Во время рубки леса, с 5 января по 17 февраля 1852 г., был следующий случай: в один вечер собрались ко мне баталионные командиры и офицеры пить чай. Среди этого является мой знаменитый лазутчик Алибей. Когда он вошел, я приветствовал его на туземном языке: «Маршудю». Ответ: «Марши Хильли». Мой вопрос: «не хабар? Мот Али».
Вдруг вся честная компания обратилась ко мне с просьбою, чтобы спрашиваем был лазутчик не мною, понимавшим туземный язык, но чрез переводчика, потому что их интересуют его вести, которым я-де могу от них скрыть. Не подозревая о чем Алибей пришел мне сообщить, я приказал переводчику передавать на русском языке: «я пришел сказать тебе: Шамиль прислал из гор стрелка, который в 50 саженях, подкинувши яйцо к верху, из винтовки пулею его разбивает; ты завтра идешь рубить лес, имеешь привычку постоянно выезжать на курган, противу оставленной нами за Мичуком батареи, вот в ней будет сидеть этот самый стрелок, и, как только ты выедешь на курган, он убьет тебя. Я счел нужным предупредить об этом, и посоветовать — не выезжать на тот курган».
Поблагодарив моего Алибея, дал ему бешкеш и отпустил. С восходом солнца войска стояли в ружье. Я двинул их к Мичуку. Надо сказать, что о хабаре Алибея уж знал каждый солдат; мое положение было отвратительное: не ехать на курган — явно должен показать себя струсившим, а ехать и стать на кургане — быть убитому. Явилось какое-то во мне хвастолюбие: я решился ехать на курган. Не дойдя саженей с 300, остановил колонну; с пятью вестовыми поехал к лобному месту; под курганом остановил их; взял у вестового мой штуцер; выехал на курган; стал лицом к батарее. Не могу скрыть, что происходило со мной: то жар, то холод обдавал меня, а за спиной мириады мурашек ползали. Вот блеснула на бруствере винтовка. Последовал выстрел. Пуля пролетела влево, не задев меня. Дым разошелся. Стрелок, увидев меня сидящего на лошади, опустился в батарею. Виден взмах руки — прибивает заряд; вторично показалась винтовка; последовал выстрел: пуля взяла вправо, пробила пальто. Ошеломленный неверностью выстрелов стрелок вскочил на бруствер и с удивлением смотрел на меня. В эту минуту я вынул из стремени левую ногу и положил на гриву лошади; облокотившись левой рукой на ногу, приложился к штуцеру, сделал выстрел, и мой соперник навзничь полетел в батарею; пуля попала к лоб, прошла на вылет. Войска, стоившие безмолвно, грянули «ура», а чеченцы за рекой выскочили из-за завалов, ломанным русским языком, смешанным с своим, начали хлопать в ладоши «якшы (хорошо) Боклу! Молодец Боклу!»
Неверностью выстрелов стрелка я обязан немирным чеченцам: когда явился к ним стрелок и начал хвастаться, что он «Боклу убьет», то на это ему сказали следующее: «О тебе мы слышали: ты на лету из винтовки пулею разбиваешь яйцо, а знаешь ли, тот, которого хвастаешься убить, такой стрелок, мы сами видели, — на лету из винтовки убивает муху! да к тому-ж должны тебе сказать: его пуля не берет, он знается с шайтанами. Знай, если ты промахнешься, он непременно убьет тебя».
— Ну, хорошо,— проговорил стрелок, — я закачу медную пулю; от нее не спасут его шайтаны!
