АРМИНИЙ ВАМБЕРИ

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СРЕДНЕЙ АЗИИ

I ЧАСТЬ

От Тебриза до Тегерана. - Прибытие в Тегеран и прием в турецком посольстве. - Персидский и турецкий образ жизни. - Европейские посольства и европейцы на службе шаха. - Фаррух-хан и посольства Бельгии, Пруссии и Италии. - Герат и помехи моему дальнейшему путешествию.

Тот, кто путешествовал по Персии в середине июля, поймет, как радуется путешественник, преодолев расстояние от Тебриза до Тегерана. Это всего 15, может быть, даже 13 караванных станций. До чего же страшно устаешь, однако, когда обстоятельства принуждают под палящим солнцем медленно трусить на навьюченном муле по сухой скудной местности, характерной почти для всей Персии. О как горько обмануты те, кто прежде изучал Персию по Саади, Хагани и Хафизу, но еще горше тем, кто долгое время грезил прекрасными фантазиями ”Западно-восточного дивана”, ”Восточными мотивами” Виктора Гюго или великолепными описаниями Томаса Мура! Проехав всего лишь две станции на пути к Тегерану, наш джилоудар [проводник] догадался сменить дневные переходы на ночные, однако это тоже имело свою плохую сторону, так как в Персии прохладные вечера располагают ко сну, а медленный шаг животных действует убаюкивающе, и приходится как следует держаться, а часто даже привязываться, чтобы Морфей не сбросил седока на острые мелкие камни, усеивающие дорогу. Человек Востока, привыкнув к этой вечной пытке, сладко спит в любом седле, будь то на лошади, верблюде, муле или осле, и мне всегда было весело смотреть на долговязого и долгополого перса, лежащего на низкорослом ослике. Едва не касаясь ногами земли и положив голову на холку терпеливого животного, перс может преспокойно проспать несколько станций. Меня же к тому времени нужда, мать всякой изобретательности, еще многому не научила, и пока большинство моих спутников, двигаясь потихоньку вперед рядом со мною, сладко спали, у меня было достаточно времени, чтобы изучить на досуге путь Керванкуша ⁴ и Первин (Плеяд), и я то и дело с нетерпением поглядывал туда, где должны были появиться Сухейл (Орион) и Сетареи - и собх (Утренняя звезда), ибо тогда мы доберемся до станции и кончатся мои мучения. [22]

Неудивительно поэтому, что я походил на недоваренную рыбу, когда 13 июля 1862 г. приближался к персидской столице. Мы остановились в двух английских милях от нее, на берегу ручья, напоить животных. Остановка разбудила моих спутников, и они, еще протирая со сна глаза, указывали мне на Тегеран, лежащий к северу-востоку от нас. Я пригляделся и увидел в том направлении голубоватую дымку, стлавшуюся длинными полосами, сквозь которые там и сям можно было различить сверкающий купол. Лишь позже, когда эта завеса постепенно рассеялась, я имел удовольствие узреть перед собой Дар ул-Хилафе, резиденцию верховной власти, во всем ее неприкрытом убожестве.

Я въехал в город через ворота Дарваза-Ноу, и вряд ли скоро забудутся те трудности, с которыми я столкнулся у въезда в ворота, прокладывая себе путь сквозь страшную сумятицу напиравших друг на друга ослов, верблюдов и мулов, навьюченных соломой, ячменем и тюками с персидскими и европейскими товарами. Поджав под себя в седле ноги и покрикивая налево и направо: ”Хабардар! Хабардар!” (”Берегись!”), как это делали все другие, я сумел в конце концов проникнуть в город. С не меньшим трудом проехал я по базару и очень обрадовался, когда без единого ушиба, рваной или колотой раны добрался до дворца турецкого посольства.

Что за дела в турецком посольстве были у меня, венгра, которого венгерская Академия наук направила с научным поручением в Среднюю Азию, уважаемый читатель поймет, если он прочитал предисловие к моим запискам; и я прошу прочесть его, хотя многие считают предисловия в общем-то бесполезной чепухой, не заслуживающей внимания.

Хайдар-эфенди, который в ту пору представлял Порту при персидском дворе и в том же качестве находился прежде в Петербурге и Париже, мне был знаком по Константинополю; невзирая на это, я взял несколько писем от его лучших друзей и, полагаясь на испытанное не раз гостеприимство турок, был вполне уверен в хорошем приеме. Итак, я входил в турецкое посольство, как будто переступал порог своего будущего местожительства. Поскольку господа из посольства переехали в свой яйлак (летнюю резиденцию) в Джизаре, в восьми английских милях от Тегерана, я только переменил платье и, вознаградив себя несколькими часами отдыха за бессонные ночи, сел на осла, нанятого для загородной прогулки, и уже через два часа оказался среди эфенди, сидевших в роскошной шелковой палатке за обедом, который в моих глазах был еще более роскошен, нежели палатка. Прием как со стороны посла, так и со стороны секретарей был самым радушным. Мне сразу нашлось место за столом, и немного спустя завязался нескончаемый разговор о Стамбуле и его природных красотах, о султане и образе его правления. Воспоминания о Босфоре в Тегеране доставляют истинное наслаждение, и нет ничего удивительного, что в течение беседы проводились сравнения между персидским и турецким образом жизни. [23]

Если следовать первому впечатлению, то прославленный в поэзии Иран может показаться ужасающей пустыней, а Турция - земным раем. Я отдаю должное персу: он учтив, сообразителен и остроумен, чего не скажешь об османе, но зато я нахожу у османа искренность и честное простодушие, чего нет у перса. То, что все персы наделены необычайно высоким поэтическим чувством, - прекрасно, но, по-моему, еще более прекрасно то, что османы прилежнее изучают европейские языки и потихоньку собираются заниматься химией, физикой и историей.

Поздняя ночь прервала нашу беседу. В последующие дни я был представлен в остальных европейских посольствах, располагавшихся там же. Господина Гобино, посланника французского императора, я нашел в саду, расположенном как бы в котловине, в маленькой палатке, где было страшно жарко; мне хотелось сказать: и поделом ему! Что надо французам в Персии? Мистер Алисон жил более удобно, в саду Гулахек ⁵, приобретенном его правительством. Он был очень любезен со мною, и у меня часто бывала возможность за его гостеприимным столом изучать вопрос, почему же все-таки английские полномочные представители повсюду выделяются среди своих коллег роскошью и комфортом.

Помимо европейских дипломатов я нашел в то время в Тегеране несколько французских и итальянских офицеров, а также одного австрийского офицера инженерных войск, фон Гастайгера, которые состояли на службе у шаха, получая неплохое жалованье. Эти господа собирались, как я слышал, многое сделать, и они обладали для этого достаточными способностями, однако не знающее никакой системы правительство страны и низкие интриги персов тормозили их действия.

Фаррух-хан совершал свою поездку по Европе, чтобы убедить наши кабинеты в том, насколько заинтересованы персы во вступлении в концерт государств, и повсюду просил оказать помощь, с тем чтобы они как можно быстрее добились получения чудодейственного эликсира, называемого цивилизацией. Наши европейские министры были весьма добросердечны и возымели абсолютное доверие к господину Фаррух-хану, который носил длинную бороду, длинное платье и высокую меховую шапку и выглядел очень серьезным. И вся Европа уже поверила, что Персия теперь и в самом деле европеизируется. Туда отправились толпы офицеров, артистов и ремесленников; пошли даже еще дальше и поспешили нанести ответные визиты вежливости чрезвычайному послу шаха, - все это из-за того, что на Персию смотрели как на страну, с правительством которой можно иметь дело, и хотели оказать ей должные почести. Вот так и получилось, что маленькая Бельгия с немалыми издержками снарядила в Персию посла для заключения торговых соглашений, изучения условий для развития торговли и бог знает каких еще фокусов. Он прибыл, и я не думаю, что его первое донесение в министерство начиналось со слов ”veni, vidi, vici” ⁶; и тем более я не [24] думаю, что у него появится желание во второй раз посетить la belle Perse ⁷. За Бельгией последовала Пруссия. Ученому дипломату барону фон Минутоли, которому была доверена миссия, пришлось, к сожалению, поплатиться своей жизнью. Жажда знаний привела его в южную Персию, и он пал жертвой зачумленного воздуха всего в двух днях пути от божественного Шираза (как его называют персы). Теперь он покоится в этом городе, позади Баг-и Тахта, в сотне - другой шагов от Хафиза и Саади.

Через несколько дней после моего приезда прибыло посольство нового итальянского королевства. Оно насчитывало свыше 20 человек и подразделялось на дипломатическо-военный и научный отделы. Их цели навсегда остались для меня тайной. Рассказ об оказанном ему приеме прибережем для другого раза, а теперь займемся приготовлениями к нашему путешествию.

Итак, благодаря любезной предупредительности моих покровителей я жил в турецком посольстве в условиях, явно не подходящих для будущего нищенствующего дервиша ⁸. Однако удобства были мне совсем не по душе, и я уже был склонен после десятидневного отдыха в Тегеране продолжить свое путешествие через Мешхед и Герат, если бы, к сожалению, на моем пути не появились препятствия, которых я уже заранее опасался. Дело в том, что уже в то время, когда я уезжал из Константинополя, мне стало известно из прессы о войне, которую Дост Мухаммед-хан вел против Султан Ахмед-хана, своего зятя, в качестве его вассала правившего Гератом, потому что тот изменил ему и признал верховную власть персидского шаха ⁹. Мне казалось, что наши европейские газеты преувеличивают это дело и что вся эта история не должна нагнать на меня особого страха; я не считал ее препятствием и отправился в путешествие. Однако здесь, в Тегеране, всего в 32 днях пути от театра военных действий, мне, к величайшему моему сожалению, рассказали, что война действительно прервала всякое сообщение в тех краях и что с той поры, как началась осада, ни один караван и тем более ни один путешественник не прибывали из Герата и не отправлялись туда. Даже персы не осмеливались подвергать свое добро и саму жизнь риску, но еще рискованнее это было для европейца, чьи иноземные черты бросились бы, конечно, в глаза в той дикой азиатской местности, так как появление европейца даже в мирное время привлекает к себе внимание недоверчивого жителя Востока, теперь же афганцы, безусловно, приняли бы его за шпиона и жестоко бы с ним расправились. Положение начало для меня проясняться, и скоро я убедился в том, что продолжать путешествие в данное время при таких обстоятельствах невозможно, а для того, чтобы на пути в Бухару не оказаться среди зимы в пустынях Средней Азии, я принял вскоре решение отложить дальнейшее путешествие до следующего марта. Тогда впереди у меня будет прекрасное время года, и, может быть, к тому времени изменится политическая ситуация, из-за которой теперь забаррикадирован Герат, ворота Средней Азии. [25]

Не раньше начала сентября смирился я с этой необходимостью, и пойми, дорогой читатель, как неприятна мне была мысль провести пять - шесть месяцев в стране, которая представляла для меня только второстепенный интерес и о которой уже появилось так много великолепных описаний. Не для того, чтобы изучить Персию, а скорее ради того, чтобы уберечь себя от вредного для моих будущих планов покоя, я покинул своих гостеприимных турецких хозяев и наполовину дервишем отправился через Исфахан в Шираз, чтобы по крайней мере доставить себе удовольствие собственными глазами увидеть столь часто описываемые памятники древней иранской культуры.

II

Возвращение в Тегеран. - Помощь, оказываемая суннитам, дервишам и хаджи в турецком посольстве. - Автор знакомится с караваном татарских хаджи ¹⁰, возвращающихся из Мекки. - Различные пути. - Автор решает присоединиться к хаджи. - Хаджи Билал. - Автора представляют его будущим спутникам. - Выбран путь через земли йомутов и Великую пустыню.

Когда я окончил свою речь, добрые татары смотрели на меня с истинным изумлением, но скоро они оправились от удивления, вызванного моими замыслами, и я заметил, что теперь они окончательно уверились в том, о чем раньше лишь подозревали, а именно в том, что я дервиш. Они бесконечно рады, говорили мои новые знакомые, что я считаю их достойными дружбы, [28] соглашаясь отправиться с ними в столь дальний и опасный путь. ”Мы все готовы стать не только твоими друзьями, но и твоими слугами, - говорил Хаджи Билал (так звали вышеупомянутого оратора), - но только мы должны обратить твое внимание на то, что дороги в Туркестане не так удобны и безопасны, как в Персии и Турции. На наших дорогах часто неделями не бывает ни крова, ни хлеба, даже ни капли питьевой воды, к тому же приходится опасаться, что тебя убьют, возьмут в плен и продадут в рабство или же ты будешь заживо погребен песчаными бурями. Обдумай как следует свой план, эфенди, чтобы не раскаяться, когда будет уже поздно, и мы не хотим, чтобы ты обвинял нас в своем несчастье. Ты ни в коем случае не должен забывать, что наши соотечественники далеко отстали от нас в опытности и знании света и, несмотря на все свое гостеприимство, они всегда подозрительно смотрят на чужого человека. А как ты один, без нас, совершишь далекое обратное путешествие?”

Нетрудно догадаться, что эти слова произвели на меня сильное впечатление, но они не смогли поколебать моего плана. Я рассеял опасения своих друзей, рассказав о перенесенных ранее тяготах, о моем отвращении к земным удобствам и особенно к европейской одежде, которую мы ex officio ¹³ должны носить. ”Я знаю, - сказал я, - что земной мир напоминает гостиницу (Михманханеи пянджрузи, т.е. пятидневная гостиница, - слова, которыми философы Востока обозначают наше пребывание на земле.), где мы снимаем комнату лишь на те несколько дней, которые составляют наше бытие, и вскоре съезжаем, чтобы дать место другим, и мне смешны нынешние мусульмане, которые печалятся не только о завтрашнем дне, но и за десятилетия вперед. Дорогие друзья, возьмите меня с собой, мне надо порвать с мерзкими заблуждениями, которые мне донельзя надоели”.

Этого было достаточно. Они и без того не собирались противиться, поэтому предводители каравана дервишей тотчас приняли меня в число товарищей по путешествию, мы обнялись и расцеловались, причем мне пришлось пересилить себя, когда я ощутил столь близко их одежды и тела, пропитанные всевозможными запахами. Однако дело было сделано, и мне оставалось только повидать моего покровителя Хайдар-эфенди, сообщить ему о моем намерении, просить оказать мне поддержку и отрекомендовать меня хаджи, которых я хотел немедленно ему представить.

