I. Наследие Петра Великого. – Никаких указаний. – Ни завещания, ни династии, ни закона о престолонаследии. – Парии. – Екатерина, руководимая умными советниками, действует ловко. – День 28 января 1725 г. – Наскоро созванное избирательное собрание. – Вмешательство гвардии. – Избрание Екатерины. – II. Периодические государственные перевороты. – Военная диктатура. – Политические и общественные последствия. – Свобода сословий. – Правление женщин. – Его исторические элементы. – Женщина в славянской старине. – Русские женские типы. – III. Нравственный облик новой государыни. – Окружающие и двор. – Приближенные. – Семья. – Голштинский дом. – Герцогиня Курляндская. – Наперсники и любовники. – Искатели приключений – немцы и польские перебежчики. – Левенвольд. – Сапега. – Интимные нравы. – Непрерывные оргии. – Видимое отсутствие правительства. – Ключ к загадке.

I

Легендарный проект революционного декрета в двух статьях: «Ст. 1. Не следует делать ничего. Ст. 2. Исполнение сего декрета не возлагается ни на кого» – нашел себе буквальное применение в России после смерти ее великого руководителя. Не стало государя в стране, где вся власть сосредоточивалась в его руках, и не было никого, кто бы мог заменить его. Не было ни наследника, ни закона о престолонаследии. Закон воплощался в нескольких словах, написанных самим Петром уже костенеющей рукой в минуты агонии: «Отдайте все…» Он не мог кончить, и от его воли, бывшей всем, не осталось ничего.
В древней Москве этот вопрос решался на основании обычая. Последний был склонен следовать естественному закону наследования в нисходящей линии, и в конце XVI века этот принцип, по-видимому, упрочился. Но в 1598 г., после смерти последнего сына Ивана Грозного, он не мог примениться: дом Рюриковичей прекратился. Первый из Романовых (1613) занял престол по избранию. Он был избран всей страной – или, как тогда говорили, «всем народом» – в собрании местных бояр. Принцип, по-видимому, снова вошел в силу, когда Алексей наследовал своему отцу, Михаилу Федоровичу, а Федор Алексеевич, в свою очередь – отцу Алексею Михайловичу. Но после смерти Федора снова оказался перерыв и наступил произвол. Был избран Петр I, но он разделил трон со старшим братом Иваном, и в продолжение некоторого времени существенную часть наследия у них отнимала сестра, Софья. В 1722 г. Петру, в свою очередь, вздумалось внести в этот закон, столько раз нарушаемый, новый принцип: право государя назначать себе преемника. Говорят, что он сам воспользовался этим правом, назначив в завещании, оставленном им при отправлении в персидскую кампанию, себе преемницей Екатерину. Но тут случилось дело Монса,^[1] и завещание было уничтожено. Следовательно – опять ничего.
Здесь, для объяснения, каким образом был найден выход из этого тупика, мы должны были бы обратиться к теории эволюционистов о создании органов исполняемыми ими функциями. Судя по донесению посла Рабутина,^[2] в то время в Петербурге существовало три главных партии. Кроме дочерей, рожденных Екатериной (Анны и Елизаветы), у Петра были двоюродные сестры – дочери его старшего брата Ивана (герцогиня Мекленбургская, герцогиня Курляндская и Прасковья Ивановна), права которых могли казаться бóльшими, и внук – сын несчастного Алексея, рожденного первой женой императора, Евдокией. Ребенку было всего девять лет, и он не был в состоянии управлять государством. Но тем не менее завязалась борьба между партией этих наследников и мачехой – второй женой Петра. Знать, вообще, стояла на стороне малолетнего Петра Алексеевича, видя в нем возможность отмстить реформатору и вооружиться против его реформ. К несчастью, Петр разрядил ряды этой именитой знати вокруг трона. Осталось только несколько Голицыных и Долгоруких, да два старых военных – князь Репнин и Борис Шереметьев. Самый отважный из Голицыных – Михаил – был в это время с войском в Украйне. Прочий персонал, управлявший делами, состоял из выскочек, креатур преобразователя, которых исчезновение его грозило повергнуть обратно в ту неизвестность, откуда он извлек их. Единственным спасением для них било продлить царствование в прежнем духе. Естественно, что их взгляды обратились на подругу царя, с которой – они это чувствовали – их связывали общие интересы и стремления. Она была их поля ягода – такая же выскочка и креатура, как они. Особенно Меншиков имел причины считать ее своей союзницей. Но также и Девьер, и Ягужинский имели повод отдать ей преимущество. За неимением завещания, они приводили слова Петра – которым можно было придать двоякое толкование – будто бы сказанные им накануне коронации его жены, во время пирушки у одного голландца.^[3]
Иных доводов у них не было.
Третья партия мечтала об ограничении самодержавия во вкусе шведской конституции и готова была высказаться за того из кандидатов, который охотнее всего согласился бы на подобную реформу. Но Петр поставил всех в тупик своею смертью: умерши так же, как жил и действовал – с молниеносной быстротой. Ни у одной партии не было ничего подготовлено. Ни следа какой-либо организации. У одной только Екатерины было действительное оружие в руках. За нее, кроме того, стояли все иностранцы, опасавшиеся возвращения к прежним московским традициям, которым, казалось, угрожал им сын Алексей. То же самое было во всех коллегиях, где большинство членов были также иностранцами. За Екатерину же стоял Синод – плод реформы Петра, – а из сотрудников Петра – наиболее энергичные и влиятельные. Даже некоторые представители знати: Толстой, как палач Алексея, контр-адмирал Апраксин, как друг Толстого и Меншикова.^[4] На ее же стороне стоял герцог Голштинский, жених одной из ее дочерей, а благодаря ему и провинции, завоеванный у Швеции – Ливония, Эстония, Карелия, питавшие смутную надежду, что она возвратит их матери. Наконец, в ее руках находилась государственная казна.
Найдя хороших советников, Екатерина сумела благоразумно воспользоваться их указаниями. В сутки, предшествовавшие катастрофе, она часто уходила от постели умирающего и, запершись у себя, вела искусный торг. В это время у нее перебывали гвардейские майоры и капитаны – и уходили, унося с собой обещания и задатки: немедленную уплату жалования, не выдававшегося полтора года; выдача каждому солдату по тридцати рублей награды.
Одним из подполковников был Меншиков. Другой – Иван Бутурлин, принадлежавший по всем своим семейным связям к противоположной партии; но он был в ссоре с князем Репниным, президентом Военной коллегии, и также посетил Екатерину.
Таким образом подготовлялся день 28 января 1725 года. Петр умер в 5 часов. В 8 часов Сенат, Синод и так называемый генералитет — чиновники, принадлежавшие к первым четырем классам по табели о рангах, учрежденной Петром – Собрались в Зимнем дворце. Кто их созвал? Никто. Вошло уже в обычай, что в критические моменты лица, составлявшие естественную опору трона, немедленно отправлялись в место пребывания правительства. Тотчас же начались ссоры о престолонаследии и самые бурные. Первым заговорил Дмитрий Голицын, предлагая преемником малолетнего Петра Алексеевича при регентстве императрицы и Сената. Собственным почином это импровизированное собрание превратилось в избирательное. Толстой горячо возражал. Регентство Софьи оставило плохие воспоминания. За Екатерину говорили ее способности, добродетели и желание самого Петра, чтобы корона перешла к ней. Во время речи Толстого одобрительный ропот, донесшийся из одного угла залы, обратил внимание на группу гвардейских офицеров, собравшихся там, собственно не имея никакого права присутствовать в столь высоком собрании. Репнин вскочил, резко крикнув на них. Вместо всякого ответа Бутурлин подошел к окну и сделал знак рукой. В ответ послышался барабанный бой. Внутренние дворы и все входы во дворец были заняты войсками. Здесь находились полностью оба гвардейских полка. – Кто осмелился… без моего приказа?.. – начал было Репнин. – У меня приказ императрицы, – невозмутимо ответил Бутурлин.
После этого дебаты продолжали только для формы. Для формы Апраксин запросил статс-секретаря Макарова, существует ли завещание. Когда последовал ответ, что «ничего нет», адмирал предложил отправиться «заявить верноподданнические чувства царствующей императрице». И все пошли. Екатерина вступила на престол.
