ВИЛЬЯМ МАЛЬСБЕРИЙСКИЙ

ИСТОРИЯ АНГЛИЙСКИХ КОРОЛЕЙ

[О Герберте Орильякском]

(Книга II)

167. Сильвестр ¹, он же Герберт, — о ком, мне думается, не будет нелепым написать то, что передается из уст в уста,— происходил из Галлии, с детских лет воспитывался в монастыре Флёри; позже, когда он достиг пифагорейского распутья, то из отвращения ли к монастырской жизни, или одержимый жаждой славы, он бежал ночью в Испанию, намереваясь выучиться у сарацин главным образом астрологии и другим наукам подобного рода... Итак, пребывая [391] у них, как я сказал, Герберт удовлетворил свое желание... Там он узнал, что предвещает пение и полет птиц; там постиг искусство вызывания теней умерших; там, короче говоря, овладел всем тем, что, вредное оно или полезное, может возбуждать человеческое любопытство; ибо о законных науках — арифметике, музыке, астрономии, геометрии и говорить незачем; он усвоил их настолько, чтобы показать, что они ниже его таланта, и возобновить с большим усердием в Галлии, где они давно уже потеряли всякое значение. Несомненно, он первый, кто, принимая от сарацин абаку ², составил правила, которые едва были поняты даже попотевшими над ними абацистами. Он поселился у одного философа этой секты, чье расположение стремился снискать сначала щедрой платой, потом обещаниями. Сарацин не отказывался продать свои знания; часто занимался с ним, беседовал то о серьезных вещах, то о пустяках, давал ему переписывать книги. Однако была одна книга, содержащая в себе все его знания, которой Герберту не удавалось добиться никакими средствами. И он воспылал желанием овладеть этой книгой во что бы то ни стало, ибо «все, что запретно, влечет; того, что не ведено, жаждем» ³. И вот он принялся умолять сарацина именем Бога, упрашивать ради дружбы, предлагал ему много денег, обещал еще больше. И когда у него ничего не вышло, подстроил ночную ловушку. Напоив его вином, с помощью его дочери, с которой завязал дружественные отношения, он выкрал лежащую под подушкой книгу и бежал. Прогнав сон, сарацин бросился вслед за беглецом по знакам звезд, в знании которых был искушен. Беглец, оглядываясь, обнаружил опасность с помощью того же самого знания, и спрятался под деревянным мостом, который был поблизости. Ухватившись за брус, он повис так, что не касался ни воды, ни земли ⁴. Таким образом, рвение преследователя было напрасным, и он возвратился домой. Тогда Герберт, прибавив шагу, вышел к морю. Там, заклинаниями призвав дьявола, он поклялся, что будет всегда в его власти, если он защитит его от того, кто снова гнался за ним, и переправит через море. Это и было сделано.

На Марсовом поле близ Рима стояла статуя, из бронзы или железа не ведаю, указательный палец правой руки которой был [392] вытянут и на голове написано: «Бей здесь». Люди минувших времен, полагая, что эти слова следует понимать так, будто там можно найти сокровища, терзали злосчастную статую бесчисленными ударами секир. Но Герберт развеял их заблуждение, разрешив загадку совсем иным образом: в полдень, когда солнце стоит в зените, он приметил, куда падает тень от пальца, и вбил там кол; с наступлением ночи, он отправился туда с одним слугой, который нес фонарь. Земля, разверзтая с помощью [его] обычного искусства, раскрыла пришельцам широкий вход; они увидели огромный дворец с золотыми стенами и золотыми потолками, все кругом было из золота: золотые воины как бы забавлялись игрой в золотые кости, король с королевой из того же металла восседали за столом, перед ними — лакомства, слуги в ожидании, массивные вазы, в которых искусство было драгоценнее золота. Во внутренней части дома мрак ночи рассеивал карбункул, камень дивный и редкостный. В противоположном углу стоял мальчик, держа лук с натянутой тетивой и стрелой наготове. Но хотя изысканное искусство всего этого восхищало взор зрителей, не было там ничего, до чего можно было бы дотронуться — только смотреть; ибо стоило кому-нибудь протянуть руку, чтобы коснуться чего-либо, все эти изображения, казалось, ринутся вперед и нападут на злоумышленника. Встревоженный этим Герберт подавил свое желание, но слуга, заметив на столе изумительной работы нож, не удержался, чтобы не схватить его; он считал, несомненно, что среди такого богатства мелкая кража может быть скрыта. Но тут все фигуры с ропотом повскакали с мест, мальчик пустил стрелу в карбункул — в миг все погрузилось в мрак; и не поспеши слуга по предостережению своего господина отбросить нож, оба были бы жестоко наказаны. Так беспредельная алчность осталась неутоленной, и они ушли прочь, фонарем освещая дорогу.