Поначалу я, конечно, встретил немалое сопротивление. Меня называли безумцем, который собирается отправиться туда, откуда еще не вернулся ни один из моих предшественников, да еще в сопровождении людей, которые готовы будут убить меня ради жалких грошей. Мне рисовали ужасные картины, но так как было видно, что все старания свернуть меня с избранного мною пути бесполезны, начали давать советы и старались, как могли, помочь мне. Хайдар-эфенди принял хаджи, устроил их дела, [29] рассказал о моих намерениях в том же духе, что и я сам, и поручил меня их гостеприимству, заметив, что они могут рассчитывать на ответные услуги, поскольку в их руки вверена судьба эфенди, должностного лица султана.

Я не присутствовал при этом визите, однако слышал, что они обещали свою верность. Уважаемый читатель увидит, как честно они сдержали слово, как протекция благородного турецкого посланника спасла мою жизнь, которой столь часто грозили опасности, и как верность моих спутников-хаджи не раз выводила меня из самого затруднительного положения. Позже я узнал, что, когда речь во время беседы зашла о Бухаре, Хайдар-эфенди выразил неодобрение политике эмира (Эмиром называют правителя Бухары. Правителей Хивы и Коканда именуют ханами.) и что это очень обрадовало моих спутников, поскольку они были того же мнения. Потом он потребовал список полностью неимущих путешественников и выдал им около 15 дукатов - щедрое пособие для людей, не стремящихся к иной роскоши, кроме хлеба и воды.

Наш отъезд был назначен на восьмой день. В это время меня часто навещал только Хаджи Билал; он познакомил меня со своими соотечественниками из Аксу, Яркенда и Кашгара, которые показались мне скорее мерзкими бродягами, чем благочестивыми паломниками. Но особое участие он проявлял к своему приемному сыну Абдул Кадеру, парню лет двадцати пяти, которого он рекомендовал мне в качестве famulus ¹⁴. ”Он верный малый, только нерасторопный, - говорил Хаджи Билал, - но он многому от тебя научится. Пусть он в дороге тебе прислуживает: печет хлеб и готовит чай, он это хорошо умеет”. Но истинное намерение Хаджи Билала состояло в том, чтобы Абдул Кадер помогал мне не только печь хлеб, но и есть его, так как с ним был еще один его приемный сын, а двое молодцов, изголодавшихся от пешеходных странствий, были слишком тяжелым бременем для моего друга. Я обещал принять это предложение, вызвав большую радость.

Говоря откровенно, частые посещения Хаджи Билала могли бы возбудить у меня подозрение, я мог бы подумать: этот человек считает тебя выгодной добычей и изо всех сил старается заполучить тебя, опасаясь, что ты еще не принял решения и колеблешься. Но нет, я не смел и не хотел подозревать ничего дурного. Для того чтобы убедить его в своем безграничном доверии, я показал ему ту небольшую сумму денег, которую собирался взять с собою в дорогу, и попросил его точно проинструктировать меня, как мне следует одеться и держать себя, какие манеры и обычаи я должен усвоить, чтобы сделаться как можно больше похожим на своих спутников и, не привлекая к себе внимания, оставаться незамеченным. Эта просьба ему очень понравилась, и нетрудно догадаться, что я получил от него диковинные наставления. Прежде всего он посоветовал мне [30] обрить голову и сменить мой тогдашний турецко-европейский костюм на бухарский, а также по возможности обходиться без постели, белья и прочих предметов роскоши. Я в точности последовал его предписаниям, и поскольку моя экипировка была делом очень легким, я скоро закончил свои приготовления и уже за три дня до назначенного срока был готов к дальнему путешествию.

В один прекрасный день я отправился в караван-сарай, где квартировали мои спутники, с ответным визитом. Они занимали две маленькие кельи, в одной жили 14, в другой - 10 человек. Никогда мне не забыть первого впечатления, которое произвели на меня эти две дыры, вместилища грязи и нищеты. Только у немногих были средства для продолжения путешествия, большинству же приходилось полагаться на нищенский посох. Я застал их за занятием, описанием которого не хочу пробудить отвращение у уважаемого читателя и к которому тем не менее мне тоже приходилось прибегать позднее. Они приняли меня очень радушно, приготовили зеленый чай, и я претерпел адские муки, выпив большую бухарскую миску зеленоватой воды без сахара. Они были весьма любезны и предложили мне вторую, но я, принеся извинения, отказался. Затем мне представилась возможность обнять всех моих спутников, причем каждый проявил ко мне почтение и приветствовал меня как брата. Я должен был с каждым в отдельности преломить хлеб, после чего мы все уселись в кружок, чтобы обсудить и окончательно избрать предстоящий нам путь.

Как я уже говорил, из двух дорог надо было выбрать одну. Оба пути были опасны, так как нужно было пересечь пустыню, где хозяйничали туркмены, и различались в основном только населяющими ту или иную ее часть племенами. Дорога через Мешхед, Мерв и Бухару была короче, но нам пришлось бы проходить мимо племени теке, самого дикого из всех туркменских племен; оно не щадит никого и продало бы в рабство самого пророка, если бы он попался ему в руки. На другом пути жили туркмены племени йомут, народ простодушный и гостеприимный, но зато надо было сделать 40 переходов пустыней, без единого источника питьевой воды ¹⁵. После некоторых замечаний был выбран путь через земли йомутов, Великую пустыню, Хиву и Бухару. ”Лучше бороться против злых сил природы, чем против злобы людей, - считали мои друзья, - бог милостив, а мы на его пути, и он нас не оставит”. В подтверждение решения Хаджи Билал затянул молитву; пока он говорил, мы сидели с поднятыми кверху руками, а когда он кончил, каждый, взявшись за бороду, громко произнес: ”Аминь!” Мы встали со своих мест, и мне сказали, чтобы рано утром послезавтра я пришел сюда заблаговременно, и мы все вместе отправимся в путь.

Я пошел домой и все эти два дня находился в состоянии величайшей и сильнейшей борьбы с самим собой. Еще раз перебирал я угрожавшие мне в путешествии опасности. Мне [31] хотелось доискаться до причин, которые бы оправдали столь рискованный шаг: однако я был как в пьяном дурмане и не мог рассуждать. Напрасно указывали мне на тайные злобные намерения моих спутников, напрасно пугали меня печальной участью Конолли, Стоддарта и Муркрофта и совсем недавним несчастьем с Блоквиллем, который попал в руки туркмен и был выкуплен из рабства за 10000 дукатов. Все это казалось мне делом случая и ничуть меня не отпугивало. У меня было лишь одно опасение, а именно: достанет ли у меня физических сил вынести трудности, посылаемые стихией, вызываемые непривычной пищей, длительным отсутствием крова при плохой одежде и без всякой постели, и смогу ли я со своей хромой ногой, из-за которой я очень быстро устаю, совершать пешие марши? Только в этом и усматривал я истинный риск моего путешествия.

Не стоит и говорить, кто оказался победителем в этой душевной борьбе. Накануне вечером я простился со своими друзьями в турецком посольстве. Тайна путешествия была доверена лишь двоим; в европейской колонии думали, что я отправляюсь в Мешхед, тогда как я покинул Тегеран, чтобы продолжить свое путешествие в направлении к Астрабаду и Каспийскому морю.

III

Отъезд из Тегерана в направлении на северо-восток. - Члены каравана. - Ненависть шиитов ко всем хаджи. - Мазендеран. - Сираб. - Хефтен. - Тигры и шакалы. - Сари. - Каратепе.

Между тем я, следуя за ними тихим шагом, хочу всех их представить читателю, потому что мы довольно долго будем путешествовать в их обществе и потому что они действительно были наичестнейшими людьми, которых я встречал в тех краях. Вот они: Хаджи Билал (1) из Аксу (Китайская Татария), придворный имам китайско-мусульманского правителя той же провинции. С ним были его приемные сыновья Хаджи Иса (2 ) - малому шел шестнадцатый год - и Хаджи Абдул Кадер (3), о котором я уже упоминал. В компании, так сказать, под покровительством Хаджи Билала были, кроме того, Хаджи Юсуф (4), богатый крестьянин из Китайской Татарии, со своим племянником Хаджи Али (5), десятилетним мальчиком с крошечными киргизскими глазками. У них еще оставалось 80 дукатов на путевые расходы, поэтому их называли богачами, но это держалось в большой тайне. Они нанимали одну лошадь на двоих, пока один ехал верхом, другой шел пешком. Хаджи Ахмед (6) - бедный мулла, совершавший свое паломничество, опираясь на нищенский посох. Сходен с ним по характеру и обстоятельствам был Хаджи Хасан (7), отец которого умер в пути; теперь он возвращался домой бедным сиротой. Хаджи Якуб (8) - профессиональный нищий, каковое ремесло он унаследовал от своего отца. Хаджи Курбан senior (9 ) - родом крестьянин, который со своим точильным колесом избороздил всю Азию вплоть до Константинополя и Мекки, один раз дойдя через Тибет до Калькутты, а другой - через киргизские степи до Оренбурга и Таганрога. Хаджи Курбан junior (10) - тоже потерявший в пути отца, со своими братьями [33] Хаджи Саидом (11) и Хаджи Абдур Рахманом (12), болезненным четырнадцатилетним мальчиком, отморозившим ноги в снегу под Хамаданом и ужасно страдавшим всю дорогу до Самарканда.

Все перечисленные выше паломники, из Хотана, Яркенда и Аксу, т.е. китайские татары двух соседних областей, принадлежали к свите Хаджи Билала. Кроме того, он еще жил в дружбе с Хаджи Шейх Султан Махмудом (13) из Кашгара, молодым восторженным татарином из семьи известного святого Хазрети Афака, погребенного в Кашгаре. Отец моего друга Шейх Султан Махмуда был поэтом, целью его устремлений было совершить путешествие в Мекку; после многолетних страданий он достиг святого города и там умер. Поэтому его сын преследовал двоякую цель: он совершал паломничество одновременно к могиле своего пророка и своего отца. С ним были Хаджи Хусейн (14), его родственник, и Хаджи Ахмед (15), бывший китайский солдат полка Шива, вооруженного мушкетами и набиравшегося из мусульман.

Из Кокандского ханства был Хаджи Салих Халифе (16), претендент на титул ишана, т.е. шейха ¹⁸, принадлежавший, таким образом, к полудуховному ордену, очень добрый человек, о котором мы еще часто будем говорить. Его сопровождали его сын Хаджи Абдул Баки (17) и брат Хаджи Абдул Кадер (18) - маджзуб, т.е. ”вдохновленный любовью к богу” ¹⁹; стоило ему 2000 раз прокричать ”Аллах!”, как у него выступала пена изо рта и он впадал в наиблаженнейшее состояние. (Мы, европейцы, называем это падучей болезнью, впрочем, мы еще вернемся к этому предмету.) Хаджи Кари Масуд (19). ”Кари” означает то же, что в Турции ”хафиз”, т.е. тот, кто знает наизусть Коран. С ним был его сын Хаджи Гиясуддин (20). Хаджи Мирза Али (21) и Хаджи Ахрар-Кули (22), у которого кое-что осталось в мешке из запасов на путевые расходы, и они нанимали одну лошадь на двоих. Хаджи Hyp Мухаммед (23) - купец, который уже второй раз побывал в Мекке.

Теперь мы продолжали свой путь по склонам Эльбурсской горной цепи, поднимавшейся все выше и выше. Мои друзья заметили мою подавленность и пытались утешить меня, особенно Хаджи Салих; он ободрял меня и уверял, что все любят меня как брата. ”Только бы бог помог нам выбраться из страны шиитских еретиков, и мы заживем вполне спокойно среди суннитских туркмен, наших товарищей по происхождению и вере”. Я и в самом деле представил себе прекрасное будущее и поехал немного быстрее, чтобы присоединиться к бедным путникам, шедшим впереди нас пешком. Догнав их через полчаса, я увидел, что они, пешком добравшиеся из далекого Туркестана в Мекку и возвращавшиеся оттуда теперь домой, бодро продвигаются вперед. Одни из них пели песни, очень похожие на венгерские, другие рассказывали истории, приключившиеся с ними в пути. Эти развлечения доставили мне много радости, потому что [34] я знакомился с образом мыслей дальних народов. Едва отъехав от Тегерана я полностью перенесся в среднеазиатскую жизнь.

Пока я таким образом беседовал то с одним, то с другим путником, путешествие продолжалось обычным порядком. Днем было относительно тепло, а в ранние утренние часы сильно морозило, особенно в горах, так что я в своей скудной одежде не выдерживал и слезал с лошади, чтобы согреться ходьбой. Свою лошадь я предоставлял шедшему пешком хаджи, за что тот давал мне свой посох, и я довольно долго шел с ними пешком, причем они всегда развлекали меня живейшими описаниями своей родины, и если сады Маргелана, Намангана и Коканда в достаточной степени их воодушевляли, то они затягивали талькин, к их хору присоединял голос и я, выкрикивая изо всех сил: ”Аллах, ай Аллах!” О каждой такой попытке сблизиться с ними молодые рассказывали старикам, которые очень радовались этому и всегда говорили: ”Хаджи Решид (так меня называли мои спутники) - настоящий дервиш, из него выйдет толк”.

После четырехдневного перехода мы пришли в Фирузкух, который расположен довольно высоко и дороги к которому нелегки. Город лежит у подножия горы, на вершине которой находится старая крепость, упоминаемая в ”Шах-наме” (теперь это развалины); он значителен тем, что здесь кончается провинция Ирак-Аджеми и начинается Мазендеран. Утром следующего дня наш путь шел прямо на север; через три-четыре часа мы достигли обширного ущелья, собственно Мазендерана, которое ведет до самого берега Каспийского моря. Стоит путешественнику спуститься на несколько шагов от расположенного на вершине горы караван-сарая, как вместо голой сухой равнины внезапно появляется местность с пышной богатой растительностью. Даже не веришь, что находишься в Персии, видя вокруг первобытные леса и радующую глаз зелень. Мы не будем пытаться описать Мазендеран и его красоты, ибо это уже сделали такие мастера, как Фрэйзер, Конолли и Бернс. Когда я проходил по Мазендерану, он был облачен в свой парадный костюм, прекрасные весенние одежды, и, бесспорно, был восхитителен. Эти чарующие впечатления прогнали последние следы печали. Величие природы заставило забыть опасности моего предприятия и пробудило во мне сладкие мечты о неизвестных чужих краях, где я буду странствовать, и о различных народах, нравах и обычаях, которые увижу. Конечно, в тех местах, думал я, природа представляет собой полную противоположность тому, что я вижу здесь, так как там меня ждут огромные ужасные пустыни, необозримые равнины и на протяжении многих дней постоянная нехватка воды; поэтому вдвойне приятней становилось теперешнее наслаждение природой.