Вот вся причина, отчего не были верны выстрелы; у прицеливавшегося в меня, при расстроенных нервах, зрачки глаз расширялись, и меткость у стрелка пропала.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ

Ну, друзья, расскажу же и я вам мое приключение, которое, бесспорно, необыкновеннее всех ваших. Я сражался в садах... вон, которые там, над пропастью. Вы знаете, чего нам стоило овладеть каждой террасой, и когда мы поднялись уже почти до середины, вдруг, в стороне, между густым виноградником мелькнула какая-то странная фигура. Я бросился туда — и что же вижу!.. Молоденькая, прелестной наружности девушка, с разметанными волосами и изорванным платьем, с помутившимся взором, как безумная стояла и держала на плечах своих окровавленный труп юноши. Едва увидела меня, как, опустив на землю труп, она выхватила кинжал и стала в самом грозном положении. Несмотря на окаменение сердца в сражении, я почувствовал сильное сострадание к несчастной. Вероятно, это был труп ее брата или жениха, которого она прибежала искать среди ужасов битвы. Все женщины, как вы знаете, скрылись отсюда еще прежде сражения, а она одна не покинула любимца своего. «Я не убью тебя — сказал я ей по татарски — и не трону твоего трупа. Но если ты сделаешь шаг отсюда, тебя убьют другие. Спрячься здесь». И как мне некогда было разговаривать с нею, то я оставил ее и полез в драку. Мы поднялись еще выше. Дело на минуту сделалось несколько холоднее. Я посмотрел вниз и увидел, что несколько солдат напали на девушку, вышедшую из виноградника на чистое место. Она придерживала одной рукой труп, другою — с остервенением защищалась; но один солдат схватил ее сзади и повалил на землю, а другой вырвал труп и отбросил далее. Труп быстро покатился вниз; девушка вспрыгивает и бежит за ним: труп все ниже и ниже, она ловит его руками, но тщетно... вот на краю пропасти, вот он полетел в бездну, и несчастная туда же за ним бросилась... Она схватила его на воздухе и навеки скрылась с ним на дне пропасти...
Полный текст

Метки к статье: 19 век Российская империя Кавказ

А между тем Дадиани был в сущности совсем не злой, очень мягкий, доброжелательный человек, но только податливый на всякое стороннее, большей частью скверное влияние. Правду Клинишенко говорил: “ему ротой, а не полком командовать”. Он не мог вместить в себя всю огромную власть, сопряженную со званием командира полка, и делал то явные послабления, то вопиющие превышения. И при этом умел особенно резко вызвать неприязнь во всех окружающих и в начальниках.
Мне удавалось видеть его иногда мирно, добродушно беседовавшим со своими домашними, но как только показывался кто-нибудь из офицеров, не из числа приближенных, он мгновенно преображался, принимал небрежную позу, тон его становился резким, властным. Многие говорили, что он имитировал в этом случае своего бывшего начальника князя Паскевича, вообще не отличавшегося приветливостью.
Все эти отрицательные качества особенно усилились после его женитьбы в 1834 году на дочери барона Розена Лидии Григорьевне. Это близкое родство с главным начальником края придало особенную смелость его действиям. И без того надменный, теперь он стал положительно неприступен, окружив себя штатом льстецов, чаявших поживиться милостями сильного человека. Злым его гением был адъютант поручик З-в.
Можно с некоторой вероятностью предположить, что, насытившись властью, Дадиани со временем сгладил бы шероховатости своего характера и из него мог выйти сносный начальник; по крайней мере, у него были к этому задатки, в виде сознания в излишней своей резкости, в желании улучшить свои отношения к офицерам и т. п. Это я могу утвердительно сказать, потому что, как я объясню ниже, мне пришлось стать довольно близко к самому Дадиани и к его семье. Но, повторяю, гибельное влияние некоторых лиц влекло его совсем не на путь исправления.
Дело в том, что денежные дела его совершенно расстроились. Нужно думать, что приданое за женой было небольшое, так как, по слухам, барон Розен лично ничего не имел, кроме содержания. Расходы же князя, особенно с женитьбой, увеличились значительно, и вот тогда-то поручик З-в явился со своим предложением взять подряд по поставки провианта в свой же полк. Князь вначале колебался и за советом обратился к своей теще баронессе Розен (урожденной графине Зубовой). В ней он встретил большую поддержку и даже содействие. Справочные цены, благодаря ее сильному влиянию, поднялись чрезвычайно и подряд остался за князем. Предприятие обещало громадные выгоды. Поручик З-в и штабс-капитан Несмачный (произведенный в офицеры из гвардейских фельдфебелей) деятельно принялись за организацию хозяйства, задуманного на самых широких началах. Так, в виду крайней дороговизны ржаной муки, привозимой из России и обходившейся значительно дороже пшеницы, они решили сами сеять рожь, для этого арендовали казенные и частные земли; началась распашка, посевы, заготовка фуража, заводились воловьи и даже верблюжьи транспорты для будущей перевозки хлеба. З-в, Несмачный и сам Дадиани совсем погрузились в обширное хозяйство и в полку их совсем не было видно... Но не в этом заключалась беда, а в том, что все это создавалось даровым трудом солдат, которые на первое время, казалось, даже довольны были отделаться от солдатчины, рассчитывая что-нибудь заработать на этом труде, на самом же деле им ничего не платили и, кроме того, ради экономии, одевали во всякую рвань и кормили плохо. Все это совершалось на глазах офицеров, но они не обнаруживали этих явных злоупотреблений отчасти потому, что доносы вообще не были в традициях кавказских войск, а с другой стороны — как, в самом деле, было донести или пожаловаться на “жену цезаря”, в данном случае зятя командующего войсками...
