АРМИНИЙ ВАМБЕРИ

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СРЕДНЕЙ АЗИИ

Здесь было полным-полно повозок, и вообще я заметил на дорогах поразительное оживление, так как поход вызвал рост перевозок между Бухарой и Кокандом. Из Катта-Кургана особая дорога ведет через пустыню в Карши; она, по-видимому, часа на четыре короче, чем дорога, ведущая туда из Самарканда, но путникам приходится брать с собою воду, так как на этом отрезке пути в пустыне имеется несколько колодцев для животных, а для людей колодцев совсем мало. Я слышал, перед чайными лавками возчики и крестьяне вели разговоры о политике, что здесь, в деревне, более дозволено, чем в Бухаре. Бедные люди с восторгом рассуждали о подвигах своего эмира; они рассказывали, что из Коканда он якобы дошел до Китая и что, [157] распространив свою державную власть на весь Восток, он захватит также Иран, Афганистан, Индию и Френгистан, которые они считают соседними странами, и таким образом весь свет будет поделен между султаном и эмиром.

Нашей пятой и последней станцией перед Самаркандом, после того как мы выехали из довольно значительного селения Карасу, был Даул. Наш путь лежал по возвышенностям, с которых были видны большие леса, простиравшиеся с левой стороны. Мне говорили, что они тянутся до половины пути к Бухаре и в них находят убежище узбекские племена хитай и кипчак, которые часто становятся яги (врагами) эмира, напасть же на них не так легко, потому что они знают все лазейки в своих лесах. Все, что я слышал в Бухаре, во многом охладило большие ожидания, которые я возлагал на Самарканд относительно его исторического значения, тем не менее мною овладело невыразимое любопытство, когда мне указали на возвышавшуюся на востоке гору Чобаната, у подножия которой лежала моя Мекка - цель моих стремлений. Поэтому я со вниманием разглядывал все вокруг. Через два часа, когда мы спускались с холма, я увидел наконец посреди хорошо возделанной местности город Тимура. Должен признаться, что первое впечатление от разноцветных куполов и минаретов, ярко сверкавших в лучах утреннего солнца, было своеобразным и очень приятным.

Так как Самарканд благодаря очарованию прошлого и из-за его удаленности считается в Европе чем-то необыкновенным, мы попытаемся, поскольку не можем воспользоваться кистью, описать пером облик города. Поэтому я попрошу читателя сесть в мою повозку, тогда он увидит на востоке уже названную гору, а на конусообразной вершине ее - небольшой домик, где покоится Чобаната, святой покровитель пастухов. (Горы, которые почти непрерывной цепью тянутся в среднем течении Зеравшана, к югу от него именуются в целом Шахрисябзскими горами, потому что в этих горах находится независимое от Бухары бекство Шахрисябз. Эти горы состоят из двух хребтов, из которых северный в своей восточной части называется Алтаба-Таг, а в западной - Каман-Баран-Таг, или Самаркандские горы. Южный хребет, на южном склоне которого стоит город Шахрисябз, называется Султан-Хазрет-Таг. Эти горы весьма высоки, и во многих местах граница вечных снегов проходит значительно ниже их вершин. К западу горы немного понижаются, но все еще есть значительные горные цепи. Из Зеравшанской долины высоких гор я не заметил. К юго-западу от города Катта-Кургана начинается новая горная цепь, которая круто повышается по направлению к восточному плато и почти что острым углом вдается в Зеравшанскую долину на 6-8 верст. Эта горная цепь называется Тим-Таг. Мне говорили, что к юго-востоку от этой цепи гор находится обширная равнина, простирающаяся якобы до Бухары и носящая название Орта-Чёль (Средняя равнина). Все эти южные горы террасами спадают до самой Зеравшанской долины, так что дорога между Катта-Курганом и Самаркандом проходит большей частью вдоль крайних отрогов гор. От северных пограничных гор параллельно реке Пенджикент идут горы Шункар-Таг (Соколиные горы); приблизительно в 15 верстах от Пенджикента Шункар-Таг поворачивает на север и соединяется с южными отрогами Сандзар-Тага; последние поворачивают на северо-запад и тянутся до города Джизак. К горам Сандзар-Таг с востока примыкают горные цепи Нуратанынг-Таги, которые отделяют Зеравшанскую долину от северных песчаных степей и защищают ее от песков. К югу от Сандзар-Тага тянется шириной в 10-15 верст цепь довольно высоких холмов, которые, волнообразно повышаясь и понижаясь, соединяются с южными отрогами Нуратанынг-Таги и образуют настоящий водораздел между Сырдарьей и Амударьей. В горах Сандзар-Таг берет начало речка Юлан-Ёттю (через нее может перебраться змея); эта речка пробивается между Сандзар-Тагом и Нуратанынг-Тагом и дает воду Джизаку. Главное направление гор Нуратанынг-Таг-с востока на запад, они начинаются у реки Юлан-Ёттю и тянутся, пожалуй, верст на 150 до города Нурата (Святой отец), откуда произошло и название гор. Главный гребень находится на севере и называется Кара-Таг (Черные горы). Он очень крутой и имеет несколько зубцов. Южнее восточной части Кара-Тага почти особняком лежит горная цепь, носящая название Ходум-Таг; к ней с запада примыкают горы Караша-Таг, а к последним, почти параллельно Кара-Тагу, горы Ак-Таг. Ходум-Таг и Караша-Таг не особенно высоки и тянутся легкими волнами, Ак-Таг же крутой и имеет несколько зубцов, хотя он не так высок, как Кара-Таг. Кара-Таг и Ак-Таг сходятся в одну вершину у города Нурата. Заснеженных вершин в горах, ограничивающих Зеравшан с севера, я нигде не заметил. Пространство между обеими горными цепями Нуратанынг-Таги, чаще всего шириной 15-20 верст, представляет собой не ровную долину, а перерезано более или менее высокими цепями холмов, которые в основном тянутся в направлении с севера на юг. ( ”Долина Зеравшана в среднем течении” доктора Радлова в журнале Географического общества в Берлине. T. 6, вып. 5, 1871).) У подножия горы [158] раскинулся город, по площади равный Тегерану, только застроен он не столь густо и производит гораздо более благоприятное впечатление благодаря своим замечательным зданиям и руинам. Прежде всего глаз с восхищением и удивлением останавливается на нескольких высоких куполообразных зданиях, возвышающихся на северо-востоке, четырех медресе (пиштак); издали кажется, что они стоят совсем близко друг от друга. По мере приближения сначала открывается небольшой очаровательный купол, далее на юг - другой, более высокий; первый - это могила, а второй - мечеть Тимура. Прямо перед вами на юго-западной окраине города, на холме, высится цитадель (арк); вокруг нее виднеются другие здания - мечети и надгробные памятники. Представьте себе все это в густой зелени садов, и вы получите слабое представление о Самарканде, слабое, потому что персидская пословица гласит: ”Надо не только услышать, но и увидеть”.

Мы все знаем, едва ли надо и упоминать об этом, что первое впечатление от города, когда находишься на большом расстоянии от него, по мере приближения ослабевает, а при въезде исчезает совершенно. Тем более горько разочароваться в таком городе, как Самарканд, куда добираешься с неимоверным трудом и, как оказывается, тоже для подтверждения этой истины. Поэтому, когда мы, въехав через Дарваза-Бухара, довольно долго добирались через кладбище до жилой части города и мне пришло на память персидское стихотворение: ”Самарканд - это жемчужина вселенной”, я, несмотря на дурное настроение, от всей души расхохотался.

Мы сначала остановились в караван-сарае около базара, где хаджи получают даровой постой, но в тот же вечер нас пригласили в частный дом по другую сторону базара, неподалеку от могилы Тимура. Для меня оказалось приятным сюрпризом, что [159] наш хозяин - служащий эмира, а точнее, ему доверен надзор за Самаркандским дворцом.

Так как прибытия эмира из Коканда, где он закончил победный поход, ожидали через несколько дней, мои спутники решили ради меня остаться в Самарканде и ждать, пока я не увижу эмира и не найду новых подходящих попутчиков-хаджи на обратный путь. Я воспользовался этим временем для осмотра достопримечательностей, которыми Самарканд, несмотря на свой жалкий вид, богаче любого другого города Средней Азии. Пребывая в роли хаджи, я начал со святых, но так как все, даже то, что было интересно только с исторической точки зрения, оказалось связанным с той или иной священной легендой, я счел своим долгом осмотреть все, как того и желал. Здесь насчитывают несколько сотен мест паломничества, и приезжающие обычно соблюдают при посещении их определенную последовательность, в зависимости от важности мест или личностей. Этой последовательностью при описании достопримечательностей Самарканда будем руководствоваться и мы, с той только разницей, что опустим те места и святых, которые не имеют значения для истории.