На моих спутников Мазендеран также не смог не произвести впечатления. Только они всегда сожалели, что этот прекрасный джаннат (рай) находится в руках еретиков-шиитов. ”Просто удивительно, - считал Хаджи Билал, - что все прекрасные места на [35] земле попали в руки неверных. Не зря пророк говорит: “Ад-дунья сиджи аль-муминин ва джаннат аль-кафирин” (“Этот мир - тюрьма для верующих и рай для неверных”)”. Для доказательства он приводил Индостан, где правили ”инглизы”, красоты России, которые он видел, и Френгистан, который ему расписывали как рай на земле. Хаджи Султан Махмуд старался утешить своих спутников, приводя в пример горную область между Ошем и Кашгаром. Он уверял меня, что она намного красивее Мазендерана, но я не мог представить себе этого. (Эту пограничную область между Кокандом и Восточным Туркестаном в последнее время часто посещали русские купцы и путешественники, которые и описали ее. Предметом подробного обсуждения сделался как раз путь, ведущий от берегов реки Нарын до Кашгара. Барон Ф. Р. Остен-Сакен в сопровождении В. А. Полторацкого прошел в 1867 г. от крепости Верное до западного побережья Иссык-Куля, оттуда через Алатау до Сонкёля (9400 футов над уровнем моря) и далее на юг до Чатыркёля (1150 футов над уровнем моря). Барон - ученый намеревался дойти до Кашгара, однако Якуб-кушбеги, бывший в то время регентом, воспрепятствовал этому, и 31 июля ему пришлось вернуться со станции Тизикташ-Караул, не завершив замысла. Лишь этим летом, а именно в мае 1872 г., удалось барону Каульбарсу, стоявшему во главе русской миссии, добраться до Кашгара. По его сообщениям, а также по другим последним сведениям, путь через горы Кашгар-Даван не из приятных: от берегов реки Тоюн до столицы Восточного Туркестана путешественник должен преодолеть труднопроходимые суровые скалы ²⁰.)

У станции Сираб мы достигли северной оконечности мазендеранского ущелья, и начались бескрайние леса, которые тянутся до самого берега Каспийского моря. Мы шли по дороге, построенной шахом Аббасом II, которая, однако, во многих местах была совершенно разрушена. Местом нашего ночлега, к которому мы теперь приближались, был Хефтен, расположенный среди прекрасного букового леса. Наша молодежь отправилась поискать источник хорошей воды для чая, и вдруг мы услышали крики ужаса; они примчались назад и рассказали, что у источника видели больших пятнистых животных, при их приближении умчавшихся огромными прыжками. Поначалу я думал, что это были львы, поэтому взял заржавевший меч и в указанном направлении, правда на значительном отдалении, обнаружил двух великолепных тигров, чьи красивые шкуры изредка показывались в чаще. Диких зверей в этом лесу, как мне рассказывали крестьяне, было очень много, однако на людей они нападали крайне редко. Зато никакого покоя нам не давали шакалы, которые, правда, боялись палки, но водились в таком количестве, что прогнать всех было невозможно. Конечно, шакалы не редкость во всей Персии, даже в Тегеране по вечерам слышен их вой, все же они никогда не подходят так близко к людям, как здесь. Они мешали мне всю ночь напролет, приходилось отбиваться руками и ногами, чтобы они не утащили мой мешок с хлебом или обувь.

На следующий день мы должны были добраться до Сари, главного города Мазендерана. Невдалеке от дороги находится Шейх-Таберси, место, где долго оборонялись бабиды ²¹ [36] (религиозные фанатики, отрекшиеся от Мухаммеда и проповедовавшие коммунизм, нагоняя ужас на всю округу). Здесь изобиловали апельсиновые и лимонные деревья, чьи желтые и оранжевые плоды в темной зелени являли прелестное зрелище. Сари сам по себе вовсе не красив, но, должно быть, ведет значительную торговлю. Когда мы проходили по базару этого последнего персидского города, на нас в последний раз обрушился поток всевозможных проклятий и насмешек. Я не мог не ответить на эти наглые выходки, но не счел возможным посреди базара при скоплении сотен шиитов грозить палкой или мечом. В Сари мы пробыли ничуть не дольше, чем это понадобилось для того, чтобы нанять лошадей для переезда к берегу моря. Дорога пролегает через болота и трясины, и идти пешком нет никакой возможности. Отсюда есть несколько дорог до берега Каспия, а именно через Ферехабад (Парабад, как называют его туркмены), Гез [Бендер-Гез] и Каратепе. Мы выбрали последнюю, потому что там уже есть афганская, т.е. суннитская, колония, где мы могли рассчитывать на хороший прием; с некоторыми колонистами, людьми весьма добрыми, мы познакомились в Сари.

Отдохнув два дня в Сари, мы отправились в Каратепе и пришли туда лишь к вечеру, после утомительного девятичасового пути. Дорогой мы уже начали бояться туркмен. Это морские разбойники; свои лодки они прячут на берегу, а сами совершают внезапные набеги далеко в глубь страны, зачастую возвращаясь к берегу моря с одним или даже двумя связанными персами ²².

IV

Каратепе. - Автор в гостях у афганца Нуруллы. - Подозрение относительно моего звания дервиша. - Хаджи запасаются провиантом для путешествия через пустыню. - Афганская колония. - Надир-шах. - Первый взгляд на Каспийское море. - Якуб, туркменский моряк. - Талисман любви. - Посадка на судно, идущее в Ашуру. - Поездка по Каспийскому морю. - Русская часть Ашуры. - Русские военные паровые суда на Каспийском море. - Туркменский предводитель на русской службе. - Опасение автора быть узнанным. Прибытие в Гёмюштепе [Гюмюшан] и в устье Гёргена [Горгана].

Нурулла, знатный афганец, с которым я познакомился еще в Сари, повел меня, когда мы прибыли в Каратепе, в свой дом, и поскольку я не решался жить отдельно от всех моих товарищей, он взял к себе также Хаджи Билала и не успокоился до тех пор, пока я не принял его приглашение. Сначала я не знал, в чем причина столь любезной услужливости, и лишь позднее понял, что он слышал об отношении ко мне турецкого посланника в Тегеране и взамен своей доброты хотел получить от меня [37] рекомендательное письмо, каковое я обещал ему и охотно дал перед отъездом.

Не успел я обосноваться в его доме, как комната заполнилась посетителями, которые один за другим усаживались вдоль стен, строго разглядывая меня большими глазами и затем сообщая друг другу составленное обо мне суждение, а позже и совсем громко высказываясь о характере моего путешествия. ”Конечно, он не дервиш, - говорило большинство, - он меньше всего похож на дервиша, так как бедность его одежды резко противоречит чертам и цвету лица. Как нам говорили хаджи, он родственник посланника, который представляет нашего султана (при этом все встали) в Тегеране, и одному Аллаху известно, что ищет человек такого высокого происхождения среди туркмен, в Хиве и Бухаре”.

Я был немало удивлен нахальством этих людей, которые сразу же, с первого шага, захотели сорвать маску с моего лица. Однако я разыграл из себя человека Востока, сидел, погруженный в глубокие благочестивые думы, и делал вид, будто совсем ничего не слышу. Поскольку я не хотел принимать никакого участия в разговоре, они обратились к Хаджи Билалу, который сказал, что я действительно эфенди, состоял на службе у великого султана, но вследствие божественного вдохновения удалился от мирского обмана и теперь совершаю зиарат (паломничество к святым могилам). На это многие покачали головой, однако этого предмета нельзя было больше касаться, так как настоящий мусульманин никогда не смеет сомневаться, если слышит об ильхаме, т.е. божественной восторженности или божественном вдохновении; даже если и говорящий и слушающий абсолютно убеждены в том, что это ложь, они должны выразить свое удивление возгласами: ”Машаллах! Машаллах!”. Впрочем, эта первая сцена показала мне достаточно ясно, что хотя я еще и нахожусь на персидской земле, однако достиг границы Средней Азии, так как, услышав недоверчивые расспросы этих немногочисленных суннитов, расспросы, ни разу не коснувшиеся моей особы нигде в Персии, я смог легко составить себе представление о прекрасном будущем, ожидающем меня на родине этих людей. Часа два гости разглядывали меня и задавали всяческие вопросы, затем они удалились, а мы наскоро приготовили чай и отправились на покой. Я уже собрался лечь спать, как вдруг ко мне подошел человек в туркменской одежде, которого я считал членом семейства, и весьма доверительно принялся рассказывать, что он вот уже 15 лет ездит по разным делам в Хиву и, хотя сам он родом из Кандагара, хорошо знает туркмен, узбеков и бухарцев; и теперь нам следует вместе поехать через Великую пустыню, и мы обязательно станем друзьями. Я отвечал ему: ”Кулли муминин ихветун”, т.е. ”все верующие - братья”, поблагодарил за дружбу и заметил, что сам я дервиш, поэтому мне очень дороги спутники, с которыми я уже давно путешествую. Он пытался продолжать разговор, но я дал понять, что хочу спать, он оставил меня в покое, и вскоре я действительно уснул. [38]

На другое утро Нурулла сообщил мне, что это был ”терьяки”, пожиратель опиума, к тому же продувная бестия, и я должен по возможности его избегать. Вместе с тем Нурулла обратил наше внимание на то, что нам следует здесь, в Каратепе, запастись провиантом - мукой и рисом - на два месяца, так как даже туркмены, и те берут с собой необходимые припасы отсюда, а нам надо обеспечить себя до Хивы хотя бы хлебом. Я предоставил это дело Хаджи Билалу, а сам отправился на расположенный посреди деревни Черный холм (по-турецки ”Кара тепе”), от которого и происходит название селения. На одной стороне живут персы, на другой - 125-150 афганских семей. Вероятно, в начале века афганская колония была гораздо более значительна; ее основал Надир-шах ²³, последний завоеватель азиатского мира, совершивший, как известно, свои величайшие подвиги совместно с афганцами и туркменами. Мне показали то место на холме, где он сидел, производя смотр тысячам диких всадников, собравшихся на великолепных конях с жаждавшими добычи саблями под его знамена из отдаленнейших уголков Великой пустыни. Рассказывают, что у Надира было по этому поводу веселое настроение и в Каратепе был праздник. Мне неизвестно, с какой целью была основана эта суннитская колония, но я нахожу, что по крайней мере теперь она приносит большую пользу, так как афганцы выступают посредниками в делах с туркменами; не будь их, многие персы месяцами томились бы в рабских оковах у туркмен, ибо некому было бы заняться их выкупом. Ту же самую услугу на Востоке Персии оказывают сунниты Хафа, Джама и Бахерза, только им приходится иметь дело с туркменами-теке, которые гораздо опаснее йомутов ²⁴.

С вершины Черного холма мне впервые удалось посмотреть на Каспийское море. Отсюда видно не открытое море, а часть его, отрезанная длинной косой, оканчивающейся у Ашуры, и называемая Мертвым морем. Издали коса, за которой можно долго следить взглядом, кажется узкой полоской, откуда тянутся кверху несколько деревьев. Вид пустынного берега не мог ни в коей мере вдохновить меня, я сгорал от нетерпения увидеть восточный берег моря и поспешил домой, чтобы узнать, насколько продвинулись приготовления к нашему переезду на туркменский берег, все заботы о котором взял на себя Нурулла.

Накануне вечером мне сказали, что нас берет в Ашуру, за кран с головы, афганское судно, доставляющее русским провизию, оттуда мы сможем за три-четыре часа добраться с туркменами до Гёмюштепе ²⁵. В самой Ашуре живет Хидр-хан, туркменский предводитель, состоящий на русской службе, который оказывает поддержку бедным хаджи и которого мы также сможем посетить. Все это нас очень обрадовало, и мы дали свое согласие. Поэтому я был крайне удивлен, узнав, что этот афганец готов к отъезду и собирается взять всех хаджи, за исключением моей скромной особы, поскольку меня считают тайным эмиссаром султана, а он, дескать, не хочет потерять у русских свой хлеб, взяв на судно [39] такую личность. Подобное заявление меня немало изумило. Но я очень обрадовался, когда мои спутники объявили, что, если он меня не возьмет, они тоже не поедут, а лучше подождут другого случая. Об этом весьма напыщенным тоном рассказал мне курильщик опиума Эмир Мухаммед; позже пришел и сам афганец (он называл себя Анахан), выразил свое сожаление, обещал обо всем молчать и попросил рекомендательное письмо к Хайдар-эфенди. Я счел разумным не издать ни звука, чтобы он не истолковал мои слова как попытку успокоить его подозрения, от души посмеялся над его идеями и обещал ему оставить у Нуруллы несколько строк, адресованных в Тегеран, что я и сделал. Мне постоянно приходилось скрывать свое истинное лицо под покровом тайны или сомнения, так как человек Востока имеет обыкновение верить не тому, в чем его рьяно убеждают, а полагать совершенно противоположное; малейший протест с моей стороны означал бы в глазах этих людей подтверждение их предположений. Эта тема более не затрагивалась.

В тот же вечер мы узнали, что один туркмен, отправлявшийся прямо в Гёмюштепе, готов без всякого вознаграждения, просто из благочестия, взять с собой всех хаджи; нам надо было только рано утром явиться на берег, чтобы незамедлительно воспользоваться возможным попутным ветром. Я, Хаджи Билал и Хаджи Салих, признанный триумвират нищенского каравана, тотчас отправились с визитом к этому туркмену, которого звали Якуб. Он был молод, с необыкновенно смелыми глазами. Якуб обнял каждого из нас и согласился подождать еще один день, чтобы мы как следует запаслись провизией. Он уже получил благословение Хаджи Билала и Хаджи Салиха, и мы собрались уйти, как вдруг он отозвал меня в сторону и попросил ненадолго задержаться. Я остался. Тогда он, с некоторой застенчивостью, рассказал мне, что уже довольно долгое время питает несчастную неразделенную страсть к девушке из его племени и что один еврей, искусный чародей, который находится в данный момент в Каратепе, пообещал изготовить приворотный талисман (нусха), если ему удастся достать 30 капель свежего розового масла, прямо из Мекки, которое необходимо для написания волшебной формулы. ”Мы знаем, - говорил Якуб, - что хаджи приносят из святого города розовое масло и другие благовония, а так как ты самый младший из предводителей, я обратился к тебе и надеюсь, что ты исполнишь мою просьбу”. Меня не столь удивило суеверие этого сына пустыни, сколь вера в слова ”премудрого” израильтянина, и так как у моих спутников действительно оказалось с собой розовое масло, его желание скоро исполнилось, и он по-детски радовался этому.

