АНДРЕЕВСКИЙ Э. С.

ДАРГИНСКИЙ ПОХОД 1845 г.

Мемуары Э. С. Андреевского впервые опубликованы в кн. «Архив К. Э. Андреевского», т. I, Одесса, 1913, со вступительной статьей и комментариями С. Л. Авалиани. Текст публикуется по этому изданию.

Мы выступили из крепости Внезапной 31 мая, присоединившись на марш из Ташкичу с так называемым Чеченским отрядом, который находился под командою генерала от инфантерии Лидерса.

В крепости Внезапной, которая была уже известна по прежнему нашему объезду разных мест, мы оставались два дня в доме полковника Внкентия Михайловича Козловского, командира Кабардинского Егерского полка (говорю Кабардинского потому, что хотя этот славный полк с 1842 года переименован и называется Егерским ген.-адъют. князя Чернышева, однако ж по старой привычке его называют Кабардинским). Во Внезапной была жизнь а gоgо 351, и петербургская молодежь, к которой между прочим принадлежал Его Высочество принц Гессенский, предавалась веселости и самым блистательным надеждам. Князь Барятинский, князь Паскевич, флигель-адъютант граф Бенкендорф, князь Витгенштейн и многие другие вели жизнь беззаботную, собирались часто и веселились, как в столице, хотя некоторые из них, в особенности Барятинский и Бенкендорф, всегда сохраняли серьезность, свойственную их характеру. Флигель-адъютант Вольф 352 был по обыкновению невидимкою. Он показывался редко, и физиономия его всегда и везде выражала какой-то особенный отпечаток зловещий. Он все видел в черных красках. Щербинин и Николаи были весьма веселы; первый из них пел: «...j'aime la guerre el je m'en flatte» 353. Веселость характера первого из них разливалась и на других. После обеда он всегда находил средства забавить гостей какою-нибудь фарсою и между прочим танцевал несколько раз лезгинку с графом Гейденом и бароном Минквицем, которая надолго остается в памяти каждого. Нельзя себе представить что-нибудь более комическое.

31-го мая, около 8 часов утра, мы выступили из крепости; перешли через деревню Эндерей, населенную мирными горцами, и стянулись на плоской, довольно обширной возвышенности, где отслужили молебствие. Чеченский отряд состоял большею частью из войск 5-го корпуса, к ним, [487] однако ж, были присоединены некоторые батальоны старых Кавказских войск, а также довольно значительное количество разнородной милиции. Последняя состояла из: 1) грузинской сотни князей и дворян под начальством князя Эристова 354, Горийского предводителя дворянства, 2) из грузинской конницы около 400 лошадей под начальством князя Илико Орбелиани, 3) из Тифлисской пешей дружины под начальством князя Меликова. Вся эта милиция вверена была главному начальству губернского предводителя дворянства полковнику князю Орбелиани Джамба-Курьяну (Дмитрию Фомичу) 355. Кроме Грузинской милиции, была еще осетинская конная под начальством штаб-ротмистра Данилова 356, адъютанта князя Владимира Сергеевича Голицына 357. Линейные казаки находились тоже в довольно значительном количестве, но регулярной кавалерии вовсе не было.

Граф М. С Воронцов здоровался со всеми войсками, и все отвечали радостными кликами, в особенности же Грузинская милиция, которая тотчас начала петь свою народную песню по слуху, однако ж, для нас, европейцев, не слишком веселую. Мы шли в большом порядке и продвигались с быстротою, к которой здесь не привыкли и которая при прежних движениях, особливо в последние годы, считалась невозможною. Дорога была впрочем хорошая и ровная и перелески ни мало не мешали общему движению войск. Уже начинало смеркаться, когда мы прибыли на позицию и стали лагерем у урочища Буртунай, вблизи разоренного аула Чир-Юрт. Граф тотчас осмотрел ближайшие окрестности, имея, быть может, тогда уже намерение основать здесь укрепление, которое могло бы господствовать над переправою через Сулак и этим препятствовать набегам горских хищников на плоскость. Покамест главная колонна располагалась лагерем, авангард переправился в брод через Сулак и, заняв противоположный берег, служил прикрытием для саперов, которые в ту же ночь устроили мост для переправы орудий и других тяжестей.

Могу сказать, что свист чеченских пуль менее нас донимал во время нашего похода, чем этот ливень. Потоки дождя, которые иногда продолжались но нескольку часов и даже целые сутки, проникали в наши палатки; лично меня, как и многих участников похода, неприятное ощущение холода и нервное содрогание лишало сна, что при постоянном умственном напряжении усиливало общую усталость. Нередко, промокши до костей в своей палатке, я целыми ночами бредил о тех, которые находились в цепи, на секретах, в караулах и при других служебных занятиях. 31-го числа мы прошли слишком 30 верст, 1 же июня наш переход был не более 5 или 6-ти.

Выступив рано, спустившись по довольно значительной крутизне и переправившись через Сулак, мы очутились среди лесной опушки и близ большой скалы, у подошвы которой красуются остатки бывшего [488] аула и бывших садов. Влево по течению Сулака находятся горячие серные ключи, при которых в прежние времена были устроены теплицы. Разорение этого аула совершилось не далее как в 1840 г. По распоряжению Шамиля жители выведены в горы, где среди лесов с трудом добывали насущный хлеб. Тогда как прежде жили здесь в изобилии, имели даже некоторые коммерческие для них выгодные обороты с кизлярскими армянами. После короткого привала в этом ауле, в скалистых окрестностях которого растет много дикого каперца, мы двигались еще две или три версты вперед и стали в прекрасной Мятлинской долине, славившейся еще недавно своими садами и своим Тавлинским вином. Земля здесь весьма плодородна и растительность сильна. Прежние жители разоренных деревень теперь еще навещают от времени до времени свое имущество, и в надежде, что при перемене обстоятельств, быть может, возвратятся обрабатывать с весны виноградные сады.

Мы прибыли в Мятлинскую долину около 11 часов утра, но колонна и арьергард стянулись на место не прежде 2-х или 3-х часов по полудни. Устроившись по обыкновению, мы провели остальную часть дня довольно весело, навещали знакомых и обошли почти все сады вдоль по течению реки. До тех пор мы еще не слышали неприятельских выстрелов, — зато угощали нас ими беспрерывно грузинские милиционеры, которые уже успели переранить двух или трех из своих. Комендант главной квартиры, полковник Дружинин, то и делал, что бросался влево и вправо по направлению выстрелов, чтобы по приказанию графа удержать милицию, но это удавалось ему редко. Они утверждали, что охотятся. Действительно, князь Орбелиани с дружиною нагнал в первый день нашего марша чудного, прекрасного оленя с рогами о 16-ти оконечностей, и этот олень долго еще служил милиционерам предлогом к своевольничеству.

2-го июня предстоял нам длинный марш, около 20 верст. Мы шли промеж прекрасных холмогор, покрытых лесом, то по узким дорогам, то по богатым лугам с душистою роскошною травою. Около полудня после довольно длинного привала, в продолжение которою мы поджидали правую цепь (ее вел Бенкендорф), колонна начала подниматься на высоты, известные под названием Хубарских. Они круты, но не скалисты, и дорога, ведущая к ним и по ним, особенно в хорошую погоду, не представляет больших затруднений. Зелень была, как бывает в мае в Стирии и Карпатских горах, свежая, роскошная, и солнце грело, но не жарило, в чащах деревьев пели весенние птицы, между травой красовались цветы (anemone) и багровые ягоды земляники

Наш поход был не что иное, как прелестная прогулка, оживленная толпою веселых радушных лиц, из которых мало кто подумывал о предстоящей опасности. Несколько выстрелов в арьергард переранили [489] четырех человек, но почти никто на это не обращал внимания, и полковник Козловский не велел отвечать неприятелю. Выбравшись на самую значительную и уже безлесную возвышенность, граф осмотрел позицию, бывшую в прошедшем году под лагерем генерала Нейдгардта, нашел ее неудобною и велел подвинуться отряду еще на версту с лишком вперед. Здесь стали мы вправо от разоренного, весьма значительного аула, жители которого начали селиться в недалеком расстоянии в лесах. На месте, на котором должен был стать наш лагерь, находились богатые нивы пшеницы, проса и, кажется, кукурузы. Так как жители не вступили с нами ни в какие сношения, то граф не имел причины удержать кавалерию от фуражировки по хлебным полям. Не прошло часу, и надежда на богатую жатву исчезла. С нашей позиции мы могли различать свободно, посредством подзорной трубы, не только толпы горцев, но даже их лица. Мужчины и женщины смотрели с унынием на разорение их полей, но они оставались в совершенном бездействии. Мирные горцы, следующие с нами при отряде, говорили нам столько о намерениях салатавцев сделаться покорными русскому правительству, что мы начали верить им и их словам и полагали, что можем кое-где надеяться на доброе к нам расположение. Когда, однако, дошло дело до того, чтобы запастись водою и напоить наших лошадей и рогатый скот, то мы удостоверились, что обыватели Хубарских высот также желают нам вредить, как и все прочие приверженцы таригата. Несмотря на то, что пред нами и весьма близко был большой овраг с явными признаками водного протока, который даже мог приводить в действие две мельницы, мы бились несколько часов, чтобы набрать немного воды для самых необходимейших потребностей. Уже было темно, когда я отправился с 10 человеками саперов попытаться, не найду ли где-нибудь источника. Не прошло получаса, как под мостом, ведущим в овраг, мы открыли довольно большой ключ. Отверстие его было забито буркою, сверх которой навалено множество булыжника. Вода пошла в порядочном количестве, и к утру можно было напоить по крайней мере, артиллерийских и верховых лошадей. Арьергард занимал между тем другую позицию на противоположном покате воды. Стоявший там генерал Лидерс сначала тоже затруднялся при искании воды, но и он открыл забитые источники. На другой день 3-го июня, в праздник Св. Троицы, наш лагерь представлял действительно праздничный вид. Солдаты постарались еще с вечера, и когда мы проснулись, то перед каждой палаткой, в особенности же главнокомандующего и его начальника штаба, были устроены как бы маленькие рощи. Жаль, что они оставались ненадолго. Пробила повестка, ударили «по возам», и опять мы двинулись вперед по направлению к знаменитому Буртунаю, где в прошедшем году Шамиль с большим количеством горцев выжидал отряд генерала Нейдгардта. Первый переход [490] наш был невелик, и около 11-ти часов мы стояли уже над огромным оврагом, заросшим лесом. Тут назначена была дневка, чтобы ожидать продовольственного транспорта из Евгеньевского укрепления, но граф раздумал и вдруг переменил свой план. Ущелье, которое открылось перед нами, могло служить неприятелю выгодной позицией и тем более, что противоположный берег его господствовал над позицией, которую мы занимали. Верст за 10 от нас мы могли, кроме того, заметить несколько сотен неприятельской конницы, которая, кажется, только ожидала нашей нерешительности, чтобы поспешить нам навстречу. Если до сих пор она оставила овраг не занятым, то единственное потому, что граф двигался гораздо быстрее, чем Нейдгардт, и в день делал два нейдгардтских перехода.

