Заговор для возведения меня на престол подготовлялся шесть месяцев. Петр III потерял последний скудный ум, каким обладал. Он во всем старался прошибить лбом стену, собирался уничтожить гвардию и для этого посылал ее в кампанию; заменить гвардию он рассчитывал своими голштинскими войсками, которые и должны были остаться в столице.

Хотел он и веру переменить, а на Елисавете Воронцовой жениться, меня же запереть в монастырь.

В день празднования мира он за столом публично осыпал меня бранью, а вечером отдал приказание меня арестовать. Моему дяде, принцу Жоржу, удалось настоять на отмене последнего приказания; с этого дня я и начала прислушиваться к предложениям, которые мне делались не раз после смерти императрицы.

Намерение было такое — захватить Петра и подвергнуть заточению, как было некогда сделано с принцессой Анной (Леопольдовной) и ее детьми. Тем временем Петр переехал в Ораниенбаум. Мы заручились участием большого количества капитанов полков гвардии. Судьбы заговора сосредоточивались в руках трех братьев Орловых. Остен, конечно, помнит, как старший из Орловых всюду за мною следовал и совершал тысячи сумасбродств. Его страсть ко мне ни для кого не была тайною; впрочем, все им было сделано для того, чтобы придать огласку своему увлеченно. Орловы — люди чрезвычайно решительные и пользуются большой любовью среди солдатства, так как сами служили в гвардии. Я этим людям обязана чрезвычайно многим: весь Петербург тому свидетель. 

Умы гвардейцев постепенно подготовлялись, и в конце концов в тайну было посвящено от 30 до 40 офицеров и около 10.000 рядовых. Среди их за целых три недели не нашлось изменника; правда, заговорщики были разделены на четыре отдельных отряда; для приведения мер в исполнение сзывались только начальствующие, а тайна распоряжений сосредоточивалась только в руках трех братьев Орловых.

Панин желал, чтобы (отречение) совершилось в пользу моего сына, но Орловы и слышать об этом не хотели.

Я находилась в Петергофе, Петр жил и пьянствовал в Ораниенбауме.

Согласились на том, что, в случае измены, не дожидаясь возвращения Петра в столицу, соберут гвардейцев и провозгласят меня императрицею: то самое, что должна была вызвать измена, — произвело рвение к моим интересам. 27 июня, среди войска распространился слух, будто я арестована. Войска заволновались, наши офицеры их успокоили; но к начальствовавшему над одним отрядом заговорщиков капитану Пассеку явился солдат с уверениями, будто я уже погибла, Пассек его старался убедить в противном, ссылаясь на имеющиеся от меня вести. Солдат, однако же, тревожась за мою судьбу, отправился к другому офицеру с тем же рассказом. Тот в нашу тайну посвящен не был и, удивленный тем, как Пассек отпустил солдата, не подвергнув его аресту, отправился с докладом об этом к майору; майор послал арестовать Пассека. И вот уже весь полк пришел в движение. Ночью об этом был послан доклад в Ораниенбаум. Тут всполошились все наши заговорщики, и решили прежде всего послать в Петергоф второго брата Орлова; он должен был меня привезти в город, а остальные Орловы разъезжали по заговорщикам, оповещая их о моем приезде.

Гетман (Разумовский), Волконский, Панин были посвящены в тайну. В шесть часов утра, 28-го, я покойно спала в Петергофе — предшествовавший день прошел в тревоге, так как я знала обо всем, что готовилось. Входит ко мне в спальню Алексей Орлов и говорит очень спокойно: “Пора вставать, все подготовлено для вашего провозглашения”. Я стала разузнавать о подробностях, а он мне отвечает: “Пассек арестован”. Я без колебаний поспешила одеться и, не делая туалета, бросилась в карету, которую доставил Орлов.

Какой-то офицер, переряженный лакеем, поджидал меня у дверец, третий выехал к нам на встречу в нескольких верстах от Петергофа.

В пяти верстах от столицы нас ожидал старший Орлов с младшим князем Барятинским. Последний уступил мне место в карете, так как мои лошади отказывались служить, и мы отправились прямо в Измайловский полк. Налицо оказалось всего двенадцать человек и барабанщик, который забил тревогу. Тут сбежались солдаты, принялись меня обнимать, целовали мне руки, ноги, платье, называя их избавительницею. Два солдата привели под руки священника с крестом. Тут все начали мне присягать. Когда это было окончено, меня попросили сесть в карету. Священник с крестом открывал шествие. Мы направились в Семеновский полк — тот выступил нам на встречу с криками “ура”. Мы отправились в Казанский собор; здесь я вышла из экипажа. Тут подошел и Преображенский полк с криками “ура”. “Прощения просим, что являемся последними; задержали нас было офицеры. Вот четверо, которых мы заарестовали и привели с собою, чтобы показать нашу ревность; мы хотели того же, что и наши собратья”. Явилась и конная гвардии в такой радостной восторженности, какой я никогда и не видывала — все плакали и ликовали по случаю избавления отечества.