На другой день рано утром мы все собрались на берегу моря. У каждого кроме нищенской сумы был еще мешок с мукой. Прошло немало времени, прежде чем лодка (называемая ”теймиль”), представляющая собой выдолбленное дерево, доставила нас на борт суденышка, которое из-за мелководья стояло в море, [40] на расстоянии одной английской мили. Я никогда не забуду этого переезда. Тонкий древесный ствол, выдолбленное нутро которого было в полном беспорядке заполнено пассажирами, мешками с мукой и прочим имуществом, в любой момент грозил пойти на дно, и нам просто повезло, что все мы сухими взошли на борт судна. У туркмен имеются три вида судов: а) кезебой, с одной мачтой и двумя парусами, большим и маленьким, которое они большей частью употребляют для грузовых перевозок; б) каюк, с одним парусом, быстроходное судно, употребляемое при их разбойничьих набегах, и в) теймиль, уже упомянутая лодка. Судно, предоставленное Якубом в наше распоряжение, было кезебой, оно доставило с острова Черекен [Челекен] на побережье Персии нефть, смолу и соль и теперь возвращалось к родным берегам, нагруженное фруктами.

Так как из-за отсутствия палубы все места были одинаковы, каждый сел там, где первым нашел себе удобное местечко, но Якуб заявил нам, что это помешает его действиям. Поэтому, взяв свой багаж и сумки с провизией, мы сели в два ряда вплотную друг к другу, как сельди в бочке, так что середина судна осталась свободной, и он с двумя своими товарищами мог свободно бегать взад и вперед. Наше положение, как легко себе представить, было не из приятных; днем было еще терпимо, а ночью, когда сон валил сидящих налево и направо, стало просто ужасно; приходилось по целым часам выносить тяжесть сладко храпевшего хаджи. Часто на меня обрушивалось сразу двое спящих: справа и слева, и хотя я безмерно страдал, но не осмеливался будить их, потому что это считается большим грехом.

В полдень 10 апреля 1863 г. благоприятный западный ветер надул наши паруса и со скоростью стрелы погнал суденышко вперед. Слева от нас была узкая коса, справа - густо поросшие лесом, доходящие до самого моря горы, где возвышается замок Эшреф, построенный шахом Аббасом ²⁶, величайшим государем Персии. Прелесть нашего плавания еще более усиливалась благодаря великолепной весенней погоде, и, несмотря на тесноту, я был в прекрасном расположении духа. Я мог бы предаваться мыслям о том, что сегодня покинул персидский берег и тем самым последнюю точку на земле, где было еще возможно раскаяние, но нет, ничего подобного не приходило мне в голову. Я был твердо убежден, что мои товарищи по путешествию искренне преданы мне и что с ними я готов встретить любую опасность.

К вечеру наступило безветрие, мы бросили якорь недалеко от берега, и нам разрешили по очереди приготовить чай на маленьком судовом очаге. У меня в поясе было спрятано несколько кусочков сахара, я пригласил Якуба и угостил его миской сладкого чая. К нам подсели Хаджи Салих и Султан Махмуд. Молодой туркмен разговорился и стал рассказывать об аламане, как называют туркмены свои разбойничьи походы, излюбленную тему разговора у этого народа. Он вошел в азарт, его и без того [41] горящие глаза своим блеском соперничали со звездами, ему очень хотелось рассказами о битвах с шиитскими еретиками заслужить похвалу у суннитских мулл, за которых нас считали; он говорил, что многих уже взял в плен. Мои спутники скоро начали дремать, я слушал его дольше всех, он ушел только около полуночи. Перед уходом он рассказал мне, что Нурулла просил его провести меня как гостя в палатку Ханджана, туркменского предводителя, и Нурулла прав, ибо я не такой, как остальные хаджи, и заслуживаю лучшего обхождения. ”Ханджан, - сказал мне Якуб, - аксакал (глава) могущественного племени, и еще при его отце ни один дервиш, хаджи или чужеземец не смел пройти через Гёмюштепе, не попробовав его хлеба и воды. Он, конечно, тебя хорошо примет, так как ты из далекого Рума (Турции), и ты будешь мне благодарен”.

На другое утро из-за неблагоприятного ветра мы продвигались вперед очень медленно и лишь вечером прибыли в Ашуру. Ашура - самая южная точка русских владений в Азии - вот уже 25 лет как перешла окончательно во власть русских, а лучше сказать, с того самого времени, когда их пароходы нагнали страху на туркменских морских разбойников. Раньше здесь господствовали туркмены, и само название Ашура - туркменского происхождения, однако здесь никто не жил, и место это скорее служило своего рода базой для грабительских походов, которые в те времена совершались еще часто и вольготно.

Нынешняя Ашура производит отрадное впечатление на путешественника, едущего из Персии. Хотя число домов, выстроенных ближе к восточному краю мыса, и невелико, их европейская архитектура, а также церковь, стоящая на видном месте, - все это не могло оставить меня равнодушным. Особенно живо напомнили мне о европейской жизни военные паровые суда, и с какой радостью следил я вечером за гордо скользящим пароходом, следовавшим из Геза (порт Астрабада) в Ашуру! Русские держат здесь два больших военных парохода и один маленький, и если бы не эта защита, то не только находящиеся здесь русские суда, но и парусные корабли, направляющиеся из Астрахани, не были бы гарантированы от нападения туркмен ²⁷. Пока купеческое судно находится в открытом море, ему бояться нечего, но оно очень редко осмеливается приблизиться к берегу без сопровождения парохода, к чьей защите вынуждено прибегать и на обратном пути. Местные власти ревностно и с немалыми издержками стараются, конечно, парализовать разбойничьи поползновения туркмен, и размеры этого бедствия несколько уменьшились, но гарантировать полную безопасность невозможно, и нельзя помешать тому, что многих несчастных персов, а время от времени даже русских матросов, увозят в цепях в Гёмюштепе. Русские корабли непрерывно, днем и ночью, крейсируют в туркменских водах; каждое туркменское судно, отправляющееся с восточного берега к южному, персидскому, должно иметь проездное свидетельство, которое выдается за 8, 10 или 15 [42] дукатов на один год, и его надо предъявлять всякий раз при следовании мимо Ашуры; при этом судно обыскивают, проверяя, нет ли на борту пленных, оружия или иной контрабанды. Благодаря этим мерам значительная часть туркменских торговых судов была зарегистрирована; уклонившиеся от осмотра пробираются, как правило, тайными путями, и при встрече русские крейсера отправляют их на дно, если только они не сдаются ²⁸.

В то время как одна сторона действует с необходимой строгостью, другая не упускает случая установить дружеские отношения с тем или иным племенем, чтобы использовать его против другого. Когда я проезжал через Ашуру, на русской службе уже 30 лет находился в звании дерьябеги (адмирала) Хидр-хан из племени газиликёр, получая жалованье около сорока дукатов в месяц, из которых он десять отдавал своему мирзе (писарю). Хидр-хан все еще жил в палатке посреди полуевропейской колонии; его служебные обязанности состояли в том, чтобы он, пользуясь своим влиянием на туркмен, или вообще предотвращал их грабительские набеги, или по крайней мере уведомлял русских о подобного рода намерениях, поскольку его соплеменники могли нести шпионскую службу, будучи свидетелями приготовлений. К сожалению, он не справлялся с этими задачами. Он еще мог быть полезен, в чем я убедился позднее, однако наш Хидр, который раньше был благочестивым мусульманином, уже давно свел знакомство с прославленной русской водкой и теперь был пьян днем и ночью, а его сыновья, которые должны были представлять его в Гёмюштепе, вели совместные дела с каракчи (разбойниками) и отнюдь не собирались сообщать русским о каких бы то ни было разбойничьих замыслах.

У нашего друга Якуба, как это легко понять, тоже было проездное свидетельство, которое он был обязан предъявить; лишь после осмотра судна мы получили разрешение продолжить наш путь. Так как уже наступила ночь, когда мы подошли к Ашуре, посещение властей было перенесено на завтра, и мы отдали якорь невдалеке от берега. Мои спутники очень сожалели, что не смогут нанести визит Хидр-хану, опороченному меценату дервишей и хаджи. Я же в глубине души радовался, так как я не мог не поехать к нему, а поехав, оказался бы в неприятном положении, потому что европейские черты моего лица, может быть, вызвали бы подозрение у Хидра. Посему это обстоятельство, мешавшее сойти на берег, было мне весьма кстати, меня пугала только одна мысль: не бросятся ли завтра русским в глаза во время визита на судно черты и цвет моего лица, все еще сохранявшие европейский вид и заметно отличавшие меня от моих коллег. Я был далек от предположения опасаться негуманного обращения со стороны русских, больше всего я боялся, что они разоблачат меня и будут уговаривать отказаться от моего плана. Вполне возможно, что до туркмен дойдет затем невинная болтовня, раскрывающая мое инкогнито, и кто знает, насколько больше Блоквилля придется мне выложить, чтобы выкупить себя [43] из жестокого рабства! Эти размышления всерьез взволновали меня, и я огорчался, что они мешают мне насладиться созерцанием последней картины западной жизни.

Поэтому на другое утро я проснулся в величайшем волнении. Из Ашуры доносился мелодичный колокольный звон, мои спутники сказали, что сегодня у неверных воскресенье и праздник, но что за праздник, я не знал. Мы стояли неподалеку от военного корабля, на котором были вывешены флаги; вдруг я увидел, как матросы в парадной форме, мерно взмахивая веслами, приближаются в лодке к берегу; офицер, тоже в полной парадной форме, сел в лодку и вскоре был доставлен на борт корабля. Минут через десять нам крикнули, чтобы мы подошли ближе, и я разглядел на борту нескольких светловолосых офицеров, стоявших у самого трапа. Сердце мое начало сильно биться; мы подходили к кораблю все ближе, и мои помыслы были направлены на то, чтобы по возможности оказаться в таком положении, при котором я бы избежал опасного tete-a-tete. Судьбе было угодно, чтобы наше судно подошло к пароходу той стороной, где сидел я, так что собравшиеся на борту русские могли видеть только мой затылок. По случаю праздника осмотр был чисто поверхностный, переводчик обменялся несколькими словами с Якубом, офицеры поговорили о нашей нищенской компании, и я между прочим услышал, как один из них сказал: ”Смотрите, какой белый этот хаджи”. Эта реплика относилась, очевидно, к цвету моего лица, еще не успевшего огрубеть; впрочем, это было их единственное замечание. Дела с Якубом были скоро окончены, и мы мигом исчезли из поля зрения русских кораблей. Разогнув спину и перестав изображать полуспящего, я выпрямился и облегченно вздохнул, ибо страхи мои кончились.

Скоро поднялся сильный западный ветер, мы думали, что теперь расправим паруса и скоро придем в Гёмюштепе, до которого было три часа ходу, однако Якуб не сводил глаз с белой точки, видневшейся вдали, и потихоньку советовался со своей командой. Только после того как эта наводившая ужас точка совсем скрылась из виду, поставили большой парус, и мы стрелой понеслись на восток, рассекая волны. (Позже мы узнали, что это был аламан из Ходжа Нефеса, который был уведомлен о нашем прибытии и поджидал нас, чтобы ограбить хаджи; сделать хаджи рабами разбойникам не позволяли их религиозные чувства.) Приблизительно через полчаса после того, как мы вышли из Ашуры, навстречу стали попадаться плавучие вехи - длинные палки, выкрашенные в красный цвет. Якуб сказал мне, что их поставили здесь инглизы для обозначения границы русских владений, воды по другую сторону вех принадлежали туркменам, которых инглизы всегда будут защищать от нападений русских. Для меня остается загадкой, кто внушает этим диким сынам пустыни идею столь дальновидной политики. Я не разбираюсь в морских знаках и еще менее того - в симпатиях Англии к туркменам. [44]

Меньше чем через час стал виден туркменский берег - длинная полоса земли с небольшими возвышениями; мы придерживались направления, которым следовали шедшие впереди нас суда. Вскоре мы убрали паруса, потому что фарватер здесь кончался. Мы находились в полутора английских милях от устья Гёргена, на обоих берегах которого появился Гёмюштепе, похожий по форме на сотни колоссальных ульев, стоящих вплотную один к другому.

И здесь, так же как в Каратепе, из-за мелководья прибрежной полосы даже небольшие суда не могли подойти к берегу или войти в Гёрген, сам по себе достаточно глубокий и всегда полноводный. Поэтому нам пришлось довольно долго ждать, пока Якуб сошел на берег, сообщил о нашем прибытии и выслал несколько таймилей для нашей транспортировки. Спустя некоторое время прибыли три такие в высшей степени оригинальные лодки; они сделали несколько рейсов туда и обратно, чтобы снять всех нас. Мы с Хаджи Билалом были последними, и я искренне обрадовался, когда, подъехав к берегу, услышал, что Ханджан, извещенный добрым Якубом, поспешил встретить меня. Мне показали его, и я подошел к нему, когда он в нескольких шагах от меня совершал свою вечернюю молитву, аср-намази ²⁹.

V

Прибытие в Гёмюштепе, гостеприимство, оказанное хаджи. - Ханджан. - Древняя греческая стена. - Влияние улемов. - Первая кирпичная мечеть номадов. - Персидские рабы. - Поездка на северо-запад от Гёмюштепе. - Обручение у татар, пир и т.д. - Керванбаши хивинского хана готовится к поездке через пустыню. - Ильяс-бег, сдающий внаем верблюдов. - Сделка с Куль-ханом. - Туркменская экспедиция для кражи лошадей в Персию. - Возвращение экспедиции.

