АРМИНИЙ ВАМБЕРИ

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СРЕДНЕЙ АЗИИ

Сегодня (29 мая) ранним утром я заметил, что мы сменили северо-восточное направление, в котором находится Хива, на северное; я стал расспрашивать и узнал, что мы делаем крюк ради безопасности. Встреченный нами вчера узбек предупредил, чтобы мы были начеку, так как човдуры открыто выступили против хана и их аламанщики часто нападали на эти пограничные места. В тот вечер мы шли, принимая еще некоторые меры предосторожности, и не было людей счастливее нас, когда на следующее утро мы увидели справа и слева группы юрт и везде, где мы проходили, слышали дружеское ”Аман гельдиниз!” (”С благополучным прибытием!”). Так как у нашего Ильяса в лагере были друзья, он пошел за теплым хлебом и другими дарами курбана (праздничными дарами). Он вернулся изрядно нагруженный и разделил между нами мясо, хлеб и кумыс (кислый, острый напиток из кобыльего молока). Не прошло и часа, как возле нас собралось много богобоязненных кочевников, чтобы удостоиться нашего рукопожатия и таким образом совершить благочестивый поступок. Благословение здесь было прибыльным делом, потому что за четыре или пять [92] благословений я получил порядочно хлеба и несколько кусков верблюжьего мяса, конины и баранины.

Мы перешли через множество ябов (искусственные оросительные каналы) и в полдень добрались до пустой цитадели под названием Ханабад, чья квадратная высокая стена виднелась на расстоянии 3 миль. Здесь мы провели весь день и вечер; солнце жгло, и было очень приятно дремать в тени стены, хотя я лежал на голой земле, с камнем под головой вместо подушки. Мы выехали из Ханабада, который находится в 25 милях от Хивы, еще до рассвета и были очень удивлены, не увидев на всем нашем пути (30 мая) ни одной юрты; вечером мы даже очутились между двух высоких песчаных холмов, так что я подумал, что опять попал в пустыню. Мы как раз сидели за чаем, когда выпущенные пастись на луг верблюды забегали как бешеные. Не успели мы еще и подумать, что их кто-то преследует, как показались пять всадников, спешивших галопом к нашему лагерю. Сменить пиалы на ружья и выстроиться в цепь для стрельбы было секундным делом. Всадники между тем медленно приближались, и вскоре туркмены по поступи коней заключили, что мы, к счастью, ошиблись и вместо врагов приобрели дружескую охрану.

На следующее утро (31 мая) мы прибыли в узбекскую деревню, которая относится к каналу Ак-Яб: здесь кончается пустыня между Гёмюштепе и Хивой. Жители названной деревни, первые узбеки, которых мне довелось увидеть, были очень хорошими людьми. По здешнему обычаю мы обошли дома и собрали хорошее подаяние чтением первой суры Корана («Фатиха»). Спустя долгое время тут я снова увидел некоторые вещи с дорогого мне Запада, и сердце мое сильнее забилось от радости. Мы еще сегодня могли бы доехать до дома нашего Ильяса, так как здесь уже начинается населенная хивинскими йомутами деревня под названием Ак-Яб, но наш друг был несколько честолюбив и не хотел, чтобы мы явились незваными гостями; поэтому мы переночевали в двух часах пути от его жилья, у его богатого дяди Аллахнаср-бая, (Бай или бий, в Турции бей, означает «благородный господин» ⁵³.) который принял нас с особой приветливостью. Тем временем Ильяс сумел известить свою жену о нашем прибытии, и на следующее утро ( 1 июня) мы торжественно въехали к нему в деревню, причем навстречу нам спешили с приветствием его бесчисленные близкие и дальние родственники. Он предложил мне для жилья премиленькую кибитку, но я предпочел его сад, потому что там росли деревья, чьей тени жаждала моя душа. Давно уже я их не видел!

Во время моего двухдневного пребывания среди наполовину цивилизованных, т. е. наполовину оседлых, туркмен больше всего меня поразило, какое отвращение питают эти кочевники ко всему, что именуется «дом» или «правительство». Несмотря на [93] то что они уже несколько столетий живут рядом с узбеками, они ненавидят их традиции и обычаи, избегают общения с ними, и, хотя родственны по происхождению и языку, узбек в их глазах такой же чужак, как для нас готтентот.

Немного отдохнув, мы продолжили путь к столице. Мы миновали Газават, где как раз была еженедельная ярмарка, и нашему взору впервые предстала жизнь хивинцев; переночевали мы на лугу перед Шейхлар Калеси, где я познакомился с самыми большими и с самыми нахальными комарами в моей жизни. Всю ночь они мучали верблюдов и путников, и я был не в самом лучшем настроении, когда утром, после того как провел ночь, не сомкнув глаз, садился на своего верблюда. По счастью, муки бессонницы вскоре были забыты под впечатлением прекраснейшей весенней природы, которая при приближении к Хиве становилась все пышнее. Раньше я думал, что Хива показалась мне такой прекрасной по контрасту с пустыней, чей страшный образ еще стоял у меня перед глазами. Но даже сегодня, после того как я вновь увидел прелестнейшие уголки Европы, я по-прежнему нахожу прекрасными окрестности Хивы с ее маленькими, похожими на замки, ховли, (Ховли, т.е. буквально «луч», здесь употребляется в значении нашего слова «двор». В ховли находятся юрты, конюшни, хранилища для фруктов и другие помещения, относящиеся к жилью узбека (сельского жителя) ⁵⁴.) затененными высокими тополями, с ее красивыми лугами и полями. Если бы поэты Востока настраивали свои лиры здесь, то они бы нашли более достойный материал, чем в ужасно пустынной Персии.

И сама столица Хива, высящаяся среди этих садов, с куполами и башнями, производит издали весьма приятное впечатление. Характерно, что узкая полоса Мервской Великой песчаной пустыни находится в получасе ходьбы от города, еще раз подчеркивая резкий контраст между жизнью и смертью. Этот песчаный язык известен под названием Тюесичти, и, когда мы были уже у городских ворот, мы еще видели песчаные холмы.

Какие чувства я испытывал 3 июня у ворот Хивы, читатель может себе представить, когда подумает об опасности, которой я подвергался из-за любого подозрения, вызванного европейскими чертами моего лица, сразу бросавшимися в глаза. Я очень хорошо знал, что хивинский хан, чью жестокость не одобряли даже татары, при таком подозрении поступил бы намного строже, чем туркмены. Я слышал, что хан всех подозрительных чужеземцев отдавал в рабство, что он совсем недавно проделал это с одним индусом якобы княжеского происхождения, и тому отныне суждено наравне с другими рабами таскать повозки с пушками. В глубине души я был взволнован, но мне совсем не было страшно. Я был закален постоянной опасностью; смерть, которая легко могла стать следствием моих приключений, уже три месяца маячила у меня перед глазами, и, вместо того чтобы дрожать, я даже в самые трудные моменты думал о том, как [94] обмануть бдительность суеверного тирана. По дороге я собрал точные сведения обо всех знатных хивинцах, живших в Константинополе. Чаще всего мне называли некоего Шюкрулла-бая, который в течение 10 лет был посланником при дворе султана. Я тоже смутно припоминал, что много раз видел его в доме Али-паши, теперешнего министра иностранных дел. Этот Шюкрулла-бай, думал я, знает Стамбул и его язык, дела и нравы; и хочет он того или нет, я должен навязать ему мое прошлое знакомство с ним, а так как в роли стамбульца я могу обмануть даже самих стамбульцев, бывший посол хивинского хана не сможет меня разоблачить и должен будет служить моим интересам.

У ворот нас уже ожидали несколько хивинцев, протянувших нам хлеб и сухие фрукты. Уже много лет в Хиву не прибывало такой большой группы хаджи, все глядели на нас с удивлением, и возгласы ”Аман эсен гельдиниз!” (”С благополучным прибытием!”), ”Йа Шахбазим! Йа Арсланим!” (”О мой сокол! О мой лев!”) неслись к нам со всех сторон. При въезде на базар Хаджи Билал затянул телькин, напряг свой голос и я; он звучал громче всех, и я был искренне тронут, когда люди целовали мне руки и ноги, даже свисающие лохмотья моей одежды с таким благоговением, словно я настоящий святой и только что сошел с небес. По здешнему обычаю мы остановились в караван-сарае, который служил одновременно и таможней, где прибывшие люди и грузы подвергались строгому осмотру, причем, конечно, сведения, сообщаемые предводителем каравана, значили больше всего. Должность главного таможенника в Хиве занимает первый мехрем (своего рода камергер и доверенное лицо хана); не успел он задать нашему керванбаши обычные вопросы, как афганец пробрался вперед и громко крикнул: ”Мы привели в Хиву трех интересных четвероногих и одного не менее интересного двуногого”. Первый намек относился к еще не виданным в Хиве буйволам, а так как второй указывал на меня, то неудивительно, что множество глаз тут же обратилось в мою сторону, и вскоре я расслышал произнесенные шепотом слова: ”Джансиз (Исковерканное арабское слово ”джасус”.) (шпион), френги и урус (русский)”. Я сделал усилие, чтобы не покраснеть, и уже намеревался выйти из толпы, как меня остановил мехрем и в крайне невежливых выражениях высказал намерение допросить меня. Только я собрался ответить, как Хиджи Салих, чей вид внушал почтение, подошел к нам и, не зная о случившемся, представил меня допрашивающему в самых лестных выражениях, так что тот, крайне озадаченный, улыбнулся мне и хотел усадить рядом с собой. Хотя Хаджи Салих делал мне знак последовать приглашению, я принял очень обиженный вид, бросил гневный взгляд на мехрема и удалился.

Мой первый визит был к Шюкрулла-баю, который, не неся [95] никаких обязанностей, занимал тогда келью в медресе Мухаммед Эмин-хана, самом красивом здании Хивы. Я приказал доложить ему обо мне как о прибывшем из Стамбула эфенди, заметив, что я познакомился с ним еще там и теперь, проездом, желал бы засвидетельствовать ему свое почтение. Приезд в Хиву эфенди - небывалый случай - вызвал изумление старого господина, поэтому он сам вышел мне навстречу и был очень удивлен, увидев перед собой страшно обезображенного нищего в лохмотьях. Несмотря на это, он пригласил меня войти; едва я обменялся с ним несколькими словами на стамбульском диалекте, как он со все возрастающим жаром стал расспрашивать о своих бесчисленных друзьях в турецкой столице и о положении Османской империи при новом султане. Как было сказано, я чувствовал себя в новой роли весьма уверенно; Шюкрулла-бай был, с одной стороны, вне себя от радости, когда я ему точно рассказал о его тамошних знакомых, с другой стороны, он был крайне удивлен и сказал мне: ”Но, бога ради, эфенди, что заставило тебя прийти в эти страшные страны, да еще из Стамбула, этого земного рая?” Я отвечал с глубоким вздохом: ”Йа пир!” (”О пир!”, т.е. священный владыка), положив руку на глаза, что является знаком должного послушания, и добрый старик, хорошо образованный мусульманин, смог легко догадаться, что я принадлежу к некоему ордену дервишей и послан моим пиром в путешествие, которое обязан совершить каждый мюрид (послушник ордена дервишей). Это объяснение доставило ему радость, он спросил только о названии ордена, и, когда я назвал ему Накшбенди, он уже знал, что целью моего путешествия была Бухара. Он хотел тотчас же приказать, чтобы мне отвели жилье в упомянутом медресе, но я отказался, сославшись на моих спутников, и удалился, пообещав навестить его вскоре снова.