1. Хазрети Шах-и Зинда. Настоящее имя этого святого - Касым бин Аббас ⁹⁴; по-видимому, он был корейшитом; он пользуется здесь большим уважением как глава тех арабов, которые принесли в Самарканд ислам. Его гробница находится за пределами города, к северо-западу от него, вблизи городской стены, в здании, которое служило летней резиденцией великому Тимуру и которое до cero дня сохранило многое от своей прежней роскоши. Все сооружение стоит на возвышенности, к которой ведут 40 довольно широких мраморных ступеней. Поднявшись наверх, попадаешь к зданию, расположенному в конце небольшого сада. Несколько узких коридоров ведут в большую комнату, а из нее направо узкий мрачный ход идет к столь же мрачной могиле святого. Помимо этой части здания, служившей мечетью, есть еще и другие комнаты, в которых разноцветный кирпич и мозаика сверкают великолепнейшими красками, словно они только вчера вышли из рук мастера. В каждой вновь обозреваемой комнате мы должны были совершать два рик'ата ⁹⁵, и у меня уже болели колени, когда нас ввели в отделанное мрамором помещение, где хранятся три знамени, старый меч и панцирь, к которым прикладываются как к реликвиям великого эмира. Я совершил поклонение наравне со всеми другими, очень сомневаясь, впрочем, в подлинности этих вещей. Мне рассказывали также о мече, панцире, Коране и других реликвиях святого, однако ничего не показали. Напротив этого здания нынешний эмир велел построить небольшое медресе, которое имеет вид конюшен при дворце.

2. Масджиди Тимур (мечеть Тимура). Эта мечеть расположена в южной части города и по своим размерам и роскошной отделке каши (цветными кирпичиками) ⁹⁶ очень похожа на [160] Масджиди Шах, которую Аббас II приказал построить в Исфахане, правда, купол, в отличие от мечети в Персии, имеет форму дыни. Надписи из Корана золотыми буквами почерком ”сульс” здесь самые красивые из всех когда-либо виденных мною, если не считать надписей в развалинах Султание.

3. Арк (цитадель). К цитадели ведет довольно крутой подъем. Она разделяется на две части: внутреннюю и наружную; в последней находятся частные квартиры, а в первой располагается эмир. Хотя мне и расписывали дворец как замечательный во многих отношениях, я не нашел в облике этого обычного дома построенного едва ли сто лет назад, ничего любопытного! Сначала мне показали комнаты эмира; одну из них, айнахане ⁹⁷; всю выложенную осколками зеркал, считают чудом света, но меня она заинтересовала гораздо меньше, чем помещение, которое носит название Талари-Тимур (приемный зал Тимура). Это длинный узкий двор, окруженный крытой галереей; на фронтальной стороне его находится знаменитый кёкташ, т.е. зеленый камень, который служил эмиру троном; здесь-то, в этом огромном зале, и выстраивались соответственно рангу вассалы, спешившие сюда на поклон к нему со всех концов света. В середине зала, напоминающей арену, стояли три конных герольда, тотчас доносившие слова победителя мира до тех, кто располагался в самом дальнем конце его. Так как камень был в четыре с половиной фута высотой, всегда какой-нибудь пленный знатного происхождения служил вместо скамеечки. Поразительно, что, по преданию, этот огромный камень, при уже упомянутой высоте имеющий десять футов в длину и четыре в ширину, был доставлен сюда из Бруссы. По правую сторону от камня в стену вделан кусок железа в форме половины кокосового ореха, на котором куфическим почерком вырезана арабская надпись. Его привезли сюда из сокровищницы султана Баязида Йилдырыма, и он будто бы служил амулетом одному из халифов. На стене высоко над камнем я увидел два фирмана, написанные золотом, почерком дивани, один - султана Махмуда, другой - султана Абдул Меджида, которые были присланы из Стамбула эмиру Саиду и эмиру Насрулле и заключали в себе как рухсат-и намаз, т.е. официальное позволение молиться, (А именно молиться по пятницам, что всякий суннит может делать только с разрешения халифа или его представителей.) так и введение в должность кравчего. Присвоение ее бухарскому эмиру издавна входило в правила этикета. Нынешние эмиры обычно только при восшествии на престол принимают почести, восседая на кёкташе, обычно же к нему приходят лишь благочестивые пилигримы, которые произносят три фатихи и с особым благоговением касаются головой того места, откуда когда-то приказы их прославленного монарха разносились до самых дальних уголков Азии. В Самарканде о Тимуре говорят так, будто известие о его смерти пришло из Отрара только вчера, и меня как османа спросили, с какими [161] чувствами иду я к могиле такого великого человека, от которого наш султан потерпел ужасное поражение.

4. Турбати Тимур (могила Тимура) находится к юго-востоку от города. Здесь стоит красивый мавзолей с великолепным куполом, окруженный стеной ⁹⁸. По обеим сторонам довольно высоких ворот - два маленьких, похожих на большой, купола. Пространство между стеной и мавзолеем засажено деревьями, должно быть, это был сад, но теперь все это в страшном запустении. Вход в мавзолей - с востока, фронтон его, согласно предписанию, обращен к Мекке (кибла). Сначала попадаешь как бы в вестибюль, а уже оттуда - в сам мавзолей, построенный в форме восьмиугольника диаметром десять небольших шагов. Посредине, под куполом, на почетном месте, находятся две могилы, обращенные головами к Мекке. На одной лежит очень красивый темно-зеленый камень в 2 пяди шириной, около 6 пальцев толщиной и 10 пядей длиной, расколотый надвое. (О том, отчего раскололся камень, ходят разные рассказы. Одни говорят, что победоносный Надир-шах велел привезти камень себе и в пути тот раскололся. Другие утверждают, что он с самого начала состоял из двух кусков и что это будто бы подарок китайской (монгольской) принцессы.) Это могила Тимура. На другой лежит черный камень такой же длины, но немного пошире; это могила Мир-Сейида Береке, учителя Тимура, возле которого пожелал быть похороненным признательный великий эмир. Вокруг этих могил есть еще несколько других, больших и маленьких, где покоятся жены, внуки и правнуки эмира, но, если я не ошибаюсь, они были перенесены сюда из разных частей города уже впоследствии. Надгробные надписи на персидском и арабском языках, без каких-либо титулов, даже надпись на могиле эмира, очень просты, только слово ”кёреген” написано повсюду ⁹⁹.

Что касается внутреннего убранства мавзолея, то чрезвычайно искусно выполненные арабески с богатой позолотой и великолепной синевой лазури в самом деле поразительно красивы. Гробница Месуме Фатьмы (Сестра имама Ризы умолила халифа Мамуна дать ей разрешение навестить брата, жившего в ссылке в Тусе. По дороге туда она умерла в Куме, и ее гробница, внутри которой до меня не бывал ни один европеец, - высокочтимый объект паломничества) в Куме (Персия) не может идти в сравнение с мавзолеем, несмотря на то что отделка ее роскошна, тогда как красота мавзолея скромна. В головах могил стоят два рале (столы с откидными крыльями), куда на Востоке кладут священные книги и перед которыми муллы день и ночь по очереди читают Коран. За это они получают из вакфа (благочестивого учреждения) этого тюрбе ¹⁰⁰ хорошее жалованье. Их, так же как мутавалли (инспекторов), издавна берут из ногайских татар, поэтому и теперь там было несколько светловолосых старших смотрителей.

Я нанес визит мутавалли и целый день был его гостем. В знак особого расположения он разрешил показать мне подземную, [162] т.е. настоящую, гробницу - честь, которой редко удостаиваются даже местные жители. Мы спустились по длинной узкой лестнице, которая начинается у входа и ведет в комнату под мавзолеем. Эта комната - точная копия лежащей над нею не только по своим размерам, но и по украшающим ее арабескам. Могилы расположены здесь в том же порядке, что и наверху, только их не так много. Утверждают, что в могиле Тимура много сокровищ, но это неверно, так как противоречит законам ислама. Здесь тоже есть рале, и на нем лежит написанный на коже газели Коран большого формата. Меня многие уверяли, ссылаясь на надежные источники, что это тот самый экземпляр, который написал Осман, секретарь Мухаммеда и второй халиф, и что Тимур привез эту реликвию из сокровищницы султана Баязида из Бруссы и она с давних пор в тайне хранится здесь, так как мусульманские властители наверняка стали бы враждебно относиться к Бухаре, если бы узнали об этом.

На фронтоне тюрбе так, что каждому бросается в глаза, белыми буквами на синем поле написано: ”Сделал бедный Абдулла, сын Махмуда из Исфахана”. Дату я не смог найти. Шагах в ста от этого здания высится другой купол, более простой архитектуры, но достаточно древний. Здесь покоится любимая жена Тимура, которую также почитают как святую. Сбоку, на высоте купола, привешено что-то вроде растрепанного мотка, говорят, что в нем - муи-саадет, волосы из бороды пророка, и что они уже много лет защищают треснувший со всех сторон купол от падения.

5. Медресе. Некоторые из них еще населены, другие опустели и скоро превратятся в развалины. Лучше всего сохранились Медресе-Ширдар и Тиллякари, построенные, правда, гораздо позже времени Тимура. Медресе Тиллякари богато украшено золотом, отсюда идет и его название, что значит ”сделанный из золота”. Оно построено в 1028 (1618) году богатым калмыком по имени Еленктош, принявшим ислам ¹⁰¹. Та часть его, которую называют ”ханака”, и вправду так богато отделана, что ее может превзойти только мечеть имама Ризы. Напротив этих медресе находится Медресе-Мирза Улуг, которое в 828 (1434) году велел построить внук Тимура, страстный любитель астрономии, чье имя оно и носит. Уже в 1113 (1701) году медресе сильно разрушилось. Здесь я позволю себе привести слова источника, которым я пользовался: ”В кельях вместо учеников поселились ночные совы, а двери вместо шелковых занавесей закрывала паутина”. В этом здании помещалась всемирно известная обсерватория, строительство которой было начато в 832 (1440) году под руководством Гияс ад-Дина Джемшида, Муайида Кашани и ученого израильтянина Силах ад-Дина Багдади и завершено под руководством Али Кушчи. Это была вторая и последняя обсерватория в Азии. Первая была возведена известным своей ученостью Неджм ад-Дином в Mapare при Хулагу. Мне показывали место, где находилась обсерватория, но я смог различить [163] лишь кое-какие следы, оставшиеся от нее. Эти три медресе образуют главную площадь, или Регистан, Самарканда, которая, правда, меньше, чем Регистан в Бухаре, но заполнена лавками и постоянной гудящей толпой.