По окончании молитвы Ханджан встал, и я увидел перед собой красивого стройного человека с длинной, спадающей на грудь бородою, лет сорока, очень скромно одетого. Он поспешил ко мне, сразу обнял и, назвав по имени, сказал: ”Добро пожаловать!” Точно так же он приветствовал Хаджи Билала и Хаджи Салиха. После того как караван, нагруженный всеми мешками, двинулся, мы присоединились к процессии, держа путь к юртам. Здесь уже повсеместно распространилось известие о нашем прибытии, конечно, со значительными преувеличениями; женщины, дети, собаки, все вперемешку, в страшной сумятице, высыпали из юрт посмотреть на прибывших паломников; и все хотели обнять нас, надеясь, что на них перейдет (как утверждали муллы) частица божественной заповеди и заслуг за совершение [45] паломничества. Первая, совершенно новая картина среднеазиатской жизни настолько поразила меня, что я даже не знал, то ли мне рассматривать войлочные юрты удивительной конструкции, то ли любоваться женщинами в длинных красных шелковых рубахах, доходящих до пят, или же исполнять желание многих людей, протягивавших ко мне руки. Поразительно, что молодые и старые, без различия пола и происхождения, хотели прикоснуться к хаджи, на которых еще покоилась священная пыль Мекки и Медины; я был поражен, когда самые красивые женщины, а часто даже девушки бросались меня обнимать.

Усталые и замученные оказанием этих религиозно-радушных почестей, добрались мы до юрты верховного ишана (священника); здесь собрался весь наш маленький караван, и началось самое интересное представление, какое мне когда-либо доводилось видеть. Надо было приступать к распределению гостей на квартиры. Меня поразило проявленное всеми пылкое рвение принять к себе одного или нескольких бедных чужеземцев; правда, я слышал о гостеприимстве кочевников, но не представлял себе, что оно доходит до такой степени. Женщины уже начали было ссориться, но Ханджан навел порядок, распределив всех, а меня и Хаджи Билала с родственниками взял с собой гостями в свою ова (юрту) ³⁰. (”Ова”, что дословно означает ”юрта”, употребляется здесь туркменами как обозначение дома и двора.) Так как он жил на другом конце Гёмюштепе, нам пришлось пересечь весь стан, юрты которого раскинулись по обоим берегам Гёргена, вплотную одна к другой. (Гёрген, истоки которого находятся в горах Курдистана, протекает большей частью по области, населенной йомутами, на протяжении приблизительно 30 географических миль. До самого Писарака, даже еще ниже Атабега, его можно везде переехать вброд на лошади; по-настоящему глубоким он становится только в восьми милях от Гёмюштепе, где оба его берега сплошь заболочены. Русло реки везде узкое. В четырех-пяти милях от устья река баснословно богата рыбой, так что вода, можно сказать, инфицирована и летом непригодна для питья; я мылся в ней всего два раза, и тогда от рук и от лица сильно и неприятно пахло рыбой.)

Солнце уже клонилось к закату, когда мы, вконец измученные, добрались до его жилья, питая сладкую надежду немножко отдохнуть. Однако, к сожалению, нас постигло разочарование. Хотя нас и поместили в отдельную юрту, в двух шагах от упомянутой реки, не успели мы с необходимым церемониалом, обогнув ее дважды и поплевав во все четыре угла, войти, как она заполнилась посетителями, которые оставались до глубокой ночи и до того утомили нас тысячью всевозможных вопросов, что даже Хаджи Билал, истинный человек Востока, начал терять терпение. Вечером Баба-Джан, (Баба-Джан, ”душа отца”, - это просто ласкательное имя, которое туркмены дают своему старшему сыну.) двенадцатилетний сын Ханджана, принес нам ужин, состоящий из вареной рыбы с кислым молоком и сервированный в большой деревянной миске. Персидский раб в тяжелых цепях донес миску почти до нас, так что [47] Баба-Джан только поставил ее перед нами, сам он сел на некотором отдалении рядом с отцом, и оба с неподдельным удовольствием смотрели, как мы с огромным аппетитом набросились на еду. После ужина была произнесена молитва, Хаджи Билал поднял руки, все присутствовавшие последовали его примеру, и в заключение, когда он, произнеся ”Бисмаллах, Аллах акбар”, взялся за бороду, все остальные тоже погладили свои бороды и поздравили Ханджана с гостями.

13 апреля я впервые проснулся в туркменской юрте, называемой здесь, у йомутов, ”чатма”, а в других местах ”аладжа”. ³¹ Сладкий сон и легкое сооружение, давшее мне приют, подействовали освежающе, мне стало легко, прелесть новизны восхищала меня, и моя радость, казалось, не имела границ. Это заметил Хаджи Билал и пригласил меня поэтому совершить небольшую прогулку, когда мы отошли на некоторое расстояние от чатм, он заметил мне, что теперь самое время совсем расстаться со свойствами характера эфенди и душой и телом сделаться дервишем. ”Ты, должно быть, уже заметил, - сказал мой добрый товарищ, - что не только я, но и мои коллеги, стар и млад, раздаем людям благословение (фатиха), ты тоже должен это делать. Я знаю, в Руме это не принято, а здесь люди этого требуют, им кажется очень странным, что ты выдаешь себя за дервиша, не играя полностью этой роли. Ты ведь знаешь форму благословения, сделай благочестивое лицо и благословляй, ты можешь давать также нефес (святое дыхание), если тебя позовут к больному, только не забывай сразу же протянуть и руку, так как люди знают, что мы, дервиши, живем такого рода благочестивыми делами, и у них уже всегда наготове небольшой подарок”. Хаджи Билал просил извинения, что он осмелился порицать меня, но это, как он считал, для моего же блага, и я, очевидно, слышал историю о путешественнике, который попал в страну одноглазых и, чтобы быть похожим на ее жителей, всегда держал один глаз закрытым.

Я от всего сердца поблагодарил его за советы, и он рассказал мне также, что Ханджан и многие другие туркмены с особым пристрастием расспрашивали обо мне и что ему стоило большого труда убедить их в том, что мое путешествие отнюдь не носит официального характера. Туркмены считали, что я послан султаном в Хиву и Бухару с антирусской миссией, он не собирался полностью разуверять их в этом, так как они глубоко почитают султана и таким образом переносят свое уважение и на меня. Несмотря на это, мне следовало сохранять верность характеру дервиша, потому что загадочная неизвестность больше всего нравится этим людям.

Вскоре мы возвратились домой, где нас уже ждал хозяин со множеством своих друзей и родственников. Сначала он подвел для благословения свою жену и старую мать, затем мы познакомились с остальными родственниками Ханджана, и, после того как мы каждого из них благословили. Ханджан заметил, что по [48] туркменскому обычаю гость считается самым дорогим членом семьи и что теперь мы можем беспрепятственно ходить повсюду не только среди его племени, но и у всех других йомутов; если же кто-нибудь посмеет тронуть хотя бы волос на голове его гостя, кельте (так называлось племя) потребует удовлетворения. ”Вам придется прождать здесь не меньше двух недель, пока не соберется караван в Хиву, отдохните немного, а затем побывайте в дальних ова; туркмен никогда не отпустит дервиша от своей юрты с пустыми руками, и вам не повредит наполнить ваши мешки для хлеба, так как добираться до Хивы и Бухары вам предстоит долго”.

Мне хотелось свободно походить повсюду, поэтому легко представить себе, как обрадовали меня эти слова. Я собирался остаться в Гёмюштепе до тех пор, пока не расширится круг моих знакомств и я не овладею разговорным языком туркмен, известным мне дотоле теоретически. В первые дни я ходил по юртам с Ханджаном, его братом или другими домочадцами, позже я очень часто отправлялся в сопровождении Хаджи Билала раздавать благословения или шел с Хаджи Салихом, который завел обширную медицинскую практику. Пока он давал лекарства, я громко произносил надлежащее благословение, за что всегда получал в подарок войлочный коврик, вяленую рыбу или какую-либо другую безделицу. Для меня навсегда осталось загадкой, было ли то результатом нашего совместного врачевания или же следствием любопытства, проявленного к турецкому хаджи, как меня называли, однако, к немалому удивлению моих друзей, после пятидневного пребывания в Гёмюштепе мне уже наносили визиты многочисленные больные или выдававшие себя за больных, которым я раздавал благословения или дыхание либо писал небольшие талисманы, конечно, не без должного гонорара. Иногда попадались - таки твердолобые политиканы, сомневавшиеся в том, что я дервиш, и считавшие меня политическим эмиссаром, но меня это мало беспокоило, потому что маска моя была надежной. Никому и в голову не могло прийти заподозрить во мне европейца, и как я радовался при мысли, что можно беспрепятственно странствовать по этой мало известной земле.

Число моих знакомых все более росло, и скоро я насчитывал среди них самых могущественных и влиятельных людей. Особенно полезной была для меня дружба с Кызыл Ахундом, настоящее имя которого Молла Мурад, очень уважаемым туркменом, с которым я был в наилучших отношениях и рекомендация которого открывала мне доступ повсюду. В свое время, когда Кызыл Ахунд еще учился в Бухаре, он приобрел сочинение по экзегетике на османо-турецком языке, который он не совсем хорошо понимал, а я дал нужный ключ к нему. Поэтому мое общество доставляло ему большую радость, и он всем в самых лестных выражениях говорил о моих познаниях, касающихся книг по исламу. Ко мне был также дружески расположен Сатлык [49] Ахунд, человек духовного звания, не менее ученый и почитаемый. Когда я встретился с ним в первый раз, он в особой молитве поблагодарил провидение за то, что оно ниспослало ему мусульманина из Рума, этого истинного источника веры, а когда кто-то из окружавших сделал замечание по поводу белого цвета моего лица, он сказал, что мое лицо излучает истинный свет ислама и что это божие благословение дано только верующим Запада. Я не преминул также завязать знакомство с Молла Дурды, пребывавшим в звании кази-калана, т.е. верховного судьи, так как я скоро убедился, что только улемы ³² могут оказывать на этих диких людей некоторое влияние и что авторитет аксакалов (седобородых), который мы в Европе считаем преобладающим, весьма незначителен.

Растущее доверие ко мне туркмен доказывало, что я рассуждал правильно, и, когда они захотели построить мечеть из кирпичей, взятых из древнегреческих руин, которые и дали имя всему Гёмюштепе, меня попросили обозначить место михраба (алтаря и одновременно киблы ³³), потому что Кызыл Ахунд указал на меня как на самого известного и сведущего дервиша. И в Гёмюштепе, и окрест него до сих пор не видели ни одной каменной стены, кроме этих близлежащих греческих развалин; желание воздвигнуть божий храм на месте, считавшемся центром у йомутов, может быть объяснено как проявление тяги к цивилизации. Каждый благочестивый туркмен счел своим долгом доставить на это место несколько сотен прекрасных квадратных кирпичей из укреплений, построенных Александром, и, когда материала оказалось достаточно, строительство поручили одному туркмену, который неоднократно ездил по торговым делам в Астрахань и считался опытным человеком. После того как я указал по своему компасу направление, где находится Мекка, они начали, не закладывая фундамента, возводить стены, - обстоятельство, не свидетельствующее в пользу основательности здания. Однако это и к лучшему: простой оно дольше - и русские легко могли бы употребить его для укреплений своего форта, и великие планы великого македонца пошли бы на пользу его тезке Романову.

Не провел я в Гёмюштепе и восьми дней, как благодаря упомянутой протекции перезнакомился решительно со всеми. Теперь мне хотелось не спеша вникнуть в их общественные отношения, узнать названия очень разветвленных племен и семей и, по возможности, составить себе представление о социальных связях, удерживающих составные части, по виду живущие в большой анархии. Это оказалось несколько труднее, чем я думал. Стоило мне лишь коснуться вопроса об обыденной жизни или проявить к чему-либо любопытство, как они тотчас удивлялись, почему это, собственно говоря, дервиш, которому надлежит заниматься только религией и богом, выказывает интерес к делам бренной жизни. Поэтому то, что удалось узнать в этой области, стоило мне большого труда, ибо расспрашивать я [50] никогда не осмеливался. К счастью для меня, туркмены, если не считать их разбойничьих походов, проводят всю жизнь в величайшей лености и готовы целыми часами вести беседы о политике; я же при этом всегда оставался молчаливым слушателем и, сидя среди них якобы в полусне, с четками в руках, изучал историю их грабежей (аламанов), их сношения с Вилайетом (Персией), хивинским ханом, а также с другими кочевыми народами.

В эти дни у меня была возможность побывать вместе с Кызыл Ахундом у атабаев, йомутского племени, живущего далее к востоку, и у туркмен-гёкленов, что было мне крайне интересно, потому что я смог увидеть значительную часть каменной стены, которую велел построить Александр Великий для защиты от жителей окрестных пустынь, нагонявших немалый страх уже в те времена ³⁴. Кызыл Ахунд отправился в эту поездку с целью произвести юридическое расследование по одному судебному делу, поэтому мы останавливались в нескольких местах и потратили на поездку четыре дня, тогда как могли бы управиться за два. Мы ехали на восток, но часто приходилось пускаться в объезд, чтобы не попасть в заросшие тростником болота, где бродили сотни диких кабанов. Эти болота образуются вследствие разливов реки Гёрген, вода в которой весной сильно прибывает и выходит из берегов на целые мили. Вероятно, это случалось уже и в старые времена, поскольку тогда сочли полезным построить большую защитную стену на расстоянии четырех, а часто и шести английских миль вдоль северного берега реки. Так как она всегда проходила по самым возвышенным местам равнины, то и в наши дни самый надежный путь во всякое время года лежит вблизи развалин стены. По этой же причине большинство юрт можно встретить именно в этих местах; достаточно пройти пешком всего четверть часа, и наткнешься на большую или меньшую группу юрт.