По какому праву? Опубликованный в то же утро манифест также ссылался на коронацию 1724 года, как на факт, указавший новую государыню. Но все понимали, что она была обязана властью выбору некоторых из своих подданных, опиравшемуся на военную демонстрацию, которая и положила конец всем спорам. По-видимому, Репин, Дмитрий Голицын и Долгорукий, желая, чтобы начатое так дело получило санкцию коллективного выбора, в котором приняли бы участие все сословия. Но гвардейские офицеры и слышать об этом не хотели. Они заявили, что изрубят в куски всякого, кто осмелится не признавать их императрицы.^[5] Несколько отдельных личностей протестовали. Два раскольника отказались принести присягу: «Раз баба стала царем, пусть бабы ей и крест целуют». Но после двух допросов в застенке^[6] их упрямство рукой сняло. Масса оказалась вполне покорной.

II

Таким образом создался новый способ передачи верховной власти. Он сохранился с небольшими вариантами до восшествия на престол Павла I в 1796 г. Екатерина I, правда, оставила завещание, в котором назначала Петра Алексеевича своим преемником; но, снова нарушая закон 1722 года, она пожелала установить вечный порядок престолонаследия, возвращаясь к старому принципу престолонаследия по нисходящей линии. Когда Петр Алексеевич умер после четырех лет царствования, никто и не вспомнил об исполнении этого завещания. – Анна I, Иоанн VI, Елизавета и Екатерина II были обязаны своим воцарением последовательно государственным переворотам, подобным описанному мною, причем гвардия постоянно играла в этих переворотах роль древнего хора. Лица, произведшие переворот 1762 г., не руководились даже тенью какого-либо принципа, и Орловы с женой Петра III пошли кратчайшим путем – тем, которым всегда идут военные, чувствуя за собой силу.^[7]
Эта военная диктатура была сначала только орудием в руках некоторых начальников. Впоследствии, в корпорации, из которой она произошла, проснулись идеи независимости, на которых отразилось ее возникновение. В гвардии даже простыми солдатами служил цвет дворянства. И это повело к важным последствиям в политическом и общественном отношениях. Роль, выпавшая в долю одной из ее фракций, дала всему дворянству сознание, что оно правящей класс в стране. Хотя попыткам олигархии и затем конституционных реформ, самонадеянно предпринятых ею, было суждено окончиться быстрой неудачей, однако, гоняясь за этим призраком, она имела удачу не остаться с пустыми руками. Характеристичной чертой всей эпохи со смерти Петра Великого и до восшествия Александра I является постепенное освобождение сословий от всевозможных тормозов, которыми их опутывала организация древней Москвы, да и Россия позднейшего времени. Первым освободилось дворянство. Петр Великий подчинил его значение, как владетеля главного государственного капитала – земли – его значению как слуги государства. Мир при его преемниках отодвинул на второй план это значение, но вместе с тем важность, приобретенная правящим классом, побуждала само правительство поддерживать экономические интересы этого класса. Не теряя ничего из своих прав и даже приобретая новые, дворянство мало-помалу освободилось от военной службы, самой тяжелой из всех повинностей. Это пало сначала тяжестью на прочие сословия, затем, по естественной игре общественного сцепления, и эти сословия воспользовались выгодами, приобретенными таким освобождением. Мы проследим успех этой эволюции.
С помощью государственных переворотов царство женщин продержалось целых 70 лет. Явление это не представляет ничего выходящего из ряда вон для славянской земли. В России, также как в Чехии и даже Польше, женщина в древности часто проявляла черты амазонки. Козьма Пражский говорит об основании женского города Девина на скале близ столицы. Легендарная служанка знаменитой Любуши, Власта, мечтала подчинить все правительство Чехии женщинам, с помощью крайне жестоких мер. Предполагалось выкалывать всем младенцам мужского пола правый глаз и отрубать большие пальцы на обеих руках. Но применение этих мер встретило сопротивление, и Власта погибла в борьбе. В русских былинах один из богатырей Киевского цикла, Добрыня, попадает в плен к поленице, которая, схватив его за русые кудри, приподнимает с земли. Иногда побежденные мстят за поражение – любовью. Но измены в этом отношении не допускается! Тогда к изменнику обращаются с такою речью: «У меня два меча, два кинжала; насяду на твои рученьки-ноженьки, наварю пива из твоей крови, намокаю свечей из твоего сала». И обманутая героиня держит слово. Она приглашает на пир родителей изменника и предлагает загадку: «Сижу на любимом, пью его и свечу им себе». Сам непобедимый Илья Муромец находит себе достойную соперницу в Палке, дочери Соловья-разбойника. С женою Дуная не может сравняться ни один киевский стрелок.
Такое превосходство зависит не от одной только физической силы или ловкости. Древние славяне склонны были видеть в женщине колдунью, имеющую сношения со сверхъестественным миром и обладающую могучими чарами. Даже вселяемая женщиной любовь приписывалась колдовству. В действительности же первыми могущественными князьями, законодателями, судьями, организаторами славянских земель были женщины: Любуша в Чехии, Ольга – в России, как впоследствии великим человеком своего века стала жена Петра III – Екатерина Великий.^[8]
Народная традиция сломилась только под влиянием Византии и татарского ига. И, наконец, патриархальная организация нанесла ей решительный удар, создав новый порядок вещей, сущность которого прекрасно передается народной поговоркой: «Кому воду носить? – Бабе. – Кому биту быть? – Бабе. – А за что? – За то, что баба». У алтайских племен презрение к женщине составляло основание общественного строя, и на родине Ольги, несмотря на все предшествовавшее, патриархальный строй нашел такую благоприятную почву для своего развития, что русское общество XVI и XVII вв. кажется близким к Японии, Китаю или Риму времен патрициев. Личность нигде не играет никакой роли.
Однако традиция сохраняла свои глубокие корни. В Новгороде, несмотря на Византийское влияние, женщины еще появлялись на народных собраниях. Марфа Борецкая в Новгороде, великая княгиня Евдокия и Софья в Москве, Евдокия и Анастасия в Твери, Анна в Византии, Елена в Суздале, принимали участие в общественной жизни, давали аудиенции послам, появлялись в торжественных обедах. Кое-какие остатки всего этого сохранились и до позднейшего времени, несмотря на явный шаг назад. Убегая от домашнего гнета, женщины XVII века организовывали вооруженные шайки. Древние поленицы имели до последнего времени преемниц, вошедших в историю. Во главе одной из шаек, следовавших за Стенькой Разиным (1671 г.), Григорий Долгорукий встретил женщину, которую любезно распорядился сжечь.
Но даже в тереме допетровских преобразований женщина не приняла вполне восточного характера. Ее, правда, держали взаперти, ценили ее красоту на вес – причем только пять пудов считалось допустимым минимумом. Любили ли ее? Только физически и грубо, на что указывают и поэтические произведении того времени, где грубая чувственность занимает место отсутствующего чувства. Тургенев сказал: «Наша так называемая эпическая литература одна между всеми другими, европейскими и азиатскими, одна, заметьте, не представляет никакой типической пары любящих существ».^[9] Вспомним предание о князе Петре и жене его Февронии. Изгнанные из Москвы, они едут вниз по реке в лодке. Одному из спутников царя приходит мысль поухаживать за княгиней. Она велит ему зачерпнуть воды сначала справа от лодки, потом слева и выпить ее. – Сладше ли вода с одной стороны, чем с другой? – Одинакова. – Ну вот, и женщина одинакова, где бы вы ее ни взяли».
Но при всей тирании и унижении, женщина отчасти царит в домашней жизни. Закон и обычай единогласно отводят ей здесь в некотором смысле привилегированное положение. Она управляет домом. Она может наравне с мужчиной и вполне самостоятельно владеть имением, крепостными и распоряжаться ими по своему усмотрению. Это обстоятельство заставляет выдвинуться тип барыни-хозяйки. И этот тип ясно обозначается, когда женское влияние торжествует и женщина призывается к почестям и тягостям высшего сана. Мы видим такой тип с начала героической эпохи и до рубежа XIX века. Анна и Елизавета, после Екатерины I, являются именно представительницами этого типа на престоле, проявляя такую же патриархальную простоту, как любая дворянка, управлявшая своей вотчиной во времена Алексея Михайловича. И такую же суровость. Очень ясное представление о такой личности может дать нам герцогиня Мекленбургская, Екатерина Ивановна, которая, присутствуя однажды на представлении одной трагикомедии, заметила, улыбаясь, своему соседу, иностранному дипломату (Бергхольцу), что актер, игравший царя – один из ее «холопов» – перед выходом на сцену получил двести палочных ударов.