На некотором расстоянии от них, вблизи Дарваза-Бухара, виднеются развалины когда-то великолепного Медресе-Ханым, построенного китайской принцессой, женой Тимура, из желания прославиться; в нем, как говорит легенда, была тысяча учеников, и каждый из них получал из вакфа по 100 тилля годового содержания. Эта цифра наверняка сильно преувеличена, но развалины, на которых уцелели три стены и высокое фронтальное стройное здание более чем в 100 футов высотой (пиштак), свидетельствуют о былом великолепии. Уцелевшая часть с башнями и искусным порталом сплошь выложена мозаикой прекрасного, ни с чем не сравнимого цвета и притом такой плотной, что мне с невыразимым трудом удалось отколоть чашечку цветка, от которого у меня сохранился в целости только внутренний бутончик из трех наложенных друг на друга лепестков. Вопреки разорению, совершаемому с ревностным усердием, внутри, где теперь расположилось депо конных повозок, сдаваемых внаем для поездок в Коканд или Карши, все еще видна мечеть с чудом сохранившимся гигантским рахле ¹⁰², и еще многие десятилетия самаркандцам будет что ломать и крушить, пока они не уничтожат все окончательно.

Помимо названных монументальных памятников есть еще отдельные башни и куполообразные постройки, творения прошедших веков. Насколько это было возможно, я обследовал их все, но, несмотря на все мои старания, не смог обнаружить никаких следов знаменитой греческой и армянской библиотеки, которую, согласно широко распространенному преданию, победоносный Тимур перевез в Самарканд для украшения своей столицы. Эта басня, каковой я ее считаю, обязана своим происхождением чрезмерному патриотизму армянского священника по имени Хаджатор, который будто бы приехал из Кабула в Самарканд и там нашел огромные фолианты на тяжелых цепях в башнях, куда ни один мусульманин не осмеливался войти из страха перед джиннами. Позже, если я не ошибаюсь, один французский ученый включил эту басню в ”Историю армян”, и так как мы, европейцы, не менее жителей Востока любим позабавиться всякими вещами, окруженными таинственным мраком, нам, т.е. нашим исследователям древностей, захотелось поверить, что азиатский завоеватель мира отправил несколько сот мулов, нагруженных греко-армянскими манускриптами, за 120 переходов в свою столицу, для того чтобы его татары принялись изучать иноземные языки и историю.

Насколько мала наша вера в существование упомянутой библиотеки, настолько категоричны возражения против любых утверждений, приписывающих самаркандским памятникам архитектуры китайский характер. Правда, границы сферы влияния [164] Китая отстоят только в 10 днях пути, но ведь до самого Китая 60 дней езды, поэтому человек, имеющий хотя бы малейшее представление о закрытых границах ”Небесной империи”, сразу поймет, как мало общего могут иметь китайцы с закоренелыми мусульманами, не в меньшей мере сепаратистами.

Надпись на фасаде гробницы Тимура, с которой по стилю и украшающей ее отделке более или менее схожи все остальные монументы Самарканда, ясно доказывает, что мастерами были персы, и достаточно лишь сравнить эти памятники с памятниками Герата, Мешхеда и Исфахана, чтобы увидеть, что это искусство - персидское.

Но довольно о прошлом и истории Самарканда. В новом городе, стена которого высится на расстоянии часа езды от развалин старой стены, (Возможно, эти развалины просто указывают прежние границы предместий, так как Р. Г. де Клавихо, приезжавший в 1403 г. в составе посольства ко двору Тимура, рассказывает (как это явствует из перевода К. Р. Маркхэма, с. 172), что цитадель стояла на краю города, т.е. там, где и сегодня. Пространство между упомянутыми развалинами стены, где есть также глубокий ров, и новыми стенами было, вероятно, заселено, но не принадлежало к городу.) шесть ворот и несколько сохранившихся еще с прежних времен базаров, где продаются знаменитые кожаные изделия и со вкусом изготовленные деревянные седла, эмаль на которых сделала бы честь любому европейскому мастеру. Во время моего пребывания в городе Тимура на базарах, больших площадях и улицах была постоянная давка, потому что все было запружено вернувшимися из похода войсками. Обычное же число жителей составляет, вероятно, не более 15-20 тысяч, из них две трети - узбеки, треть - таджики. Эмир, главная резиденция которого находится в Бухаре, имеет обыкновение каждое лето проводить здесь два-три месяца, потому что Самарканд лежит более высоко и преимущества в климате очевидны. В отличие от Бухары, где стояла гнетущая жара, в Самарканде оказалось очень приятно, только вода, которую мне расхваливали как аби-хайят (амброзию), была чрезвычайно плоха. Очень красив Дехбид (”Десять ив”), место паломничества и одновременно отдыха, расположенный в часе езды от Самарканда по другую сторону Зеравшана; там живут потомки Махдум-А'азама, умершего в 949 (1542) году и здесь же похороненного. У них есть свой ханака (монастырь), и они очень гостеприимно принимают паломников. Хотя Дехбид и расположен еще несколько выше Самарканда, все-таки поразительно, что я увидел здесь в середине августа в тени большой аллеи, которую велел в 1632 году посадить диванбеги ¹⁰³ Наср в честь вышеупомянутого святого, тутовые ягоды, которые даже в полдень были прохладными. По дороге в Дехбид мне показали место, где был знаменитый Баги-Чинаран (Тополевый ¹⁰⁴ сад), по развалинам можно определить, где стоял дворец, а деревьев совсем не видно.

Хотя мы и не можем согласиться с жителями Средней Азии, [165] которые все еще пользуются выражением ”райский Самарканд” в применении к нынешним развалинам, все же нельзя не признать, что древняя столица Средней Азии по своему положению и благодаря окружающей ее роскошной растительности - самый прекрасный город в Туркестане. Уроженцы Коканда и Намангана ставят, правда, свои города выше, но прежде чем отдать им пальму первенства, хотелось бы увидеть их своими глазами.

Пробыв в Самарканде восемь дней, я твердо решил возвратиться на запад ранее упомянутым путем. Хаджи Билалу, правда, хотелось взять меня с собою в Аксу; он обещал отправить меня либо через Яркенд, Тибет и Кашмир в Мекку, либо, если улыбнется счастье, через Комул в Биджинг (Пекин), но Хаджи Салих отговаривал меня, ссылаясь на чересчур дальнее расстояние и на слишком маленький капитал, имевшийся в моем распоряжении. ”Ты, может быть, и дойдешь до Аксу, пожалуй и до Комула, - говорил он, - потому что там есть мусульмане и братья, готовые воздать тебе должные почести как дервишу из Рума, но дальше все наводнено одними черными неверными; они если и не помешают тебе идти, то и не дадут ничего. Идя через Тибет, ты, может быть, и найдешь попутчиков из Кашгара и Яркенда, но я не могу взять на себя ответственность и везти тебя с собою в Коканд, где все в страшном беспорядке из-за недавней войны. Коканд тебе надо увидеть, приезжай туда, когда все успокоится, а в данный момент тебе лучше всего вернуться через Герат в Тегеран вместе с попутчиками, которых мы тебе нашли”.

Слова моего благородного друга сильно подействовали на меня, и тем не менее я еще несколько часов боролся со своим первоначальным решением. Путешествие по суше в Пекин через древние земли татар, киргизов, калмыков, монголов и китайцев путем, на который не отважился бы даже Марко Поло, было в самом деле грандиозно! Однако голос благоразумия шептал мне: пока довольно! Мысленно я бросил взгляд на расстояние, которое осталось позади, и увидел, что даже теперь у меня нет предшественников ни в отношении длины пути, ни в способе его преодоления; тогда я сказал себе, что было бы прискорбно пожертвовать уже накопленным опытом, как он ни мал, ради опасной и неопределенной цели. Мне всего 31 год, думал я, у меня еще все впереди, а теперь лучше вернуться. Хаджи Билал пошутил, что у меня не хватает мужества; может быть, европейский читатель согласится с ним, но местный опыт научил меня, что в данном случае нельзя пренебрегать турецкой пословицей: ”Лучше яйцо сегодня, чем курица завтра”.