... Я расскажу, что, помнится мне, в детстве услышал от одного монаха нашей обители, родом из Аквитании, человека в летах и лекаря по ремеслу. «Когда мне было семь лет,— говорил он,— я, невзирая на скудный достаток моего отца, бедного горожанина Барселоннета ⁵, перешел снежные Альпы и оказался в Италии. Там, как и положено мальчику такого возраста, испытывая крайнюю нужду в хлебе насущном, я больше заботился о пище для ума, чем для тела. В пору возмужалости я повидал немало чудес этой земли и запечатлел их в своей памяти. Среди прочих я видел пробитую гору, за которой издревле, по предположению местных жителей, были спрятаны сокровища Октавиана. Рассказывали даже, что многие проникали в нее через пролом, чтобы отыскать их, и поплатились жизнью, погубленные запутанностью троп. Но поскольку вряд ли какой-то страх может отвратить алчущие умы [393] от их намерения, то я и человек двенадцать моих товарищей решили пуститься в этот путь, то ли ради добычи, то ли из любопытства. И вот, следуя выдумке Дедала, который вывел Тезея из лабиринта с помощью клубка ниток, мы, принеся с собой большой клубок, закрепили его на колышке у входа; привязав к нему конец нити и засветив фонари, чтобы кроме темноты не были нам помехой еще и боковые дороги, мы стали разматывать клубок, и, ставя на каждой миле колышек, как бы там ни было, держали путь в глубь горной пещеры. Кругом царил мрак и все внушало ужас; летучие мыши, выпархивающие из щелей, терзали наши глаза и лица; узкая тропа слева грозила пропастью с бурлящим внизу потоком. Мы видели путь, усеянный голыми костями; оплакивали еще не разложившиеся трупы людей, которые, как и мы, увлеченные той же надеждой, войдя в недра горы, не смогли найти выход оттуда. Спустя некоторое время все же, после бесчисленных страхов, добрались мы до самого дальнего выхода, и увидели тихое озеро, подернутое зыбью, волны которого мягко плескались о берег. Бронзовый мост соединял оба берега. За мостом были видны небывалой величины золотые кони, с такими же золотыми всадниками, и прочие вещи, названные в рассказе о Герберте; полуденные лучи Феба, пролитые на них, удвоенным блеском слепили глаза зрителей. Видя все это издали, мы горели желанием насладиться всем с более близкого расстояния, помышляя, если выпадет случай, унести хоть самую малость сверкающего металла; воодушевленные взаимным подбадриванием, мы приготовились перейти озеро, но тщетно. Лишь только кто-то из наших раньше других ступил на ближний край моста, мгновенно — продолжаю, ведь дивно слушать — он стал опускаться, а дальний край поднялся, выставляя грубую бронзу с бронзовым молотом, которым, разбрызгивая воду, он так затуманил воздух, что затемнил день и небо. Как только нога была снята — наступило спокойствие. Это испытали многие из нас с тем же результатом. Итак, отчаявшись в переходе, мы пробыли там совсем недолго, и, сколько могли, насытили золотом, по крайней мере, хоть свои взоры. Вскоре после нашего возвращения с помощью нити, мы нашли серебряное блюдо, которое, напрасно разбитое и поделенное на части, только возбуждало зуд нашей алчности, не утоляя ее ничуть. На другой день, посоветовавшись друг с другом, мы пришли к некоему магистру того времени, который, как говорили, знал-невыразимое имя Бога; спрошенный об этом, он не стал отпираться от своего знания, добавив, что сила этого имени столь велика, что никакая магия, никакое колдовство не в состоянии противостоять ему. И вот, нанятый за большие деньги, после поста и~ исповедания, он привел нас, подготовленных таким же образом, к источнику. Зачерпнув из него воды в серебряный сосуд, он молча стал чертить пальцами буквы, пока, наконец, мы глазами не поняли то, что устами высказать не могли бы. Затем мы доверчиво направились к горе, но дальний выход неожиданно нашли заваленным. [394] думается мне, демонами, поистине ненавидящими имя Бога, ибо оно могло изобличить их выдумки. Поутру пришел ко мне еврей-чернокнижник, привлеченный слухами о нашей попытке; и когда, расспросив о случившемся, узнал о нашем недомыслии, проговорил, трясясь от безудержного смеха: «Почему бы не увидеть тебе, чего стоит сила моего искусства.» И немедленно проникнув в гору, скоро вернулся, неся в подтверждение своего прохода многое из того, что я заметил за озером: в действительности же ту драгоценнейшую пыль, которая чего бы ни коснулась, все превращала в золото — не то, чтобы это и вправду было так, но потому что так казалось, пока не было смыто водой. Ведь ничто, сотворенное некромантией, не может в воде обмануть зрение смотрящих. Истину моего утверждения подтверждает событие, которое случилось в это же время.