Желая воспользоваться медленностью неприятеля, граф здесь же распорядился, чтобы тотчас приступить к занятию оврага и перевозке через оный как тяжестей, так и орудий. Посылая Грузинскую милицию вперед для очистки леса, граф повел ее сам до половины спуска. Грузины, восхищенные от ласкового с ними обхождения, затянули свою унылую боевую песню и быстро, как шарики, скатились в крутизну, чтобы исполнить приказание графа. Нельзя не сознаться, что грузины, особливо их дворянство, народ храбрый, который с большим успехом может быть употребляем в горных, открытых, а быть может, даже и лесистых местах, но надобно, 1) чтобы компания длилась не слишком долю, 2) чтобы грузины всегда действовали ввиду главного начальства, умеющего их ценить не только по их достоинству, но и по природным способностям, и 3) чтобы они никогда не шли в дело голодными. Азиатские натуры не имеют той стойкости, как наши, и переход у них от вспышки до совершенно апатического состояния совершается в самое непродолжительное время. Отдано приказание к общему движению. Вьюки между тем уже подвинулись к месту, на котором был лагерь в 1844 г. и которое, как все лагерные места Нейдгардта, обозначались еще до нашего прихода множеством торчащих кольев. Известие, что мы идем дальше, весьма мало обрадовало корпусного гевальдигера князя Тарханова 358 и привело в отчаяние адъютанта принца Гессенского, Самсонова. Последний никогда не хотел признавать законности тех распоряжений, о которых не было сообщено с вечера, заблаговременно, в словесных приказах. Узнав, что все имущество должно быть переложено на вьюки и все повозки оставлены в вагенбурге, Самсонов решился, несмотря ни на какие приказания, оставить при себе хоть одну повозку и выбрать для легкости троичную, с огромными крыльями, кибитку. Можно себе представить, какой эффект произвел этот неуклюжий экипаж, когда он начал спускаться по узенькой горной дорожке. Все прочие экипажи оставлены и отправлены на Кирки. Многие решили [491] расстаться с ними только тогда, когда увидели, что граф не берет с собой даже своих дрожек. Мы отобедали по сию сторону Теренгульского оврага. Обед был бивачный на земле и на клеенке, вместо скатерти. Между тем мы все были чрезвычайно веселы, видя, что так скоро и так легко преодолеваем природное препятствие, которым мог бы было воспользоваться неприятель, чтобы причинить нам много зла. В прошедшем 1844 году, позиция, которую мы занимали, сделалась известной прибытием здесь генерала Нейдгардта с отрядом 20-ти с лишком батальонов. Его В. Превосходительство имел в виду Шамиля со скопищем 15 тыс. горцев и изволил распорядиться, чтобы Клюге фон Клюгенау пошел неприятелю в обиход и стал на высотах вблизи разоренной деревни Буртунай. Этот обход удался чрезвычайно хорошо, но когда дело дошло до единовременного с обоих сторон наступления, оба полководца призадумались. Этой нерешительностью воспользовался Шамиль, тайком убрался из позиции, в которой должен был при малейшем сопротивлении потерять орудия и много народу. Нейдгардт двинулся тогда через Евгеньевское укрепление в Темир-Хан-Шуру, где провел около 2-х месяцев в бездействии.

Спуск в Теренгульский овраг довольно сносен, но подъем на противоположный стороне, как и переправа через самое корыто оврага, чрезвычайно затруднителен. Орудия останавливались на каждом шагу, вьюки падали, верховые лошади приставали, даже пешие, если имели какую-нибудь ношу при себе, должны были отдыхать поминутно. За всем тем переход совершился благополучно.

Авангард выдвинулся из лесной опушки около 4-х часов пополудни, а прочие войска следовали за ним постепенно. Тяжести и арьергард пришли только ночью, к рассвету. Возвышенная плоскость, которую мы заняли под лагерь, окружена с двух сторон лесами. Она изобилует водою и отличным кормом. Жаль, что в ту самую минуту, как мы пришли, начался проливной дождь, который мучил нас и на другой день. Палатки стояли почти в лужах. Эта стоянка приготовляла нас к киркинской и мишкильской позициям. Дождь захватил нас так неожиданно, что почти ни у кого не было ни плаща, ни бурки. Владимир Осипович Гурко пригласил нас в свою, как-то раньше других поспевшую, палатку и напоил всех чаем. Лежа вокруг его кровати, на которой, кроме хозяина, сидели еще граф и принц Гессенский, мы провели около двух часов времени весьма весело; между тем поспели наши вьюки, и каждый думал об том, как приютиться.

С буртунайской позиции граф начал лично распоряжаться в качестве главнокомандующего, до тех пор мы шли как будто в «оказии» с генералом Лидерсом и все распоряжения делались через него, хотя бы и были от имени графа. По случаю же присоединения к Чеченскому [492] отряду отряда Дагестанского, состоящего под командою князя Бебутова, который пришел по другой дороге через Евгеньевское укрепление и Ибрагим-Даду, граф принял главное начальство над обоими отрядами.

4-го июля 359 прошло в рекогносцировке. Главнокомандующий, начальник штаба, несколько генералов, между которыми Пассек и многочисленная свита, отправились рано, около 9-ти часов, через лагерь князя Бебутова в разоренный аул Буртунай, где стоял лагерем авангард под начальством генерала Безобразова. Со всеми предосторожностями мы двинулись вперед по непроходимой, хотя довольно ровной, дороге к огромному оврагу. По левую сторону были у нас горы, по правую немного вдали лесная балка, в которой виднелись свеженькие здания нового Буртуная. Лазутчики описали графу эту местность весьма удобной для перехода к Мишкилю, где, по дошедшим слухам, ожидало нас скопище горцев в сильно укрепленной позиции. Доехав в проливной дождь к огромному оврагу и осмотрев его сколько возможно, граф возвратился в лагерь. Неприятеля видели мы не более 300 или 400 человек, он скрывался, однако же, в лесу и держал на виду только один пикет в три или четыре человека. Включая обратный путь, мы сделали с лишком 20 верст и промокли до костей.

К вечеру погода поправилась, а на другой день, т. е. 5-го июля 360, небо прояснилось совершенно и опять показалось солнце. Граф назначил рекогносцировку, в состав которой должны были войти 6 батальонов, идущих налегке, но имевших при себе на два дня сухарей. Мы пошли от нашею лагеря влево и минуя аул Буртунай, который оставался от нас по правую сторону, двинулись вперед по отлогой покатости, которая длилась около 10 верст. Подъем был нетрудный, но утомительный и тем более, что весь отряд шел без дороги прямо по полю. Несколько раз граф останавливался и осматривал окрестные горы, которые торчали перед нами, как огромные истуканы, и которых дикая и бесплодная голизна невольно наводила уныние. Кое-где в рытвинах лежал снег, между тем терпели нестерпимую жажду. По дороге от Буртуная до Кирок находился только один, и то не слишком богатый, родник. Можно себе представить, с какой жадностью бросились все на его, сначала чистую и прозрачную, а вскоре потом мутную и грязную воду.

С половины дороги мы первый раз увидели значительную гору, которую потом нам назвали Анчимеером. На ее самом возвышенном холме виднелись три земляные насыпи, как будто кирпич, нарочно сложенный в кубические сажени. По словам горцев, это были батареи неприятеля. Мы дошли без выстрела до торы Соук-Булак, где остановился главнокомандующий для надлежащего осмотра местности. Мы находились на весьма значительной высоте и как раз напротив Анчимеера, от которого отделял нас огромный Киркинский овраг. В этом овраге [493] видны были очерки укрепленного вагенбурга генерала Граббе, который через Кирки шел на Ахульго. В некотором расстоянии от вагенбурга огромный Киркинский овраг дробится на несколько частей, заросших лесом. Тут заметны дома и хутора жителей деревень Артлух и Данух, находящихся вблизи.