Когда я возвратился в караван-сарай, мне сказали, что мои спутники уже нашли пристанище в текке, своего рода монастыре и приюте для странствующих дервишей, под названием Тёшебаз. (Название происходит от Тёрт Шахбаз, что означает ”четыре сокола” (или ”четыре героя”), как называют четырех правителей, чьи могилы находятся здесь; они были основателями святой обители.) Я пошел туда, и оказалось, что для меня также приготовлена келья. Не успел я появиться среди моих добрых друзей, как все стали расспрашивать, где я пропадал, и выразили сожаление, что я не присутствовал при том, когда нечастный афганец, который хотел меня скомпрометировать, вынужден был бежать, преследуемый проклятиями и руганью не только их самих, но и хивинцев. Очень хорошо, подумал я, что исчезло подозрение у народа; с ханом я могу легко справиться, потому что Шюкрулла-бай наверняка расскажет ему о моем прибытии, и, так как правители Хивы всегда выказывали величайшее уважение султану, нынешний властелин определенно попытается приблизить к себе эфенди; вполне возможно, что меня, первого [96] константинопольца, прибывшего в Хорезм, будут принимать даже с почетом.

Предчувствие не обмануло меня. На следующий день ко мне пришел ясаул (дворцовый офицер); он вручил мне маленький подарок хана и передал приказание явиться сегодня вечером в арк (дворец) и благословить хана чтением первой суры Корана. так как хазрет (титул правителей в Средней Азии, соответствующий нашему ”величество”) непременно хочет получить благословение от дервиша родом из святой земли. Я обещал явиться и за час до срока отправился к Шюкрулла-баю, желающему присутствовать на аудиенции; он дошел со мною до расположенного неподалеку дворца правителя и по дороге дал мне несколько кратких указаний относительно ритуала, который я должен соблюдать в присутствии хана. Он рассказал мне также о своих натянутых отношениях с мехтером (своего рода министром внутренних дел), который боялся его как соперника и пытался ему во всем вредить; возможно, и меня во время представления он встретит не лучшим образом. Так как кушбеги (первый министр) и старший брат правителя были в походе против човдуров, мехтер временно был первым лицом у хана. Как того требовал обычай, мне было необходимо сначала представиться ему, тем более что он расположил свою канцелярию под навесом в переднем дворе у ворот, ведущих прямо к хану. Поскольку именно в этот час почти каждый день давался арз, т.е. публичная аудиенция, главный вход, а также все комнаты ханской резиденции, через которые мы проходили, были заполнены просителями разного состояния, пола и возраста, явившимися на аудиенцию в обычной домашней одежде, многие женщины были даже с детьми на руках; тут никого не записывают, и первым пропустят того, кому удастся протиснуться вперед. Толпа везде нам уступала дорогу, и я был чрезвычайно рад, когда женщины. показывая на меня пальцем, говорили друг другу: ”Смотри, вот дервиш из Константинополя, он даст сейчас благословение нашему хану; да услышит бог его слова!”

Я нашел мехтера. как мне и объяснили, под навесом, окруженного своими чиновниками, сопровождавшими каждое его слово одобрительной улыбкой. По его смуглому лицу и по длинной, до груди, густой бороде было видно, что он - сарт, т.е. персидского происхождения ⁵⁵. Его неуклюжий наряд, особенно большая меховая шапка, очень подходили к его грубым чертам лица. Увидев меня, он сказал, улыбаясь, что-то своему окружению. Я подошел прямо к нему, приветствовал его с серьезным лицом и занял почетное место в этом обществе, как и полагается дервишам. Произнеся обычные молитвы, после чего все, сказав ”аминь”, погладили бороды, я обменялся с мехтером обычными словами вежливости. Желая показать свое остроумие, министр заметил, что в Константинополе даже дервиши имеют хорошее образование и говорят по-арабски (хотя я говорил только на стамбульском диалекте). Он сказал мне далее, что хазрет (тут все [97] поднялись со своих мест) желает меня видеть и что ему будет приятно, если я принесу ему несколько строк от султана или от его посланников в Тегеране. На это я ответил, что причиной моего путешествия были не мирские намерения, что я ни от кого ничего не желаю и только ради безопасности ношу с собой фирман с тугрой (печатью султана). С этими словами я вручил ему мой печатный паспорт; благоговейно поцеловав названный знак верховной власти и потерев его о лоб, он поднялся, чтобы передать паспорт хану; вскоре после этого он вернулся и приказал мне войти в зал для аудиенций.

Шюкрулла-бай вошел первым, я должен был подождать немного, пока делались необходимые приготовления, так как, хотя обо мне объявили как о дервише, мой покровитель не преминул отметить, что я знаком со всеми знатными пашами в Константинополе и посему желательно произвести на меня как можно более благоприятное впечатление. Через несколько минут два ясаула почтительно взяли меня под руки, полог поднялся, и я увидел перед собой Сейид Мухаммед-хана падишаха Хорезмского, или, говоря проще, хивинского хана. Он сидел на ступенчатом возвышении, опираясь левой рукой на круглую, крытую шелком и бархатом подушку, а правой держа короткий золотой скипетр. Согласно предписанному церемониалу, я поднял руки, что сделали также хан и все присутствующие, затем прочел маленькую суру Корана, потом два раза ”Аллахуму селла” ⁵⁶ и обычную молитву, начинающуюся с ”Аллахуму раббена”, и заключил громким ”аминь” и поглаживанием бороды. В то время как хан еще держался за бороду, все воскликнули: ”Кабул болгай!” (”Да будет услышана твоя молитва!”). Я приблизился к повелителю, и он протянул мне руки. После мусафахи (Мусафаха - предписываемое Кораном рукопожатие.) я отступил на несколько шагов назад, и церемониал завершился. Тогда хан стал расспрашивать меня о цели моего путешествия, о впечатлении, которое произвели на меня пустыни Туркмении и Хивы. Я отвечал, что много выстрадал, но теперь мои страдания щедро вознаграждены созерцанием джемал мубарек (благословенной красоты) хазрета, я благодарен Аллаху, что удостоился этого высокого счастья, и склонен видеть в этой особой милости кисмета (судьбы) хорошее предзнаменование для моего дальнейшего путешествия. Хотя я старался употреблять узбекский язык вместо непонятного здесь стамбульского диалекта, государь велел себе кое-что перевести. Далее он спросил меня, как долго я думаю здесь пробыть и есть ли у меня средства, необходимые для путешествия. Я ответил, что сначала посещу всех святых, покоящихся в благословенной земле ханства, а затем отправлюсь дальше; относительно моих средств я сказал, что мы, дервиши, не затрудняем себя такими земными мелочами. Нефес (святой дух), данный мне моим пиром (главным лицом ордена) в дорогу, может поддерживать меня 4-5 дней безо [98] всякой пищи, и единственное мое желание - чтобы господь бог даровал прожить его величеству 120 лет.

Мои слова, кажется, понравились, потому что их королевское высочество соизволили подарить мне 20 дукатов и крепкого осла. От первого дара я отказался, заметив, что у нас, дервишей, считается грехом обладать деньгами, но поблагодарил за другой знак высочайшей милости и позволил себе напомнить о священном законе, разрешающем паломникам иметь для путешествия белого осла, какового выпросил себе и я. Я уже хотел удалиться, когда хан пригласил меня быть его гостем хотя бы на время моего краткого пребывания в столице и каждый день брать на пропитание две тенге [танга] (около 1 франка 50 сантимов) у его хазнадара ⁵⁷. Я сердечно поблагодарил, произнес последнее благословение и удалился. Когда я спешил домой через оживленную толпу, заполнявшую ханские дворы и базар, все приветствовали меня почтительным ”Салям алейкум”. Только оказавшись в стенах моей кельи, я вздохнул свободно, будучи немало доволен тем, что хан, с виду такой ужасный и распутный, каждая черточка в лице которого выдавала слабого, глупого и дикого тирана, был против обыкновения добр ко мне и что я могу беспрепятственно, насколько позволит мне время, разъезжать по ханству. Весь вечер у меня перед глазами стояло лицо хана с глубоко запавшими глазами, с жидкой бороденкой, бледными губами и дрожащим голосом. Какое счастье для человечества, часто повторял я себе, что темное суеверие ограничивает власть и кровожадность таких тиранов.

Намереваясь совершить дальние поездки в глубь ханства, я хотел по возможности сократить время пребывания в столице; самое достопримечательное можно было осмотреть довольно быстро, если бы повторные приглашения хана, чиновников и купеческой знати не отнимали у меня много времени. Прослышав, что мне оказана милость ханом, каждый хотел видеть меня своим гостем в обществе всех хаджи, и для меня было мучением принимать шесть-восемь приглашений в день и по обычаю угощаться чем-либо в каждом доме. У меня волосы встают дыбом при воспоминании, как часто я в три-четыре часа утра, до восхода солнца, должен был сидеть перед огромной миской риса, плавающего в курдючном жире, и есть его на голодный желудок. Как тосковал я тогда по сухому, пресному хлебу в пустыне и как охотно променял бы эту убийственную роскошь на целительную бедность. В Средней Азии есть обычай при любом, даже самом простом визите расстилать дастурхон (чаще всего грязная пестрая скатерть из грубого полотна, на которой помещается хлеб для двух человек), и гость должен немного поесть. ”Не могу больше есть” - выражение для жителя Средней Азии невероятное, свидетельство невоспитанности. Мои коллеги-хаджи всегда являли блестящие доказательства своего хорошего воспитания, и я удивляюсь, что они не лопнули от тяжелого плова, так как однажды я подсчитал, что каждый из них съел по фунту [99] курдючного жира и по четыре фунта риса (не считая хлеба, моркови, брюквы и редьки) и сверх того выпил, без преувеличения, 15-20 больших пиал зеленого чая. В подобных подвигах я, конечно, отставал, и все удивлялись, что я, несмотря на свою книжную ученость, получил только половинное образование.

