ДВА ПИСЬМА

патриарха Николая Мистика к критскому эмиру.

Первое письмо Николая Мистика к критскому эмиру ²⁵⁸.

Преславному, знаменитейшему и возлюбленому эмиру Крита ²⁵⁹.

/Migne p. 28/ Всякая земная власть и начало, друг, зависят от начала и власти свыше: и нет власти среди людей, – нет и властителя, держащаго на земле власть собственною мудростью, если Владыка на небеси, Царь и единый Властитель, не согласится на (эту) власть. Итак, если бы даже ничто другое не побуждало к общенио друг с другом и к беседе на словах, тем не менее, так как мы получили дар власти от Одного, то по этому самому, если возможно, следовало бы всем имеющим власть среди лю­дей не пропускать ни одного дня без общения друг с дру­гом и письменно и через знающих дела послов. Настолько более (это следовало бы лицам), занимающим высокия поло­жения и стоявшим у власти, насколько бòльшим почетом они окружены; они, как бы некие избранные братья, выделяются от прочих братьев и держат управление властью. Что же значат наши слова? А то, что две власти, capацинская и римская, превосходят всю власть на земле и блистают как два великих светила на тверди [198] небесной. И уже по одному этому нам нужно относиться друг к другу общительно и по братски и из-за того, что мы разделены образом жизни, нравами и религией, не следует вполне чуждаться друг друга и лишать себя и того неполнаго общения, которое совершается путем письменных сношений. Поэтому нам нужно было бы так думать и поступать, даже если бы никакая другая необходимость вещей к этому не побуждала.

/p. 29/ Теперь же и случившияся обстоятельства таковы, что мы убеждаемся, с каким разумным основанием мы говорили: и это не нра­вится твоему величеству. Это и побудило нас писать и послать уже отправившихся к вашей Богом данной власти послов. Но раньше изложения событий мы скажем о том, как много есть (случаев), где бы стоявший у власти мог по праву стараться отличиться, если только он уже зара­нее не решил доказать, что недостоин власти; и вместо того, чтобы служить для подчиненных примером добродетельной жизни, заставлять приятно удивляться его власти и вселять в них любовь (к нему), он раздражает и возбуждает скорее к ненависти и оскорблению. Так, высшая степень добродетели правителя и главная суть его добросовестнаго исполнения обя­занностей есть справедливость через что он и сам приобретает силу и безопасно управляет подданными, и враги нелегко начинают сопротивление. Ведь все остальное в жизни правителя, что стремится к добродетели, его украшает и как некие цветы расцвечивает, подданным же не много помогает, если у них самих нет хорошаго желания соревновать и подражать добро­детели правителя. Справедливость же, являясь как бы общим благом, делает правителя более сильным и обезпечивает безопасность его подданным.

Но сказав это, поговорим уже и о причинах, вследствие которых мы вступили в эту беседу. Остров киприотов (Кипр), о многославнейший вождь сарацин, с тех пор как киприоты, заключив с сараци­нами мир, стали данниками вашего могущества, до настоящаго времени жил под охраной договоров, и никто из ваших предков, которые правили сарацинским народом, не нарушал договоров и не причинял им никакого зла; но, смотря по обстоятельствам, представители [199] власти тех времен, хорошо и справедливо настроенные, почитали и соблюдали первона­чальныя постановления их отцов, обезпечен­ныя письменным подтверждением, не вводя никаких новшеств, не замышляя ничего другого, уж не говоря о том, что они не делали ничего вопреки воле предков. Что же мы скажем теперь? Хотя поскольку время проходило и древность договоров получала бóльшую силу, настолько более нужно было бы остерегаться уничтожать их, – однако все уничтожено и попрано, и pешения, которыя постановили ваши отцы, и грамоты, написанныя их собствеными руками, и договоры, и клятвы, которыя тогда принесли киприотам са­рацины, давая им ручательство. И вместо мира, договоров, клятв – мечи, войны и убийства по­стигли несчастных киприотов; если бы с ними это сделал кто-нибудь другой, то им следовало бы получить по­мощь от сарацин. Ведь таков общий закон у всех, чтобы всякий, кто имеет в качестве данников города или народы, выступал против нападающих на них и возбуждающих войну и избавлял от нападения, как будто бы данники стали им близкими людьми.