Вскоре после нашего приезда, из маленького оврага выехали четыре всадника и начали «джигитовать» по Киркинской площадке. В ту самую минуту спустился с Соук-Булака один милиционер из шушин и, засев за маленькую насыпь, взвел курок. Невероятно сказать, что из четырех молодцев никто не посмел подъехать к пешему человеку единственно потому, что у него курок был на взводе. Всадники повертелись, постреляли и исчезли; но через несколько времени после того начал тянуться из того же оврага целый ряд конных. Все в башлыках, в бурках, на бойких горских конях, они шли медленно, гуськом, один за другим, как будто похоронным, церемониальным маршем. Пройдя мимо нас, они начали стягиваться за пригорком по дороге к Мичикале. Этот пригорок скрыл их совершенно от наших глаз. Граф Михаил Семенович послал кн. Дмитрия Орбелиани и всю милицию, чтобы начать с неприятелем перестрелку и между тем прикрыть движение регулярного войска, которое начало спускаться по неимоверной крутизне с Соук-Булака в Киркинский овраг. Князь Дмитрий поспешил исполнить данное ему приказание, но неприятель, удаляясь далее и далее, не допустил его на ружейный выстрел. Между тем все кипело в Соук-Булаке, узкая стезя в некоторых местах была совершенно прервана, так что без починки невозможно было спустить орудия. Захлопотали куринцы и апшеронцы —первых из них вел гр. Константин Бенкендорф, а вторых — полковник Ковалевский. Пассек, который начальствовал над целым летучим отрядом, хлопотал с обычною ему запальчивостью. Бросая камни в рытвины, чтобы их выровнять, помогая людям спускаться, он перекликивался с главнокомандующим и требовал его приказаний. Я сам слышал это из уст графа, но в это же самое время заметил, что Пассек слушал инструкции только для одной формы. Так как Пассек не умел скрывать своих мыслей, то можно было с уверенностью сказать, что план операции в его голове уже составлен был. Его тянуло к воротам Андии. Молодые люди, как Ольховский, Новощепков, Башилов и пр., окружали Пассека — народ храбрый, но бестолковый, они, кажется, уже знали кое-что о намерении Пассека и не могли скрыть радости своей перед товарищами. Слышите, говорили они, спешите, мы удерем, н, авось, все дело без вас обойдется. — Спустились куринцы и апшеронцы — пришла очередь Замосцскому батальону, который вел сам Семенов. Все были пешком, но он, по обыкновению своему, не слазил с своего вороного коня и ехал в глубокой задумчивости. Зная Семенова с давнего времени, тогда, когда под названием [494] светлейшего, он в Ананьеве забавлял половину уезда своей музыкой, своей отличной псовой охотой, своими обедами и балами, я не мот не приветствовать его и не пожелать ему хорошего успеха. Он поблагодарил меня и сказал, горько улыбаясь: «Хорош успех, теперь уже без палатки, без чая, без сахара, без вина и без Сашки (повара). — С этаким молодцом придется неминуемо голодать; ему-то хорошо — он врет разную чепуху и оттого сыт бывает, а нам, брат, которому стукнул пятый десяток, уже посолиднее и все разбирает, как следует: слава сама по себе, а сухарь сам по себе».

Киркинская площадка еще недавно лежала под нами, как ладони голые, вдруг она начала наполняться народом, который как будто бы падал с неба. В горах и в лесу это мгновенное наполнение площадок представляет странное зрелище. Так как часть отряда всегда скрыта в каких-нибудь захолустьях, то это появление внезапностью своего имеет всегда что-то магическое.

Стягивались толпы вокруг Пассека, он уже шел вперед. Как змея огромного размера, вился его летучий отряд в Киркинской долине, чтобы отыскать дорогу на Анчимеер. Он бросился влево, но непроходимый овраг крикнул ему: «Стой!». Завернув вправо, он обошел этот овраг и сделал уже поворот у самой подошвы горы, которую, так сказать, срезал, пока начал подниматься вверх. Мы оставались с графом на возвышенной точке Соук-Булака и следили оттуда за каждым движением отряда. Грузинская милиция пешая, под предводительством кн. Меликова, рвалась вперед; за ним следовали Бенкендорф и куринцы. Горцы страшною толпою растянулись гуськом, занимали хребет вершин и по-видимому готовились к упорному бою. Они все были верхом и числом не менее 3,000. У половины горы, на довольно выгодной местности, Пассек старался сколько можно стянуться и потом приступить к штурму горы и батарей. Куринцы бросили мешки и пошли бегом вместе с грузинами. Пассек шел по кавказскому обыкновению с батальным огнем. Горцы отвечали ему расчетливыми своими выстрелами, громом орудий и градом камней. После двух часов работы и трудов выскочило несколько грузин, между ними Меликов, на самую вершину Анчимеера. Почти что вплоть за ними следовал Бенкендорф с куринцами, которые пошли на ура и кричали горцам: «Здорово, братцы! Не бойтесь, мы ваши кунаки, куринцы». Но горцам было что-то не до соли. Наши еще взбирались на Анчимеер, как они уже захлопотали у орудия и начали убирать его. Когда же наши вползли на гору, то без горечи сделали налево кругом и, что называется, удрали. Сначала они шли, хотя довольно поспешно, но в весьма изрядном порядке, а потом пустились бежать во все лопатки, куда кто попал. Во время дела Машут, сын Абдулаха, из Казы-Кумыка, выбежавший из Дарго, имел [495] переговор с главным наибом неприятельской партии Лабазаном, переговор, который, по здешнему обычаю, заключался в обоюдных ругательствах, разумеется, отнюдь не останавливал перестрелки. Граф Михаил Семенович следил за каждым движением отряда и, несмотря на нестерпимую жару, все время выдержал под солнечными лучами. Он обрадовался нашему успеху, молодеческому подвигу Пассека, Бенкендорфа и Меликова, радовался занятию важной позиции, которая была ключом Мичикале, но между тем он заметил, что горцы плохо дрались и что наиб-командир Лабазан не заслужил в этом деле даже и коллежского ассесора.

Между тем наши, выбравшись на Анчимеерские высоты и будучи уже не в силах преследовать неприятеля, который удалялся весьма скоро со своим орудием, начали стягиваться и, стянувшись, громко и шумно поздравили Пассека с победой. Раненые, которых было весьма немного, оставались на дороге, и Ковалевский с апшеронцами распорядился об их призрении. Граф Михаил Семенович послал адъютанта Лисаневича 361 с приказаниями к Пассеку, а мы сели на коней и пошли назад к Буртунаю. Жара стала меньше. Под прикрытием одной лишь кавалерии, мы шли довольно скоро, и тем более, что постоянно спускались вниз, да при том, что все были в веселом расположении духа. Начало действий графа Воронцова, к которому и без того войска имели неограниченную доверенность, было увенчано самым блистательным успехом. Хубарские высоты. Теренгул и Буртунай мы заняли без боя и при первой встрече с неприятелем, несмотря на его крепкую позицию, на его орудия и каменные батареи, приготовленные в большом количестве, мы прогнали его с весьма незначительным уроном, потому что никто не был убит, а раненых оказалось всего 17 человек.

Каждый предавался впечатлениям дня или разговаривал с соседом. Как вдруг послышался выстрел с орудия по направлению нового Буртуная, где стоял Безобразов. Выстрелы повторились, и мы их сосчитали в скором времени до одиннадцати. Казалось, что горцы, видя совершенную неудачу и поражение на Анчимеере, бросились на авангард, чтобы воспользоваться отсутствием графа и раздроблением войска через отделение летучего отряда под командою Пассека. Не знаю почему, но мне казалась эта комбинация самою естественною, и когда мы еще стояли на Соук-Булаке, предаваясь, как это бывает, разным мечтаниям и стараясь умственно войти в положение Шамиля (которого хвалят военные соображения), я думал, что его план завязать дело у Анчимеера для того, чтобы безопаснее напасть на Безобразова.

Не прошло четверти часа и все объяснилось. Мы узнали, что показался на неприятельской стороне один только усиленный пикет, который вздумал пустить несколько шальных пуль в наши аванпосты. Партия, [496] человек в 300 или 400, которую мы заметили во время рекогносцировки графа, вероятно, сходила с позиции (которую занимала в лесу) и затеяла, быть может, перестрелку только для того, чтобы скрыть движение

Мы прибыли в лагерь князя Бебутова еще засветло. Первый встретил нас генерал-майор князь Кудашев, который поздравил графа с славным делом. Огонь Анчимеера был слышен в нашем лагере, и можно себе представить, с каким нетерпением каждый ожидал возвращения нашего, положительных сведений об окончательной развязке дела. Граф поехал по лагерю, здоровался с солдатами и с видимым удовольствием принимал их поздравления. Между тем Его Сиятельство распорядился, чтобы кн. Бебутов тотчас шел в Кирки, где в бывшем вагенбурге генерала Граббе оставался только один батальон. Генерал Лидерс с Чеченским отрядом должен был двинуться с рассвета и образовать колонну. В арьергарде оставались, таким образом, Безобразов и Козловский с кабардинцами.

Последние лучи солнца 5-го числа застали каждого в прекрасном расположении духа. Кишела молодежь в ожидании подобных дней. Солдаты сидели за поздравительным кубком, и «поэты» их команд клеили кое-как рифмы в честь старика, юного духом и делами. В этих твореньях, признаться по правде, слишком часто встречалась седина да белизна, но главная мысль заключалась всегда в том, что он, дескать, солдат, да русский вельможа, выдержит на коне более чем немец в креслах и т. п. Чрезвычайно поразил меня часто возвращающийся какой-то напыщенный припев опять с сединой, с белизной. Вероятно, дело не обошлось без какого-нибудь «всеконечного семинариста», который, убоясь бездны премудрости, надел ранец. Эти люди вместе с кантонистами, питая постоянную страсть к высокопарным и затейливым выражениям, весьма часто портят простую, народную поэзию солдата.