Не меньше мучили меня ученые мужи, а именно улемы города Хивы. Эти господа, всему на свете предпочитавшие Турцию и Константинополь, хотели от меня, как главного представителя турецко-исламской учености, услышать разъяснения многих меселе (религиозных вопросов). Упрямые узбеки в своих огромных тюрбанах вгоняли меня в пот, когда начинали беседу о предписаниях, как надо мыть руки, ноги, лоб и затылок, как по заповедям религии надо сидеть, ходить, лежать, спать и т.д. Султан (как признанный преемник Мухаммеда) и его приближенные считаются в Хиве образцом в исполнении всех этих важных законов. Его величество султана Турции представляли здесь мусульманином, носящим тюрбан по крайней мере в 50 локтей, с бородой по грудь, с одеждами, доходящими до пят. И я рисковал бы жизнью, рассказав, что он подстриг волосы и бороду a la Fiesco, что его платье заказывается у Дюзетуа в Париже. Мне действительно было жаль, что я не мог дать достаточных разъяснений этим добрым и любезным людям, да и как бы я осмелился на что-либо подобное при такой резкой противоположности наших воззрений! По прибытии в Бухару мы подробнее займемся этим предметом, здесь мы затронули его лишь постольку, поскольку это было первым соприкосновением с интересным вопросом о различиях между восточной и западной исламской цивилизациями.

Так как Тёшебаз, приютивший нас, благодаря своему большому бассейну и мечети считался общественным местом, двор всегда кишел посетителями обоих полов. Узбеки носят конусообразные меховые шапки, большие, неуклюжие сапоги из юфти и при этом летом расхаживают лишь в одной длинной рубахе. Позже я тоже надел эту одежду, так как не считается неприличным, пока рубаха еще не утратила белизны, появляться в ней даже на базаре. Женщинам, в их длинных конусообразных тюрбанах, состоящих из 15-20 русских платков, несмотря на гнетущую жару закутанным в платья из плотной ткани, обутым в неуклюжие сапоги, приходится таскать домой тяжелые кувшины с водой. Иногда некоторые останавливались у моих дверей и просили немного хаки шифа (целительной земли (Ее приносят с собой паломники из Медины, из дома, где, как утверждают, жил пророк; она используется правоверными как лекарство против всех болезней.)) или нефес (святого дыхания), жалуясь на свои действительные или воображаемые недуги. Я не мог отказать этим бедным созданиям, многие из которых имели поразительное сходство с дочерьми Германии, в их просьбе; они садились перед моей дверью на корточки, и я ощупывал, шевеля губами, как бы молясь, больное [100] место на теле и трижды сильно дул на него; после этого раздавался глубокий вздох, и некоторые утверждали, что сразу, в ту же секунду, чувствовали облегчение.

Дворы мечетей в Хиве - это то же самое, что для бездельников в Европе кафе; в большинстве их есть большой бассейн, расположенный в тени прекраснейших платанов и вязов. Хотя стояло начало июня, жара здесь была неимоверно гнетущей, но, несмотря на это, я вынужден был сидеть в своей келье без окон, потому что стоило мне отправиться в манящую тень, как меня сразу же окружали толпы народа, донимая глупейшими вопросами. Один хотел брать уроки религии, другой спрашивал, есть ли места еще более прекрасные, чем Хива, а третий хотел раз и навсегда доподлинно узнать, действительно ли великий султан получает ежедневный обед и ужин из Мекки и их доставляют от Каабы во дворец в Константинополе за одну минуту. Если бы добрые узбеки знали, сколько шато-лафита и марго украшало великолепный стол во времена Абдул Меджида!

Из знакомств, завязанных мною здесь, под платанами, для меня было интересным знакомство с Хаджи Исмаилом, которого мне представили как константинопольца и который по языку, жестам и одежде, несмотря на свое узбекское происхождение, был так похож на жителя Константинополя, что я нежно обнял его как своего соотечественника. Действительно, Хаджи Исмаил провел 25 лет в турецкой столице, бывал во многих знатных домах и утверждал, что иногда видел меня в доме NN, он даже, казалось, припоминал моего отца, якобы бывшего муллой в Топхане. (Квартал Константинополя.) Я остерегался уличать его во лжи, напротив, заверял, что он в Стамбуле оставил по себе хорошую славу и что все с нетерпением ждут его возвращения. Как рассказал мне сам Хаджи Исмаил, на берегах Босфора он исполнял обязанности воспитателя, банщика, шорника, каллиграфа, химика, а значит, поэтому и колдуна. В родном городе его очень уважали, особенно за его последнее ремесло. У него дома было несколько маленьких дистилляторов, и, так как он из листьев, плодов и другого сырья выжимал масло, легко понять, что его соотечественники требовали у него сотни разных эликсиров. Маджун (декокты) против импотенции - излюбленные лекарства в Турции и Персии - в большом почете и здесь. Хаджи Исмаил долгое время служил своим искусством хану, но его величество не соблюдал предписанной диеты по той простой причине, что не мог противиться стрелам Купидона. Вскоре наступили естественные последствия: атония и подагра. Хан разгневался на придворного лекаря, прогнал его, а на его место поставил матрону, широко известную своим чудесным врачеванием.

У доброй дамы возникла счастливая идея назначить больному правителю 500 доз того лекарства, которое, как говорят, оказало целебное действие на знаменитого царя – псалмопевца [101] древней истории. Изготовить подобный рецепт в Европе было бы затруднительно, но по законам хивинцев это было легко, и несчастный пациент уже принял 50-60 таких пилюль, когда заметил, что действие их совершенно обратно ожидаемому. Злосчастная советчица поплатилась головой. Это случилось незадолго до нашего приезда, и последним врачебным предписанием было молоко буйволиц, о котором мы уже говорили. Во время моего пребывания в Хиве хан снова хотел утвердить Хаджи Исмаила в должности колдуна, врача и изготовителя порошков, но тот отказался, - смелость, которая стоила бы ему головы, если бы суеверный повелитель отважился посягнуть на чудотворца.

Так как мы только что говорили о личности его хивинского величества, здесь будет уместно остановиться на его будничной жизни и его монаршем хозяйстве. Пусть читатель не ждет описания восточной роскоши и сверкающего богатства, так как свита и лакеи - единственные знаки отличия повелителя. Поговорим немного о них. Во главе всего хозяйства стоит дестурхончи (буквально ”расстилающий скатерть”), чьим непосредственным делом является присмотр за царским столом. Он присутствует при трапезе в полном вооружении и в парадном костюме и, кроме того, приглядывает за всеми остальными слугами. За ним идет мехрем, своего рода valet de chambre in officio ⁵⁸, но в действительности он больше чем тайный советник, так как вникает не только в домашние, но и в государственные дела и, исполняя свои основные обязанности, оказывает громаднейшее влияние на своего царственного повелителя. Далее следуют остальные слуги, у каждого - своя определенная должность. Ошпаз, повар, приготовляет кушанья, в то время как ошмехтер их вносит. Шербетчи должен, кроме всего, быть сведущим в приготовлении некоторых эликсиров из чудодейственных декоктов. Пайеке доверен чилим (кальян), который во дворце изготовлен из золота или серебра и каждый раз, когда им пользуются, должен наполняться свежей водой. При других дворах Средней Азии этой должности нет, так как табак строго запрещен законом. Будуара у его татарского величества, правда, нет, но его туалетом занимаются несколько слуг. В то время как шилаптчи, стоя на коленях, держит таз, кумганчи (держащий кувшин) льет воду из серебряного или золотого сосуда, а румалчи стоит наготове, чтобы подать своему хану удерживаемое кончиками пальцев полотенце, как только первые двое отступят в сторону. У хана есть специальный сартарош (парикмахер), у которого должны быть достаточно проворные пальцы и ловкие руки, чтобы массировать череп - это любят везде на Востоке; кроме того, у хана есть тернакчи, или обрезающий ногти, ходимчи, который растирает спину его величеству или же, стоя на нем на коленях, до хруста массирует ему ноги и руки, если хан ради отдыха после долгого труда захочет, чтобы ему размяли конечности. Наконец, есть еще тёшекчи, постельничий, в чью [102] обязанность входит расстилать на ночь легкие кошмы или матрацы. Роскошная сбруя и оружие хранятся под надзором хазначи (казначея), который при официальных выездах находится вблизи повелителя. Во главе свиты шествует джигачи - тот, кто несет бунчук ⁵⁹.

Одежда и еда государя очень мало отличаются от тех, которые можно найти в домах богатых купцов или знатных чиновников. Хан носит такую же тяжелую баранью шапку, такие же неуклюжие сапоги с холщовыми портянками в несколько локтей длины, такие же ситцевые или шелковые халаты на вате, как и его подданные; он так же страшно потеет в этом сибирском наряде при гнетущей июльской жаре, как и они. В целом участь правителя Хорезма столь же мало завидна, сколь и остальных восточных правителей, пожалуй, я бы даже сказал, она еще печальнее. В стране, где в порядке вещей грабеж и убийство, анархия и беззаконие, личность правителя из-за панического страха внушает что угодно, только не любовь. Даже ближайшее окружение боится хана из-за его неограниченной власти, и родственники, включая жен и детей, часто не вольны распоряжаться своей жизнью. При этом повелитель должен еще являть собой образец мусульманской добродетели и узбекских нравов, так как малейший промах его величества вскоре станет предметом пересудов в городе; и хотя никто не отважится порицать даже более значительные промахи хана, такие факты наносят вред влиятельным муллам, что совсем не в интересах правителя.

Как все правоверные, хан должен вставать до восхода солнца и при полном собрании присутствовать на утренней молитве. После молитвы, продолжающейся более получаса, он выпивает несколько пиал чая с жиром и солью, приправленного пряностями; на это чаепитие часто приглашаются некоторые из ученых мулл, которые разъяснением священных законов или обсуждением других религиозных вопросов, в чем его величество, разумеется, мало что понимает, должны вносить оживление в утреннюю трапезу. Глубокомысленные дискуссии обычно нагоняют сон, и, после того как хан уже начинает храпеть, ученые мужи удаляются. Этот отдых, называемый коротким утренним сном, длится два-три часа. После пробуждения начинается селям (прием) министров и других сановников. Хан исполняет свои монаршие обязанности: держит совет о замышляемых разбойничьих нападениях, обсуждает вопросы внешней политики в отношении соседней Бухары, йомутов и туркмен-човдуров, казахов, а теперь, очевидно, и о все ближе подбирающихся русских; или же требует отчеты от губернаторов провинций, от сборщиков налогов, которые должны отчитаться наиточнейшим образом, иначе при малейшей ошибке допрашиваемый может лишиться головы.

Через несколько часов, отданных государственным делам, сервируется настоящий завтрак, который большей частью состоит из легких блюд, ”легких”, конечно, для узбекского желудка, [103] потому что завтрака а ля фуршет его хивинского величества могло бы хватить у нас нескольким дюжим грузчикам. Во время приема пищи все присутствующие с почтением, стоя вокруг, должны созерцать происходящее, и только после окончания трапезы некоторых фаворитов приглашают сесть, чтобы сыграть с правителем несколько партий в шахматы, за которыми они проводят время до полуденной молитвы. Последняя продолжается около часа. По окончании молитвы его величество направляется в передний двор, садится на ступенчатом возвышении, и тогда начинается арз (официальная аудиенция), на который имеют доступ все сословия, все классы народа, мужчины, женщины или дети, крайне небрежно одетые и даже полуголые. Теснящаяся у входа толпа с криком и гомоном в нетерпении ждет аудиенции. Впускают по одному; проситель подходит совсем близко к властелину, докладывает безо всякого стеснения, возражает и даже вступает в жаркие пререкания с ханом, с человеком, единственного кивка которого достаточно, чтобы без малейшей причины отдать кого угодно в руки палача. Таков есть и таким был всегда Восток с его величайшими контрастами. Люди несведущие могут рассматривать это как любовь к справедливости, я же не вижу в этом ничего, кроме прихотей и капризов, ибо одному разрешается в грубейших выражениях противиться монаршему авторитету, в то время как другой расплачивается жизнью, если нарушает приличие малейшим движением. Во время аудиенции не только улаживаются крупные тяжбы, выносятся и приводятся в исполнение смертные приговоры, но часто разбираются мелочные ссоры, например между супругами. Один сосед жалуется на другого из-за нескольких пфеннигов, соседка обвиняет соседку в краже курицы - никому нельзя отказать. Хан, конечно, может отослать каждого к кади, но прежде должен сам его выслушать. Только послеобеденная молитва кладет конец этому утомительному делу.