Сцена эта происходила между садом гетмана и Казанским собором — конная гвардия прибыла в полном составе, с офицерами во главе. Так как я знала, что мой дядя, которому Петр III вверил команду над полком, последним страшно ненавидится, то я распорядилась послать гвардейских пехотинцев к дяде и предупредить его, чтобы он оставался дома во избежание возможности личных неприятностей; но не тут-то было, его полк еще раньше отрядил команду арестовать командира, дом его разграбили, а самого подвергли оскорблениям.

Я отправилась в Зимний дворец, где собрались синод и сенат. Тут впопыхах составили манифеста, и присутствующие присягнули. Отсюда, спустившись, я пешком обошла войска. Собрано было 14.000 гвардии и полевых войск. Как только я появлялась, меня встречали радостные крики, которым вторил бесчисленный народ.

Затем я отправилась в старый Зимний дворец для принятия мер к завершению нашего предприятия. Тут мы держали совет и решили, что я во главе (войск) отправлюсь в Петергоф, где Петр III в этот день должен обедать. По всем большим дорогам были расставлены посты, и от времени до времени нам должны были приводить языков.

Адмирала Талызина я отрядила в Кронштадт. Тут приехал канцлер Воронцов, посланный сделать мне выговор за отъезд (из Петергофа) — его отвели в церковь, и он мне присягнул. Потом приехали еще князь Трубецкой и граф Шувалов, которым было поручено заручиться поддержкою полков, а меня убить; их тоже повели присягать без всякого сопротивления с их стороны. 

Разослав в разные стороны курьеров и приняв все меры предосторожности, я около 10 часов оделась в гвардейский мундир. Принятие мною на себя звания полковника приветствовалось неизъяснимыми восторгами; я уселась верхом на коня, а в столице для охраны моего сына, остававшегося там, от каждого полка отряжено было по немного солдат. Во главе войск я и двинулась в Петергоф, куда мы шли всю ночь. Когда подходили к придорожному монастырю (в Сергиеве), явился ко мне вице-канцлер Голицын с льстивым письмом от Петра III.

Я позабыла вам сказать, что, при выступлении из города, ко мне пришли три гвардейца-солдата, посланные из Петергофа распространять манифест среди народа, и заявили: “Вот что Петр III поручил нам раздавать — мы это передаем тебе, радуясь, что этот случай позволяет нам присоединиться к нашим братьям”.

После первого письма (от Петра III) доставлено было второе генералом Михаилом Измайловым. Генерал бросился мне в ноги и спрашивает: “Считаете ли вы меня за честного человека?” Я отвечала утвердительно. “Как приятно иметь дело с умными людьми!” — похвалил он. “Император предлагает отречься от престола. Я вам его привезу, после того, как он подпишет вполне добровольно отречение. Этим я без труда предупрежу гражданскую войну для моего отечества”.

Я возложила на Измайлова это поручение, и он поехал его исполнять. Петр III, окруженный 5.000 голштинцев, подписал отречение в Ораниенбауме без принуждения; затем он в сопровождении Елисаветы Воронцовой, Гудовича и Измайлова переехал в Петергоф, где для охраны его особы ему были даны пять офицеров и некоторое количество солдат.

Так как это происходило в полдень 29 июня, в день Петра и Павла, то надо было распорядиться обедом. Пока его изготовляли для такой массы людей, солдаты вообразили себе, будто Петра III привез фельдмаршал князь Трубецкой и старается нас помирить между собою. Солдаты начали осаждать всех проходивших (во дворец) и, между прочим, гетмана, Орловых и многих других своими недоумениями: они не видят меня уже целых три часа и умирают от опасений, как бы эта старая лиса, князь Трубецкой, меня не обманул. “Лицемерно налаживая будто бы примирение между тобою и мужем, погубит он тебя и нас тоже, но мы его в клочья разорвем”, — таковы были их подлинные выражения.

Я пошла к князю Трубецкому и приказала ему: “Пожалуйста, садитесь в карету и уезжайте, пока я буду обходить войска”. Я тут же рассказала фельдмаршалу, что произошло; он перепугался и уехал в город, а я войсками была принята с невообразимо восторженными криками.

