РОДИОНОВ И.

КАЗАЧЬИ ОЧЕРКИ

Прошло около семи лет.

Уже вечерело, и в обывательских землянках Куринского укрепления, на левом фланге действующей кавказской армии зажигались огни. Весенний дождь с ветром лил, как из ведра, и образовал по улицам невылазную грязь.

Однако, несмотря на такую погоду, везде по улицам бродили солдаты, скакали казаки, на валу и вышках перекликались часовые...

Мало этого, во всех дежурных кавалерийских частях лошади стояли оседланными, и целые батальоны и сотни закаленных в боях кавказских воинов были на ногах, в полном вооружении, готовые к набегу по первому сигналу.

Постороннему наблюдателю эта нервная горячка жизни показалась бы необычною: он, наверно, предположил бы, что гарнизон укрепления готовится к ночному бою, между тем ничего подобного не предполагали ни офицеры, ни солдаты, а военные части дежурили по заведенному порядку для отражения набегов горцев, — в случае, если бы те вздумали напасть, но Чеченцы, несколько раз перед тем потерпевшие жестокие неудачи в стычках с русскими войсками, теперь не решались делать нападений, и поэтому все были спокойны. Вооруженные казаки и солдаты дежурных частей развлекались так же, как и в свободное время, офицеры собирались в товарищеских квартирах, и, с пистолетами за поясом и шашками при боку, мирно, под шумок говора и шуток, сражались за зеленым столом, опоражнивая стакан за стаканом кислый «чихирь». [317]

Единственный человек во всем гарнизоне был неспокоен — это полковник Яков Петрович Бакланов, командир Донского казачьего полка, расквартированного в Куринском, временно командовавший гарнизоном укрепления.

В этот вечер он сидел в своей квартире перед шипящим самоваром и пил чай, что-то глубоко и напряженно обдумывая. Это был человек лет около сорока. Он был в красной шелковой рубашке с расстегнутым воротом на могучей косматой груди, в широких казачьих шароварах, заправленных в голенища легких щегольских «чевяк». Вся его колоссальная фигура с львиной головой, с лицом изрытым оспой, с длинными седеющими подъусками, спускающимися на могучую грудь, и глазами полными энергии и мысли, в минуты гнева грозно сверкавшими из-под нависших косматых бровей, поражала избытком необыкновенной физической и нравственной силы.

К тому времени, к которому относится мой рассказ, слава о нем, как об одном из доблестнейших командиров и бойцов, начинала уже греметь по всему Кавказу. Он становился излюбленным героем офицеров и солдат. Чеченцы трепетали его, называя «даджал», «шайтан» 2, и в то же время уважали в нем его доблесть и рыцарский дух.

К нему в комнату тихо вошел ординарец. Бакланов поднял голову и, — видимо, не отрываясь от своих мыслей, — взглянул на офицера.

— Пластуны пришли! заявил тот.

Полковник слегка встряхнул головой, как бы желая освободиться от занимавших его мыслей. Глаза его оживились, и что-то даже приветливое или радостное сверкнуло в них.

— Пустить их сюда! коротко приказал он.

Ординарец вышел, и сейчас же в комнату вошли и остановились у двери два казака, одетые чеченскими наездниками, в старых черкесках, в бараньих напахах, с чеченскими шашками и кинжалами.

Бакланов обернулся к ним.

Один из казаков, что пониже ростом, был начальник пластунов баклановского полка — Тарарин. Вся его небольшая, крепко-сбитая фигура, дышала силой, легкостью и проворством. В его лице, с клинообразно - подстриженною бородкой, с [318] большими, слегка горбатыми носом, и особенно в карих выпуклых глазах, с красными жилками, было что-то жесткое, кровожадное, до крайности неприятное, особенно в минуты вспышек дикой злобы. Обыкновенно он был молчалив, но во хмелю любил хвастнуть, да и товарищи подтверждали, что за время его бесчисленных ночных разгуливаний среди неприятельских аулов руки его много раз обагрялись чеченскою кровью.

Стоявший с ним рядом, рослый товарищ его был Пудей Исаев. Годы беспрерывной боевой жизни значительно изменили его наружность. Его могучая фигура развилась, стала суше и крепче, лицо похудело и заросло бородою, подстриженною, как и у его товарища, на чеченский манер. Ясные Kapиe глаза его смотрели добродушно, открыто и смело. Он был лучшими помощником и ближайшим товарищем начальника пластунов, с которым его связывали теперь почти семь лет совместно перенесенной боевой жизни с опасными приключениями.

Бакланов поздоровался с ними и, скользнув привычным взглядом на своих помощников, по-видимому, остался доволен ловко маскировавшей их одеждой, вооружением и бодрым видом.

— Вот что, ребята. Я слышал, что соседи (Чеченцы) с самим Шамилем на днях хотят пожаловать в гости к линейцам, а, чего доброго, пожалуй, и к нам. Это было бы невыгодно. Как вы думаете?

— Да, невыгодно, ваше высокоблагородие, отвечали пластуны.

— И, пожалуй, гораздо выгоднее, если мы сами понаведаемся к ним в гости. Так ведь?

Глаза начальника пластунов загорались огоньком, и он ответили:

— Так...

— Поезжайте сейчас же, и, во что бы то ни стало, узнайте дорогу и броды через Мичик и Гонзалку, а потом заверните в аул (он назвал его) узнайте, правда ли, что они там расположились? И чтобы к утру я все знал в точности!.. Поняли?

— Поняли! отвечали пластуны.

— Ну, мне уже не учить вас, как это сделать. Сделаете — спасибо, не сделаете — живыми назад не возвращаться!..

— Слушаем, ваше высокоблагородье! [319]

Бакланов встал во весь свой громадный рост и подошел к пластунам.

— Господь да благословит вас! сказал он и перекрестил своих верных, безгранично-преданных слуг. — А теперь с Богом, не мешкайте, время дорого.

— Слушаем... неизменно отвечали те.