На людной улице, ведущей в Рим, жили две старухи; никого не было их пьянее, никого противнее. Обе жили в одной лачуге, обе были искушены в колдовстве. Если случалось одинокому путнику забрести к ним, они обращали его в лошадь или свинью, или в какое-нибудь другое животное, и выставляли купцам на продажу, а вырученные деньги пропивали. И вот однажды ночью случись им приютить какого-то юношу, который зарабатывал свой хлеб танцами, они и обратили его в осла; им было выгодно иметь осла, который привлекал бы взоры прохожих потешными движениями; ведь когда бы ему ни приказали, осел начинал танцевать, потому что он не утратил способности все понимать, хотя и потерял дар речи. Таким образом старухи добывали много денег, и со всех сторон к ним стекалось множество народа, желая посмотреть на осла. Слух об этом побудил соседнего богача купить четвероногое за немалые деньги для своей пользы; он был предупрежден, что, если он хочет иметь постоянного плясуна, пусть бережет его от воды. Сторож, приставленный к ослу, строго выполнял приказание. Прошло много времени; осел то тешил хозяина шатающейся своей походкой, то развлекал гостей своими трюками. Но поскольку все на свете со временем приедается, за ним стали следить менее зорко; в результате беспечности охраны он, разорвав веревку, сбежал, бросился в ближайший пруд и, пробарахтавшись в воде довольно долго, обрел свой человеческий облик. Сторож, идя по его следам и расспрашивая встречных, спросил и у него, не видел ли он осла? А он ответил, что сам и был ослом, но теперь человек; и рассказал все как было. Изумленный слуга доложил обо всем хозяину, а хозяин папе Льву ⁶, наисвятейшему мужу нашего века; изобличенные старухи во всем признались... [395]

В это же время ⁷ на границе между Британией и Нормандией видели чудо: у одной, или, собственно говоря, у двух женщин, было две головы, четыре руки, и каждой другой части тела по две вплоть до его середины; ниже — две ноги, две ступни, а все прочее было общее. Смеялась, ела, говорила одна — плакала, постилась, молчала другая. И хоть пища принималась двумя ртами, но выводилась через один проход. Наконец, когда одна скончалась, другая еще жила, и живая носила мертвую почти три года, пока и сама не умерла, изнуренная бременем и зловонием трупа. Некоторые полагали, и даже написали об этом, что эти женщины означают Англию и Нормандию, которые, пусть разделенные земным пространством, подвластны, однако, одному правителю. Какие бы богатства они ни поглотили прожорливыми глотками, все стекает в один провал, будь это алчность принцев или жестокость окружающих народов. Еще сильная Англия будет поддерживать своим богатством безжизненную и почти разложившуюся. Нормандию, пока и сама, быть может, не падет от жестокости мытарей. Счастлива будет, если когда-нибудь она сможет вздохнуть с той свободой, за бесплотной тенью которой уже так давно неустанно гонится! Ныне же она изнывает, подавленная бедствиями и угнетенная вымогательствами...