Вечерние часы проходят в загородной прогулке верхом, но обычно хан возвращается еще до захода солнца. Четвертая, вечерняя молитва совершается также в присутствии многих лиц, после чего хан отправляется ужинать. Прислуга и все те, кто не живет во дворце, удаляются, хан остается только с приближенными. Ужин - самая обильная и самая длительная трапеза. Спиртные напитки правители Хивы и Бухары употребляют очень редко, хотя остальные члены королевских домов часто злоупотребляют ими. После ужина появляются певцы и музыканты или скоморохи, которые исполняют несколько номеров. Первых в Хиве особенно любят, по своей виртуозности они самые знаменитые в Туркестане и даже во всей мусульманской Восточной Азии. Инструмент, на котором они играют, называется гиджак. В целом он похож на нашу скрипку, только имеет длинный гриф и одну металлическую и две шелковые струны, смычок также похож на наш. Кроме него имеются еще бубен и дутар, на которых бахши аккомпанирует своим песням. Если [104] в обычной жизни воспевают обыденных героев, то при королевском дворе, напротив, для этого выбирают по большей части газели Навои и персидских поэтов, а так как юные принцы обучены музыке, хан часто просит их сыграть одних или в сопровождении придворных трубадуров. Особого веселья и хорошего настроения, обычных на пирах в Тегеране или во дворцах Босфора, вы не найдете при дворе узбекских правителей, оно здесь неизвестно или по крайней мере непривычно. В национальном характере татар преобладают серьезность и твердость, танцы, прыжки или другие проявления шаловливости кажутся им достойными лишь женщин и детей. Я никогда не видел, чтобы уважающий себя узбек чрезмерно веселился.

Примерно через два часа после захода солнца правитель удаляется в гарем или в свою опочивальню, и тем самым каждодневные дела властителя Хивы заканчиваются. Гарем здесь далеко не тот, что при турецком или персидском дворе. Количество женщин ограничено, сказочный колорит жизни гарема полностью отсутствует, все направлено на соблюдение строгого целомудрия и правил приличия, и в этом отношении хивинский двор существенно выделяется среди всех восточных дворов. Законных жен у нынешнего хана только две, хотя Коран разрешает ему иметь их четыре. Их выбирают из самой королевской фамилии, и очень редко случается, чтобы дочь вельможи, не принадлежащего к монаршей семье, поднималась до этого ранга. Хотя хан имеет над своей супругой такую же неограниченную власть, как и над любым подданным, обращение с нею довольно мягкое, если она не совершает особых проступков. Титулы у нее или другие прерогативы отсутствуют полностью; ее свита отличается от свиты остальных обитательниц гарема лишь тем, что у нее больше служанок и рабынь. Служанки - это жены или дочери чиновников; рабыни - большей частью персиянки, имеется лишь немного черных арабок; и поскольку они, т.е. дочери Ирана, красотой далеко уступают узбекским дамам, у госпожи нет причины опасаться какой-нибудь соперницы. Что касается связей с внешним миром, то супруги хивинского хана в этом отношении ограничены больше, чем жены других правителей Востока. Законы целомудрия требуют проводить большую часть дня в гареме, где на наряды и туалет тратится сравнительно мало времени; к тому же у женщин гарема не так уж и много свободного времени, потому что по обычаям той страны желательно, чтобы одежда, ковры и другие вещи, нужные хану, если не все, то большая их часть, были изготовлены руками его жен. Это очень напоминает обычаи старопатриархального уклада жизни, от которого Туркестан, несмотря на свою грубость, сохранил кое-что хорошее.

Прогулки и выезды жена хивинского хана совершает только к расположенным неподалеку загородным замкам и летним дворцам; в таких случаях она никогда не едет верхом, как это повсеместно распространено в Персии, а следует в ярко [105] разрисованной большой закрытой карете, завешенной красными коврами и платками. Перед повозкой и позади нее едут несколько всадников с белыми шестами. На всем пути следования все почтительно поднимаются со своих мест и приветствуют процессию глубокими поклонами. Никому не приходит в голову заглянуть с любопытством внутрь кареты; это было бы все равно бесполезно из-за тщательной драпировки. Вообще такой дерзкий поступок по отношению не только к жене правителя, но и к супруге любого другого чиновника карается смертью. При выезде царицы Персии многочисленные ферраши (слуги), едущие впереди процессии, обычно разгоняют любопытную толпу, рассыпая удары направо и налево. Для более серьезных узбеков это совершенно излишне, так как жизнь гарема идет не по столь суровому распорядку, а ведь известно, что чем мягче действующие законы, тем реже их нарушают.

Все лето ханская семья живет в близлежащих загородных замках Рафенек и Ташхауз ⁶⁰, построенных прежними правителями в персидском стиле и украшенных витражами и небольшими осколками зеркал; эти последние особенно высоко ценятся в глазах хивинцев как большая роскошь. Ташхауз выстроен не без вкуса. Замок находится в большом саду с несколькими бассейнами, он сильно напоминает замок Нигаристан, который находится вблизи городских ворот (Шимран) Тегерана. Зиму проводят в городе; но и здесь его узбекское величество предпочитает разбитую внутри стен легкую юрту, что, впрочем, не лишено вкуса, так как изготовленное из белоснежного войлока жилище, в середине которого пылает приветливый огонь, не только столь же тепло, как и любое каменное строение, но и таит, кроме того, в себе нечто особо привлекательное, производя менее мрачное впечатление, чем лишенные окон глинобитные постройки Туркестана.

Относительно моего дальнейшего пребывания в Хиве я должен заметить, что как всем моим коллегам-хаджи, так и мне жилось превосходно благодаря операциям с благословениями и раздачей святого дыхания. Этот божественный товар позволил мне накопить здесь около 15 золотых дукатов. Хивинский узбек скромен и неотесан, но являет собой прекраснейший характер в Средней Азии, и я мог бы назвать свое пребывание здесь наиприятнейшим, если бы мне немножко не повредило соперничество между мехтером и Шюкрулла-баем. Первый все время пытался навредить мне из-за враждебности к моему покровителю, и, так как он не мог сомневаться в том, что я турок, он начал внушать хану, что я только притворяюсь дервишем и, наверное, прислан султаном в Бухару с секретной миссией. Я был осведомлен о ходе интриг и потому нисколько не удивился, когда вскоре после аудиенции получил второе приглашение от хана. Было очень жарко, я досадовал, что нарушают мой покой, но особенно было неприятно проходить через крепостную площадь, где должны были казнить пленных, приведенных из похода [106] против човдуров. Хан, пребывавший в обществе своих приближенных, сказал мне, что он слышал, будто я сведущ и в светских науках и обладаю цветистым инша (стилем); не мог бы я написать ему несколько строк, как принято в Стамбуле, он охотно взглянул бы на них. Я знал, что это вызвано наущением мехтера, который пользовался репутацией хорошего каллиграфа и расспрашивал обо мне хаджи. Итак, я взял предложенные мне письменные принадлежности и написал следующее: ”Величественный, могущественный, грозный государь и повелитель! Осыпанный твоими царскими милостями беднейший и нижайший слуга, помня, что ”все искусно пишущие - дураки” (арабская поговорка), до сего дня мало занимался упражнениями в каллиграфии, и, только памятуя о том, что ”всякая ошибка, понравившаяся государю, есть добродетель” (персидская поговорка), осмелился он подать верноподданнейше эти строки”.

Головокружительная высокопарность титулований, которые обычно употребляются в Константинополе, очень понравились хану, а мехтер был слишком глуп, чтобы понять мой намек. Мне предложили сесть, и, после того как мне подали хлеб и чай, хан пригласил меня на беседу, которая велась сегодня исключительно о политике. Чтобы оставаться верным своей роли дервиша, я заставлял хана буквально выжимать из меня каждую фразу. Мехтер следил за каждым моим словом, чтобы удостовериться в своих догадках, но когда, наконец, все его старания не увенчались успехом, хан снова милостиво отпустил меня и сказал, чтобы я взял у казначея деньги на ежедневные расходы.

Я ответил, что не знаю, где он живет, поэтому мне дали в провожатые ясаула, который, кроме того, должен был выполнить и другие приказы; я с ужасом вспоминаю сцены, при которых присутствовал. На наружном дворе я увидел около 300 пленных човдуров; в лохмотьях, измученные многодневным страхом смерти и голодом, они выглядели так, словно встали из могилы. Их уже разделили на две группы: на тех, кто не достиг 40 лет и кого еще можно было продать в рабство или подарить, и тех, кто по положению или по возрасту считался аксакалом (седобородым) или предводителем рода и кто должен был понести наказание, объявленное ханом. Первых по 10-15 человек, скованных друг с другом, уводили прочь, остальные терпеливо ожидали исполнения вынесенного им приговора и казались смирными овцами в руках палачей. В то время как нескольких пленных уводили на виселицу или на плаху, я увидел совсем рядом, что восемь стариков по знаку палача легли на землю лицом кверху. Им связали руки и ноги, и палач выкалывал всем подряд оба глаза, становясь каждому коленом на грудь и после каждой операции вытирая окровавленный нож о белую бороду ослепленного старца. Какая это жестокая была сцена, когда после ужасного акта жертвы, освобожденные от веревок, хотели встать, ощупью помогая себе руками! Некоторые стукались головами, многие бессильно падали на землю, испуская глухие [107] стоны; воспоминание об этом, пока я жив, будет приводить меня в дрожь.

Читатель содрогнется, читая эти строки, но мы должны заметить, что эта жестокость была возмездием за не менее варварский акт, который човдуры совершили прошлой зимой над одним узбекским караваном. Богатый караван в 2000 верблюдов подвергся нападению на пути из Оренбурга в Хиву и был полностью разграблен. Жадные туркмены овладели множеством русских товаров, но этого им было мало, и они отняли у путешественников (большей частью хивинских узбеков) все припасы и платье, так что некоторые умерли в пустыне с голоду, а другие замерзли, и из шестидесяти человек спаслись только восемь.