На другой день пошла ломка палаток. Мы построились с прекрасною нашею стоянкою у Буртуная. Кони наши не вытоптали всех лугов, котлы не выжгли всего леса; когда мы сошли, прелестная картина оставалась в том же виде, в каком мы его застали. Нигде не валялась корпия с запачканными бинтами, нигде не было свежевзрыхленной земли, — могильной насыпи, — все улыбалось, птицы пели весеннюю любовную песнь, и воздух, ароматный от цветов, расширял грудь и крепил ее на новые труды и подвиги.

Скоро свершили мы наш переход до Соук-Булака, но не так скоро сошли в Киркинский овраг. По узенькой стезе спускался каждый вьюк, каждый человек поодиночке. Граф со штабом съехал около часу по полудни, а колонна тащилась до ночи. Безобразов занял позицию на самой горе. [497]

В Киркинском овраге мы нашли князя Бебутова, к которому присоединилось из отряда Пассека только 17 человек раненых. Где был Пассек? Никому не было известно. Он имел ночью незначительную перестрелку и двигался все вперед, — куда, зачем? — была неразгаданная задача. Лазутчики знали приблизительно направление, которое он взял с вечера, но они знали также, что он не стоял у Мичикале. Можно себе представить, в какое затруднительное положение ввел Пассек главнокомандующего своевольным изменением операционного плана. Несмотря на усталость авангарда, часть его тотчас должна была отделиться, чтобы занять важную позицию у Мичикале, где по сведениям, полученным еще в Буртунае, горцы укрепились было весьма значительным завалом. Вследствие занятия Анчимеера завал остался для них бесполезным, то все-таки мы шли, начиная с Кирок, в местах, уже совершенно нам неизвестных, и кто мог ручаться за то, что было впереди нас. Начальник штаба поехал сам с колонновожатым на рекогносцировку. Адъютанты летали во всех направлениях, а лазутчики из горцев, по свойственному им удальству, через горы, через долины, через камин, аулы и рощи, невидимкою пробирались в летучий отряд. Наконец, получены записки от Пассека, и мало-помалу в продолжении нескольких дней, мы имели возможность удостовериться, что он, — как говорят, — затесался. Из всего было видно, что несмотря на блистательное Анчимеерское дело и на удачные после него перестрелки, окончательный результат действий летучего отряда заключался в занятии какой-то исполинской горы, покрытой снегами, на которой лошади пропадали с голоду, а люди стояли без дров и без воды, — не говоря уже о сухарях, которых вовсе не было.

Никто не говорил о Пассеке так беспощадно, как генерал Фок, но, впрочем, нельзя было не заметить большого сходства в их характере. У обоих был большой недостаток, но такой, от которого честно и славно страдать, хотя рано или поздно надо за него поплатиться. Оба они были до безумия храбры и у обоих кипела кровь в ретивом сердце, но Пассек был молод, лет не более 36-ти, а Фок уже давным-давно перешагнул за четвертый десяток. То, что у Пассека, холостого и беззаботного, казалось порывом молодости и вдохновением необузданного воображения, то было у Фока, оставившего жену и большое семейство, как будто искусственным воображением всех нравственных сил, чтобы возвратить какую-то потерю, невозвратную, как прошедшие лета.

Молодежь восхищалась Пассеком и подшучивала над Фоком. Пассек и Фок не были дружны и не могли быть дружными. Их примирила даргинская дубрава, и что особенно в этой катастрофе есть странного, это то, что если в этой нашей богатой драме нужна была бы трагическая развязка смертью кого-нибудь из главных действующих лиц, она [498] преимущественно пала бы на Пассека и Фока. Пассека и Фока вынесли бы со сцены смертельно раненными или же наповал убитыми не только у нас, но и у Софокла, Сенеки, Расина, Шекспира и Шиллера Sunt talia ingenia quibus abire... но со мною здесь, в Азии, нет римского автора, который гак отчетливо определил бы характеры, которые должны отойти, потому что жизненная их струна донельзя натянута, которым душно и тошно и нет простора на белом свете. Еще 6-го числа генерал Гурко сделал рекогносцировку к Мичикале. Он нашел вдоль по оврагу и его покатости, хотя и не дорогу, но место для нее довольно удобное. За всем тем нужны были усиленные работы, чтобы можно было пройти с легким полевым орудием. Граф Михаил Семенович, во время стоянки нашей в Кирках, ездил тоже два раза к Мичикале, где мало-помалу стянулся отряд Бебутова, и открыл сообщение с Пассеком. Слухи подтвердились: летучий отряд стоял на возвышенности, в снегах и вечном тумане, без всяких средств к существованию, так что надо было прежде всего подать ему руку помощи. Крайность доходила до такой степени, что князь Бебутов, при посещении Пассека, чтобы напиться чаю после длинного и трудного перехода, должен был за большую цену купить казачий дротик и изрубить его на щепки для чайника. Граф Воронцов поручил генералу Лабинцеву отправиться к Пассеку с сухарями и остаться там с двумя своими батальонами вперед до присоединения к главному действующему отряду. С прибытием Лабинцева на так называемую «холодную гору» командование Пассека должно было, по правилам военной иерархии, тотчас прекратиться. Рассказав предварительно все, что делалось вокруг нас, я имел намерение тем свободнее возвратиться к собственному нашему лагерю. Мы прибыли в Кирки 6-го и выступили оттуда 10 июня. Все это время мы находились, каждый отдельно, в каком-то омуте. В день нашего прибытия вьюки еще весьма долго оставались позади, а когда пришли, то оказалось, что незначительный запас дров, взятый в Буртунае, большею частью истратился в дороге.

Мы прибегнули к арбам, появившимся в довольно большом количестве на Соук-Булаке, куда прибыл вагенбург, оставленный нами у Теренгула. Можно было кое-как накормить раненых и удовлетворить самые необходимые их потребности, хотя нижние чины большею частью оставались на одних сухарях и водке. Надо пояснить, что такое называется водкою. Это спирт, привезенный в бурдюках, пропитанных нефтью, и смешанный пополам с водою, с которой образует белую, как молоко, жидкость. Она может нравиться только потому, что русский человек вообще любит крепенькое. Сухари были весьма хорошо выпечены, весьма вкусны, но, при транспорте их, они часто обращались в слишком дробный порошок или же подмокали от дождей. В говядине не было недостатка, но, за неимением дров, нельзя было воспользоваться этим [499] добром. Маркитанты, прибывшие в Кирки с вагенбургом, имели множество разной разности, но все это пришло в каком-то странном агломерате потому, что они должны были оставить арбы на Соук-Булаке, где навьючились на скорую руку, по ввиду сильной стужи и снегов. — Стужи и снегов!!

Да это было зрелище в своем роде единственное. После жарких, предыдущих дней, 7 июня облекло всю окрестность горы и долины в белый саван зимы. Снег выпал на несколько вершков и держался довольно туго на всех немного возвышенных местах, т. е. именно там, где были наши пастбища, в самом же лагере, от беспрерывной ходьбы, снег не мог долго удержаться, он образовал гнусную, вязкую грязь, которая мучила нас во все время нашего пребывания в Кирках. Лошади и рогатый скот бродили с места на место и старались кое-как из-под снегу добыть себе несколько щепоток засырелого корма. Многие из них, особенно черводарские лошади, бродящие без всякого присмотра и всегда вне цепи, падали в кручи, заваленные снегом, и убивались насмерть.

Касательно продовольствия, то с 7-го числа отряд находился совершенно обеспеченным. Запасов было довольно, а дрова начали доставлять из соседних хуторов, называемых в горах Канутами. Граф, еще не зная положительно намерения жителей селений Артуха и Дануха, приказал им объявить через лазутчиков, что постройки будут разбираемы правильно и без грабежа и что, в случае примирения, за испорченное будут уплачены деньги по оценке. Нельзя сказать, чтобы жители нас слишком беспокоили. Они ограничились незначительными перестрелками, в которых убит один азиат и ранено несколько человек солдат. Не горцы, а местность и погода были нашими врагами.

Все терпели, но все были веселы. Весьма часто слышны были песенники и весьма часто виднелись меж туманов карикатурные движения плясунов, покрытых грязью с ног до головы. Офицеры нагревали палатку спиртом, пили жженку, бушевали и играли в карты, а потом шли в секреты, на караул, в цепи, на работу.

Граф Воронцов, при всей своей зябкости, одним напряжением нравственных сил переносил все труды весьма легко. Он диктовал утром Щербинину, потом занимался с генералом Гурко и Герасимовым 362, потом садился на коня и, наконец, обедал; а после обеда играл в преферанс. Партию его составляли атаман Хрещатицкий 363, Герасимов и статский советник Земский 364, который так страдал от биения сердца, что, несмотря на все свое желание, решился оставить отряд и поспешил в Пятигорск на минеральные воды. Должность Земского, бывшего старшим доктором главного действующего отряда, возложена была на меня.