238... Раздавшийся радостный крик ⁸ призвал всех к кораблям. Сам герцог ⁹ первым с материка отплыл в море, и ожидал остальных, став на якоре почти посредине пролива ¹⁰. И вот все подплыли к пурпурному парусу флагманского судна; и после того как поели, благоприятным курсом прибыли в Гастингс ¹¹. Сходя с корабля, Вильгельм оступился, но обратил это в доброе предзнаменование, когда воин, стоявший рядом, воскликнул: «Вы обнимаете Англию, герцог, будущий ее король!» ¹² Все войско он удержал от грабежей, предупредив, что следует беречь все, чем вскоре будут они владеть; и в течение следующих пятнадцати дней оставался таким спокойным, что казалось, ни о чем он не думает меньше, чем о войне.

239. Тем временем Гарольд ¹³ возвращался с, битвы с норвежцами; он считал себя счастливым, потому что победил, мне же он кажется несчастным, потому что добыл победу предательством ¹⁴. И когда новость о высадке нормандцев дошла до него, он, как был раненый в бою, тронулся в путь к Гастингсу с весьма незначительным войском. Нет сомнения, что судьба безвременно похищала его, потому что он не захотел призвать вспомогательные [396] войска, да если бы и захотел, то не смог бы найти многих добровольцев; ибо, как я уже сказал выше ¹⁵, все были ему враждебны, потому что один присвоил он северные трофеи. Все же он выслал вперед людей разведать о численности и силе врага; их, захваченных в лагере, Вильгельм приказал провести по палаткам и после щедрого угощения невредимыми отпустить к их господину. По возвращении их, Гарольд спросил, какие они принесли новости; они же, восхвалив возвышенными словами благородную доверчивость полководца, серьезно добавили, что почти все в его войске похожи на священников, потому что лица у них вокруг губ выбриты. (Англы ведь оставляют над губами волосы нестриженными, отпуская их на всю длину, что даже и Юлий Цезарь в книге о Галльской войне ¹⁶ называет национальным обычаем древних жителей Британии.) Король улыбнулся простоте рассказчиков, заметив с легким смехом, что то были не священники, а воины, решительные в бою и непобедимые духом. И тут вступил в разговор его брат Гурт, юноша на грани зрелости, не по возрасту мужественный и рассудительный. «Если,— сказал он,— гы наперед превозносишь доблесть нормандцев, мне кажется безрассудным сражаться с тем, кому ты уступаешь и в силе и в заслугах. Ведь не станешь ты отрицать, что добровольно или по принуждению дал ему ¹⁷ клятву. Поэтому ты поступил бы благоразумнее, если бы, отказавшись от грозной необходимости, позволил нам испытать исход боя: мы, свободные от всяких обязательств, по праву обнажим мечи за отечество. Если ты сам вступишь в бой, смотри, как бы не пришлось тебе бежать или умереть; но если вступим в бой одни мы, это в любом случае будет на пользу твоему делу; потому что ты сможешь и возвратить бежавших, и отомстить за мертвых».

241. Итак, храбрые вожди той и другой стороны готовились к бою, каждый по обычаю своей отчизны. Англы, как мы узнали, ночь напролет провели без сна, пьянствуя и распевая песни, а утром без промедления двинулись на врага. Все пехотинцы, вооруженные обоюдоострыми топорами, сомкнув перед собой соединенные щиты, образовали непроницаемый клин. Это и обеспечило бы им в тот день безопасность, если бы нормандцы, по своему обыкновению, притворным бегством не внесли расстройства в [397] плотно сомкнутые их ряды. Сам король, пеший, стоял с братьями возле знамени, чтобы при общей, равной длх,всех, опасности никто и подумать не мог о бегстве. Знамя это Вильгельм послал после победы папе ¹⁸; на нем было роскошно выпвдто золотом и драгоценными камнями изображение сражающегося воина.