Мне не довелось увидеть западного края этого древнего сооружения, и я не очень-то доверяю сказкам, которыми меня потчевали. На востоке, как я действительно обнаружил, стена имеет два исходных пункта: один - у Гёмюштепе, где на ее начало указывают развалины крепости на самом берегу моря, другой - приблизительно в 20 английских милях к югу от реки Этрек, тоже вблизи моря; обе эти линии соединяются чуть выше Алтын-Токмака. Что касается линии, идущей от Гёмюштепе, то я точно проследил ее в течение двух дней на протяжении 10 географических миль с запада на северо-восток. Ее можно отчетливо заметить по возвышению в два-три фута над землей; погребению остатков крепостной стены в значительной мере способствовали свойства местной почвы. Все вместе весьма напоминает длинную линию укреплений, между которыми на расстоянии 1000 шагов друг от друга возвышаются развалины бывших башен, видимо, одинаковых по размеру. Кроме того, вдоль этой стены видны также другие большие земляные насыпи, исследование которых [51] я предпочитаю предоставить специалистам, не считая себя компетентным строить какие-либо предположения на этот счет. Несколько земляных курганов поменьше было вскрыто туркменами, и, как мне рассказывали, в одном четырехугольном сооружении нашли огромный, тонкий, как бумага, горшок с голубоватым пеплом, несколькими золотыми монетами и другими драгоценностями, поэтому они называют всю эту местность, включая стену, Кызылалан, т.е. ”Золотое поле”. Вышеупомянутые возвышения следует, однако, отличать от йоска (холмиков), которые туркмены насыпают в память о своих выдающихся покойниках.

Кызыл Ахунда, моего ученого сотоварища по поездке, очень удивляло, что я так интересуюсь Седди Искандер, т.е. валом Александра, который, должно быть, построили джинны (духи) по приказанию великого властителя. (История великого македонца облачена жителями Востока в религиозно-мифические покровы, и, хотя некоторые историки на Востоке отделяют Искандера Зуль Карнейна (двурогого Александра), героя их сказания, от Искандера Румы, греческого Александра, я все же обнаружил, что эти две личности повсюду принимают за одну.) По его мнению, Александр был более благочестивым мусульманином, чем мы, поэтому ему подчинялись все подземные духи bon gre mal gre ³⁵. Он уже собрался рассказать мне известную басню о том, как Александр отправился в царство тьмы, но замолчал, увидев, что я изо всех сил стараюсь вырвать из кладки один кирпич. Ярко-красные кирпичи казались крепко спаянными друг с другом, их легче было разломить надвое, чем отделить от общей массы. Впрочем, вся эта местность представляет, должно быть, большой интерес для наших археологов, так как здесь можно найти не только множество остатков греческого владычества, но и сокрытые памятники древнеиранской культуры, а арабские историки немало рассказывают нам о значении Гёргена, нынешних развалинах Шехри-Джорджана. Кстати, и Кумбези Каус, т.е. купол Кауса, развалины, о которых я лишь слышал рассказы, заслуживает, возможно, большего внимания, нежели то, которое уделяли ему проезжавшие мимо англичане.

Меня поразило, что у Кызыл Ахунда, которого я считал человеком ученым, но не богатым, в разных местах оказались юрты, жены и дети, - все это имело отношение к его семье, образовавшейся в результате трех браков. И лишь познакомившись в нескольких местах с его женами и детьми, я начал понимать, что его круговая поездка преследует, помимо юридических, еще и семейные цели. Впрочем, принимали нас в его собственных юртах или в чужих - разница была невелика. Мулла, как его называли par excellence ³⁶, в каждой туркменской кибитке, даже у враждебных племен, был полным хозяином, и ему не только оказывали почести, но и осыпали его подарками; благодаря этому мне, поскольку я разыгрывал роль его ученика, [52] достались несколько войлочных молитвенных ковриков (намаз - джай ³⁷), туркменская верхняя одежда и большая меховая шапка - национальный головной убор этих кочевников. Я сразу надел эту шапку, вокруг повязал еще легкий тюрбан и превратился в туркменского муллу.

Когда я вернулся в Гёмюштепе, мои спутники, не одобрявшие такого рода выезды, были уж очень встревожены моим отсутствием. Я осведомился о здоровье каждого в отдельности, и мне рассказали, что Хаджи Салих блестяще ведет дела на поприще медицины, а у Хаджи Кари Масуда, который квартировал в мечети, т.е. в юрте, служившей для этой цели, неприятность - его обокрали. Сначала долго повсюду искали пропажу, но поскольку ничего не нашли, ишан (шейх) объявил, что он проклянет вора, если тот не возвратит украденное. Не прошло и суток, как объявился раскаявшийся преступник; он принес не только украденные вещи, но и подарок в знак примирения. Я думаю, что нашей парижской или лондонской полиции едва ли можно рекомендовать такой метод работы. Относительно каравана в Хиву я также получил хорошие известия. Мои друзья рассказали, что хивинский хан, которому врачи посоветовали для поддержания здоровья пить буйволиное молоко, срочно прислал сюда своего керванбаши (Керванбаши, предводителем или главой каравана, называют человека, назначенного на эту должность ханом. Так как это люди, по большей части хорошо знающие только определенные дороги, на всяком караванном пути есть свой керванбаши, к имени которого в виде эпитета прибавляется название данного пути.) для покупки двух пар буйволов, которых в его стране не разводят. Этот керванбаши уже уехал в Астрабад, и, как только он вернется, надо будет отправляться в путь; у нас есть полная гарантия в успехе, ибо поведет нас человек, лучше всех знающий пустыню.

Меня очень удивило, что многим моим спутникам, несмотря на благородное гостеприимство, которым они, беднейшие из бедных, пользовались, туркмены уже перестали нравиться. По их мнению, ни один человек не может бесчувственно смотреть, как жестоко обращаются они здесь с несчастными персидскими рабами. ”Правда, персы - еретики, и они страшно мучили нас, когда мы проходили по их земле, но то, что выносят эти несчастные здесь, превосходит всякую меру”. Сострадание моих спутников из Китайской Татарии, где нет торговли людьми, и проклятия, которыми они осыпали каракчи (разбойников), могут лучше всего передать степень мучений, которые выпадают на долю несчастных пленников. Представьте себе чувства перса, пусть даже последнего бедняка, когда его во время ночного налета вырывают из родного семейства и доставляют сюда, зачастую еще и тяжело израненного. Взамен его одежды ему дают старые лохмотья, прикрывающие только определенные части тела, и, обремененный тяжелыми цепями, растирающими [53] лодыжки и причиняющими чудовищную боль при каждом шаге, должен он провести первые дни, а бывает и недели, своей жизни в плену, получая самую скудную пищу. Во избежание попытки к побегу на ночь ему надевают на шею карабогра, железное кольцо, прикрепленное цепью к большому столбу, так что бряцание цепи выдает его малейшее движение. Его муки кончаются лишь тогда, когда его выкупают родные или если его отправляют на продажу в Хиву или Бухару.

Я так и не смог привыкнуть к бряцанию цепей, которое раздается в юрте любого туркмена, хоть сколько-нибудь претендующего на уважение. У нашего Ханджана тоже было два раба, к тому же оба молодые - 18 и 20 лет, и вид цветущих юношей, закованных в цепи, внушал мне бесконечную жалость. Вдобавок на людях мне приходилось поносить этих несчастных и проклинать их, так как малейшее проявление сострадания возбудило бы подозрения, тем более что они очень часто заговаривали со мной, поскольку я знал персидский язык. Младший из наших домашних рабов, красивый, с темными вьющимися волосами иранец, просил меня написать письмо его родителям, заклиная их именем бога продать овец и дом, чтобы выкупить его. Его просьбу я выполнил. Как-то раз я думал, что мы совсем одни, и хотел дать ему напиться чаю, но, к несчастью, когда он протягивал руку за чаем, кто-то вошел в юрту. Тогда я сделал вид, что просто хотел подразнить его, и вместо чая он получил несколько легких ударов.

Во время моего пребывания в Гёмюштепе не проходило ни одной ночи, когда бы выстрелы, доносившиеся с берега моря, не возвещали о прибытии судна с добычею. На другое утро я отправлялся к героям с требованием десятины, полагающейся дервишу, а лучше сказать, для того, чтобы увидеть бедных персов в первые минуты приключившегося с ними несчастья, и сердце мое истекало кровью при виде этого ужасного зрелища. И, таким образом, мне пришлось понемногу привыкать к разительным противоречиям между добродетелью и пороком, любовью к человеку и тиранией, скрупулезной порядочностью и коварным мошенничеством, которые встречаешь на Востоке повсюду.

Стоило мне пробыть там лишь две недели, как я, подобно моим друзьям, начал испытывать отвращение к этому месту, с невыразимой тоской обращая свой взор к горам, в сторону Персии. Расстояние между ними измеряется всего несколькими часами пути, а нравы, обычаи и образ мыслей здесь, у туркмен, совершенно иные, как будто эти страны разделяют тысячи миль. Да, поистине удивительно влияние на людей религии и истории их народа! Я не могу удержаться от смеха при мысли, что те же самые туркмены все время задавали пиршества ”лиллах”, т.е. в благочестивых целях, причем на них присутствовала вся наша компания дервишей. Приглашения такого рода повторялись несколько раз в течение дня; я был склонен принимать только [54] первое и второе, от третьего я собирался отказываться, но приглашавший, с силой подталкивая меня под ребра, заставлял выйти из юрты, следуя правилу туркменского этикета: ”Чем сильнее толчки, тем сердечнее приглашение”. По такому торжественному случаю перед юртой хозяина выкладывали несколько войлочных кошм, а если гнались за роскошью, то даже ковер, где и рассаживались кружками приглашенные, по пять-шесть человек в кружок; каждой группе подавалась большая деревянная миска, наполненная в соответствии с числом и возрастом едоков, в нее погружали широко раскрытую ладонь и опорожняли дочиста, не пользуясь никакими иными орудиями для еды. Я думаю, что качество и приготовление сервировавшихся блюд не очень-то заинтересует наших гастрономов, замечу только мимоходом, что обычно подавали конину и верблюжатину, о других сортах мяса я лучше умолчу.

Во время моего пребывания у Ханджана я был свидетелем сговора его двенадцатилетнего сына и десятилетней девочки; за сговором последовал семейный обед, от которого мы, его гости, не имели права отказаться. Когда мы вошли в юрту будущей жены, она ткала шаль и, казалось, была полностью поглощена этим занятием, делая вид, будто совсем не заметила нас; в течение двух часов, которые мы там провели, я только раз приметил, что она украдкой взглянула в сторону нашей компании. За обедом, который в мою честь состоял из сваренного в молоке риса, Ханджан сказал, что это торжество должно было бы, собственно говоря, состояться только следующей осенью, но он захотел воспользоваться нашим присутствием, чтобы приобщиться к святой благодати. Чтобы не забыть, упомяну еще о празднике, который устроил для нас один каракчи; этот разбойник один, пеший, не только взял в плен трех персов, но и гнал их впереди себя в неволю восемь миль, тоже совершенно один. Он отдал нам предписываемую религией десятую часть добычи, что составило для каждого из нас кругленькую сумму в два крана, и как же он был счастлив, когда мы хором, благословляя его, провозгласили фатиху!

Мое пребывание у туркмен было кратким, сравнительно даже очень кратким, но нельзя не рассказать о событиях, свидетелем которых я был. Это печальная картина человеческой жестокости, и я приведу поэтому только некоторые данные из своего дневника.

18 апреля

Ильяскули жил в четвертой из немногих юрт, стоявших на берегу Гёргена; до тридцати лет он занимался обычным для туркмена делом - грабил и похищал людей, а теперь удалился на покой, потому что, как он сам говорил, намеревался провести остаток жизни в этом смешном бренном мире (фана дюнья), благочестиво соблюдая закон; но, насколько мне известно, причина была в том, что огнестрельные раны, нанесенные адским [55] оружием у Ашуры, мешали ему и дальше заниматься его опасным ремеслом. Надеясь, что своими молитвами я призову божественное благословение на его голову, он подробно рассказал мне, как русские, объявив религиозную войну, т.е. желая вырвать нескольких русских, оказавшихся в плену у разбойников, высадились здесь, напали на них и подожгли все юрты на берегу Гёргена. Битва продолжалась целый день. Хотя русские были слишком трусливы и боялись приблизиться, храбрые гази (поборники веры) не могли противостоять дьявольскому искусству. Он тоже получил тогда несколько смертельных ран и пролежал весь день почти бездыханный, пока наконец пир (духовный отец) не вернул его к жизни ³⁸.

Сегодня Ильяскули хотел сопровождать меня до овы Анна-хана, который живет в районе верхнего течения Гёргена у самой персидской границы; то ли из любопытства, то ли по какой-то другой причине Анна-хан хотел познакомиться со мною. Сначала мы ехали вдоль левого берега, но, чтобы не попасть в большие болота и трясины, нам приходилось делать значительный крюк. Не зная как следует мотива поездки, я мог бы заподозрить неладное, но опыт последних дней укрепил мою уверенность в собственной безопасности, а когда я видел, что навстречу мне, когда мы проезжали мимо какой-нибудь юрты, выходили люди с молоком, сыром и подарками, чтобы получить мое благословение, всякая мысль о неблагополучном исходе улетучивалась, и я в веселом расположении духа ехал дальше, испытывая неудобства только от тяжелой туркменской войлочной шапки, поверх которой было намотано еще несколько локтей холста в виде тюрбана, да от тяжелого ружья за спиной, которое мне, несмотря на роль муллы, приходилось ради приличия возить с собой. Случалось, что Ильяскули отставал на целых полчаса, а я тем не менее продолжал свой путь и иногда встречался с мародерами, которые, поодиночке возвращаясь из неудачных походов, мерили меня мрачными взглядами. Некоторые здоровались со мной, другие же только спрашивали: ”Чей ты гость, мулла?”, чтобы из ответа о названном лице сделать вывод о возможности моего ограбления; однако достаточно было мне сказать: ”Кельте Ханджанбая”, как они с видимым недовольством следовали дальше, глухо бормоча себе в бороду: ”Аман бол!” (”Будь здоров!”).

