество земли, 10-12 тысяч десятин да еще с нефтяными колодцами, а скольким бедным служилым кавказцам не дали и 100 десятин для прокормления себя под инвалидную старость.
После этого разговора я видел Евдокимова только один еще раз в 60 годах в Царском, мы ждали на вокзале приезда государя из Гатчины. Евдокимов приехал представляться. Он уже был граф и очень богат и славен.
Приглашенное общество мирно покончило бал и узнало об Ахтах, когда мы выехали в поход. По дороге к Курагу, лежащей на Самуре, как и Ахты, мы еще получили сведения от Рота: неприятель обстреливал из орудий укрепления и делал попытки к штурму. Рот звал помощь самую скорую. К сожалению, на деле это не так-то скоро делалось. Войска находились на значительном расстоянии от передовых укреплений Ахты, и неприятель, конечно, выжидал, когда они разойдутся, чтобы быстро сосредоточиться на отдаленном пункте. В Кураге остановились, чтобы поджидать подхода войск. Мы сидели за обедом, как неожиданно вошел Бучкиев, обритый и одетый по-лезгински. Бучкиев офицер Графского полка, всегда командовал Самурской милицией, как человек, хорошо знающий край и язык. Он был в Ахтах застигнут неприятелем. Рот его послал, как живого свидетеля тому, до какой степени нужна была помощь. Букчиев вышел ночью по руслу реки Самура, за шумом ее быстрины, он счастливо прокрался и миновал все неприятельские посты и достиг Курага. Это было не легкая штука, но Бучкиев прошел бы медные трубы, если бы он их не проходил прежде.
Плохие были вести. Неприятелю удалось гранатами взорвать наш пороховой погреб и произвести большие опустошения внутри укрепления. Места для прикрытия гарнизона уже оставалось немного, храбрый Рот был ранен в грудь, убитых и раненых много, неприятель ежедневно делает штурмы; до сих пор все они были отбиты, но далее ручаться трудно, гарнизон слабеет, а неприятель видимо торопится взять укрепление. Помощью мешкать нельзя.
Аргутинский решился сделать движение прямо к укрепления через горный хребет, на Кудух и Араканы, хотя знал, что мост неприятелем разрушен, но чтобы только показать гарнизону идущую помощь и ободрить его держаться.. Признаюсь, я трудно понимал причины некоторой медленности в движениях Аргутинского: считал ли он необходимым явиться с достаточными силами и почему он надеялся, что гарнизон до тех пор удержится, когда ему очевидно было очень плохо. Но Аргутинский медлил. Движение наше прямо к Ахтам вызвало у бедного гарнизона сильное ура, пальбу и даже вылазку. Ободрили его, но день потеряли даром, должны были тотчас же отойти назад, чтобы поискать брода; думали даже строить тут мост, но безлесное Курагское ханство не представляло никаких к тому средств. Юсуф-бек Курагский был умный, очень надежный человек и очень приличный.
У нас в штабе был молодой горный инженер Хрещатицкий, сын Донского атамана. Несчастный жестоко страдал от этой медленности. На него жаль было смотреть: в Ахтах была его молодая, жена, приехавшая к дочери Рота погостить, и была застигнута неприятелем. Он ежеминутно ожидал известия, что Ахты взяты Шамилем и бедная его жена в руках горцев.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ

Скажу теперь несколько слов о наружности духоборцев, о их обрядах, обычаях и домашней жизни.
Духоборцы вообще высокого роста и крепкого сложения. Мужчины, кроме стариков, бреют бороды, подстригают волосы, но носят усы, что, вместе с их одеждою, состоящею из широких шаровар и суконных курточек, делает их чрезвычайно схожими с немецкими колонистами. Встречая духоборца, едущего в длинном фургоне, на железных осях, с парной немецкой упряжью, легко можно ошибиться и принять его за колониста. Идешь, бывало, походом: скучно, жарко.... но вот на горизонте показалась пыль: гремит немецкий фургон, шибко бежит пара небольших, круглых лошадок, и сам хозяин в фуражке и курточке, небрежно развалившись, покуривает себе коротенькую трубочку.... Кто бы это был такой?
— Колонист! лениво говорит один из офицеров.
— Нет, духоборец!
— Давайте пари, что духоборец, подбивает тот, кто побойчее.
На походе ничего не составляется так легко, как пари; каждый рад случаю придраться к чему-нибудь, чтобы оживить однообразие времени, и нижеподписавшемуся драгуну приходилось часто развязывать свой кошелек за неумение отличить русского человека от немца. А тут вот и духан торчит на дороге, с огромным бурдюком кислого кахетинского и с грязным армянином, сидящим непременно на пороге, с накрест сложенными, босыми ногами. Эскадрон останавливается, пьет скверную фруктовую водку, общество закусывает на счет виновного, песенники поют, и смеются походные люди над своим дорожным приключением.
Женщины-духоборки — красавицы. Но это не тип нашей обыкновенной, деревенской красоты, от которой так и пышет здоровьем; в их бледных, продолговатых лицах есть что-то облагороженное, прекрасно гармонирующее с опрятностию и даже щеголеватостию одежды, которая состоит из белой, часто весьма тонкой, рубашки с широкими вышитыми рукавами и из цветной юбки. На голове носят низенькую круглую шапочку, искусно сделанную из трехугольных лоскутков разноцветных тканей. Волосы несколько подстригают спереди; женщины подбирают их сзади под шапочку; девушки носят косу. Духоборки трудолюбивы: встают рано и еще до свету успевают управиться со всем, что принадлежит к обычному деревенскому хозяйству, потом убирают хату, одеваются и садятся с каким-нибудь рукодельем. Во вечерам любят составлять свои собрания, напоминавшие нам малороссийские вечерницы. Такие собрания обыкновенно устраиваются под предлогом посещения подруги — дочери или молодой сестры хозяина. Сходятся все девушки, являются парни, вместе занимаются работами, весело болтают, смеются. Но жаль, что у духоборцев нет песен.