242. Напротив, нормандцы, посвятившие всю ночь исповеди в своих грехах, утром укрепили душу принятием тела Господня ¹⁹. Пехота с луками и стрелами составила авангард, конница, разделившаяся по флангам, расположилась в арьергарде. Герцог с безмятежным лицом, громко возгласив, что Бог будет милостив к нему, ибо дело его правое, потребовал оружие. И когда в спешке слуги надели на него доспехи задом наперед, он исправил оплошность смехом, молвя: «Так храбрость обратит мое герцогство в королевство». Потом он запел песнь о Роланде, дабы примером воинственного мужа вдохновить бойцов, и, по воззвании к помощи Божьей, с обеих сторон началось сражение. Бились ожесточенно большую часть дня, и ни одна из сторон не уступала. Убедившись в этом, Вильгельм дал сигнал к мнимому бегству с поля брани. В результате этой хитрости боевые ряды англов расстроились, стремясь истреблять беспорядочно отступающего врага, и тем была ускорена собственная их гибель; ибо нормандцы, круто повернувшись, атаковали разъединенных врагов, и обратили их в. бегство. Так, обманутые хитростью, они приняли славную смерть, мстя за свою отчизну. Но все же они и за себя отомстили с лихвой, и, упорно сопротивляясь, оставляли от своих преследователей грудь» убитых. Завладев холмом, они сбрасывали в котловину нормандцев, когда те, объятые пламенем [борьбы], упорно взбирались на высоту, и истребили всех до единого, без труда пуская в подступающих снизу стрелы и скатывая на них камни. Кроме того, выйдя каким-то коротким, известным им, переходом к крутому упорно сопротивляясь, оставляли от своих преследователей груды трупов, он сравнялся с полем. Борьба шла с переменным успехом, победа склонялась то к тем, то к другим, пока Гарольд был жив. Когда же он пал, сраженный стрелой в голову, отступление англов не прекращалось уже до самой ночи.

243. Доблесть обоих вождей была в этом бою замечательна. Гарольд, не довольствуясь даром полководца воодушевлять других, ревностно выполнял службу рядового воина. Часто он разил врага в упор, так что никто не мог безнаказанно приблизиться к нему, чтобы тотчас от одного удара не пали и конь и всадник. Вот почему, как я сказал, пораженный роковой стрелой с расстояния, он сдался смерти. Какой-то воин мечом пронзил бедро простертого на земле [короля]; за этот гнусный и постыдный поступок Вильгельм заклеймил его позором и изгнал со службы.

244. Вильгельм также ободрял воинов своим голосом и присутствием; сам первый устремлялся в гущу врага. Так что всюду он неистовствовал, всюду скрежетал зубами; трех превосходных коней, которые были ранены под ним, потерял в этот день. Сила [398] и дух бесстрашного вождя между тем не ослабевали, хотя телохранители тихонько и по дружески сдерживали его. Он оставался таким до тех пор, пока наступившая ночь не увенчала его полной победой. И нет сомнения, что рука Божья покровительствовала ему, потому что врагам не удалось пролить ни капли его крови хотя в него метали множество копий.

 [Характер Вильгельма Рыжего]

(Книга IV)

312. Он ²⁰ отличался великодушием, которое сам с течением времени омрачил безмерным высокомерием; так незаметно вползали в его душу пороки, что он уже не мог отличить их от добродетели. Долгое время люди гадали, к чему он склонится, во что в конце концов выльется его врожденное свойство? В начале своего правления, еще при жизни архиепископа Ланфранка ²¹, он воздерживался от всяких проступков, и можно было надеяться, что он будет единственным образцом королей. Однако по смерти [Ланфранка], спустя немного времени, он стал проявлять себя по-разному, так что пороки уравновешивались добродетелями. А уже в последние годы остывающее стремление к добродетели распалило в нем пристрастие к пороку. И его щедрость обернулась расточительством, великодушие высокомерием, строгость жестокостью. Да позволено будет мне милостью королевского величества не утаить истину: он недостаточно почитал Бога, людей и вовсе никак. Если кто назовет это тесно связанным, он не ошибется; ибо мудрым следует держаться правила, что Бог должен быть почитаем во веки веков, человек в зависимости от обстоятельств. Вне дома и на людях он держался надменно, окидывая грозным взглядом присутствующих; и, преисполненный суровости, свирепым голосом отталкивал собеседника. Из страха перед обеднением и перед вероломством других, насколько это можно предположить, он больше чем следует был предан корыстолюбию и жестокости. Дома и за столом в частном обществе он давал волю всяческому легкомыслию и много шутил; остроумнейший насмешник, он даже иной раз и свой промах обращал в шутку, лишь бы ослабить злословие по этому поводу...