Однако все в конце концов обнаружилось и привело князя Дадиани к полному крушению его карьеры, так блестяще начатой и так жалко оконченной..
Полный текст

Метки к статье: 19 век Кавказ Российская империя

В это время Алексей Петрович был также озабочен устройством полковых штаб-квартир по стратегическим пунктам края. Еще в 1819 году он просил Государя о высылке на казенный счет всех жен, мужья коих служили в кавказском отдельном корпусе, что и было разрешено. Из этих солдат были сформированы при полках женатые роты, расположенные в штаб-квартирах и только в особенных случаях выходившие в экспедиции. Мера эта тогда многим казалась безнравственною. Такой поверхностный взгляд на распоряжения гениального человека был несправедлив, ибо все служившие тогда в Грузии знали, что замкнутость восточных женщин и расположение войск по селениям были всегдашнею причиною разлада жителей с войсками, причем неприятности эти доходили до драк и убийств. Там, где всякий житель всегда имеет при себе кинжал, как принадлежность одеяния, расправы были скорые; это же было причиною частых бунтов в разных местах края. Если же взять во внимание, что полки, расположенные в Дагестане между татарским населением, где затворничество женщин еще крепче, начали усваивать себе магометанскую безнравственность, обходящуюся без женщин, то всякий скоро поймет, что меры, принятые кавказским начальством при начальном устройстве края, были совсем не безнравственные, как тогда говорили недоброжелатели генерала Ермолова, коих у него было, увы, много! Возьмите еще во внимание, что ссылка скопцов, по законам, в отдаленные края Империи, развела эту гадину, это противоестественное учение в некоторых полках, расположенных на отдаленных границах. Эти поганые изуверы-проповедники, при условиях тогдашнего быта солдат в том крае, были убедительно красноречивы, ибо говорили: "чему учу, то сам творю"; уродливость была доказательством. Вот пример, случившийся в мою бытность к Караклисе в начале 1825 года. Молодой, красивый денщик полковника кн. Севарсамидзева, командира Тифлисского полка, Николай, понравился красавице-грузинке, горничной жены полковника. Молодые люди шалили; шалость стала обнаруживаться на округляющейся талии горничной. Она созналась: бедненькую сослали в деревню, а красавца денщика князь отчислил в рядовые и, выпоров розгами, отправил в роту, расположенную в с. Гумры, на турецкую границу. Там было несколько ссыльных скопцов из России. Они опутали молодца, наговорили ему о святости безбрачия, о своем счастливом состоянии, в коем дьявол не смеет смущать их, и прочую ахинею сектаторов. Верил ли, не верил им молодой солдат, но, помня крепкие розги за свою шаловливость и почесывая иссеченный зад, дозволил отрезать себе пёред или, как он называл, дьявола. Дело не новое. Несчастного молодого человека отдали под суд — улика на лицо. Суд не долго думал: раскрыл узаконенные постановления и присудил прогнать шпицрутенами и сослать в отдаленные губернии. Ведут молодца сквозь строй, сыплются палки на его спину, а он кричит: ”ваше сиятельство, помилуйте! за что же? жил я как Бог велел — высекли; отрезал дьявола, чтобы не смущал — опять секут." Вот и пословица в лицах: не довернешься — бьют и перевернешься — бьют. И отправили красавца в Сибирь! В то время такие случаи бывали и не с одним Николаем. Конечно, примеров целомудрия и супружеской верности не надобно было искать в полковых штаб-квартирах, но, как говорят, ведь на этот товар спрос не велик и в других, лучших слоях общества. Что же касается до солдатского или сельского быта, то, как образчик понятий о супружеской верности, я прошу любопытных быть при прочтении мною в 1825 году письма, полученного канониром Федотовым от жены. Во время обеда у ротного командира пришла почта. Разобрав ее, он отдал мне два солдатских письма моего взвода, одно фейерверкеру, другое — канониру Федотову. Придя на квартиру, я приказал призвать обоих и, отдав им письма, говорю: ступайте, ребята, и читайте, что ваши родные делают. Оба повернулись налево кругом; фейерверкер вышел, а Федотов обернулся опять и говорит: "ваше благородие, прочтите; чай, от жены," — он был неграмотный. Я взял письмо. После обыкновенных поклонов от всей родни, непременно поименованной, каждый и каждая именем отчеством, читаю: "и вот приписываю тебе, что Божьим благословением, у нас родился сын, как и в прошлый год, около Михайлова дня, и наречен при крещении Алексеем, по дядюшке Алексее Ивановиче; после того целую тебя, верная жена твоя Акулина." Я как с неба упал.
