ЗАЙН-АД-ДИН МАХМУД ВАСИФИ

УДИВИТЕЛЬНЫЕ СОБЫТИЯ

БАДАЙИ' АЛ-ВАКАЙИ'

ОЧЕРКИ ИЗ ЖИЗНИ ГЕРАТСКОГО ОБЩЕСТВА НА РУБЕЖЕ XV—XVI вв.

“Удивительные события” — мемуары Гератского литератора Зайн-ад-дин Махмуда Восифи, родившегося в 1485 г. х. э., являются выдающимся источником для изучения культурной жизни Герата и Мавераннахра в конце XV и начале XVI вв. Настоящие “Очерки” представляют собой продолжение моей работы над мемуарами Восифи. ¹ Ни эти “Очерки”, ни предыдущие статьи никоим образом не исчерпывают огромного богатства сведений, заключенных в этом замечательном источнике.

Задача критического издания всего текста мемуаров Восифи представляется все более нужной, заманчивой и выполнимой. Необходимые для этого авторитетные рукописи хранятся в Государственной Публичной Библиотеке в Ташкенте.

Если в первой из упомянутых моих статей главное внимание было обращено на общее описание источника с выделением отдельных моментов, непосредственно связанных с культурной жизнью и историей Средней Азии при первых Шейбанидах, то данная работа посвящена прежде всего освещению некоторых фактов жизни Гератского общества самого конца [314] XV в. и начала XVI в., точнее по 1510 год — время захвата Герата шахом Исмаилом Сефеви и бегства Восифи в Мавераннахр.

В соответствующей части мемуаров Восифи описывает в качестве очевидца такие важные исторические события, как крушение государства хорасанских тимуридов, воцарение Шейбани-хана и последующий переход власти от узбеков к Исмаилу Сефеви. Однако описание этих событий не является самоцелью для автора мемуаров. Он преследует иную задачу: описание того, что случилось с ним лично во время этих исторических потрясений, которые, таким образом, выступают как фон для основного повествования. На этом фоне развертываются эпизоды личной жизни Восифи, в той или иной степени определяемой историческими событиями.

Как стремится показать наша работа, Восифи был рядовым горожанином, обывателем, никак не принадлежавшим к правящему кругу и ко двору. В этом принципиальное отличие Восифи от других, значительно более известных его современников, описывавших те же события, — Бабура и Хондемира. Таким образом, эти события освещены в мемуарах Восифи с иной точки зрения. Как будет показано, эта точка зрения стоит вне традиций официального классического летописания (Хондемир) и не совпадает с точкой зрения венценосного мемуариста этого же времени — Бабура. ²

Наряду с этим, в “Очерках” собраны некоторые сведения, разбросанные по мемуарам Восифи и характеризующие городскую среду как активную носительницу и созидательницу культурной жизни Герата конца XV и начала XVI вв.

В приложении дано несколько текстов, не имеющих прямого отношения к ходу изложения “Очерков”, совместно с переводами и замечаниями.

Автобиографические воспоминания характерного представителя той или иной общественной среды неминуемо содержат данные для нашего суждения об этой среде в целом. Соответственным образом ниже изложена биография Восифи, [315] восстанавливаемая на основании различных автобиографических сведений, рассеянных на протяжении мемуаров. Биография Восифи восстанавливается, соответственно задачам всей работы, только для Гератского периода его жизни, т. е. до окончательного переезда ³ его в Мавераннахр в 918 г. х. э. (1512 г. х. э.).

Биография Восифи является, таким образом, основным стержнем всего изложения. К биографии присоединены переводы нескольких отрывков мемуаров и небольшие тексты.

Для “Очерков” использованы те же три рукописи мемуаров, что и для двух упомянутых моих работ: рукопись Гос. Публичной Библиотеки в Ташкенте № 2129 (условное обозначение Т) и две рукописи Института Востоковедения Академии Наук СССР В 652 и С 401 (условное обозначение В и С). ⁴

Можно теперь добавить, что тексты рукописей С и В чрезвычайно близки друг к другу, отличаясь лишь во второстепенных деталях. Рукопись Т стоит совершенно особо. Она дает какую-то собственную редакцию, доходящую в своей самостоятельности часто до замены не только отдельных слов и выражений, но и целых предложений; в то же время дело идет скорее о разных формулировках той же мысли, а не о разных мыслях. Замены слов свидетельствуют во многих случаях о стремлении упростить лексику, быть может приблизить ее к современному писцу языку. Основана ли редакция рукописи Т на какой-то текстовой традиции, отличной от традиции, легшей в основу текстов рукописей С и В, или же представляет собой продукт деятельности писца, — сказать трудно. Этот вопрос, как и все вопросы критики текстов мемуаров Восифи, может быть разрешен только с [316] привлечением хороших и, к сожалению, в настоящее время мне недоступных ташкентских рукописей.

В части транслитерации имен собственных и некоторых вошедших в научную литературу терминов, в настоящих “Очерках” применен тот же способ, вернее, сочетание двух способов, что и в упомянутых предыдущих работах. ⁵

До настоящего времени сведения о Восифи черпались только из произведений Восифи, а упоминаний о Восифи в каких-либо других источниках, современных ему или более поздних, в научной литературе никогда не приводилось. Одно такое упоминание удалось недавно обнаружить. Оно находится в в тезкире Хасана Нисари “Музаккир-аль-ахбаб”, написанном в Бухаре в 1566 г. х. э. ⁶

Однако это упоминание, хотя и весьма многословное, дает очень мало фактического материала. [317]

Упоминание о совершенствах красноречивейшего из поэтов маулана Восифи. Он из знаменитых поэтов. Быстрые, как луна, мунши и проницательные, как меркурий, дабиры держали трон почерка его писания. ⁷

“Мое сердце постоянно стремится к писаниям [выполненным] твоим почерком,
Таково желание моего сердца, если хочет бог!”.

Вельможи всегда были его покупателями и не давали замирать базару покровительства ему. Его проницательный дух был собирателем сборника достоинств и совершенства и мастером творения мыслей и представлений, глубоко нырял в моря поэзии, извлекая жемчуга поэтических образов. [Восифи] в совершенстве постиг [искусство] стихотворной загадки (муамма-логогриф); он умел разгадывать трудное муамма, не зная разгадки. Хидмат (?) Султан-Али Муфти говорил: “Ходжа Утарид составил пять муамма на слово, а Восифи разгадал их, не зная разгадки”

“Слышал я, что ты услада души,
А как увидел, [убедился], что в тысячу крат ты лучше!”
Хорошо получилось у него следующее муамма на имя ⁸

Говорят, что у маулана Катиби имеется четыреста оригинальных поэтических образов. ⁹ В том числе следующий бейт. ¹⁰

Мулла Восифи составил пять газелей в подражание этому образцу. Приводим начальные строки этих газелей. ¹¹ [318]

Он назвал эти пять газелей “Удивительная пятерица” и проницательные люди им поражаются. Он также написал подражание на оду “Варблюд-келья” Катиби, введя в нее упоминание о четырех элементах. ¹² [Восифи] погребен в Ташкенте”.

На этом оканчивается относящаяся к Восифи выдержка из тезкире Хасана Нисари.

Приведенные в ней сведения могут вкратце быть изложены так: Восифи (конечно, это относится к среднеазиатскому периоду его жизни) пользовался при жизни значительной известностью и вращался в придворных литературных кругах. Он славился своим поэтическим и каллиграфическим искусством. Особенно знаменит был он своим виртуозным разгадыванием муамма, о чем автору тезкире рассказывали очевидцы. Из его литературных произведений наибольшей известностью (в Средней Азии) пользовались его “Удивительная Пятерица” и подражание оде Катиби.

Сведения, сообщаемые Хасаном Нисари, находят себе полное подтверждение в мемуарах. Указание о погребении Восифи в Ташкенте дает возможность предположить с большой долей вероятия, что он там и умер, а перед смертью и жил там в течение некоторого времени. Последнее соображение приобретает еще большую правдоподобность в связи с приводимым некоторыми рукописями мемуаров арабским текстом (составленным Восифи?) по поводу смерти его (?) сына Фаридун Мухаммада в 1551 г. ¹³

Возможно, что Восифи был еще жив в 1551 г., т. е. за шесть лет до составления тезкире, однако Хасан Нисари не встречался с ним лично. ¹⁴ В пользу того предположения, что этот арабский текст 1551 г. принадлежит перу Восифи (кроме самого факта наличия текста в мемуарах), говорит также указание Хасана Нисари на почтенный возраст Восифи ко времени смерти, а в 1551 г. Восифи было бы 66 лет. [319]

Недоумение вызывает отсутствие в тезкире упоминания о том, что Восифи является автором такого выдающегося сочинения, как “Бадаи-аль-вакаи” (“Удивительные события”).

Биография Восифи в Гератский период его жизни восстанавливается только приблизительно. Дата рождения Восифи определяется одним указанием его на то, что ему было 13 лет в год казни Мухаммад-Мумина, внука Султан-Хусейна. ¹⁵ Так как это событие имело место в 903 г. х. (1497), ¹⁶ то датой рождения Восифи следует считать 890 г. х. (1485 г. х. э.), 890 г. х. начался 18 января 1485 г.).

В мемуарах нет нигде указаний на то, что Восифи или его отец происходят не из Герата. Единственная возможность полагать, что отец Восифи происходил не из Герата, а из Астрабада, основывается на том, что родственник отца Восифи, известный Сахибдара, носил нисбу Астрабади. ¹⁷ Самого Восифи можно считать Гератским уроженцем.

В имени Восифи имеются некоторые расхождения. В начале мемуаров оно приводится обычно в форме Зайн-ад-дин Махмуд ибн Абд-аль-джалиль, ¹⁸ однако в гл. 7 в тексте арабского письма, Восифи назван Асир-ад-дин Камаль, а в гл. 11 (речь Суюндж-хана) — Камаль-ад-дин. ¹⁹

Кроме того, в одном случае Восифи присвоена нисба Ансари. ²⁰

Об отце Восифи известно очень мало; его звали Абд-аль-джалиль. У него в Герате был дом, где он жил со всей своей семьей. Догадываться о его занятиях можно только по рассказу о везире Низам-аль-мульке Хавафи, ²¹ где Восифи говорит о себе, что он присутствовал вместе с отцом при подготовке казни Низам-аль-мулька и его сыновей в цитадели Ихтиар-ад-дин. Это происходило в июле 1498 г., и Восифи было в то время 13—14 лет. Можно думать, что Восифи был там [320] в этот момент не самостоятельно, а, так сказать, при отце, и что отец присутствовал при таком важном событии и в таком месте, как тюрьма для государственных преступников, конечно, не в качестве постороннего любопытного, а в качестве официального лица, скорее всего в качестве мелкого чиновника с секретарскими обязанностями, мунши-писца и т. п. Отец мог брать подрастающего сына с собой на службу, например для обучения своей профессии. С этим интересно сопоставить краткое указание на присутствие Восифи в другой Гератской крепости — Найарету ²² в 912 г. х. (1506/7), т. е. уже через 8 лет. Это указание содержится в словах эмира Ядгара. Слова нарочито подчеркивают разницу между блистательным, богатым эмиром и ничем не выдававшимся Восифи. Позднее Восифи выполняет функции мунши и можно думать, что он наследовал профессию отца.

Дом отца Восифи ничем не выделялся среди домов Гератских обывателей. Это был дом обычной средней обеспеченной Гератской семьи. Около 1507 г. отец Восифи устроил в доме усовершенствованное подземное водохранилище — сардабе. ²³ В доме было несколько служанок. ²⁴ Свое домашнее имущество в минуту опасности Восифи сумел без труда перетащить в дом своих родственников. ²⁵ Число родственников было довольно значительно — для оплакивания мнимой смерти Восифи собралось около пятидесяти женщин. ²⁶ Эти женщины были достаточно состоятельны для того, чтобы иметь возможность отблагодарить спасительницу Восифи браслетами и перстнями, которые были в этот момент на них.

Мемуары дают немного прямых указаний на общественное и имущественное положение семьи Восифи. Этот недостаток легко возмещается рядом косвенных данных о некоторых [321] родственниках Восифи, о ближайших друзьях его и его отца. Эти данные позволяют составить себе достаточно полную картину той среды, из которой происходил и в которой вращался автор замечательных мемуаров.

Из родственников Восифи упоминаются трое: 1) поэт Амани 2) поэт и наперсник Алишера Навои, упоминавшийся выше Сахибдара, родственник Восифи по отцу, и 3) “блестящий” Гератский юноша Гияс-ад-дин, двоюродный брат Восифи с материнской стороны.

Привожу показательную характеристику Гияс-ад-дина, сообщаемую самим Восифи в гл. 31 мемуаров: ²⁷ “В Хорасане был у меня двоюродный брат с материнской стороны, по имени Гияс-ад-дин. Он обладал полными познаниями во всех науках и искусствах, особенно в логике и реторике. В диспуте и словопрении не знал он равных и целиком постиг оккультные науки. В музыке совершенство его достигало такой степени, что он мог импровизировать на любые исполнявшиеся мелодии (аханг), лады (макам) — как в низком, так и в высоком регистрах (шу'ба) и на группы ладов (авазе) [любые] песни (саут, накш), напевы (амаль) и сюиты (кауль), повергая в изумление мастеров этого искусства. ²⁸ Фокусы  изучил он так, что если около компании, [где Гияс-ад-дин показывал фокусы], проходил какой-либо фокусник, то этот [322] фокусник узнав, [что здесь действует Гияс-ад-дин], бросался к нему со всех ног и униженно молил: “Ради бога, не срами нас!”

В смутьянстве и скандальности достигал он того, что не было возможно, чтобы в собрании или обществе, где принимал он участие, не оказалось хоть одного разорванного воротника, разбитой головы и выбитого зуба.

Однажды на каком-то маджлисе по его подстрекательству произошла схватка; в ней семь человек получили удары ножом: из них четверо умерло, а трое еле выжило; кроме того, четыре человека развелись со своими женами, а разорванным воротникам и халатам не было счета. Он говаривал: “Люди — это род человеческий; кто не зловреден — не человек.” ²⁹

Состояние Гияс-ад-дина было невелико; это опять-таки можно усмотреть из того, что в минуту опасности он, как и Восифи, быстро и незаметно упаковал свое достояние (имущество, хранившееся в его Гератском доме) и вывез его на вьючных животных вместе со всей семьей и со служанками в Обе. Если бы этот караван представлял собой что-либо выделяющееся из обычной обывательской нормы, то он, конечно, был бы задержан узбеками, которые, как мы увидим ниже, преследовали цель возможно более полного присвоения материальных ценностей, накопленных крупными представителями правящих кругов Герата.

Характерен эпизод с лалом. Когда Восифи и Гияс-ад-дин, попав в руки своих преследователей, были заперты в сарай в ожидании суда и казни, ³⁰ то Гияс-ад-дин предлагает своим простакам-тюремщикам за освобождение взятку в две тысячи тенге. Те соглашаются. Восифи прекрасно знает, что у него никаких денег нет и тихо спрашивает Гияс-ад-дина, откуда он возьмет требуемую сумму? Гияс-ад-дин ему отвечает ³¹. “Когда мы были в бане, ты спросил у меня: что у тебя в кожаном мешечке, подвязанном к руке? — Я тебе тогда ответил, что это амулет эмира правоверных Али. Знай же, что у моей матери был лал, который Хадиджа-бегим торговала у ней за две тысячи тенге, а мать моя просила три тысячи хани. Вот [323] этот лал и находится в том мешечке, что подвязал я к руке. Его отдадим мы им, освободим руки от цепей, убьем их и, взяв лал обратно, уйдем!”

Вот этот лал, эта семейная драгоценность, запрятанная в нательном мешечке, хранимая на черный день, как нельзя красочнее характеризует Гияс-ад-дина, как типичного горожанина среднего достатка, хитрого обывателя. В контрасте этого лала с огромными сундуками аристократа-эмира Шахвали или жены Музаффар-Хусейна, припрятанными на черный день (см. ниже, стр. 344, 351), особенно наглядно выражена и определена общественная принадлежность Гияс-ад-дина и того же Восифи.

Другой родственник Восифи — поэт Сахибдара — был тесно связан с Алишером Навои, как говорит Восифи — “отмечен среди всех приближенных великого эмира наибольшей близостью [к нему]”. ³²

Эта близость никак не может быть истолкована, как признак особого богатства или высокого общественного положения этого родственника Восифи. Четвертый рассказ в только что цитированной моей работе ясно показывает, что Сахибдара состоял при Навои в качестве лица совершенно зависимого, был чем-то в роде домашнего его приживальщика, наперсника. Доступ к Навои он получил благодаря своим литературным способностям и знаниям. Их же применял он с успехам впоследствии для прославления нового хозяина Герата — Шейбани-хана.

Наиболее выразительной является третья фигура — поэт Амани. ³³ Амани содержал в Герате, у подножия цитадели, лавку по изготовлению и продаже жареного гороха, что, повидимому, являлось его основной профессией. Верхнее помещение этой лавки “служило местом сборища поэтов и просвещенных людей [Герата]”. Восифи был тесно связан с Амани. Связь была настолько известна, что, по мнению Восифи, лавка Амани уж никак не могла служить прибежищем для скрывавшегося Восифи, как только выяснилось, что поиски действительно начались. Опасения Восифи подтвердились: преследователи [324] нагрянули в лавку с обыском через короткое время после его ухода.