Мои приготовления к отъезду были уже в полном разгаре, когда эмир торжественно въехал в город; об этом событии было объявлено за несколько дней, и множество народа собралось на Регистане, сам же въезд не ознаменовался особой пышностью. Процессию открыло около 200 сарбазов, натянувших поверх [167] нескладных бухарских халатов какие-то изделия из кожи, по каковой причине они стали называться регулярными войсками, сзади них ехали всадники со знаменами и литаврами, сам же эмир Музаффар ад-Дин и его сановники в белоснежных тюрбанах и широких шелковых одеждах всех цветов радуги походили скорее на женский хор в опере ”Навуходоносор”, чем на татарских воинов, и лишь свита, в составе которой выделялись несколько кипчаков с характерными монгольскими чертами лица, вооруженных стрелами, луками и щитами, напомнила мне, что я в Туркестане. День въезда эмир объявил народным праздником, и по этому поводу на Регистане поставили несколько гигантских котлов, в которых готовили царский плов. В каждый котел клали мешок риса, трех разрубленных на куски баранов, огромную сковороду бараньего жира, из которого у нас сделали бы пять фунтов свечей, и небольшой мешок моркови. Так как плова давали сколько угодно, все ели и пили отважно.

На другой день был объявлен арз, или публичная аудиенция. Я воспользовался случаем, чтобы представиться эмиру в сопровождении своих друзей, и был очень удивлен, когда при входе во внутренний арк нас остановил мехрем и сообщил, что бадевлет (его величество) желает видеть меня одного, без спутников. Не только я, но и мои друзья заподозрили недоброе. Я последовал за мехремом, целый час меня заставили ждать и ввели затем в одну из комнат, которые я уже ранее осматривал. Эмир возлежал на красном суконном матраце в окружении рукописей и книг. Я быстро собрался с духом, прочитал короткую суру с обычной молитвой за здравие государя и, произнеся ”аминь”, которому вторил эмир, не дожидаясь разрешения, сел рядом с повелителем. Мое смелое поведение, вполне соответствовавшее, впрочем, званию дервиша, удивило эмира. Я давно разучился краснеть и потому спокойно выдержал пристальный взгляд эмира, который хотел, очевидно, смутить меня.

-Хаджи, ты, как я слышал, приехал из Рума для того, чтобы посетить могилу Баха ад-Дина и других святых Туркестана.

-Да, таксир (мой повелитель), но вместе с тем и для того, чтобы насладиться созерцанием твоей благословенной красоты (джемали мубарек - обычное выражение вежливости).

-Странно! И у тебя не было никакой другой цели? Ведь ты прибыл сюда из столь дальних краев.

-Нет, таксир! С давних времен моим самым горячим желанием было увидеть благородную Бухару и чарующий Самарканд, по священной земле которых, как справедливо замечает шейх Джелал, следовало бы скорее ходить на голове, а не на ногах. Впрочем, у меня нет никаких других занятий, и уже давно я стал джихангеште (странствующим по миру) и перехожу с места на место.

-Как? Ты - со своей хромой ногой - джихангеште? Просто поразительно.

- Таксир, я - твоя жертва (равносильно нашему ”извини”). [168] Твой прославленный предок (Тимур, от которого ложно выводят свое происхождение нынешние бухарские эмиры, был, как известно, хром, поэтому враги называли его Тимур - ленк (Тамерлан), хромой Тимур.) страдал тем же недостатком, а ведь он был джихангир (победитель мира).

Этот ответ пришелся эмиру по душе, он стал расспрашивать меня о путешествии и о том, как мне понравились Бухара и Самарканд. Мои замечания, которые я все время старался расцвечивать персидскими стихами и изречениями из Корана произвели на него хорошее впечатление, потому что он сам мулла и недурно знает арабский язык. Он велел выдать мне серпан (одеяние) (Собственно сер-та-пай, т.е. ”с головы до ног”, одеяние, состоящее из тюрбана, верхнего платья, пояса и сапог.) и 30 тенге, а при прощании приказал еще раз навестить его в Бухаре. Получив эмирский подарок, я как сумасшедший кинулся к своим друзьям, которые не меньше меня радовались моему счастью. Как мне передали, - вероятно, так оно и было, - Рахмет Би представил обо мне двусмысленное донесение, поэтому эмир принял меня недоверчиво. Перемене его мнения я всецело обязан исключительно гибкости своего языка. В этом случае вполне оправдала себя латинская пословица: ”Quot linguas calles, tot homines vales” ¹⁰⁵.

После этого спектакля друзья посоветовали мне спешно уехать из Самарканда и, не останавливаясь даже в Карши, как можно скорее перебраться на другой берег Оксуса, где у гостеприимных туркмен-эрсари я смогу дождаться прибытия каравана, идущего в Герат. Пробил час прощания; чувствую, что перо мое не в силах достоверно передать читателю мучительную сцену расставания с моими благородными друзьями, которые были расстроены не меньше меня. Шесть месяцев мы делили величайшие опасности, которыми нам угрожали пустыни, разбойники и стихии; неудивительно, что исчезла всякая разница в положении, возрасте и национальности и мы стали считать себя одной семьей. Разлука означала в наших глазах смерть; да и могло ли быть иначе в этих краях, где снова увидеться друг с другом почти невозможно? У меня сердце готово было разорваться при мысли, что этим людям, моим лучшим друзьям на свете, которым я обязан своей жизнью, я не могу раскрыть свое инкогнито и принужден их обманывать. Я проложил путь к этому, хотел попытаться, но религиозный фанатизм, встречающийся еще даже в просвещенной Европе, имеет страшное влияние на мусульман. Мое признание в поступке, который по законам Мухаммеда считается смертным грехом, (Меня, как муртада, т.е. изменника, закидали бы камнями до смерти.) может быть, и не разорвало бы сразу все узы дружбы; но каким горьким, каким ужасно горьким было бы разочарование для искренне религиозного Хаджи Салиха!

Передав меня пилигримам, вместе с которыми я должен был добираться до Мекки, и отрекомендовав как можно лучше, как [169] брата или сына, мои спутники проводили меня после заката солнца до городских ворот, где нас дожидались повозки, нанятые моими новыми спутниками до Карши. Я плакал, как ребенок, когда, вырвавшись из последних объятий, занял свое место в повозке; мои друзья тоже заливались слезами, и еще долго они стояли на том же месте, воздев руки к небу, испрашивая мне для долгого пути благословение Аллаха. Я несколько раз оборачивался, но вскоре они исчезли, и я видел только купола Самарканда в матовом свете восходящей луны.

XIII

От Самарканда до Карши через пустыню. - Кочевники. - Карши, древний Нахшеб. - Торговля и мануфактура. - Керки. - Оксус. - Автора обвиняют в том, что он беглый раб. - Туркмены-эрсари. - Мазари-Шериф. - Балх. - Автор присоединяется к каравану из Бухары. - Рабство. - Сейид. - Андхой. - Екетут. - Хайрабад. - Меймене. - Аккале.

От Самарканда до Карши ведут три дороги: 1) через Шахрисябз самая длинная, ее можно было бы назвать окольным путем; 2) через Джам, всего в 15 миль; но эта дорога идет по каменистой горной местности и поэтому очень тяжела, если вообще проходима, для повозок; 3) через пустыню, что-то около 18 миль. Из Самарканда мы выехали по той же дороге, по которой прибыли из Бухары. У холма, с которого впервые открылся вид на город, дорога повернула влево. Мы проехали две деревни с хорошей застройкой, и, совершив переход в три мили, останавились у караван-сарая Робати-хауз, где дорога разделяется надвое, левая идет через Джам, правая - через пустыню. Мы выбрали последнюю. Эту пустыню, по сравнению с теми, которые мы видели раньше, можно скорее назвать средней величины лугом. Ее часто во всех направлениях пересекают пастухи, потому что здесь есть много колодцев с неплохой питьевой водой, а поблизости от них почти повсюду встречаются юрты узбеков. Колодцы по большей части глубокие, а возле них, чуть повыше, сделан каменный или деревянный резервуар, всегда в форме [170] четырехугольника, куда наливают вычерпываемую из колодца воду и где поят животных. Так как ведра малы и пастухи скоро устали бы вытягивать их, для этой цели приспосабливают осла, а еще чаще верблюда. Животное, к седлу которого привязана веревка, проходит в направлении от колодца точно такое расстояние, которое соответствует длине веревки, и тем самым достает воду. Эти колодцы с пьющими овцами и серьезными пастухами в тихие вечерние часы представляют собой поэтическую картину, и меня очень порадовало сходство этой части пустыни с нашими пуштами в Венгрии.

Вследствии строгости полиции, которая по приказу бухарского эмира действует повсюду, даже здесь дороги были настолько безопасны, что по пустыне проходили не только небольшие караваны, но и одинокие путники. На второй день мы встретили у одного из колодцев караван из Карши. Среди проезжавших была молодая женщина, изменнически проданная своим собственным мужем старому таджику за 30 тилла. Она лишь в пустыне узнала о гнусной сделке; бедняжка кричала, плакала, рвала на себе волосы и, подбежав как сумасшедшая ко мне, воскликнула: ”Хаджим (мой хаджи), ты прочитал много книг. Скажи мне, где написано, что мусульманин может продать свою жену, родившую ему детей?” Я сказал, что это грех, но таджик только посмеялся надо мной, потому что он, наверное, уже договорился с кази-келаном (верховным судьей) Карши и был уверен в надежности своей покупки.