С сестрой Петра Великого, Наталией Алексеевной, появляется новый тип – тип артистки, писательницы, провозвестницы женщины-доктора будущего. И в быстром развитии последнего типа в наши дни нельзя не признать исторической преемственности. Но вообще, истории, как и традиции, были скорее неблагоприятны для развития части интеллектуальных способностей в этой сфере. Из пятисот портретов, собранных в словаре Бантыш-Каменского, начиная с Баяна, только двенадцать женских, да и те сомнительного достоинства. И не в такого рода качествах надо искать секрета необыкновенного счастья, выпавшего на долю мариенбургской пленницы.

III

«Допетровская Русь прошла к новой России через публичный дом», – сказал Герцен. Это преувеличение; однако, уже из того, что сообщено мною о происхождении и правах этой необычайной наследницы,^[10] призванной продолжать царствование Петра, уже ясно, что нельзя совершенно отрицать некоторой справедливости в словах ядовитого публициста. Было высказано сомнение в ценности некоторых приведенных мною свидетельств. Но вот одно, которое уже недоступно никаким сомнениям. Я заимствую его из официального сочинения, содержащего в себе избранные выдержки из переписки русских государей. Само собой разумеется, что выдержки не могли быть заведомо доброжелательными. 18 июня 1717 г. Петр пишет жене из Спа, где он лечился, и поручает отвезти письмо любовнице, которую отсылает от себя по совету докторов, запретивших ему до поры до времени «всякую домашнюю забаву».^[11] Вот ответ Екатерины:
«Что же изволите писать, что вы метресишку свою отпустили сюда для своего воздержания, что при водах, невозможно с нею веселится и тому верю; однако ж больше мню, что вы оную изволили отпустить за ее болезнью, в которой она ныне пребывает, и для лечения изволила поехать в Гагу, и не желала бы я (о чем Боже сохрани!) чтоб и галан^[12] той метресишки таков здоров приехал, какова она приехала». Довольно ядовито сказано, но Екатерина не злопамятна, что показывают заключительные строки письма: «А что изволите в другом своем писании поздравлять имянинами старика^[13] и шишечкиными,^[14] и я чаю, что ежели бы мой старик был здесь, то б и другая шишечка на будущий год поспела».^[15]
Мы, очевидно, далеки от Людовика XIV и Марии-Терезии, даже от мадемуазель ла Вальер и наименее наставительных образов, завещанных любовными приключениями тех времен Западу. И я остаюсь при убеждении, что подошел насколько возможно ближе к истине в портрете этой невероятнейшей из императриц, который пытался нарисовать и к которому уже не думаю возвращаться. К сожалению, полагаю, что пробелы и неясные точки останутся в нем всегда. Герцен упоминает еще о лубочной картине, виденной им в гостинице и наводящей на размышления. Она представляет Петра, сидящего за столом, уставленным яствами и бутылками, и Меншикова, приводящего ему «на закуску» дебелую красавицу. Внизу подпись: «Верный подданный уступает любимому им царю самое что у него ни на есть драгоценное». Эта картина, если она существует, заключает в себе все, что есть достоверного в прошлом Екатерины Первой до ее возвышения на степень супруги и государыни.
В 1702 г. ее звали Марфой, и от дома пастора Глюка до лагеря завоевателя Ливонии она исполняла обязанности девушки, приученной к самым грубым домашним работам, а вместе с тем не отказывавшей в услугах более интимного свойства, в которых никогда не отказывали особы ее положения. К концу следующего года Петр привез ее в Москву, где у нее, вне брака, родились дочери Анна и Елизавета, и где ее перевел в православие поп Василий, впоследствии архимандрит Варлаам. Только тогда она приняла имя Екатерины. С Петром она была обвенчана в 1712 г. Здесь я буду говорить о том, что она представляла из себя, уже будучи самодержицей всероссийской.
По словам Кампредона, она не умела ни читать, ни писать, но после трех месяцев упражнения научилась прилично подписывать государственные бумаги.^[16] К дипломатическим свидетельствам можно отнестись с сомнением и не без причины. Но вот еще свидетельство, уже неопровержимое: это книга приходно-расходная комнатных денег императрицы Екатерины – за время от 1722 до 1725 г.^[17] Из нее перед нами встает целый нравственный облик. В этой записи можно с удовольствием прочесть о поощрении, оказываемом науке: один преображенец, пожелавший ехать учиться в Амстердам, получил двадцать червонных, и столько же выдано составителю французской грамматики. Но и только. Большинство же императорских щедрот относятся к писарям, садовникам, подносящим какой-нибудь особенный салат или взращивающим редкие, ранние овощи, паяцам… Один из них, ходящий на голове, получил тридцать червонных, между тем как царевна Наталья Алексеевна в свои именины получила всего двадцать, в новом кошельке. В марте 1724 г. княжне Голицыной оказана почти такая же щедрость, как паяцу: двадцать три червонных, чтоб плакала о сестре.^[18] Кое-где несколько проявлений жалости и сострадания. Русская женщина XVIII века была сострадательна к несчастным и охотно помогала им. В «Всякой всячине» Екатерины II очень поучительна в этом отношении одна сцена: посещение тетки племянником, желающим получить наследство. Чтобы добраться до нее, ему приходится пробраться через целый ряд нищих, слепых, калек. Передние Екатерины I – когда они завелись у нее – представляли подобное же зрелище. Солдаты, матросы, ремесленники приходили туда ежедневно просить: кто помощи, кто царицу быть у него кумой. Она никогда не отказывала и давала по несколько червонных каждому из своих крестников. Она назначала приданое сиротам, выдавала пенсии ветеранам шведской войны, раздавала подаяния священникам, монахам, певчим, приходившим с рождественскими песнями. Находим два червонных, выданных мужику, который не мог заплатить подушной подати; но столько же получал другой, оказавшийся способным в восемьдесят лет взлезть на дерево.
Вы понимаете разницу! Одна только крупная трата – Екатерина располагала тогда еще очень небольшими средствами – на уплату в 1724 г. за груз водки из Данцига. Еще красноречивое прибавление 25 сентября 1725 г. – уже после смерти Петра: изволила ее Императорское Величество пожаловать княгине Анастасии Петровне Голицыной (княгине-игуменьи оргий предшествовавшего царствования) десять червонных за то, что она выпила при столе ее величества два кубка пива английского. Октября 12-го величество императрица изводила пожаловать светлейшей Анастасии Петровне двадцать червонных, за которые выпила два бокала вина виноградного красного. Неделю спустя, 19 октября: в вечернее кушанье указала, вероятно, ее величество государыня императрица пожаловать светлейшей княгине Голицыной 15 червонных, за кои червонные выпила она большой кубок виноградного вина. В то же число положено в другой кубок 5 червонных, который она не выпила, и оные червонные отданы мундшенку Григорию Будакову; итого обошлось 20 червонных.
Где мы? Все это напоминает как бы притон разврата. Дипломаты и собиратели анекдотов тут не при чем. Но и у них множество указами в том же духе. Секретарь саксонского посольства, Френсдорф, описывает утренние визиты Меншикова своей бывшей служанке, которую он застает еще в постели. Разговор неизменно начинается вопросом: «Чего бы там выпить?» После того осушают несколько стаканчиков водки, и круговая идет до вечера; вино чередуется с простой и иностранными наливками.^[19] А Кампредон вводит в свои «Мемуары» 1726 г. следующий характерный рассказ: «Несколько дней тому назад после ужина разговор, обыкновенно не серьезный, перешел на маленькую княжну Наталью, умершую через несколько дней после царя. Царица заплакала. Ее горе вызвало тяжелое молчание всего общества. Тотчас после ужина, прежде чем еще удалились не приглашенные, предоставив полную свободу небольшому числу гостей, остающихся на ночную вечеринку, продолжающуюся обыкновенно в последние шесть месяцев до девяти часов утра, граф Сапега, порядочный ветреник, всегда гонявшийся за весельем, взял стакан и крикнул громко: „Кто скажет «масса“.^[20] Царица ответила «Топ!» и, отерев слезы, осушила стакан вина».
О том, каковы были эти «вечеринки» и каковы были участвовавшие в них, «Мемуары» вдаются в большие подробности. «Меншиков только для совета. Ягужинский на все руки, и всякому приходит черед… Барон Левенвольд, кажется, пользуется наибольшим влиянием… Девьер принадлежит к явным фаворитам… У графа Сапеги тоже свое место. Это красивый малый, хорошо сложенный, в полной силе молодости. Ему часто посылают букеты и драгоценные вещи… Есть еще фавориты второго класса, но их знает только фрейлейн Иоганна, старая горничная царицы, ведающая ее развлечениями».