Различные, упоминаемые в мемуарах, друзья Восифи или его отца принадлежат к тому же кругу. Так, в Кусуре  “местечке, находящемся в пятнадцати фарсахах от Герата”, ³⁴ проживал некий Султан-Али, который был известен как “сладкогласный чтец” (хафиз). Он был, невидимому, не только чтецом, но и мелким землевладельцем; во всяком случае, его общественное положение было не настолько значительным, чтобы помешать местному правителю (даруге) привлечь (вызвав к себе в присутствие) его и его гостей — Восифи и Гияс-ад-дина — к ответственности, хотя бы чисто формально, за убийство Гияс-ад-дином раба этого Султан-Али. ³⁵

В Мешхеде у Восифи был другой друг — известный каллиграф ходжа Насир, специализировавшийся в области почерка талик. ³⁶ Он жил в медресе, и Восифи останавливался у него. Уже этих двух обстоятельств было бы достаточно, чтобы сделать заключение о том, что каллиграфия — переписка документов и рукописей, являлась профессией ходжа Насира. Однако далее идет и прямое указание — ходжа Насир, паред переселением в Мешхед, служил так сказать, штатным библиотекарем у Фаридуна, одного из второстепенных по значению сыновей Султан-Хусейна. Восифи, в то время также состоявший при Фаридуне, составил текст грамоты пожалования ходжа Насиру должности библиотекаря. ³⁷ Очевидно, Восифи входил в окружение Фаридуна также в качестве специалиста по “письменной части”.

В этой же связи необходимо упомянуть о другом Гератском юноше, по имени Мирза Байрам. Мирза Байрам не родственник Восифи, но весьма близкий его друг; он и Восифи в течение нескольких лет учились вместе в медресе. ³⁸ Мирза Байрам [325] был каллиграфом и музыкантом, но основной его специальностью являлась бухгалтерия. Его знания в этой области доставили ему место финансового чиновника при Рукайат-бегим, престарелой вдове султана Абу-Саида.

Мирза Байраму, так же как Гияс-ад-дину, в мемуарах дана отдельная характеристика. Она, как и весь последующий рассказ о Мирза Байраме, сообщена на том же маджлисе Кельди Мухаммада и следует за рассказом о Гияс-ад-дине. Вот эта характеристика:

“Во времена Султан-Хусейна в Хорасане был юноша по имени Мирза Байрам, совершенство красоты, остроумия и красноречия, хотя и хулиган (гульхани).

В обществе, где он присутствэвал, никто не хотел обращать внимания на других известных хорасанских юношей, декламируя по этому случаю стих:

“Там, где ты — нет дела до других!”

Он так писал веема семью каллиграфическими почерками, то не было ему соперника во всех семи климатах, а на гуслях (канун) играл так, что гуслярка-Венера от зависти кидала свои гусли на землю. Ходжа Абдулла Марварид, который не имел себе равного в этом искусстве, ³⁹ частенько говаривал, целуя ему руки и прикладывая их к глазам: “Никогда не видел я и даже вообразить не мог никого столь способного к этим двум искусствам, как этот юноша”.

Крома того, [Мирза Байрам] знал науку бухгалтерского счета (и благодаря этому сделался главным финансовым чиновником при Рукайат-бегим, которая была одной из жен Абу Сайда).” ⁴⁰

Таким образом, мы имеем возможность составить себе довольно ясное представление о круге, в котором Восифи вырос, и о людях, его непосредственно окружавших: это прежде всего горожане, люди, получившие прекрасное образование, применявшие свои знания в качестве своих профессиональных занятий, мелкие собственники. Это — поэты, чтецы, каллиграфы — горожане, чиновники, Гератская интеллигенция среднего достатка. [326]

Самое раннее сведение о жизни Восифи относится к тому временя, когда Восифи было 10—11 л., т. е. к 901 г. х. (1495/6). Это рассказ ⁴¹ о том, как Мирза Байрам подводит под смертную казнь маддаха Хасана Али. Эпизод датируется последующим указанием на то, что событие имело место за пятнадцать лет до захвата Герата шахом Исмаилом Сефеви, что, как известно, произошло в 916 г. х. (1510).

В 901 г. х. (1495/6) Восифи выступает только как спутник и неразлучный товарищ Мирза Байрама. Они были знакомы до того уже не менее года. ⁴² Мирза Байрам был, вероятно, старше Восифи, так как ранее он выполнял обязанности финансового чиновника Рукайат-бегим и, потерпев неудачу на этом поприще, всецело занялся образованием. Это особенно сблизило приятелей, которые с тех пор не разлучались. Последнее может служить косвенным указанием на то, что Восифи уже в это время также посещал мактаб (медресе?).

Через два года, в 903 г. х. (1497), в Герате разыгралась трагическая история гибели Мухаммад-Мумина, внука Султан-Хусейна. ⁴³

Восифи дает очень интересное описание этих событий и последующей казни Низам-аль-мулька, его сыновей и приверженцев. При казни Низам-аль-мулька Восифи присутствовал лично, попав во внутрь цитадели вместе со своим отцом. Приводим это описание в переводе, замененном в некоторых менее существенных местах простым пересказом.

“Повествование о ходжа Низам-аль-мульке Хавафи, который был везиром Султан-Хусейна в области Хорасан.” ⁴⁴

“Однажды в саду Шахрухий к услужению султана [Кельди Мухаммада], собралось некоторое количество поэтов и просвещенных людей. Его высочество обратллся ко мне: “У [327] Султан-Хусейна был везир, которого называли Низам-аль-мульк. Известно, что в саду везирства никогда не вырастало подобного ему кипариса и что на коврике эмирства никогда не восседало подобного ему вельможи. Он возводил свое происхождение к сотоварищам [пророка], да будут они все в садах Аллаха, и к роду Аббаса. Он составил [соответствующую] родословную, и все вельможи, знатные и простые люди Хорасана поставили свою подпись [в знак подтверждения] на этой родословной. Он послал эту родословную маулана Нур-ад-дин Абд-ар-рахману Джами, но его светлость отказался поставить свою подпись на родословной.

Ходжа Низам-аль-мульк сам направился к его светлости [Джами] и весьма его упрашивал. Его светлость для шутки сочинил четверостишие с тем, чтобы написать его на родословной:

“Тому, на ком почиет свет Пророка,
Нет нужды в длине и ширине родословной.
Тому, из кого не исходит сей праведный свет,
Родословная не даст ничего кроме проклятий”!”

Далее Кельди-Мухаммад сообщает рассказ о том, как Султан-Хусейн похвастался перед придворными новым рубином своей сокровищницы, “весом в восемь хорасанских менов” и, указывая на вошедшего в это время Низам-аль-мулька сказал: “Вот рубин, о котором я говорю”.

Камаль-ад-дин Хусейна, старшего сына Низам-аль-мулька, Султан-Хусейн называл своим левым глазом. Камаль-ад-дин был недурным поэтом и прославленным знатоком поэтического искусства. Далее приводим перевод рассказа самого Восифи.

“Причина гибели этих людей, т. е. Низам-аль-мулька с двумя сыновьями и Имад-аль-ислама и Низам-ад-дина Курд племянника Низам-аль-мулька и ходжа Абд-аль-азиза и ходжа Махмудшаха Фарахи, была такова: Мухаммад Мумин-мирза, внук Султан-Хусейна и сын Бади-аз-замана, был правителем в Астрабаде. Султан-Хусейн по наущению Хадиджа-бегим отдал правление Астрабада Музаффар-Хусейну, сыну Хадиджа-бегим. Когда Музаффар-Хусейн повел войска к Астрабаду, Мухаммад-Мумин выступил против него и был взят в плен. Вот стих, который он тогда сказал: [328]

“Я тот, меч которого освободил от львов много лесов!
Судьба не помогла, о друзья, враг победил ⁴⁵ (“стал музаффаром”).”

В то время Султан-Хусейн стоял лагерем на берегу Мургаба. Музаффар-Хусейн отправил Мухаммад-Мумина в Герат. Когда весть [о прибытии Мухаммад-Мумана] достигла (Герата), жители Герата, мужчины и женщины, все без различия (“белые и черные”), старые и молодые вышли ему навстречу к Пули Салар, что в четырех фарсахах от Герата. ⁴⁶ Было решено заключить Мухаммад-Мумина в крепость Ихтияр-ад-дин. Комендантом крепости был бий Бий-Мухибб Джанги ⁴⁷. Султан-Хусейну донесли о стечении гератского народа. Он спросил совета у Низам-аль-мулька: “Люди Герата волнуются. Что делать?”

Ходжа ответил:

“Лучше, если войско непокорного рассеяно,
Лучше, если потрясатель царства обезглавлен!”

Султан-Хусейн в пьяном виде приказал написать бию Бий-Джанги указ (маншур); при получении указа надлежало без всякого промедления отправить Мухаммад-Мумина в дом небытия посредством тетивы лука (т. е. посредством удушеная).

Указ пришел в полночь. Комендант передал приказ исполнителю дела. На утро слух [о казни] распространился по городу. Настало светопреставление. Весь город, мужчины и женщины, облекся в траур. В саду Нук, который находится около сада Заган, устроили та'зият (траурное сборище). Поэты Хорасана приступали к [декламированию] стихотворений на смерть (марсие). Гульхани Астрабади, глава поэтов того времени, следующие стихи которого получила всеобщую известность:

“Снова оживился базар тирании
От неверного, который сделал мучеником Мумина веры:
Тогда пришел Язид и порешил Хусейна,
Ныне пришел Хусейн ⁴⁸ и сделал дело Язида!” [329]

прислонился к огромной, стоявшей в середане сада сосне (кипарис?), в тени которой сидела тысяча человек. Вокруг него столпились поэты. Один известный поэт, Гавваси, написал марсие и засунул ее в чалму.

Гульхани сказал: “Ей, Гавваси, вытащи-ка из головы трубу, ⁴⁹ что ты там засунул наподобие трубы Исрафила и протруби!”

Гавваси тотчас же вытащил стихотворение [и стал читать]. Первый стих был такой:

“О сердце, увы, от вращения неверного свода,
Не одно увы, а каждый миг тысяча увы!”

Едва прочел он этот бейт, как Гульхани, подражая ему, продекламировал:... ⁵⁰ и дальше стал говорить такие стиха, что, несмотря на тот сжигающий душу траур, люди от хохота валилась на землю.”

Расправившись с конкурентом, Гульхани выступает с собственным двустишием (матла) на смерть Муммина. Оно получает общее одобрение, однако:

“Мне ⁵¹ было в то время тринадцать лет. Я сказал моему родственнику маулана Амани: “Что это за глупое двустишие?”

Он сказал: “Молчи ты, а то он опозорит тебя на весь мир!”

Тот поэтишка подошел и сказал: “Маулана Амани, что говорит этот мальчишка?”

Амани ответял: “Он восхваляет ваше двустишие и говорит, до чего хорошо оно [вам] удалось”.

Гульхани сказал: “Что смыслит он в прелести моего двустишия?”

Я встал на колени и сказал: “Если я не понимаю прелесть вашего стиха, то зато я понимаю гнусность вашего стиха!”

Далее Восифи, обращаясь ко всем окружающим, несколькими остроумными доводами изобличает недостатки стиха Гульхани.

Остается пожалеть, что Восифи, как и во многих других случаях, искусно приводит рассказ к самопрославлению и не [330] дает других подробностей этого траурного всенародного собрания в саду.

Привожу перевод дальнейшей части рассказа:

“После этого страшного случая с Мухаммад-Мумином, Султан-Хусейн затаил к Низам-аль-мульку вражду и [однажды] ⁵² захватил его со всеми близкими ему людьми и отправил его в Герат, в крепость Ихтиар-ад-дин. Через месяц Абд-ль-халику, сыну эмира Фирузшаха, пришел приказ отрубить в крепости голову двум сыновьям Низам-аль-мулька, содрать с них кожу и набить соломой, а с самого Низам-аль-мулька содрать кожу на мосту ворот [крепости], с Низам-ад-дина Курда и с ходжа Абд-аль-азиза содрать кожу у подножия крепости, а с ходжа Имад-аль-ислама содрать кожу на базаре Малик, а с ходжа Махмудшаха Фарахи содрать кожу на Чарсу.

В тот день, когда пришел этот приказ, я был вместе с отцом внутри крепости. Утром, когда ходжа Нязам-аль-мульк совершал утренний намаз, ему передали указ. Он прочел и, обратив лицо к небу, вздохнул так, что от жалости сотряслась крепость. Он позвал сыновей и показал им указ. Они прочли и оба упали без чувств и обезумели. Ходжа Низам-аль-мульк сказал: “Дорогие, вспомните об эмире правоверных и семидесяти двух с ним убиенных и претерпите ⁵³”!

Старший брат говорил: “Ради бога, убейте меня первым, ибо я не могу видеть убиение моего брата!”

А младший брат плакал и говорил: “Вы старший и не можете этого вынести, как же вынесу я!”

Они бросились друг другу в объятья и не отпускали друг друга. В конце концов их убили, набили кожу соломой и повесили [чучела] на воротах Малик.

Известно, что сын ходжа Афзаля, ⁵⁴ их враг, был до крайности уродлив. Верхом на лошади разъезжал он взад и вперед под воротами, смотря на трупы. А сын сказителя (гуянда) Шади, ⁵⁵ один из остроумцев Хорасана, бывшей при этом, [331] сказал: “Чего ты смотришь? Хотя они и набиты соломой, все же лучше тебя!”

“О друг, проходя у смертного ложа врага.
Не радуйся, ибо тебя постигнет тоже!”

Однако народ крайне не сочувствовал казни ходжа Махмудшаха Фарахи и очень порицал Султан-Хусейна, ибо не было ему равного во всей общине пророка по щедрости и благородству”.

Далее следует два рассказа, иллюстрирующие эти качества ходжа Махмудшаха. Один касается приема Махмудшахом проезжавшего через Фарах Бади-аз-замана, другой — приема им же Восифи, направлявшегося в Сеистан.

В описании гибели Мухаммад-Мумина в мемуарах Восифи и в летописи Хондемира ясно сказывается разница точек зрения двух авторов, всецело обусловленная разницею их общественного положения. Описание Восифи начинается рассказом о внутренних интригах в царском доме, предшествовавших пленению Мухаммад-Мумина. Эти сведения изложены гораздо менее подробно и проще, чем у Хондемира. Восифи дает только основные факты, видимо только те, которые были хорошо известны в городе, в кругах населения, не имевшего прямого касательства к придворным сферам. Так, ничего не говорится о походе Бади-аз-замана в Гисар, о назначении его в Балх, о том, что оставленный отцом в Астрабаде, Мухаммад-Мумин “против его (Бади-аз-замана) ожиданий” не был утвержден правителем в Астрабаде. Обо всем этом Восифи имел самое туманное представление или не считал нужным об этом говорить. Восифи сообщает только одно: “Мухаммад-Мумин был назначен правителем в Астрабад”.

Окончив краткое изложение хода дворцовой интриги, Восифи приводит совершенно отсутствующее у Хондемира описание того, как восприняло население Герата арест и заключение Мухаммад-Мумина. Народное негодование и демонстративное выражение симпатий Мухаммад-Мумину достигло такой степени, что пришлось об этом донести Султан-Хусейну, стоявшему с войском на Мургабе. В такой обстановке Низам-аль-мульку не стоило большого труда убедить Султан-Хусейна в необходимости устранить Мухаммад-Мумина. Казнь его вызвала новую [332] волну негодования. В одном из городских садов устраивается траурное собрание (тазийе) при громадном стечении народа. На этом собрании выступают гератские поэты, со стихотворениями, посвященными смерти царевича (марсие). Одно из этих стихотворений (поэта Гульхани), приведенное, к сожалению, лишь частично, поражает резким и решительным тоном нападок на личность Султан-Хусейна ⁵⁶. Он назван неверным, тираном, его преступление сравнивается с преступлением Язида, убившего Хусейна. Быть может, последнее обстоятельство позволяет сделать предположение, что отмеченные выше симпатии к Мухаммад-Мумину были симпатиями шиитски настроенной части гератского населения; в таком случае, Мухаммад-Мумин должен был зарекомендовать себя шиитом, в противоположность склонявшемуся к суннитству Султан-Хусейну. ⁵⁷

Несмотря на резкость нападок в упомянутом марсие, волнения, вызванные смертью Мухаммад-Мумина в том виде, как они описаны у Восифи, носят очень безобидный ⁵⁸ характер. Это особенно хорошо показывает маленькая, но крайне характерная черта: гомерический смех собравшихся, вызванный непристойной перебранкой поэтов, “несмотря на тот сжигающий душу траур”. ⁵⁹

Описание жестокой казни Низам-аль-мулька полностью подтверждает высказанное В. В. Бартольдом предположение, ⁶⁰ что связанные с Низам-аль-мульком Низам-ад-дин-Курд, Абд-аль-Азиз и ходжа Фарахи были также казнены. Восифи прибавляет к ним еще ходжа Имад-аль-ислама.

Восифи было во время этой казни 13—14 лет. Согласно косвенному и мало достоверному указанию, через год он уже подвизался в частном доме одного ремесленника в качестве проповедника (ваиз) и вызвал восхищение своим искусным подражанием проповедническим приемам Хусейн-Ваиза Кашифи. [333]

То, что Восифи было во время этого выступления 15 лет, вытекает из слов его почитателя, приведенных ниже (стр. 346).