— Когда ты был последний раз дома?
— Да как в рекруты отдали, вот уж четыре года слишком. Покорнейше благодарим ваше благородие — И пошел себе в радости сердечной, что получил благополучные известия от верной Акулины. Следовательно нравственная сторона распоряжения только выиграла. Не имея же частых столкновений с солдатами, в населении неудовольствие и ропот прекратились, а штаб-квартиры, поставленные на хорошо выбранных пунктах, повеселели… Чрез несколько лет доморощенные невесты венчались в полковых церквах, а кантонисты плодились.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Кавказ Российская империя

Во время жизни моей в Моздоке был следующий казус. Жена коменданта, молодая, красивая женщина, вдруг умирает. Командир роты с наличными офицерами были приглашены на похороны. Она была Лютеранского исповедания. Явился пастор, начал обряд отпевания, как вдруг покойница пошевелилась, пролежав в гробу три дня. Все присутствующие на похоронах изумились, подошли к гробу, и покойница открыла глаза. Тотчас вынули ее из гроба и положили в постель. Она постепенно выражала чувства жизни, наконец поднялась и, сев на кровати, дрожащим голосом спросила: "что со мной? дайте мне пить!". Гроб тотчас вынесли, и все присутствующие на отпевании разошлись. Чрез неделю она совершенно выздоровела. По обыкновению, мы иногда по вечерам ходили к коменданту, где она поила нас чаем. Это был только один дом, в котором мы проводили свободное время, прочее же время мы были или на службе, или у командира, у которого все офицеры столовали...
На другой день весь отряд переправился за реку Терек на неприятельскую сторону и двинулся вперед верст на двадцать в Чечню, на берег р. Сунжи, к избранному месту для построения крепости названной "Грозною". Обер-квартирмейстер отдельного Кавказского корпуса, подполковник Евстафий Иванович Верховский, человек почтенный, опытный, образованный и всеми уважаемый, находился при Алексее Петровиче, и ему поручено было выбрать место для построения крепости. А. П. сказал полк. Б., чтобы он назначил одного из артиллерийских офицеров в бессменные к нему ординарцы. Выбор пал на меня, и с тех пор я уже находился при штабе командира отдельного Кавказского корпуса. А. П. назначил меня помощником к подполковнику Верховскому.
Началось, в виду неприятелей - Чеченцов, построение крепости, близ Ханкальского ущелья. Ущелье это было непроходимое, а против крепости, в двухверстном расстоянии, возвышались небольшие горы, покрытые лесом, на которых были аулы так называемые "Качалыковские". Неприятель, со стороны Ханкальского ущелья, часто нас беспокоил во время построения крепости, и потому А. П. приказал вырубать лес, дабы виднее было открывать скопища неприятелей. Я был постоянно и денно и нощно на работах крепости. Солдаты работали весело, молодцами, и каждый день получали винные порции. Лагерь и ставка Алексее Петровича были в сто саженях от крепости, и солдаты, возвращаясь с работы, всегда проходили с песнями мимо ставки А. П. Как-то, два дня они не получали водки по мешкотности маркитанта, который привозил водку в отряд. Солдаты, не зная причины почему им не дают водки, на третий день, идя с работы мимо ставки главнокомандующего, запели известную песнь:
Говорят, умны они;
Но что слышу от любова:
Жомини да Жомини,
А об водке ни полслова! и т. д.
А. П. расхохотался и сказал: "экие мошенники! дать им по две порции разом", что и исполнилось, так как маркитант с водкою прибыл в тот же вечер с транспортом. Транспорт всегда сопровождался войском. Такой транспорт назывался "оказией", и при этой оказии доставлялись нам и провизия, и письма, и журналы, и высочайшие приказы.