Более всех страдала молодая знать, привыкшая к столичной неге и роскоши, но никто не умел так шумно и казарменно проводить свою [500] лагерную жизнь. Бесконечные рассказы и отрывистый хохот, песни и жженка, завтраки, обеды и ужины, карты и даже одна дуэль, которая, впрочем, к счастью, кончилась после первого выстрела. Молодой принц часто мешался меж своих сверстников и не отставал от их забав точно так, как потом среди града пуль и обломков скал разделял все их опасности. Замечательно, что иностранцы бушевали гораздо более чем русские; ужасные немецкие арии князя Витгенштейна и персидская песня кликушки Едлинского запечатлелись в памяти всех и остались у всякого, кто их слышал, странным отголоском из Дагестана. Даже барон Николаи, несмотря на свою флегму, иногда был навеселе и исподтишка закатывал маленькие, робкие, но всегда серьезные мыслети 365.

В случае движения главного действующего отряда к Андии и Дарго Киркинский овраг делался важным пунктом сообщения с Евгеньевским укреплением и Темир-Хан-Шурою. Все продовольствие зависело от этой местности, а потому граф распорядился, чтобы этот эшелон, как ключ всех прочих, был защищаем значительными силами, и оставил здесь 5 батальонов, начальство над которыми вверил генерал-майору князю Кудашеву. Все тяжести и повозки, а также все больные оставлены были в Кирках. Мы двинулись 9-го числа сутра. Холод был довольно ощутительный, но погода изменилась в том, что сделалась весьма сырой. Снегу же не было, но его заменила топкая грязь, препятствующая всякому движению. Затруднение увеличивал густой туман, который в немногих шагах все скрывал под нами. Дорога испортилась до неимоверного, и новая ее разработка, разрыхлив землю, сделала ее еще более трудною, особенно для орудия, которое погружалось колесами по самую ось. Впрочем, несмотря на все это, мы имели некоторое утешение, потому что воздух минута от минуты становился теплее. Хотя нужно было то подниматься, то спускаться, однако ж, все-таки в общем итоге, — мы спускались. Никто не ощущал этого счастья в большей степени, как наши азиаты, в особенности черводары, которые потеряли в Кирках в одну ночь около 50 лошадей от стужи. Их тощие кони, почти все азиатской крови, с жадностью бросались на открывшуюся из-под снега траву, чтобы утолить голод, который претерпевали в продолжении нескольких суток.

Чем ближе к Мичикале, тем гнуснее становилась дорога. Пред небольшою рощей, которая еще отделяла нас от лагеря князя Бебутова, находится ручей, довольно богатый водой. Он было разгулялся бесчисленными струями по поверхности небольшой глинистой горы и изрыл ее в разных направлениях так, что пресек бы путь самому исправному, даже горному обозу, но он не мог нас остановить. Чем более лошадей падало в кручу, тем отважнее становились ездоки; чем труднее было вытащить вьюк, тем более старались его не бросить; было как бы [501] поветрие на стойкость и храбрость. Да и не могло быть иначе! Всякий, от первого до последнего, был одушевлен примером вождя, который переносил все тяжести похода не только без ропота, но со свойственным ему равнодушием.

В отряде не было имени громче его, не было состояния, которое могло бы равняться его состоянию, не было семьянина, оставившего дома более его, не было солдата, которому по летам он не мог бы быть отцом. Он шел и шел, и все шло за ним безостановочно. Отряд, сжатый самой местностью, вился над зеленеющими высотами, как огромный змей, угрожающий Дагестану своим объятием.

Не без труда, но, впрочем, довольно скоро, мы совершили наш переход через прекрасную рощу, которая находится у самого Мичикале и которая, не будь быстрого движения на Анчимеер, сделалась бы гробом многих храбрых воинов. Поперечный земляной вал вроде бруствера, вырытый у самой опушки леса на протяжении двух верст и даже более того, защищал эту, уже от природы, довольно крепкую позицию. От Кирок до Мичикале не было 9 верст, но мы прибыли на место не раньше двух часов пополудни, а колонна и арьергард стягивались до самого вечера. Граф Воронцов с генералитетом и свитою обедал у князя Бебутова, дагестанского сибарита, у которого подавали за столом, и это считалось величайшею роскошью, пирожки и хлеб, а не сухари.

Капитан Прушановский, отводивший лагерное место, согласно сделанным распоряжениям, поставил палатку графа над прелестнейшим оврагом, представляющим очаровательный вид. Влево от главнокомандующего стал, по заведенному порядку, принц Гессен-Дармштадский, а вправо — генерал Гурко. Из расположения лагеря видно было, что Бебутов пойдет в арьергард. В Мичикале, между тем, случились значительные перемены: генерал-майор Иван Михайлович Лабинцев, пошедший к Пассеку с двумя батальонами, чтобы доставить ему немного провианту, по старшинству своего производства и, кажется, не без умысла главнокомандующего, очутился начальником летучего отряда на «холодной горе». Иван Михайлович тотчас приступил к сортировке больных и отправил неспособных к продолжению похода в Мичикале. Раненых вовсе не было, но оказалось изнеможенных и с отмороженными частями тела за четыре сотни, при всем том, что многие скрывали свой недуг, дабы не попасть в число тех, которые должны были идти обратно. Это рвение к царской службе и славным делам в последнее время стоило жизни не одному храброму куринцу. В Мичикале мы видели 9-го числа людей, высланных Лабинцевым с «холодной горы». Большею частью они принадлежали 5-му корпусу и милиции. Эти несчастные еле-еле двигались с места, глаза у них были мутные, щеки впадшие, губы обгоревшие от внутреннего жару, да притом все почти страдали [502] ногами, на которых уже появилась рожево-багровая опухоль, предшествующая антонову огню. Дорого обошлась нам Пассекова победа, и юный вождь, остепенившись с годами, быть может, не вспоминал бы без уныния и укоризны совести о днях своей славы. Но он молодцом поквитался. Про то знает таинственное ущелье! В сени вековых чинаров, в одну мрачную ночь, совершились странные похороны. Отпевал чекалка 366, а вместо нагробных свечей сверкали кое-где из-под куста глаза лютого барса.

Первою заботою графа было успокоить больных, и это поручение возложено на полковника Альбранта и на меня. Мы старались, как можно скорее, накормить людей. Они с жадностью бросились на все, им предлагаемое и не предлагаемое, и потом предавались тяжелому сну. Некоторых из них уже не разбудили ни зори, ни повестки к сбору и по возам. 9-го числа с самого утра была погода мрачная Тучи, висящие над нами, часу в третьем пополудни начали разрешаться тонким дождем, который, усиливаясь мало-помалу, сделался к ночи почти проливным. Это было трудно для тех, которые пришли днем, но оно было нестерпимо и жестоко для запоздавших, хотя они и нашли кое-какие запасы приготовленными. Дров было много, но фуражу недоставало, так что почти всех лошадей должны были распустить на пастбище табуном. 11-го числа все поднялось опять. Больные отправлены в Кирки для дальнейшего следования, а отряд спешил, чтобы соединиться с Лабинцевым. Мы разбились на несколько тропинок, ведущих к одному и тому же месту, чтобы не мешать друг другу. Дорога, хотя немного легче, чем прежняя от Кирок, была все-таки чрезвычайно затруднительна. Сыпучий округленный хрящ делал ее несносною; при том же подъемы и спуски были гораздо труднее, чем прошедшего дня. К счастью, появилось солнце и, по мере того как оно начало сушить промокшую одежду, все становилось веселее. Лазутчики не соглашались насчет мер, которые следовало нам принять, и возникли прения между Муссою Андисским и Маклигом, нашим офицером из горцев. Кажется, разрешил вопрос капитан Иван Дибеков, уроженец черкевский, человек с необыкновенным умом и сметливостью и, без всякого сомнения, самый лучший и решительный из наших вожаков. Безобразов, зарвавшийся немного вперед, возвратился назад, и весь отряд повернул влево. Не прошло часу времени, как мы могли убедиться, что шли хорошо, потому что вдали, на весьма значительной высоте, похожей образованием на сахарную голову, открыли лагерь летучего отряда, под командою генерала Лабинцева. Он был расположен на скате горы, если не среди снегов, то в самом близком от них расстоянии. Унылая, мертвая чернота ярко отбеливалась от белого савана, который его окружал, а трупы лошадей, нагромоздившиеся и большом количестве, издали казались как будто бы [503] неуклюжим завалом, устроенным для его защиты. Не соединяясь с Лабинцевым, мы спустились по узкой крутой тропинке в низменную котловину, где стали лагерем на месте, совершенно не известном и нам, и лазутчикам нашим. Из ущелья дул сильный холодный ветер, который мешал нам разбивать палатки и разводить огни. У воды была перестрелка, которая, однако, скоро прекратилась. Как только мы заняли котловину, отряд Лабинцева начал спускаться и расположился в некотором расстоянии от нас, на немного возвышенном месте. К вечеру погода поправилась и появились везде огни, которые весело горели до глубокой ночи.

На другой день утром, но, впрочем, не слишком рано, соединенный отряд двинулся по направлению к Андийским воротам. До выступления граф Михаил Семенович сделал смотр летучему отряду. Он благодарил людей, почти что повзводно, за оказанную ими храбрость и стойкость и радостно приветствовал Пассека, Бенкендорфа, князя Меликова и многих других офицеров. Дума собралась еще в Кирках, под председательством Генерала Гурко, и удостоила Бенкендорфа и Меликова награждения военным орденом Св. Георгия 4-м степени. Утвердив по Высочайше предоставленной ему власти положение Думы, граф тут же поздравил новых кавалеров. Кроме этого, было еще назначено много других наград, как гг. штаб- и обер-офицерам, так и нижним чинам, отличившимся более других в славном анчимеерском деле. Никто не сомневался в том, что они истинно были заслужены, а потому всякий от души поздравлял своих храбрых товарищей. Минута была слишком трогательная и происшествие — награждение на месте, — слишком новое, чтобы зависть, эта мерзейшая из страстей высшего разряда, успела вкрасться и развиться.