Вообще-то эту ужасную казнь пленных нельзя рассматривать как нечто исключительное. В Хиве, как и по всей Средней Азии, не знают, в чем состоит жестокость; такое действие считается совершенно естественным, потому что не противоречит обычаям, законам и религии. Нынешний хан пожелал стяжать себе славу охранителя религии и для этого стал очень строго наказывать за малейшее отступление от ее установлений. Достаточно было бросить взгляд на женщину под покрывалом, чтобы человека казнили по обряду ”реджм”, как велит религия. Мужчину вешают, женщину закапывают вблизи виселицы в землю по грудь и побивают каменьями, а так как в Хиве нет камней, то бросают кесек (твердые комья земли); бедная жертва уже при третьем броске полностью покрывается пылью, истекающее кровью тело ужасно обезображивается, и лишь последний вздох освобождает ее от мучений. Не только супружескую измену, но и другие нарушения религиозных предписаний хан велел карать смертью, так что в первые годы его правления улемам пришлось умерять его религиозный пыл; однако не проходит и дня, чтобы кого-нибудь не уводили с аудиенции у хана под роковое ”Алиб барин” (”Взять его”).

Я чуть не забыл упомянуть о том, что ясаул вел меня к казначею, чтобы тот выплатил мне деньги на дневное пропитание. Мне тотчас их выдали, однако я застал этого господина за странным занятием, о котором должен рассказать. Он как раз сортировал халаты (почетные одежды), присланные для награждения героев. Халаты эти представляли собой четыре сорта шелковых одежд ярких расцветок с большими цветами, вышитыми золотом; как я слышал, их называли четырехглавыми, двенадцатиглавыми, двадцатиглавыми и сорокаглавыми. Не увидев на этих одеждах нарисованных или вышитых голов, я спросил о происхождении названия, и мне сказали, что простую одежду дают в награду за четыре отрубленные головы врагов, самую красивую - за сорок. ”Впрочем, - обратился кто-то ко мне, - если в Руме нет такого обычая, то приходи завтра на главную площадь и посмотришь раздачу”. На следующий день я действительно увидел, как около ста всадников, покрытых пылью, приехали из лагеря. Каждый вел нескольких пленных, [109] в том числе детей и женщин, привязанных или к хвосту коня, или к седлу, кроме того, у каждого позади был приторочен большой мешок с отрубленными головами врагов - свидетельство его подвигов. Приехав на площадь, всадник сдавал пленных, которых он привел в подарок хану или одному из придворных, затем развязывал мешок, брал его за два нижних угла, и, как крупные картофелины, выкатывались бородатые и безбородые головы перед протоколистом, слуга которого сбивал их ногами вплотную друг к другу, пока не набиралась большая куча в несколько сотен. Каждый герой получал расписку о сданных головах, и через несколько дней следовала выплата.

Несмотря на всю дикость обычаев, несмотря на все эти сцены, дни, которые я прожил инкогнито в Хиве и ее провинциях под видом дервиша, были самыми прекрасными в моем путешествии. Если к хаджи хивинцы были просто дружелюбны, то ко мне они были особенно добры, и если я показывался в людных местах, бросали мне деньги, одежду и другие подарки без всяких моих просьб. Я остерегался принимать большие суммы; многое из полученной одежды я роздал моим менее удачливым спутникам, всегда отдавая им лучшее и самое красивое, а что победнее и поскромнее оставлял себе, как и подобает дервишу. Однако в моем положении наступила большая перемена, и, откровенно говоря, я радовался, что теперь могу продолжить путешествие, запасшись всем необходимым: крепким ослом, одеждой и припасами.

IX

Из Хивы в Кунград и обратно

[110] Из Хивы в Кунград летом добираются большей частью по воде, и путешествие вниз по реке длится при быстром течении Оксуса не больше пяти дней. Так бывает в жаркие летние дни, когда вода в реке из-за таяния снегов на Гиндукуше и на вершинах Бадахшанских гор достигает самого высокого уровня. Осенью и весной при низком уровне воды поездки длятся дольше, а зимой они совсем прекращаются, так как Оксус несудоходен и во многих местах покрыт льдом.

Можно было бы сесть на судно уже у стен Хивы, а именно на канале Хазрети-Пехливан, но пришлось бы сделать большой крюк, так как канал впадает в реку не на севере, а на юге, у Хезареспа [Хазарасп]. То же самое относится ко второму каналу - Газават, который, однако, проходит довольно далеко от города и тоже течет скорее на восток, а не на север. Поэтому предпочитают добираться до Янги-Ургенча, крупного промышленного и торгового города ханства, и оттуда до расположенного на берегу селения Ахун-Баба (”Могила святого”) с несколькими разбросанными ховли (дворами), которые служат складочным местом для обоих названных городов. Земля на всем пути, равном приблизительно четырем немецким милям, довольно густо заселена и возделана. Дорога идет через поля, сады и луга; здесь во множестве растут замечательнейшие тутовые деревья и потому процветает шелководство. Местность по праву может называться одной из самых прекрасных в ханстве.

На берегу стояла палящая, почти невыносимая жара, и, когда я выразил по этому поводу озабоченность, лодочник успокоил меня тем, что, плывя вниз по течению, этой беде можно легко помочь, устроив ”дом от комаров” (пашша-хона), который никому не мешает, так как лодкой управляют только на обоих ее концах. Тотчас же его и соорудили в виде балдахина; днем он должен был защищать от солнца, ночью - от опасных комаров. Когда необходимые для отправления фатихи (благословения) были прочитаны, мы отчалили в сопровождении четырех лодочников и двух других путешественников.

Вначале путь был очень монотонным. Оба лодочника, на носу и на корме, все время направляли лодку к тем местам реки, где вода была самой мутной и желтой, потому что, как мне объяснили, течение там было сильнее всего. Рулевые весла представляют собой длинные шесты, концы которых плоско срезаны; поскольку правят лодкой вдвоем, там, где не требуется особого внимания, исполняют обычно свои обязанности сидя. Примерно через каждые два часа пары сменяли друг друга. Уставшие или, лучше сказать, иссушенные солнцем присоединялись к нашей компании под крышей, растягивались во всю длину, к нашему большому неудовольствию, и вскоре дружно принимались храпеть дуэтом, пока их не сменяла первая пара. Что касается двух наших спутников, то, по счастью, лишь один был очень разговорчив, и я обрадовался, когда увидел, что он часто объяснял моему татарину то одно, то другое, все время перебивал его, [111] исправляя, и удовлетворял мое любопытство пространными комментариями.

Берега Оксуса не так уж интересны, хотя здесь можно увидеть немного больше того, о чем мы читаем в путевых заметках Бутенева, который со своей миссией в 1858 году проделал тот же путь от Кунграда до Янги-Ургенча вверх по течению. На правом берегу напротив того места, где мы сели на судно, видны обширные развалины, называемые Шахбаз-Вели (Святая гора), где в прошлом, вероятно, была сильная крепость, разрушенная калмыками ⁶¹. Вообще калмыки, кажется, выступают на протяжении истории в роли разрушителей в Хивинском ханстве. Во времена их вторжения при Чингисхане они действительно изрядно расправились с цветущим тогда Хорезмом, однако будет преувеличением приписывать все руины делу их рук, как утверждают по традиции. Дальше находятся другие, далеко тянущиеся руины с остатками каменных зданий, называемые Гяур Каласи (Твердыня неверных) ⁶². Сначала я полагал, что под гяурами понимают гебров или доисторических поклонников огня, но, к величайшему моему удивлению, услышал, что под этим именем во всей Средней Азии подразумевают армян, или лучше сказать, несториан ⁶³, которые с доисламских времен и до падения монгольского владычества имели там значительные колонии, простиравшиеся от Аральского моря до самого Китая. От первых руин вниз по течению тянется по правому берегу на протяжении трех часов пути довольно густой лес (тугай) под названием Хитайбеги. Деревья не особенно высокие, но солнце не может высушить питающиеся от Оксуса болота, и лишь в нескольких местах лес населяют каракалпаки, пасущие скот. На левом берегу, который можно принять за настоящий лес, цепь ховли прерывается лишь ненадолго, и тут и там появляются большие деревни совсем близко от берега, как, например, узбекская деревня Ташкала, расположенная на высоком берегу, и маленькая деревня Везир, вблизи которой впадает, или, точнее сказать, врывается в реку, канал Кылычбай, потом, за Илали, снова пропадающий в песках.

Кипятить чай, готовить плов и рассказывать или слушать священные предания - таковы были постоянно чередующиеся занятия дня. Иногда все путники, исключая рулевых, погружались в сон; такая пауза приносила мне сладостное разнообразие и, глядя на желтые потоки старого Оксуса, я с удовольствием уносился в своих фантазиях к чистому зеркалу европейских рек, чьи воды бороздят, тяжело пыхтя, сотни судов, чьи цветущие берега изобилуют жизнью, - контраст был разителен. Оксус - это олицетворение местности, по которой он протекает. В своем течении река дика и неукротима, как натура жителя Средней Азии, ее бездонные глубины и мелководья так же трудно описать, как хорошие и плохие черты туркестанца; она ежедневно пробивает новые русла, ибо как не может кочевник находиться долго на одном месте, так и ей, кажется, надоедает старое русло.

[112] На второй день рано поутру мы прошли мимо города Гёрлен [Гурлен]; он немного удален от берега, а настоящая его пристань - деревня под названием Ишимджиран. Напротив нее, на правом берегу, стоит форт Рахимберды-Бек, который мы упоминаем только потому, что отсюда начинаются тянущиеся с юго-востока на север горы Овейс Карайне. (Овейс Карайне - имя верного приверженца Мухаммеда, который из любви к пророку велел выбить себе все зубы, потому что последний в битве при Ухуде лишился двух передних зубов; и когда Мухаммед умер, он даже хотел основать орден, где главным правилом было бы такое самоизувечивание, что ему, конечно, не удалось. Утверждение, что он пришел в Хиву и там умер, по-видимому, относится к области фантазии.) На первый взгляд как по высоте, так и по очертаниям они имеют большое сходство с Большим Балханом в пустыне между Хивой и Астрабадом; но вблизи становится вскоре видно, что они намного больше тех; особенно приятно поражают пышная растительность и леса, которыми покрыты многие вершины. На одной вершине этих гор якобы находится могила Овейса Карайне ⁶⁴, знаменитое место паломничества в Хиве, и вдали различимы несколько строений, которые велел соорудить Рахимберды-Бек ⁶⁵ для удобства паломников. В стороне от нее видна Мунаджат даги (Поклонная гора), которую называют местом упокоения святой по имени Амберене (мать Амбра). Женщины-святые в суннитском исламе встречаются не очень часто; но несколько таких святых все же есть в Средней Азии; это новое свидетельство того, что ислам не выступает по отношению к прекрасному полу в роли мачехи, как думают у нас в Европе. Что касается мадам Амберене, то легенда гласит, будто она, Зулейха по красоте, Фатима по добродетели, была ненавистна супругу и позднее изгнана потому, что исповедовала ислам, врагом которого был ее муж. Из своего царственного дома в Янги-Ургенче она бежала в эти дикие места и наверняка умерла бы с голоду, если бы ежедневно у входа в ее пещеру не появлялась олениха, которая терпеливо давала себя подоить и потом снова исчезала. Кому здесь не припомнится история Женевьевы? В те времена парижане были не лучше сегодняшних узбеков, и как часто мы находим сходство в религиозных и светских мифах, в этих творениях ума живущих вдалеке друг от друга народов!