Бакланов с щемящею сердце болью посмотрел вслед уходившим пластунам. Он знал, что мало шансов возвратиться им из гор, жалел их молодую жизнь, а между тем, в виду важности порученья, чувствовал себя не в праве удержаться от тех жестких слов, которые он сказал им на прощанье: «или узнать все, или живыми не возвращаться».

Через несколько минут два всадника, выехав за крепостные ворота, скакали в темноте, в лесу, известном им, как свои пять пальцев. Дождь хлестал по ветвям деревьев, ветер шумел и заглушал топот лошадиных копыт. Пластуны, по въезде в лес, сразу стали лицом к лицу со всевозможными случайностями, и потому каждый из них, прилегши к луке и положив руку на рукоять пистолета, молча, зорко следил свою сторону, где всякий куст, всякое дерево грозили метким выстрелом засевшего Чеченца...

Семь лет боевой жизни оставили неизгладимый след на Пудее. С боевою обстановкой он свыкся легко. Он помнил, как в первом бою его, побледневшего при свисте первой пули, ободрил брат Иван. «Не робей, Пудей, ведь ты молодец, услышал он над собою голос брата, — знай, что смелым Бог владеет, а Бог не выдаст, свинья не съест» ...

Пудей, глянул в спокойно улыбнувшееся лицо Ивана и, хотя над головой его свистали уже десятки пуль, и то и дело раздавались их неприятные щелчки об ветви и стволы деревьев, а иногда попадали и во фронт, он ободрился и как будто в глазах своего мужественного брата раз навсегда почерпнул смелость, уверенность в себе и отвагу.

В следующей же перестрелке он, горя местью за раненого товарища, в геройском увлечении, на глазах командира, выскочил вперед и ловким взмахом шашки свалил с коня гарцевавшего впереди своего фронта горского наездника. Командир удивился храбрости «малолетка» 3 и с тех пор стал обращать на него особенное внимание. [320]

Его вскоре после описанного случая назначили в пластунскую команду, на обязанности которой лежало опасное и трудное дело разведывания о расположении неприятельских скопищ, об их численности, намерениях и т. д. В эту команду, по усмотрению командира, набирались люди, отличавшиеся своею решительностью, изворотливостью и проворством.

Пудей в душе гордился своим назначением. Командир отличал его, товарищи любили за его общительный открытый характер, молодечество и отвагу. Честолюбие его пробуждалось. Стремление к отличиям и склонность к таинственным ночным похождениям среди неприятельских аулов сблизили Пудея еще в первые месяцы службы с начальником пластунов, славе которого, как первого наездника и бойца, он завидовал.

С тех пор рука об руку со своим бесстрашным товарищем он предпринимал самые отчаянные набеги, в которых не один раз жизнь его висела на волоске, и раза два в горячих ночных схватках ему пришлось-таки испробовать чеченского кинжала.

Теперь Пудей был уже урядником, и грудь его украшали два Георгиевских креста. Полк в этот год уходил домой, и на смену ему должен был прийти с Дона другой, командиром которого оставался Бакланов. Опытный командир многих испытанных бойцов заманчивыми обещаниями уговорил остаться охотой в новом полку. В числе охотников изъявил желание остаться и Пудей. Будучи грамотным и на самом хорошем счету у начальства, он сильно желал и надеялся дослужиться до офицерского чина. Всей своей страстной, увлекающеюся натурой отдавшись боевой жизни, Пудей редко думал о семье. Воспоминания о жене отличались полным равнодушием к ее участи или душили его, как тяжелый кошмар.

"Зачем меня женили?" думал Пудей. "Э, да что будет, то будет"... решал он. Только представление об Арише, той девочке, которая плакала на его проводах, проносясь иногда в его воображении, как милая туманная грёза, вызывало в Пудее мимолетное желание побывать дома, возникало что-то похожее на жажду другой жизни, но это желание бесследно уносилось тотчас же, как только по выстрелу, извещавшему о тревоге, ему приходилось вскакивать на коня. Тогда он [321] забывал все и становился воином, единственно страстно жаждавшим боя и отличий.

Сегодня же, всматриваясь в таинственные, бесформенные очертания попутного леса, в воображении Пудея против обыкновения иногда отрывочно, неясно мелькали образы отца, матери, жены, сына, и что-то внутри его как будто укоряло за предпринятое решение остаться на сверхсрочную службу. "Но не все ли равно, по обыкновению успокаивал себя Пудей, пойду я или не пойду домой... Ведь брат Иван идет!.." И он, прерывая думы, опять напряженно всматривался в темные, бесформенные очертания леса.

Наконец пластуны миновали лес, нашли и осмотрели броды на обеих речках, ловко миновали нисколько разведочных неприятельских партий и, осторожно проехав поляну, между оставленной позади ручкой и горным аулом, привязали в овраг к кустам своих привычных лошадей, сами ползком пробрались чрез сторожевую чеченскую цепь и, с величайшим риском перепрыгнув через бруствер, были уже в ауле.

Было уже за полночь, и аул покоился крепким сном, когда удальцы бродили по его гористым улицам. Только изредка то там, то сям раздавался лай просыпавшихся собак, да из дворов доносился топот застоявшихся лошадей.

Казаки, обходя аул, заглядывали через невысокие саманные заборы во внутрь дворов.

— Все дворы битком набиты лошадьми! заметил Пудей.

— Да... Должно-быть, правда, что собираются в набег, решил начальник. Ну, да, дьявола лысого получат... осторожно засмеялся он. Завтра мы с Яковом Петровичем зададим им чёсу... Вот будет потеха! потирая себе руки, заметил Тарарин.

В это время в нескольких шагах от них из-за угла сакли появилась верхоконная фигура Чеченца, закутанного в белый башлык. Казаки присели было к земле, но абрек ехал прямо на них. Пластуны, из боязни возбудить подозрение, опять встали. Чеченец, поравнявшись с ними, обратился с вопросом:

— Где сакля Хаджи-Бея?

— А вот там! смело ответил по-чеченски начальник пластунов, указав на край аула. [322]

Чеченцы проехали мимо.