Но это правило, существующее у всех народов, даже не знающих закона, нарушено сарацинами, /р. 32/ управляемыми законами, и остров, бывший вашим данником без малаго в течение трехсот лет, нисколько не замечен­ный в изменении подчиненнаго состояния, не делавший никаких нововведений ни относительно податей, ни относительно другой повинности, ко­торую они должны были нести сарацинам, не подавший даже никакого повода к обвинению, – из-за одного только безумия человека, отрекшагося от христианской веры и ставшаго ложным мусульманином, опустошен и погублен. И жители его – одни сделались добычею меча, другие подвер­глись изгнанию, обвиняясь только в том что они в продолжение столь долгаго времени благоразумно вам повиновались и не были замечены в недостатке угодливости к вам, не смотря на то, что вы часто обращались с ними сурово вопреки положению и общим правам соглашений. Однако, если они что [200] свойственно людям, и погрешили бы случайно и замыслили бы что-нибудь против вашей воли, то и в таком случае не нужно было бы идти с оружием и тотчас обращаться к крови и убийствам: это ведь недостойно не только сарацин, но и всякаго другого народа, знающаго и соблюдающаго порядки человеческой жизни; но (надо было бы) раньше упрекнуть их в ошибке, доказать, что они поступают несправедливо, убеждать придти в себя и не выходить из пределов должнаго, и это (сделать) не раз, а два и больше. И если бы они не вняли и вместо того, чтобы усвоить хорошее, склонились к худшему мнению, тогда, уже не боясь суда ни божескаго, ни человеческаго, (надо было бы) приняться за наказание и пресечение безумия (лиц), вовлеченных в это. Этого же ничего не было сделано; но, о чем я уже сказал, вы обошлись на подобие врагов с людьми невинными, ни в чем не провинившимися, не изменившими ни одного из прежних решений.

Кто из живущих теперь или из тех, которые будут потом, слыша об этом, не обвинит в великой несправедли­вости совершивших это? Как же предки ваши, заклю­чившие с киприотами соглашения и давшие им клятвы, если только существует у умерших какое-нибудь сознание того, что свершается в этой жизни, не вознегодуют сильно на вас, не сочтут подлежащими всяческому осуждению не только за то, что вы погрешили относительно острова Кипра, но и относительно самих себя, и не подвергнут (вас) всяким проклятиям, как отцеубийц? Или если кто-нибудь поднимется против собственнаго отца при его жизни, тот не избегнет обвинения в том, что он отцеубийца; а, если кто-нибудь уничтожит решения отца уже после того, как он покинул настоящую жизнь, тот не будет отцеубийцей и не будет подлежать тому же обвинению? С точки зрения ослушания ведь чем раз­нится одно от другого? А лучше сказать, если кто хочет глубже вникнуть в дело, то последнее ослушание является настолько более тяжким преступлением сравнительно с ослушанием (воли) живущаго отца, насколько более подобает перешедшим в будущую жизнь почитание от детей, благоговейная память и сохранение заветов. О, как мне сказать! Тот человек, не любивший христиан и пренебрег­ший сарацинами, – речь идет о Дамиане, – не обратив внимания на /р. 33/ настоящее, не подумав [201] о будущем, побуждаемый одним только безумием и безразсудным гневом, совершил без­божное дело, которое на вечныя времена будет памятником его злобы, уничтожив с земли, насколько было в его силах, многолюднейший остров, предав гибели его жителей.

Да, ты скажешь, кто нибудь возразит: была причина, по­буждавшая к этому; и побужденный этим, он совершил то, что кажется безбожным; ведь Ймерий, захватив на острове сарацин, истребил их, хотя на осно­вании договоров следовало бы, чтобы они скорее были спасены киприотами и возвращены на их местожительство. Далее, ты, о человек, со своим обвинением и не думаешь о законе справедливости? Ты даже не понимаешь, на кого по праву должно падать обвинение, которое ты приводишь? И на кого (должно) справедливо гневаться? Пусть будет справедливым то обвинение, которое ты выставляешь, и киприоты понесут наказание за сильно пострадавших сарацин, – и я еще не говорю, что даже тогда не следовало бы из-за проступка Имерия и его товарищей наказывать всех и подвергать (их) всему вашему гневу и раздражению. Однако пусть будет то, что я сказал, и пусть киприоты будут наказаны за то, что Имерий, живя на острове с киприотами, ока­зался в отношении сарацин суровым. Если же Имерия никоим образом не ставить вместе с киприотами, то зачем из-за него подвергаются опасности (люди), которые по справедливости не имеют места в его обвинении и (не должны) нести наказание за им содеянное. Ведь он, сделавшись начальником римскаго войска и подчиняя врагов, где только мог, поступал надлежащим образом. Киприоты же не считают вас врагами: они не совершили ничего дурного, и опять-таки не в состоянии были воспротивиться Имерию и вырвать сарацин из его рук. Ведь ты даже сказать не можешь того, что они не сделали (этого), хотя сделать это было возможно; или что они соединились с ним и вместе сражались на зло сарацинам.