Если плыть от Гёрлена четыре часа вниз по реке, то можно добраться до расположенного в полутора часах пути от берега незначительного селения Янги-Яб, обнесенного земляными стенами, и приблизительно через два часа попадешь в район Хитайи, начинающийся там, где вблизи реки на правом берегу возвышается куполообразный холм Юмалак. На правом берегу реки горы Овейс между тем все ближе подходят к Оксусу, путешественник оставляет вершину Ямпук, увенчанную руинами старого укрепления; как раз напротив Юмалака горная цепь Шейх-Джалил, тянущаяся с востока на запад, образует теснину (здесь ее называют кызнак), которая много уже, чем Железные [113] Ворота на Дунае, и из-за мощи зажатого меж двух скал потока часто опасна для лодочников. Вода здесь глухо рокочет, кажется, будто Оксус рычит на твердые камни за то, что это они его, неисправимого бродягу, так заперли. Самое узкое место здесь, впрочем, очень коротко, на левом берегу горы внезапно кончаются, на правом, напротив, возвышенность опускается ступенчато, и после того, как пройден расположенный слева Тама, местность становится повсюду равнинной.

С горной местностью исчезает и всякая романтика берегов Оксуса. На протяжении двухдневного пути воображение и глаз получили достаточно пищи, и если утренние и вечерние часы еще несли в себе нечто приятное, то днем жара, а ночью комары, рядом с которыми golumbacz ⁶⁶ на южном Дунае могут показаться нежными мотыльками, стали прямо невыносимы. Как только солнце заходило, все старались спрятаться под кров ”домика от комаров”, изготовленного из грубого холста, и я мучительно страдал из-за того, что не мог выйти на свежий воздух и вынужден был находиться в атмосфере, отравленной моими спутниками.

К вечеру мы, наконец, достигли района Мангыт; одноименный город находится в двух часах пути от берега и с воды, будучи закрыт небольшой рощей, невидим. Здесь мы довольно долго простояли у берега, и, после того как с удобствами сварили еду на костре, а не на маленьком очаге в лодке, путешествие было продолжено. К большому огорчению моего друга, мы подошли к Базу-Ябу, лежащему на расстоянии часа пути, поздней ночью. Он хотел нанести вместе со мной визит живущему здесь знаменитому ногайскому ишану, чтобы посоветоваться с ним о своих дорожных планах и испросить благословение. Все эти ногайцы в Средней Азии, скрывающиеся здесь от русских властей или от воинской повинности, почитаются мучениками за свободу и ислам, однако я часто видел среди них величайших мошенников, которые, очевидно, сбежали от заслуженного наказания.

Рано утром мы уже миновали Кипчак, который здесь обозначает вторую станцию. В том месте, где расположен город, почти посредине Оксуса тянется широкая скала, и из-за нее суда могут проходить только по одной, свободной половине реки. При низкой воде обнажается несколько вершин, и дети, играя, любят разгуливать по этому утесу, шлепая по щиколотку в воде. Однако на лодочников это место наводит большой страх, и они отваживаются проходить его только днем. Сам Кипчак - важный пункт, населенный узбеками, принадлежащими к одноименному племени, со множеством мечетей и учебных заведений; среди последних особенно выделяется расположенное на правом берегу училище, которое основал на свои средства ходжа Нияз. Недалеко от этого одиноко стоящего здания на поднимающейся над самим берегом горе виднеются руины Чилпик. Легенда рассказывает, что в давние времена это была сильная крепость и что здесь нашла прибежище некая принцесса, влюбившаяся в раба своего отца; [114] опасаясь мести взбешенного папаши, она бежала сюда вместе с возлюбленным. Чтобы добыть воду, им пришлось пробурить гору до самой реки; подземный ход существует и поныне.

От Кипчака вверх по течению ⁶⁷ на правом берегу начинается лес, он тянется с небольшими перерывами вдоль реки за Кунград. Насколько далеко простирается он на восток, с воды мне не было видно, но, как меня уверяли, максимум на 8-10 часов пути. Граничащий с берегом участок сплошь покрыт болотами и топями и проходим поэтому только в некоторых местах. Там, где леса не столь густы, пасутся принадлежащие каракалпакам стада, в дичи тоже нет недостатка, но большой вред наносят дикие звери, особенно пантеры, тигры и львы.

Левый берег реки, имеющей здесь вплоть до Гёрлена множество мелей, на которые мы то и дело садились, представляет собой, начиная от упомянутого пункта, равнину, простирающуюся далеко на северо-запад, местные жители называют ее Иланкыр (Змеиное поле), а на западной границе пустыни находится такой же крутой склон, как Кафланкыр или все плато Устюрт. На берегах Оксуса здесь живут туркмены - йомуты и човдуры; первые кочуют близ реки, в окрестностях Порсу и Илали, вторые - на краю пустыни и в оазисах Устюрта; живут они в вечной вражде друг с другом, что служит во вред им самим и представляет выгоду для узбеков, так как непосредственная близость объединенного сильного кочевого народа была бы постоянной опасностью для оседлого населения.

На третий день вечером мы остановились перед городом Ходжа-Или, (Ходжа-или - народ ходжи, или потомки пророка, из которых значительная часть проживает в этой местности. Имеют чисто узбекскую внешность, подобно тому как многие сейиды в Персии - внешность иранского типа, но пользуются большими преимуществами, чем последние.) лежащим в двух часах езды от берега. Большинство жителей утверждают, что они - потомки ходжи, и немало гордятся этим перед другими узбеками. Весь район густо заселен, и левый берег вплоть до Нёкса (На карте, приложенной к моим ”Путешествиям по Средней Азии”, Нёкс ⁶⁸ по ошибке спутан с Ходжа-Или, к тому же он удален от Кунграда на один час пути дальше, чем там указано.) представляет собой непрерывную цепь лесов и обработанной земли. Здесь находится одно из самых опасных мест на Оксусе - водопад, который с ужасающим грохотом, слышным на расстоянии часа езды от него, низвергался с высоты почти 3 футов со скоростью стрелы. Местные жители называют его Казанкиткен, т.е. ”место, где котел пошел ко дну”, так как здесь, по-видимому, потерпело крушение судно, имевшее на борту вышеназванную кухонную посуду; теперь суда уже за четверть часа до водопада подплывают к берегу, и их осторожно перетаскивают с помощью веревок. Отсюда вниз по течению река образует в результате наводнений значительные озера, связанные друг с другом маленькими естественными каналами; весной они довольно мелкие, но совсем высыхают редко. [115]

Наиболее значительные из них - Куйруклу-Кёль и Сары-Чён-гюль; первое простирается на расстояние нескольких дней путешествия в направлении на северо-восток, второе меньше по площади, но намного глубже.

Нёкс мы прошли на четвертый день. Дальше на левом берегу культивированных мест становится все меньше. Река с обеих сторон окаймлена лесами и на полупути к Кунграду образует довольно широкий и глубокий канал Ёгюзкиткен; он тянется в юго-западном направлении и впадает в озеро Шоркачи, которое безуспешно пытались отрезать от реки дамбами; дело в том, что из-за слишком широкого разлива речных вод судоходство именно здесь наиболее затруднительно. У могилы святого по имени Афаксходжа лес кончается, начинается район Кунграда, который, насколько хватает глаз, сплошь состоит из садов, полей и усадеб. Сам город стал виден лишь на пятый день к вечеру, после того как мы прошли мимо руин крепости, которую построил разбойник Тёребег во времена Мухаммеда Эмина ⁶⁹, и миновали обнаружившийся неподалеку от нее водоворот.

Наше пребывание в этом самом северном городе Хивинского ханства было очень непродолжительным, так как мой молодой спутник, который потерял родителей уже год назад, а с живущим здесь своим родственником быстро распрощался, сам настаивал на скорейшем возвращении. Город выглядит беднее, чем населенные пункты, лежащие к югу, и славится в основном своими базарами, где живущие по соседству кочевники продают в большом количестве рогатый скот, масло, войлочные ковры, верблюжью и овечью шерсть. С другими районами ханства торгуют в значительных количествах также вяленой рыбой, которую привозят сюда с берегов Аральского моря. К числу достопримечательностей отнесу и обнаруженных мною здесь двух перешедших в ислам русских, у которых были зажиточное хозяйство и многочисленная семья. Попав в плен, эти солдаты из армии Перовского получили свободу от Мухаммеда Эмин-хана при условии, что примут ислам. Одному подарили персидскую рабыню; смуглая иранка и белокурый сын севера живут в добром согласии, и, хотя бывшему солдату много раз уже представлялась возможность вернуться на родину, он все же не смог решиться покинуть приемное отечество на берегу Оксуса.

Наконец хочу еще упомянуть о тех скудных сведениях, которые я услышал здесь о дальнейшем течении Оксуса от Кунграда до впадения в Аральское море. От Кунграда через два часа пути вниз по течению река делится на два мощных рукава, мало отличающихся друг от друга. Правый, сохраняющий название Амударья, достигает моря раньше, но из-за частых разветвлений слишком мелок и при низком уровне воды чрезвычайно труден для судоходства. Левый рукав, именуемый Тарлык (Теснина), (Не Талдык, как сказал адмирал Бутаков в своем сообщении на заседании лондонского Географического общества 11 марта 1867 г. Не могу согласиться и с его упоминанием о двух самых крайних рукавах дельты, из которых восточный он называет Янги, а западный - Лаудан. Возможно, что раньше так и было вследствие частых колебаний водостоков, однако сейчас это уже не так, потому что названием Лаудан обозначается, как я слышал из самого достоверного источника, только то сухое русло Оксуса, которое, начиная от Кипчака, проходит в западном направлении через Кёне-Ургенч [Куня-Ургенч]. Что касается бутаковского Улькуна, как он именует средний рукав, то я должен заметить, что это слово в узбекском языке значит ”большой” и что такое название давалось всегда главному руслу. Поэтому Улькун, или лучше Юлькен, идентичен с моей Амударьей.) [116] узкий, но на всем протяжении глубокий, а используют его реже только потому, что на пути к морю он делает большой крюк. Что касается движения в самом нижнем течении Оксуса, то его нельзя сравнить с движением на участке между Чарджоу и Кунградом - главном торговом пути между Бухарой и Хивой. Осенью узбеков влечет к морю преимущественно рыболовство, и торговля вяленой морской рыбой во всех трех ханствах довольно значительна. Без этого продукта жители степей едва ли могут обойтись, так как, несмотря на крупные стада, они слишком бедны, чтобы есть досыта мясо, и в качестве заменителя предпочитают рыбу. Весной любителей охоты привлекают на берега Аральского моря дикие гуси, которые во множестве водятся в устье. В это время года совершается также большинство паломничеств, которые предпринимают благочестивые узбеки к гробу Токмак-Баба на одноименном острове вблизи устья. Этот святой, одновременно также покровитель рыбаков, покоится под небольшим мавзолеем, внутреннее помещение которого хранит оставшиеся с глубокой древности одежду и утварь святого, среди них один котелок служит предметом особого почитания; рассказывают, что даже русские, которым легко приплыть сюда на пароходах, на этот остров высаживаются очень редко, а если и приходят, то исполненные невольного почтения, и никогда не касаются этих реликвий.