313. ...Когда в самом начале своей власти, опасаясь смуты, он собрал солдат, то считал, что ни в чем не стоит отказывать им, и обещал еще большее вознаграждение в будущем. А в результате, поскольку он непрерывно расгочал отцовское состояние, а доходы ему начислялись тогда умеренные, богатство его стало убывать; но склонность к щедротам осталась, ибо привычка даяния стала почти второй натурой. Это был человек, который не умел ни определять стоимость какой-либо вещи, ни судить о ценности товаров; торговец мог по своей прихоти вытянуть у него за товар [399] любые деньги, а солдат просить любое жалование. Он предпочитал, чтобы цена его одежды была непомерно высокой, и сердился, если кто уменьшал ее. Как-то раз утром, обуваясь в свои новые башмаки, он спросил слугу, что они стоят. И когда услыхал в ответ: «Три шиллинга», то, полный негодования, в ярости вскричал: «Ты, сын шлюхи! пристало ли королю носить такие дешевые башмаки? ступай и принеси мне другие, купленные за серебряные марки». Тот вышел и принес ему башмаки гораздо дешевле, соврав, что они за столько и куплены, как он приказал. «Вот эти,— молвил король,— достойны королевского величия». Подобным же образом слуга назначал цену его одежды, какая была ему угодна, извлекая из этого немалую пользу для себя.

314. Слух о его щедрости между тем разошелся по всему Западу, и достиг даже Востока. К нему приходили воины со всех областей, лежащих по эту сторону гор, которых он сам награждал самими неумеренными выплатами; и вот, когда ему уже нечего было давать, он, издержавшийся и обедневший, обратил свои помыслы к вымогательствам. Намерение короля поощрял священник Ранульф, подстрекатель его алчности, человек низкого рода, возвысившийся лишь благодаря своему острословию и ловкости. Всякий раз как издавался королевский указ об уплате Англией определенного налога, он удваивал его, этот разоритель богатых, губитель бедных, присвоитель чужих наследств. Неодолимый стряпчий, не знающий меры ни в словах, ни в действиях, одинаково неистовый как против смиренных, так и против строптивых; не раз люди с усмешкой говорили, что он единственный из людей, кто знает, как употребить свои способности, чтобы, не тяготясь ненавистью других, ублаготворять лишь своего господина. По его наущению священные церковные должности по смерти пасторов выставлялись на продажу; ибо, как только приходило известие о кончине какого-либо епископа или аббата, тотчас туда посылался королевский чиновник, который описывал все имущество, и весь доход на будущее, таким образом, отходил в королевскую казну. Тем временем подыскивалось подходящее лицо, которое могло заступить место умершего, не по его моральным достоинствам, а за деньги; и в конце концов, как бы мне выразиться, незанятая должность присуждалась, купленная, однако, за большие деньги. Это казалось тем недостойнее, что во времена его отца по смерти епископа или аббата все доходы сохранялись в целости для передачи их следующему пастору; и избирались лица истинно достойного благочестия. Но минуло всего несколько лет, и все переменилось. Не было человека богатого, кроме как мытаря, не (было чиновника, кроме стряпчего, не было священника, разве только (я воспользуюсь словом не совсем латинским) обслуживатель церкви ²². Любой ничтожный человечишко, любой преступник немедленно выслушивался, стоило ему только заикнуться о выгоде для короля: петля освобождала шею грабителя, посули он королю прибыток. Воинская дисциплина ослабла, придворные расхищали собственность [400] народа, потребляли их добро, чуть ли не вырывая кусок хлеба изо рта несчастных. В то время носили длинные волосы, роскошные одежды, тогда же выдумали туфли с загнутыми носками. Образ поведения юношей был в том, чтобы изнеженностью соперничать с женщинами, походку иметь расслабленную и небрежную и щеголять обнаженным телом. Выхоленные, они против воли оставались тем, чем создала их природа, эти развратители чужого целомудрия, расточители своего собственного. Шайка женоподобных юнцов и стаи блудниц наводняли двор; так что не случайно сказано кем-то мудрым, что счастлива была бы Англия, если бы править ею мог Генрих ²³.