Итак, зачем из-за этого ты воюешь с киприотами и изли­ваешь на них свой гнев? Зачем же вместо того, чтобы ста­раться отплатить оскорбившему тебя за то, что он сделал, ты вымещаешь свою обиду на (лицах), ничего неприятнаго не [202] совершивших? Или за то, что Имерий вступил в твою землю и после войны покорил некоторые города Сирии, – за это киприоты подвергнутся наказаниям, и ты будешь считать справедливым гнваться на них, – ты поднимешь оружие и вместо того, чтобы сражаться с Имерием, начнешь войну против них? Но так не решали ни твои предки, ни их наследники до тебя. Почему? Потому что киприоты, соседи государства римскаго и сарацинскаго, не поднимают рук ни на вас, ни на римлян, но одинаково остаются служить как вам, так и нам, более же служа вам. Поэтому, как несправедливо и безчеловечно воевать с киприотами за то, что Имерий выступил против вашей страны, так же беззаконно и до­стойно всякаго порицания воевать с киприотами за то, что случайно некоторые сарацины на острове попали в руки Имерия. Ты же, мне кажется, при дальнейшем ходе дела пойдешь войною и на /р. 33/ сирийских христиан за то, что христиане (вообще) выступают против вас. Если же подобный образ действий превосходит всякое кровопролитие, то таким же кровопролитием можно назвать то, что делается с киприотами. Но оставим то, что нами говорится для доказательства беззаконности войны.

Посмотри также на Божье наказание; ты, (человек) чрезвы­чайно разумный и способный понять божеския решения, поразмысли также о небесном гневе за совершенное беззаконником Дамианом. Ведь исчезновение его из среды людей этому учит; но и болезнь, по­стигшая его с тех пор, как он несправедливыми убийствами запятнал кипрскую землю, и мало-по-малу истощавшая его, служит доказательством справедливаго Божьяго наказания за беззаконие; если же хочешь, также и то, что случилось на море с вашим флотом, и гибель ваших кораблей у самаго острова, который этот злодей замыслил погубить. Я знаю, что и без наших слов ты это понимаешь и сознаешь; однако, так как ничто не мешает, чтобы и мы это отметили, это (нами и) говорится. Впрочем, от данной вам Богом власти зависит не только понять, но и исправить случившуюся ошибку и возвратить несчастным киприотам прежния дарованныя им вашими предками права, безопасность и спокойствие, оставить их на прежних [203] условиях мира доставляющими то, что положено было платить, несущими и поныне относительно сарацин прежнюю службу, свободными от всякаго притеснения и насилия, учиненнаго им вчера и раньше грубостью и безчеловечностью Дамиана. Не являйтесь нарушителями прекрасных решений и договоров ваших предков и вместо подобающей вам чести и славы за справедливость не впадайте в противное.

Второе письмо Николая Мистика к критскому эмиру ²⁶⁰.

/Migne p. 36/ Из всех благ, которыя приносит людям жизнь и через которыя жизнь человеческая приобретает приятность, нет ни­чего столь хорошаго, нет даже ничего более приятнаго для (людей), наделенных разумом, как приобретение дружбы и забота о ней. Поэтому одни заботились как бы положить неко­торое начало и насадить дружбу с теми, с кем у них не было близкаго знакомства; другие-же в случае, если (дружба) давно уже возникла и позднее со временем как бы засохла, сильно старались вновь привести ее в цветущее состояние и через самих себя возвращали к прежнему виду, правильно разумея и совершенным разумом понимая природу вещей, что наслаждение дружбою является более драгоценным и более приятным, чем все, что есть в жизни.

Я делаю такое предисловие не потому, чтобы ваше благо­родство не знало (об этом), но как знающий знающему и в роде общей беседы о том, чтобы нам обоим вновь разсмотреть дело дружбы, которое мы начинаем не теперь, но (котораго) требуем скорее как отцовскаго наследства, и, как мы сказали выше, стараемся привести снова в цветущее состояние (дружбу), которая со временем, не знаю каким образом, грозила распасться.