Записки таким образом только резюмируют переписку, относящуюся к периоду от 1725 до 1727 года и изобилующую подобными чертами:
«14 октября 1725 г. – Царица (Екатерина I) продолжает с некоторым излишеством предаваться удовольствиям, до такой степени, что это отзывается на ее здоровье.
22 декабря. – Царице было довольно плохо после кутежа в день св. Андрея… Кровопускание принесло ей облегчение; но так как она чрезвычайно полна и ведет жизнь очень неправильную, то думают, что какой-нибудь непредвиденный случай сократит ее дни».^[21]
Датский посол Вестфаль, со своей стороны, высчитал количество венгерского вина и данцигской водки, потребленных за два года царствования, и получил сумму около миллиона рублей^[22] – недурная цифра для государства, общие доходы которого составляли всего около десяти миллионов.
Это свидетели пристрастные? Может быть. А расходная книга? Я согласен руководствоваться исключительно ею. Хотя и Кампредона никак нельзя назвать неприязненным соглядатаем. Он в это время мечтал о франко-русском соглашении и примешивал к своим рапортам самые лестные отзывы о «талантах» и «уме русской государыни», прибавляя в то же время, как она собственноручно пытала одну из своих женщин, виновную в том, «что та разболтала, как заставила вылезти из-под ее (императрициной) постели камергера, притворившегося пьяным и намеревавшегося дождаться там часа, удобного для любовников». Кампредон отдавал справедливость мужеству и самообладание храброй подруги, которой Петр приписывал свое спасение в роковой день при Пруте. Он рисовал ее производящей смотр своим гвардейцам и даже не вздрогнувшей при залпе, – по случайности или нарочно, – убившем человека в четырех шагах от нее. «Пуля была не для того бедняка», – просто сказала она, подозвав начальника маневров и вырывая у него шпагу.^[23] Но на французского посла, также как на всех его товарищей, общий строй жизни при новом царствовании производил впечатление вечного празднества, превращаемого, благодаря склонностям императрицы и традициям предыдущего царствования, в оргию.
Приближенных императрицы, старых и новых, уже было бы достаточно, чтобы придать ее царствованию именно такой характер. Началось с камер-фрау. Их было три немки, во главе с Анной Крамер, плененной, как ее госпожа, при взятии Нарвы и посланной с семьей в Казань. Местный губернатор, «оценив ее», по выражению князя Долгорукова в его «Записках»,^[24] последовал примеру Меншикова, уступив ее Петру, который сначала поместил ее при девице Гамильтон (одной из своих любовниц), затем при самой Екатерине, сделав ее фрейлиной; потом она стала его домоправительницей и, наконец, перешла гофмейстериной ко двору великой княжны Наталии Алексеевны. Юстина Грюнвальд и Иоганна Петрова, немецкого имени которой, скрытого под этой русской фамилией, мне не удалось узнать, довершали в 1725 году трио. Два года спустя Крамер в обществе четвертой немки, Каро, как говорили, бежавшей из гамбургского публичного дома – вот почти буквальное подтверждение слов Герцена – попала в тюрьму за кражу бриллиантов. По смерти великой княжны Наталии один из ее перстней очутился на пальце секретаря – немца молодого князя Долгорукова, фаворита Петра II.^[25]
Из русских только две были близки к императрице: девица Толстая и вышеупомянутая княгиня Голицына, подвиги которой мы видели.
Нечего сказать, хорошая компания! Но и сама семья стоила своих слуг. 21 мая 1725 г. была свадьба старшей дочери императрицы, Анны Петровны, с герцогом Голштинским, Карлом-Фридрихом. Три дня спустя саксонский резидент доносил своему двору:
«Меня уверяют, что после свадьбы герцог Голштинский три раза не ночевал дома – или по нежеланию жены, или из-за московской гризетки, которая здесь. Мать в отчаянии, что пожертвовала дочерью». Впрочем, сама принесенная в жертву дочь вовсе не приходила в отчаяние. На следующий год тот же дипломат писал, что она вознаграждает себя, ночуя «то у одного, то у другого», в обществе своей двоюродной сестры, будущей императрицы Анны I.^[26]
Введение этой голштинской ветви в дом Романовых и в русскую историю было последнею мыслью Петра Великого. Единственный сын старшей сестры Карла XII, Гедвиги-Софии и Фридриха IV, герцога Голштинского, мужа Анны Петровны, по-видимому, ждал со временем наследие дяди. Побежденный при Полтаве Карл увлек и несчастного принца в своем падении. Собственные владения его сделались добычей Дании, так что, не зная куда податься, герцог, наконец, решился искать приюта в России, где его ждало неожиданное счастье. Болезненный, некрасивый, не умный, он не имел ничего, чем мог бы понравиться. Однако он настолько понравился Екатерине, что она пожелала иметь его зятем, и Петр одобрил ее выбор. Как претендент на шведскую корону и законный владетель земли, захваченной Данией, молодой человек соглашался на различные комбинации высшей политики. Екатерина, не занимавшаяся политикой, унесла с собой тайну своего предпочтения; но можно догадываться о его причинах. Симпатии между пороками – одна из самых неизменных законов природы. Анна Петровна не сразу согласилась. Она, по-видимому, заслуживала лучшей партии. Даже Шантро, которого нельзя заподозрить в лести, говорит, что она была «красавицей», а передаваемый им анекдот о графе Апраксине, навязчивое ухаживание которого она отвергла, показывает, что княжна была не глупа. Когда этот слишком предприимчивый ловелас подал ей шпагу, прося смерти от ее руки, если она отвергает его, она сделала вид, что хочет действительно пустить в ход орудие, и обратила нахала в бегство.^[27] После замужества, только несколько отсроченного смертью Петра, она, как мы видели, не отказывала себе в развлечениях, между тем как восшествие на престол Екатерины выдвинуло герцога в первый ряд и сделало из него ближайшего советника и доверенного тещи. Через несколько месяцев он вместе со своим министром Бассевичем был как бы чем-то вроде регента.
Подругой ночных развлечений его жены была Анна Курляндская, дочь старшего брата Петра, Ивана, овдовевшая в 1710 г., т. е. на второй день своего брака. Петр устроил эту свадьбу между двумя поездками по Германии, действуя также не без задней мысли, оказавшейся гениальной идеей. Вассальная связь, соединявшая Курляндию с Польшей, ослабела с течением времени, и герцогство уже давно являлось лакомым кусочком для других, более сильных соседей. Герцог Курляндский не успел отвезти жену домой: он умер дорогой, упившись на своей свадьбе. Я рискую еще раз навлечь на себя обвинение, что рассказываю сказки! Петр, тем не менее, пожелал, чтобы Анна Ивановна жила в Митаве. Она там скучала и под различными предлогами часто являлась на берега Невы, где тоже находила себе утешения. Ее агентом в Петербурге был Рейнгольд Левенвольд.
Левенвольд принадлежал к семье, происходившей из Люнебурга, но поселившейся с тринадцатого века в Ливонии; он служил в шведской армии, а после Полтавы перешел на сторону победителя. Очень способный к интриге, он воспользовался герцогиней Курляндской, чтобы приблизиться ко двору, и служил ей, составив целую приверженную ей партию, центром которой была очень живая и влиятельная особа, княгиня Волконская, урожденная Бестужева. Анна Иоанновна, которую ее Курляндское герцогство кормило плохо, постоянно^[28] и сильно нуждалась в деньгах, и ее друзья удовлетворяли ее требованиям, обирая ее сестер, кричавших «караул». Получив за эти услуги право являться ко двору запросто, ловкий придворный сумел воспользоваться им для своей выгоды. Типичный представитель немцев, державшихся «тише воды, ниже травы», а при последующих царствованиях заявивших такие громкие притязания, Левенвольд старался всеми силами устроить свою карьеру. Красивого, но ничтожного при его прекрасных манерах, тратившего на игру и другие прихоти большие суммы денег, получаемые от женщин, искусного устроителя праздников и интимных пирушек, его принял с распростертыми объятиями кружок, среди которого Екатерина вознаграждала себя за лишения минувших дней. Он сделался ее возлюбленным наравне с Петром Сапегой. С последним, принадлежавшим к одной из знаменитейших польских семей, в России появляется новый вид авантюриста-перебежчика, которые при катастрофе, постигшей в недалеком будущем их родину, должны были заботиться о спасении своего достояния ценой, обыкновенно уплачиваемой за подобные компромиссы. Отец его, бывший кандидатом на высшую военную должность в республике, умер русским фельдмаршалом и секретным агентом на жаловании своих новых государей.^[29] Судьба, еще более выгодная, но еще менее славная, ожидала его сына. Рассказывали, что Екатерина была крепостной двум дворян; этим объясняется их прибытие в Петербург после возвышения их бывшей «холопки».