321. ...О характере [Вильгельма] читатель может составить себе представление из того, о чем мы рассказали. Если все же кто-нибудь пожелал бы узнать о его физическом облике, пусть знает, что телосложения он был коренастого, румяный, с чуть рыжеватыми волосами; лицо открытое, глаза разные, с какими-то блестящими крапинками; поразительно сильный, хотя и невысок ростом, с животом чуть выдающимся. Красноречием не обладал вовсе, но страдал заиканием, особенно в раздражении...

[Генрих I]

(Книга V)

390. Генрих, младший сын Вильгельма Великого, родился в Англии в третий год после прибытия туда его отца. Мальчик уже тогда по всеобщему желанию был отменно воспитан, потому что один из всех сынов Вильгельма был рожден для царствования, и, казалось, ему именно и должно принадлежать королевство. Итак, первые годы обучения в школе он провел в изучении свободных искусств и так впитал жаждущим сердцем сладостность книг, что впоследствии никакие военные потрясения, никакие государственные заботы не могли изгладить их из его замечательной памяти. Впрочем, он не читал много публично и не напевал, разве что потихоньку. Его образование, хотя и приобретенное, сказать по правде, урывками, служило ему большим подспорьем в искусстве управления, соответственно с тем изречением Платона, которое гласит: «Счастливо было бы государство, если бы в нем властвовали философы или властители философствовали» ²⁴. Наставленный в философии не так уж слабо, он мало-помалу с течением времени учился, как усмирять жителей провинций миролюбием; никогда не позволял своим солдатам начинать военных действий, кроме как в случае крайней необходимости. Итак, с детства лелея надежду на королевство, он укреплял ее науками. И нередко, даже в присутствии отца, вспоминал пословицу: «Невежда на троне есть осел в короне». Рассказывают также, что родитель его, прекрасно зная его нрав, всячески взращивал в нем непреклонную [401] рассудительность: его, обиженного одним из братьев ²⁵ и льющего слезы, он ободрял словами: «Не плачь, сын, и ты будешь королем»...

393. После смерти короля Вильгельма, как сказано выше ²⁶ и торжественной церемонии королевских похорон [Генрих] был избран королем, правда, после некоторых разногласий ²⁷ среди дворян, которые возникли вначале и стихли [вскоре]... Итак, немедля издав указ по всей Англии, он отменил несправедливые установления своего брата и Ранульфа; умерил налоги, освободил узников; изгнал со двора прощелыг, восстановил во дворце пользование в ночное время светильниками, что было прервано при его брате; сполна восстановил умеренность старых законов ²⁸, и, дабы они не могли быть нарушены, утвердил их клятвой своей и клятвой всей знати. Поэтому, казалось, радостный день засветлел для народа, когда после непроглядного мрака тревог засиял свет ясных обещаний. И уж поистине вызвало всеобщее ликование известие о том, что Ранульф, этот подонок из подонков, брошен в темницу, а за Ансельмом ²⁹ поспешно отправлены послы. Вот почему при громких возгласах и рукоплесканиях народа [Генрих] был коронован в Лондоне в августовские ноны, в четвертый день ³⁰ после смерти брата...

411. Он был деятелен и предусмотрителен в делах своего государства, непоколебим в его защите; удерживал от войн, насколько мог, с честью; когда же полагал нужным не проявлять терпения, суровый блюститель справедливости отражал встречную опасность щитом своей доблести. Постоянный в неприязни или дружелюбии к кому-либо, он воздавал страшным гневом одним, королевским великодушием другим, врагов доводя до отчаяния, друзей и подчиненных возвышая до завидного положения. Ведь и философия признает первой и величайшей заботой хорошего правителя «ниспроверженных щадить и ниспровергать горделивых» ³¹. Непреклонный в отправлении правосудия, он управлял народом спокойно, знатью учтиво. Отыскивал с величайшим тщанием скрывшихся воров и мошенников, и, когда находил, наказывал; не пренебрегал и менее важными делами ³²...