После этого я отправила низложенного императора в Ропшу, удаленную от Петергофа в 25 верстах, под эскортом надежных, кротких людей, поставленных под начальство Алексея Орлова и четырех офицеров. Ропша — местность уединенная и очень приятная (и Петр должен был там пробыть), пока в Шлиссельбурге изготовлялось для него удобное и приличное помещение, и расставлялись подставы почтовых лошадей для его переезда.

Но Господь судил иначе.

Со страху Петр III заболел расстройством желудка, длилось оно три дня, но на четвертые сутки прошло. В этот день он сильно напился, так как ему предоставлялось все, чего он ни желал, за исключением свободы. Потребовал он, впрочем, только свою любовницу (Елисавету Воронцову), любимую собаку, слугу негра и скрипку. Во избежание соблазна и брожения среди его охраны я ему послала только негра, собаку и скрипку.

Но тут у Петра начались геморроидальные колики в сопровождении с мозговыми приливами; болел он два дня, чрезвычайно ослабел и, несмотря на усилия врачей, испустил дух, потребовав лютеранского пастора. Я боялась, не отравили ли его офицеры, и приказала произвести анатомическое вскрытие тела усопшего; оно удостоверило отсутствие всяких следов отравы: желудок оказался вполне здоровым, воспаление было только в кишках, а смерть последовала от апоплексического удара; сердце найдено было чрезвычайно маленьким и сморщенным.

По отбытии из Петергофа, мне советовали немедленно же вернуться в столицу. Я предвидела, что это встревожит войска. Я исподволь распространила слухи о моем переезде под предлогом, будто желаю знать, в котором часу приблизительно после понесенных в течение трех дней трудов они в состоянии опять отправиться в путь. Войска отвечали: “к десяти часам вечера, но только пусть и она отправляется с нами”. Таким образом, я следовала с войсками; на полпути я остановилась на даче Куракина и, одетая, прилегла на постель. Какой-то офицер снял с меня ботфорты, я проспала два с половиною часа, и мы пустились дальше.

В Екатерингофе, сев на коня, я поехала во главе преображенцев. Впереди шли гусарский полк и мой эскорт, состоявший из конногвардейцев. Непосредственно предо мною ехал весь мой двор. Позади меня следовали три полка гвардии в порядке старшинства и три полка полевых войск.

В столицу я вступила среди бесчисленных приветственных криков и направилась в Летний дворец, где меня ожидал  двор, синод, мой сын и все лица, имеющие приезд ко двору. Я выслушала обедню, потом пропели молебен, потом я принимала поздравления.

В течение трех почти суток, с 6 часов утра пятницы по полдень воскресенья, я путем ни пила, ни ела, ни спала; в воскресенье к вечеру я наконец улеглась и заснула. В полночь, только я разоспалась, вошел ко мне в спальню капитан Пассек и разбудил меня, сказывая: “Наши люди ужасно перепились; такой же пьяный гусар, проезжая, крикнул им: “К оружию! 30.000 пруссаков идут на нас, хотят отнять у нас матушку-царицу!” Солдаты, вооружившись, сбежались узнавать о вашем здоровье, говорят, что больше трех часов вас не видели и спокойно разойдутся по домам, когда удостоверятся, что вы здравствуете. Они не слушаются ни начальства, ни даже Орловых”.

Мне пришлось опять подняться на ноги; чтобы не перетревожить дворцовую стражу, в составе одного батальона, я сначала прошла к ней и объяснила, почему выезжаю в такой поздний час.

Потом села в карету с двумя офицерами и отправилась к войскам. Я им сказала, что сама совсем здорова, и чтобы они шли спать и мне бы дали отдохнуть — я вот только теперь прилегла, не сомкнувши глаз прошедшие три ночи, и желаю, чтобы они слушались своих офицеров. Они отвечали, что вся их тревога вышла из-за проклятых пруссаков, за меня они де все охотно умрут. На это им было отвечено: “Очень вам за это благодарна, только ложитесь, пожалуйста, спать”. Тут они мне пожелали доброй ночи и здоровья и разошлись но домам, как добрые овечки, и уходя все оборачивали глаза на мою карету.

На следующий день войска просили мне передать их извинения и великие сожаления о том, что меня разбудили, поясняя: “Ведь, если каждый из нас будет требовать ее видеть, мы только станем мешать ей заниматься да повредим ее здоровью”.

Потребовалась бы целая книга для описания громких поступков всех лиц, начальствовавших (в заговоре).