Характер духоборок отличается живостию и чересчур уже большою легкостию: они не считают даже особым достоинством сохранение девического целомудрия; нарушение супружеских обязанностей также не редкость. Страсть к нарядам играет при этом немалую роль. Покрайней мере, тот, кто не пожалеет денег на шелковые материи, легко может добиться склонности любой духоборки; но такие интриги стоят вообще недешево. Сами духоборцы не слишком строго смотрят за поведением своих жен, не ищут случая придраться к ним и вовсе не занимаются пересудами соседей; однако женщину, не умевшую скрыть своего любовного похождения, подвергают жестокому наказанию: ее, совершенно раздетую, водят по улицам деревни, забрасывая грязью и комами земли. Подобная процессия была при нас в Родионовне и прекратилась только по настоятельному требованию эскадронного командира.
На брак духоборцы смотрят довольно поверхностно: требуется только воля пришедших в возраст, взаимная любовь и согласие родителей. Обряд же бракосочетания совершается следующим образом: родственники и знакомые жениха и невесты собираются в доме одного из родителей, и здесь, перед всеми, старший член семейства объявляет желающих вступить в брак — мужем и женою. Письменных условий и обещании нет никаких, и потому развод дело весьма легкое. Общество требует только взаимного желания мужа и жены, и брак расторгается, после чего каждый из супругов делается свободным. Несмотря однако на шаткость подобного положения, разводы между духоборцами почти не встречаются.
Прежде духоборцы славились трудолюбием и хорошим хозяйством. Эти качества выражаются у них и теперь опрятностию, соблюдаемою в хатах и около себя; но делом духоборцы занимаются мало. В Крыму у них успешно шло коневодство, скотоводство и земледелие; держали они также большие отары овец и имели между собою ремесленников, которые выделывали в деревнях разные шерстяные ткани. С переселением на Кавказ, все это оставлено и забыто, отчасти потому, что первоначальные промыслы вовсе не были согласны с характером и почвой новой страны, а отчасти и потому, что вновь обзаводиться в этих пустынных местах, не оживляемых торговлею, монополия которой в руках нескольких армян промышлеников, было не на что и не зачем. И вот, по необходимости, подладили духоборцы свой быт к бедному быту, их окружающему, сложили руки и стали заниматься извозом, как легчайшим средством заработать кусок насущного хлеба.
Не вследствие ли праздности духоборцы пристрастились и к горячим напиткам, положительно запрещаемым их учением? А пьют они много! пьют не только мужчины, но даже женщины и молодые девки. Не успеешь, бывало, проснуться, лежишь еще в постели, посматривая на разрисованное морозом окно, сквозь которое пробивается первый луч зимнего утра, слушаешь, как шумит самовар за занавескою и возится около печки рано проснувшаяся хозяйка, а хозяин уже стоит перед вами с небольшим зеленым стаканчиком.
— А что жь, мол, Петр Алексеевич!...
— Пей себе на здоровье, хозяин!
— Да хошь пригубни маленько —
Возьмешь стакан и, показав вид, будто попробовал, поскорее возвращаешь его хозяину —
Без порядочной выпивки не обходится у духоборцев ни одного посещения. Когда соберутся гости и перетолкуют о своих обыденных интересах, садятся за общий стол, и начинается гомерическая попойка. Чем больше пьют, тем становятся серьезнее, сосредоточеннее, и такое настроение духа разрешается наконец пением старозаветных псалмов, в котором принимают участие и женщины. Ничего не может быть оригинальнее подобной картины. Покачиваясь и склонив отяжелевшие головы на руки, сидят духоборцы, и вот один из них начинает: “эх, отцы!... заповедали...», далее разобрать ничего нельзя, потому что все покрывается каким-то прерывчатым, монотонным криком хора.
Возвращаешься откуда-нибудь поздно вечером и слышишь, как с противоположного конца деревни несутся эти тоскливые, хватающие за сердце напевы — Собаки, и те лают по ветру: не могут привыкнуть к подобному пению.
Несмотря однако на привязанность к вину, духоборцы честны и прямодушны: не только случаев воровства, но и простого нарушения обещаний между ними почти не бывает. Не произнося никогда клятв, они умеют ценить данное слово. Прежде духоборцы за проступки изгонялись из общества. Ныне это вышло из употребления- но за то виновный, под разными предлогами, подвергается различным притеснениям со стороны своих соседей.
Подобно всем сектаторам, отторгнутым от истинной церкви, духоборцы религиозны, и религиозность их выражается обрядами и молитвами. При начале дня, перед обедом, после обеда и вечером, они становятся в кружок целым семейством и, после взаимного целования, поют или читают “Отче наш» и один из ветхозаветных псалмов, преимущественно пророческих.
Чтобы покончить с духоборцами, скажем несколько слов о их религиозных обрядах.
— Можно ли присутствовать при вашем богослужении? спросил я хозяина.
— Отчего нет — отвечал он — человек не может осквернить дома молитвы своим присутствием, а осквернить его может поступками да делами худыми.
— Значит и еврей и магометанин может входить в вашу молельню?
— Я тебе говорю — отвечал хозяин — всякий, потому что в каждом из нас есть подобие Божие; а что веры-то истинной не слышал иной, так не он виноват в том.
— А кто же виноват по твоему?
— Кто виноват! старики его виноваты.... да гордость еще... Вот читал ли ты в писании про столпотворение вавилонское?
— Читал.
— Ну, понимаешь теперь, кто виноват-то выходит.
Я ничего не понимал, но, не желая заводить прения, отвечал утвердительно и стал собираться в молельню.
Это случилось, как нарочно, в какой-то праздник. День был морозный, солнечный- весело глядела чистенькая деревенька, вся окутанная белым, снеговым саваном, искрившимся миллионами звездочек. Мы вышли на улицу и направились к самому выходу из деревни, в конце которой стоит молитвенный дом, ничем не отличающийся по наружности от прочих домов. По улице шло много духоборцев и духоборок в праздничной одежде. Они напоминали нам родину; недоставало только благовеста колокола, так торжественно действующего на душу.