Вечером мы подъехали к группе юрт (с нами был также Ханджан, ехавший в другом направлении, но все же присоединившийся к нам). Анна-хан, патриархальный глава семьи, на вид лет шестидесяти, сидел на зеленом склоне холма в кругу своих внуков и маленьких детей (эти степени родства у людей одинакового возраста встретишь лишь на Востоке) и с удовлетворением взирал как на свое окружение, так и на возвращавшихся с богатого пастбища овец и верблюдов. Прием был коротким, но весьма дружественным; шагая впереди, он проводил нас в стоявшую наготове юрту; там мне указали на почетное место, [56] и настоящая беседа началась лишь после того, как со стола исчезли последние остатки спешно заколотой овцы. Анна-хан говорил мало, но внимательно слушал мои рассказы о жизни в Турции и о русско-турецких отношениях; только на следующее утро он стал разговорчивее, и первая речь, с которой он выступил, был рассказ о гостеприимстве, которое он оказал английскому эльчи (посланнику) на его пути в Хиву; я тотчас угадал, что это была миссия столь печально погибшего в Бухаре Артура Конолли, направленного туда его правительством для улаживания разногласий России с хивинским ханом. Так как Анна-хан, описывая оружие, драгоценности и личность посланника - френги, придавал особое значение сходству черт его лица с моими, скоро мне стала ясна причина его любопытства и моего визита к нему; поглядывая на своих земляков горящими глазами, словно для того, чтобы убедить их в своей проницательности, он подошел ко мне и, слегка похлопывая по плечу, сказал: ”Эфенди, тугра (печать) султана Рума пользуется у нас большим уважением; во-первых, он - властелин всех суннитов, во-вторых, туркмены и османы - кровные родственники, и хотя ты не привез никаких подарков, все-таки ты наш дорогой гость”.

Это замечание многое прояснило для меня и очень многое сделало понятным. Итак, не везде безусловно поверили моему инкогнито дервиша, но большинство, главным образом муллы, были расположены ко мне, и поэтому несколько сомневающихся не давали мне оснований для беспокойства.

Впрочем, как я заметил, Ханджан не разделял мнения Анна-хана; этого предмета более не касались, и я в полной мере воспользовался гостеприимством недоверчивого патриарха.

20 апреля

В далеком Маргелане, в Кокандском ханстве, религиозный долг предписывал направлять деньги, причем весьма часто довольно значительные суммы, для вспомоществования в высшие школы Медины. В Медине масса таких заведений; у источника мусульманского учения кишмя кишат любознательные ученики, ревностные толкователи Корана, которые, прикрываясь благочестивыми занятиями, в своем сладостном безделье получают поддержку из всех мусульманских стран. Туда приходят стипендии из далеких Феса и Марокко ³⁹, ежегодно присылают дары вожди алжирских племен. Свою дань отправляют туда Тунис, Триполи, Египет, а также другие, более мелкие мусульманские государства. Порта соревнуется с Персией, поддерживая воспитанников. Татарин, живущий под защитой русских, и индус, находящийся под британским владычеством, очень часто вспоминают мединские высшие школы; однако всего этого недостаточно, даже от бедных жителей туркменских оазисов требуют, чтобы они вносили свою лепту.

Во время моего путешествия по Средней Азии Ходжа-Бузурк, высокочтимый святой в тех местах, вероятно, с большим трудом [57] собрал 400 дукатов для Медины. Доставить эту сумму поручили мулле Асаду, известному своей святостью. Несмотря на то что наличие денег, главного источника всяческих опасностей, в Средней Азии постоянно скрывают, названный мулла не делал тайны из цели своей поездки, надеясь умножить этот благочестивый капитал. Бухара, Хива и другие города, через которые он проходил, содействовали его увеличению. Он думал, что точно так же пойдет дело и у туркмен, и отправился в путь через пустыню, запасшись для поддержки рекомендательными письмами к нескольким ученым-кочевникам.

Путь до Гёмюштепе закончился благополучно; вместе с известием о его прибытии распространилась и молва о содержимом его дорожного мешка. Правда, туркмены слышали, что деньги предназначалась на благочестивые цели, но им до этого не было дела. Каждый стремился схватить его, пока он не стал чьим-нибудь гостем, так как, если этого еще не произошло, человек среди кочевников вне закона. Его можно ограбить, убить, продать, и никто не привлечет виновного к ответу. Боятся только мести хозяина дома, давшего приют гостю; тот, кого он взял под свою защиту, считается членом его семьи и тем самым достаточно гарантирован от всяких нападений.

Должно быть, это обстоятельство было известно и нашему кокандскому мулле; однако он доверился показному религиозному рвению, и, когда он однажды отошел на несколько шагов от каравана, на него напали два туркмена и похитили все деньги, все его добро. Ни мольбы, ни напоминания о священной миссии, ни угрозы страшными карами - ничто не могло ему помочь; даже одежду - то, что получше, - у него отобрали, оставив ему только его старые книги да бумаги. Так он и вернулся к каравану: полуголый и ошеломленный случившимся. Это произошло недели за две до моего приезда. Тем временем виновников разыскали, и они предстали перед религиозным трибуналом. Я почитал себя счастливым оказанной мне честью присутствовать при этом, - ведь я был мулла из Константинополя, - и сцена, в которой я участвовал в качестве правомочного лица, надолго сохранится у меня в памяти. Мы, я имею в виду ученые, сидели полукругом под открытым небом прямо в степи с объемистыми книгами в руках, окруженные многочисленной толпой любопытных. Грабители явились с семьями и с главой своего племени, без всякого стеснения, словно речь шла об улаживании обычного добропорядочного дела. На вопрос: ”Кто взял деньги?” - последовал гордый ответ: ”Я”, и уже с самого начала я заметил, что возвратить деньги здесь, пожалуй, будет невозможно. После того как каждый выказал свой талант оратора, прибегнув к цитатам из Корана, я тоже попытался воздействовать на героя, указав на постыдность его поступка. ”Какой стыд?” - сказал мне туркмен. - В твоей стране наказывают за грабеж? Вот так страна! А я-то думал, что султан, владыка всего мира, умнее. Если у вас не разрешен грабеж, то чем же тогда живут люди?” [58]

Другой мулла грозил шариатом (религиозным законом) и яркими красками описывал адские наказания, ожидающие туркмена на том свете. ”Какой шариат? - отвечал он снова. - Каждому свое. У тебя, мулла, законы - твой язык, которым ты мелешь как угодно, а мой шариат - это мой меч, которым я размахиваю, как повелит моя рука!” После напрасных увещеваний, после долгого совещания седобородых наше совещание закончилось безрезультатно. Туркмен удалился со своими деньгами, которые пошли не на поддержание воспитанников в Медине, а на приобретение нового оружия. А мулла Асад, опечаленный, отправился обратно в Коканд, наученный горьким опытом.

Продержав нас в Гёмюштепе, против нашего желания, три недели, гостеприимный Ханджан изъявил наконец готовность помочь собраться к отъезду. Мы сочли, что покупать верблюдов было бы слишком дорого, поэтому решили нанять на двоих одного верблюда для перевозки воды и муки. Это было бы трудно осуществить, не выпади нам счастье найти в лице поставщика Ильяс-бега человека, который хотя и не был религиозным и не очень-то уважал нас за то, что мы хаджи, однако с тем большей пунктуальностью соблюдал законы гостеприимства и не побоялся бы пойти на величайшую жертву, чтобы угодить нам. Собственно говоря, Ильяс - хивинский туркмен, тоже из племени йомутов; каждый год он приезжает сюда по делам, пересекая пустыню, и во время своего пребывания в Гёмюштепе пользуется покровительством Ханджана, иначе он был бы столь же не уверен в своем положении, как любой другой чужак. Обычно он приезжал осенью и возвращался весной, нагрузив 20-30 верблюдов частично своими, частично чужими товарами, а так как в этом году он собирался взять с собой нескольких верблюдов сверх обычного, даже без клади, для него и самая маленькая выручка от найма была неожиданной. Ханджан отрекомендовал ему нас с большой теплотой, и слова: ”Ильяс, ты ответишь мне за них своей жизнью” - ясно показали ему, как высоко ценил нас наш хозяин; поэтому он уставил глаза в землю, как это делают номады, когда хотят казаться особенно серьезными, и произнес в ответ с исключительным безразличием, очень тихо, не шевеля губами: ”Ты ведь меня знаешь”. Поразительная холодность беседовавших друг с другом туркмен раздражающе подействовала на мой все еще наполовину европейский темперамент, я забыл, что Хаджи Билал и остальные мои спутники стояли недвижимые и безмолвные, и сделал несколько замечаний, однако вскоре раскаялся в этом, так как даже после многократного повторения мои слова остались без ответа. Было решено, причем мы так и не осмелились вмешаться в переговоры, что мы нанимаем верблюда до Бухары за два дуката, а нашу воду и муку Ильяс взялся везти бесплатно.

Небольшая сумма денег, зашитая в разные места моего нищенского костюма, вместе с довольно богатым урожаем, [59] собранным мною в результате благочестивой деятельности среди туркмен, позволяли мне нанять верблюда для себя одного, но Хаджи Билал и Султан Махмуд не советовали мне делать этого, сказав, что бедность, внушающая сострадание, лучше всего предохранит от нападений номадов, жадность которых пробуждается при малейшем признаке удобств, и тогда лучший друг может превратиться во врага. Они назвали нескольких наших спутников, которые располагали достаточными средствами, но тем не менее ради собственной безопасности вынуждены были облачиться в лохмотья и идти пешком. Я подчинился необходимости, вступил в долю при найме верблюда и настоял только, чтобы мне разрешили пользоваться кеджеве (парой деревянных корзин, свисавших по бокам верблюда), так как мне было бы страшно тяжело с моей хромой ногой проделать 40 переходов, беспрестанно, день и ночь, теснясь вместе с кем-то другим в деревянном седле. Сначала Ильяс возражал, справедливо считая, что в песчаной пустыне кеджеве будет двойной тяжестью для бедных животных, но Ханджану удалось уговорить его, и он согласился. Теперь у меня было утешение, что во время предстоявшего нам 20-дневного пути в Хиву, о котором мы наслышались страшных рассказов, я смогу время от времени немножко поспать; во всей этой затее мне особенно нравилось то, что моим vis-a-vis, или ”противовесом”, как его называют, в кеджеве будет мой закадычный друг Хаджи Билал, чье общество постепенно делалось для меня все более необходимым. По окончании переговоров мы, как полагалось по обычаю, деньги уплатили вперед. Хаджи Билал произнес фатиху, Ильяс погладил свою бороду, состоявшую из нескольких волосков, и мы совершенно успокоились. Мы только попросили по возможности ускорить отъезд, но этого он нам не мог обещать, так как все зависело от керванбаши хана, который со своими буйволами должен был находиться во главе каравана.

Через несколько дней мы были готовы отправиться в Этрек, место сбора нашего каравана. Закончив все приготовления, я вдвойне сгорал от нетерпения уехать из Гёмюштепе, во-первых, потому что здесь мы напрасно проводили время, между тем как жаркая погода с каждым днем приближалась, и мы боялись совсем не найти дождевой воды, местами сохранявшейся в пустыне; во-вторых, потому что меня начали беспокоить ходившие здесь обо мне смехотворные слухи. Многие видели во мне благочестивого дервиша, однако кое-кто не мог отказаться от мысли, что я - влиятельный посланник султана, говорили, будто я привез с собой тысячу ружей, что я поддерживаю связь с турецким послом в Тегеране и теперь здесь устраиваю заговор против России и Персии. Если бы это дошло до слуха русских в Ашуре, они бы, конечно, посмеялись над этим, но, может быть, стали бы наводить справки о странном чужаке, и тогда раскрытие моего инкогнито могло повлечь за собой жестокую, возможно вечную, неволю. Поэтому я непрестанно просил [60] Хаджи Билала хотя бы покинуть Гёмюштепе. Раньше он тоже проявлял нетерпение, но теперь, после того как Ильяс согласился взять нас с собой, больше не беспокоился и на все мои настойчивые просьбы неизменно отвечал, что с моей стороны было бы ребячеством пытаться предвосхитить предначертания судьбы. ”Поспешность твоя напрасна, - говорил он мне, - ты останешься на берегу Гёргена до тех пор, пока насиб (судьба) не повелит тебе пить воду в другом месте. И никто не знает, когда это будет, скоро или не скоро”. Представьте себе, какое впечатление такой истинно восточный ответ производил на человека, имевшего основания для нетерпения. Конечно, я понял, что найти выход невозможно, и покорился своей участи.

В тот же день несколько каракчи привели из разбойничьего похода пятерых персов. Один из них был человек состоятельный. Разбойники прошли на лодке мимо Каратепе под предлогом, будто хотят купить фрукты в персидской деревне. Сделка была заключена, и, как только ничего не подозревавшие персы появились с товаром на берегу моря, их схватили, связали по рукам и ногам и, по горло закопав в их собственную пшеницу ⁴⁰, привезли в Гёмюштепе. Я подошел, когда вынимали этих несчастных; у одного из них была опасная рана, и я слышал, что туркмены называли этот поступок гнусным. Русские в Ашуре тоже взялись за это дело и угрожали высадкой, если пленников немедленно не освободят. Так как разбойники наотрез отказались отпустить свою добычу, я думал, что все остальные туркмены, которым русская высадка грозила бедой, примутся уговаривать своих соплеменников; отнюдь нет - они бегали взад и вперед, раздавали оружие, чтобы встретить русских врагов всерьез, если они высадятся. Интересно, что мне тоже дали в руки ружье, и я был немало смущен, размышляя, в кого же мне тогда, собственно, надо будет стрелять. К счастью, дальше угроз дело не пошло. (Чтобы двусмысленная позиция русских властей не удивляла читателя, мы должны заметить, что правительство Персии рассматривает всякую высадку русских вооруженных сил на это побережье как враждебное посягательство на его собственные земли и предпочитает терпеть разбойничьи действия туркмен, не прибегая к помощи русского оружия, которое in partibus, пожалуй, приносит выгоду, но in toto ⁴¹ может причинить большой вред.) На другое утро совсем близко к берегу подошел русский пароход, но дело было улажено дипломатическим путем, т. е. туркмены дали заложников на будущее, а пятеро персов остались в цепях. Состоятельный пленник заплатил выкуп в 100 дукатов, другой, с покалеченными руками и ногами, был освобожден в честь русских, а трех сильных мужчин в тяжелых цепях отправили в Этрек [Атрек], место мучений всех рабов.