412. Он был выше людей низкорослых, но уступал высоким; волосы черные, поредевшие ото лба, глаза с мягким блеском, мускулистая грудь, полное тело. Он любил шутить в подходящее к тому время, и многообразие дел не мешало ему быть приятным в обществе. Не стремясь к воинской славе, он говорил, подражая словам Сципиона Африканского: «Моя мать родила меня правителем, не солдатом». Вот почему мудростью он не уступал никому из современных королей, и даже можно сказать, что из всех предшествующих королей Англии он, бесспорно, был первый, кто охотнее сражался благоразумием, нежели мечом: если мог, добывал победу без кровопролития, если не мог иначе — то малой кровью. В течение всей своей жизни он был совершенно свободен от непристойных влечений, потому что, как мы слышали от сведущих людей [402], он вступал в связь с женщинами не для удовлетворения страсти, но ради продолжения рода, не считая достойным снисходить до случайных сношений, разве что в случае, когда королевское семя могло произвести этот эффект. Он был хозяином над своей плотью и не подчинялся страсти, как раб. В еде не капризный, он скорее удовлетворял голод, чем пресыщался различной снедью; никогда не пил, но только утолял жажду, порицая малейшее уклонение от воздержанности как в себе самом, так и в других. Сон его был тяжелым и часто прерывался всхрапыванием. Красноречием он обладал скорее случайным, нежели выработанным, не стремительным, но достаточно развитым.

Комментарии

1 Сильвестр II, папа римский (999—1103), ранее архиепископ Реймсский (с 984 г.) и Равеннский (в 998 г.). Прославился как ученый, философ, оратор, писатель.

2 Абака — счетная доска.

3 Овидий, Любовные элегии, III, 4, 17.

4 Согласно поверью, необходимая предосторожность в искусстве некромантии.

5 Барселоннет — город на юге Франции близ границы с Испанией.

6 Лев IX, папа римский (1049—1054).

7 История относится ко времени нормандского завоевания. Чудо это используется автором как случай оплакать союз Англии с Нормандией, который стоил Англии ее свободы.

8 Крик возвещал о попутном ветре, которого ждал флот Вильгельма, герцога нормандского, в порту Сен-Валери для переправы в Англию.

9 Т. е. Вильгельм I Завователь, король Англии с 1066 по 1087 г.

10 Ла-Манш.

11 28 сентября 1066 г., сражение произошло 14 октября.

12 Ср. Светоний, Божественный Цезарь, 59.

13 Гарольд — последний король англо-саксонской династии. Избран королем после смерти Эдуарда Исповедника в 1066 г.

14 Гарольд клялся уступить Англию Вильгельму, который заявил свои притязания на королевство, ссылаясь на завещание Эдуарда.

15 См. § 228.

16 Цезарь, V, гл. 14.

17 Т. е. Вильгельму.

18 Александру II, папе римскому (1061—1073).

19 Т. е. просвиры.

20 Вильгельм II Рыжий, сын Вильгельма I Завоевателя, король Англии с 1087 по 1100г.

21 Ланфранк, церковный деятель (1005—1089), архиепископ Кентерберийский с 1070 г.

22 В тексте firmarius — викарий или епископ, на кого возложено обслуживание церкви.

23 Т. е. Генрих I Боклерк, младший сын Вильгельма I, король Англии с 1100 по 1135 г.

24 Платон, Письма, VII, 326 В. Сентенция изложена сокращенно.

25 Т. е. Вильгельмом или Робертом.

26 См. IV, 333, где рассказано о смерти Вильгельма, убитого на охоте.

27 Наследником Вильгельма II был объявлен по договору 1091 г. Роберт Нормандский.

28 Т. е. законы Эдуарда Исповедника.

29 Ансельм, архиепископ Кентерберийский с 1093 г., ревностный защитник прав церкви, находился во враждебных отношениях с королями Вильгельмом II и Генрихом I, дважды лишался епископской кафедры. Умер в 1109г.

30 Т.е. 5 августа 1100г.

31 «Энеида», VI, 853.

32 Следует перечисление этих дел.

Текст воспроизведен по изданию: Средневековая латинская литература IV-IX вв. М. 1970