Мы вступили в молельню вслед за толпой народа, которая в дверях начала разделяться: мужчины пошли на левую, а женщины на правую сторону. Посреди комнаты стоял небольшой столик, с положенным на нем хлебом и солью в деревянной солонке; больше в комнате ничего не было. Когда все присутствующие заняли свои места, началось пение старинным напевом. Пели протяжно и довольно внятно. Это был псалом: “аще глаголет Господь, святый Бог Израилев». Затем были пропеты другие псалмы; но замечательно, что духоборцы ни одного псалма не доводят до конца. Их молитва есть странная смесь различных стихов, взятых из различных мест священного писания, часто с искажением смысла. Во время пения, мужчины стояли рядом, по старшинству лет, сколько я мог заметить, так что молодым пришлось быть на самом пороге. Когда пение кончилось, духоборец, стоявший вторым, подошел к первому; оба, взявшись за руки, отвесили два низкие поклона друг другу, поцеловались, а потом поклонились в третий раз. После этого, точно таким же образом, начал кланяться третий, по порядку, духоборец, и целовать первых двух, за ним четвертый и так далее до последнего.
По окончании обряда мужчинами, то же самое повторили женщины.
Несмотря на продолжительность целования, мы дождались до конца и тут же попросили объяснить нам значение поклонов.
— Должно поклоняться Богу друг в друге — отвечал нам один старец — зане человек представляет на земле образ Божий.
Отвергая иконы, духоборцы оправдывают себя тем, что от поклонения иконам легко перейдти к почитанию их как кумиров, а сами, поклоняясь Богу в образе человека, впадают в явное идолопоклонство: они выбирают из своей среды красивого юношу, и в праздничные дни поклоняются ему, как божеству. Этот обычай, не говоря уже о его святотатственности, служит основанием разврата и нравственного падения многих женщин, а потому строго преследуется местными властями, что в свою очередь заставляет духоборцев тщательно скрывать его от посторонних свидетелей.
Юноша, служащий предметом поклонения, злоупотребляет своим положением, предается бесчинству и разврату до высшей степени. Один из подобных парней был арестован еще в Крыму. При нас, в Горелом, был молодой мальчик Василий — потомок первого духоборского учителя, Силуяна Колесникова, облеченный на этот, раз духовною властию: его называли Богородицею. Не смея при нас предаваться своему разгулу, Василий все время носил женскую одежду и был известен нам под именем Марьи. Роль женщины он играл так искусно, что мы долго не подозревали подобного превращения, и узнали об этом только тогда, когда, после нашего, выхода из Духоборья, мнимая Марья, поссорившись, была убита пьяным казаком.
Василий жил в отдельном домике, на краю селения, и у него обыкновенно собирались молодые девушки со всех окрестных духоборческих деревень. Это было что-то в роде духоборческого монастыря, а Марья разыгрывала роль настоятельницы. Но что делалось в этом монастыре? Набросим лучше покрывало и пройдем мимо!... Отсюда, как из нечистого гнезда, выходил разврат и разливался потом по всему Духоборью. Мы слышали, будто девушка», не посетившая предварительно монастыря, не могла выходить замуж, и, к сожалению, по некоторым обстоятельствам, можем судить о вероятности этого грустного факта.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ

Хевсурский народ, издавна привыкший к свободе и своеволью, во всем носить отпечаток подобного образа жизни. Он не терпит подчиненности и приобретает правом сильного верх над слабым, в возникающих спорах за земли, за неправильно присвоенную вещь, за нанесенную обиду. Впрочем, хевсуры следуют освященным временем обычаям суда и расправы, ужасно запутанным и весьма странным. Первое основание суда соблюдение мелочных обрядов.
Тяжущиеся выбирают двух судей, пче, преимущественно из старцев, имеющих в народе вес. Противники приходят к ним, говорят о предмете спора и просят назначить место и время, куда им придти. В назначенный день, являются судьи, свидетели, несколько любопытных, садятся в кружок и начинают суд. Первый выходит обиженный, становится на одно колено и клянется в истине своих слов, принося уверение в неизменном уважении и доверии к судьям; то же повторяет ответчик, и оба отходят в разные стороны. Судьи советуются, рассуждают, приводят примеры и, наконец, решают спор. В сомнительных случаях назначают одному присягу, которая бывает двух родов: с церемониею и без церемонии. Первая совершается в ограде капища, при двенадцати посторонних свидетелях, держащих правыми руками плечи присягающего; а он, имея в правой руке дроши, в левой серебряный ковш, повторяет за деканозом известные слова. Подобная присяга весьма уважаема; она назначается только в очень важных случаях, особенно при разрешении вопросов по кровомщению. Если присягающий не успеет согласить двенадцати свидетелей присутствовать, то присяга считается недействительною. Второй род присяги, употребляемый в менее важных случаях, состоит в произнесении присягающим нескольких фраз, имеющих почти следующий смысл: «Я клянусь св. Георгиям, таким-то великим капищем и его дрошей, что слова мои истины; в противном случае, пусть они поразят меня, мой дом, семью, скот, и не даруют никогда победы над врагом.»
Если кто либо из спорящих не явится на суд, то противник выбирает себе двух посторонних человек, в виде поручителей, мзэвали; берет с них сколько ему приходится по иску, а они уже взыскивают в полтора раза; в случае отказа, угрожают упорствующему противнику убить его собаку, или повесить на его сакле дохлого кота. Это считается верхом бесчестья и доводит до страшной вражды.
Мера наказаний, определяемых судом, состоит всегда во взыскании с обвиненного положенной суммы, смотря по роду преступления. По совершенному неимению денег, плата заменяется количеством скота, имеющего раз навсегда определенную цену; кобыла — 20 р. сер., корова — 5 р., баран — 2 р., овца — 1 р. 40 коп., катер — 40 р.; так-что вещь ценится уже не на деньги, например: ружье стоит 20 коров, т. е. 100 руб., или, лошадь стоит 10 коров, 2 барана и 1 овцу, т. е. 55 р. 40 коп.; таким образом, за украденную вещь назначается удовлетворение коровами, но платильщик может не отдавать собственно коровами или баранами, а другими вещами, как-то: оружием, медной посудой, кожами, зерновым хлебом, имеющими свои установленные цены, которые при расчете обращаются в коров, например: присуждено уплатить 25 коров; он дает кобылу — 4 коровы, катера — 8 коров, 37 1/2 стилей (около фунта) меди, по 2 абаза стиль — 3 коровы, саблю, оцененную в 35 р. — 7 коров, да настоящих три коровы, итак составится 25 коров.