Так как из-за сильной жары мы продвигались очень медленно, нам понадобилось два дня и три ночи, чтобы добраться до Карши. Мы увидели город, лишь поднявшись на плато, где справа идет дорога в Катта-Курган, а слева появляется река, которая течет сюда из Шахрисябза и теряется в песках далеко за Карши. Начиная отсюда и до самого города все время едешь по обработанной земле и мимо бесчисленных садов, а так как в Карши нет стены, то, миновав мост, вдруг замечаешь, что находишься уже в самом городе.

Карши, древний Нахшеб, - второй город Бухарского ханства как по своим размерам, так и по торговому значению; он состоит из собственно города и цитадели (курганче), находящейся на северо-западной стороне и плохо укрепленной. В Карши в настоящее время десять караван-сараев и богатый многолюдный базар; не будь политических неурядиц, город играл бы значительную роль в транзитной торговле между Бухарой, Кабулом и Индией. Жители говорят, что их 25 тысяч, большей частью это узбеки, они составляют костяк бухарских войск. Кроме них есть еще таджики, индийцы, афганцы и евреи; последние пользуются здесь правом ездить верхом и в самом городе, что им запрещено в других местах ханства. В промышленном отношении Карши славится ножевым производством, уступая, правда, соседнему Гиссару. Различные сорта ножевых изделий расходятся по всей Средней Азии, мало того, хаджи вывозят их в Персию, Аравию [171] и Турцию и продают в три-четыре раза дороже. Одна их разновидность, клинки из дамасской стали с рукоятками, отделанными золотом и серебром, изготовляется и в самом деле очень искусно, а в отношении прочности и изящества могла бы посрамить даже самые знаменитые английские изделия.

Среди рекомендательных писем к ишанам и муллам, которыми мои друзья снабдили меня на дорогу, одно было в Карши, к некоему Хасану, пользовавшемуся здесь большим уважением. Он принял меня очень ласково и посоветовал купить длинноухого скакуна, поскольку весь скот, особенно ослы, здесь очень дешевы, на оставшиеся же небольшие деньги, как делают все хаджи, накупить ножей, иголок, ниток, стеклянных бус, бухарских платков, а больше всего сердолика, привозимого сюда из Индии и очень дешевого, так как, продолжал он, ”у кочевников, мимо которых вам придется проезжать, можно будет кое-что приобрести за эти товары, по крайней мере облегчить свое существование, потому что зачастую за одну иголку или несколько стеклянных бусинок (монджук) можно получить столько хлеба и дынь, что на целый день хватит”. Я понял, что добрый человек прав, и в тот же день вместе с кунградским муллой отправился покупать названные предметы. В результате половина одна моего хурджина (сумки) была заполнена рукописями, а другая превратилась в склад товаров, предназначенных на продажу. Таким образом, я сделался в одно и то же время антикваром, торговцем галантереей, хаджи и муллой, а сверх того побочно занимался продажей благословений, нефесов, амулетов и других чудес.

Удивительная перемена! Прошел ровно год с тех пор, как я совершал эти разнообразные торговые операции, и вот теперь, запертый в четырех стенах, сижу и пишу по восемь часов в день. Там мне приходилось иметь дело с кочевниками, выбиравшими из стеклянных бусинок самые яркие, а из амулетов тот, края которого были обведены самым толстым слоем красной краски, здесь же мне приходится иметь дело с издателями, критикой и публикой, чьи разнообразные желания удовлетворить, конечно, труднее, чем запросы моды юной туркменки или смуглой дочери джемшидов.

К своему крайнему удивлению, я обнаружил в Карши публичное увеселительное место; ничего подобного я не встречал ни в Бухаре, ни в Самарканде, ни даже в Персии. Собственно говоря, это большой сад на берегу реки с несколькими аллеями и цветочными клумбами, носящий скромное название ”календер-хане” (”дом нищих”). Здесь-то и прогуливается beau monde Карши с двух часов пополудни до заката солнца, а иногда задерживается на час позже. Там и сям дымятся самовары, а вокруг них всегда несколько теплых компаний. Эта развеселая толпа - зрелище для путешественников по Средней Азии весьма необычное. Впрочем, жители Карши отличаются веселым, легким нравом и считаются ширазцами Бухарского ханства. [172]

После трехдневного пребывания в Карши я выехал в сопровождении Молла Исхака (так звали моего спутника - кунградского муллу) и двух других хаджи в Керки, до которого было 14 миль. Туда ведет одна-единственная дорога. Проехав две мили, мы оказались в Файзабаде, большой и, как я слышал, богатой деревне. Миновав ее, мы провели половину ночи в развалинах цистерны, которых здесь много; все они остались со времен Абдулла-хана. Хотя окрестности считались совершенно безопасными, нам все-таки посоветовали быть после Карши настороже, потому что здесь уже есть туркмены, которым нельзя доверять. Мы поставили своих ослов в один угол развалин, а сами легли в передней части на своих сумках и спали поочередно до полуночи. Тогда мы встали и отправились дальше, чтобы до полуденного зноя достигнуть намеченной станции. Задолго до полудня мы добрались до цистерны Сенгсулак. Увидев издали вокруг нее юрты и пасущийся скот, мы обрадовались; теперь мы поверили, что найдем воду, в чем прежде сомневались, нагрузив поэтому своих ослов водой про запас. Куполообразный высокий свод цистерны, несмотря на более чем двухсотлетний возраст, сохранился в абсолютной целости, так же как и ниши, дающие тень путникам. Цистерна, расположенная в нижней части долины, весной доверху наполняется водой. Теперь глубина воды в ней была всего 3 фута, вокруг нее стояло около 200 юрт узбеков из племени кунград и найман, голые дети плескались в цистерне рядом со скотом, и все это несколько портило прекрасный вкус воды. Так как отсюда до Керки насчитывают шесть миль, мы решили облегчить нашим животным этот длинный переход и проделать его ночью, а день использовать для сна. К сожалению, наш покой вскоре был нарушен, так как узбекские девочки успели разглядеть наши кораллы и поспешили явиться с большими деревянными мисками верблюжьего и кобыльего молока, подстрекая нас к обмену.

Мы выехали через час после захода солнца. Была чудесная тихая ночь. Не прошло и четырех часов, как нас сморил сон, мы сели отдохнуть и заснули, держа поводья в руках. Нас разбудили всадники. Упрекнув в неосторожности, они велели нам ехать дальше. Мы вскочили на ноги и частью пешком, частью верхом добрались на восходе солнца до Оксуса. На нашем берегу, на холме, была цитадель, а на другом, на крутой возвышенности, - пограничное укрепление, а вокруг него городок Керки.

Оксус, текущий между двумя упомянутыми возвышенностями, почти в два раза шире, чем Дунай между Пештом и Офеном. Течение очень сильное, но, несмотря на это, есть песчаные отмели. Наша переправа длилась целых три часа, потому что, на наше несчастье, нас относило вниз по течению. Даже если переправа совершается при наиболее благоприятных условиях, а именно летом, когда вода в реке самая высокая, на нее тратят добрых полчаса, так как никому ни разу не удавалось провести [173] лодку, не посадив ее на мель; лодочнику приходится слезать в воду и с помощью каната перетаскивать лодку через мелкие места. К счастью, жара была не такая сильная, как при нашем переезде у Ханки, и нам не пришлось много страдать. Перевозчики оказались достаточно гуманными и не взяли с нас денег. Но едва мы ступили на другой берег, как нас задержал дерьябеги ¹⁰⁶ губернатора Керки. Он обвинил нас в том, что мы - беглые рабы и пробираемся на родину, в свою еретическую Персию. Он приказал нам следовать со всеми пожитками за ним в крепость, где нас допросит сам губернатор. Можете себе представить, как меня удивило это подозрение. Трое моих коллег, физиономия и язык которых явно выдавали их происхождение, вовсе не тревожились, и действительно их скоро отпустили. Со мною они возились дольше. Но когда я увидел, что они силой хотят отнять у меня моего осла, мною овладело бешенство, и, перемешивая татаро-тюркский диалект с константинопольским, я совал им свой паспорт и, горячась, требовал, чтобы они показали его бию (губернатору) или провели к нему меня самого.

Привлеченный поднятым мною шумом, подошел топчибаши (начальник артиллерии) крепости, перс по рождению, взлетевший на свой нынешний пост из рабов, и зашептал что-то на ухо дерьябеги. Затем он отвел меня в сторону и рассказал, что сам он из Тебриза, это его родной город, не раз бывал в Стамбуле и сразу узнает человека из Рума. Он заверил меня, что я могу быть спокоен, со мною и моим имуществом здесь ничего не случится, но все иностранцы обязательно подвергаются обыску, потому что освобожденные рабы должны платить здесь, на границе, два дуката пошлины, а они, чтобы избежать этого, пускают в ход всякого рода переодевания. Вскоре вернулся слуга, ходивший показывать мой паспорт губернатору; он вернул мне его с пятью тенге в придачу, подаренными бием, хотя я и не просил у него ничего.