— Однако пора, а то чего доброго орда подымится, тогда и ног не унесем.

— Небось унесем, много их видали, гололобых!.. задорно возразил начальник.

— Гололобые-то не так страшны, а вот к командиру надо поспеть раньше рассвета; сам знаешь, любит, чтобы и свои не знали, когда мы придем. Больше смотреть нечего, по всему видно что партия собирается здесь...

Между тем на небе опять собирались черные тучи, и переставший было дождь опять полился на мокрую землю. Легко одетые пластуны промокли до костей; свежий ветерок пронизывал их, но, привычные и увлеченные своими разведками, они не замечали своего невыгодного положения...

Они тем же путем прошли аул, перескочили через бруствер и ползком по грязной земле добрались до сторожевой цепи, и только было прилегли к земле с тем, чтобы собраться с новыми силами и проползти между двумя часовыми, фигуры которых, несмотря на темноту, они довольно ясно различали шагах в пятнадцати впереди себя, как в воздухе пронеслось зловещее тревожное ауканье одного Чеченца, вскинувшего ружье на руку и подозрительно вглядывавшегося в темноту, в сторону пластунов. Его дремавший товарищ тоже схватился за ружье.

— Почуяли! тихо, раздельно шепнул начальник. В шепоте его слышалась угроза, и на момент обращенные к Пудею глаза его вспыхнули недобрым огнем.

— Посмотрим, начинай! скомандовал он.

И оба пластуна, как тигры, бросились каждый к своей жертве; только два или три мгновения длилась борьба: в руках пластунов блеснули клинки кинжалов и горячим потоком кровь залила им руки. Осторожно опустив на землю безжизненные теплые трупы и живо обобрав орудие, пластуны, не перемолвившись ни одним словом, тяжело дыша от перенесенной борьбы, бегом спустились в овраг к своим отдохнувшим лошадям.

— Ну, гайда! сказал начальник, ловким, быстрым прыжком вскочив на доброго коня и взглянув на небо, — на наше счастье еще темно теперь, а то эти бестии по следам догонять начнут! Ну, да лови куцего зайца за хвост! докончил он с [323] задорным смехом. Обыкновенно молчаливый и сумрачный товарищ Пудея вдруг развеселился, и это случалось с ним всегда после удачной резни.

— А славно мы их обработали! с каким-то странным смехом не то пьяного, не то бредящего человека говорил начальник пластунов; — будут помнить гололобые, как ты думаешь, а?! Вот только я помял свой клинок. Мой-то здоровенный бестия, продолжал он несколько минут спустя, — целой головой выше меня, насилу сладил, а кровищи-то как из откормленного борова вылилось, рукав весь вымазал... погляди! и он в подтверждение своих слов поднес окровавленную руку к лицу Пудея.

Смех товарища и его разговоры о только-что произведенной резне неприятно-болезненно отзывались на Пудей, и он почти ненавистно смотрел сбоку на начальника пластунов, и грубо, с искривившимся лицом отрезал:

— Оставь,.. Ну, убили и убили, чего об этом толковать-то... и нам придет ведь когда-нибудь очередь...

Но начальник пластунов не слышал выходки Пудея. Он тем же странно-веселым тоном продолжал:

— А шашка-то славная, самый чистейший волчок и в дорогой оправе... и кинжал тоже... оценивал он добытое оружие. — Все нашему козырю под масть. Вот наскочит какой-нибудь богатенький покупатель из пехотных офицеров, мы ему и спустим за первый сорт.

Всадники доскакали до леса и только тут дали передохнуть лошадям, а к утру, когда на востоке забелелись полосы света, тихим шагом подъезжали к воротам укрепления.

Бакланов, в ожидании возвращения пластунов, всю ночь чутко продремал на лежащей, прикрывшись простым бараньим тулупом. Он уже обдумал весь план набега, могущие встретиться препятствия и способы предотвращения их, тем более, что раньше знал ту местность, которую поручил разведать пластунам, в то же время он сильно волновался, опасаясь за участь своих лучших любимейших наездников, и чем ближе время подвигалось к утру, тем нетерпеливее и тревожнее становилось его ожидание. Сон бежал от глаз. С одной стороны ему жаль было пластунов как людей, но он нисколько не раскаивался в том, что послал их на такое опасное предприятие, откуда возвратиться представлялось мало шансов. Послать [324] надо было неизбежно, и непременно их, как самых лучших разведчиков. С другой стороны, он трепетал за то, что с гибелью пластунов он лишится возможности иметь точные сведения о местопребывании неприятеля, и набег может не состояться. Этого он боялся больше всего.

«Неужели погибнуть мои молодцы?» думал он; — «нет, этого быть не может, ведь уж не в первый раз они выполняют такие опасные поручения; и всегда возвращались целыми и невредимыми, блестяще выполнив задачу. Ну, да Бог не без милости, казак не без счастья!" решил он.

Однако не вытерпел, встал с лежанки и, набросив на плечи тулуп, босой вышел на крыльцо и глянул на небо. Дождь едва моросил, и на востоке сквозь туманную мглу все сильнее и сильнее белели полосы света. Почти в это же самое время он расслышал доносившиеся с дальнего конца улицы шлепанье по грязи копыт и тяжелый храп усталых лошадей.

— Слава Богу, промолвил Бакланов; — должно быть, они!

Несколько мгновений он напряженно всматривался своими зоркими глазами в приближающаяся в туманной темноте фигуры всадников, и, наконец, облегченно вздохнул и перекрестился.

— Ну, идите сюда за мной... встретил всадников Бакланов.

Пластуны, спрыгнув с лошадей, пошли вслед за командиром в его квартиру.

— Что видели? коротко и начальническим тоном спросил Бакланов.

Тарарин обстоятельно и толково рассказал обо всем, что пластунам пришлось видеть; когда же он пропускал что-либо или передавал неточно, его пересказ дополнял Пудей.

— Ну, спасибо, ребята, за службу! сказал Бакланов, когда они окончили свой доклад; — теперь, с Богом, идите отдохнуть, а то вечером предстоит большая работа.