При назначении взысканий, принимаются в соображение искони определенные цыфры. За побои, смотря по силе и орудию, которым они нанесены — от 6 до 20 коров, за увечье глаза — 30 коров, носа — 24 коровы, большого пальца — 5, указательного — 4, среднего — 3, четвертого — 2, мизинца — 1 корова. Если разбито или ранено лицо, то в длину оставшегося шрама кладут ячменные зерна, одно вдоль, другое поперек, и сколько выйдет зерен, столько виновный платит коров; за выбитый зуб — 1 корову. Кроме того, во всех подобных случаях, обидчик должен удовлетворять лекаря.
Убийство же сопровождается страшною местью. На убийцу восстает весь род убитого; виновный должен бежать и скрываться со всеми родственниками, иначе их ждет гибель. Дом его сейчас же сжигается. В течение трех лет, преступник должен присылать родным убитого каждомесячно по одной корове, а на четвертый просить примирения; в таким случае, мир покупается 60 коровами и 15 баранами. Но это не делает еще безопасным убийцу: он, или другой из его фамилии, если не переселятся куда либо в даль должны рано или поздно умереть, и за это убийство не подвергаются уже никакому взысканию, потому что это месть: кровь за кровь!
Предметы споров бывают иногда до того странны, что мне приходилось, присутствуя при суде, или разбирая их, самому хохотать до слез. Один хевсурец претендовал на пшавца, что дед его, еще до прихода за Кавказ Русских, поймал однажды в Арагве большую лососину, которую по величине не мог отнести домой и оставил, привязанную за камень, в воде, с тем, чтобы на другой день приехать за нею на катере; но ночью она была украдена, как узнал претендатель, дедом пшавца. Вот он и требует с него следующего удовлетворения: лососина стоила одной овцы; овца эта с тех пор, в течении, положим, 60 лет, дала бы шерсти и сыру по крайней мере на десять коров, да от нее были бы овцы, от этих другие, по меньшей мере, Штук 150, да за столь долгие ожидания и для подарков судьям коров пять, итого 55 коров, или 275 рублей!! При прежнем порядке вещей, отделаться не было возможности, и воизбежание мщения и вражды, после долгих суждений, просьб, угроз, пшавцу, ни за что, ни про что, приходилось все-таки отдать хоть несколько коров, чтобы отвязаться, а то не дадут ему нигде проходу. Другой пресерьёзно требовал с одного пшавца удовлетворения за кровь своего брата, грозя страшным кровомщением. На вопрос мой, убит ли его брат этим пшавцем в драке или нечаянно, он рассказал: однажды покойник, с двумя товарищами, отправился ночью в пшавское ущелье; они украли из мельницы два жерновых камня, с которыми пробирались домой; но на дороге на них напали хищные кистины, завязали перестрелку, и брат его убит. Жернова оказались принадлежащими этому пшавцу, и как они были причиною смерти его брата, то он и требует удовлетворения за кровь! Третий также требовал платы за кровь по следующему случаю: отец его, лет сорок тому назад, был в гостях у одного пшавца, где напился пьян, и при выходе из дому треснулся лбом об притолку низенькой двери; теперь же, при смерти, объявил, что умирает собственно от боли в голове, продолжавшейся со времени этого случая, и завещал своим детям отомстить за его кровь. Ему было лет за семьдесят!!
Так, проводя время в совершенной праздности, хевсуры изобретают подобные нелепые иски, с целью получить хоть что-нибудь от пшавца, который, чтобы не отрываться от своих работ и избавится тяжбы, решается пожертвовать несколькими баранами.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ

Наступила масленица. В праздничные дни все девицы и молодые казачки после обеда собираются в кружки, и в хорошую погоду выходят гулять за станицу, большею частью к лесу, на поляну, находящуюся между р. Тереком и станицею.
По обыкновению они бывают закутаны, но дойдя на известное сборное место, они раскрывают свои лица. Каждая из них, имея в руках платок или хустку, с узлом от фунта до двух подсолнечных или арбузных сушеных семян, щелкает, разговаривая между собою. В это время подходят к ним молодые казаки, и приветствие обыкновенно начинается с просьбы об одолжении семечек. Иногда встречаются отказы с жестокими выражениями, в роде: лоб широк, нос не вырос, на зубах мозоли натрешь, волоса опухнут и тому подобное. Получив подобный ответ, всякий догадывается, что это значит: я вам не сочувствую, или проваливай от меня подальше; кому же сочувствуют, то, при первом предложении, для того раскрывается платок и предлагается самому получить семечек, «сколько угодно».
Иногда в подобных кружках составляются танцы, при музыке. Инструмент на котором играют, состоит из медного таза, по которому бьют рукою, и он издает равномерные звуки в такт. На масленице же все девицы и молодые казачки выходят в поле, имея каждая в руках величиною более сажени хворостину. Молодые же казаки выезжают джигитовать верхами и, гарцуя кругом прекрасного пола, подскакивают внезапно к ним; но атакованные отбиваются хворостинами и бьют седока с лошадью по чем ни попало. Если казак бывалый, то он перетерпит боль, и если успеет при этом схватить милый для себе предмет, то оборона мгновенно останавливается; тогда схваченная женщина или девица должна публично поцеловать героя, взявшего ее с боя. Это игра из-за поцелуя, который обыкновенно и служит вознаграждением за полученные удары хворостиною. Но удача в поцелуе бывает заранее условлена. Женщина заранее видит атакующего, и если к ней приближается предмет, к которому она неравнодушна, то хотя со стороны ее подруг и сыплются удары на нападающего, но они не так сильны и жестоки, как бывают тогда, когда не встречается сочувствия.
Я считал за преступление не поехать на подобное удовольствие.