Поскольку Керки - пограничная крепость и, так сказать, ключ к Бухаре со стороны Герата, опишем его подробнее. Как я уже говорил, укрепления делятся на две части. Цитадель на правом берегу очень мала, в ней четыре пушки, и в мирное время там живут несколько стражников. Сама крепость на левом берегу представляет собой построенный на возвышении замок, окруженный тремя стенами и насчитывающий, как я слышал, 12 чугунных и 6 медных пушек. Стены земляные, но довольно крепкие, особенно нижняя, в 5 футов шириной и 12 высотой. Вокруг крепости лежит городок, в котором 150 домов, 3 мечети, караван-сарай и небольшой базар; он также обнесен добротной стеной и глубоким рвом. Жители, узбеки и туркмены, занимаются отчасти торговлей, но больше земледелием. Вблизи городской стены находится могила знаменитого имама Керхи, написавшего много трудов по экзотике. Провинция Керки начинается неподалеку от Чарджоу и тянется по берегам Оксуса и каналов этой реки до перевоза Хаджи-Салих (неправильно [174] называемого Хойя-Салу). Местность населена туркменами-эрсари, это единственное племя, которое платит дань эмиру, чтобы обезопасить себя от враждебных действий других племен. Прежде бухарский эмир имел владения и по другую сторону Оксуса, но победоносный Дост Мухаммед-хан отнял их, так что теперь у эмира, кроме Чарджоу и Керки, ничего не осталось.

К великому моему огорчению, я услышал, что Молла Земан, предводитель каравана, идущего из Бухары в Герат, прибудет сюда только через 8-10 дней. Я счел за лучшее не провести это время в Керки, и поехать к туркменам и в сопровождении Молла Ишана отправился к племенам кызыл-аяк и хасанменекли ¹⁰⁷, среди которых было несколько мулл, видевших меня в Бухаре в обществе друзей. Туркмены-эрсары, переселившиеся сюда только около 200 лет назад с Мангышлака и 40 лет назад признавшие власть Бухары, мало что сохранили от национального характера туркмен. Их можно назвать только полукочевниками; большая часть их обрабатывает землю, но даже те, кто занимается исключительно скотоводством, утратили дикий характер, а вместе с ним и исконные добродетели своих соплеменников. В своем стремлении цивилизовать их Бухара отобрала у них меч и лишила честного простодушия, дав взамен Коран и религиозное лицемерие. Никогда не забуду сцен, которые я наблюдал в доме моего хозяина, одного из самых уважаемых туркменских ишанов. Хальфа Нияз унаследовал святость, знания и почет от своего отца. У него был текке (монастырь), где, по примеру Бухары, получали образование несколько групп учеников. К тому же он получил еще изн (разрешение) из Мекки читать священные стихи (касыде - и шериф). При чтении он обычно ставил чашу с водой, куда сплевывал по окончании каждого стиха. Эти плевки, в которые проникла святость текста, продавались затем всем желающим как чудодейственное лекарство. Только одна туркменская черта сохранилась у эрсари: любому чужаку они оказывают гостеприимство, все равно, живет он у них один день или год, потому что во всем Туркестане, за исключением таджиков, еще неизвестна пословица: ”Hote et poisson, en trois jours poison” ¹⁰⁸.

Я ездил со своим хозяином также к Мазари-Шерифу (Святой могиле), которая находится в двух днях пути от его овы и в четырех-пяти днях от Керки, а от древнего Балха всего в пяти часах пути. Так как утверждают, что это могила Али, она считается во всем Туркестане важным местом паломничества. Чудотворная могила Шахи Мердана (Короля героев, т.е. Али), как еще принято называть Мазар, была обнаружена, по преданию, во времена султана Санджара (1150 г.) ¹⁰⁹. Развалины, под которыми будто бы хранятся сокровища со времен дива ¹¹⁰ (дьявола), были в Балхе везде и повсюду, и вышеназванный султан повелел начать раскопки, во время которых была найдена белая каменная плита с надписью: ”Это могила Али, сына Абу Талиба, великого героя и сподвижника пророка”. Обстоятельство это [175] представляет для нас интерес лишь постольку, поскольку оно дает возможность установить, что развалины древнего Балха (называемого на Востоке Умм уль-Билад, мать городов) тянулись на расстоянии пяти часов пути. Теперь только отдельные кучи земли указывают на место, где стояла древняя Бактра, а из более поздних развалин заслуживает упоминания лишь полуразвалившаяся мечеть, построенная повелителем сельджуков султаном Санджаром. В начале средних веков Балх был средоточием исламской цивилизации и носил тогда еще одно имя: Куббат уль-Ислам, т.е. Купол ислама. Поразительно, но здесь я обнаружил кирпичи такого же размера и качества, что и на йомутских развалинах, однако не нашел ни одного с надписями. Раскопки, бесспорно, увенчались бы успехом, однако приступить к ним, пожалуй, можно, лишь заручившись рекомендательным письмом, подкрепленным двумя-тремя тысячами европейских штыков.

Сегодняшний Балх, который считается столицей афганской провинции Туркестана и дает приют сердару с его гарнизоном, обитаем только зимой, потому что с началом весны все, даже самые бедные жители, перебираются в расположенный повыше Мазар, где жара не такая гнетущая и воздух не такой плохой, как среди развалин древней Бактры. Если Балх знаменит бесчисленным множеством опасных скорпионов, то Мазар славится чудесными красными розами (гюлисурх). Эти цветы растут на мнимой могиле Али, (Настоящая могила Али - в Неджефе.) их аромат и цвет в самом деле так прекрасны, что ничего лучшего я никогда не видел. Существует поверье, что розы не переносят пересадки отсюда и не могут расти ни в одном другом месте, даже в самом Мазаре.

В последние дни мучительного ожидания в Керки меня постигло ужасное несчастье, воспоминание о котором никогда не изгладится из моей памяти. В ожидании гератского каравана я проводил жаркие августовские дни на берегу Оксуса в компании туркмен-лебаб. Я жил во дворе заброшенной мечети; туркмены приносили с собой каждый вечер либо сборник своих песен, либо поэтические повествования, и я читал им вслух, причем мне доставляло особую радость то внимание, с которым они в тишине ночи, при глухом рокоте Оксуса слушали рассказы о деяниях какого-нибудь любимого героя.

Однажды наше чтение затянулось до глубокой ночи. Я порядочно устал и, забыв часто повторяемый совет не ложиться спать в непосредственной близости от развалившегося здания, растянулся возле стены и уснул, по-видимому, очень скоро. Приблизительно, через час я проснулся от неописуемо сильной боли в ноге и, крича диким голосом, вскочил со своего ложа. Мне казалось, будто сотни ядовитых иголок пронзают мою ногу, как раз около большого пальца правой ноги. Мой крик разбудил самого старого из туркмен, который отдыхал поблизости, и, ни [176] о чем меня не спрашивая, он запричитал: ”Бедный хаджи тебя укусил скорпион да еще в самое плохое время саратана (самые жаркие дни года). Да поможет тебе бог!” С этими словами он схватил мою ногу, перевязал ее у щиколотки так сильно словно хотел отрезать, затем быстро нашел губами место ранки и начал высасывать с такой силой, что я почувствовал это всем телом. Вскоре его сменил кто-то другой, и, наложив еще две повязки меня оставили одного, сказав в утешение, что к завтрашней утренней молитве решится, отпустит меня боль или я cовсем избавлюсь от всех перипетий этого бренного мира.

Изнемогая от зудящей, колющей жгучей боли я тем не менее вспомнил легенду о балхских скорпионах, знаменитых уже в древние времена благодаря своему яду. Из-за вполне понятного страха боль сделалась еще более невыносимой и после нескольких часов страданий я лишился всякой надежды о чем свидетельствует то обстоятельство, что, забыв о своем инкогнито , я начал громко и, как показалось татарам, paccказывашим мне позднее об этом, несколько странно стонать и жаловаться , потому что у них такие звуки издают обычно толькоко при ликовании. Удивительно, что боль в течение нескольких минут распространилась с пальца ноги до темени, но лишь по правой стороне то и дело переливаясь вверх и вниз подобно огненному потоку. Ничто не в силах передать муки, ничто не может описать пытки, которые мне пришлось претерпеть после полуночи. Жить дальше стало невмоготу, и я бился головой о землю; заметив это меня крепко привязали к дереву. Обливаясь холодным потом от страха смерти, я пролежал несколько часов в полуобмороке обратив взор к небосводу, усеянному яркими звездами. Плеяды постепенно клонились к западу, дорогому западу, которого как я полагал, я уже никогда больше не увижу. Ожидая в полном сознании голоса муэдзина, а лучше сказать наступления утра, я заснул тихим сном, и вскоре меня пробудило монотонное "Ла иллах, ил аллах". Придя в себя, я почувствовал некоторое облегчение. Колющие жгучие боли мало-помалу проходили, совершая в обратной последовательности тот путь, которым они явились Солнце не успело еще подняться на высоту копья, как я уже встал на ноги, правда совершенно обессиленный. Мои спутники уверяли меня, что только утренняя молитва может изгнать дьявола забравшегося в тело человека с укусом скорпиона, в чем я, конечно не смог сомневаться. Да, эту ужасную ночь я не забуду вовек .