Пластуны вышли.

Когда Пудей возвратился на квартиру, где он жил вместе с братом, Иван уже был на ногах, вполне одетый.

— Ты только что пришел? спросил Иван, пытливо глядя в глаза Пудея.

— Да... коротко, устало ответил тот, сбрасывая с себя оружье, загрязненное; промокшее верхнее платье и чевяки [325] всего до нитки промочило... добавил он, повалился на соломенный тюфяк и через минуту спал, как убитый.

«Пудей ездил куда-то далеко, должно быть, в аулы, думал про себя Иван, выходя на улицу, — значить, надо ждать на ночь похода.»

Он не пытался узнать от Пудея, куда он ездил ночью, потому что прекрасно знал наказ командира пластунам, чтоб они ни под каким видом никому преждевременно не передавали, куда и зачем их посылали, а слово командира в его полку было законом. Каждый казак решился бы скорей умереть, чем выдать порученную ему тайну, и со стороны Ивана было бы напрасным трудом добиваться каких-нибудь сведений от брата.

С первых же дней вступления своего на службу Иван Исаев своей распорядительностью, точностью исполнения приказаний, уменьем влиять на товарищей и подчинить их себе, понравился командиру. В бою же его холодная решимость и мужество сразу выделили его из среды товарищей-урядников.

Бакланов всегда умел узнавать и ценить боевых людей и, понятно, таким человеком, как Иван Исаев, он очень дорожил. Последние годы своей службы Иван Исаев по праву занимал почетное место вахмистра образцовой сотни Баклановского полка, куда набирались самые хладнокровные, мужественные и сильные люди, из среды которых потом выходили инструктора и урядники ъ другие сотни.

В бою же эта сотня по усмотрению командира или ходила в атаку во главе полка, или же нападала на неприятеля с своею обычною сокрушительною стремительностью в самые критические моменты боя и почти всегда решала участь сражения.

Однако несмотря на то, что служба Ивана шла счастливо, он всею душой стремился к семье, тосковал по жене и детям и терпеливо ждал конца своему испытанию; брата Пудея он очень любил и всегда в душе трепетал за его участь, сдерживал его порывы; на его желание остаться на сверхсрочную службу он смотрел не сочувственно; когда же Пудей спросил у него совета прежде, чем объявить свое решение командиру, Иван ответил: «Это твое дело, Пудей, а не мое. Я, хоть горы золотые мне пообещают, доброю волей ни одного дня лишнего тут не останусь, а ты — как хочешь, ты любишь службу... Хочешь остаться — в добрый час!». [326]

Он прошел в казармы и приказал урядникам осмотреть во взводах орудие и лошадей.

Ожидания его сбылись. Утром в казармы прибежал из квартиры дежурный урядник и заявил, чтобы все на всякий случай были наготове к набегу, потому что командир целую ночь не ложился в постель, провалялся на лежанке и куда-то посылал пластунов, а это уж верные признаки, что командир задумал набег.

Был уже полдень. Горячие лучи южного солнца заливали белые «мазанки» Куринского и пробирались через незакрытая ставни окон квартиры братьев Исаевых, во внутрь комнаты, когда Пудей после крепкого сна проснулся освеженным и бодрым.

В сотенных дворах уже спешно и весело шли приготовления к предстоящему ночному набегу.

Точились шашки и кинжалы, прикреплялись острия пик к древкам, чистились ружья.

Бакланов объявил, чтобы к восьми часам сотни и батальоны Куринского гарнизона ждали его за воротами укрепления на просеке, ведущей к реке Мичику.

Иван, за все время сна Пудея распоряжавшийся в сотне вошел в то время, когда Пудей начал уже одеваться.

— Ну, расскажи, начал Иван, — где ты нынче ночью пропадал? Теперь уж не к чему таить, командир объявил поход.

— Где же мытарить-то?! К Абрекам в гости ездили с Петром Тимофеевичем, отвечал Пудей.

— И что ж?

— Что же?! были в ауле. Татар там набралось пропасть, точно собак невешанных. Придется с ними повозиться нынче... А вот, брат, вдруг круто повернул Пудей разговор, я тебе давно обещался достать хороший кинжал... вот он... вынул он из-под подушки длинный лезгинский кинжал в прекрасной черненой серебряной оправе, снятый ночью с убитого Чеченца.

— Это тебе на счастье, брат, добавил он, подавая его Ивану.

Иван, взяв в руки подарок, вопросительно взглянул на брата.

«Откуда же этот кинжал?» спрашивали его глаза [327]

Пудей понял вопрос.

— Это мы прирезали двух гололобых, часовых... ответили Пудей, глядя в сторону на стену, а то было почуяли, канальи; тогда, пожалуй, нам самим бы пришлось своею шкурой расплачиваться...

Иван ничего не ответили, рассматривая ножны кинжала, потом попробовал на пальце блестящий клинок и наконец молча прицепил его к своему поясу.

К восьми часам вечера батальоны, сотни и орудия с артиллерийскою прислугой, выйдя из Куринского, выстроились в назначенном месте.

Казаки были в своей обычной боевой одежде, в черкесках, в горском вооружении и с традиционными пиками за плечами.

Везде в рядах весело и добродушно выглядывали из-под высоких косматых шапок оживленные, загорелые лица солдат и казаков.

Глядя на них, трудно было себе представить, что эти люди сегодня идут в бой, откуда многим из них не суждено вернуться, скорее можно было предположить, что они собираются на веселую военную прогулку.

Ровно в восемь часов, когда сумерки уже спускались на землю, конная фигура командира на вороной, сухопарой, большой лошади появилась в воротах укрепления. Его сопровождал его постоянный конвой, состоявший из четырех лучших наездников полка, в том числе — начальника пластунов и Пудея Исаева. Бакланов проскакал по фронту, здороваясь с солдатами и казаками. При виде командира боевое одушевление овладело рядами. В тех же добродушных, веселых лицах появилось выражение сознания своей непобедимости.