Если мы теперь сделаем общий обзор всего течения этой удивительной реки от ее истоков у озера Зоркуль до Аральского моря, то обнаружим следующее.

1. Она судоходна не на всем протяжении, как утверждает Бернс, и по ней спускаются вниз по течению на малых или больших судах лишь от Керки, точнее говоря, от Чарджоу. От верховьев до названных мест можно встретить только плоты, доставляющие дрова и строительный лес, которым довольно богаты склоны Бадахшанских гор, к безлесным равнинным берегам, и лишь изредка можно увидеть на подобных плотах отдельные семьи, переезжающие в низовьях Оксуса. На участке между Хезареспом и Эльчигом (последний служит причалом и складом для Бухары) ходят уже более крупные суда из Хивы и в Хиву с товарами и продовольствием; но самое оживленное движение, бесспорно, на том участке, который находится в пределах Хивинского ханства; здесь на берегах реки расположено много городов, и поэтому она является излюбленным и дешевым [117] путем для перевозки крупных грузов как вверх, так и вниз по течению, а беднотой используется даже для пассажирских поездок.

2. Мне кажется (поскольку из-за недостатка специальных знаний я хочу воздержаться от категорического утверждения), что Оксус едва ли станет мощной жизненной транспортной артерией для Средней Азии, как прочат политики, говоря о будущем Туркестана. То, что он никогда не сможет играть такую важную роль, как Яксарт ⁷⁰, воды которого уже сегодня бороздят русские пароходы, вполне доказано этим обстоятельством, а также тем, что русские со своей флотилией на Аральском море вынуждены были проникать в Туркестан не по Оксусу, а по Яксарту, менее выгодному для их завоевательных планов. То, что незаселенные берега названной реки более важны для петербургского двора, - это шаткий аргумент, и основан он целиком и полностью на недостатке наших географических знаний о Средней Азии. С помощью трех пароходов можно было бы не только держать под угрозой Хивинское царство, занять крепости Кунград, Кипчак и Хезаресп, но и перебросить через Каракёль сильное войсковое соединение в Бухару, т. е. в сердце Средней Азии, если бы слишком большие естественные трудности, мешающие использованию этого водного пути, не сделали такой замысел невозможным; впрочем, русские уже при самом первом вторжении в Среднюю Азию в достаточной мере в этом убедились. На Оксусе помимо водопада у Ходжа-Или, опасных скал у Кипчака, теснин у Ямпука самое большое затруднение представляют его многочисленные, нередко тянущиеся часами песчаные мели, которые вследствие большого количества песка, приносимого рекой, при этом еще так быстро меняются, что совершенно невозможно их зафиксировать, и даже самый опытный шкипер может угадать хороший фарватер только по цвету, но никогда не сумеет указать его с полной уверенностью.

3. Регулирование реки, которая в начале весны и поздней осенью несет почти на две трети меньше воды, чем летом, не говоря уже о том, что бурное течение очень затруднило бы такое предприятие, принесло бы вред уже потому, что большое количество рукавов и каналов необходимо не только для земледелия, но и для снабжения питьевой водой самых отдаленных местностей. Когда хивинский хан хочет объявить войну какому-нибудь бунтующему району своей страны, он первым делом старается перерезать ему каналы и водоводы, что ощущается наиболее остро; поэтому правительство, которое закрыло бы шлюзы, чтобы поднять уровень воды в русле Оксуса, поступило бы так, словно оно всей стране одновременно объявило войну.

То, что Оксус наряду с упомянутыми выше свойствами обладает чрезвычайно быстрым течением, а помимо того, еще и часто отклоняется от своего старого русла, достаточно известно. Эти отклонения начинаются в его нижнем течении после поворота реки у Хезареспа, и их гораздо больше, чем нам [118] в настоящее время известно. Если спросить об этом у жителей, то они обычно насчитывают как на правом, так и на левом берегах более восьми таких отклонений, и если даже это может относиться и к прежним каналам, то все-таки чрезвычайную нерегулярность Оксуса никак нельзя оспаривать, и с этой точки зрения пожалуй, не подлежит никакому сомнению, что Аральского моря, как утверждает сэр Генри Роулинсон, ссылаясь на одну в высшей степени ценную персидскую рукопись, в прежние времена совсем не существовало.

Путешествие из Кунграда в Хиву предпринимают большей частью по суше, так как вверх по течению на него требуется 18-20 дней. Сухопутных дорог три: а) через Кёне-Ургенч; эта дорога называется летней, она обходит все полноводные в это время года озера, старицы и рукава Оксуса; путь по ней исчисляется в 56 фарсахов ⁷¹, так что она самая длинная; б) через Ходжа-Или; этой дорогой обычно ходят зимой, когда вышеназванные озера и пр. замерзают. Ее длина 40 фарсахов; в) дорога на правом берегу Оксуса через Сурахан; она имеет большие объезды и проходит через много песчаных степей.

Наше возвращение нужно было насколько возможно ускорить, но, несмотря на это, нам пришлось примириться с тем, что мы пойдем длинной дорогой через Кёне-Ургенч. Нам повезло, так как мы смогли присоединиться к небольшой компании путешественников; некоторые из них направлялись в Кёне-Ургенч, а остальные в Хиву. Все ехали верхом на хороших лошадях; даже те лошади, которых предоставили в наше распоряжение ”лиллах” (из религиозной благотворительности), были молодые и крепкие, а так как кроме хлеба и небольшого запаса провианта на дорогу у нас с собой ничего не было, мы бодро тронулись в путь, несмотря на жару, которая давала себя чувствовать даже в ранние утренние часы. От городских ворот ехали по хорошо обработанным землям окрестностей Кунграда на северо-запад, а затем - через пустынную местность, пока не добрались до большого озера со стоячей водой, называемого Атйолу; оно считается первой станцией и тянется на 7 фарсахов. Через его самое узкое место перекинут мост; дорога здесь разветвляется на две: одна ведет вдоль диких гор Казак-Ёрге через обширное плато Устюрт в Оренбург, другая - в Кёне-Ургенч. Мы двинулись по последней. Мы ехали через леса и пески, слева и справа виднелись отдельные руины; из них выделялись Кара-гёмбез (Черный купол), вблизи которых можно найти белоснежную соль, лучшую в ханстве, и Барсакильмез (”Кто пойдет, назад не вернется”) - опасное гнездо, населенное злыми духами, многие любопытные там уже лишились жизни.

Через пять часов езды мы достигли второй станции, которая называется Кабулбек-Ховли. Это отдельно стоящий двор. По обычаю, принятому владельцами с давних пор, нас хорошо угостили, и так как до следующей станции, Кызыл-Чагала, нам предстояло ехать восемь часов, гостеприимный хозяин не забыл [119] снабдить нас мясом и хлебом на завтрак. Было еще темно, когда мы тронулись в путь. Наши спутники, умеющие владеть оружием, проверили его с необычайной тщательностью. Я подумал, что мы, вероятно, будем проезжать мимо враждебного туркменского племени; но меня успокоили, рассказав, что мы весь день будем ехать по густому лесу, в котором водится много львов, пантер и диких кабанов, иногда нападающих на путников. Несмотря на то что опасного места мы достигли уже светлым днем, мы продвигались вперед с большой осторожностью; мы очень доверяли лошадям, и, как только они ставили уши торчком или начинали храпеть, все хватались за оружие. То, что львы и пантеры в климатических условиях Средней Азии не так опасны, как их собратья в Индии и Африке, вполне понятно. Поэтому я не разделял страха моего молодого спутника-татарина и скорее даже жаждал участвовать в каком-нибудь интересном охотничьем приключении. Как всякий азиат, узбек обладает чрезмерной фантазией; ни один след, ни один звук не говорили нам о том, что мы находимся вблизи резиденции царя зверей, мы видели только стада кабанов, которые с громким треском пробирались через чащу. В противоположность этому число встречавшихся нам цесарок и фазанов было велико, я бы даже сказал, сказочно, и для вечернего привала была собрана богатая охотничья добыча. Птицы, о которых я говорил, в этих местах намного вкуснее, чем в Мазендеране, да и узбеки умеют их лучше готовить, чем персы. Там, где лес кончается, вскоре становится видно укрепленное место Кызылчагала, которое населено узбеками; мы прибыли туда довольно рано и продолжали свой путь на следующее утро по местам, населенным йомутами.

Кёне-Ургенч считается четвертой станцией, хотя путь туда длится лишь три часа. Эта древняя метрополия знаменитого в Средней Азии Хорезма - самая бедная среди всех своих товарищей по несчастью в Азии, и, как бы ни славили и устно, и в книгах ее прежний блеск, мы удостоверяемся, глядя на нынешние руины, что это был центр только татарской цивилизации. Сегодняшний город - маленький, грязный и не имеет большого значения, однако раньше он, по-видимому, был больше, потому что разбросанные вне стен города руины позволяют судить о его прежних размерах. Руины эти датируются по исламскому летосчислению культурной эпохой хорезмшахов. Самое примечательное здесь - это упомянутая уже в моих путевых описаниях мечеть Тюрябек-ханым (не Тюрябек-хан), больше и великолепнее, чем Хазрети-Пехливан, которую принято считать самым прекрасным монументом города Хивы и которая со своими изразцовыми мозаиками, где преобладает желтый цвет, не уступает аналогичным памятникам архитектуры в Туркестане. Упомянем мавзолей Шейх-Шереф с высоким бирюзовым куполом, а также усыпальницы Пирияра, отца знаменитого Пехливана, и шейха Наджм ад-Дин Кубра. Последняя была близка к разрушению, но восстановлена в недавнее время благодаря [120] щедрости Мухаммед Эмин-хана. Говорят, что в окрестностях имеется несколько каменных стен и башен, например Пульджайду (”Деньги уничтожают”), которая лежит в трех часах пути. Когда буря разметает там песчаные наносы, зачастую на свет появляются монеты и посуда из серебра и золота; люди, которые просеивают песок, нередко бывают вознаграждены за свой труд. Назовем также Айсенем, или павильон Айсенем и Шахсенем, памятник знаменитым влюбленным, судьба которых, описанная в романе, часто воспевалась трубадурами. Это, по-видимому, стереотипное название для всех отдельно стоящих парных руин, потому что Шахсенемы имеются как в других районах Хивы и Бухары, так и недалеко от Герата, и повсюду рассказывают ту же легенду с небольшими изменениями.