Дорога, которой мы шли 11 -го числа, была не хуже, но отнюдь и не лучше, чем дорога 10-го, те же скаты и подъемы, те же извилины и уступы. Отряд двигался весьма медленно и должен был растянулся на несколько верст; много мешал обоз, в особенности вьюки грузинской милиции и азиатских всадников. Мы то шли, то стягивались, и на первом привале граф провел более двух часов.

Погода была непостоянная, и хотя солнечные лучи время от времени пробивались через туман, однако ж, нельзя было ожидать хорошего дня, потому что сырость проникала до костей и воздух оставался холодным. Едва отдав казакам наших коней, мы расположились завтракать, граф выпил полрюмки кизлярки и съел сухарь величиной в квадратный дюйм; у генерала Гурко появилась прекрасная тминная водка и зеленый сыр. перемешанный с коровьим маслом — изобретение знаменитого Лебедева; у свиты главнокомандующего была заветная баранина и бурдючное кахетинское. Столичная молодежь лакомилась рижскими сардинками, икоркою, разными сырами и котлетками и орошала их шампанским, портером и лафитом, воспоминание о которых стоило [504] впоследствии столько тяжких вздохов! М. П. Щербинин, по обыкновению, поспевал во все артели, везде принимали его радушно и везде умел он радушно отплатить за прием. Его фарсы и неистовые визги возбуждали общий хохот, как вдруг он очутился с кровью на руках и салфетке. Мы узнали, что место, на котором мы завтракали, утром рано было поприщем маленькой перестрелки. Тут стоял неприятельский пост, который был сбит нашим авангардом. По следам, утоптанным в траве, и по кровавым пятнам можно было заключить, что горцы тащили тело, которое тяжело налегало на землю.

Граф оставался до тех пор, пока полковник Ковалевский приехал с ожидаемыми известиями. Переговорив с ним, он сел на коня, и все мы двинулись вперед. Нечего говорить о дороге, которая мало отличалась от предыдущей. Вскоре мы прибыли на большую и весьма обрывистую гору, с которой открылась наша картина, вполне характерная для дагестанской природы. Мы стояли не над долиной, но над огромным оврагом; он не был утесист, но его дикие, нагие стенки подымались легкими уступами вверх, за облака. Только в ущельях виднелись кое-где скудные леса. Внизу, на покатости горы, красовалось селение Сивух с многочисленными своими отлично обработанными и разбитыми на самые мелкие участки полями, которые ярко зеленели. Немного далее, во мраке туманном, можно было различить очерки другого селения, называемого Целитли. Прямо перед нами находилась возвышенная плоскость, образовавшаяся от деления оврага на две части и имеющая сходство с островом. На этой плоскости появились горские всадники, довольно значительной толпой. Они то скакали вперед, то вдруг бросались назад, потом опять возвращались к самому обрыву, как будто вызывая наш авангард к бою. Цель их была явная: не имея намерения противоборствовать нашим многочисленным силам, они только хотели отвлечь наше внимание, чтобы оберегать бегство жителей Сивуха и Целитли, которые с женами и детьми и со всем имуществом уходили вверх по горе, чтобы скрыться в ущельях и лесистых рытвинах. Торопливость, с которою они приступали к этому делу, доказывала ясно, что они здесь ожидали русского отряда. Вообще весь поход мы имели славную участь удальцов; везде, где появлялись, производили впечатление неожиданного явления. Кроме Анди и Гогатля, я не помню ни одного селения, которое успело бы убраться до нашего прибытия. Стало быть, повсюду полагали, что мы должны были быть или уничтожены скопищами Шамиля, или задержаны препятствиями, которыми так щедро унизан был наш путь. Но мы шли, шли, как наше время, безостановочно и не признавали никаких препятствий.

Граф приказал грузинской конной милиции сбить неприятеля с места, которое он занимал; чтобы добраться к нему, можно было идти по [505] двум дорогам. Одна из них, так называемая арбенная, вела значительным кругом, по ущелью, а другая заключалась в огромном обрывистом скате, на котором едва что приметны были следы козьих и пастушьих ног. Эта дорога гораздо короче, вела прямо к цели, но она представляла все ужасы дагестанской природы. Грузины, спешившись в один миг, погнали перед собой коней, и сами, с обычной им ловкостью и пользуясь выгодным устройством своей обуви, начали спускаться. Вместе с грузинами пошли казаки и несколько офицеров, а вслед за ними потянулась часть вьюков и порционного скота. Нельзя себе представить, какой беды наделали последние: вьюки заваливали тропинки, по которым еще кое-как можно было бы пробраться, а рогатый скот, бродя с места на место, сталкивал большие камни, которые начали падать сперва тихо, как будто скользя, а потом более и более усиленными рикошетами, сбивавшими встречного и поперечного. Случилось даже, что несколько волов, раненых и опрокинутых, катились вниз кувырком до тех пор, пока какая-нибудь рытвина не остановила их изувеченных тел. Такие массы, при своем падении, разметывали пешеходов и без того уже достаточно обессиленных. Я находился между ними и никогда не забуду этого перехода. При всей поспешности, с которой мы с старались дойти до подошвы горы, постороннее обстоятельство остановило нас на несколько секунд одним своим нравственным влиянием. Маленькая лошадка одного линейного казака спускалась сначала вместе с прочими, потом, когда земля под ней стала уже слишком рыхлой, она вдруг остановилась, всхрапнула и пустилась во всю прыть прямо в кручу. Надобно было предполагать, что она очутилась в овраге неуклюжим комком безжизненного и изможденного вещества, но ничуть не бывало, ее вынесли железные ноги; с распущенной гривой, с вздернутым хвостом, малою щегольской рысью, она пробежала на противоположный берег, где была поймана молодым князем Паскевичем. Решимость этой лошадки и дивное ее спасение заняло нас до такой степени, что мы едва заметили огромного буйвола, который в то же самое время был опрокинут и зашиблен насмерть обломком скалы.

Между тем, густые облака, висящие кое-где у гор, спустились холодным туманом, перешедшим мало-помалу в проливной дождь, который падал с такой силой, что, ударяя по лицу, причинял весьма ощутимую боль, Грузины и казаки уже ждали горцев, когда мы начали собираться на возвышенной плоскости. Граф Михаил Семенович, избравший арбенную дорогу, был уже давным-давно на месте. Отряд тянулся медленно и мимоходом запасался дровами в большом Кануте, который разорен до основания, но без злобы и с единственным намерением иметь запас топлива, дабы после перехода просушиться и погреться у огня.

Погода прояснилась, но кратковременный туман стоил нам не [506] одной жертвы Артиллерии капитан Неелов 367, сбившись с дороги, попал в плен и увезен неприятелем в Михельту, а несколько молодых солдат, еще не привыкши к трудам горных экспедиций, отстали и найдены потом замерзшими. Мы расположились лагерем около 5 часов пополудни, но арьергард пришел поздно ночью, которая была темная и холодная. Трудность перехода обозначали верховые лошади, прибывающие в лагерь со всей сбруей, но без седоков.

Мы находились на покатой горе, которая начиналась у самых ворот Андии, известных здесь под названьем Буцуркала. Утром погода поправилась и 12-го числа вокруг нас открылась вся картина этой дикой бесплодной страны. Ее оживляли только селения Сивух и Целитли со своими крошечными, но ярко зеленеющими полями; эти поля более имеют сходство с русскими огородами, нежели нивами. Они дробились на бесчисленные участки или грядки, принадлежащие, по-видимому, разным владельцам; не было ни одного вершка пустого чернозема. Все обработано, все засеяно, все доказывало, что жители в кровавом поту добывают насущный кусок хлеба. Если подумать, что тягость полевых работ, по здешнему обычаю, падает преимущество на прекрасный пол, то нечего удивляться его уродливости и отвратительной нечистоте. То ли дело стройная обитательница Казы-Кумыка или пришуринских мест с своим кувшином на голове, с приветливой улыбкой на розовых устах, с томным взором, преисполненным неги и сладострастия. И червленские бабы хороши — удивительно хороши, но они каркают, а не говорят, и в их обращении заметна чрезмерная, топорная грубость.

Мы потянулись по гористому скату, чтобы стать ближе к Буцуркалу. Весь переход 12-го числа был не более 3 или 4-х верст. Отряд готовился к бою, ужасная местность, которая была впереди, представляла столько удобств к упорной защите, что надо было ожидать завалов каменных батарей и большого скопища. Кабардинцы чистили ружья и пировали, граф Воронцов сделал им честь подарить им ворота Андии. Они горели нетерпением показать полководцу, что они, дескать, не хуже куринцев. Вокруг Барятинского толпились охотники, и званые и незваные, и низшие чины, и офицеры. Между тем граф, дожидаясь донесения лазутчиков, велел воспользоваться свободным временем, чтобы отправить людей после трудных переходов. Винные и мясные порции розданы, и приложено все старание, дабы, по мере возможности, призреть слабых и больных. Число последних значительным образом увеличилось, преимущественно потому, что из бывшего летучего отряда пришло много таких людей, которых следовало еще прежде отравить в Кирки и оттуда в Темир-Хан-Шуру. Их выбрали из команды и приготовили к отправлению с двумя батальонами Апшеронского и Куринского полков. Начальство над этой «оказией» поручено полковнику Ковалевскому, с [507] которым пошел также граф Бенкендорф. Фуражировка на дрова и прочее, посланная в деревню Сивух, оказалась довольно удачной, хотя и не обошлось без перестрелки. Натаскали разной разности, в особенности милиционеры, которые всегда в этом случае поспевали прежде регулярных войск и вообще были в выборе вещей гораздо умнее. Русские солдаты, по обыкновению, сумели нагрузить себя любимою и бесполезною дрянью, как-то: лохмотьями, столиками, кадушками, пустыми ульями и даже расписанными люльками. Чрезвычайно тешила их пшеница в зерне, которую, разумеется, бросили, не имея ни надобности, ни досуга, чтобы истереть ее между камнями. Форпосты наши доходили почти что до самых ворот, а лазутчики и даже некоторые офицеры, между прочим Лобанов-Ростовский, добирались с слабым прикрытием до таких мест, с которых можно было видеть Андию, наш обетованный край. В азиатской свите графа находилось несколько андийцев, между прочим известный Мусса. Все они заверяли нас в ненависти их соотечественников к Шамилю и в преданности их России. Андийцы, племя промышленное, но не воинственное, имевшее в прежние времена торговые сношения с нами, переносили иго Шамиля поневоле и ожидали первой возможности, чтобы освободиться от порабощения. Так, по крайней мере, говорили наши андийцы, которые имели постоянные сношения с родным краем и даже часто ходили туда лазутчиками. Кажется, Шамиль сам сомневался в преданности андийцев, и вот как рассказывают его решительные действия за несколько дней до нашего прибытия.