Ниже ⁶¹ приведены текст и перевод другой, произнесенной в 1510—1511 г., вероятно аналогичной, проповеди Восифи в частном доме. В мемуарах есть несколько указаний на то, что Восифи в искусстве проповеди являлся учеником Хусейн-Ваиза Кашифи и два раза приводится отзыв Хусейн-Ваиза о нем: ⁶² “Между ним и мной та разница, что он сладкогласен! а я нет”. Однако нет никаких сведений о том, в какое время Восифи общался с Хусейн-Ваизом и в какой обстановке.

Так же не датировано и не поддается датировке сведение о близости Восифи к Сафи-ад-дин Али, сыну Хусейн-Ваиза Кашифи, приведенное в мемуарах. ⁶³ Рассказ начинается с того, что однажды после пятничного намаза Сафи-ад-дин прогуливался у соборной мечети в обществе друзей, среди которых был и Восифи. Некий юноша попросил у Сафи-ад-дина разговора с глазу на глаз. Сафи-ад-дин удалил всех своих спутников, за исключением Восифи, объясняя это своим особым доверием к нему. Таким образом, отношения Восифи к Сафи-ад-дину являлись отношениями приближенного к вельможе.

В 16 лет, т. е. в 906 г. (1500—1501), Восифи, по собственному указанию, ⁶⁴ окончил изучение корана и приступил к изучению наук, т. е., как увидим ниже, грамматики.

Это деление учебной программы соответствовало, вероятно, переходу из начальной школы в медресе.

Тогда же происходит первая и единственная встреча Восифи с Алишером Навои, подробный рассказ о которой приведен в мемуарах. ⁶⁵

Из рассказа явствует, что Восифи к 16 годам самостоятельно изучил технику муамма, поэтическое искусство [334] и искусство декламации-чтения. Его умение разгадывать муамма заслужило одобрение самого Алишера Навои.

В 16 же лет, в 906 г. х., Восифи поступает домашним учителем к сыну видного эмира Шахвали. ⁶⁶ Поступление датируется опять-таки косвенно и совершенно так же, как в упомянутом случае с выступлением Восифи в качестве проповедника в доме ремесленника: по ходу рассказа действующее лицо говорит о том, что такое-то событие (т. е. выступление в доме ремесленника и поступление в качестве учителя cooтветственно) произошло “семь лет тому назад”. Одинаковое число семь и в том и в другом случае дает возможность подозревать риторический прием. Если же число семь соответствует действительности, то Восифи с 906 г. х. по 913 г. х., т. е. до захвата Герата Шейбани-ханом, был учителем сына Шахвали, ⁶⁷ продолжая свои занятия в медресе. Занятия в медресе и одновременные обязанности домашнего учителя не мешают Восифи предпринять вместе со своим двоюродным братом Гияс-ад-дииом путешествие в Мешхед, Джам и Кусур. Рассказ об этом путешествии занимает первую часть гл. 31 мемуаров. ⁶⁸ Приводим сжатый пересказ этой части.

Гияс-ад-дин отправляется вместе с Восифи на поклонение в Мешхед. Паломничество было только предлогом, на самом деле путешествие вызвано стремлением к приключениям. В Мешхеде, во время омовения в соборной мечети, Гияс-ад-дан подвергается оскорблениям и нападкам со стороны группы шиитов. Восифи едва удается увести готового вступить с нами в драку Гияс-ад-дина. Друзья направляются к приятелю Восифи — ходжа Насиру, который “проживал в Мешхеде” в медресе Эмирвали-бека. Этот ходжа Насир был чрезвычайно искусным писцом, особенно отличавшимся в писании почерком талик. В свое время Восифи вместе с ним состоял при Фаридуне, ⁶⁹ который назначил Насира на должность хранителя своей библиотеки. [335]

Текст грамоты (маншур) на заведывание библиотекой, как уже было упомянуто, был составлен Восифи. Рукописи приводят тут же маншур целиком. ⁷⁰

В доме ходжа Насира заходит речь о нападках, которым только что подверглись в мечети Гияс-ад-дан и Восифи. По этому поводу хозяин замечает следующее: “Эта область только теперь стала такой, по причине владычества и управления Султан-Хусейна, да продлится царство его! А то в старые времена суннитам здесь вообще нельзя было появиться!” Вслед за тем ходжа Насир рассказывает следующий эпизод: некто сеистанец прибыл в Мешхед и случайно попал на сборище местных шнитов. Сборище происходило 10 мухаррема. “Глава шиитов сидел на диване, свесив усы”. ⁷¹

После трапезы глава шиитов сказал: “Принесите-ка того невежу и злодея”! Внесли изображение из дерева, в виде фигуры старика, и сказали: “Это Абу Бекр.”

Глава шиитов обратился к нему со словами: “И не совестно тебе, и не помешал тебе стыд несправедливо отнять у Али ему по праву принадлежавшее халифство”!

Державший фигуру опустил ее головой книзу, что мол, виноват, согрешил. Тогда глава шиитов приказал расколотить фигуру палками и принести другое изображение”.

Второму изображению — это был Омар — было также предъявлено свое обвинение; изображение подверглось той же участи. За ним последовал Осман, после него — сам Али; которому инкриминировалось то, что он позволил врагам победить себя. После Али была принесена фигура самого Аллаха. Аллах, обвиненный в попустительстве врагам Али, был бы, несомненно, также разбит на куски, но тут сеистанец не выдержал, схватил фигуру, разбил камнем голову старшего шиита и бросился бежать. Преследуемый шиитами, он спасся в доме  “в котором по случайности были сунниты”.

Вслед за ходжа Насиром каждый из присутствующих выступает с каким-либо рассказом, порочащим шиитов. Этих коротких рассказов-анекдотов приводится три — первые [336] два говорят об ильхане Худабенде, перешедшем из шиитства в суннитство.

После вечернего барабана (накаре) Гияс-ад-дин и Восифи направляются в баню. По этому случаю ходжа Насир заявляет: “Лучшие бани мира — мешхедские бани, а лучшая баня Мешхеда — баня Халиль. Маулана Султан-Али Мешхеди ⁷² крупным почерком написал кыте и четверостишие и прикрепил их на стену бани; он сам говорил, что из-под его пера никогда не выходило подобной кыте и подобного четверостишия. Вот они:

Кыте

“Пространство бани подобно раю,
Хотя строение ее из глины и кирпича,
Красиволикие в ней точно гурии,
Их пояса полны райскими гостинцами”.

Четверостишие

“Чтобы ходила луна моя постоянно в баню,
Глаз мой стал ведерком (шайкой), а бровь — его ручкой,
Глаз мой, услужая сему чигильскому турку,
Стал мальчиком-индийцем, подвязавшим белый набедренник”.

Гияс-ад-дин и Восифи, насладившись зрелищем этих образцов каллиграфического искусства, входят в баню и здесь разыгрывается первый эпизод, всего авантюристического в дальнейшей часта, рассказа. В бане появляется местный житель — шиит; узнав в чужестранниках хорасанцев (т. е. суннитов), он [337] осыпает их изощренными ругательствами. Гияс-ад-дин сталкивает его в чан (хумё) с горячей водой. Друзья пытаются бежать но их ловят и, крепко избив, приводят к правителю (даруге) Мешхеда — Мирали Карбасфуруш. Во время следствия правителю сообщают, что “сыновья эмира Тенгри-берди Суюнджа, сыновья эмира Халиля и большинство эмирских детей собрались у базара, готовясь ехать на туй в сад Дальпазир и ожидают вас”. Правитель немедленно прекращает следствие и уезжает. Пленников заперли под охраной двух сторожей. Это недалекие грубые шииты, которых Гияс-ад-дин, ловко обманув, убивает. Пленники спасаются бегством. Через несколько дней они пристают к нишапурскому каравану. Неумеренные ухаживания Гияс-ад-днна за женщиной, ехавшей в караване на осле, привели к столкновению с ее мужем, и друзья, после страшного избиения, снова предстали в качестве обвиняемых перед представителем власти, на этот раз перед правителем Джама. Их запирают в доме правителя, однако ночью Гияс-ад-дин ухитряется сбросить цепи и выйти в сад. Спрятавшись в саду, друзья подслушивают разговор служанки и слуги, через посредство которых Мир Курейш, сосед правителя и жена правителя — его возлюбленная, подготовляли очередное свидание. Воспользовавшись этим, Гияс-ад-дин проникает к жене правителя вместо Мир Курейша, с успехом заменяя его, но через некоторое время появляется Mиp Курейш, а затем и сам правитель. Гияс-ад-дин и Восифи благополучно бегут и попадают в “Кусур — местечко, находящееся в 15 фарсахах от Герата”. Там находят они пристанище в доме Султан-Али, сладкогласного чтеца и друга Восифи. Страсть к приключениям и здесь не оставляет Гияс-ад-дина: едва водворившись в саду, он насилует служанку и убивает ножом прибежавшего на крик мужа — раба гебра. Хозяин проявляет крайнее благородство в отношении гостей (“неверный раб лишь понес заслуженное наказание”) и даже отказывается от тех двухсот хани, которые Гияс-ад-дин предлагает ему за убитого раба как возмещение убытков.

Однако Султан Али со своими гостями должен предстать перед местным правителем для уплаты штрафа  за убитого раба (даруге присылает за ними нарочного). Встреча приводит к знакомству, и ночь друзья уже проводят [338] на пиру в доме правителя. Ночные проделки Гияс-ад-дина после этого пира (они не могут быть здесь пересказаны в виду их непристойности) приводят к скандалу во всем доме. Невинного человека — парикмахера жестоко избивают палками, а истинный виновник Гияс-ад-дин выходит сухим из воды. Друзья, не только не наказанные, но богато одаренные, с почетом возвращаются в Герат.

Убийства, драки, побеги и непристойные похождения составляют предмет всего очень красочного повествования. Следует думать, что в этом повествовании мы имеем не столько описание действительных событий, сколько образец авантюрной бытовой новеллы, продолжающей очень старую традицию художественной прозы на арабском и персидском языках, традицию так назыв. макам. Однако тот факт, что Восифи поставил в качестве героев такой новеллы не вымышленные лица, а себя и своего родственника и друга, показывает, что фигура городского смутьяна и безобразника являлась в представлении известной части Гератской молодежи примером, достойным подражания, своего рода героем времени. ⁷³

К этому же периоду жизни Восифи должны относиться и приводимые в мемуарах, не датированные данные о пребывании его при дворе Фаридун-Хусейна, ⁷⁴ одного из младших сыновей Султан-Хусейна. Первое из этих данных находится в уже опубликованной мною в переводе автохарактеристики Восифи; ⁷⁵ в ней сказано, что “однажды Фаридун-Хусейн в саду Заган приказал бросить его в хауз, связав ему руки и ноги и уподобив его шару” ⁷⁶. [339]

Другое упоминание приведено выше, в связи с приятелем Восифи, каллиграфом ходжа Насиром, бывшим библиотекарем Фаридуна. Восифи составил текст грамоты (маншур) пожалования Насиру должности библиотекаря (см. приложения).

Возвращаясь к биографии Восифи, приходим к 913 г. х. (1507/08). В этом году, Как известно, имел место захват Герата Шейбани-ханом и крушение власти дома Тимура в Хорасане. Восифи находился тогда в Герате и был очевидцем этих событий. В это время ему было 23 года. Восифи повествует о двух важных в его жизни событиях, падающих на 913 г. х. Одно из них — приводимое ниже в полном переводе — это укрывание сокровищ эмира Шахвали и жены Музаффар-Хусейна (последние также называются сокровищами Хадиджа-бегим). Другое — написание, повидимому, самого выдающегося его поэтического произведения, так называемой “Удивительной Пятерицы” (“Хамсеи Мухайаре”). ⁷⁷ Кроме того, Восифи в это же время был студентом в медресе Шахруха, “которое находится у подножия цитадели Герата” ⁷⁸ и слушал лекции маулана Исам-ад-дин Ибрахима. Об этом мударрисе сказано, что он был назначен на должность Шейбани-ханом, когда последний завоевал Хорасан (т. е. Герат). Вызванная большим обличительным стихотворением Восифи ссора студентов-слушателей Исам-ад-дина приводит его к столкновению с Исам-ад-дином. Столкновение кончается общим примирением благодаря посредничеству Ахмада Бадахши, ученика Исам-ад-дина.

Связанные с укрыванием сокровищ приключения Восифи разыгрались в течение первых двух-трех недель непосредственно вслед за приходом узбеков в Герат и окончились, по свидетельству Восифи, бегством его в Сеистан. Таким образом, написание “Удивительной Пятерицы”, о котором точно сказано, что оно имело место в 913 г. х. (1507/08) и в самом Герате, должно было произойти после бегства Восифи из Герата в Сеистан и возвращения в Герат; следовательно, возвращение (о котором в мемуарах нигде ничего не сказано) должно было быть непременно в том же 913 г. х. [340] Восифи, по собственному свидетельству, бежал, спасаясь от узбеков, которые гнались за ним по пятам, устраивая на него облаву по Гератским кварталам, разгромив его дом в поисках зарытых богатств и лавку его родственника, поэта Амани, где Восифи перед тем скрывался. Прэдвидя эти события, Восифи озаботился спрятать все свое имущество у родственников. Узбеки искали его, как единственное лицо, знавшее о местонахождении спрятанных сокровищ Хадиджа-бегим. Восифи мог вернуться в том же году в тот же Герат, где властвовали те же узбеки, и, по собственному свидетельству спокойно продолжать посещение медресе, открыто заниматься литературной деятельностью, имеющей широкую огласку, только в том случае, если он, войдя в сношение с узбеками, в конце-концов выдал им спрятанные сокровища.

Возможно, впрочем, что участие самого Восифи в этом укрывании является вымыслом. Женитьба Шейбани-хана на жене Музаффар-Хусейна действительно имела место ⁷⁹ и, тем самым, основа рассказа Восифи исторически верна. Эта женитьба могла иметь все те последствия о которых так красочно и правдоподобно рассказывает Восифи. Именно эта красочность, это богатство самыми живыми подробностями и свидетельствует о том, что скорее всего здесь мы имеем дало с литературной обработкой (в жанре той же упоминавшейся выше бытовой новеллы) каких-то действительных событий, о которых автор имел превосходное представление.

Автор обработки включил себя в качестве действующего лица — героя по причинам вполне понятным: обработка происходила гораздо позже, в Средней Азии, при дворе мелкого узбекского князя, где основным ресурсом эмигранта Восифи была его причастность к былому блеску гератского культурного круга. ⁸⁰

Значение, которое Восифи придавал изображению себя самого в виде героя самых невероятных авантюрных похождений, достаточно хорошо документируется тремя большими новеллами, включенными в мемуары: 1) похождение в Мешхеде и Кусуре вместе с Гияс-ад-дином еще во время правления [341] Султан-Хусейна; 2) похождения в Герате вместе с тем же Гияс-ад-дином при Шейбани-хане и 3) похождения в Герате и Нишапуре во время Исмаила Сефеви.

Все три новеллы иллюстрируют деятельность Восифи в определенном, излюбленном его современниками, жанре. Примечательно, что действие всех трех новелл разыгрывается в трех разных следовавших друг за другом исторических периодах. Три исторических периода являются, таким образом, как бы тремя разными декорациями, на фоне которых разыгрываются авантюрные приключения одного и того же действующего лица, в данном случае — автора. Не следует ли предположить, что эта смена трех декораций является нарочитым и очень искусным художественно-конструктивным приемом? В таком случае, все три новеллы построены по единому, заранее разработанному плану, в основе их лежит единый художественный замысел.

Приводим перевод соответствующего рассказа о приключениях Восифи и Гияс-ад-дина при выступлении узбеков в Герат. ⁸¹ За переводом следуют некоторые замечания обобщающего характера.

“В 913 г. х., в день ашуре (май 1507 г. х. э.), в доме эмира Шахвали, кукальташа (молочного брата) Хадиджа-бегим, происходила беседа. А во всем джагатайском роду  и в семье Султан-Хусейна не было никого равного ему по величию, самостоятельности и значению. Султан-Хусейн говаривал: — “Законные (?) дети кукальташа  более приятны мне, чем мои собственные дети”.

Все великие эмиры подчинялись ему и рассчитывали на его милости. [342]

То была беседа, равной которой никто не видал под голубым куполом неба. ⁸² Эмир Шахвали как раз возгласил стих:

“[Вот] и кубок вина и красивый лик —
Если сам Джамшид придет, скажи ему: войди!”

как вдруг в дверь вошел кто-то и сказал: “О эмир, что за беспечность?! Вставайте, бегите, если можете! Хадиджа-бегим получила известие, что шахи Бади-аз-заман и Музаффар мирза устроили на летовке Чильдухтаран пиршество; едва устроители пира принялись за изготовление и украшение его, как пришло известие, что подходит Шейбек-хан, выступивший из Несефа, то-есть Карши, ускоренным маршем.

Эмир Зуннун Аргун (который был полководцем и витязем той династии), выехал в караул с десятью тысячами всадников, полностью снаряженных, вооруженных шемширами, храбрых, в день сражения в искании славы предпочитавших жизни смерть. Они сошлись [с войсками Шейбани] в местечке Тарнаб в одном фарсахе от Чильдухтаран. Войско Шейбек-хана смело людей Зуннун Аргуна подобно потоку, смывающему мусор. Его самого спешили, убили и голову его вздели на копье. Шахи, ⁸³ услышав об этом, в беспорядке бежали, и Шейбани-хан достиг окрестностей Герата во главе пятидесятитысячного войска!”.