После долгого ожидания мы, наконец, получили сообщение о прибытии гератского каравана, и я поспешил в Керки в надежде продолжить свое путешествие, но отъезд снова задержался из-за споров о пошлине с возвращающихся домой рабов. У Молла Земана в караване было около 40 освободившихся рабов, частью из Герата, частью из Персии. Они отправились домой под его защитой, которая дорого обходилась несчастным, но идти в одиночку было слишком опасно, потому что первый встречный [177] мог снова схватить их и во второй раз продать в рабство. Несмотря на то что Земан был хорошо знаком со всеми пограничными чиновниками, у него всякий раз при переходе границы возникали перебранки не столько из-за таксы, которая здесь была твердой, сколько из-за числа рабов, которое он всегда стремился уменьшить, а начальство - увеличить. За раба могли посчитать любого незнакомого человека, а так как каждый хотел защититься от этого подозрения, то крикам, спорам и сумятице не было конца. В итоге дело все-таки отдавалось на усмотрение керванбаши, который из 100-150 едущих с ним людей признавал освободившимися рабами только тех, кого неопровержимо выдавали черты лица, речь или другие приметы. В общем, чаще всего подозрение вызывают бродяги и едущие без какой-либо определенной цели, а так как все они большей частью называют себя хаджи, то политика Молла Земана заключается в том, чтобы собрать в Бухаре как можно больше настоящих хаджи, а в их ряды вставить затем своих рабов - мнимых хаджи.

Целый день прошел в осмотре тюков с товарами, а также людей, верблюдов, лошадей и ослов. Наконец мы отправились в путь в сопровождении таможенника, который строго следил за тем, чтобы ни один путник не присоединился к каравану на окольной дороге. Только после того как мы доехали до необитаемых мест, где проходит граница Бухары, чиновник повернул назад, а мы продолжили свой путь по пустыне, рассчитывая через два дня добраться до ханства Андхой.

Мой тяжело нагруженный ослик резво трусил в ночной тишине, и в первый раз мне пришла в голову радостная мысль, что я повернулся спиной к Бухарскому ханству и теперь нахожусь на пути к дорогому Западу. Невелики, правда, плоды моего путешествия, думал я, но я везу самый ценный для меня приз - свою жизнь; мое сердце забилось сильнее от блаженства, едва я подумал о том, что, может быть, счастье будет сопутствовать мне и в дальнейшем и я достигну Персии - Мекки моих самых горячих желаний. Наш караван, состоявший из 400 верблюдов, нескольких лошадей и ослов, образовывал длинную цепь. Мы бодро шли всю ночь и, когда утро было уже в разгаре, достигли станции Сейид, находящейся в 6 милях от Керки; там есть несколько колодцев, но вода в них плохая. Уже на первой станции я заметил, что в караване было кроме меня несколько человек, страстно желавших поскорее дойти до южной границы Средней Азии. Это были освободившиеся рабы, вместе с которыми устраивались на отдых и мы, хаджи. Находясь среди них, я узнал много печальных историй.

Возле меня был согнутый возрастом старик, который выкупил в Бухаре своего тридцатилетнего сына, чтобы вернуть мужа невестке, отца внукам. Сумма выкупа, 50 дукатов, заставила бедного старика взять в руки нищенский посох, но он сказал: ”Лучше терпеть нужду, чем видеть сына в цепях”. Он был родом из Хафа в Персии. Недалеко от меня лежал другой человек [178] из того же города, еще крепкий, но поседевший от горя, потому что туркмены несколько лет назад похитили у него жену, сестру и шестерых детей. Несчастному пришлось целый год колесить по Хиве и Бухаре, разыскивая членов своей семьи, томящихся в рабстве. После долгих скитаний он узнал, что жена, сестра и двое младших детей не вынесли жестокостей неволи; из оставшихся в живых четверых детей он смог выкупить только двоих, потому что за двоих других, превратившихся в хорошеньких девушек, потребовали слишком высокую цену. Немного дальше сидел молодой гератец, выкупивший свою пятидесятилетнюю мать. Два года назад на дороге из Герата в Гуриан на нее, ее мужа и старшего сына напала шайка разбойников (аламан); она видела, как оборонявшиеся мужчины пали под копьями и мечами туркмен; потом после бесконечных страданий она была продана в Бухаре за десять дукатов. Теперь же за нее пришлось отдать двойную цену, потому что владелец, узнав в покупателе ее сына, извлек немалую выгоду из сыновних чувств. Я не могу не упомянуть еще несчастного родом из Теббеса. Восемь лет назад он был взят в плен, а два года назад отец его выкупил. Они возвращались домой, но когда были всего в трех часах пути от родного города, на них напали туркмены и отправили их назад в Бухару, где их опять продали. Теперь оба они вновь были свободны и направлялись на родину. Но к чему еще и дальше рисовать читателю картины подобных злодеяний? К сожалению, это только лишь отдельные штрихи того злополучного бедствия, которое вот уже несколько столетий опустошает эти области, но в особенности северо-восточную часть Персии. Считается, что в настоящее время более 15 тысяч туркменских всадников-текинцев днем и ночью помышляют о разбойничьм промысле, и поэтому легко себе представить, сколько домов и деревень разрушили эти алчные разбойники и скольким семьям принесли несчастье.

Мы выехали из Сейида около полудня. Местность вокруг - ровная сухая пустыня, дающая жизнь лишь какому-то растению вроде чертополоха, излюбленному корму верблюдов. Просто поразительно, как эти животные захватывают языком и проглатывают растение, которое способно поранить самую грубую руку. Мы неуклонно шли на юго-запад; нам показали вдалеке нескольких всадников из племени кара-туркмен, карауливших добычу; они напали бы на наш караван, если бы он не был столь велик. К вечеру мы расположились лагерем. Разбойники галопом скакали вблизи нас с двух сторон, но после того, как по ним дали несколько выстрелов, они оставили свои намерения. Через час после заката солнца мы отправились в путь и, проехав с величайшей осторожностью всю ночь, на следующее утро оказались среди развалин города Андхой.

Караван расположился на краю бывшего города, поблизости от ханского чахарбага. Никто из путников не осмеливался выйти из-под защиты керванбаши, наслышавшись рассказов о [179] разбойничьих склонностях жителей. Мы знали, что наверняка пробудем здесь несколько дней, потому что переговоры по поводу размера пошлины, которые ведет либо сам хан, либо его первый везир, всегда затягиваются. Вначале хан обычно требует за рабов, за животных и тюки с товарами явно завышенные цены, но, так как хан разрешает торговаться, снижение пошлины целиком и полностью зависит от длительности переговоров и ловкости керванбаши. Не имея охоты присутствовать при этом скучном деле, я вместе с другими хаджи отправился в город, чтобы поискать защиты в тенистой прохладе медресе и открыть лавочку по продаже своих товаров, с тем чтобы обратить их в насущную пищу и деньги. Я долго бродил по развалинам и наконец расположился во дворе мечети, неподалеку от резиденции хана.

Весь базар состоял из нескольких крытых рядов, где продавали хлеб, и из двух-трех лавок, где предлагали дешево купить какие-то ткани и готовую одежду. Наше присутствие немного оживило базар, женщины и дети с утра до вечера стояли вокруг разложенных товаров, однако торговля не шла, потому что вместо денег нам приносили фрукты и хлеб, а мы не хотели соглашаться на натуральный обмен в таких местах, где 50 дынь продавали за одну тенге, да и дыни здесь далеко не так хороши, как на берегу Оксуса. Меня, впрочем, поражало огромное количество фруктов, зерна и риса, произраставших в этой пустынной местности, скудно орошаемой небольшим солоноватым ручейком, притекающим сюда из Меймене. Летом вода в этом ручье кажется приезжему человеку почти непригодной для питья, а местные жители уже привыкли к ее плохому вкусу. Хотя в этой воде и не водится ришт ¹¹¹, ее употребление наверняка имеет много других скверных последствий. Климат тоже пользуется дурной славой. В одном персидском стихотворении справедливо говорится: ”В Андхое вода солона и горька, песок жгуч, мухи и скорпионы ядовиты; хвалиться ему нечем, потому что это прообраз сущего ада”. Несмотря на все пороки, Андхой еще 30 лет назад был весьма цветущим городом и, говорят, насчитывал 50 тысяч жителей, которые вели значительную торговлю с Персией тонкими черными овечьими шкурками, называемыми у нас ”каракуль”, и даже сильно конкурировал с Бухарой, где этот товар отличается самым высоким качеством. Андхойские верблюды пользуются наибольшим спросом во всем Туркестане, особенно порода, называемая ”нер”, отличающаяся густыми длинными волосами, свисающими с груди и шеи, стройным телосложением и необыкновенной силой. Теперь верблюды этой породы встречаются крайне редко, потому что они частью вывезены, частью вымерли.

У Молла Исхака был здесь земляк, один из наиболее уважаемых имамов. Поскольку он не раз приглашал нас к себе, я использовал эту возможность, чтобы познакомиться с местными знаменитостями, носящими духовный сан. Меня крайне поразил величайший беспорядок в делах как юридических, так [180] и религиозных. Кази-келан (верховный судья), пользующийся большим уважением в Бухаре и Хиве, здесь просто посмешище для детей: каждый делает то, что ему заблагорассудится, с помощью подарка можно добиться оправдания самого вопиющего преступления. Поэтому жители говорят о Бухаре как об образце справедливости, благочестия и земного величия и почитали бы себя счастливыми, если бы эмир взял их под свое покровительство. Один старый узбек заметил, что даже френги (англичане) - ”да простит ему господь его прегрешения!” были бы лучше нынешнего мусульманского правительства. Он прибавил, что еще помнит некоего Хаким-баши (Муркрофта?), умершего в доме его дяди еще во времена эмира Хайдара; он был искусный чародей и хороший врач и, если бы захотел, мог бы разбогатеть, при всем том он был непритязателен и снисходителен ко всем на свете, даже к женщинам. Я расспрашивал у нескольких человек о смерти этого путешественника, и все говорили мне, что он умер от лихорадки; это и в самом деле более вероятно, чем рассказы о его отравлении.