Вот из кого состоял двор! Не извинительно ли, что дипломатический корпус, знавший только его и, видя, что он предавался своим естественным наклонностям, судил о правительстве по лицам, как бы составлявшим его? Лефорт, например, писал:
«14 июля 1725 г. Нет возможности определить поведение этого двора. День превращается в ночь, он не в состоянии позаботиться обо всем. Все стоит; ничего не делается… Никто не хочет взять на себя никакого дела… Дворец становится недоступным; всюду интриги, искательство, распад…
25 мая 1726. — Боюсь прослыть за враля, если опишу придворную жизнь… Кто поверит, что ужасные попойки превращают здесь день в ночь… О делах позабыли; все стоит и погибает…
15 марта 1727. — Казна пуста; денег не поступает, никому не платят… Одним словом, не нахожу красок, чтобы описать этот хаос».^[30]
Но так было только по видимости. Без сомнения, Екатерина была неспособна заботиться об обширном хозяйстве, выпавшем на ее долю и не походившем на те, в которых ей приходилось блистать в ту пору, когда она стирала белье Меншикова, или позднее, когда готовила своему новому хозяину его любимые блюда. Она была в состоянии присутствовать на учении какого-нибудь полка и находить удовольствие в подобном зрелище. Она снова жила лагерной жизнью, привычной ей в течение стольких лет. А кроме того, там можно было видеть красивых молодцов и сделать выбор между ними. Но, между двумя чарками водки, заботы императрицы, также как и способности ее, не шли дальше этого. Очевидно, она вовсе и не помышляла о том, чтобы управлять. А правительство, между тем, существовало. Оно, правда, не знало, в какую сторону броситься среди хаоса, описываемого саксонским агентом, но все же не погибало в нем, без чего это царствование и последующие, немногим отличавшиеся от него, наверное были бы гибелью России. Царству женщин противостояло в России, как и в других странах, естественная противоположная партия, одновременно гибельная и спасительная: фаворитизм, историческое значение которого и физиономию я постараюсь обрисовать. Это явление не вполне разрешает загадку, сбивавшую с толку всех современных наблюдателей: поддержание и развитие огромной державы при условиях, по всей видимости, способных привести ее к погибели.
Россия имела другие причины для жизни и роста, и я также постараюсь выяснить их. Но участие во власти Меншикова и Потемкина было одним из необходимых факторов этой столь изумительной судьбы.

I. – Историческое происхождение фаворитизма. – Борьба Меншикова с его соперниками. – Острое столкновение. – Учреждение Верховного Совета. – Характер и последствие реформы. – Периодический упадок самодержавия. – Екатерина не имеет никакого значения. – Самодержавие и фаворитизм в опасности. – Месть Меншикова. – II. Вопрос о престолонаследии. – Агитация в пользу Петра Алексеевича. – Проект замужества. – Вмешательство Дании и Австрии. – Граф Рабутин. – Девица Крамер. – Петр Алексеевич, жених Меншиковой. – Торжество фаворита. – Смерть Екатерины. – Ее завещание. – Восшествие на престол Петра II. – III. Общие итоги царствования. – Участие Екатерины. – Ничтожество и грязь. – Почему Россия не последовала за ней в этом падении. – Страна и ее естественные богатства. – Задатки силы и причины слабости. – Преобразование без преобразователя. – Бессилие страны продолжать. – Финансовые затруднения. – Экономия поневоле. – Спасают внешность. – Академия наук. – Внешний престиж. – Дипломатия Петра Великого. – Положение Европы. – Союз с Францией. – Причины его неудачи. – Людовик XV и Елизавета. – Угрозы войны. – Союз с Австрией. – Присоединение Пруссии. – Первый тройственный союз. – Основание его и виды в будущем. – Итог. – Внутреннее и внешнее развитие задержались, но не прекратились. – Развитие продолжается.

I

Естественное дополнение к окончательной форме женского правления – фаворитизм – имеет в России две стороны. Левенвольды и Сапеги представляют одну из них – наиболее неприглядную. С Меншиковым и Потемкиным, впоследствии, тип фаворита поднимается до степени политической общественной силы и делается одним из необходимых колес правительственной машины. Уже самодержавие клонилось к созданию подобного колеса. Я показал,^[31] как Петр – частью по личному капризу, а частью по необходимости – создал так сказать подобие себе, назначая то Ромодановского, то Меншикова, своими заместителями в некоторых основных обязанностях самодержавия. Не имея государственного учреждения, способного снять с него долю бремени разнообразных обязанностей, державших на нем, обособленное и сосредоточенное в самом себе самодержавие рушилось под тяжестью этих обязанностей, даже в том случае, если его представителем являлась личность исключительной мощи. Екатерина I и ее ближайшие преемники даже не помышляли о том, чтобы нести тяжесть, и она сама собой скатывалась на плечи стоявших вблизи. После смерти Петра, Меншикову оставалось делать только то, что он делал десятки раз прежде, когда царь отсутствовал или предавался развлечениям. И на другой день после смерти, так же, как накануне, административные органы – Сенат, коллегии, различные канцелярии – оказывались неспособными ни на какую инициативу. Меншиков заменял ее и продолжал управлять по-прежнему. Он сделался повелителем.
По какому праву? Как постоянный заместитель царского авторитета, хотя подобное исполнение неограниченной власти и не было обусловлено никаким законом. Такова неотъемлемая черта фаворитизма, где бы он ни проявлялся.
Применение на практике такого режима не обошлось без затруднений. При жизни Петра, когда фаворит исполнял обязанности государя, последний стоял позади его, давая свои согласия на временные распоряжения своего второго я. Екатерина желала подражать своему супругу; но у нее не было железной руки реформатора, и среди окружающих императрицу Меншиков нашел себе соперников. Герцог Голштинский с первых дней проявил намерение потягаться с ним и не подчиняться высокомерию, все усиливавшемуся в этом бывшем пирожнике. Бассевич старался еще раззадорить честолюбие и подозрительность своего герцога. У Меншикова не было ни гибкости, ни такта, чтобы устранить последствие этого. Однажды, когда он представил принцу своего восьмилетнего сына, мальчик вздумал встать во время приема, и все придворные последовали его примеру; а Меншиков и не подумал найти излишним подобное выражение почтения. Этот инцидент вызвал скандал. Появились и другие недовольные. Побежденные 28 января, но не примирившиеся, Голицыны и Долгорукие не расставались с мыслью о конституционной олигархии. Внутренняя жизнь страны частично зависела от хода этой борьбы.
В конце 1725 г. она повела к острому столкновению. Один из немцев – сотрудник Петра, отысканный им незадолго до смерти и предназначенный в будущем к великой роли, инженер Миних, был занят в это время скромной работой: постройкой Ладожского канала. За недостатком других рабочих, ему давали солдат, и в 1726 г. он потребовал их 15 000. Сенат намеревался удовлетворить его просьбу, когда Меншиков взял на себя доложить высокому собранию, что оно не может располагать ни одним человеком, каково бы ни было его постановление. Подобный способ решения вопросов был совершен в господствующем духе, но Петра уже не существовало, чтобы санкционировать его, и результат получился иной. Сенат выказал недовольство. Некоторые его члены выразили намерение не ездить более на заседания, и распространился слух, что возникшее неудовольствие этим не ограничится. Кампредон ждал революции. Он видел в перспективе правительство, «приблизительно вроде английского», и слышал, что подобный проект уже составлен и тайно послан в украинскую армию, откуда и «начнется движение». Действительно, идея подобного конституционного преобразования носилась в воздухе, и голштинская и олигархическая партии старались осуществить его, каждая по-своему. Даже в Сенате остатки старой знати, ослабленной реформами, сходились с людьми, недавно возвысившимися, вроде Ягужинского, находя невыносимым деспотизм фаворита.