Бакланов, доскакав до правого фланга, снял шапку, перекрестился и, махнув рукой, громко сказал:

— С Богом!

Тотчас же пластунская команда вынеслась впереди, и люди ее в одно мгновение исчезли в лесу, по боками дороги, осматривая все; что попадалось на пути, и во все продолжите дороги по лесу их почти не пришлось видеть отряду, только время от времени с разных сторон доносились жалобные крики зайца — условный сигнал пластунов, извещавший о безопасности пути. [328]

За пластунами двинулась образцовая сотня, вахмистром которой состоял Иван Исаев., дальше — весь казачий полк, потом орудия и прикрывавшие их пахотные батальоны с целым лесом колыхающихся боевых штыков. Сумерки быстро сгущались. Дорога шла по густому лесу; попадались обрывистые овраги с шумящими на дне их потоками, через которые орудия приходилось перетаскивать на руках с величайшими трудностями. Дальше, когда переправились в брод через Мичик и Гонзолку, поднимались горы со своими потерявшимися в темноте ночи очертаниями!

Чем ближе к цели набега, тем дорога становилась опаснее и труднее.

Ежеминутно отряд рисковал быть открытым и застигнутым в горах на неудобной позиции, и гибель его была бы почти неизбежною.

Бакланов, с виду спокойный, но волнующийся за участь отряда, ехал с своими наездниками в голове колонны, чутко прислушиваясь ко всякому шуму. Начальник пластунов и Пудей попеременно держали непрерывную связь между командиром и передовыми пластунами и указывали дорогу.

Пластуны рыскали по всем ближайшим закоулкам, и ни один чеченский разъезд, попадавшийся на пути, не ускользнул от их рук.

Солдаты, несмотря на трудность и явную опасность дороги, бодро, доверчиво и весело следовали за своим любимым начальником.

— Ну, должно быть, наш орел хочет задать такого перцу Татарам, чтоб они не скоро отчихались! проносилось в длинной, темной линии колыхающихся рядов.

Как ни осторожно двигался русский отряд, однако Чеченцы вовремя заметили приближение его, и на завалы аула высыпали и залегли с ружьями в руках многотысячные толпы их, имея за собой надежные резервы. В то же время разом запылали по всей чеченской линии смоляные маяки, извещавшие о тревоге, и багровым заревом осветили окрестность и спокойно быстро строящийся в боевой порядок казачий полк, пока отставшая пехота и артиллерия подтягивались к месту боя..

Бакланов объехал ряды своих казаков.

— Помни, ребята, взять мне аул. Не посрамим славы нашего батюшки тихого Дона! [329]

— Не посрамим уверенно пронеслось в суровых казацких рядах.

— Берите пример с меня, продолжал командир, медленно проезжая по фронту, — на ветер пороху не тратьте, не стоиь, а принимайте их по-дедовски, в дротики! Теперь же с Богом, вперед! крикнул Бакланов, выхватив кривой блеснувший палаш, и с места в карьер пустил своего коня.

За ним следом, рядом с наездниками, двинулся, колыхаясь под ветром, так хорошо знакомый всему тогдашнему Кавказу его боевой траурный значок с белым изображением адамовой головы...

Казаки, наклонив свои длинные пики, ринулись за своим командиром. Слышался только топот копыт и шорох оружия, да виднелись казакам черные фигуры Горцев, перебегавшие и залегшие на завалах. Казаки были уже на расстоянии ружейного выстрела от аула, как по всей линии завалов показались тысячи быстро вспыхнувших и потухших огоньков, и раздался залп. Лошадь командира на глазах всего полка, сделав странный скачек, грянулась на землю и придавила собой седока.

Наездники, соскочив с лошадей, бросились к Бакланову.

— Ребята, командир убит, отомстим!

Это крикнул доблестный штаб-офицер, преждевременно поседевший в боях лихой наездник, рванувшийся вперед с тем, чтобы заместить в бою Бакланова. Он весь горел геройскою отвагой и местью за любимого командира. Его великолепный червонной масти жеребец, недавняя боевая добыча, как бы разделяя настроение своего седока, так и кипел под ним, так и плясал на своих тонких, стройных ногах, широко раздувая ноздри и пугливо поводя глазами.

Глухой угрожающей гул пронесся по молчаливым рядам казаков и, наклонившись еще ниже и крепче прижав свои длинные ники, они хлестнули лошадей... Грянул еще залп, и штаб-офицер поник седою головой, а в следующее мгновение его обезумевший от испуга конь стремглав поволок его мертвого, завязшего в стременах, по полю. Из рядов пало несколько простреленных товарищей и лошадей. Вид крови туманил головы казаков и жаждой мщения переполнял их сердца. Вперед фронта выскочил другой, совсем еще [330] молодой офицер, тонкий, гибкий и стройный. Он, подняв над головой шашку и обернув свое бледное лицо с горящими глазами к казакам, что-то крикнул. Казаки не могли расслышать слов офицера, но они все до одного человека понимали, что офицер призывает их на беспощадную месть за павших командиров и товарищей. И в бурных, неправильно разбившихся на быстром ходу, рядах гул голосов перешел в какой-то яростный, дикий рев.

Чеченцы не успели зарядить ружей, как казаки подскакали к завалам. Молодой офицер первый верхом перескочил ров и, очутившись на бруствере в толпе Чеченцев, одним ударом шашки снес голову ближнему мюриду. За ним, бросив лошадей, казаки все, как один человек, с пиками и шашками кинулись на завалы. Чеченцы мужественно и стойко встретили врагов. Закипала рукопашная свалка, но едва ли какая сила могла остановить первый натиск разъяренных казаков, и через минуту Чеченцы были смяты и покрыли своими трупами завалы; но из аулов подоспели новые толпы, и малочисленные казаки после упорного боя во многих местах стали колебаться...

Бакланов, очнувшись через нисколько минут от сильного удара при падении на землю, при помощи своих наездников освободился из-под трупа коня и, пересев на подведенную вестовым запасную лошадь, зорким оком сразу определил опасное положение своих храбрецов. Он оглянулся кругом, ища выхода из критического положения.