От Кёне-Ургенча дорога разветвляется на две, по длине мало отличающиеся друг от друга. Однако проходящая по менее заселенной местности ведет через Порсу и Илалы [Ильялы], по ней ходят только большими группами, так как близость разбойников човдуров и туркмен-йомутов делает этот путь не особенно надежным вплоть до Ташауза. Вторая дорога все больше приближается к Оксусу и тянется вдоль него по прибрежному району, где засеянные поля только изредка прерываются усадьбами (ховли), деревнями и базарами. Эту дорогу, хотя она длиннее и более утомительна из-за множества оросительных каналов и рвов, лежащих на пути, летом выбирает большинство путников, потому что на первой дороге караван распускается только у Ташхауза, и каждый может продолжать свой путь самостоятельно, на второй же это происходит уже у Кипчака.

Когда я вернулся в Хиву, мои друзья, уставшие от ожидания, начали настаивать на том, чтобы покинуть Хиву на следующий день, так как все нарастающая жара не без основания вызывала у них беспокойство по поводу нашего путешествия в Бухару. Я пошел к Шюкрулла-баю, которому я в Хиве столь многим был обязан, чтобы попрощаться с ним, и был по-настоящему растроган, когда благородный старец пытался отговорить меня от моего намерения, нарисовав мне ужаснейшую картину Бухара Шериф (благородной Бухары). Он описал мне политику эмира как политику недоверия и предательства и сказал, что эмир обходится враждебно не только с англичанами, но и с каждым чужеземцем. Как большую тайну он рассказал мне, что несколько лет назад даже один осман, которого покойный Решид-паша прислал в Бухару в качестве преподавателя военного дела, был злодейски убит эмиром, когда он после двухлетнего пребывания в Бухаре хотел вернуться в Стамбул.

Эти старания отговорить меня, хотя Шюкрулла-бай вначале вполне верил, что я дервиш, были особенно поразительны, и у меня возникла мысль, что этот человек, хотя и не раскрыл меня, все же при более частых контактах разглядел мое инкогнито и теперь, вероятно, предполагал, что я какой-то совсем другой человек. Этот благородный старец был в молодые годы однажды [121] в Герате у майора Тодда (в 1839 году), и несколько раз его посылали в Петербург; в Константинополе, как он мне рассказывал, ему также часто доводилось общаться с френги. Возможно, что он там получил представление о нашем образе мышления и наших научных стремлениях и поэтому с особой приветливостью взял меня под свою защиту. Когда он подал мне руку для поцелуя, в его глазах мелькнула слеза; кто знает, какие чувства ее вызвали.

Хана я также одарил своим прощальным благословением, и он попросил меня на обратном пути проехать через Хиву, так как он хотел отправить со мной посла в Константинополь, чтобы получить от нового султана традиционную инвеституру на свой пост. Я ответил, что думать о будущем грех, посмотрим, как распорядится судьба (кисмет). Распрощавшись со всеми друзьями и знакомыми, я покинул Хиву, пробыв там почти целый месяц.

Комментарии

51 Правильнее ”тайаммум” (араб) - совершение ритуального омовения землей или песком при отсутствии воды. По-турецки – teyemmum.

52 В современном туркменском языке ”йилгын” означает ”гребенщик, тамариск”.

53 Здесь Вамбери неправильно отождествил термины ”бай” и ”би” (”бий”). Основным значением тюркского слова ”бай” было ”богатый”, ”богач”, т.е. человек, владевший большим количеством скота. См.: Бартольд В. В. Сочинения. Т. V 1968, с. 491 Слово же ”би”, ”бий”, османское ”бей”, связанное по происхождению с тюркским термином ”бег”, ”бек”, обозначало в основном аристократию в противоположность простому народу (см. там же, с. 502).

54 Ховли, правильнее ”ховлы” (туркм., узб.) - усадьба, состоявшая из двора с жилыми и хозяйственными постройками. Такие усадьбы были обнесены высокими глинобитными стенами, что делало их похожими на средневековые крепости. См.: Васильева Г. П. Преобразование быта и этнические процессы в Северном Туркменистане. M., 1969, с. 160

55 Говоря о ”персидском происхождении”, Вамбери употреблял здесь, как и в других местах, термин ”персидский” в более широком значении, относя его ко всем народам, говорящим на иранских языках. ”Сарт” вышедший ныне из употребления термин, которым в дореволюционной Средней Азии обозначалось обычно ремесленное и торговое население, преимущественно городское, а в некоторых случаях и оседлые сельские жители, ираноязычные и тюркоязычные, в противоположность кочевникам. В средние века, начиная с XI в., термин ”сарт” в среднеазиатских источниках применялся в значении ”купец”. Впоследствии этот термин приобрел отчасти этническое содержание, но значение его изменялось в зависимости от времени и местных условий в различных частях Средней Азии.

Так, ”сартами” называли таджиков, сохранявших свой язык, а также тех таджиков, кто воспринял тюркский язык и впоследствии слился с узбеками, в Фергане в XIX в. ”сартами” именовалось оседлое население, состоявшее из узбеков и таджиков. См.: Бартольд В. В. Сочинения Т. II, ч. 1 M., 1963, с. 462. О других значениях термина ”сарт” в разное время см. там же, с. 196-197, 460 462, Бартольд В. В. Сочинения Т. II, ч. 2 M, 1964, с. 303-305.

56 Обращение к Аллаху с просьбой благословить пророка Мухаммеда и его семью

57 Хазнадар (араб.-перс.) казначей

58 Официальный камердинер ( лат фр)

59 Многие термины, упоминаемые Вамбери, для нас непонятны. Возможно должность шилаптчи (в чагатайском языке ”шилапчи” означало ”старшина мясников”), скорее всего, соответствовала чину ”таштдара” (заведовавшего царской умывальней) при династии Сельджукидов в Хорезме. Джигачи, по-видимому, был лицом, подававшим или хранившим корону (”джига”). См.: Бартольд В. В. Сочинения Т. II, ч. 2 M., 1964, с. 393 399, Будагов Л. 3. Сравнительный словарь турецко-татарских наречий. Т. I, с. 681, Махмуд ибн Вали. Море тайн относительно доблести благородных. (География) Введ., перев., примеч. Б. А. Ахмедова. Таш., 1977

60 Рафенек - селение (кент), располагавшееся к северу от г. Хивы - столицы ханства. (Материалы по истории туркмен и Туркмении. Т. II M. –Л., 1938, с. 559, 616) Ташхауз (совр. Ташауз, туркм. Дашховуз) город, область, район и железнодорожная станция в Северном Туркменистане. Основан в 1835 г. хивинским правителем Алла Кули-ханом. (Атаниязов С. Толковый словарь географических названий Туркменистана. Аш., 1980, с. 150-151).

61 Приводимые А. Вамбери сведения о калмыках являются воспоминанием об их набегах из Мангышлака на Хорезм, западные прикаспийские области нынешней Туркмении и Ирана. В первой четверти XVII в. калмыки (это была часть ойратов) во главе с тайшей Хо-Орлоком ушли из Джунгарии и достигли низовий Волги. Калмыки вытеснили туркмен и остатки мангытов (ногайцев) из Мангышлака, захватили степи между Эмбой, Уралом и Волгой. Отсюда они в 20-60-х годах XVII в. несколько раз вторгались в Хорезм, Астрабад, Хорасан. Часть туркмен (роды човдур, игдыр, сойынаджи), оставив Мангышлак, ушла к калмыкскому хану Аюке (1670-1724) и кочевала близ Астрахани, на Куме и Маныче. См. Абу-л Гази. Родословная туркмен. Перев. и коммент.А. Н. Кононова M –Л., 1958, с. 44, Бартольд В. Очерк истории туркменского народа. Сочинения Т. II, ч. 1 M., 1963, с. 607-613

62 Вамбери передает здесь немецким словом Festung (”крепость”, ”твердыня”) термин ”калиса”, или ”каниса”, попавший в восточные языки из греческого и обозначавший христианскую церковь, а также иудейскую синагогу и храм огнепоклонников. См. Zenker J. Т. Dictionnaire Turc-Arabe-Persan, с 759

63 Здесь у Вамбери явная ошибка. Несториане были христианами, последователями патриарха Нестора (323-330). В V-VIII в.в. его учение получило широкое распространение в Иране, Средней Азии, а затем и в Восточном Туркестане и Китае. Христиане несторианского толка жили главным образом в Джундишапуре (около Нишапура), в Мерве, Самарканде. В XII в. несторианская митрополия существовала в Кашгаре. См. более подробно: Бартольд В. В. О христианстве в Туркестане в домонгольский период. Сочинения Т. II ч. 2 M., 1964, с. 265-303, он же: Еще о христианстве в Средней Азии.Там же, с. 315-319

64 Горы Овейс Карайне (вернее Увайс ал-Карани) соответствуют хребту Султан Уиздаг на правом берегу Амударьи. Название этих гор связывается с именем жившего в VII в. в Йемене шейха Увайса ал-Карани - одного из основоположников суфизма. На юго-западном склоне Султан Уиздага, в урочище Султан Баба, находится могила (точнее, кенотаф) с надгробием этого мусульманского святого. Однако такие же его ”могилы” отмечаются во многих других местах Средней Азии. См. Гулямов Я. Г. История орошения Хорезма. Таш., 1957, с. 22, примеч. 19, Тримингэм Дж. С. Суфийские ордены в исламе. Пер. с англ., под ред. О. Ф. Акимушкина M., 1989, с. 24, 213

65 В хивинских источниках XIX в. упоминается Рахим Берды-бий - крупный военачальник хивинского правителя Кутлуг Мурад-хана (1855-1856). Наряду с другими ханскими полководцами он участвовал в подавлении восстаний туркмен-йомутов и каракалпаков в Хорезме в середине XIX в. См. Мунис и Агахи Фирдаус ал-икбал. Материалы по истории туркмен и Туркмении M. –Л., 1938, с. 552 и сл.

66 Как нам любезно разъяснил венгерский ученый Дьердь Кара, Вамбери здесь говорит об опасной для человека и скота мухе, наименование которой восходит к названию местности на Дунае, в Сербии. Сербское название голубац, венгерское galambocz (kolumbacz).

67 Так у Вамбери (aufwarts), на самом деле вниз по течению.

68 Очевидно, имеется в виду местность в районе Нукуса, ныне столицы Каракалпакии. На карте, сопровождающей книгу Вамбери, это название передано как Нохус (Nochus), т. е. ближе к современному ”Нукус”.

69 Очевидно, имеется в виду хивинский хан Мухаммед Эмин (1845-1855).

70 Сырдарья.

71 Фарсах - мера длины, широко применявшаяся в странах Востока, в том числе в Средней Азии. В Хорезме, Бухаре, Самарканде, Ташкенте, Фергане в XIX в. фарсах составлял от 8, 5 до 9, 5 км. Однако в некоторых областях Средней Азии он в то время равнялся 6 км, т. е. соответствовал средневековому каноническому фарсаху. См. Хинц В. Мусульманские меры и веса с переводом в метрическую систему. M., 1970, с. 72, Давидович Е. А. Материалы по метрологии средневековой Средней Азии M., 1970, с. 120

Текст приводится по изданию: Арминий Вамбери. Путешествие по Средней Азии. М. Восточная литература. 2003