Меншиков испугался и довольно ловко пошел на компромисс, отразившийся, подобно большинству такого рода перемен, прежде всего на собрании, первоначально вызвавшем столкновение. 3 февраля 1726 года вышел указ об учреждения Верховного Тайного Совета из девяти членов, в руки которых должны были перейти важнейшие, как внутренние, так и внешние, государственные дела. Иностранцы не сразу поняли смысл подобного учреждения. Кампредон видел в нем дело самого Меншикова и Толстого, имевшее целью утвердить поколебавшийся авторитет Екатерины и собственную власть, но не без некоторых противоречий; а также он упорно продолжал видеть в новом учреждении переход к английскому или шведскому образу правления.^[32] Это был только переходный компромисс.^[33] Старая знать получила с Апраксиным и Дмитрием Голицыным представительство в Совете, дававшее возможность удовлетворять ее стремления и неприязни, а герцог Голштинский заседал в Совете рядом с Толстым и Меншиковым. Власть разделили между собой, не позаботившись, однако, определенно разграничить ее. Это послужило, отчасти, причиной неуверенности общественного мнения того времени, находящему еще и теперь отголосок в ученых спорах. Но в сущности произошла только замена одних лиц и имен другими. Учреждением нового органа у Сената отнимались три функции – законодательная, исполнительная и судебная, которые до того времени принадлежали ему. Теперь ему остались одни крохи. Таким образом реформа получила характер простой замены. В организации, полученной им от Петра, Сенат уже представлял собой скорее Совет, чем Палату. В нем заседало всего одиннадцать членов, большинство которых имело еще другие должности, так что в действительности присутствовало всего трое или пятеро.^[34] Он и теперь еще сохранял теоретически, некоторую инициативу в делах законодательства; но ему приходилось уже предлагать свои проекты на рассмотрение Совета, вместо того, как то делалось прежде, чтобы подавать их на утверждение императрицы. Точно также в области администрации и административной юстиции, где его полномочия оставались, в сущности, очень обширными, совет отнимал у него только главенство в этой обширной компетенции. Однако никаким текстом не было урегулировано распределение, так что в первые минуты возникло, даже среди прямо заинтересованных, сомнение в действительности уменьшения этого главенства – diminutio capitis. Последующий указ от 9 февраля еще увеличил неуверенность, приказав Сенату «прерываться в прежнем состоянии и достоинстве», и сохранить в официальной переписке за ним наименование «Правительствующего Сената». Переход совершался постепенно, мало-помалу: указом от 7 июля 1727 г. уменьшалась сфера деятельности сенаторов в делах уголовных: указ 27 июля 1727 г. отнял у них управление Малороссией. И так далее.
В обстоятельствах, предшествовавших возникновению и развитию нового органа, действительно крылся зародыш реформы, важной в другом отношении, и почти революции. При более близком взгляде, Совет и его деятельность являются следствием внутренней работы, происходившей в продолжение веков в автократическом режиме под двойным влиянием его теоретического всемогущества и действительной слабости – антагонизма между личной властью и принципом представительства, вызвавшего в нем самом постепенное разложение. Рассмотренное нами столкновение с его исходом может послужить только примером такого антагонизма, точно так же, как образование в прошлом различных специальных советов, во все времена заступавших место абсолютизма в эпохи его периодических ослаблений.^[35] И абсолютизму Екатерины I грозила окончательная гибель в этой многовековой борьбе. Протоколы заседаний нового Совета содержат в этом отношении весьма назидательные указания. 23 декабря 1725 г. члены Совета после заседания в отсутствие ее величества перешли в апартаменты императрицы, и… прежде послушали, как играют куранты недавно купленных часов, а затем государыня соблаговолила принять доклад, чтение которого продолжалось полчаса. После того она отправилась обедать, пригласив и советников к столу. Она отдала делам все внимание, на какое была способна. В следующем году, с 1-го января по 6 мая, день ее смерти, она ни разу не присутствовала в заседаниях Совета.^[36]
Таким образом применяемое, самодержавие превращалось в совершенную фикцию. И скоро Совет ограничил эту фикцию даже в том, что, дольше всего сохраняется из всех внешних проявлений власти, обреченных на погибель: ни в формуле присяги, приносимой советниками; ни в указах, исходивших из Совета, – нигде Екатерина не называется самодержицей. Потому что они, эти советники, имели – или присвоили себе – право законодательной деятельности motu proprio. Вопрос этот спорный и не решен окончательно и до сих пор; но указ от 4-го августа 1756 г., измененный Советом уже после подписания его императрицей, по-видимому, решает спор. Мера была принята в отсутствии Меншикова и направлялась против него, а именно против обычая устных распоряжений, имевших силу закона, давать которые фаворит присвоил себе привилегию. Тем более знаменателен поступок Совета. По букве, указы Совета всегда бывали именные, от имени императрицы, так как предполагалось, что она председательствовала на всех собраниях. Мы видели, как оправдалось это предположение.^[37]
Захват власти, осуществленный таким образом, получил, наконец, вполне законное и неопровержимое признание в завещании Екатерины, которым во время малолетства великого князя Петра Алексеевича за регентством признавались все права самодержавного государя.^[38]
Первым, для чего советники воспользовались этими правами, было: не обращать никакого внимания на последнюю волю императрицы в других отношениях. Но со временем борьба, склонявшаяся как будто к поражению самого фаворитизма, как прямого продукта единодержавия, и к исключению его из будущих судеб страны, доставила Меншикову самый блестящий случай взять реванш; так что он одно время был в состоянии составить противовес судьбе своих противников и направить им во вред все свои прежние преимущества.

II

Выбор, сделанный солдатами Екатерины, вручившими ей власть самодержицы, скоро являлся перед ними в своем настоящем свете, т. е. в свете поступка очень необдуманного. Екатерине шел пятидесятый год, и ее здоровье, уже сильно пошатнувшееся, требовало осторожности, о которой она и думать не хотела, предаваясь удовольствиям и кутежам во всех видах. Скоро стало ясно, что она долго так не протянет, и возможность ее близкой смерти ставила творцов ее карьеры в очень затруднительное положение. Если бы наследником оказался сын Алексей или одна из дочерей Петра, Меншикову и Толстому грозила бы одинаковая опасность. От мужа герцогини Голштинской им не стоило ждать ничего хорошего. Сестра ее, Елизавета, которую тщетно старались пристроить во Францию – мы еще вернемся к этому эпизоду – нашла в 1726 г. партию гораздо менее блестящую, и также в голштинской семье. Ее жених, двоюродный брат ее деверя, брат одного из многочисленных претендентов на курляндский престол, а пока что епископ (любекский), умер до свадьбы, и задача осталась прежней. Человек, за которого Елизавета могла выйти, со временем мог также оказаться врагом. Остерман, будущий государственный человек, уже начинавший выдвигаться, встревожил было фаворита и его друзей своим предложением соединить обе соперничавшие ветви потомства Петра браком между теткой и племянником, между Елизаветой и сыном Алексеем. Церковь не дозволяла такого союза, но уже само возникновение подобного проекта при всей его невыполнимости указывало, что все убеждены в невозможности, чтобы молодой великий князь был обойден вторично. И духовенство, и народ видели в нем законного наследника. Архимандрит нижегородского монастыря Исаия поминал на ектеньях «благочестивейшего великого государя нашего Петра Алексеевича», и когда ему возражали, отвечал: «Хотя мне голову отсеките, буду так поминать, а против присланной формы (Благоверного великого князя) поминать не буду, потому что он наш государь и наследник». В тайную канцелярию то и дело доставляли мужчин и женщин, виновных в том, что они высказывали подобные же взгляды.^[39]
Предписание церквам поминать на ектеньях цесаревен прежде царевича, первенство, отданное герцогу Голштинскому перед маленьким Петром в официальных церемониях, только раздражали общественное мнение, которому постоянно чудилось вмешательство вооруженной силы. Опять пошли толки об украинской армии. Говорили, что она уже на пути.
Без сомнения, неожиданное выступление, посредством которого Меншиков в 1726 г. вздумал бороться с Морицом Саксонским в Курляндии и водвориться там вместо его, было следствием подобного тревожного положения вещей. Я ниже коснусь того, как авантюра окончилась неудачей для обоих претендентов. Но Меншиков не замедлил подыскать себе исход гораздо более выгодный.
Возможность восшествия на престол одной из дочерей Екатерины угрожала также Дании из-за шлезвигского спора. Сознавая свое бессилие устранить опасность одними собственными силами, датский министр Вестфаль обратился к своему коллеге, австрийскому послу. Петр Алексеевич приходился племянником германской императрице, что создавало для представителя Германии привилегированное положение. Принадлежавший к древней бургундской фамилии родственной по матери голштинскому дому (она была принцессой Голштин-Визенбургской и происходила от ветви этой фамилии, поселившейся в Саксонии и Силезии) граф Рабутин имел связи в обоих лагерях и поэтому пользовался большим влиянием. Он придумал, чтобы уладить все, исход еще более своеобразный, чем план Остермана.