Вставая со светом и отправляясь на работу вместе с солдатами, тяжело было мне, девятнадцатилетнему юноше; но ласковое обращение такого начальника как А. П. поддерживало во мне энергию, и я стал привыкать к такой трудной и вместе опасной жизни.
Во время построения Грозной крепости, на казацком сотнике Ф. лежала обязанность рекогносцировки; он каждый день, с отрядом казаков, делал разъезд и поутру приходил всякой день донести о том что видел и что узнал. Однажды, рано утром, находившаяся всегда в ставке А. П. собака, по кличке: "Ципушка", стоном разбудила А. П., и он заметил, что Ципушка щенится, и потому взял палку и стал выгонять ее из ставки. В это время разъезд возвращался с рекогносцировки, и А. П. заметил, что сотника Ф. при разъезде не было. Между тем сотник Ф. рано утром, в шестом часу, явился к А. П. с рапортом. А. П., видев лично, что сотника Ф. в разъезде не было, сказал ему: "знаешь, брат Ф., какой у тебя скверный денщик? Ты только что поедешь в разъезд, а он тотчас же ляжет на твою постель, да и спит! Я когда нибудь прикажу, в то время, как он ляжет на твою постель, вздуть его хорошенько нагайками, чтобы он не смел ложиться на постель барина, когда он в разъезде". По окончании же этого алегорического замечания, он отправил его под арест на неделю, сказав ему: "если я узнаю еще раз, что ты так исполняешь службу, то велю тебя живого закопать в землю".
В Октябре постройка крепости была окончена, и привезены были крепостные пушки для поставления их к амбразурам. А. П. приказал отряду удалых казаков, в числе 50-ти человек, одну из этих пушек отвезти в сумерках скрыто между казаками от крепости на 200 сажень, и отряду тому, окружив орудие, стоять до тех пор, покуда из крепости будет пущена ракета. Между тем, он приказал полк. Б. поставить на гласисе крепости шесть пушек заряженных картечью и навести их, имея целью то место, на котором было приказано отряду казаков остановиться. Никто из нас не знал причины такого распоряжения, которое блистательно окончилось. Неприятель, на рассвете, завидя малый отряд казаков удаленных от крепости, с гиком бросился на этот отряд, который, обрубя постромки от лафета, тотчас с орудийными лошадьми бросился скакать к стоящему за крепостью баталиону пехоты Кабардинского полка, оставя орудие на месте. Чеченцы, в числе до 300 человек, не видя преследующих их, спешились и начали пушку тащить. В это время, шесть батарейных орудий пол. Б. произвели залпом картечный выстрел, от которого неприятель потерял до 200 человек убитыми и ранеными, оставя тяжёлую пушку и еле-еле успел убраться в горы, преследуемый баталионом пехоты и отрядом казаков. Пехота на себе привезла пушку в крепость, и тем употребленная хитрость оказала блистательный успех, а вместе и наказание чеченцам, беспокоившим нас своими наскоками и выстрелами при построении крепости и уже на крепость, действительно для них грозную, более не покушались.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Кавказ Российская империя

Другую кебинную жену Ермолов взял во время экспедиции в Акуту, в селении Кака-шуре. Прибыв туда в сопровождена шамхала, он изъявил желание жениться на туземке. Ему указали на дочь кака-шуринского узденя Ака, по имени Тотай — девушке редкой красоты и уже помолвленной за односельца своего Искандера. Тотай была представлена Ермолову и произвела на него глубокое впечатление. Он тогда же изъявил готовность взять Тотай в Тифлис, при возвращении из похода. Но едва только Алексей Петрович выступил в Акушу, как Тотай была выдана замуж за Искендера, с заключением кебина, в видах воспрепятствования Ермолову увезти ее в Грузию. Расчеты эти однако же оказались тщетными. Возвращаясь из Акуши, Ермолов 1-го января 1820 года достиг Параула, откуда отправил сына шамхала Альбору в Кака-шуру во что бы то ни стало взять и привезти Тотай. Поручение это было исполнено с полным успехом. В момент похищения Тотай, отец ее Ака находился на кафыр-кумыкских мельницах, где молол пшеницу. Вернувшись домой и узнав об участи Тотай, он, не слезая с лошади, отправился вслед за нашим отрядом, который настиг в Шамхал-Янги-юрте. Там какая-то женщина указала ему дом, в котором находилась его дочь. Ака немедленно отправился к указанному месту, но переводчик Алексея Петровича, известный Мирза-Джан Мадатов, не допустил его к Тотай, объявив, что дочь ни в каком случае не может быть ему возвращена, при чем вручил ему перстень, серьги и шубу Тотай и посоветовал ему отправиться восвояси.