В это время из леса на полянку к аулу выходила артиллерия, и с барабанным боем делала наступление пехота, Приказав батальонам обходить неприятеля справа, он с батареей заскакал слева, и по мановению его руки убийственная картечь осыпала Горцев, сам же, стегнув коня, он подскакал к колеблющимся казакам. Услышав знакомый голос командира "вперед" обрадованные казаки забыли свою малочисленность, рванулись, и по облитым кровью трупам, сломленных врагов двинулись к их жилищам... На улицах аула закипел горячий бой. Чеченцы отстаивали каждую пядь земли. Каждый забор, каждая сакля служили им защитой, и их меткие пули градом сыпались на Русских. Солдаты и казаки, раздраженные упорным сопротивлением, бродили как беспощадные приведенья среди запылавших саклей и убивали всех, кто попадался под руку [331] Бакланов появлялся везде, где закипал упорный бой, нисколько раз сам сходил с коня и с шашкой наголо водил солдат и казаков в атаку и спасал тех из Чеченцев и их семейств, которые изъявляли желание отдаться в плен.

Только пред светом окончился бой. Солдаты и казаки, забрызганные своею и неприятельскою кровью, обремененные добычей, состоявшей из оружья и лошадей, с усталыми и закоптелыми в дыму лицами построились на пепелище разгромленного догоравшего аула.

Бакланов объезжал ряды и, благодаря за взятие аула, предупреждал:

— Ребята, еще не все, это только цветики, а ягодки все впереди. Шамиль со всею своею ордой неподалеку и наверно не отпустит нас без боя, поэтому ухо востро держать!"

Опытный боец не обманулся. Едва только отряд, пропустив вперед под конвоем пленных с их семействами и арбы с убитыми и ранеными, другим ближайшим путем прошел лес и вышел на поляну, за которой лежала опасная и трудная переправа через горную речку, как из оставленного позади леса понеслись странные, заунывные звуки песни.

Чем-то потрясающе-ужасным, кровью и смертью дышали эти звуки в их высоких, диких переливах. Старые кавказцы догадались, что это пели предсмертную песню мюриды, поклявшиеся на Коране или победить, или лечь всем до единого в рукопашном бою. От этой зловещей музыки морозом подирало по коже, и суровые, мужественные лица бойцов бледнели. «Быть резне»! каждый решил про себя, и внимательно, безмолвно осмотрел оружье. Бакланов подал знак. Отряд остановился. Три сотни казаков спешились и расположились на поляне. Образцовая сотня — краса полка — из самых сильных, хладнокровных и мужественных казаков, крупною рысью взяла вправо, в лес, в обход мюридам. А грозное пенье слышалось все ближе и ближе...

Между тем солнце брызнуло из-за туманных гор и своими первыми лучами осветило эту страшную и вместе величественную картину сходившихся для беспощадного боя людей двух враждующих наций. Одна сторона, приложившись к штуцерам с колен, не спуская глаз с неприятеля, казалось, замерла во внушительном ожидании... Две длинных линии стволов неподвижно блестели, и лишь где-то на флангах и в [332] центре зашевелилось два или три ружья... Другая, как бы презирая опасность, медленно двигалась с покатости пригорка, окутанная постепенно редевшим туманом... Вон уже довольно ясно виден гарцующий впереди молодой Чеченец в щегольской черкеске на великолепном белом жеребце лучшей кабардинской породы, невидимому, предводитель. Он, размахивая кривою шашкой, что-то приказывал выступавшей из тумана передней лиши мюридов...

Казаки, затаив дыхание, жадно всматривались в своих врагов, как всматривается страстный охотник в беспечно-приближающегося опасного зверя, с которым через нисколько минут он вступит в смертный бой. Он стоит неподвижно, затаив дыхание, сердце его учащенно бьется, и в твердой руке крепко сжимается ружье...

Чеченцы подвигались все ближе и ближе, и все яснее и яснее выступали из редеющего тумана их фигуры.

Было что-то внушительное в этой спокойно наступающей, дико-поющей толпе, что-то воинственно-красивое в легких, стройных фигурах горцев, в их типичных одушевленных фанатизмом лицах, обрамленных космами высоких папах, в их живописной одежде, в блестящем вооружении. Их небольшие нервные кони, чуя бой, горячились и ржали.

Они также внушительно и медленно, постоянно сдерживая лошадей, придвинулись к казакам на ружейный выстрел.

Чеченец на белом жеребце что-то пронзительно крикнул и, сделав в воздухе крутой полукруга шашкой, пустил свою лошадь.

И разом, точно свергнувшаяся с горной вышины громадная лавина, Чеченцы с страшною стремительностью, с диким гиком, потрясая шашками и кинжалами, ринулись на казаков. Но, с другой стороны, командир махнул рукой — и разом грохнуло нисколько сот ружейных выстрелов.

Далекое, многократное эхо отдалось в лесу- и ближних горах, заблестевших под лучами выглянувшего солнца своими снеговыми вершинами. Гиканье мгновенно прекратилось. Синий дым медленно расплывающимися клубами поднимался вверх, смешиваясь там с туманом... и сквозь его прозрачную пелену уже не видно было ни молодого предводителя, ни передней линии мюридов... Только впереди расстроенной толпы [333] Чеченцев лежала безобразная груда из тел, в которой копошились раненые люди и лошади.

Кони без седоков с громким ржаньем ошалело носились по полю.

Чеченцы скоро оправились и с прежним диким гиком, с еще более страшною стремительностью бросились вперед, но спешенные казаки, уже забросив штуцера за плечи и мгновенно вскочив на лошадей, неслись им на встречу, молча наклонив свои длинные, зловеще блещущие, пики.