Получить поцелуй, а тем более от хорошенькой казачки, я считал щедрою наградою за удары хворостинами. — Я был прост, и полагал, что там играет главную роль присутствие духа и мужество, а не другие какие-нибудь причины. Видя некоторых казаков, получивших желаемую награду, и не желая показаться в их глазах трусом, я, вместе с другими, поскакал тоже в атаку; но лошадь моя, встреченная ударами хворостин, взвилась на дыбы, причем я чуть-чуть не вылетел из седла; лошадь повернула назад во весь карьер, а на нее, как и на мою спину, посыпался не один десяток ударов, при громком смехе и восторге оборонявшихся. Три раза я таким образом бросался в атаку, и три раза такая же неудача. Кроме ощутительной боли в спине, меня более всего раздражало чувство оскорбленного самолюбия. Я раздосадованный уже хотел ехать на квартиру, как ко мне подъехал один из племянников моей хозяйки, с которым я был вместе на работе в лесу. Он обратился ко мне: «что брат! верно здесь труднее работа, чем была в лесу? — Но ничего даст Бог и здесь сладим. Ты только бьешь не в ту сторону, куда бы следовало. Вот поедем-ка со мной вместе, я тебя научу, как сделать.» Я поехал рядом с ним. — Шагах в двадцати расстояния от кружка объехал с ним его. При этом он мне указал на одну казачку сказав: «вот мы отъедем неподалеку, да и пустимся оба вместе с тобою во всю прыть, а ты прямо скачи на нее, и лови; я знаю — будет успех».
Желанье доказать свою молодую удаль заставило меня попытать еще в последний раз счастья.
Как сказано, так и сделано. При последней атаке я уже не встретил таких сильных ударов, какие получил в первые три раза, и поцелуй Васенки (Василисы) был для меня такою наградою, что я даже в ту минуту забыл и боль, а со стороны казаков встретил полное сочувствие к совершенному мною подвигу.
Удовольствие это из-за поцелуя продолжается целые три дня, пятницу, субботу и воскресенье сырной недели. В следующие два дня, хотя я и участвовал на этих увеселениях, мне было гораздо легче: мы уже делали нападение гуртом, по несколько казаков разом, и таким образом наносимые, при обороне, удары была разъединены. Настал великий пост, и станица сделалась как бы мертвою.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ

6-го июля отряд генерала Галафеева, состоя из шести с половиною баталионов, 14 орудий и 1500 казаков, двинулся из лагеря под крепостью «Грозной». С рассветом переправился он за р. Сунжу и взял направление чрез ущелье Хан-калу на деревню Большой Чечен. Неприятель стал показываться на пути шествия, но ограничиваясь лишь легкими перестрелками, исчезал, не вступая в серьезный бой. В среде вышедшего из «Грозной» отряда находился Михаил Юрьевич Лермонтов. Боевая жизнь приходилась ему по нраву. Он давно мечтал о ней и отдался ее сильным впечатлениям со всею пылкостью удалой своей натуры. Не задолго перед тем выбыл из действующих рядов раненым известный в свое время бесшабашный Руфин Николаевич Дорохов, человек неудержимой удали, раза три, кажется, разжалованный за «шалости» в солдаты. Дорохов образовал отборную команду охотников человек в сто, большею частью из казаков, закаленных в боях смотревших на войну и грабеж не хуже любого чеченца. С своим бесстрашным вожаком люди эти приносили пользу разъездами и разведками. Огнестрельное оружие не было у них в употреблении. Они без шуму, как снег на голову, появлялись среди неприятеля или в аулах его, и резались шашками и кинжалами. Этот-то отряд раненый Дорохов передал Лермонтову.
В последний приезд в Петербург Михаил Юрьевич рассказывал А. А. Краевскому об этой команде своей и подарил ему кинжал, служивший поэту в столкновениях и стычках с врагами. Лев Васильевич Россильён сообщил мне по поводу Лермонтова следующее:
— «Лермонтова я хорошо помню. Он был неприятный, насмешливый человек, хотел казаться чем-то особенным. Хвастался своею храбростью, как будто на Кавказе, где все были храбры, можно было кого-либо удивить ею!
«Лермонтов собрал какую-то шайку грязных головорезов. Они не признавали огнестрельного оружия, врезывались в неприятельские аулы, вели партизанскую войну и именовались громким именем Лермонтовского отряда. Длилось это не долго впрочем, потому что Лермонтов нигде не мог усидеть, вечно рвался куда-то и ничего не доводил до конца. Когда я его видел на Сулаке, он был мне противен необычайною своею неопрятностью. Он носил красную канаусовую рубашку, которая, кажется, никогда не стиралась и глядела почерневшею из под вечно растегнутого сюртука поэта, который носил он без эполет, что впрочем было на Кавказе в обычае. Гарцовал Лермонтов на белом, как снег, коне, на котором, молодецки заломив белую холщевую шапку, бросался на черкесские завалы. Чистое молодечество, ибо кто же кидался на завалы верхом! Мы над ним за это смеялись».
Не себя-ли описывал Лермонтов, когда в стихотворения «Валерик» говорит:
«Верхом помчался на завалы
Кто не успел спрыгнуть с коня».
Барон Россильён вообще с антипатией относился к поэту нашему, как и большинство знавших его поверхностно людей. Известно как немногим он открывал свою душу. Известно также как мало было людей, способных понимать этого необыкновенного человека, страшно любившего выказывать себя с дурной стороны, как бы пародируя тем ходульность большинства людей, любящих показать себя в самом привлекательном, не согласном с истиною виде.
Николай Павлович Граббе сообщал мне, что отлично помнит как знаменитый отец его очень высоко ценил ум и беседу Лермонтова, но удивлялся невообразимой его склонности к выходкам и шалостям всякого рода. Достаточно было во время самой серьезной беседы войти в комнату лицу незнакомому или недостаточно серьезному или просто ему несимпатичному, чтобы Лермонтов вдруг, как перерожденный, начинал нести невообразимый вздор, по большей части оскорблявший слушателей, не редко видевших в таком поведении неуместное презрение «молодого ничем не заявившего себя офицера».
Николаю Павл. Граббе казалось будто в записках отца его, которых во время рассказа не имел под рукою, где-то говорится о Лермонтове и о так называемой «команде его». Это выеснится когда будут сполна напечатаны записки Павла Христофоровича.