Ведь от вашего разумения не укрылось, что величайший из служителей Божиих, славный Фотий, /р. 37/ мой во Святом Духе отец, был связан такими узами любви с отцом Вашего благородства, как дружественно не относился к вам даже никто из единоверцев и одноплеменников; будучи человеком [204] Божиим, он, опытный как в божеских, так и в человеческих делах, знал, хотя преграда веры и разделяла, разум­ность, сообразительность, постоянство характера, человеколюбие и все прочее, что украшает и возвеличивает человеческую при­роду и у любящих прекрасное возжигает любовь к тем, которые прекрасным обладают. Поэтому и он любил твоего отца, украшеннаго тем, о чем я сказал, хотя между (ними) стояло различие веры. К этой же склонности мы были побуждены не теперь, но обоюдно побуждались издревле, раньше и высоко (это) ставили. То, о чем я говорил выше, (побудило меня) к исканию отцовской нашей дружбы; теперь же представился случай, выполняющий нашу цель, который по истине должен был бы сделаться началом этого дела; это, как ты видишь, есть со­чувствие одному и тому же, человеколюбие, сострадание, кротость. И что это, как не подражание доброте Самого Бога, который по великой благости и безконечному состраданию создал тех, которые не существовали, и созданнаго из грязи, как отец, простирающий заботу, снабжает внутренностями, дает жизнь, доставляет все, чем поддерживается человеческая природа. Таков приблизительно настоящий случай, и он приносит одно из тех наслаждений, о которых я говорил: ведь освобож­дение заключенных, отпущение пленных, выкуп рабов, возвращение пленных к домашним, родственникам и друзьям, – все это утверждает род, поддерживает дружбу и сладкое пользование жизнью.

Но так как мы это уже сказали, то, как друзья и люди, заботящиеся о славе друга, мы присоединяем совет и увещание для человколюбиваго дела освобождения пленных и тебя, склоннаго к этому, стараемся сделать более склонным, чтобы в случае, если бы подобный факт человеколюбия в отношении к пленным случился при твоей жизни, ты получил вечную славу, и мы, как друзья, наслаждались вместе славою любимаго человека. Много, лучший из моих друзей, есть в жизни обстоятельств, которыя сдерживают, стесняют людей и причиняют тяжелыя горести, но ни одно из них не сравнится с пленом, и, чтобы кто ни говорил, бедность, болезнь, ампутация членов, – все оказывается более сносным сравнительно с тем злом и несчастьем. Ведь что (может быть) тяжелее разлуки родителей с детьми, расторжения супругов, удаления братьев! Я уже не говорю об остальном, что постигает пленных, и [205] о чем ваше благородство и все, обладающие разумом знают. Поэтому перебрав в уме все страдания ваших и наших единоверцев, не пожелай оказаться несговорчивым в окончании спасительнаго дела, не выставляй каких-нибудь предлогов, которые затруднили бы освобождение ваших /р. 40/ и наших пленных. Итак, (явись) лучше почитателем справедливости, поборником правды, а не имеющим в виду (только) собственную выгоду и наносящим вред христианам; несправедливость не есть выгода, и корысть не может принести пользы; но это есть величайший вред и ущерб для тех, которые, как ты, спо­собны понять, что нужно. Но вот в чем величайшая польза, вот в чем несравненная выгода, – это в том, чтобы под вашей властью и управлением возвратились в родную землю единоплеменники, чтобы родители получили обратно своих детей, дети соединились с родителями, женам были отданы мужья, друзья соединились с друзьями, – одним словом, чтобы люди, удаленные до сих пор из отечества, участвовали в тех благах, которыя дает родина. В этом, лучший из моих друзей, я полагаю основу дружбы с тобою, и пишу и убеждаю, так как тебе следует так поступать, а нам писать об этом к любимому человеку. Впрочем, желаем тебе здоровья и сохранения от всяких житейских превратностей и несчастий, которыя обыкновенно встречаются в этой смертной, непостоянной жизни.

Комментарии

258. У Николая Мистика есть два письма к критскому эмиру. Migne. Patr. Gr. T. 111, p. 27-40. Несколько слов об этих письмах написал первый издатель писем Николая Мистика кардинал Маи. Mai. Spicilegium Romanum. X, 2; перепечатано у Migne. Gr. T. 111, р. 17-18. В 1890 году первое письмо к критскому эмиру на основании патмосской рукописи было переиздано Саккелионом в Δελτιοη τής ίστορικής καί έθνολογικής ξταιρίας τής Έλλάδος, T. 3 (1889), τεύχος IX, p. 108-116. Кроме нескольких грамматических форм, оно ничем не отличается от прежняго издания. См. Златарски. Писмата на цариградския патриарх Николая Мистика до българския царь Симеона. Сборник за Народни Умотворения, Наука и Книжнина. Кн. X, 1894, София, стр. 374-375.

259. Τώ περιδόξω καί λαμπροτατω άμηρά τής Κρήτης καί λγαπημένω.

260. Migne. Patr. Gr. Т. 111, p. 35-40.