Впереди скакал Бакланов с поднятым над головой тяжелым палашом. Глаза героя грозно сверкали из-под нависших бровей, седеющие подъуски развевались от ветра на обе стороны по плечам. Рядом с ним колыхался страшный для Чеченцев его черный значок; четыре наездника, обнажив кривые шашки и наклонившись вперед, держались веером по обеим сторонам командира. Справа же из лесу образцовая сотня в стройном порядке неслась Чеченцам во фланг.

Казалось, эти две линии, слетавшихся враждебных всадников должны были мгновенно уничтожить друг друга... Бакланов и его наездники первыми ворвались в толпу неприятеля. Кровавым потоком и трупами Чеченцев обозначался их страшный след. Сотни не отставали от своего командира, и в ту же минуту страшная резня на жизнь и смерть на несколько мгновений заколебалась между достойными противниками. Казаки в первый момент боя своими пиками произвели чувствительное опустошение в толпе горцев, но поклявшиеся победить или умереть Чеченцы, значительно превосходя численностью своих противников, не уступали ни шагу.

Над поляной, где начался бой, носился смешанный гул от яростных человеческих голосов, конского топота и лязга холодного оружия, и редко, редко вырывался одиночный пистолетный выстрел.

Везде мелькали казачьи пики и врезывались в ряды Горцев. Ловкие Чеченцы, облитые собственной кровью, иногда в предсмертной агонии перерубали вонзенные пики, тогда казаки, бросив испорченное оружие, хватались за шашки и кинжалы, С обеих сторон валились трупы убитых, легко же раненые казаки или потерявшие лошадей не выходили из строя, а [334] дралиcь наравне с прочими и добывали себе лошадей из-под убитых противников.

Казаки сотен резерва издали, с напряженным вниманием и лихорадочно горевшими глазами, следили за ходом боя. Им так и хотелось броситься на поддержу товарищей, но, покорные строгому приказу командира, они стояли и терпеливо ждали своей очереди.

Холодная, бесстрашная решимость сверкала во взоре Бакланова, и каждый могучий удар его тяжелого палаша стоил жизни одного из Чеченцев.

Он орлиным оком опытного бойца всегда безошибочно определял, где необходимее его присутствие, и, как ураган, неожиданно и стремительно появлялась там его гигантская фигура. И, точно по волшебному мановению, дух бодрости удесятерялся в казаках, а Чеченцы в паническом ужасе бросались назад.

Зверским остервенением исказилось побледневшее лицо начальника пластунов, налитые кровью, злобные глаза его чуть не выскакивали из своих орбит.

На него потоки насильственно проливаемой крови, видимо, действовали, как на раздраженного на арене цирка красным лоскутом быка, и чем дальше, тем остервенение его росло все сильнее и сильнее... На него со всех сторон напирали Чеченцы, а он, прокладывая себе дорогу, упрямо шел вперед. Шашка его наносила верные удары направо и налево. Видимо, этот человек не дрогнул и не отступил бы ни на шаг перед неминуемой смертью.

Пудей, бившийся рядом с командиром, чувствовал себя в состоянии опьянения. Ему было и приятно, и жутко, но ясный взгляд его не туманился перед опасностью, и он всегда вовремя предупреждал нападение.

В первый же момента столкновения фронта расстроился, и бой происходил в тесных кучках. Иван Исаев вместе с офицерами все время был в первых рядах своей сотни. Он прекрасно сознавал опасность положения, но хладнокровие и сознательная решимость ни на одну минуту не покидали его. Он всегда во время являлся на выручку тем из товарищей, которые попадали в особенно критическое положение, и тем многих спас от преждевременной смерти.

Бой длился недолго, всего нисколько минут, и Чеченцы [335] поколебались, но новые, свежие толпы Мюридов, подоспевшие из аулов, поддержали их.

В это же время батальон пехоты в стройном порядке, с барабанным боем ворвался в битву. Блеснули сотни мгновенно обагрившихся кровью штыков, поднялись приклады, и кровь еще обильнее полилась на всем пространстве резни. Но лучшие наездники и Мюриды уже полегли геройскою смертью на поле чести, другие, смятые дали тыл... Только не легко было уходить от опьяненных боем казаков. Лоском ложились убегающие Чеченцы под казачьими ударами, иные же предпочитая смерть позору пораженья, с страстным призывом проклятий на головы гяуров разгоняли лошадей и бросались с крутого обрыва в реку — и или разбивались об острые торчавшие из-под воды камни, или погибали в бурном течении реки.

С этого момента началась беспощадная погоня и бойня. Везде казаки, по одиночке и группами, преследовали Горцев и убивали их.

Иван Исаев с товарищами, преследуя партию Чеченцев, случайно столкнулся с Пудеем и увлек его с собою.

Один за другим падали Чеченцы под ударами казаков. Лишь один абрек в серой черкеске и косматой бараньей шапке, прилегши к гриве своего свежего, быстрого коня и обернувшись назад своим ястребиным лицом с кинжалом в оскаленных зубах, с невыразимым злобным отчаянием следил за своими преследователями. Измученные казачьи лошади отставали. Единственный из всей парии добрый, выносливый донец Ивана, никогда не изменявший ему в самых трудных переходах, теперь выбиваясь из последних сил, тяжело дыша, понемногу настигал абрека. Иван, на этот раз разгоряченный и озлобленный долгим преследованием, вырвав пику у ближнего казака и всем корпусом наклонившись вперед, стегнул своего коня. Старый донец, оскорбленный ногайкой, рванулся и в два прыжка настиг абрека. Острие пики Ивана на момент блеснуло над самой спиной врага... но выбившийся из сил конь споткнулся... Абрек проворно выхватил ружье...

— Брат, брат! крикнул Пудей, поняв всю опасность момента.

Он рванулся вперед и в свою очередь выхватил штуцер. [336] Но было уже поздно. Со стороны абрека грянул выстрел, и Иван с размозженною головой медленно и тяжело свалился на землю.

Пудей все это видел, но штуцер точно закаменел в его руках. Не моргнув глазом, он поймал абрека на прицел и спустил курок. Абрек вниз головой полетел на землю.

Пудей, соскочив с коня, приподнял обезображенную голову брата с застывшим выражением холодного ожесточения в открытых глазах и во всех суровых недвижных чертах лица.