В неизданном еще письме Михаила Юрьевича в другу его Алексею Александровичу Лопухину встречаем следующее место:
«Милый Алеша, пишу тебе из крепости Грозной, куда мы, т. е. отряд, возвратился опять после двадцатидневной экспедиции в Чечне. Не знаю, что будет дальше, но пока судьба меня не очень обижает. Я получил в наследство от Дорохова, которого ранили, отборную команду охотников, состоящую из ста казаков, равный сброд: волонтеры, татары, и проч.; это нечто в роде партизанского отряда...».
Из всего этого видно, что Лермонтов действительно был человек лихой храбрости, но не хвастун, каким его выставляют некоторые из современников. Он не распространяется в рассказах о своих подвигах. Так, в письме своем после сражения под Валериком, которое приводим ниже — он ничего не говорит о личном деятельном участии своем, хотя, по донесению начальства и представлению его в сравнительно большой награде, видно, что молодым офицером были оказаны услуги во время упорного боя. В стихотворении, в коем Лермонтов так подробно описывает бой, он тоже ничего не говорит о своих подвигах.
Трудно мне было согласовать рассказы барона Россильёна о нечистоплотности Лермонтова с описанием его личности, сделанной Боденштедтом, встретившимся с поэтом в том же 1840 году.
В Москве, во время обеда, в компанию молодых офицеров, между коими находился и знаменитый германский поэт Боденштедт, вошел незнакомый ему офицер.
«У вошедшего была гордая, непринужденная осанка, средний рост и замечательная гибкость движений. Вынимая при входе носовой платок, чтобы обтереть мокрые усы, он выронил на пол бумажник и при этом нагнулся с такою ловкостью, как будто был вовсе без костей, хотя плечи и грудь были у него довольно широкие. Гладкие белокурые, слегка вьющиеся по обеим сторонам волосы, оставляли совершенно открытым необыкновенно высокий лоб. Большие, полные мысли глаза, казалось, вовсе не участвовали в насмешливой улыбке, игравшей и красиво очерченных губах молодого человека. — Одет он был очевидно не в выходном своем платье: на шее небрежно показан был чорный платок, из под которого сквозь не вполне застегнутый, не новый уже, военный сюртук без эполет, глядела ослепительной белизны рубашка..... Во время обеда он не прятал под стол своих нежных, выхоленых рук и т. д.».
То, что во время похода и начальствуя над командою дороховских молодцов, Лермонтов казался нечистоплотным, вероятно зависело от того, что он разделял жизнь своих подчиненных и, желая служить им примером, не хотел дозволять себе излишних удобств и комфорта. Барон Россильён ставил Лермонтову в вину, что он ел с командою из одного котла и видел в этом эксцентричность и желание пооригинальничать. Между прочим, барон возмущался и тем, что Лермонтов ходил тогда небритым. На портрете действительно видно, что поэт в походе отпустил себе баки и повидимому дал волю волосам расти и на подбородке. Это было против правил формы, но растительность у Лермонтова на лице была так бедна, что не могла возбудить серьезного внимания строгих блюстителей уставов. На другом портрете, находящемся у меня и писанном поэтом с самого себя, видно, что и волосы на голове он носил на Кавказе тоже не согласно с уставом — носил их не зачесывая на висках и довольно длинными.
Выступив в Малую Чечню отряд генерала Галафеева прошел через Чах-Кери к Гойтинскому лесу и Урус-Мартан, выжигая аулы, уничтожая хлеба и более или менее успешно перестреливаясь с горцами в незначительных стычках.
Но в этих сшибках удалых
Забавы много, толку мало.
— говорил Лермонтов —
Прохладным вечером, бывало,
Мы любовалися на них
Без кровожадного волненья
Как на трагический балет.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ

Из Шуры мы вышли с колонной или так называемою оказией. С нами ехали также генерал Безобразов, Фредрикс, Меллер-Закомельский, разжалованный за дуэль и присланный на Кавказ, бывший уланский офицер, родственник Петру Петровичу Меллеру, и мы с братом. Эта поездка наша была очень приятна по сопутникам нашим, которые все были хороши и дружески знакомы с вами, не исключая и Безобразова, с которым я и доехал в его коляске до Ставрополя. Само-же путешествие наше было чрезвычайно утомительно: мы шли к Кизляру безлесной степью во время страшных июльских жаров. Сперва оказию вели апшеронцы, кавказские ходаки, и потому переходы делались скоро; а когда далее к линии их заменили линейные батальоны, то медленность их шага показалась вам нестерпимой. Невыносимый гной, ни кустика, ни капли воды, кроме единственного болотного озерка, поросшего камышом и покрытого болотною травой, где сделан был привал; не смотря на это, на привале все бросилось в воду, чуть не кипяченую. Ночлеги наши, при огромном количестве мошек и комаров, были истинной пыткой.
Напившись чаю на берегу какой-то речки, где был ночлег, под страшным дымом, выедавшим глаза, без чего нельзя было дышать, не проглотивши массы насекомых с пищею, которую нам готовили на ужин, мы тут-же располагались спать на потнике, снятом из под седла лошади, и под шинелью, и что это был за сон! Но несмотря на все материальные неудобства, мы все были очень веселы. Не помню, как звали Безобразова: Леонид-ли Григорьевич, или наоборот; его, как генерала, приглашали на ночь к местному военному начальнику, который при этом случае, вероятно, сам выходил куда нибудь. Он также с нами разделял и чай и ужин, а как это был человек веселый, приятный и в нашем странническом положении добрейший товарищ, то неудобства нас более смешили нежели сердили, и часто раздавался веселый смех. После нескольких переходов, с горем и весельем пополам, мы наконец достигли Кизляра.