Таким образом Ермолов остался обладателем Тотай. Впоследствии, шамхал, по просьбе Алексея Петровича, выдал ей свидетельство за печатями почетных лиц о знатном ее происхождении.
Тотай жила с Алексеем Петровичем в Тифлисе около 7-ми лет и имела от него сыновей: Аллах-Яра (Севера), Омара (Клавдия) и третьего неизвестного по имени и умершего в самом нежном возрасте, и дочь Сатиать, или как ее обыкновенно называли София-ханум.
Живя в Тифлисе в полном удовольствии, Тотай часто навещали отец ее Ака и брат Джан-Киши.
По отозвании Ермолова, Тотай, отказавшись от принятия православия и поездки в Россию, возвратилась с дочерью на родину, где вышла замуж за жителя аула Гили Гебека, от которого имела сына Гокказа и дочь Ниса-ханум, вышедшую тоже за жителя Гили Сурхай-Дауд-оглы.
Говорят, что Ермолов, при заключении кебина с Тотай, дал ей слово, что прижитых с нею сыновей он оставит себе, а дочерей предоставит ей, что и исполнил. Тотай скончалась в июне 1875 года, а София-ханум вышла за жителя аула Гили Паша-Махай-оглы. Первая пользовалась от Алексея Петровича ежегодным содержанием в 800 рублей, а последняя, т. е. София-ханум — в 500.
Что касается первого мужа Тотай — Искендера, то он, вследствие сильного огорчения от потери любимой жены, заболел и года два спустя скончался.
Сатиать, подобно матери, пользовалась от отца ежегодным содержанием по 500 рублей, а за последний получила 1,300 рублей. Она скончалась осенью 1870 года, оставив после себя трех сыновей и четырех дочерей.
Когда бывший наместник кавказский, великий князь Михаил Николаевич, в 1865 году, на пути в Дербент, остановился около селения Гили, начальник Дагестанской области, князь Л. И. Меликов, представил ему Сатиать. Удостоив ее ласкового приема, его высочество спросил: не имеет-ли она к нему какой просьбы? Сатиать отвечала, что она просить освободить ее, как дочь русского генерала, от всяких повинностей. Просьба эта удостоилась полного удовлетворения.
Об участи детей Сатиать мы можем сообщить кое что только об Ухшиате. Она была помолвлена за двоюродного брата (по отцу) Джамал-Бамат-Кази-Хаджи-оглы, с которым впоследствии отказалась вступить в брак, так как страстно полюбила Гилинца Казах-бея-Муртуэ-оглы. Видя такое нерасположение к себе любимой девушки, Джамал решился похитить Ухшиат силой; но она осталась непреклонною и, отказавшись от кебина, настоятельно требовала разрешения родных выйти за Казах-бея. Когда же никакие увещания родственников и даже вмешательство в это дело начальства, в видах предупреждения вражды между двумя соперниками, оказались тщетными, Ухшиат было предоставлено действовать по личному усмотрению. Не изменяя раз данному слову, она повторила его Базах-бею, но за несколько дней до свадьбы, а именно 2-го июня 1871 года, он был найден убитым в собственном его доме.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Кавказ Российская империя

Такие превращения во взглядах и наклонностях петербургских франтов, поступивших в ряды нашего воинства, мне не раз случалось встречать — и особенно относительно кахетинского вина и женского общества, так бедного своим составом в мое время. Сперва молодой барич, привыкший к тонким французским винам, морщится, пробуя по немногу благодатный напиток Кахетии, припахивающий бурдючной нефтью; пройдет месяца три-четыре и петербургский джентльмен, не хуже присяжного кавказца, с удовольствием тянет влагу, которой, по всем вероятиям, упился праведный Ной, сошед с Арарата. Потом столичный ловелас, сидя в какой-нибудь крепостце или штаб-квартире, иронически отзывается о присущем дамском обществе, и вот отправляется он в экспедицию, протаскается по горам и трущобам месяцев 10 или 12-ть, не зная ничего, кроме балагана или палатки, и не видя вблизи из женского рода никого кроме пушки и патронной сумы; натерпевшись холода и голода, зноя и утомления, возвращается он в штаб-квартиру, как в обетованную землю — и тут уже является любезным кавалером в дамском обществе и находит очень милыми полковых амазонок. Ахалцихская амазонка штаб-лекарша, оказалась, в некотором смысле, героиней.