После анчимеерского дела, которое не могло внушить большого доверия к его силам, Шамиль приехал из Дарго в деревню Анди, где удалось ему схватить двух человек наших лазутчиков. Суд не длился долго: Шамиль бил их прутьями, а потом велел отсечь им головы. Говорят, будто бы в то же время он решился казнить одного из старшин, по подозрению в сношениях с нами. Начав с того, что внушил страх, а страх дело великое у азиатцев, которые спрягают с ним понятие о власти, Шамиль сказал, что как только придут войска, которых он ожидает, он ни под каким видом не выпустит русских через Буцуркал; между тем, он предложил, в виде совета, вывести из селений жен и детей и на всякий случай упрятать имущество в недоступные места, потому что русские, одушевленные успехом Анчимеера и Сардар, если вздумают идти по-прежнему, могут очутиться среди них еще пока поспеет Чечня на помощь. Из малодушия или же по убеждению, но Андия согласилась на предложение Шамиля. Жители Рикуани, Гогатля, Гогосали и самого Анди оставили дома, сооруженные в течение столетий с непомерными трудами, увели жен и детей и припрятали имущество, из которого большую и громоздкую часть зарыли на месте. Только что андийцы успели отойти, как мюриды, не опасаясь уже никакого сопротивления, начали [508] хозяйничать по домам, ломать стены, сносить крыши и превращать все сгораемое в пепел. Долго тлела искра, пока пламя сообщилось дубовым банкам, твердым, как железо, но, наконец, приверженцы лжеимама успели в трудном деле опустошения, и обиталища нескольких поколений, обращаясь мало-помалу в громаду развалин, связали руки андийцам и отдали их участь на произвол Шамиля. Последний и не думал о защите Андийских ворот, избегая выказать все свое ничтожество пред русскими штыками; он обеспечивал себе залоги в верности Андии; жителей он разбил частью по своим партиям, частью же он разослал в дальние приверженные ему общества. Так рассказывали у нас о делах Андии, и, по-видимому, это была правда, потому что нигде не примечали приготовлений к защите Буцуркала, а между тем не только лазутчики, но и наши офицеры приносили нам вести о пожаре в деревнях.

13-е число было назначено для отдыха, а 14-го утром мы оставили наше лагерное место и начали подыматься вверх, к Андийским воротам, погруженным в густой туман. Не зная еще положительно намерений неприятеля, отряд шел в большом порядке и был каждую минуту готов драться. На самом возвышенном месте, где дорога наиболее сужена между скал, горцы пустили по проходящим вьюкам несколько выстрелов, но не сделали никакого вреда. Одна шальная пуля пробила большой барабан музыки Прагского пехотного полка, и все дело окончилось на этом происшествии, которое возбудило веселость солдата и подало повод к разным замысловатым примечаниям. Во время нашего движения граф Михаил Семенович избрал пункт для продовольственного лагеря 8 батальонного эшелона, который состоял из житомирцев и должен был обеспечить наши транспорты в Андии. Наши силы раздробились: в Кирках стояло 5 батальонов, в Мичикале 2, в Буцуркале тоже два — итого 9 батальонов вышли из состава отряда, подвигающегося вперед.

Прошедши шилом через ворота, отряд развернулся уже на Андийском покате гор. В это время блеснуло солнце и сквозь рассеянный туман мы могли различить пылающие дома Анди и Гогатля, которые, по-видимому, наиболее пострадали от опустошений Шамиля. Деревня Рикуани и еще другой аул горели туго, и так как они лежат в стороне, то можно было предполагать, что жители, не опасаясь взыскательного строгого начальника, успели было потушить пожар. По дороге, которая имела кое-где следы колес и, как говорят, в старину была значительным торговым трактом для промышляющих андийцев, отряд начал спускаться в долину; в авангарде находился Кабардинский батальон, под командой Барятинского, грузинская конница и сотни князей и дворян, к которым присоединилась дигорская милиция. Чутье ли, желание ли быть одним при занятии аулов, авангард пустился почти что бегом и в скором времени совершенно отделился от колонны, которая с орудием и тяжестями [509] не могла за ним следовать с такою же скоростью 368. Граф Михаил Семенович остановился на довольно большой горе, с которой можно бы было хорошо обозреть всю местность, если бы тому не препятствовал большой туман. Мы были на этой горе около часу времени, как в стороне над нами ударили с орудия, потом началась ружейная перестрелка, которая то увеличивалась, то уменьшалась, но вообще казалась довольно незначительной, потому что слух в горах, особливо в сырую и туманную погоду, производит обманчивое впечатление. Главный штаб еще оставался на горе, когда я отправился с полковником Альбрантом по следам авангарда. Мы крутились по извилистым дорожкам, пока добрались до берега оврага, на противоположной стороне которого находится деревня Гогатль. Эта деревня состояла из огромнейшей груды камней: везде были видны следы недавнего, но жестокого опустошения, затем многие постройки оставались почти что невредимыми, потому что они были чрезвычайно хорошей, прочной кладки. Дома в Гогатле, между которыми встречалось много двухэтажных и даже один трехэтажный, доказывали, что обитатели их пользовались некоторым достатком и жили безбедно. Поля, окружающие деревню, разбитые на мелкие участки и поднимающиеся вверх террасами, были весьма хорошо обработаны и находились в таком большом количестве, что, быть может, урожаи трудолюбивых андийцев не только удовлетворяли их потребностям, но и давали возможность сбывать хлеб в ближайшие общества.

Въехав в Гогатль, я очутился здесь один с полковником Альбрантом; мы стояли среди узенькой улицы, заваленной камнями, и находились в совершенной нерешимости, взять ли вправо или влево, вверх или вниз, чтобы пробраться через аул, который во всю свою длину лежал между нами и дорогою, ведущею к авангарду. Отрывистая перестрелка между тем перешла в большой батальонный огонь, и орудие гремело безостановочно. Я разъехался с Альбрантом, но, как будто окутанный какою-то невидимою нечистою сплою, покрутившись несколько времени между развалинами и побывав верхом не только в погребах, но и на крышах, я опять с ним сошелся; это повторялось несколько раз к моему немалому бешенству Наконец, каждый из нас выбрался порознь и поспешил по направлению к деревне Анди, лежащей ниже Гогатля на самом берегу Койсу. По этой дороге мы встретили уже казаков из линейцев, много дигорских милиционеров, которых лошади преспокойно паслись на полях, и человека два-три усталых солдат. Оставив деревушку Гогатль по левую руку, я старался как можно скорее добраться к Анди, но должен был идти пешком, потому что имел чужую ненадежную лошадь, которая еле-еле тащила ноги. Наконец, толпа наших стала гуще, и ядра неприятеля начали долетать. Теперь можно было обнять то, что сделала часть нашего авангарда. Видя скопище Шамиля, состоящее примерно из [510] 10,000 человек 369, при многочисленных значках и трех орудиях, собравшееся на огромной возвышенности, которая, как стена, подымается на противолежащем берегу Койсу, Барятинский с одной, а Илья Орбелиани с другой стороны, решились перейти через реку и сбить неприятеля с занятой им местности. Полковник Козловский велел своим кабардинцам бросить мешки с сухарями и вообще освободиться от всего, что могло им препятствовать при столь затруднительном подъеме. В то самое время пошел кн. Эрнстов с сотней князей и дворян на деревню Анди 370, где, по-видимому, ему не предстояла никакая опасность; но едва он успел вторгнуться в одну из маленьких улиц аула, как посыпались пули на него градом, вместе с этим поднялся гик горцев, которые, оставляя деревню, старались еще принести сколько возможно более вреда. Сотня князей и дворян не удержали первого натиска, который из 80-ти человек выбил до 16-ти одними ранеными, но вскоре сотня ободрилась, бросилась с яростью и остервенением вперед, и горцы взяли направление к горе, чтобы присоединиться к большому скопищу. Между тем, здесь началось жаркое дело, Илья Орбелиани спешился с своею дружиной, а Барятинский, не имея более двух рот кабардинцев, рвался к орудиям. Горцы защищали позицию с упорством и не уступали ни одного шага без боя. Ружейная перестрелка была сильная, и ее однообразие прерывал только гул орудия. Первый раненый, которого я встретил, был Николай Эристов, окровавленный с головы до ног. Пуля ударила ему в висок и разорвала ему жилу. Другие раненые, большею частью от сотни князей и дворян, собирались к одному месту, но место это было неудобно потому, что находилось под ядрами. Бросив лошадь мою в овраге Койсу, я забрался по ложу маленького ручейка и по неимоверной крутизне вверх, как вдруг все утихло, и даже имел время улечься. Невольно дух спирался в груди, и было что-то страшное в этой тишине, но она продолжалась весьма недолго. Как в бурное время волна, ударяя об утесистый берег, потом сообщает движение целому пространству разъяренной стихии; но тут уже не гик дерзкой самонадеянности, а вопль отчаяния раздался от первых рядов лезгин вверх по горе до самого хребта. Унылым напевом неприятель послал воззвание к Аллаху и бросился в шашки, но шашку его встретил неугомонный штык кабардинца. Эта суета повторилась несколько раз, но, наконец, горцы убедились, что им не устоять против русских, к которым, впрочем, начали прибывать войска, а именно из Тифлисской милиции, предводительствуемые Захарием Эристовым 371. Шамиль первый оставил бранное поле; несколько мюридов подхватили его и оттащили поспешно на гору. В это самое время начали убирать орудие, чтобы оно нам не досталось. Видя невозможность утащить его, горцы, как мы впоследствии узнали, сшибли его в недоступную кручу. [511]