Орловы блещут искусством властвовать над умами, осторожною отвагою, заботливостью о всем важном и о всех мелочах, находчивостью, здравомыслием и великодушною храбростью. Восторженные патриоты и честные люди, они страстно привязаны к моей особе и все так дружат, как никогда еще не дружили братья между собою. Всех Орловых пятеро, но здесь их со мною только трое.

Капитан Пассек отличался терпением, с каким “выдерживал двенадцать часов арест (хотя солдаты открывали и двери и окна, чтобы его выпустить); этим он старался избежать тревоги в полку раньше моего туда приезда, хотя и опасался каждую минуту, как бы его не повлекли к допросу в Ораниенбаум; приказ об этом пришел уже после моего прибытия.

Княгиня Дашкова, младшая сестра Елисаветы Воронцовой, хотя и приписывает себе всю честь (удачи заговора) на том основании, что водила знакомство кое с кем из главных (действующих лиц), на самом деле все время держалась в подозрении отчасти из-за своего родства (с фавориткой и отцом-канцлером), отчасти же и из за 19-ти-летнего своего возраста, который никому доверия внушить не мог. Хотя Дашкова и уверяет будто все переговоры со мною велись через нее, в действительности все (участники заговора) целых шесть месяцев сносились со мною, раньше чем она сведала хотя бы их имена. Княгиня с большою суетностью соединяет сумбурный ум и ненавистна всем главным заговорщикам; иные, разве только по легкомыслию, знакомили ее с тем, что знали сами, но осведомлены-то они были о сущих пустяках. Впрочем, Иван Иванович Шувалов, этот презреннейший и трусливейший из людей, как сказывают, описал Вольтеру, что 19-ти-летняя барынька сумела низвергнуть все правительство империи. Пожалуйста, разубедите вы в этом великого писателя: от княгини Дашковой приходилось скрывать все пути, какими заговорщики со мною сносились; в течение пяти месяцев она ни о чем ровно не знала, а последние четыре недели ей сообщалось так мало, как только было возможно.

Особенной похвалы заслуживает душевная твердость князя Варятинского, который сумел скрыть нашу тайну от любимого брата, генерал-адъютанта бывшего императора, потому что конфидентом он оказался бы бесполезным, но не безопасным.

В Конной гвардии 22-х-летний офицер Хитрово и 17-ти-летний юноша из низших чинов Потемкин распоряжались всеми действиями с большою рассудительностью, энергией и отважностью.

Вот вам приблизительно и вся наша история; все это, признаюсь вам, велось под ближайшим моим руководительством. В последние дни мне приходилось охлаждать пыл заговорщиков, так как выступление армии в кампанию являлось препятствием для выполнения (наших замыслов), а между тем оно уже совсем назрело еще за. 15 дней (пред наступлением событий).

Когда бывший император узнал о разыгравшемся в столице заговоре, молодые женщины, из которых он себе составил ближайшую свиту, помешали Петру последовать совету старого фельдмаршала Миниха, а тот внушал ему либо внезапно занять Кронштадта, либо с немногими спутниками отправиться к армии. Когда же Петр надумал отправиться на галере в Кронштадт, город оказался уже в наших руках, благодаря распорядительности адмирала Талызина. Он приехал в крепость, когда там уже находился с поручением от императора генерал Девьер; Талызин его обезоружил. Один же из портовых офицеров самовольно заявил несчастному императору, что расстреляет боевыми снарядами его галеру.

Таким образом, только Господь Бог привел к концу предопределенное в неисповедимых его путях, ибо все совершившееся скорее похоже на чудо, чем на явления, предусмотренные и проведенные преднамеренно: ведь стечение особенно благоприятных случайностей могло лежать только в руке Божией.

Я получила ваше письмо. Продолжение дальнейшей правильной переписки сопряжено с тысячью неудобств. У меня имеется двадцать тысяч причин для соблюдения осмотрительности, да нет и времени для писания нежных и опасных записочек.

Я очень стеснена... рассказывать вам все в подробности я не могу, но это — правда,

Я сделаю все для вас и вашей семьи — будьте в этом уверены. Мне приходится соблюдать тысячи приличий и считаться с тысячами обстоятельств и людей, а в то же время на меня ложится еще и все бремя правления.

Знайте, все происшедшее свершилось из-за ненависти к чужестранцам и потому, что таковым же слыл и Петр III.
Полный текст

Метки к статье: 18 век Российская империя

Если Вы заметили в тексте опечатку, выделите ее и нажмите Ctrl+Enter