У Меншикова было две дочери, для которых он метил очень высоко. Он отказал принцу Ангальт-Дессаускому, сватавшемуся за одну, под предлогом, что мать принца слишком низкого происхождения. Говорили, что она была дочерью аптекаря. Старшая, красивая, грациозная и скромная, по словам современников – Мария Александровна с 1727 г. была невестой Петра Сапеги. Она обожала своего жениха, что было вовсе не по душе Екатерине, которая все отсрочивала свадьбу. Вдруг императрица решилась расстроить ее совсем и выдать за Сапегу свою племянницу Скавронскую, вероятно надеясь, что та не будет так же расположена к своему мужу. Сапега благодушно покорился, но Меншиков ворчал, говорил о вознаграждении, которое ему обязаны дать, и Рабутин подвернулся как раз кстати, указав ему этот проект, до которого сам фаворит, несмотря на свое безграничное честолюбие, может быть и не додумался бы. Во всякой другой стране проект сочли бы безумством; но ловкий дипломат знал, с кем имеет дело. Девица Крамер получила 30 000 червонных, чтобы расположить императрицу в пользу проекта,^[40] и в марте 1727 г. по Петербургу разнеслась весть, что Петр Алексеевич назначен по завещанию Екатерины ее наследником, и что он женится на девице Меншиковой, а отец последней по этому случаю получает от императора Карла VI грамоту на владение герцогством Козель в Силезии с принятием в число владетельных князей европейских.
Напрасно обе цесаревны бросились к ногам матери, умоляя не наносить такого позора дому Романовых; Меншиков одержал верх, найдя сильную поддержку во главе старой вельможной партии, Дмитрии Голицыне, не видевшем другого средства возвести на престол сына Алексея. Можно себе представить ярость и гнев Толстого, которому изменил его друг, и теперь грозили, наверное, преследования. Он пытался оказать отчаянное сопротивление. Обманутый Апраксиным, всегда малодушным, лишенный поддержки Ягужинского, которого Меншиков благоразумно удалил под предлогом поручения в Польше, Толстой нашел союзников только в лицах, имевших мало влияния: в Бутурлине и Девьере.^[41] Да и эти не сходились между собой. Девьер склонялся на сторону Анны Петровны, походившей, по его словам, на отца, а Толстой предпочитал Елизавету, потому что муж герцогини Голштинской, без сомнения смотрел на Россию только как на ступень к шведскому престолу. Стокгольм еще сохранял престиж в Петербурге! Никто не отваживался на решительный шаг у Екатерины. Один сваливал поручение на другого. Прошли недели и месяцы в бездействии, как вдруг 10 апреля 1727 г. Екатерина заболела. Уже 8 марта Лефорт писал на своем варварском французском языке: «Царица, по-видимому, серьезно больна опухолью в ногах, поднимающейся к бедрам и не предвещающей ничего хорошего. Считают, что причина – злоупотребление спиртными напитками.^[42]
Сила будущего тестя, будущего императора, зависевшая от его положения, вполне проявилась по этому случаю так же, как полное ничтожество всех правительственных учреждений, когда какое-нибудь из ряда вон выходящее обстоятельство требовало их вмешательства. Меншиков вполне забрал Верховный Совет в свои руки, и он творил его волю. Было решено считать Петра Алексеевича несовершеннолетним до 16 лет, а регентом на это время быть его тестю, хотя по праву управлять должен был Совет.
При совершеннолетии племянника, две цесаревны, Анна и Елизавета, должны были получить каждая по 1 800 000 рублей и бриллианты матери, разделенные поровну.
Толстой счел свое дело потерянным и притих. Но Меншикову были известны все его прежние происки, и он воспользовался некоторыми необдуманными поступками Девьера, чтобы устранить всех участников заговора. У него были, кроме того, старые счеты с португальцем, с которым ему пришлось поневоле породниться, выдав за него свою сестру. Девьер был арестован. Обвинительный акт против Бесчастного был образцом уголовного процесса того времени. Девьера обвиняли в том: 1) что он не только не был в печали при жестокой болезни параксизмуса ее величества, но и веселился и плачущуюся Софью Карлусовну (Скавронскую), племянницу императрицы вертел вместо танцев и говорил ей: «Ненадобно плакать». 2) В другой палате сам сел на кровать и посадил с собой его высочество великого князя и нечто ему на ухо шептал; в тот же час и государыня цесаревна Анна Петровна в безмерной быв печали и стояв у стола плакала; и в такой печальный случай он, Девьер, не встав против ее высочества и не отдав должного рабского респекта, но со злой своей предерзостью говорил ее высочеству, сидя на той кровати: «О чем печалишься, выпей рюмку вина…» 4) Его высочество напоминал, что его высочество сговорил жениться, а они за нею (за невестою его) будут волочиться, а его высочество будет ревновать».
Все эти обвинения служили, конечно, только предлогом, чтобы начать розыск с его обычными приемами – пыткой и кнутом. В застенке Девьер признался в своем сообщничестве с Толстым и Бутурлиными. Последний, имевший влиятельных родственников, отделался ссылкой в свои поместья. Двое других были «лишены чина, чести и деревень» и сосланы Сибирь. Относительно Девьера еще прибавлено по приказанию Меншикова: «Девьеру, при ссылке учинить наказание, бить кнутом».^[43]
Но казалось, очевидным, что и обе цесаревны принимали участие в заговоре. Испуганный герцог Голштинский поспешил вступить в соглашение с временщиком через посредство Бассевича, Меншиков оказался сговорчивым, согласившись на то, чтобы обеим цесаревнам было выдано немедленно по миллиону и чтобы они не были забыты при установлении порядка будущего престолонаследия. Герцог даже добился утверждения обещания, данного Петром, поддержать при случае притязания его (герцога) на шведскую корону. Все это должно было найти себе место в завещании императрицы, новую редакцию которого составил Бассевич. Меншиков же взял на себя заботу о подписании его государыней. Наконец, из миллиона, назначенного принцессе Голштинской, фаворит выговорил себе 60 000 рублей, не ожидая, что ему скоро придется ответить за это мошенничество.
Все это происходило в первых числах мая. Екатерина умерла, и тотчас же завещание, устанавливающее права Анны и Елизаветы, на тот случай, если бы Петру Алексеевичу пришлось умереть без наследников, было прочитано в присутствии членов императорской фамилии, членов Верховного Совета, Сената, Синода и Генералитета. Завещание явно нарушало закон престолонаследия, установленный Петром Великим, а также закон естественный, вовсе не упоминая о законных дочерях Ивана, старшего брата, перед которыми было оказано предпочтение незаконным дочерям меньшего брата. Сапега, не отходивший от смертного одра императрицы, утверждал, что она ничего не подписывала. Но большинство было удовлетворено признанием, наконец, прав сына Алексея. Все поздравляли молодого императора, как поздравляли Екатерину, а народ принял это новое царствование так же, как предыдущее, не спрашивая о причинах. Секретарь императорского кабинета, Макаров, уведомил о восшествии на престол Петра главное лицо тогдашней Москвы – графа Мусина-Пушкина любопытным письмом, где Петр II является одновременно государем по завещанию, по избранию и по наследству: «По ее величества тестаменту, учинено избрание на престол Российский новым императором наследственному государю, его высочеству великому князю Петру Алексеевичу».^[44]
Екатерина царствовала два года и два месяца. Я постараюсь теперь подвести итоги этого царствования с двойной точки зрения: внутренней и внешней политики.

III

Личное участие Екатерины в этом правлении не велико, как уже было указано. Оно вначале ограничилось раздачей наград и рядом мер, вознаграждавших многочисленных более или менее важных опальников прошедшего царствования. В Петербурге появилась целая толпа как бы выходцев с того света: Шафиров, Скавронский-Писарев, Лесток и монах Суздальского монастыря, замешанный в деле Евдокии, а также друзья несчастной царицы и родственники Глебова. Ушакову, палачу Монса и его сообщников, было поручено вернуть из Сибири поверенную преступной любви, чуть было не погубившей Екатерину, Матрену Балк и ее детей. Секретарь казненного любовника, Столетов, шут Балакирев, тоже запутанный в трагическом процессе, были возвращены из каторжных работ, а документы, относящиеся до этого знаменитого процесса, запечатаны, за исключением одного письма, вероятно, особенно компрометирующего, которое было сожжено.^[45]
Одна только Евдокия не воспользовалась милостями императрицы. Ее, правда, вывезли из монастыря, где она была заточена, но только для того, чтобы поместить в более надежную тюрьму: в Шлиссельбургскую крепость. Правда, на ее содержание были назначены достаточные суммы; но это не мешало ей временами даже голодать. Деньги расходились по рукам тюремщиков, а Екатерине некогда было наблюдать за их употреблением.