Эмир Шахвали, совершенно пьяный, вскипел, услышав эти слова. В гневе закричал он: “О злоязычный сводник, о безобразный клеветник, что за скверные известия принес ты, расстроив наше собрание?! Откуда взять узбеку Шейбеку силу напасть на нас и на наших шахов?”

Он выхватил шемшир, намереваясь поразить вестника. Я и некоторые другие, пользовавшиеся большей свободой в обращении с ним, сказали:

“В гневе быстро схватиться за меч
[Значит потом] кусать руки сожаления!”

Соизвольте немного обождать! Если выяснится, что лжет он, убить его всегда до крайности легко!

Не успели мы произнести эти слова, как с улицы раздался шум скачущих коней такой силы что ты сказал бы, что [343] истинно грозность часа будет великое событие” ⁸⁴ и что потолок неба обрушился от силы, “когда раздастся звук трубы”. ⁸⁵ Во мгновение ока ⁸⁶ из тысячи человек, присутствовавших на том маджлисе, не осталось никого кроме меня, Гияс-ад-дина Мухаммада, эмира Шахвали и его семьи. Мы с Гияс-ад-дином заперли ворота. Эмир Шахвали уцепился за мой подол и, плача, говорил: “О господин, вот уже семь лет вы мой наставник и руководитель ⁸⁷ и я не жалел для вас золота и драгоценных камней. Несмотря на строптивый мой характер, не дававший мне склонять голову перед царями, в отношении вас выказывал я послушание и покорность, а сын мой, который ваш ученик и которому столько раз говорил я, что, как сказал эмир правоверных Али, “истинно мы рабы того, кто обучил нас букве” — этот сын мой сын вашего раба. Мы ждем от вас помощи в этом страшном событии. Не оставьте нас, вы и брат ваш Гияс-ад-дин Мухаммад! Если мы выберемся живыми из этой пучины, то вымолим у вас себе прощение, ⁸⁸ а если нет, то вас вознаградит господь!”

Я подумал: “Велик бог, который ввел в плачевное состояние -такого гордеца! Однажды один человек совершил убийство и спрятался в его доме. Султан-Хусейн три раза посылал ему приказания: “Выдай мне убийцу, я произведу расследование”, а он ответил ему: “Я сам произвел расследование, нет за ним вины!” А теперь он, согласно изречения “утопающий хватается за всякую травинку”, столь жалко умоляет меня, ничтожнейшего из рабов Аллаха, о спасении!”

Сын, жена и две дочери его, подобных которым в изяществе и красоте не было в обитаемой четверти света, присоединились к нему и, схватив меня и Гияс-ад-дина за полы, подняли такой вопль и плач, что ангелы небесные проливали по ним кровавые слезы из глаз звезд. Собралось здесь и десять служанок дома. Принесли коран и мы поклялись на нем, что по доброй воле их не покинем. [344]

Я сказал: “Нужно забрать столько из ваших наличных денег и драгоценностей, сколько можно унести”.

Мы вошли в сокровищницу. Там было десять сундуков, мы их открыли. Пять сундуков были полны серебряными монетами (тенге), два — золотыми (ашрафи), один — драгоценными рукоятками ножей, кинжалов и шемширов. В двух остальных были лалы, изумруды, яхонты и жемчуг.

Я сказал: “Бессмысленно брать что-либо кроме драгоценных камней”.

Мы опорожнили мешечки с тенге и набили их драгоценными камнями, а в оставшиеся мешки положили ашрафи, драгоценные рукоятки и камни. Затем все, кто там были, мужчины и женщины, взяли мешечки, кто сколько мог и завязали в пояса.

Я сказал: “Если мы сейчас выйдем из дома, то не сможем: попасть вовнутрь города ⁸⁹. Надо подождать”.

Мы с Гияс-ад-дин Мухаммадом засыпали ворота до половины. После вечернего намаза, когда девы Большой Медведицы, наполнив мешок неба драгоценными камнями и хрусталем: звезд, подвязали его вокруг пояса, мы влезли на крышу соседнего дома и вышли на улицу через его ворота. К пятому намазу добрались мы до ворот Малик. Привратник был знаком, он открыл ворота и мы вошли в город. Эмир Шахвали сказал: “Итти в наш дом или в дом наших родственников никак не следует. Хотя то же самое можно сказать и про ваш дом, однако вы весьма приближены к шейх-аль-исламу и другим вельможам, поэтому [наиболее] безопасным представляется ваш дом”.

Мы направились к моему дому и достигли его, когда миновали уже две стражи ночи. Я ввел гостей в михманхане. Мы уложили мешки [с золотом и драгоценностями] в котел, чрезвычайно больших размеров. Затем мы с Гияс-ад-дином закопали его в землю, таким образом, что если бы, например, узбекское войско и знало, что в этом доме закопан клад, все равно, не сумело бы его обнаружить.

Эмир Шахвали сказал: “Нам оставаться в этом доме не следует”. Я стал думать и мысленно насчитал двенадцать [345] таких друзей, которые всегда хвалились своей истинной дружбой и говорили:

“Не считай другом того, кто в счастье
Хвалился дружбой и братскими чувствами.
Другом называю того, кто подает другу руку
В смятении и печали.

Я к ним направился. Одни отворачивали лицо, другие говорили, извиняясь: “Вам бы мы дали место в собственном зрачке, но пустить тех, о которых вы говорите, это значит навлечь на всю улицу и квартал плен и разграбление”.

Возвращаясь обратно, проходил я под балахане, где сидело общество, повидимому, за питьем вина. Один из участников говорил: “Эмир Мухаммад-Салих сказал о джагатаях хорошее четверостишие”. Затем он это четверостишие прочел:

“Бедный джагатай, для которого день — ночь,
Обстоятельства его расстроены, а день его черен.
Гордый, на лице земли не умещался,
Теперь для него [даже] желтые цветы ⁹⁰ — тысяча золотых”.

Я запомнил это четверостишие, горько заплакал и в слезах вернулся домой. Эмир Шахвали сказал: “Какова причина плача?” Я прочел четверостишие, которое заставило меня плакать и он и его близкие также горько плакали. Затем я рассказал о друзьях и о положении дела. Они чрезвычайно опечалились.

Я сказал им: “Не теряйте надежды, господь устроит какой-нибудь выход, откроет какую-нибудь дверь”.

На следующий день я вышел из дома, ибо “кто ищет что-либо и прилагает старания, — обрящет; кто стучит в дверь и усердствует — войдет”.

Около крепости повстречался мне незнакомый человек, который сказал мне: “Я вижу вас озабоченным, какова причина этому?” [346]

Я ответил ему: “Ты сперва расскажи о себе!”

Он сказал: “Семь лет тому назад я был как-то вечером в доме Хафиза Нура, изготовителя шелка в квартале Маликан. Там вы выступали в подражании маулана Хусейн-Ваиза, ⁹¹ так что все участники маджлиса рыдали и говорили: “Никогда не испытывали мы такого наслаждения на маджлисах [самого] Хусейн-Ваиза!” С тех пор я считаю себя вашим рабом и преданным, искренним другом!”

Я сказал: “Где ты сейчас и чем занимаешься?”

Он сказал: “Был у меня сын, студент и крайне сладкогласный чтец (хафиз). Я хотел его женить и приготовил для него домик, наводящий на мысли о райском дворце. Внезапно судья рока заключил ему брачный договор с одной из гурий рая и увел его из этого мира. [Теперь] вы расскажите о себе!”

Я сказал: “У меня есть родные, приехавшие из себзеварской области. В нынешнем смутном времени не знаю, где их устроить”.

Он сказал: “А домик, о котором я говорил! У меня есть меньшой сын, пока не дорос он до возраста женитьбы, пусть ваши родственники там живут, я буду весьма польщен!”

Я крайне обрадовался и мы пошли вместе в тот дом. [Это был такой дом, что] каждый, кто вступал в него, не хотел из него выходить.

Я вернулся и рассказал [обо всем] эмиру Шахвали. Для него и для его сына достали мы......, ⁹² они надели чалмы с висящим вниз концом ⁹³ и с джузданом ⁹⁴ за пазухой, наподобие студентов, а женщины в старых покрывалах на голове, [347] двинулись мы в путь, условившись итти отдельно друг от друга. Так добрались мы до того дома.

А что касается до Хадиджа-бегим, то она отправилась в городской сад и, созвав туда всех вельмож и сановников, духовных особ, знатных и старших Герата, сказала им: “Долгие годы видели вы счастье от милостей Султан-Хусейна и правили в свое удовольствие. Никогда ни один царь не делал столько добра в отношении подобных вам людей и [в отношении] народа, как сделал он. Теперь на его сыновей свалилось такое событие! Хотя она и убежали, но только в силу правильного решения [принятого по необходимости]; они снова вернутся и войдут в этот город. Представляется правильным то, чтобы вы отплатили благодарностью и, приняв во внимание права их отца, обороняли бы этот город и не отдали бы семьи жителей Герата в руки узбеков, поведение которых в отношении жителей Самарканда и всего Мавераннахра известно!” Шейх-аль-ислам и эмир Мухаммади Юсуф и кази Ихтияр и эмир Сайд Абд-аль-кадир и другие вельможи сказали: “О Балькис нашего времени, о Зубайде эпохи! Вы верно соизволили сказать, однако это [было бы верно только в том случае], если бы на царевичей можно было положиться. Вы хорошо знаете, как царствовали после смерти отца царевич Бади-аз-заман и сын ваш Музаффар-Хусейн. Народ не возлагает на них никаких надежд; некий поэт сложил стихи, которые постоянно повторяет весь народ:

“Султан-Хусейн, шах мира, для которого, благодаря его величию,
Обширный бирюзовый купол [неба] служил дворцом,
Ушел и осталось от него на небе султанства
Подобно солнцу и луне, два шаха державных:
Однако отношение шахства к ним такое же,
Как звание шаха к деревянным фигуркам в шахматах.”

Кроме того, они потерпели не такое поражение, чтобы была возможность оказать им помощь. Большинство их эмиров убито, вооружение их пропало целиком, а Шейбек-хан — падишах крайне напористый. Если мы окажем сопротивление, то после взятия [города], он ни одного из нас не оставит в живых и возьмет в плен и разграбит весь город. Сами посудите, какая в том польза, если мы десять дней или месяц будем это дело делать (т. е. обороняться), а результат дела будет такой!” [348]

Хадиджа-бегим заплакала и сказала: “Верно вы говорите!” [Затем] она попросила у вельмож прощения и отпустила их. Вельможи направились в медресе шейх-аль-ислама, устроили собрание и постановили отправить ключи города к [Шейбани-хану].

Около полудня в медресе вбежал один портной по имени Султан-Али и сказал: “О шейх, о вельможи! Счастливые вести и радость вам! Из Мешхеда ускоренным маршем прибыли Абуль Мухсин-мирза и брат его Кепек-мирза, ⁹⁵ во главе пятидесяти тысяч вооруженных и снаряженных всадников. Я был на хиабане около Банди Карун, когда вдруг со стороны Саки Сальман ⁹⁶ поднялась пыль такая, что

От копыт коней на той широкой равнине
Земля [разделилась] на шесть [частей], небо — на восемь. ⁹⁷
Я побежал в ту сторону, навстречу мне поскакал всадник и спросил меня; “Кто ты такой?”
Я говорил: “Увы, я такой-то! Горе Хорасану, горе Хорасану!”

Он сказал: “Подойди поближе!”—и дал мне в руки кусок сахару (?) и сказал: “Я Мухаммадаали-бек. ⁹⁸ Отнеси этот сахар шейх-аль-исламу и скажи ему: — Не горюйте, мирза Абуль Мухсин и мирза Кепек прибыли с пятьюдесятью тысячами всадников!”

Шейх усмехнулся и сказал: “Лживость этих слов яснее солнца и очевиднее дня!”

Тот человек сказал: “Свяжите меня и держите под стражей и, если это неверно, разрубите меня на куски!”

На хиабан послали за известиями внука муллазаде маулана Усмана Самарканди.

Он вернулся и сказал: “Весь хиабан полон узбеков, а тех нет и следа!”

Тогда этому человеку сказали: “Что ты теперь скажешь?”

Он ответил: “У ворот Малик один человек уверил меня в том со страшными клятвами и дал мне этот сахар. Я ему поверил”. [349]

Его сильно избили и отпустили. [Затем] решили на утро нести [Шейбани]-хану ключи города с полагающимися подарками и подношениями.

[А тем временем] хан сочинил газель в честь жены Музаффар-Хусейна, которая была дочерью одного из узбекских князей и славилась красотой на весь мир, и прислал ей эту газель.

Когда настала ночь. Хадиджа-бегим заперлась в крепости Ихтиар-ад-дин, а эта жена Музаффар-Хусейна к ней [уже] не присоединилась.

На утро вельможи отнесли ключи города вместе с подарками на хиабан к хану. Хан оказал такой почет шейх-аль-исламу, что больше не возможно вообразить, и потребовал себе жену Музаффар-Хусейна. Ему ответила: “[Ведь] муж ее жив, эта женщина находится с ним в браке, как это можно?”

Хан крайне разгневался и [тогда] [э]мир Мухаммад [сын] эмира Юсуфа и кази Ихтиар удостоверили свидетельскими показаниями, что Музаффар-Хусейн дал ей троекратный развод. Это было верно, однако вслед за тем он снова на ней женился  и это от хана скрыли.

Его величество хан со всей свитой с великой пышностью отправился для [встречи с] бегим в уланг Кахдистан, который находится в одном фарсахе от Герата на восток от ворот Хуш и “в час, которым гордятся звезды”, вступил с ней в брачный союз.

Эмиру Ядгар Кукальташу, отцу эмира Шахвали, было оказано царское внимание и он стал до крайности важным и влиятельным при дворе бегим. Когда эмир Шахвали услышал, что эмир Ядгар приближен к бегим, он сказал мне: “Сходите к эмиру Ядгару и известите его о том, что мы здравы и невредимы”.

Я решил, что итти следует лишь переодевшись. В доме одного из своих родственников я облачился в грязную одежду служанки, голову обмотал до самых бровей рваной чалмой слуги с соответствующей ей тюбитейкой, а в руки взял сломанный посох, перевязанный тесемкой (шаун).

Я загадал, что если я пойду домой и домашние меня не узнают, то поход мой кончится благополучно, а если узнают, то итти неразумно. [350]

Когда я вошел в дом, все закричали: “Что это за нищий, так дерзко входящий в дом?!”

Дело дошло до того, что служанки схватились за палки, стали колотить меня по голове и выгнали из дома.

Я снова вошел и сказал: “Скажите правду, узнали вы меня или нет?”

Тут только узнали они меня и от смеха попадали на землю.

“Для чего это переодевание?”—спросили они.

Я сказал: “В этом есть цель, о которой вы не знаете” и направился в Кахдистан.

Я сел у дома эмира Ядгар Кукальташа. Когда раздавали еду, взгляд эмира Ядгара упал на меня и он сказал: “Отнесите этому нищему чего-нибудь!”

Мне принесли кусок мяса на блюде. Я знал того, кто принес мне еду и сказал ему: “Ты не узнаешь меня?”

Он сказал: “Аллах! Мулла, что это?”

Я сказал ему: “Молчи! Скажи тихонько эмиру, что пришел, такой-то и принес известие о ваших родственниках”.

Освободили одну палатку и ввели меня в нее. Вошел эмир Ядгар, увидел меня и расхохотался. Затем он заплакал и стал спрашивать о своих детях. Я подробно ему все рассказал. Возблагодарив бога, он сказал: “О маулана, [пока что] моя чашка держится на воде  не знаю, что будет дальше. Бегим о вас часто вспоминает и желает видеть. Как я выяснил, она хочет вынести и спрятать от узбеков свои сокровища и также скрыть в надежном месте девицу — суженую нашего Султанвали, ⁹⁹ ибо многие на нее покушаются”. ¹⁰⁰

В это время сказали: “Вот бегим!”

Увидев меня в палатке, она смеялась до разлития желчи; и сказала: “О мулла! Где ты был и есть ли у тебя известия; о моем родственнике?” ¹⁰¹

Выслушав все, она крайне обрадовалась, встала, взяла меня за руку и повела в шатер, в котором друг на друге [351] стояли огромные сундуки, а в углу сидела периликая девушка, от сияния красоты которой бледнело солнце.

Бегим сказала: “Ты знаешь ее? Это суженая Султанвали, моего родственника; с минуту на минуту ее похитят и положат нам на сердце такое клеймо, которое не смогут залечить никакие врачи и хирурги. А сундуки, которые ты видишь, почти все полны драгоценными камнями и яхонтами. Упаси боже, чтобы хан или кто-нибудь из узбеков узнал о том, что находится в этих сундуках! Что думаешь ты?”

Я сказал: “Мы вынесем их вместе с Гияс-ад-дином. Мой отец устроил в своем доме водохранилище (сардабе) и вход в него спрятал так, что обнаружить его можно разве что срыв весь дом до уровня воды”.

Тут вошла служанка и сказала: “Пришел какой-то нищий и говорит, что ему нужно сказать что-то Карагез-бики”. ¹⁰² Я сказал: “Ручаюсь, что это Гияс-ад-дин!” Я спросил у служанки: “У нищего борода рыжая?!” Она сказала: “Да”. Я сказал: “Без промедления веди его сюда!”

Когда он вошел в шатер, бегим от смеха потеряла силы. Она сказала: “О вор, что с тобой сталось, что ты нас бросил?” ¹⁰³

Он сказал: “О бегим, причина ясна”. Тут я изложил ему свои мысли.