В Кизляре в это время был жандармским полковником Прянишников, родной брат бывшего министра почт. Когда он узнал о прибытии в Кизляр генерала Безобразова, он просил его и всех нас, его спутников, остановиться у него, отвел нам особый флигель, прислал сейчас чаю, кофе, пришел сам, довольно долго беседовал с нами, расспрашивал о военных действиях и, уходя, просил обедать и провести у них весь день. День этот был для всех нас одним из приятнейших в нашей страннической жизни. Жена его, помнится Варвара Андреевна, была одна из тех умных, любезных и интересных дам, которые не скоро забываются. К тому же мы нашли в ней единомыслие с нашими религиозными убеждениями, живую и истинную веру, усиленную и укрепленную в ней виденными ею чудесными действиями Божественного промысла. Так, она рассказывала, как одна знакомая или родственница ее, молодая дама, умерла; над ней уже служили панихиды, читали псалтырь, как незадолго до погребения вдруг псаломщик увидел, что она откинула покров и в гробе села; он, конечно, в суеверном страхе бросился вон из комнаты, а муж, увидев ее ожившею, в восторге поднял ее из гроба и отнес на постель. Подобные обмирания и оживления случаются не редко, но тут то было знаменательно, что она, как видно, переходила в тот мир, и видела Спасителя, потому что тихо приговаривала и все повторяла: «Как Он хорош! как светел!» и еще прибавила окружающим ее родным, конечно в жизни нежно ею любимым: «вы не поверите, как все вы мне кажетесь теперь гадки». Ее спрашивали, конечно из любопытства, о многом, но она не отвечала ни слова, и, кажется, на другой или третий день скончалась уже обычною человеческою смертию. Этот рассказ так врезался в моей памяти, что как будто я вчера слышал его.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ

Опасность стала умножаться для нас по мере приближения к морю. На другой день, пока мы ожидали прибытия хозяина, число гостей увеличилось более чем мы могли желать. Между ними оказался старик высокого роста, в котором я тотчас узнал абхазца, хотя и видел его в первый раз. Стоя, опершись на свою длинную железом окованную палку, он завел с Карамурзиным речь на чистом абхазском наречии. Слова Уруссим, Микамбай, Сид-ипа, повторявшиеся довольно часто в их разговоре, заставили меня прислушаться; ясно было, что дело шло обо мне и о моем первом путешествии через горы. Между тем проницательные глаза абхазца перебегали от одного к другому из гостей, занимавших кунахскую. В это время подали обед, на обычных круглых столиках, и Карамурзин, как почетный гость, пригласил кого ему угодно было за свой стол. В числе избранных находились: турок, абхазец, имам Хази и я. Перед концом обеда Тембулат сказал абхазцу несколько слов, назвав его при этом Софыджем; абхазец одобрительно потрепал меня по плечу. Я взглянул на Карамурзина: ироническая улыбка и легкий знак глазами подтвердили мою мысль. Передо мною находился Софыдж, преследовавший меня еще в Абхазии и отнюдь не чаявший, что я нахожусь от него так близко. Вечером, когда мы остались наедине на несколько мгновений, Карамурзин передал мне со смехом через имама Хази свое объяснение с Софыджем, пришедшим к нему из ближайшего селения с единственною целью разведать о том, куда я девался после моего путешествия из Абхазии на линию. Карамурзин рассказал ему все, что знал, прибавив, что на линии разнесся слух, будто я умер, чему он, впрочем, не верит, полагая, напротив того, что я предпринял новое путешествие. Софыдж не хотел этому верить и, в свою очередь, обещал караулить меня на дорогах, ведущих в Абхазию, и на замечание Тембулата, что нелегко меня узнать, отвечал с самоуверенностью: «Только не для меня; русского я узнаю чутьем, зажмуря глаза». После этого хвастовства Карамурзин не хотел отказать себе в удовольствии посмеяться над ним и смелым поступком отвлечь от меня всякое подозрение. Он посадил нас за один с ним стол и перед концом обеда спросил Софыджа, так хорошо отличавшего русских, может ли он сказать, к какому народу я принадлежу. Разумеется, Софыдж пришел в недоумение и не знал, что отвечать. Тогда Карамурзин объявил ему, что я чеченец с Терека, абрек, и сгораю ненавистью к русским. Это очень обрадовало Софыджа, пожалевшего только, что мы не можем друг с другом объясниться. Шутка была не безопасна, но лучше Карамурзин не мог ничего придумать для уничтожения дурного впечатления, сделанного мною на турка. Впрочем, этот фанатик не переставал за мною наблюдать, следовал за нами еще несколько переходов, всегда шагал возле моей лошади, беспрестанно заговаривал со мною и, получая ответ, что я его не понимаю, что-то бормотал про себя... Мы были очень рады, когда, наконец, утомившись от скорых переездов, он в каком-то селении отстал от нас.
Из Чужгучи мы переехали в селение Чужи, лежавшее на реке Худапсы. Число наших проводников увеличилось до двадцати человек, принадлежавших к разным абазинским обществам, княжествам и республикам, существовавшим поблизости моря. Все они враждовали между собою и соединялись только против своего общего врага, русских. Дорога в Чужи вела через высокую каменистую гору. Крутой подъем принуждал нас идти пешком и тащить за собою наших усталых лошадей. День был чрезвычайно жаркий, мы сами порядком измучились и к усталости присоединилось еще одно обстоятельство, отнимавшее у меня последние силы поспевать за другими. От ходьбы в горах моя обувь пришла в такой дурной вид, что, ступив на острый камень, я прорезал себе как ножом подошву правой ноги. Кровь текла из раны не переставая, пыль и песок забивались в нее, нестерпимая боль не позволяла мне ступать на ногу, а лошадь, нехотя карабкаясь по скользкому камню, тянула меня назад. Терпение в страданиях считается у горцев одним из первых достоинств для молодого человека, и равнодушие, с которым они переносят боль, доходит до такой степени, что в этом случае весьма легко узнать между ними европейца, который, может быть, столько же, как и они, бесстрашен, но никогда не сравняется с ними в терпеливости. В то время я был в состоянии многое вынести, и шел невзирая на мою рану, но поневоле должен был отставать. С нами было множество чужих людей, которые отнюдь не должны были знать, кто я таков, да и место, где мы находились, смежное с абазинами, убыхами и шапсугами, нередко ссорившимися между собою, было не совсем безопасно для самих горцев, спешивших поэтому дойти до ночлега прежде вечера, а я задерживал их. Имам Хази как-то невежливо заметил мне, что, оставаясь назади, я подвергаю их всех опасности, и даже во мне могут узнать русского, потому что не умею перенести боли. Это меня взорвало. В пылу досады я схватился за пистолет, крикнув ему, что я на замечания, сделанные мне дерзким тоном, имею привычку отвечать вот чем. Кровь бросилась в голову имаму Хази, и он в первую минуту не нашел слов для ответа, а только сам положил руку на пистолет, закричав: «Ну, брат, пистолет так пистолет!» Сцена происходила далеко сзади опередивших нас проводников и, право, не знаю, чем бы она кончилась, если б в это мгновение не явился между нами Тембулат, который, не видя меня возле себя, отстал от других под каким-то предлогом. Первым делом его было унять имама Хази; потом он спросил меня: отчего я отстаю. В ответ я показал ему мою окровавленную ногу. Все посторонние люди ушли далеко вперед, и около нас не было никого чужого; пользуясь этим обстоятельством, Тембулат поднял меня с земли, одною рукой перекинул через свое плечо, другою схватил повод моей лошади и, почти бегом, взнес меня на гору, таща за собою двух усталых лошадей. Подобное дело было возможно для одного Карамурзина, про которого в горах говорили, что одни мертвые знают, остра ли его шашка. Черкесы не любят обнажать шашки иначе как для удара, а при его силе действительно каждый удар был смертелен. На горе он меня ссадил на землю и просил, ради нашей безопасности, не отставать. Только в Чужи, поздно вечером, мне удалось перевязать ногу. От князя Ислам-Бага, принявшего нас в Чужи, мы переехали в селение Чуа, на реке Мце, по совершенно удобной дороге, не препятствовавшей нам пользоваться лошадьми. По мере приближения к морю, горы, понижаясь, представляли богатую растительность, посевы умножались и народонаселение становилось гуще. Вправо и влево от дороги тянулись, с небольшими промежутками, отдельные группы домов, окруженных посевами гомми, кукурузы, пшеницы и табаку. Стали показываться также фруктовые деревья, обвитые виноградными лозами.