Андхой насчитывает в настоящее время около 2 тысяч домов, которые составляют город, и около 3 тыс. юрт, рассыпанных по окрестностям и в оазисах пустыни. Часто жителей определяют в 15 тыс., это большей частью туркмены-алиели с примесью узбеков и небольшого числа таджиков. Андхой, так же как и Хулум, Кундуз и Балх, издавна представлял собой самостоятельное ханство, но из-за своего местоположения на главной дороге, ведущей к Герату, в большей степени, чем последние, подвергался нападениям эмиров бухарского и афганского. Он процветал до 1840 года. Находясь под главенством Бухары, он вынужден был тогда сопротивляться победному продвижению к Оксусу Яр-Мухаммед-хана, который осаждал город в течение четырех месяцев, затем взял его штурмом, разграбил и разрушил до основания, превратив в груды мусора. Большая часть жителей, не успевшая бежать, погибла под мечами безжалостных афганцев. Нынешний правитель, Газанфар-хан, во избежание полного крушения бросился в объятия афганцев и сделал тем самым своими злейшими врагами, с одной стороны, Бухару, с другой - соседний Меймене. Во время нашего пребывания в Андхое он вместе с балхским сардаром участвовал в битве, причем оба потерпели поражение от маленького Меймене.

Между тем в нашем караване царил страшный беспорядок. Везир, намеревавшийся в отсутствие хана разбогатеть, взимая огромные пошлины, успел уже поссориться с керванбаши. Перебранка скоро перешла в буйную драку, а так как жители взяли сторону каравана, они быстро вооружились и были готовы на крайности. К счастью, хан, человек очень добрый, вернулся из своего похода, сгладил противоречия, снизив назначенную везиром чрезмерную плату, и простился с нами, посоветовав соблюдать осторожность в пути, так как туркмены, пользуясь нынешней политической сумятицей, рыщут по дорогам [181] большими группами. Нас это нисколько не пугало, так как в Андхое наш караван удвоился и нам нечего было бояться нападения разбойников.

Поэтому в тот же день к вечеру мы отправились в путь и остановились в Екетуте, в часе езды от Андхоя, где было назначено место сбора. Ночью мы двинулись в дальнейший путь, и следующая наша станция была на берегу ручья, который течет от Меймене; его русло в некоторых местах очень глубоко, а по берегам густо растут деревья. От Андхоя до Меймене считают 12 миль, два дня ходьбы для верблюдов. Мы уже проехали четыре мили, и проделать оставшиеся восемь миль не составляло бы труда, если бы нам не надо было тайком миновать Хайрабад, а к утру непременно дойти до окрестностей Меймене. Хайрабад как раз в то время был афганским, и керванбаши был прав, опасаясь приближаться к нему, потому что даже в мирное время афганцы не прочь взять пошлину разбоем. Можно представить себе, как обошлись бы военные власти с караваном, попади он им в руки. Нескольких жителей Хайрабада, которые были в караване и при приближении к родному городу захотели расстаться с нами, принудили продолжить путь, страшась измены, так как, если бы афганцы нас обнаружили, они не замедлили бы все конфисковать. Хотя несчастные верблюды были очень тяжело нагружены, мы шли без остановок с 12 часов дня до 8 часов следующего утра; и велика же была наша радость, когда на следующее утро мы благополучно прибыли в ханство Меймене. Впрочем, на этом последнем переходе можно было ожидать препятствий не только от людей, но и вследствие природных трудностей, потому что приблизительно в девяти милях от Андхоя местность становится холмистой и по мере приближения к Меймене холмы превращаются в настоящие горы. Кроме того, нам еще пришлось преодолеть небольшую часть Баткана, болотистой местности, где, несмотря на жаркое время года, во многих местах стояла глубокая грязь, доставлявшая много страданий верблюдам и нашим ослам. Я ехал на бойком ослике, но, так как его ножки слишком часто увязали, он в конце концов устал подниматься, и только после долгих криков, упрашиваний и понуканий мне удалось заставить валаамову ослицу подняться с мягкого ложа и встать на ноги.

Мы расположились у подножия небольшой цитадели, называемой Аккале, в четырех часах езды от Меймене. Керванбаши подарил хаджи двух овец, чтобы отблагодарить бога за благополучное избавление от опасности. Мне как старшему поручили разделить подарок; мы целый день ели вместо хлеба баранину, а вечером все вместе спели телькины, которые я велел сопровождать зикром, т.е. во всю глотку прокричали две тысячи раз: ”Йа-ху! Йа-хакк!” Отсюда мы сообщили в Меймене о своем прибытии, и к вечеру пришел таможенный чиновник, вежливый узбек, который все переписал. Ночью мы отправились в путь и на другое утро были в Меймене.

Комментарии

94 Речь идет о Кусаме ибн Аббас ибн Абдул Муталибе - двоюродном брате пророка Мухаммеда, по местной народной легенде он был похоронен в Самарканде. Архитектурный комплекс Шахи-Зинда начал складываться в дотимуридское время и был в основном завершен при Улугбеке. При Тимуре и Тимуридах было построено несколько мавзолеев в ансамбле зданий, входящих в комплекс Шахи-Зинда. См. История Самарканда. Т. I Таш., 1969, с. 167.

95 Рик'ат - часть молитвенного мусульманского обряда, состоящая из стояния, поясного поклона и двух земных поклонов. Все пять обязательных молитв включают определенное число рик'атов. В данном случае речь, судя по всему, идет об утреннем намазе, состоящем из двух рик'атов. См. Гаффаров M. A. Персидско-русский словарь. T.I M., 1976, с. 389.

96 Термин ”каши”, поясненный Вамбери как ”цветные кирпичики”, является названием изразцовых узорчатых плиток, применявшихся для облицовки стен.

97 Айнанахане - зеркальная комната.

98 Имеется в виду мавзолей Гур-Эмир, строительство которого началось в 1404 г., при Тимуре. Впоследствии здание превратилось в фамильную усыпальницу Тимуридов, где кроме самого. Тимура были похоронены его сыновья Омар-шейх, Мираншах, Шахрух и внуки - Мухаммед Султан и Улугбек. См. История Самарканда. Т. I, с. 243.

99 Приведенное Вамбери в сноске к этому месту со ссылкой на Радлова описание надгробных камней в мавзолее Гур Эмир при переводе опущено, так как оно сильно устарело и содержит много неточностей и ошибок .О мавзолее Гур Эмир и погребении Тимура. См. статьи В. В. Бартольда (Сочинения. Т. II, ч. 2, M., 1964), где указаны также основные работы советских исследователей.

100 Тюрбе (от араб ”турбат”) могила, надгробный камень, гробница, склеп, мавзолей. О значениях этого термина см. Бартольд В. В. Сочинения. Т. II, ч. 2, с. 444, 446,. Мусульманский Ренессанс. M., 1966, с. 308.

101 Самаркандское медресе Ширдор, строившееся в 1619-1636 гг., было возведено на месте разобранной постройки (ханака) Улугбека Медресе. Тилля Кари было сооружено в 1646-1659 гг. по приказу наместника (хакима) Ялангтуш Бахадура, который был назначен на этот пост бухарским ханом Имамкули из династии Аштарханидов. См. История Самарканда Т. I, с. 298-300.

102 По-видимому, Вамбери принял за развалины медресе, о котором он сообщает различные легендарные сведения, руины мечети Биби-Ханым, соборной (главной) мечети Самарканда при Тимуре. О ней см. Бартольд В. В. Сочинения Т. II, ч. 1 M., 1963, с. 160, т. II, ч. 2, с. 128. Pахле - подставка, на которой лежит Коран во время службы.

103 Диванбеги - один из высших чинов в Бухарском ханстве, ведал финансовой отчетностью, утверждал сметы расходов. См. Сухарева О. А. Квартальная община позднесредневекового города Бухары. M., 1976 с. 98.

104 Недоразумение при переводе названия сада на немецкий язык правильно - ”Сад чинар”, так как чинара не тополь, а карагач (платан восточный).

105 Сколько знаешь языков, столько стоишь как человек (лат.).

106 Деpьябеги - должностное лицо (чиновник), ведавшее переправой через Амударью, букв. ”речной начальник”, т. е. ”начальник переправы”.

107 Хасан-менгли.

108 Гость и рыба через три дня [превращаются] в яд (фр.).

109 Санджар (1118 - 1157) правитель из династии Сельджукидов, владевший Ираном (Хорасаном) и значительной частью Средней Азии.

110 Див - злой дух в древнеиранской мифологии. В ”Шах-наме” упоминается ”див-и сафид” (”белый дев”), обитающий в Мазендеране. См. Фирдоуси Шах-наме. Кн. I M., 1964, с. 745.

111 Pишта - заболевание человека, вызываемое одноименным паразитическим червем (Dracunculus medinensis).

Текст приводится по изданию: Арминий Вамбери. Путешествие по Средней Азии. М. Восточная литература. 2003