Он сказал: “Прекрасно ты выдумал!”

Я велел принести полотно (карбас) и сшить мешки и сумки. ¹⁰⁴

Бегим приказала, чтобы никого не подпускали к шатру. Они открыли один из сундуков. В нем оказалось сорок сундучков, полных драгоценными камнями. Я положил их в мешки и сумки. Они открыли сундук с платьем и вытащили оттуда халаты (джаме), расшитые золотом и драгоценными камнями от воротника до подола.

Мир Ядгар сказал: “Этот халат стоит тридцать тысяч тенге”. [352]

Я снял свою одежду, надел этот халат и полы его подвязал к поясу, а поверх их привязал мешок (“хамьян”, см. выше) с драгоценными камнями. У меня был старый джуздан (см. выше), я положил в него золотые предметы — ручные и ножные браслеты, кольца, серьги — и сунул его за пазуху. Левую руку я обернул от пальца до подмышки в карбас, подсунув под каждый оборот [ткани] вокруг руки драгоценные камни. Из старого полотенца устроил я повязку для руки, перекинув ее через шею и в ту повязку наложил вокруг руки столько драгоценностей, сколько влезло. Сверху надел я свой старый халат. Гияс-ад-дин сделал все то же, но только руки не подвязывал, выступая в виде моего поводыря. Мы перебрались через Кахдистан. Я [шел и] стонал, а Гияс-ад-дин говорил узбекам: “Ради бога, сжальтесь над этим несчастным калекой, он хаджи и сейид и сломал себе руку!”

Узбеки подавали медные (пуль) и серебряные (тенге) [деньги]. Так действовали мы днем и ночью и через неделю дело было кончено. Возвращаясь [туда] на восьмой день, мы [вдруг] повстречали эмира Ягдара в грязной тюбитейке и рваной чалме, в одежде бродяги.

Гияс ад-дин сказал: “По всей вероятности, судьба учинила [какую-нибудь] несправедливость!”

Мы подошли [к нему] и спросили о том, что случилось.

Он сказал:

“Не спрашивай о том, что творится в доме —
Взгляни на кровь у порога и не спрашивай.
О дорогие, что скажу? Лучше молчать!
Язык за зубами блюдет голову!

Бегим сотворила такую гнусность, что если просеять на решете всю землю мироздания, то не найти средства от этого [бедствия].

Бегим пришло в голову просеять решетом наслаждения семена подсолнечника, лущеные в ступке любви пестиком влечения. Блудницы во время соития делают некие движения, которые [их] приятелями [муаширан] называются “решетом” (гальбире). Бегим стала им (т. е. блудницам) подражать. Хан сказал: “ …? ¹⁰⁵ Оказывается, она распутница!” — вышел [353] от нее и больше к ней не приходил. А суженую Султанвали захватил один узбек и вместе с матерью увез в город!”

Я сказал: “Да разобьет Аллах поясницу (камар) бегим! Что за гнусность она сотворила!”

Эмир Ядгар сказал: “Господа, что же вы стали? Возвращайтесь и прячьтесь по своим углам!”

Мы вернулись к эмиру Шахвали и рассказали ему [об этом]. Наступило светопреставление.

“С разодранной грудью, с глазами полными крови
Вышли мы из этого дома”.

Через два-три дня я снова пришел к эмиру Шахвали. Там увидел я Султанвали с разодранным воротником и ножом в руке. От слез глаза его распухли. Увидев меня, он завопил: “Отпускайте мне грехи, ибо я собираюсь убить себя,

“Лучше стократ умереть,
Чем один миг жить без нее!”

Нет у меня сил переносить разлуку с Махджуджук”. ¹⁰⁶

Я сказал: “Дорогое дитя, нет средства кроме терпенья! Придет Гияс-ад-дин Мухаммад и мы с ним посоветуемся”.

На следующий день встретил я Гияс-ад-дин Мухаммада на базаре и сказал ему: “Дела таковы. Что думаешь ты?”

Он сказал: “Я узнал, что Махджуджук взял Хусейн-бий Кунграт, а он [помещается в доме] на берегу Хаи Динаран. Ее мать сломала себе ногу, свалившись с лошади на пути из Кахдистана. А девушка схватила нож [и говорит:] “Убью того, кто ко мне подойдет, и себя убью!”

Я придумал средство освободить эту девушку, быть может, удастся. [Во всяком случае], я сделаю все, что зависит от меня. А изменить судьбу невозможно.

Вставай, — сказал он, — время — меч режущий. Медлить нельзя!” и направился к воротам Малак.

За воротами крестьяне продавали виноград. Он купил две корзины ¹⁰⁷ винограда, одну привязал мне на спину, другую себе, и мы направились в Хаи Динаран. Мы подошли к дому [в ворота которого непрестанно] входили и выходили [354] узбеки. На наш вопрос они ответили, что [да], это дом эмира Хусейн Кунграт. Мы вошли во двор. На суффе с необычайной пышностью сидел человек, перед ним почтительно стояло человек пятьдесят узбеков. В передней части айвана помещение, а в том помещении сидит женщина и стонет.

Мы с Гияс-ад-дином поставили корзины перед узбеками, вбежали в помещение и пали к ногам той женщины, говоря: “О бегим, благодетельница наша, какие дела, какие времена! Пусть ослепнут наши глаза, чтобы не видеть вас в таком состоянии!”

Эмир Хусейн сказал: “Кто вы такие?”

Мы сказали: “Мы крестьяне  этой бегим. У них в Гуслане  есть сад, которому в прелести нет равного во всем Хорасане. В саду около пятисот харваров винограда и он весь погибнет!”

Эмир Хусайн сказал: “Не горюйте, этот сад принадлежит теперь мне и вы тоже мне принадлежите.. Я буду о вас заботиться, а вы пустите для нас виноград на вино!”

Я увидел, что бегим бросает на нас особенные взгляды и догадалась, что мы пришли с целью. Я вышел из дома и роздал одну корзину винограда узбекам, а другую внес в дом и, [опростав ее], сказал им (узбекам) “Сберегите этот виноград, пока не принесем завтра другого”. ¹⁰⁸

Махджуджук плакала, [сидя] в доме. Я сказал ей: “Вставай и полезай в корзину, не время плакать. Султанвали, быть, может, уже покончил с собою!”

Она влезла в корзину, и я прикрыл ее сверху виноградными листьями. Гияс-ад-дин Мухаммад сказал:—Давай мне эту корзину, тебе ее не снести, а сам бери на спину другую.

Так и сделали и пошли вон между узбеков.

Был третий намаз, когда пришли мы к эмиру Шахвали. [Там] увидели мы Султанвали, горько плакавшего, с разорванным воротником и расцарапанной грудью.

Я подошел к нему и сказал: [355]

“Благовествую, о сердце, ибо приближается обладатель дыханием Иисуса,
От благого дыхания его веет чьим-то ароматом!
Не горюй, твои желания исполнились!”

Гияс-ад-дин Мухаммад поставил корзину на землю, и Махджуджук вылезла из корзины подобно солнцу из-за тучи. Раздались вопли и крики [радости].

“Как хорошо, когда после ожидания
Достигает своих желаний надеявшийся!”

У жены эмира Шахвали было ожерелье, равного которому не было в Хорасане. Она сняла его с шеи и отдала Гияс-ад-дину, а дочери эмира Шахвали пожаловали мне свои серьги и кольца.

После того я сказал Гияс-ад-дин Мухаммаду: “Не следует нам оставаться в этом городе вместе со своими семействами и имуществом. Мы разожгли такой огонь, что с того дня как выскочил огонь из кремня и огнива “будь! — и получает бытие” ¹⁰⁹ не было подобного воспламенения! Представляется правильным спрятать нам свои пожитки, а семьи и детей отправить в Убе.” Он сказал: “Замечательно придумал. На языке у тебя то, что у меня на сердце!”

Тотчас же отправились мы домой и, вытащив закопанные в михманхане драгоценности, присоединили их к драгоценностям Хадиджа-бегим в водохранилище. ¹¹⁰

Гияс-ад-дин Мухаммад тут же нанял вьючных животных  и направился в Убе, захватив с собою мать, сестер, всех родственников по отцу и матери и служанок. Я же перетащил все домашние вещи и добро в дома родственников.

Маулана Амани, один из известнейших поэтов Хорасана, содержал у подножия крепости торговлю жареным горохом. ¹¹¹ Над лавкой устроил он комнату, которая служила местом [356] сборища поэтов и просвещенных людей. Туда пошел я и сказал ему:

“Предоставь мне на несколько дней свою верхнюю комнату (балахане), а для гостей расстели паласы в помещении перед лавкой”.

Тотчас вытащил он из чалмы ключ от верхней комнаты и передал его мне. Я поднялся в комнату, закрыл дверь и сел у деревянной решетки.

Около полуденного намаза мимо лавки прошел человек в рваной тюбитейке, старом, грязном, рваном халате до колен, босиком. Мне представилось, что он похож на эмира Ядгар Кукальташа.

Я крикнул маулана Амани, что мол у лавка прошел человек такой-то наружности, догоните его и посмотрите, кто это.

Он пошел и вернулся в слезах, говоря, что это эмир Ядгар. Я догнал его, он обнял меня и залился слезами. Я дал ему свою чалму, верхнюю одежду (фарджи) и сапоги и проводил его.

Он сказал: “О маулана Восифи, видите неверность и обманность сего мира? В прошлом году, когда вы были в крепости Найарету и я приезжал туда, “у него было тысяча вооруженных и снаряженных нукеров и он подымал до зенита небес голову гордыни и величия. И тысяча пар рабочих волов [у] него, а поле неба казалось самым малым полем его полей”. Теперь, посмотри, чего достигло дело его и чем оно кончилось!

“Этот развалившийся мир — это та самая обитель,
Которая видела айван Афрасиаба.
Эта просторная пустыня — это та самая обитель.
В которой пропали войска Сальма и Тура. ¹¹²”

На следующее утро во время завтрака от подножия крепости послышались крики и шум. Я увидел человека верхом на кляче с руками, завязанными наперед. Сзади него сидел еще кто-то. Всмотревшись, я узнал эмира Шахвали. Его сопровождало человек триста конных узбеков. [357]

Маулана Амани пошел туда и вернулся нескоро, в крайнем смятении.

Он сказал: “Случилось странное дело. У эмира Шахвали была служанка (“духтархане”) необычайной красоты. У ней был возлюбленный и она ночью пустила его в дом. Эмар Шахвали узнал об этом и приказал раскалить докрасна утюг и выгладить ворот ее алой, бархатной одежды (фарджи). ¹¹³

Служанка, [спасаясь от наказания], выбежала на улицу и подняла крик: “Вот эмир Шахвали, он в этом доме!”

[Тут как раз] проезжал мимо Эмир Урус, брат эмира Джан-вафа. ¹¹⁴ Кончилось тем, что эмира Шахвали и жену его схватили, а другие убежали. ¹¹⁵

Эмиру Шахвали сказали: “Где сокровища Хадиджа-бегим?”

Он сказал: “Я сведу вас туда, где они находятся!” — и повел узбеков к вашему дому. Я также пошел сзади. Ворота вашего дома были засыпаны. Их разбили топорами и вошли. Обыскали помещение для гостей и ничего не обнаружили. Стали пытать эмира Шахвали. Он сказал: “Пытать меня нет польза, разве что найдете маулана Восифи”.

Сейчас, разыскивая вас, [ходят] из дома в дом, из улицы в улицу. Что делать?!”.

Я сказал: “В этом городе все знают о моей близости к вам. Я не считаю возможным дальнейшее мое пребывание здась [у вас] и даже в этом городе. Приходит мне в голову отправиться в Кусур, там у маня друзья, ¹¹⁶ которые сумеют меня спрятать”.

Я дождался вечернего намаза и распрощался с маулана Амани, сказав: [358]

“Мы ушли и унесли на память грусть по тебе,
Ты также храни в своем сердце память о нас!”

Пройдя некоторое расстояние, пришло мне в голову, что согласно хадиса о пророке: “скрой путь твой и золото твое и исповедание твое” ¹¹⁷, я сделал плохо, что осведомял маулана Амани о той, что я направился в Кусур. Оборони бог, его схватят и немного прижмут, требуя, чтобы он повел узбеков [в Кусур] и предал меня в их руки. [Тогда] не будет ему выхода. Я стал думать о том, куда же мне направиться. Внезапно я услышал, как кто-то сказал: “Ей, Хасан! Скажи-ка Насрулле, что мы отправились в Сеистан. Если он поедет с нами, пусть после завтра встретит нас у моста Малан!”

Я сказал себе: “Это тайный глас!”—и решил направиться в Сеистан.

Поразительно то, что в Себзаваре я услышал, что маулана Амана схватили, дом его разграбили, и он повел узбеков в Кусур. ¹¹⁸ Но Аллах знает лучше!”

На этом кончается (Т 622, В 331, С 260) последний рассказ этой главы, рассказ, который может быть по справедливости назван интереснейшим эпизодом мемуаров Восифи.

Рассказ привлекает внимание главным образом как свидетельство современника о важном историческом событии, в научной латературе подробно не освещенном. В. В. Бартольд в конце своей замечательной работы “Мир-Али-Шир и политическая жизнь” посвящает несколько слов крушению власти тимуридов в Герате, отмечая “безумие царских вельмож... объявивших царями одновременно двух ненавидевших друг друга царезичей, Бади-аз-замана и Музаффар-Хусейна, что облегчило победу узбеков” (стр. 162). Описание последующих событий имеется и в воспоминаниях Бабура и очень подробно в соответствующем разделе “Хабиб-ас-сияр” Хондемира.

Никоим образом не ставя себе задачей произвести исследование истории захвата Шейбани-ханом Герата, приводим [359] здесь краткое изложение сообщаемых источниками фактов, с целью проверки данных Восифи путем сопоставления с данными Бабура и Хондемира. ¹¹⁹

Шейбани-хан выступил в конце 912 г. х. и ускоренным маршем двинулся к Герату. Хондемир определяет дату его выступления из Самарканда серединой месяца зульхиджа; ¹²⁰ Восифи — последними днями того же месяца выступление хана из Карши. ¹²¹ Восифи определяет время его двяжения от Карши до Герата в 14 дней, т. е. появление Шейбани под стенами [360] Герата произошло уже в мухарраме 913 г. х. (май 1507). Восифи приводят также две касыды в честь Шейбани-хана, составленные упоминавшимся приближенным Навои и родственником Восифи поэтом Сахибдара. Обе касыды, общим размером в 35 бейтов, представляют собой чрезвычайно искусную хронограмму, в которой сумма цифровых значений всех букв каждого первого полустишия дает 912 — дату выступления Шейбани, и сумма всех букв каждого второго полустишия дает 913 — дату прибытия Шейбани к Герату.

Перейдя Аму-Дарью у Керки, Шейбани без боя занял Андхой. Затем он дванулся к Мургабу и переправился через него в мухарраме 913 г. х. (апрель — май 1507 г.). ¹²² До этого момента Бади-аз-заман и Музаффар-Хусейн ничего не знали о движении войск Шейбани. По Хондемиру, цари в этот момент находились в местечке Марал (?), ¹²³ занимаясь бесплодными обсуждениями плана кампании против Шейбани-хана. О полной неподготовленности царей к активным действиям красноречиво свидетельствуют все три источника. Утром в четверг 7 мухаррама 913 г. х. (20 мая 1507 г.) узбеки под начальством Тимур-Султана и Убайдулла-Султана ударили на войска тимуридских царей, которыми командовали эмары Зуннун-Аргун и Низам-ад-дин Шейхали Тагаи. ¹²⁴ По Хондемиру, сражение произошло между рибаток эмира Алишера Навои и местечком Марал; Бабур ¹²⁵ называет местом сражения Кара-рибат, Восифи же—“местечко Тарнаб в одном фарсахе от Чильдухтаран”. ¹²⁶

Тимуридские войска были совершенно разгромлены в самое короткое время, причем Зуннун-Аргун, защищавшийся до конца, был убит, а Тагаи попал в плен. Тимурадские цари, вельможи и остальные эмиры бежали с поля битвы в разных направлениях. Бади-аз-заман бежал к Герату и, переночевав вне стен города, на утро (т. е. 8 мухаррама) продолжал [361] бегство в направлении Кандахара. Музаффар-Хусейн добрался до Герата только под утро и сразу направился в городской сад (баги шахр). ¹²⁷

Призвав тотчас же в сад шейх-алъ-ислама Сайф-ад-дин Ахмад Тафтазани, эмира Гияс-ад-дин Мухаммада, эмирского сына Джалаль-ад-дин Юсуфа Рази и кази Ихтиар-ад-дин Хасана, ¹²⁸ Музаффар-Хусейн потребовал от них поддержки в деле обороны Герата, но получил решительней отказ отчетливо обоснованный (как у Васифи, так и у Хондемира) полным наверием в способность правящего дома организовать эффективное сопротивление.

Музаффар-Хусейн, получав отказ, бежал в Астрабад. На утро 8 мухаррама вельможи Герата собралась в медресе шейх-аль-ислама и, постановив сдать город Шейбани-хану, “приказали автору сего сочинения составить послание соответствующего содержания [на имя Шейбани-хана]”. ¹²⁹

Послание было отправлено с мухтасибом Герата мавлана Усманом, племянником мауланазаде. ¹³⁰ Этот посланец, едва выйдя из города, был ограблен и раздет узбеками, но поручение свое выполнил.