Наш полковой штаб-лекарь Никифор Иванович Явленский был в своей сфере замечательной личностью. Зная хорошо свое дело и живя в г. Гори при полковом лазарете, он первый из русских докторов приобрел большое доверие у жителей горийского уезда (прежней Карталинии). Как человеку женатому и знающему туземный язык, ему вполне доверяли лечить свои семейства грузины, еще сохранившие тогда ревнивые азиатские обычаи и прятавшие своих красавиц от дурного офицерского или чиновничьего глаза. До нашего штаб-лекаря грузины довольствовались своим «акимом», т. е. лекарем, в роде наших деревенских знахарей, а как Никифор Иванович не любил треволнений походной жизни, то во время похода полка оставался почти всегда при лазарете в штаб-квартире, на что полковые командиры охотно соглашались, зная, что оставляемое значительное число больных и по оному хозяйство будут иметь должное попечение в их отсутствии. В июле 1834 года наш грузинский полк, куда я поступил по новому переформированию, назначен был в поход в Абхазию. Явленского положено было оставить в штаб-квартире, а место его в походе заменить другим. Зная, что моему приятелю, ахалцихскому штаб-лекарю, желательно было получить анненский крест, чтобы, по тогдашнему праву, быть дворянином, между тем, ахалцихский климат, в числе не многих на Кавказе мест, необыкновенно здоров, где медику и отличиться было не в чем, я и начал хлопотать, чтобы моего приятеля прикомандировали к полку на время похода. Полковой командир, зная его лично, охотно на то согласился (Поэтому случаю из Сурама я ездил в Ахалцих и пробыв там только один день, в первый раз видел А. Бестужева, не более получаса, зайдя к нему с одним общим знакомым; он жаловался на нездоровье, почему, как обыкновенно, и не мог быть в тот день у штаб-лекаря, хотя его ждала хозяйка. — Прим. автора.).
Но я, как медведь пустыннику, оказал моему приятелю дурную услугу. Чрез несколько времени он заболел в Бомборах гнилой горячкою и умер на моих руках. Как отряд наш должен был скоро выступить далее и свободное сообщение за нами прекратиться, то я поспешил отправить в Ахалцих к неутешной вдове вещи покойного с лошадью и денщиком его, написав при этом грустное письмо. Возвратившийся с вещами денщик первый привез печальное известие, и пораженная им вдова впала в глубокую печаль, доходившую до отчаяния: она рвала на себе волосы, била себя в грудь, все ахалцихское русское общество поражено было ей горестью и жалело о добром ее муже. Старик комендант, будучи сам семейным человеком, счел обязанностью вскоре навестить несчастную вдову и нашел ее в страшном припадке отчаяния — она рвала опять на себе волосы и кричала, что ей ничего не осталось, как утопиться, и хотела при этом выбежать из квартиры, — смущенный, оторопевший начальник крепости едва успел удержать ее и не знал, как успокоить; глубоко взволнованный, он передавал бывавшим у него печальную сцену свидания с штаб-лекаршей. Александра Бестужева давно уже не было в Ахалцихе; с производством в унтер-офицеры он уехал в отряд генерала Вельяминова, который должен был со стороны Анапы идти по берегу Черного моря навстречу нашего отряда и соединиться с ним, — но он дошел в два года до Геленджика, а мы до Адлера, или, вернее, до Гагры.
Чрез неделю после посещения комендантом отчаянно неутешной вдовы, подается ему рапорт; при чтении его старик комендант выразил необыкновенное изумление и обратился к бывшим у него по службе нескольким офицерам: «господа, я глазам своим не верю, так ли я прочел — прочтите, пожалуйста», — и передал им рапорт, в котором очень ясно испрашивалось у местного начальника гарнизона дозволение батальонному казначею, поручику N., жениться на вдове штаб-лекаря В. «Я не могу даже и дать просимого дозволения, сказал комендант, так как денщик прибыл с частным письмом, я же должен получить официальное уведомление о смерти штаб-лекаря, считающегося у меня в командировке». Уведомление не могло быть скоро получено; из полка донесено было о смерти штаб-лекаря в корпусный штаб, оттуда дано знать корпусному штаб-доктору и процедура затянулась.