— Убили... бессвязно вырвалось у Пудея. Он опустил голову убитого и, не отрывая глаз от лица мертвеца, медленно обтирал окровавленную руку об отвернутую полу своей черкески...

Около него, как спугнутая стая птиц, пронеслась пария Чеченцев, преследуемая казаками, вдали, с разных концов раздавались еще одиночные выстрелы, как последние отзвуки отгремевшего сражения, но Пудей не замечал, что вокруг него происходило. Его точно обухом прихлопнули. В первые минуты ни сильного горя, ни жгучего сожаления о брате не шевельнулось в его душе. Он как будто изумлялся случившемуся, но мало-по-малу он пришел в себя, и сознанная тяжесть потери придавила его.

«Как же это? все еще изумленно-растерянно, точно не доверяя своим глазам, думал Пудей, — ведь он хотел идти домой... а тут убили?..»

«Теперь как говорить отцу? что говорить матери, его вдове, детям?» Под впечатлением последней мысли, он закрыл руками глаза, холодный пот выступил на лбу его, жалость не находящая границ сжала его сердце, и тут только он понял, как дорог ему был убитый брать, с которым он столько лет не разлучался, как дорога и жалка ему была вся семья брата, его любимая жена, дети!

И тут же у трупа брата вдруг созрело бесповоротное решение: «Не останусь на сверхсрочную службу, пойду домой»... Как-то иначе взглянул он на боевую жизнь, которою жиль и увлекался многие годы.

Ему вдруг почему-то вспомнился убитый им ночью часовой Чеченец, перед глазами сверкал повернутый в груди умирающего врага кинжал; предсмертное хрипенье из крепко [337] сдавленного горла звучало в его ушах, и на руке ощущалась теплая кровь... Он весь содрогнулся и отмахнул рукой, стараясь отделаться от какого-то безобразного больного ощущения. Теперь прощай лихие наезды, удалые одиночные схватки в темные ночи грудь на грудь с проворным Чеченцем, теперь они уже не приманят Пудея Исаева! Смерть брата переродила его. Он все стоял и не замечал, как казаки, рассеяв уцелевших Горцев и возвращаясь назад к резерву, столпились вокруг него и в молчаливой задумчивости смотрели на своего храброго любимого всеми соратника, недвижно распростертого на влажной земле.

— Кто убит? раздался над собравшимися знакомый голос командира, подскакавшего на взмыленном коне.

Все встрепенулись.

— Вахмистр учебной сотни, Иван Исаев... отвечало несколько голосов.

— Что? Кто? вскрикнул командир, и голос его задрожал, и тяжелая, предательская слеза капнула на седой подъусок. Он глянул и убедился в том, в чем тяжело и горько было ему убеждаться. Он снял папаху и перекрестился; за ним сделали то же и все находившиеся тут казаки. — Убрать убитого и все на конь! живо! после недолгого молчания скомандовал Бакланов и, круто повернув коня, поскакал к строившемуся в походную колонну отряду. — Как жаль! как жаль! бормотал про себя богатырь, а слезы туманом застилали глаза, — какой боец-то был! кремень! как на каменную гору во всем можно было положиться на этого человека, и вот — убили... а ведь домой собирался, бедняга, считал дни, когда кончится служба, и вот тебе, перед самым концом!..

Он смахнул нависшую слезу, оправился и поехал к отряду. С поля сражения спешно собирали убитых и раненых. Отбирали трупы знатных Чеченцев, за которых могли ожидать богатый выкуп, на носилках переносили и укладывали их на арбы.

Товарищи подняли на плечи не остывший еще труп Ивана и хотели уложить на одну из арб уже до верху заваленную трупами.

— Давайте мне его... промолвил подъехавший Пудей.

Те беспрекословно согласились, и Пудей, бережно перевалив через седло останки брата и обхватив труп правою рукой под спину, медленно, с безучастным видом задавленного горем человека поехал сзади отряда. [338] Отправив вперед арбы с убитыми и ранеными, отряд с песней двинулся к укреплению. Бакланов ехал в голове колонны, а во всех сотнях и ротах звонко раздавалась одна песня, отдаваясь в лесу и горах.

Честь прадедов-атаманов,
Богатырь, боец лихой,
Здравствуй, храбрый наш Бакланов,
Разудалый наш герой!..

Но богатырь ехал, понурив голову, глаза его туманились тоской, он нисколько раз останавливал коня и пропускал мимо себя своих боевых питомцев, Он с глубокой грустью думал, что через месяц, через два ему предстоит расстаться с своим полком, вместо которого приходил с Дона другой молодой полк. Он всматривался в хорошо знакомые лица своих казаков, и сердце его сжималось болью, и даже только-что одержанная блестящая победа не веселила его.

«Расстаться надо со своими товарищами и братьями, которых сам воспитал, сам научил бестрепетно глядеть в глаза смерти», думал он, — «пойдут они домой, встретят их родные, друзья, будут радоваться, а о тех которые за семь лет службы полегли здесь на поле чести, рекою польются слезы, и огласится материнским стоном тихий Дон!»

И ему вспомнилась его далекая семья, могущая случиться смерть его, печаль и слезы семьи... Меланхолически настроенное воображение его рисовало картину за картиной из его далекой юности и детства, проведенных им на родине, а казаки и солдаты цели все ту же песню:

Бают: ты орлом могучим
Реешь вольный по горам,
По кустам, терна колючим
Лезешь змеем здесь и там;
Серым волком в поле рыщешь,
Бродишь лешим по горам,
И себе ты славы ищешь
И несешь ты смерть врагам и т. д.

(Окончание следует)

И. Родионов

Комментарии

1. См. № 4 Русское Обозрение

2. Даджаль – на наречии Горцев – дьявол. Шайтан – черт.

3. На Дону малолетками называют казаков только что начинающих службу, в отличие от старослуживых казаков.

Текст воспроизведен по изданию: Казачьи очерки // Русское обозрение, № 5. 1894