Шейбани-хан, получив послание гератцев, двинулся к городу и остановился в улаяте Кахдистан, а узбеки грабили предместья. [362]

В этот же день отряд разбитого тимуридского войска, прятавшийся в садах Гератских предместий, решил пробиться через обложивших город и занятых грабежом предместий узбеков. Отряд выступил в боевом порядке, в качестве военной хитрости, выдавая себя за часть, только что, будто бы, прибывшего нового, тимуридского войска, собранного царевичами Мухаммад-Мухсином и Кепеком.

Слух проник в город и Гератская “чернь” ¹³¹ сделала вылазку из городских ворот и побила около трехсот занятых грабежом узбеков. Обман выяснился, тревога гератцев, предчувствовавших возмездие, достигла крайнего предела.

На следующий день (9 мухаррама) в Герат прибыл брат маулана Бинаи с посланием от Шейбани-хана к шейх-аль-исламу и кази Ихтиар-ад-дину, которым предлагалось прибыть в ставку вместе с теми вельможами, которых они почтут нужным взять с собой. ¹³²

В ставке гератцам были продиктованы условия сдачи; со стороны узбеков в переговорах выступали Низам-ад-дин Абд-ар-рахим Туркистани, садр и полновластный министр Шейбани-хана, и ходжа Камаль-ад-дин Махмуд Сагарджи, начальник дивана. Гератцы обязались внести огромную контрибуцию: ¹³³ простой народ и ремесленники платили “сто тысяч одномискальных тенгече, каждая из которых в то время шла за шесть кепекских динаров, ¹³⁴ а вельможи и владетели суюргалов  платили двадцать тысяч тенге в виде личного подношения хану и пятнадцать тысяч упомянутому Абд-ар-рахиму”.

Таким образом, общая сумма контрибуции исчислялась [363] в 140000 тенге, из них на долю правящих кругов приходилось 40000.

По окончании переговоров гератцы получили аудаенцию у хана и вернулись в Герат.

Контрибуция была собрана в течение недели, ¹³⁵ начиная с 15 мухаррама. Гаремы Султан-Хусейна и его сыновей были отправлены в ставку. Шейбани-хан выбрал себе жену Музаффар-Хусейна, Ханзаде-ханум, ¹³⁶ дочь Ахмад-хана и сестры Султан-Хусейна. ¹³⁷ Браку Шейбани-хана был придан законный характер путем показаний свидетелей, удостоверивших, что Музаффар-Хусейн развелся с этой женой за два года до этих событий. ¹³⁸ Другую жену Музаффар-Хусейна взял себе Убейдулла-Султан. После того гаремы были отправлены обратно вместе со специальными чиновниками, которым была поручена конфискация их имущества. Затем конфискация была распространена и на личное имущество эмиров и вельмож. Узбеки хватали под разными предлогами всех причастных к прежнему правлению  и пытками заставляли их расставаться со своими богатствами и гаремами.

Через короткое время бесчинства узбеков были прекращены. ¹³⁹ Уже в пятницу 18 мухаррама (т. е. через 6 дней после окончания переговоров о сдаче города) в соборной мечети была прочтена хутба на имя Абуль Хайра и Шейбани (так в тексте Восифи). При этом последний устанозил общеобязательную формулу своего титулования (лакаб).

Следующим мероприятием Шейбани были финансовые реформы. “Хан повелел, чтобы прежние тенге были увеличены на половину данека и коль скоро украсятся они августейшим чеканом, каждую из этих [тенге] считали бы в обращении за [364] шесть кепексих динаров, а прежние тенге [весом в] один мискаль брали бы за пять динаров”. ¹⁴⁰

Мероприятия по установлению нормальной жизни Герата продолжались. В город стали возвращаться скрывавшиеся: в окрестных горах беглецы ¹⁴¹ “которые были приближенными [бывших] султанов и правителей Хорасана”. Большинство их сразу же получало соответственные их сану должности.

Вслед за тем были захвачены обе крепости — Ихтиар-ад-дин и Найарету.

Следующий очень интересный раздел “Хабиб-ас-сияр” посвящен упомянутому выше Абд-ар-рахиму, фактическому правителю государства при Шейбани-хане и деятельности его в Герате. Возвращение Гератских Шайхов, кази, сейидов и улемов на прежние их должности зависело целиком от Абд-ар-рахима, извлекавшего из этого большие доходы и подвергавшего просителей унижениям. Исключение составил шейх-аль-ислам, который вернулся на свою должность по личной просьбе самого Шейбани.

Среди особенно пострадавших оказался и сам Хондемир. ¹⁴² Так, Абд-ар-рахим заставил Хондемира участвовать в насильственной покупке шестидесяти принадлежавших Абд-ар-рахиму баранов, по преувеличенной цене “двадцати ханскях тенгече за штуку, что составляет шестьсот тебризских динаров”. Купившие должны были сами гнать по городу этих баранов, подвергаясь насмешкам “людей базара”.

Не удовлетворившись этим, Абд-ар-рахим потребовал с Хондемира и эмира Садр-ад-дин Султан-Ибрахима двадцать тысяч “шестидинаровых тенгече.” После переговоров, эта сумма была снижена до тринадцати тысяч тенге; она должна была быть взята как из личных средств двух упомянутых лиц, так и “из содержания   друглх садров и [365] управиталей вакфными имуществами”. Несмотря на полное отсутствие вследствие грабежей наличных денег, указанную сумму удалось собрать и сполна уплатить в течение шести месяцев.

Абд-ар-рахим разделил управление вакфами между тремя своими сыновьями. Огромные поборы и отсутствие богатых вкладчиков в короткий срок привели вакфное хозяйство к полному упадку; никакого улучшения в этом деле “нет и в сие время, которое является 929 годом хиджры (1522/3)” ¹⁴³

Сопоставление рассказа Восифи с приведенными сведениями показывает, что рассказ построен на достоверных исторических фактах.

Далекий от двора Восифи, в противоположность Хондемиру, ничего не знает о тех длительных и бесплодных переговорах, которые вели весной 913 г. х. Бади-аз-заман, Музаффар-Хусейн и эмиры, пытаясь организовать отпор Шейбани-хану. По мнению Восифи, выражавшему, конечно, ходячее представление, единственной целью свидания царевичей были лишь развлечения, за которыми их и застал внезапно нагрянувший противник. В другом месте (народный стих в ответе шейх-аль-ислама Хадидже-бегим) Восифи прямо показывает, насколько низко стояли в глазах народа оба шаха. Эта оценка и у Хондемира и у Бабура, конечно, отсутствует целиком, хотя оба они приводят достаточно фактов, свидетельствующих о неподготовленности царей.

“Бесстрастный летописец” Хондемир совершенно отказывается от личной оценки этих фактов, Бабур говорит о них с горечью н негодованием, критикуя двух царей как равноправный представитель того же круга. Восифи не приводит почти никаких фактов, но зато наглядно показывает самое важное — общественное мнение широких кругов городского неселения.

Рассказ Восифи столь же наглядно демонстрирует истинные причины быстрых успехов Шейбани-хана. Конечно, не личная бездарность “случайно” оказавшихся в то время на [366] троне тимуридских царей, а глубокое внутреннее разложение всей правившей джагатайской верхушки давно подготовило крушение власти дома Тимура.

Наиболее характерный пример — типичная для джагатайской верхушки фигура царского кукальташа эмира Шахвали его полная растерянность, униженные просьбы, бегство, данные в искусно построенном на контрастах начальном эпизоде.

Приход узбеков рассматривался в широких кругах городского населения не как изменение системы, а только как насильственная смена правящей верхушки, главным образом представленной членами тимурова рода, потерявшего все народные симпатии.

Так, друзья Восифи решительным образом отказываются укрыть Шахвали и его семейство. Только обманом удается достать им прибежище. Поэт Мухаммад Салих составляет специальное стихотворение, оплакивающее вовсе не Герат или Хорасан и его жителей, а “бедных джагатаев”. Стихотворение немедленно распространяется по Герату и декламируется обывателями в домашних разговорах за вином.

Сам эмир Шахвали также воспринимает приход узбеков подыскивая себе прибежище, он предпочитает дому своих родственников дом Восифи, надеясь на знакомство Восифи с шейх-аль-исламом, т. е. лицом, не связанным с джагатайским родом и облеченным таким саном, который предположительно должен был защитить (и действительно защитил) своего носителя при изменении состава лиц, стоящих у власти.

Из внешних событий этих дней Восифи говорит только об отказе вельмож поддерживать дальнейшее сопротивление, о мнимом прибытии войска царевичей Мухсина и Кепека и о женитьбе Шейбани-хана на жене Музаффар-Хусейна.

Первый из этих эпизодов пересказан с характерным для стоявших вдалеке от двора обывательских кругов искажением: речь вельможам вложена в уста не Музаффар-Хусейну, а матери его Хадиджа-бегим. Это хорошо отражает верное народное представление о Хадиджа-бегим, как об основной движущей силе в карьере Музаффар-Хусейна. В таком же виде выступает она в другом приведенном выше рассказе Восифи о причинах гибели царевича Мухаммад-Мумина. [367]

Введенный Восифи в текст отказа вельмож народный стих, на который они вряд ли действительно ссылались и который, конечно, отсутствует у Хондемира, при всем его пристрастии к стихотворным цитатам, и тем более у Бабура, является исключительно удачной иллюстрацией принципиально иной — демократической — позиции Восифи в понимании политических событий.

Эпизод мнимого прибытия свежих войск, подробно рассказанный Хондемиром, подан Восифи только с анекдотической стороны. Восифи ничего не говорит об истинной причине этого ложного слуха и о вызванном им кровопролитии. Царившее в Герате смятение не давало возможности обитателям; составить себе точное представление о ходе событий. Такое представление было доступно лишь близкому к кругам шейх-аль-ислама летописцу Хондемиру. Обыватели же впоследствии, когда все успокоилось, со вкусом пересказывали отдельные анекдотические подробности (кусок сахара, ¹⁴⁴ наказание неосновательного вестника и т. п.), когда-то страшных и не всегда им ясных в деталях событий.

Интересно, что у Восифи к этому эпизоду приурочен факт посылки на хиабан маулана Усмана, в действительности (Хондемир) имевший другие причины.

Женитьба Шейбани-хана на жене Музаффар-Хусейна, действительный эпизод, служит завязкой рассказа о собственных приключениях Восифи. Хондемир, как летописец, точно рассказывает о свидетельских показаниях всех духовных лиц, ¹⁴⁵ удостоверивших тот факт, что бегим была в разводе с мужем. Единственным намеком на ложность этих показаний является у Хондемира уклончивая формулировка “ханум заявила”, что она разведена. Бабур с нескрываемым негодованием против узурпатора — Шейбани, говорит лишь, что Шейбани незаконно женился на жене Музаффар-Хусейна.

Восифи говорит о лживости свидетельских показаний, прямо называет лжесвидетелей по именам, обличая их трусость и уловки. Последующее развитие рассказа об отношениях Шейбани с новой женой дает такие подробности, которые [368] стоят совершенно вне круга сведений, включаемых в придворные летописи типа сочинения Хондемира. Эти подробности мог рассказать только представитель все той же городской среды, в которой особенным успехом пользовались скандальные моменты жизни высших кругов. Непристойные подробности рассказа Восифи хорошо дополняют мнение Бабура о Шейбани-хане, как о “невидавшем [света] деревенщине”, ¹⁴⁶ для которого были неприемлемы нравы утонченной и развращенной Гератской аристократии.

Приведенные сведения Хондемира также показывают, что удар завоевателей узбеков был направлен главным образом против джагатайской верхушки. Первым мероприятием узбеков была экспроприация огромных личных богатств джагатайского дома и связанной с ним знати.

В этом отношении также чрезвычайно показательна речь Шейбани-хана, приведенная в другом месте мемуаров Восифи. ¹⁴⁷ Речь содержит в себе резкие выпады именно против личности Султан-Хусейна. Шейбани-хан приписывает себе роль освободителя “райской земли” Хорасан, сожалея лишь о том, что неосведомленность его о действительной степени непригодности Султан-Хусейна не позволила ему раньше взяться за искоренение этого зла.

Через несколько дней завоеватели принимают все необходимые меры для возвращения жизни города в прежнее русло, на прежних основаниях. Скрывшиеся было в горах (привлекает внимание формулировка Хондемира) состоятельные беглецы возвращаются к своим занятиям. Почти все крупные чиновники (шейх-аль-ислам, садры и мударрисы) получают свои прежние должности, правда, выплачивая огромные взятки.

Узбеки стараются внушить крестьянам, что произошла лишь смена хозяев-землевладельцев, унаследовавших от прежних хозяев все старые права и наряду с ними обязанность заботиться о крестьянах. Новые хозяева стремятся лишь к быстрейшему восстановлению нормальной и спокойной [369] деятельности крестьян. Эта весьма показательная черта хорошо документирована приведенным выше разговором узбекского эмира Хусейн-бий-Кунграта с мнимыми крестьянами — Восифи и Гияс-ад-дином.

Ни Хондемир, ни Бабур, ни Восифи ничего не говорят о каких-либо массовых грабежах имущества рядовых жителей, о погромах, избиениях в Герате после взятия города. Отсутствие соответствующих сведений у Восифи особенно показательно. Жители отделались, очевидно, одной лишь упомянутой у Хондемира контрибуцией. Рассказ Восифи, действие которого развертывается непосредственно в домах, на улицах Герата и его предместий именно в первые дни прихода узбеков, рисует довольно мирную картину. Таков упомянутый прием узбекским баем “своих” крестьян, такое же впечатление оставляет картина собирания милостыни мнимыми нищими Восифи н Гияс-ад-дином.

Можно думать, что все те гератцы, которые не выделялись личным богатством, т. е. все основное население, не пострадали от прихода узбеков; они вряд ли испытывали враждебные чувства к новым властителям, упразднившим власть царского дома, давно уже потерявшего народные симпатии. В некоторых же частных случаях представители низших слоев Гератского общества могли даже получить облегчение своего положения, как, например, избегшая варварского наказания служанка эмира Шахвали.

Переходим к прерванному изложению биографии Восифи.

Выше мы уже указали на некоторые противоречия, возникающие из сопоставления рассказов Восифи о своей судьбе в 913 г. х. (1507) после занятия Герата узбеками.

Дальнейшие сведения относятся уже к 916 г. х. (1510), к событиям, связанным с переходом Герата под власть Исмаила Сефеви. О судьбе Восифи в промежутке между 913 и 916 г. х. прямо ничего не говорится. В это время мог иметь место его первый выезд в Среднюю Азию. ¹⁴⁸ Рассказ о событиях 916 г. х. ¹⁴⁹ показывает, что около этого года Восифи продолжал жить [370] вместе со своей семьей в своем доме ¹⁵⁰ в Герате и заниматься в медресе.

В конце приводимого ниже рассказа Восифи о событиях 916 г. х. сообщается, что Восифи продолжал быть в это время домашним учителем эмира Шахвали, хорошо известного нам из предыдущего изложения. ¹⁵¹

Допустить правильность этого сообщения можно только в том случае, если предположить, что Шахвали сумел оправиться от обрушившейся на него катастрофы и восстановить в той или иной мере свое прежнее положение. Это предположение представляется маловероятным. В таком случае либо Восифи допустил здесь неточность, либо выражение Восифл “я учитель” следует понимать “я был учителем”.

Приводим соответствующий рассказ Восифи. ¹⁵² Одним из действующих лиц рассказа выступает другой представитель блестящей Гератской молодежи — Мирза Байрам, характеристика которого была приведена выше. Ход действия интересующего нас рассказа не вполне ясен без изложения предварительного эпизода, посвященного Мирза Байраму и разыгрывающемуся на несколько лет ранее. Поэтому начинаем с этого вступительного эпизода.

[Мирза Байрам] превосходно знал науку бухгалтерского счета и благодаря этому сделался диваном (финансовым чиновником,) при Рукайат-бегим, которая была одной из жен султана Абу Сайда. Она была столь одаренной в стихотворном искусстве, что маулана Бинаи и ходжа Асафи говаривали: “Маджлисы Рукайат-бегим покидали мы каждый раз посрамленными.” Ею овладела великая страсть к Мирза Байраму, так что она постоянно, разрядившись, показывала ему себя. А он отвращался от нее, прибегая к следующему [371] бейту Абу Али [Сина]. ¹⁵³ Пять раз сбегал он из Хорасана, направляясь в Нишапур, Астрабад, Балх, Сеистан и Кандахар. [Наконец] Рукайат-бегим послала за ним человека и доставила его насильно, ложно обвинив его в том, что он присвоил триста тысяч ее тенге.

Однажды он пришел ко мне и сказал: “О драгоценный друг, ты разрешитель затруднений людей всего света, подумай: позаботься обо мне! Эта гнусная старуха, убийца Ферхада, обрекла меня на изгнание и унижения, ввергнула меня в горн испытаний. [Конечно], не может быть и речи о том, чтобы спутаться с ней, [это все равно, что] добровольно пролить собственную кровь!”

Восифи советует приятелю притвориться больным, “предаться уменьшению еды и умножению тяжкого искуса, как-то ночная молитва и чтение корана, до такой степени, чтобы тело пришло в слабость и худобу. Тогда, несомненно, плотская ее любовь исчезнет.”

Однако не притворная, а настоящая болезнь приводит Мирза Байрама в такое состояние, что “врачи оказались не в состоянии его лечить и потеряли надежду на его выздоровление.”