Окончив это, они обратились в совершенное бегство и были сильно преследуемы их победоносными противниками. Русский солдат и грузинский милиционер, ободренные примером храбрых начальников, не знали меры в своем рвении, несмотря на то, что Барятинский и фон Нейман были ранены, а поручик Маевский убит на месте (пулей в голову). Офицеров оставалось мало, кабардинцы шли молодцами вперед и молодцами удерживали натиск неприятеля, когда он пытался действовать холодным оружием. Убитых было с нашей стороны не более 9 человек, а раненых и контуженых до 120-ти 372. У горцев выбыло, как утверждали лазутчики, до 300 человек, но на месте они оставили только 8 тел, тут же обезглавленных грузинами, которые любят этого рода трофеи. Барятинский, уже раненный, продолжал командовать своею частью, а Илья Орбелиани метался, как бешеный, чтобы отбить хотя один неприятельский значок. Рвение было неимоверное, но и успех соответствовал мужеству и трудам наших славных солдат. Горсть православных разметала, разгромила 10-тысячное скопище мусульман, занимающих местность, которую на первый взгляд надобно было считать просто недоступною.

По мере того как дело завязалось, за исключением Клюге фон Клюгенау и Белявского, почти все генералы въехали на гору и участвовали или присутствовали в оном. Гурко в продолжении некоторого времени стоял под близкими оружейными выстрелами, и его значок пробит двумя пулями. Лидерс со своим штабом занял позицию, с которой мог делать свои распоряжения. По прибытии графа Воронцова, вся эта военная знать присоединилась к нему и вместе с ним пустилась в погоню за неприятелем. Из соединенных штабов образовался как будто эскадрон доброй конницы, который, можно сказать, имел и материальную долю в успехе этого дня. Принц Александр Гессен-Дармштадтский находился в продолжении некоторого времени постоянно под неприятельскими выстрелами, но чем большая грозила ему опасность, тем больше обнаруживал он хладнокровия и мужества.

Когда граф Михаил Семенович въезжал на гору, он приветствовал каждого с обычною ему ласкою и в особенности обращал внимание на раненых. Меня застал он при штабс-капитане фон Неймане, отчаянно храбром кабардинце, у которого была пробита значительная ветвь бедровой боевой жилы и который исходил кровью, но и тут не мог остаться без некоторой степени ему свойственного удалого фанфаронства. Он держал в зубах короткую трубку самой чудной формы, и на голове его была шапка, какую и на Кавказе скоро не отыщешь. Когда граф проезжал мимо нас, он остановился и начал меня о чем-то расспрашивать.

Нейман воспользовался этим случаем, чтобы непременно спросить у графа его мнения насчет кабардинцев. «Авось, — сказал он, — авось, [512] Ваше Сиятельство, наши кабардинцы не хуже куринцев». Граф отвечал: «Вы шли молодцами, но я не пустил бы вас туда, куда полезли, если бы в ту минуту сюда навернулся». Впрочем, граф не оставил Неймана без одобрительных слов и потешил ими храброго офицера, который так славно переживал сбывшееся и так хладнокровно встречал будущее. Нейман был весь в мертвом поту, все члены его дрожали от потери крови и безжалостный холодный нож мой рылся по горячим следам лезгинской пули, когда его посиневшие губы лепетали приветствие Воронцову. Это было что-то вроде Ave Caesar, morituri te salutant! 373

Фанфаронство в день жаркого боя не только простительный недостаток, но и великое качество души. Гора Барятинского мало-помалу очистилась от раненых, которых убрали и вместе с убитыми доставили в деревню Анди.

Неприятель, сбитый между тем из всех позиций, на которых хотел было держаться, взобрался, наконец, на самую вершину хребта и рассеялся в величайшем беспорядке.

Шамиль сидел у своих тусклых огней, и, как говорили лазутчики, плакал от досады. Нашлись люди, которые говорили, будто бы отступление неприятеля был расчет хитрого их начальника.

Комментарии

351. a gogo — ключом.

352. Вольф Николай Иванович (1811-1881) — в 1845 полковник генерального штаба, флигель-адъютант (с 1844), состоял при главнокомандующем Отдельным Кавказским корпусом, отвез донесение о Даргинской экспедиции в Петербург; за Даргинскую экспедицию получил чин генерал-майора, позднее генерал-лейтенант (с 1856); в 1846-1854 обер-квартирмейстер Отдельного Кавказского корпуса, с 1856 член Военного совета.

353. j'aime la guerre el je m'en flatte — я люблю войну и ею наслаждаюсь (фр.).

354. Имеется в виду Александр Эристов.

355. Орбелиани Дмитрий (Джамбакурьян) Фомич (1797-1868) — князь, в 1845 губернский предводитель грузинского дворянства (с 1839), полковник (с 1842), начальник Грузинской милиции, за Даргинскую экспедицию произведен в генерал-майоры, позднее генерал-лейтенант (с 1856), с 1857 состоял для особых поручении при Отдельном Кавказском корпусе.

356. Данилов Михаил (Николай) Иванович (? — не позднее 1885) — в 1845 штабс-капитан Кабардинского егерского полка, адъютант кн. B. C. Голицына, начальник Кабардинской и Дигорской милиции. В Кавказском календаре на 1846 назван Николаем Ивановичем (1-е изд. с. 206), по спискам кавалеров орденов Св. Владимира и Св. Станислава — Михаил Иванович (РГИА, ф. 496, оп. 3, д. 1493. л. 576 об.; д. 2110, л. 746 об.).

Андреевский ошибается, по данным Ржевуского, а также по приказам (см. например. Приказ Воронцова № 60 от 1 июля) Данилов был начальником кабардинской и дигорской милиции.

357. Голицын Владимир Сергеевич (1794-1861) — князь, генерал-майор (с 1843), в 1843-1846 начальник центра Кавказской линии, с 1847 состоял при Отдельном Кавказском корпусе, с 1849 в отставке.

358. Тарханов Роман Дмитриевич — князь, майор (с 1841), в 1845 состоял по армии, гевальдигер Отдельного Кавказского корпуса; за Даргинскую экспедицию произведен в подполковники.

359. Правильно — 4 июня.

360. Правильно — 5 июня.

361. Лисаневич Семен Дмитриевич — в 1845 прапорщик лейб-гвардии Финляндского полка, состоял в должности адъютанта при Главнокомандующем Отдельным Кавказским корпусом; за Даргинскую экспедицию произведен в подпоручики, с 1874 в отставке в чине генерал-майора.

362. Герасимов Егор Семенович (ок. 1804-1852) — в 1845 генерал-майор, в 1843-1846 обер-квартирмейстер Отдельного Кавказского корпуса, в 1850-1852 начальник штаба войск Кавказской линии и Черномории.

363. Хрещатицкий Павел Степанович (?-1864) — начал службу в 1801; в 1845 генерал-майор (с 1834), походный атаман донских полков, находящихся при Отдельном Кавказском корпусе (с 1843); позднее генерал-лейтенант (с 1847).

364. Земский Николай Федорович — врач, в 1830-х был старшим доктором войск на Кавказской линии и в Черномории; в 1845 статский советник, старший доктор главного действующего отряда на начальном этапе Даргинской экспедиции; вышел в отставку в чине действительного статского советника.

365. Так в тексте.

366. Чекалка — как пишет В. И. Даль, «зверь песьего роду», шакал.

367. Ржевуский указывает Неелова в числе пропавших без вести.

368. Так в тексте.

369. Как видно из приказа Воронцова, горцев было около 6 тыс. (приказ № 54 от 17 июня).

370. Имеется в виду Александр Эристов.

371. Во главе Тифлисской пешей милиции был кн. Л. И. Меликов.

372. Потери 14 июня по официальным данным составили убитыми I обер-офицер и 5 нижних чинов, ранеными — 1 штаб-офицер, 9 обер-офицеров, 54 нижних чина, контужеными 5 обер-офицеров и 57 нижних чинов (Обзор, с. 30).

373. Ave Caesar, morituri te salutant! — Здравствуй Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя (лат.).

Текст воспроизведен по изданию: Даргинская трагедия. 1845 год. Воспоминания участников Кавказской войны XIX века. СПб. Издательство журнала "Звезда". 2001