В Чуа присоединился к нам отец Сефер-бея, ловко избавивший нас от абхазского князя Ангабадзе, которого он уговорил сходить на северную сторону гор, попытать счастья в лабинских лесах. Ему нашли в Ачипсоу проводников и товарищей для этой экспедиции, из которой он мог никогда не вернуться, и во всяком случае должен был проходить так долго, что ему нельзя было нас встретить в другой раз. Старик Маршаний привез с собою и женщину, которую Карамурзин вез продавать туркам. Она была весела, всему радовалась и казалась весьма довольною своим путешествием. За нею присматривал во время дороги Безруква, которому лета дозволяли исполнять эту обязанность, не нарушая весьма щекотливой черкесской стыдливости.
Из Чуа мы спустились к морскому берегу по широкому ущелью, покрытому густым лесом, в котором были приготовлены против русских несколько огромных завалов. У выхода из ущелья находился длинный завал из деревьев и камня, с фланкирующею его деревянною башней. Тут остановили нас для спроса десятка два конных людей, принадлежавших к обществу Саша. Находя ответы Карамурзина удовлетворительными и узнав, кто он, караульные попросили его заехать в дом Сашинского владельца, князя Али-Ахмета Облагу. В это время мне пришлось быть свидетелем одной из тех сцен торговли женщинами, которые ежедневно повторялись по черкесскому берегу, несмотря на все старания наших крейсеров прекратить ее вместе с подвозом военных припасов к горцам. Не оправдывая черкесов в этом деле, я не буду и строго судить их. У мусульман девушка, выдаваемая замуж, равномерно продается; отец, брат или ближайший родственник, у которого она жила в доме будучи сиротою, берут за нее калым. Черкесы притом не продавали своих дочерей, а продавали туркам только рабынь или пленниц, отдавая их в руки своих одноверцев. Тот же самый черкес скорее решился бы убить женщину, чем продать ее гяурам на осквернение. К тому же обыкновенно они не делали своим пленникам обоего пола через продажу ни малейшего зла. Проданные мальчики нередко делались в Турции знатными людьми, а черкешенки почти всегда первенствовали в гаремах богатых турок. А когда на проданных выпадала несчастная доля, так был виноват не продавец: так было написано в книге судеб! Торговля женщинами была для черкесов почти необходима, а для турецких купцов составляла источник самого скорого обогащения. Поэтому они занимались этою торговлей, пренебрегая опасностью, угрожавшею им со стороны русских крейсеров. В три или четыре рейса турок, при некотором счастии, делался богатым человеком и мог покойно доживать свой век; зато надо было видеть их жадность на этот живой, красивый товар.
Около берегового завала, под защитою карауливших его горцев, человек пять турок ожидали продавцов. Они бросились к нам навстречу и, узнав, что есть женщина, попросили позволение осмотреть ее. После того они по жребию определили, кому из них торговать ее, и начали переговариваться с нами, причем мы со всею восточною важностью уселись в киоске, стоявшем возле кладбища. У черкесов никакое дело не обходится без совета, потому и в этом случае каждый из нас был призван подать свое мнение. Между тем турок-посредник беспрестанно ходил от нашего общества к купцам и от купцов к нам, уговаривая ту и другую сторону согласиться на предлагаемые условия. В это время предмет торговли сидел на камне с видом величайшего равнодушия, не замечая, кажется, того, что происходило от него в самом малом расстоянии и от чего зависела его будущая судьба. Наконец, порешили торг, уступив женщину за две лошади и за два вьюка бумажных материй. За нее дали бы вчетверо больше, если б она была девушка. Когда ей объявили, что она принадлежит новому хозяину, тогда я увидел в ней перемену, которой, право, не ожидал, судя по ее прежнему настроению духа. Она пришла почти в бешенство, рыдала, рвала на себе волосы, осыпала всех упреками, так что мне не в шутку стало жаль ее. Но имам Хази успокоил меня, заметив: отчего я ее жалею, когда она сама нисколько не тоскует.
— Да она плачет и выходит из себя.
— А! — сказал имам Хази, махнув рукою, — это ничего не значит, это такой закон у марушек (женщин); смотри, не пройдет минуты, и она будет смеяться.
Имам Хази был прав. Едва турок успел посадить пленницу на лошадь, накинув на нее новое покрывало, как она уже приняла довольный вид и начала прихорашиваться, драпируясь им, сколько умела. Лошади были нужны нам самим, а товар Карамурзин роздал на месте нашим абазинским проводникам, пришедшим в неописанный восторг от его щедрости.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