Рукайат-бегим увидела Мирза Байрама в этом состоянии, чувства ее остыли и “через год она завела себе другого дивана и целиком отрешилась от гросбуха любви к Мирза Байраму.” Это и явилось причиной его выздоровления. Мирза Байрам [во время болезни] дал зарок, что если он спасется от гибели, то единственным его занятием будет учение.

С этого момента Восифи и Мирза Байрам не разлучались.

“Однажды прогуливались мы у мечети Гаухаршад-бегим, [где в это время] проповедывал маддах Хасан Али, рассказывая житие. Внезапно с его языка сорвалось проклятие одному из сотоварищей пророка. Мирза Байрам пришел в гнев и сказал: “Убью еретика или же подведу его под смертную казнь!”

Я сказал ему: “Друг! В этом городе много подобных ему злосчастных и таких, как мы с тобой, суннитов [тоже] не [372] счесть. Зачем нам с тобой стремиться к гибели этого еретика? К тому же сейчас как раз проявился в Ираке шах Исмаил. Дальновидность требует того, чтобы в подобных делах никто не брал бы верх.”

Мирза Байрам ответил: “Такие [рассуждения] приводят лишь к слабости ислама и к проволочке в действиях.” Сказав это, он набросился на маддаха Хасан Али. К нему присоединились другие, маддаха свели к шейх-аль-исламу и, [дав показания], установили [виновность его в] ереси. Его повесили за шею на воротах Малик. Прошло пятнадцать лет. ¹⁵⁴ Однажды вечером сидел я в обществе нескольких друзей. Шел разговор о приближении шаха Исмаила. Минула одна стража ночи, когда кто-то постучал в дверь кольцом. Мы отперли дверь — это был Мирза Байрам, испуганный и дрожащий. “Разве не знаете вы, — сказал он, — что шах Исмаил одолел Шейбек-хана и убил его, а Кули-хан, двоюродный брат эмира Наджма Сани, привез [сюда] победную грамоту ¹⁵⁵ шаха Исмаила?”

Вместе с несколькими друзьями отправились мы в медресе Амир Фирузшах, которое находится у базара Мирза-Ала-ад-дин. Там увидели мы [других] студентов, в состоянии, о котором дает представление [стих Корана]: “в ней ему ни смерть, ни жизнь. ¹⁵⁶”

Я сказал: “Друзья, не страшитесь!

Хоть и пришел в движение меч мира,
Не рассечет он ни одной жилы, коль не захочет того бог.
И богу препоручите себя, коли вы верующие!”

Ночь провели мы в том медресе, а на утро объявил глашатай, чтобы вельможи, знатные и простые люди Герата собрались в соборной мечети Маликан.

Мимбар проповедника (хатиба) установили рядом с айваном максуре с северной стороны его. Шейх-аль-ислам, эмир Мухаммад сын эмира Юсуфа, сейид Абд-аль-кадир, мирза Ибрахим, [373] эмир Халиль, эмир Джамаль-ад-дин, эмир Хисаль-ад-дин, эмир Ибрахим Муша'ша', эмир Муртаз, кази Ихтиар, маулана Исам-ад-дин Ибрахим, эмир Атаулла и другие вельможи заняли место около мимбара. Стеснение людей на крышах и на земле было таким, что иголка не смогла бы упасть на землю.

На оглашение победной грамоты был назначен хафиз Зайн-ад-дин из детей маулана Шараф-ад-дина Зиаратгахи. Рядом с мимбаром для хатиба приготовили скатерть, наполненную золотыми монетами, одежду чоркабб c золотыми пуговицами.

Но тут возникла распря между Хафизом Зайн-ад-дином и [другим] Хафизом [по имени] Хасан Али. ¹⁵⁷ Большинство вельмож было на стороне Зайн-ад-дина, другие же стояли за Хасан Али. Наконец, хафиз Зайн-ад-дин взошел на мимбар и стал читать грамоту, что [начиналась словами]: “Скажи: боже, царь царства, ты даешь царство, кому хочешь, и отъемлешь царство, у кого хочешь. ¹⁵⁸”

Ходжа Абдулла Садр ¹⁵⁹ говаривал [впоследствии]: “Никогда не приходилось нам слышать грамоту подобной пышности!”

Когда [чтение] грамоты дошло до того места, где следовало предать проклятию семнадцать сотоварищей пророка, хафиз Зайн-ад-дин [остановившись] повернулся к шейх-аль-исламу и другим вельможам. ¹⁶⁰ Шейх-аль-ислам сказал “О хафиз, не возбуждай смуту, не губи народ. Говори всё, что велят!”

Не успел хафиз Зайн-ад-дин прочесть и десяти строк проклятия, как Кули-хан вскипел и воскликнул: “Что это за личность, вредительствующая в царском указе?” ¹⁶¹

Хафиз Хасан Али сказал: “Как может он произносить проклятия, когда его самого зовут Зайн-ад-дини Аби Бакр, а деда его звали Шараф-ад-дини Усман?”. [374]

Эмир Мухаммади Мир Юсуф сказал: “Ей, хафиз, гнусный человек, зачем врешь? Его зовут ведь Зайн-ад-дини Али!”

Мулла Ядгар Астрабади сказал: “Ей эмир Мухаммад, доколе доводишь лганье? Хафиз Хасан Али говорит правду!”

Эмир Кули-хан тотчас вскочил и послал на мимбар маддаха Хайдар Али. Он схватил Хафиза за ворот и за бороду, и сказал: “Ей, ты, еретик, поворачивайся, проклинай!” — но, не дав ему говорить, потащил его с мимбара. Не успел хафиз поставить ноги на землю, как один из кизилбашей ударил его шемширом по голове, разрубив ее до бровей. Человек десять кизилбашей разрубили его на части у подножия мимбара. Поднялось тут в соборной мечети светопреставление: хафиз был уважаемым, известным человеком, из мюридов его светлости Абд-ар-рахмана Джами. Кто-то сказал: “Бедный хафиз принял мученичество!” Этого человека [схватили и] также хотели убить. Несколько человек заступилось и ему удалось откупиться за четыре тысячи хани.

Сын его светлости Абд-ар-рахмана Джами — Зия-ад-дин Юсуф упал в мечети без чувств и его вытащили наружу; в таком же состоянии были вытащены шейх-аль-ислам и несколько вельмож. Маддах Хайдар Али одел на себя чоркабб и забрал ашрафи. Лишались чувств и многие из бывших на крышах, падали вниз и ломали себе руки и ноги; семеро разбились насмерть. Я, Мирза Байрам и многие из друзей были в таком смятении, что, очутившись у дверей мечети, не могли сообразить, что следует выйти наружу. От одних дверей шли мы к другим и там было с нами то же. С крыши мечетей несколько кизилбашей швыряли в толпу ашрафи, но никто не обращал на это внимания и не подымал [денег] с земли. Нашелся друг, который вывел нас оттуда, а мы совершенно не понимали, куда идем и, только добравшись до медресе и ханаки Султан-Хусейна, сообразили, где мы находимся. На пути от соборной мечети до туда видели мы около пятидесяти голов, вздетых на копья. Их носили [по улицам], восклицая: “Эй, вы, еретики — суннитишки, поучайтесь!  Известный еретик Мир Шанетараш (“изготовитель гребенок”) составил на мелодию “ирак” песню  с проклятием сотоварищам пророка. Вокруг [375] него столпилось около тысячи человек. ¹⁶² [Распевая эту песню, двигались они к хиабану, не отпускали никого, кто им попадался и от времени до времени подымали на копьях голову. Когда дошли они до мазара маулани Абд-ар-рахмана Джами, было их уже около десяти тысяч.] Они навалили на могилу его светлости все двери, ставни, скамейки и кровати, которые только можно было сыскать в той округе. Высота этой [кучи] была равна высоте айвана мазара, [т. е.] тысяче гезов. Затем подожгли. Когда огонь разгорелся, нельзя было подойти к нему на полет стрелы, он напоминал огонь Нимруда. ¹⁶³

Мы с Мирза Байрамом потеряли друг друга. У квартала Мукриан большая толпа возглашала проклятия. Ко мне подошел один студент, которого я знал уже несколько лет и считал его суннитом и мусульманином.

Ему сказал я: “О друг, что стоять здесь и слушать эти глупости? Давай, уйдем отсюда!”

Вдруг этот злосчастный закричал: “Друзья, сюда, вот — еретик!” Как только он произнес эти слова, толпа раздалась, а я головой вперед бросился в толпу и скрылся от него. Они стали меня разыскивать [в толпе]. Тут был узкий длинный переулок, который называли Кучаи Шафталу. Едва я бросился в него, как тот незаконнорожденный нечестивец меня увидел и закричал: “Друзья, вот он!” Люди кинулись за мной по пятам, камни и комья глины дождем сыпались мне на голову, а я бежал по той улице. Внезапно передо мной появился еретик. [Преследователи] стали кричать ему, чтобы он задержал меня. Растопырив руки, он перегородил улицу. Я сунул руку под полу, и он подумал, что я достаю нож, испугался и, прижавшись грудью к стене, сказал: “Я не намерен причинить тебе вреда, иди куда хочешь!”

Я прибежал к глубокому арыку, вода его втекала в сад через глиняную трубу  Я бросился в воду и пролез в трубу. Внутри нее оказались колья [вбитые так], что пробраться было невозможно. Я налег грудью на один кол, напрягся, кол сломался. Я вылез наружу [376] и выбрался на берег. ¹⁶⁴ На дне арыка была кость; когда я бросился в воду, она вонзилась мне в ногу и [сейчас из раны] текла кровь. Мне пришло в голову, что кровь укажет путь моим преследователям и в конце концов я попадусь из-за своей же крови. Тотчас снял я штаны и, крепко перевязав рану, направился в глубину сада. Я увидел полуразвалившееся строение, вошел в него, там оказались дрова, я в них спрятался.

А тот студент говорил толпе: “Дорогие, если к примеру убили бы вы Язида, неизвестно, было ли бы это более похвальным делом [чем убийство этого человека]. Это тот самый человек, который написал сатиру на шаха Исмаила и его последователей. Нет шаху лучшего подарка, чем этот еретик!” Так подстрекая толпу, направлял он ее в сад. Они достигли дверей дровяного сарая. Одни говорили: “Возможно, что он скрывается в этих дровах!” другие отрицали это. Один человек сказал: “Если он не в этих дровах, то я не раб Али!” Они решили поджечь дрова. Кто-то пошел за огнем. В этот миг раздались крики: оказалось, что в этом саду был какой-то человек, который, когда появилась толпа, испугавшись, бросился бежать. За ним погнались, схватили его, отрубили голову и, воздев ее на копье, кричали: “Вот, мы нашли его!” Те, которые стояли у дверей сарая, повернули и все вышли из сада. Через некоторое время я выбрался из-под дров, но куда итти дальше — не знал. В углу сада увидел я здание и [около него] женщину, которая призывала меня знаками. Я направился к ней. Она сказала: “Сынок, сколь удивительным образом ты спасся! Войди в дом.” Она подала мне хлеб и простоквашу, говоря: “Кушай скорее и прячься в чулан : мой муж себзеварец, неравно увидит тебя, второй раз тебе уж не спастись!”

Я встал и сказал ей: “О мать, спрячь меня, ибо я погибну от страха!”

Она ввела меня в чулан, там были сложены корзины:, под этими корзинами спрятала она меня.

Едва она вышла из чулана, как [в дом] вошел ее муж и сказал: “Был я у мазара этого еретика, здорово еретика [377] сожгли. ¹⁶⁵ Там узнал я, что в этом самом моем саду поймали и убили еретика. Как жаль, что не оказался я при этом добром деле!”

Жена подробно рассказала ему о случившимся. Через некоторое время мужиченка ушел из дому.

Мирза Байрам, потеряв меня, остался у мазара его светлости Джами и там услышал он о том, что меня убили в саду. Плача и разодрав воротник, принес он это известие в мой дом и затем явился в сад во главе почти пятидесяти женщин. Увидев валявшееся в саду раздетое тело убитого человека, подняли они вопль, разодрали одежды и пали на тело. А тело лежало ничком, и моя сестра сказала: “Это не мой брат, у моего брата в середине лопатки черная родинка, а на этом теле родинки нет.”

Убедившись в этом, стали они метаться по саду, разыскивая меня, и прибежали к дому той женщины. Она ввела их в дом, а я, увидев их, с криком выскочил из чулана. Мы обнимались, прикладывались друг к другу лицом и [радостно] кричали. Мои женщины сняли с себя все браслеты и перстни и отдали их той женщине. После четвертого намаза, когда голова ясного солнца, вздетая на копья лучей, была опущена в шахристан заката, а девы мироздания ¹⁶⁶ всыпали свои перстни и браслеты — звезды в подол старухи — неба, направились мы в город и к пятому намазу благополучно добрались до дома.

Комментарии

1 См. статьи: “Мемуары Зайн-ад дина Восифи, как источник для изучения культурной жизни Средней Азии и Хорасана на рубеже XV—XVI вв.”, Труды Отдела Востока Эрмитажа, II, стр. 263, и “Навои в рассказах современников”, юбилейный сборник “Алишер Навои” изд. Акад. Наук СССР, стр. 121. Первой из этих работ в дальнейшем присвоено сокращенное обозначение “Мемуары”.

2 В целях соответствующего сравнения, ниже дано, параллельно мемуарам Восифи, изложение описания взятия Герата Шейбани-ханом и затем Исмаилом Сефеви по Хондемиру и Бабуру (по Бабуру, конечно, только для первого события).

3 См. “Мемуары”, стр. 216.

4 См. “Мемуары”, стр. 210, 211. В противоположность высказанному в этой работе мнению (стр. 209), рукопись B653 Института Востоковедения заслуживает полного внимания и не уступает рукописям В 652 и С 401. В этой рукописи две руки, одна более старая, вероятно, начала или первой половины XIX в , вторая — новая. Последней принадлежат аккуратно вставленные листы, заполняющие лакуны в старом тексте, в том числе последний лист с датой (новой переписки) — 1281 г. х. (1864/65). К сожалению, эта рукопись не была по техническим причинам мною в должной мере использована при написании настоящей работы.

5 См. “Мемуары”, стр. 211.

6 См. об этом произведении мою заметку “Тезкирэ Хасана Нисори и т. д.”, Труды Отдела Востока Эрмитажа, III, стр. 191. Сведения о Восифи приведены на 142-листе первой тетрадки рукописи (В 2493).

7 Выражение несколько неясно. Скорее всего следует его понимать как “преклонялись перед его каллиграфическим искусством”.

8 Следующее далее в тексте муамма и разгадка его, как и все муамма вообще, непереводимо. При разгадке следует иметь в виду, что в сочетании *** первый и второй слоги надо понимать в их цифровом эквиваленте (3). Вторая же часть графически соответствует написанию арабского порядкового числительного “шесть”.

9 Остальные все — подражательны. См. “Мемуары”, стр. 232.

10 Этот бейт Катиби в мемуарах Восифи приведен в другой редакции.

11 См. “Мемуары”, стр. 232 и сл.

12 См. “Мемуары”, стр. 233, Далее в тексте тезкире Нисари приводятся четыре бейта этой касыды и сообщается об аналогичном произведении автора тезкире в честь Хумаюна.

13 См. “Мемуары”, стр. 269.

14 Восифи помещен в разделе лиц, с которыми “автор не общался и которые, достигнув старости, погребены вне Бухары”.

15 См. ниже, стр. 329 также “Мемуары”, стр. 261.

16 См. В. В. Бартольд, Мир-Али-Шир и политическая жизнь, стр, 152, сл.

17 См. “Навои в рассказах современников”, стр. 127.

18 См. “Мемуары”, стр. 207, 212, 214.

19 Там же, стр. 239 и 246.

20 Там же, стр. 269.

21 См. ниже, стр. 330.

22 *** Так в цитируемой ниже литографии “Хабиб-ас-сияр”, стр. 311. В. В. Бартольд читает “Нерету”. (См. “Улугбек и его время”, указатель).

23 См. ниже, стр. 351.

24 См. ниже, стр. 350.

25 См. ниже стр. 355.

26 *** немного ниже ***. Я не уверен, что “хамшире” следует понимать здесь, как “сестры”. Одна из этих женщин была во всяком случае сестрой (***) Восифи. См. там же, стр. 337.

27 См. “Мемуары”, стр. 259; Т 553, В 288, С 222. Характеристике предшествует обычное рамочное введение, сообщающее о тех обстоятельствах, при которых Восифи сообщает весь рассказ своему среднеазиатскому покровителю, шейбанидскому князю Кельди Мухаммаду, на соответствующем маджлисе. Маджлис не датирован. Это введение таково: “Повествование о Гияс-ад-дине Хорасани. В местности Парак, одной из летовок его величества [Кельди Мухаммада], собралось некоторое количество просвещенных людей области Бухары. Его величестзо [Кельди Мухаммад], обратившись ко мне, произнес: “Шейх Алам-Шейх рассказывал, что у вас в Хорасане был родственник, совершавший удивительные вещи. Однако “мудрые изречения должно выслушивать из уст самого Лукмана”.

Тогда было мною доложено так:

Далее идет характеристика Гияс-ад-дина, приводимая в основном тексте нашего изложения.

28 *** См. также ниже, стр. 406. Возможные значения отдельных терминов сообщил мне В. И. Беляев, которому и приношу глубокую благодарность.

29 Интересная игра слов: ***

30 См. ниже, стр. 337.

31 В 297

32 См. “Навои в рассказах современников”, стр. 127.