Название ”Этрек”, относящееся не только к реке, но и ко всей окрестной местности, населенной туркменами, - самое страшное слово и ужасающее проклятие для несчастных жителей Мазендерана и Табаристана; если у перса слетает с уст восклицание ”Этрек биуфти!”, т. е. ”Чтоб тебе в Этрек свалиться!”, значит, он [61] очень раздосадован. Так как Этрек был назначен местом сбора нашего каравана, мне представилась возможность увидеть вблизи это гнездилище ужаса. Ханджан еще раз проявил доброту, настоятельно отрекомендовав меня в качестве гостя Кульхану, пиру (седобородому) каракчи, который случайно зашел к нам по какому-то делу. У этого старого грешника была мрачная, отталкивающая внешность, и он отнесся ко мне отнюдь не дружелюбно, когда меня поручили его гостеприимству. Он долго всматривался в мое лицо, время от времени шептал что-то на ухо Ханджану и, казалось, изо всех сил старался разглядеть во мне нечто такое, чего не видели остальные. Впрочем, вскоре я узнал причину этой недоверчивости. В молодости Кульхан вместе с состоящим теперь на русской службе Хидр-ханом побывал в России, долго жил в Тифлисе и довольно хорошо познакомился с нашим европейским образом жизни. Он сказал, что повидал людей многих национальностей, а вот османов видеть не приходилось; он знает, что это племя, родственное туркменам и что османы очень похожи на них, и он крайне удивлен, не найдя во мне никакого сходства. Хаджи Билал возразил, что его сведения неверны, так как сам он несколько лет прожил в Руме и ничего подобного не замечал. Затем Кульхан сообщил нам, что уже послезавтра рано утром он собирается вернуться в свою ова в Этрек, и советовал нам быть наготове, так как без него нам ни за что не доехать до Этрека, хотя до тех мест всего лишь 12 миль. Он сказал, что сам он только ждет своего сына Кольмана (Собственно, Кулумали.) из аламана (разбойничьего похода), так как тот вместе с сотоварищами отправился к персидской границе добывать красивых кобылиц.

Ожидать сына из разбойничьего похода означало в глазах Кульхана приблизительно то же самое, что, по нашим понятиям, ожидать домой сына из геройского похода или после совершения иного почетного дела. Он пригласил нас прогуляться в предобеденную пору по берегу Гёргена, так как в это время они должны приехать и будет на что посмотреть. Поскольку делать мне было нечего, я охотно воспользовался приглашением и вскоре смешался с толпой, ожидавшей возвращающихся из похода с большим нетерпением. Наконец на другом берегу показались восемь всадников, которые вели с собой десять неоседланных коней. Я думал, что теперь толпа ожидающих разразится громкими криками энтузиазма, но не было слышно ни звука. Все жадными взорами с немым удивлением следили за возвращавшимися, которые вместе со всеми лошадьми с поразительной быстротой переплывали Гёрген и, взобравшись на наш берег, с непередаваемой серьезностью здоровались за руку со своими друзьями и родственниками. Пока старики с величайшим вниманием разглядывали добычу, юные герои приводили в порядок свою одежду; сняв тяжелые меховые шапки, [62] они утирали пот с головы и со лба. Зрелище было великолепное. Как я ни презирал разбойников и их отвратительное занятие, мой взгляд тем не менее с особым удовольствием задерживался на этих молодых людях в коротких костюмах для верховой езды, снимавших с себя оружие; с падавшими на грудь светлыми локонами, со сверкающими отвагой глазами, они вызывали всеобщее восхищение. Даже мрачный Кульхан, казалось, развеселился. Он познакомил нас со своим сыном, и когда Хаджи Билал благословил его, мы расстались; на следующее утро, в сопровождении отца и сына, вместе с украденными лошадьми, мы выехали из Гёмюштепе в Этрек.

Комментарии

4 В современных литературных языках народов Средней Азии это слово отсутствует В туркменском, азербайджанском и турецком языках имеется схожее название - Кервенгыран (Карвангыран), под которым известны Юпитер (в туркм. Яз.) и Венера (в азерб. и тур. Яз.) См.: Туркменско-русский словарь М, 1968, с 392, Азербайджанско-русский словарь Баку 1985, с 202, Турецко-русский словарь M, 1945, с 334

5 Очевидно, это слово искажено в немецкой передаче, так как не дает смыслового значения.

6 ”Пришел, увидел, победил” (лат). Слова из донесения Юлия Цезаря сенату о победе над понтийским царем Фарнаком.

7 Прекрасная Персия (фр).

8 Дервиши - члены профессиональных нищенствующих мусульманских орденов, возникших в VIII-IX вв. Дервиш, или факих (араб ”бедняк”), был либо странствующим аскетом-мистиком, либо жил в обители (ханаках), келье (завийа), приюте (такйа, лангар). Такие ”общежития”, имевшие свой устав, находились под началом старцев-наставников (машаих, пир). Дервиши носили особую одежду - хирка (”рубище”, ”вретище”). См.: Петрушевский И. П. Ислам в Иране в VII-XV вв Л, 1969, с 322 323

9 Продолжая политику объединения Афганистана, афганский эмир Дост Мухаммед в конце июня 1862 г предпринял поход на Герат, где правил его зять и племянник Султан Ахмед-хан, отказавшийся ему подчиниться и признавший верховную власть иранского шаха. В конце июля 1862 г Дост Мухаммед подошел со своим войском к Герату и осадил его. Осада длилась десять месяцев. Военные действия носили ожесточенный характер. Надежды Султан Ахмед-хана на помощь Ирана не оправдались. Во время осады Султан Ахмед-хан умер, но его сыновья продолжали упорно защищаться. Только 28 мая 1863 г войска Дост Мухаммеда овладели Гератом.

10 Хаджи (хаджжи) - мусульманин, совершивший паломничество (хаджж) в священный город ислама - Мекку, где расположен знаменитый храм Кааба с ”черным камнем”. Каждый состоятельный мусульманин (за исключением женщин, рабов и других зависимых групп) должен совершить хаджж хотя бы раз в жизни. Одобрялось и так называемое малое паломничество (умра), во время которого совершалось ограниченное количество обрядов, связанных с хаджжем.

11 Здесь и далее у Вамбери, в соответствии с принятой в европейской литературе XIX в терминологией, словами ”татарин”, ”татары” обозначались многочисленные и разнообразные тюркские народности и племена Средней и Центральной Азии, Сибири и Восточной Европы, а не только собственно татары, жившие в России

12 Термином ”Китайская Татария” Вамбери обозначил, как это было принято в европейской литературе того времени, Китайский, или Восточный, Туркестан.

13 По должности, по обязанности (лат)

14 Раб, слуга, прислужник (лат)

15 Такое противопоставление текинцев и йомутов отражает неоднозначное отношение к этим двум родственным туркменским племенам, что в значительной степени было связано с политикой иранских наместников Астрабада, Боджнурда и Хорасана, использовавших йомутов и гекленов Атрека и Горгана в борьбе против текинцев Кизыл-Арвата и Ахала. См.: Мухаммад Хасан-Хансани ад-Дау-га Матла аш-шамс Т III Техран, 1303 г х . с 303-324 и сл

16 ”Оставьте надежду” (um). Полностью эта фраза из ”Божественной комедии” Данте (надпись над дверями ада) звучит так ”Оставьте надежду входящие сюда”

17 Талкин - изустное объяснение тайных молитв и радений суфиев для новообращенных См Тримингэм Дж С Суфийские ордены в исламе M, 1989, с 298

18 Ишан - почитаемое в народе духовное лицо, суфий, не связанный с официальным исламом См.: Демидов С. M. Суфизм в Туркмении Аш, 1978, с 105 и сл

19 Маджзуб - суфийский термин, означающий исступление, пребывание в состоянии экстатического озарения. См.: Тримингэм Дж. С. Суфийские ордены, с 294

20 См.: Каульбарс А. В. Материалы для географии Тянь-Шаня. Известия Русского имп. географического общества Т VII СПб, 1872, Полторацкий В. Сведения о торговых сношениях с Западным Китаем. Записки Русского имп. географического общества Т IX СПб, 1873

21 Бабиды приверженцы секты, возникшей в Иране в 40-х годах XIX в, основоположник ее, Сейид Али Мухаммед (1819-1850), объявил себя в 1844 г вратами (”баб”), через которые грядущий мусульманский мессия (”махди”) передаст свою волю народу. Под руководством представителей секты бабидов в Иране в 1848-1852 гг происходили антифеодальные народные восстания, в ходе которых выдвигались требования отмены частной собственности с целью осуществления мечты о счастливом царстве бабидов с общностью имущества и равенством людей. О бабидах и этих восстаниях см.: Казем-Бек А. К. Баб и бабиды СПб, 1865, Иванов M. С. Бабидские восстания в Иране (1848 1852) M Л, 1939. Об изучении бабизма в России см.: Кузнецова H.A. K истории изучения бабизма и бехаизма в России. Очерки по истории русского востоковедения .Сб. 6 M . 1963, с 89-133

22 Основным занятием прикаспийских туркмен, вопреки утверждению Вамбери, был не ”морской разбой”, а рыболовство, охота на тюленей, добыча полезных ископаемых (нефть, озокерит, соль, минеральные краски), скотоводство и земледелие. См.: Бларамберг И. Ф. Топографическое статистическое описание восточного берега Каспийского моря от Астрабада до мыса Тюп-Караган. Записки Русского имп. географического общества. Кн. IV СПб, 1850, Ливкин П. Рыболовный и тюлений промысел на восточном побережье Каспийского моря. СПб, 1902, Литвинский Б. А. К истории добычи полезных ископаемых на Челекене. Материалы Южно-Туркменской археологической экспедиции. Аш., 1949

23 Надир-шах (1688 1747), происходивший из племени афшар, занимал иранский престол с 1736 г. Cокрушив весной 1738 г. Кандагарское государство афганского племени гильзаев Надир-шах с целью подорвать могущество этого племени переселил значительную часть гильзаев из района Кандагара в различные области Ирана.

24 Вамбери односторонен в своих суждениях о захвате туркменами пленников – иранцев. Каджарские наместники Астрабада, Боджнурда, Хорасана, производившие частые нападения на туркмен, также брали добычу и пленных. То же самое делали и правители Хивы и Бухары, боровшиеся с Каджарами за подчинение Туркмении. В 1863 г. когда А. Вамбери отправился в путешествие в Среднюю Азию, хивинское войско, разгромив туркмен-човдуров, ”овладело множеством пленных и большим количеством лошадей, верблюдов, овец, рогатого скота”. Материалы по истории туркмен и Туркмении. Т. II M. –Л., 1938, с 39

25 Гемюштепе (Кумюштепе) располагалось по обоим берегам p. Горган, в двух верстах от берега Каспийского моря. В 1859 г. здесь было 500 туркменских юрт, жители занимались рыболовством, земледелием и мелкой торговлей. Большая часть их летом, спасаясь от жары и вспышек лихорадки, уходила в Гасан-Кули или Чекишляр (на p Атрек). См.: Русско-туркменские отношения в XVIII XIX вв. Сборник архивных документов. Аш., 1963, с. 475

26 Имеется в виду шах Аббас I (1571-1629).

27 С 1840 г. русские военные корабли стали постоянно крейсировать у иранских и туркменских берегов Каспийского моря, а в 1842 г. была основана военно-морская база на острове Ашур-Ада, у входа в Астрабадский залив. Появление русских кораблей близ персидского побережья было встречено враждебно феодальными кругами Ирана. В 1851 г. часть йомутов Горгана и Атрека подкупленная губернатором Астрабада и Мазендерана принцем Мехди Кули мирзой, совершила нападение на остров Ашур-Ада, но была разбита гарнизоном базы. Российские власти добились от шаха удаления Мехди Кули-мирзы из Астрабада, после чего отношения с туркменами стали постепенно налаживаться. См.: Агаев Х. Взаимоотношения прикаспийских туркмен с Россией в XIX в. Аш. 1965, с 85 и сл., Русско-туркменские отношения, с. 407-412

28 Очевидно, это было следствием экспедиции полковника генерального штаба В. Д. Дандевиля, которая была послана для изучения восточного побережья Каспийского моря. В. Д. Дандевиль, превысив свои полномочия, способствовал обострению русско-туркменских отношений. В 1859 г. корабли под его командованием сожгли артиллерийским огнем туркменские аулы на Горгане и Атреке. Действия полковника Дандевиля были осуждены другими российскими морскими офицерами. См.: Русско-туркменские отношения. С. 488 и сл.

29 Речь идет не о вечерней, а о предвечерней молитве салат ал-'аср (перс. намаз-и дигар), она совершалась между полуднем и заходом солнца.

30 Юрта по-туркменски ”ей”, а не ”ова”. См.: Туркмен дилинин созлуги. Аш., 1962, с. 500

31 Чатма - не юрта, а сооружение из вогнутых жердей (ук), на которых держится верхняя часть юрты. См.: там же, с. 741.

32 Улемы, правильнее улама (араб. ”ученые”), - мусульманские теологи, правоведы, судьи, проповедники и т. д.

33 Здесь Вамбери неточен. Михраб - это ниша в стене мечети, обозначающая киблу (кыблу), т. е. направление на Каабу (главную святыню ислама, здание во дворе мекканской мечети Аль-Масджид аль-Харам). Именно туда обращает свое лицо мусульманин во время молитвы.

34 В странах Востока была широко распространена легенда о стене, или преграде (”садд”), которую якобы возвел Александр Македонский, чтобы сдерживать натиск ”диких” народов. Представления об этой стене, месте ее сооружения и окружающих народах менялись на протяжении веков. См.: Бертелъс Е. Э. Роман об Александре и его главные версии на Востоке. M. –Л., 1948, Низами Гянджеви. Искандар-наме Т. I-II Баку, 1963. Кызыл Алан (см об этом названии у Вамбери ниже), вероятно, представлял собой остатки оборонительных сооружений, воздвигнутых в период правления в Иране династии Сасанидов (III-VI вв н. э.) для защиты северо-западных рубежей Ирана. Кызыл Алан описывается и упоминается также другими путешественниками XIX в, в частности К. Боде. См.: Боде К. Очерки туркменской земли и юго-восточного прибрежья Каспийского моря. Отечественные записки. Т. CVII СПб, 1856, с. 186 и сл.

35 Волей-неволей (фр)

36 По преимуществу, в особенности (фр)

37 В современном туркменском языке молитвенный коврик называется ”намазлык”, а ”намаз джайи” означает место, где совершается намаз

38 Речь идет о карательной экспедиции полковника Дандевиля. См.: примеч. 28

39 Еще одна неточность Вамбери. Фес - город в Марокко.

40 Так у Вамбери

41 In partibus (лат )- частично. In toto (лат) - в целом

Текст приводится по изданию: Арминий Вамбери. Путешествие по Средней Азии. М. Восточная литература. 2003