Изумление коменданта показывало только, что он недавно прибыл из России. У нас же в какой-нибудь крепостце или штаб-квартире можно было подслушать на званном вечере такого рода разговор вновь прибывшего со старожилом: «кто танцующие в первой паре? Это жена штабс-капитана N. и поручик Z; если муж дамы скоро умрет по милости здешнего благодатного климата, то она выйдет замуж за своего кавалера, а если и его потом положит где-нибудь пуля, то она будет женою своего визави», — и слова рассказчика после оправдывались. Впрочем, я вспоминаю только некоторые черты характеристики тогдашнего быта, нисколько не думая делать их общими.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Кавказ Российская империя

Мой брат уже несколько месяцев руководил возведением редутов для укрепления границы на берегах Кубани. Он играл видную роль в этой экспедиции. Генерал Рондзевич, главнокомандующий, поручил ему произвести ложную атаку. Он должен был первым перейти Кубань и привлечь внимание и силы черкесов, тем временем как генерал, подоспев с другой стороны, должен был захватить неприятеля между двух огней. Отряд, вверенный Людовику, состоял из четырех стрелковых рот целого казачьего полка, шестисот лошадей и батареи горных гаубиц.
Брат переправился через Кубань в темную ночь. Совершив пятичасовой переход, он напал на аул эмира Ахмета, главного зачинщика всех нападений на владения казаков. В одну минуту все селение сделалось добычей пламени; только крики убиваемых женщин, да плач детей, испуганных пожаром, отвечали на громкое "ура" казаков. Все мужчины под начальством своего вождя совершали новый набег на казачьи селения, к своему несчастью как раз в том месте, где генерал Рондзевич предполагал вступить в Черкесию. Вместо нескольких казаков они наткнулись на целый корпус и понесли большие потери.
Брат, убедившись в отсутствии мужчин в ауле, захотел прекратить убийства женщин, советуя набрать по возможности большее количество пленниц. Казаки, опьяненные кровью, не слушались; ему пришлось преградить им дорогу при помощи более дисциплинированных саперных солдат. Около горевшего дома брат увидел молодую девушку замечательной красоты: на ее грудь было направлено три штыка; плетью, родом кнута, из ремней, толщиной в палец на короткой рукоятке, он разогнал убийц. Девушка, уже раненная, видя в брате спасителя, бросилась ему на шею, чтобы избавиться от верной смерти. Наконец брату удалось заставить себе повиноваться; он собрал свой отряд, подсчитал пленниц – сорок человек женщин и детей – и приказал отступать, оставив на месте шестьдесят трупов. Молодая девушка, преисполненная благодарности к спасителю своей жизни, с радостью подчинилась обычной судьбе пленниц в этой стране, где они становятся рабынями победителей. Аббаса поселилась в палатке своего господина и повелителя, не только не ропща на свою участь, но видимо радуясь ей, потому что страстно полюбила своего избавителя. За блестящее поведение брат получил чин майора при штабе.
Поход генерала Рондзевича увенчался полным успехом: было захвачено большое количество мужчин, женщин, детей, скота и хлеба. Благодаря такому наказанию, черкесы присмирели на несколько лет. Они стали просить мира, приняли все предложенные условия и получили разрешение выкупить или обменять забранных у них пленниц. Эмир Ахмет предложил в обмен за свою дочь несколько кобылиц; атаман уговорил генерал-губернатора принять выгодное предложение; герцог Ришелье, обладавший широкими полномочиями, подписал мир. Брата уведомили о желании Ахмета, он отвечал, что не станет делать препятствий, отказался от выкупа, но заявил, что не в его власти вернуть прекрасную пленницу в том виде, как она ему досталась, она носила под сердцем очевидный залог близости с ним. Отца предупредили о таком приключении, извиняясь превратностями войны, незнанием высокого происхождения пленницы и т. д. «Она беременна, – сказал эмир Ахмет, – тем лучше, я продам сразу корову и теленка!» Трогательная отцовская заботливость! После того состоялась требуемая передача. Бедная Аббаса пришла в сильное отчаяние, когда настал час разлуки с тем, кто спас ей жизнь, был ее первой любовью, и ей пришлось вернуться к отцу, нисколько не тронутому ее слезами: он только высчитывал, сколько получит взамен кобыл и мешков соли, по условиям оценки скрещения пород.
Полный текст

Метки к статье: 19 век Кавказ Российская империя