33 См. ниже, стр. 335. Мне не удалось найти в доступных пособиях поэта с таким именем

34 См. ниже, стр. 337.

35 Попутно отметим, что те двести тенге, которые Гияс-ад-дин предлагает Султан-Али в качестве возмещения за убитого раба, являлись, вероятно, действительной ценой раба — взрослого мужчины, не мусульманина, сельскохозяйственного рабочего.

36 См. ниже, стр. 334 — 335.

37 Подробнее см. ниже.

38 О нем подробнее см. ниже.

39 Абдулла Марварид — знаменитый Гератский вельможа, музыкант — исполнитель и композитор: см.: Бабур, франц. перевод. I, 394, 412.

40 Продолжение эпизода Рукайат-бегим и Мирза байрама см. ниже, стр. 370.

41 См. ниже. 370.

42 См. ниже, стр. 371.

43 См.: В. В. Бартольд, Навои и политическая жизнь, стр. 152, где эта история подробно изложена по Хондемиру.

44 “Мемуары”, 261, Т 653, C 277. В “Мемуарах” мною ошибочно указано, что эта глава не имеет рамочного описания маджлиса, на котором Восифи излагает свое повествование. Пользуюсь случаем привести здесь это описание полностью.

45 *** Этот бейт целиком приведен также в тезкире Сам-мирзы Сефеви. См. издание В. Дестгерди, Тегеран, 1314 г. х., стр. 15.

46 В тексте: “от Хорасана”.

47 *** Вряд ли “Биби” Мухибб Джанги?

48 Имеется в виду Султан-Хусейн. Стихотворение, несомненно, относится к этому же событию. Непонятно, почему в тексте это не оговорено

49 Рукопись была в свитке. Поэты Гульхани и Гавваси упоминаются в тезкире Сам-мирзы (цит. изд., стр. 112 и 174). В год написания тезкира (957/1550) Гавваси было “более девяноста лет”.

50 Следует бейт чрезвычайно непристойного содержания.

51 Продолжается рассказ Восифи от первого лица.

52 По Хондемиру, это случилось через год после казни Мухаммад Мумина. См.: В. В. Бартольд, цит. раб., стр. 152.

53 Речь Низам-аль-мулька передана нами здесь сокращенно.

54 Вероятно, известного везиря Афзаль-ад-дина.

55 Шади упоминается Бабуром (цит. изд. I, 44) как один из знаменитейших композиторов Герата.

56 Остается неясным, было ли это стихотворение оглашено тут же на собрании. См. выше, стр. 328.

57 См.: В. В. Бартольд, цит. раб., стр. 118 и 129. Подробнее об этом см. ниже, стр. 328.

58 Выражение В. В. Бартольда, там же, по поводу религиозных споров: того времени.

59 ***

60 Цит. раб., стр. 154.

61 См. приложение II.

62 См. “Мемуары, стр. 205 и ниже, стр. 331.

63 Начало рассказа о Тадж-ан-насаб в гл. 25. См. “Мемуары”, стр. 258. Сафи-ад-дин, очевидно, автор известного интересного труда “Капли источника жизни”. Во введении к этому труду автор называет себя “Фахр-ад-дан Али, сын Хусейна Ваиза Кашифи, известный как Сафи”. Цитирую по ташкентской литографии Арифджанова, 1329 г. х., стр. 2.

64 См.; Навои в рассказах современников, стр. 125.

65 Перевод этого рассказа см. там же, стр. 127 и след.

66 См. ниже, стр. 343.

67 Бабур отмечает другое лицо, приобретшее известность тем, что оно стало заниматься преподаванием с 14 лет (франц. перевод, I, 402).

68 См. “Мемуары”, стр. 259. Начинающую эту часть характеристику Гияс-ад-дина мы уже привели выше.

69 Об этом подробнее см. ниже.

70 Ниже приведен текст этого маншура с переводом (приложение I)

71 ***

72 Известнейший каллиграф, ум. в 1513/14 г. См.: С. Нuart, Les calligraphes et les Miniaturistes de 1'Orient Musulman, Paris, 1908, стр. 221—222. В новой работе Аббаса Эгбаля (журнал “Ядгар”, II, 8, Тегеран) даты жизни Султан-Али определяются 841—926 гг. x. (1437/6—1520).

73 Ср. ниже, стр. 340.

74 О нем см.: Бабур, франц. перев., I, 373; Хондемир, “Хабиб-ас-сияр”, тегеранская литография, стр. 316, сообщает, что Фаридун-Хусейн был убит в военном столкновении с узбеками в Келате, в 915 г. х. (1509/10) Также см. выше.

75 См. “Мемуары”, стр. 204.

76 Кидание приближенных в хаузы было, повидимому, распространенным способом выражения немилости. Так, в мемуарах Восифи (гл. 36) приводятся рассказ о мелком поэте маулана Ахмаде, которого Алишер Навои, раздраженный неудачным стихом в панегирике, поднесенном ему этим поэтом, приказал бросить в хауз и затем пожаловал ему шубу “так как погода была холодная”

77 Подробно об “Удивительной Пятерица см. “Мемуары”, стр. 231—235, где также приведен перевод соответствующего отрывка мемуаров.

78 См, “Мемуары”, стр. 238.

79 См. ниже.

80 Ср. “Мемуары”, стр. 235.

81 Т 605, В 320, С 250. Рассказ имеет следующую рамку: “Когда окончился этот рассказ (имеется в виду приводимый ниже рассказ о взятии Герата Исмаилом Сефеви и дальнейших приключениях Восифи и его друзей), его высочество [Кельди Мухаммад] сказал: “Маулана Кийтали говорил, что у вас в Хорасане был родственник, по имени Гияс-ад-дин Мухаммад, совершивший во времена Шейбек-хана удивительные вещи. Мой дух крайне стремится услышать об этом” — Я доложил: ... и т. д.”

82 Эти слова Восифи вставляет как бы от себя.

83 Имеются в виду Бади-аз-заман и Музаффар.

84 Коран, 22,₁.

85 Коран, 23,₁₀₃

86 *** “в половину астрономического мгновения”.

87 Из этого замечания явствует, что Восифи поступил учителем в семью эмира Шахвали в 906 г. х. (1500—1501 г. х. э.), т. е. в возрасте 16 лет,

88 [За то, что затрудняем вас], т. е. богато вознаградим.

89 Очевидно, дом эмира находился за пределами городских стен.

90 Как сообщил мне Е. Э. Бертельс, *** название растения с желтыми цветами.

91 Имеется в виду, что Восифи говорил проповедь, подражая приемам Хусейн-Ваиза. Выражение “Семь лет тому назад” показывает, что Восифи было тогда 15 лет.

92 В тексте неясное мне слово *** (? ***)

93 Соответствующее выражение в тексте *** мне любезно разъяснил в письме А. А. Семенов, одновременно указав, что, в противоположность высказывавшемуся мною предположению, “этого рода чалмы не составляли принадлежности костюма только студентов, но всех прочих граждан, кроме *** и эмиров, которые концы чалмы не выпускали”.

94 “Папка” для бумаг из тисненной кожи.

95 Сыновья Султан-Хусейна.

96 Сай в двух фарсахах на запад от Герата.

97 Известные строки Шах-намэ.

98 Важный сановник двора Султан-Хусейна. См: В. В. Бартольд, цит. раб., стр. 154; Бабур, франц. перев., I, 21.

99 Султанвали, очевидно, сын эмира Шахвали. Словом “суженая” перевожу ***, стоящее во всех трех рукописях, полагая, что это вариант приводимого в словарях ***.

100 Далее стих:

101 В тексте неясное мне слово *** (?***).

102 Так, очевидно, звали бегим. Соответствующее чтение дает рукопись Т. Рукописи В и С имеют ***

103 ***

104 Под первыми имеются в виду длинные пояса — кошельки.

105 Слова хана непристойны; они по-персидски, вторая его фраза по-узбекски.

106 ***. Так, очевидно, звали невесту Султанвали. Такое же имя носит одно лицо, плясавшее на маджлисе Восифи. См. ниже, стр. 378.

107 Каваре — большая корзина почти в рост человека. Ее носят на спине

108 Очевидно, имеется в виду доставка новой партии винограда, которая, вместе с оставляемой частью, будет употреблена на изготовление вина.

109 Коран, 2,₁₁₁; 3,_42,52; 6,₇₂ и др.

110 Под драгоценностями Хадиджа-бегим имеются в виду, очевидно, драгоценности Карагез-бики. Тогда драгоценности, закопанные в михманхане, — это те, что были принесены из дома эмира Шахвали.

111 *** — лавка, в которой он, судя по этому названию, вероятно, не только торговал жареным горохом, но и занимался его приготовлением.

112 Эти стихи, вместе с предшествующим, заключенным в ковычки, отрывком представляют собой, очевидно, цитату (“Анвари Сухайли?”).

113 В 330, С 260 ***. Возможно, что путь к раскрытию этого иносказания указывается здесь некоторым созвучием этого слова с арабским словом в другом значении.

114 Такого эмира упоминает Хондемир (“Хабиб-ас-сияр”, цитируемая ниже тегеранская литография, стр. 310) средя узбекских эмиров, участников похода Шейбани-хана на Герат. При вступлении узбеков в Герат Джан-вафа был назначен комендантом (даруге) города. Таким образом его брата Уруса не следует, повидимому, смешивать с упоминаемым у Бабура (франц. перевод, I, 395) джагатайским эмиром Мухаммад Урусом. Джанвафа был убит в роковом для узбеков сражении под Мервом.

115 Под другими имеются в виду, очевидно, сын эмира — Султанвали и его невеста.

116 Имеется в виду, вероятно, упоминавшийся выше хафиз Султан-Али

117 ***

118 Ниже (стр. 378) Амани снова появляется в обществе Восифи, через четыра года после описываемых событий.

119 “Хабиб-ас-сияр” Хондемира цитируется по тегеранской литографии 1854 г. (15 раби-аль-мавлуд 1271 г. х., дата окончания переписки 4-ой части 4-го тома). Это сочинение было начато в 1521 г. и окончено в 1523/4 г. (см. статью Беверидж под словом “Хондемир” в Энциклопедии Ислама).Эти данные имеются и в нашей литографии. Так, на последней (424) странице сочинения перед заключительным месневи двукратно приведен тарих окончания *** Хондемиром своего труда — 930 г. х. (этот год начался 10 ноября 1523 г. х. э.). Упоминаемые перед этим в летописной последовательности года (например стр. 312 и 320 — 929 г. х., стр. 388 — 930 г. х.) вполне подтверждают эту дату — 930 г. х. (1524) — последний год летописи (см. также: В. В. Бартольд, Иран, Исторический обзор, стр. 86). В связи с этим вызывает недоумение, приведенное М. А. Салье (Сборник “Родоначальник узбекской литературы”. Ташкент, 1940, стр. 171) сведение о том что Хондемир “приступил к писанию этого сочинения, находясь в Кандахаре, в 933—1526/27 гг.” В предисловии и повторно в тексте (3-я часть 3-го тома) Хондемир точно сообщает, что он приступил к написанию своего труда в начале 927 г. х. (начало 1521 г. х. э.; стр. 3 цитир. литографии) по указанию эмира Гияс-ад-дина Мухаммад ибн эмир Юсуфа-аль-Хусейни (стр. 3 и 381 цит. литографии). Писание было прервано после убийства эмира в том же году, в связи с наступившей вследствие этого смутой, и возобновлено, все в том же году, после прихода в Герат нового наместника Дурмиш-хана, по указанию одного из приближенных последнего, ходжа Хабибулла (стр. 4 цит. литографии). По имени этого ходжа и названо все сочинение (стр. 5).

Эмир Мухаммад до самой казни был одним из двух правителей Герата (второй был Амир-хан, казнивший эмира). Его жизнеописанию посвящена целая глава “Хабиб-ас-сияр” (стр. 381). Из этой главы явствует, что Хондемир приступил к написанию своего сочинения в Герате. Продолжал он свою работу также в Герате, куда в том же году прибыл упомянутый Дурмиш-хан (стр. 382 цит. литографии). Таким образом, сомнение вызывает и другое сообщаемое М. А. Салье (цит. раб., там же) сведение, согласно которому Хондемир приступил к своей работе в Кандахаре.

120 Стр. 309. Это — апрель 912 г.

121 См. Навои в рассказах современников, стр. 127.

122 Хондемир, стр. 309, Бабур, II, 5.

123 Хондемир, там же. ***

124 Хондемир, там же.

125 Французск. перевод, II, 8.

126 Как известно, именно у Тарнаба произошло сражение за Герат между Ала-ад-дауле и Улугбеком (1448 г.), выступившим из Мавераннахра. Тарнаб находится в 11 фарсахах от Герата. См.; В. В. Бартольд, Улугбек и его время, стр. 123.

127 Хондемир, 310. Hи Восифи, ни Бабур ничего не говорят об упомянутых подробностях разгрома тимуридов, зато дальнейший эпизод приводится у Восифи с большими подробностями, чем у Хондемира.

128 Восифи упоминает еще эмира Абд-аль-кадира, но приписывает обращение к вельможам не Музаффар-Хусейну, а матери его Хадиджа-бегим.

129 Хондемир, 310. Как видно из этих слов, Хондемиру было поручено только составление соответствующего дипломатического документа. Эти слова не следует истолковывать в том смысле, что “Хондемир участвовал в выработке условий сдачи Герата” (Салье, цит. раб., стр. 172). Жестокие условия сдачи были продиктованы гератцам позже, в ставке Шейбани (см. ниже). Восифи ничего не говорит об этом послании.

130 Хондемир, там же. *** Бабур (I 402) упоминает об известном ученом богослове Муллазаде (т. е. мауланазаде) Мулла-Усмане (т. е. маулана Усмане). который получил прозвище Мулла-Мадарзад благодаря тому, что очень рано (с 14 лет) стал заниматься преподаванием, (продолж. сноски см. след. стр.). Восифи (см выше, стр. 343) говорит в связи с событиями этого же дня о ***. (В 324, С 254, Т 613. В последней рукописи слово “набире” пропущено).

131 *** Хондемир, 310.

132 Хондемир перечисляет гератцев, отправившихся в ставку, но себя среди них не называет.

133 Хондемир, там же.

134 ***

135 Хондемир, стр. 311.

136 Так — Бабур и Хондемир. Восифи называет ее Карагез-бики. Так как “ханзаде-ханум” не имя, а титул, (см.: В. В. Бартольд, Улубек и его время, стр. 115), то противоречия здесь нет. В сообщаемом Восифи интимном разговоре естественно ожидать не титула, а имени.

137 Восифи говорит только, что она была дочерью узбекского эмира.

138 Хондемир, 311; Бабур, II, 10, Восифи, см. выше, стр. 349.

139 “Стараниями ходжа Камаль-ад-дин Махмуда”. Хондемир, там же.

140 Хондемир, стр. 311. *** Чрезвычайно желательно, чтобы специалисты-нумизматы высказались по существу этих интересных сведений.

141 ***

142 Цит. литография, стр. 312.

143 Цит. литография, стр. 312. В тексте значительное количество весьма интересных подробностей.

144 Назначение его осталось мне неясным.

145 *** Цит. литография, стр. 311.

146 См.: В. В. Бартольд, Мир-Али-Шир и политическая жизнь, стр. 162.

147 См. “Мемуары”, стр. 264.

148 См. ниже, стр. 389.

149 Рассказ приводится ниже.

150 Неясно, имеется ли в виду тот же дом, который был в 913 г. х. разгромлен узбеками, или другой.

151 См. выше, стр. 343 и ниже, стр. 383.

152 Рассказ сообщен на том же маджлисе Кельди Мухаммада, вслед за рассказом о похождениях Гияс-ад-дина в Мешхеде и Кусуре (Т. 577, В 300, С 234). Восифи выступает с этим рассказом в связи с тем, что разговор на маджлисе переходит на тему о дальновидности, которую проявил, конечно, сам автор мемуаров.

153 В рукописях следует непристойный арабский бейт.

154 В действительности могло пройти не более девяти лунных лет, так как “джулус” Исмаила имел место в 1502 г.

155 В тексте *** — торжественная реляция о победе — манифест, которую оглашали в населенных пунктах отходящей к победителю территории и в его собственной области. Восифи включил в свои мемуары текст двух таких составленных им грамот (см. “Мемуары,” стр. 267 и 268).

156 Здесь в значении “ни жив, ни мертв.” Коран, 20,₇₆

157 Второй хафиз, очевидно, оспаривал право оглашения грамоты.

158 Коран, 3,₂₅

159 Очевидно, известный Абдулла Марварид Садр, вельможа и музыкант круга Навои.

160 Очевидно, не в силах произнести проклятие и как бы испрашивая санкцию у шейх-аль-ислама.

161 Это, очевидно, несколько запоздалая реакция Кули-хана на задержку в оглашении текста проклятия, допущенную Хафизом или на недостаточную выразительность его чтения.

162 Все последние заключенные в квадратные скобки слова в рукописях С и В отсутствуют (Т, 583).

163 Т. 583 — “огонь Халиля.”

164 Рукопись Т 584 описывает этот эпизод в несколько иных выражениях.

165 Под еретиком имеется в виду Джами. Эти слова себзеварца доказывают его крайний шиитский фанатизм, т. е. подчеркивают новую опасность, надвинувшуюся на Восифи.

166 Имеются в виду созвездия.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки жизни гератского общества на рубеже XV-XVI вв. // Государственный Эрмитаж. Труды отдела Востока. Т IV. Л. 1947