Она веселилась. А если и случалось ей вмешиваться в дела правления, то не к пользе их. Как мы видели, она присутствовала на парадах, и вздумала также присутствовать на морских учениях и сама руководит морскими маневрами. Но это не мешало генерал-адмиралу Апраксину замечать, что у его матросов нет одежды, даже иной раз рубашек. Суда старели и не возобновлялись. В продолжение всего царствования спустили только два линейных корабля. В 1726 г. было приказано вооружить войско, но не оказалось денег. Адмиралу пришлось выдать взаймы 2000 рублей из своего кармана на неотложные нужды.^[46] Петр обрел в Мариенбургской пленнице подругу, подходящую к его вкусам и привычкам; но она всегда была только вьющимся растением, обвивающимся вокруг могучего ствола. Когда великан-дуб пал, то она распласталась по грязи, вернувшись к ничтожеству.
Предположив, что Россия последует за Екатериной в этом падении, современные наблюдатели сильно ошибались также и относительно того, что составляло сущность и величие предыдущего царствования. Необузданная энергия и героическая мощь преобразователя работали над организмом, сильным уже самом по себе и способным существовать и даже расти дальше, извлекая из собственных запасов элементы силы и роста. Конечно, теперь, казалось, отсутствовал импульс, заставивший страну одним скачком перескочить через стадии прогресса, в других местах измеряемые веками. Народная масса, ничего не понявшая в реформах, не имела ни желания, ни возможности продолжать идти этим путем, цель которого не видима, тем же шагом, уже начавшим утомлять даже самого Петра. Для того же, чтобы продолжать личное дело реформатора, у его естественных наследников, кроме Екатерины, с Меншиковым во главе, не хватало ни направляющей идеи, ни даже технических знаний. Петр их приставил к работе, как сам за нее стал, без подготовки, без согласования между поставленной задачей и способностью ее выполнить. Он также не давал себе труда посвятить своих сотрудников в общий план здания, которое намеревался строить. Большинство не знало ни цели, ни назначения мелких подробностей, поручаемых их выполнению. Наконец, большая часть была искателями приключений, видевшими в этой работе только заработок или способ сделать карьеру. Предоставленные самим себе, они пошли к тому, что их больше интересовало, а главное, занялись придворными происками.
Царствование Екатерины составило застой в начавшемся развитии. Но, может быть, это еще не было несчастьем. Действительно, кажется, что Петр своими колоссальными размерами и блеском своего гения заслонял неспособность страны выдержать, пока, в целом эту цивилизацию, которую на нее навалили. Точно также при введении нового порядка вещей, некоторые недостатки слишком поспешной постройки укрылись от взгляда преобразователя, а теперь выступали наружу. В этой стране – как я уже сказал и как показало близкое будущее – скрывались ресурсы огромные, но еще малопригодные для употребления их согласно ученым формулам западной экономии: была масса человеческих жизней, которыми можно было распоряжаться; не было недостатка в людях, преданных и мужественных, но богатых было немного; больше подданных, готовых идти на смерть за своего государя, чем способных отдать хотя бы несколько рублей в его казну. Крепкая вера реформатора в быстрое развитие промышленности и торговли, недавно созданных, не подтвердилась. Доходы не только не увеличивались, но, напротив, уменьшались в ужасающих размерах. В 1725 г. едва-едва собирали десять миллионов рублей – нищенство для большой европейской державы, которую приходилось поддерживать на известной ноге. А в ближайшие годы доходы спустились даже до 8 миллионов! Это явление нетрудно объяснить, если вспомнить о временном распределении общественных и экономических сил. Долю промышленного и торгового класса приходилось в 1722 г. – год первой ревизии — всего 2,9 %, т. е. 172 000 душ, да шесть миллионов составлявших население Великой России. В последующее пятидесятилетие прирост в этом отношении самый незначительный, и цифры поднимаются только на 196 тысяч и 6 400 000. Для всей империи данные, собранный одним современным дипломатом, Вокеродом,^[47] оказываются еще менее утешительными. Дворянство, чиновники и духовенство составляют 3,8 %, 1,5 % и 2,3 % горожан. А остальные? Остальные, т. е. 90 %, были крестьяне. Новый режим, навязанный стране, ложится особенно тяжело и именно на этот последний класс, единственный действительно продуктивный, и один он не был в состоянии вынести этой тяжести. Уже в 1724 году оказалось миллион недоимок от невзноса подушной подати, т. е. 25 %. Административная система, введенная Петром, сама по себе была создана, чтобы делать более тяжелой непропорциональную тяготу податей, лежавшую на этих единственных плательщиках. В основании этой системы лежали два элемента весьма различного происхождения и значения: коллегиальная организация и привлечение к делу местных сил – первое происхождение заграничного, второе – освященное народной традицией. Первый элемент оказался на практике совершение непригодным, и, уничтожая его, наследники великого человека только повиновались инстинкту самосохранения, второе начало могло и должно было дать хорошие результаты в будущем; но опыты, делаемые с его приложением, без Петра, показались преждевременными. В этом отношении, как во многих других, преобразование без преобразователя походило на машину, которую лишили двигателя.
Вместе с гением у Петра была вера, способная сдвинуть горы. Но подобные чудеса не бывают продолжительны. Предполагали, что постепенная национализация административных учреждений, заимствованных извне, входила в общий план, задуманный реформатором, и я согласен признать это, хотя он и не высказал их намерений в этом отношении; но во всяком случае, эта задача превосходила способности его преемников. Они довольно ясно сознавали, каково было унаследованное ими положение вещей. Была учреждена под председательством Дмитрия Голицына комиссия для рассмотрения состояния городов и деревни и отыскания способов улучшения фиска, представители которого были из рук вон плохи, что и вело всех к разорению. Комиссия указала совершенно справедливо на слишком большое число чиновников, занятых распределением податей, на тиранию местных властей, на неудобства от постоя войск в округах, как на причины все усиливающегося истощения. Лекарство было найти гораздо труднее, да и некогда оказалось искать его. Придворные интриги, борьба партий захватили все умы. Сражались за Меншикова или против него и, между прочим, додумались только – для выхода из затруднения – вернуться к практике XVII века – когда воеводы были одновременно в своих областях и администраторами, и судьями, и собирателями податей. Народ, правда, прозвал их «волками лютыми», но подобным вещи легко забывают, когда возвращаются к старым порядкам, что в обычае у всех стран. Прибавили виселиц для лихоимцев и вымогателей, надеясь с помощью подобной предосторожности положить конец злоупотреблениям. Но положение дел не улучшалось; поступления все падали. Тогда решили уменьшить расходы. Не только отказались от достройки здания по широко задуманному архитектором плану, но даже склонялись пожертвовать некоторыми частями уже возведенными или строящимися. Даже в области народного образования – этом краеугольном камне цивилизующего здания – паролем стало применение самой строгой экономии, и в октябре 1726 г. указ объявил слияние светских школ с духовными семинариями, уничтожая одним почерком пера одно из важнейших созданий реформы.
Сохранился только фасад с его декоративной внешностью, выстроенный Петром Великим несколько напоказ. Екатерина I в этом отношении как будто исполняла гордые слова, которыми начала свое царствование, говоря, что с помощью Божьей она надеется выполнить все начинания своего супруга. Она осуществила учреждение Академии наук, задуманное великим человеком, и в стране где девять десятых жителей не умели читать, снарядила экспедицию Беринга, намеченную в предыдущем царствовании. Беринг был датчанин, а Блументрост, президент Академии – немец, и, кичась их подвигами и работами, России как будто щеголял в чужих перьях, отнимая в то же время от употребления менее тщеславного, но более полезного средства, которых, как мы видели, не хватало на самые насущные потребности. Но крайности, по-видимому, составляют во всех направлениях и отношениях один из законов, управлявших развитием этой страны. По-видимому, задыхаясь и обнищав, она в то же время являлась способной поддерживать, во всей его неприкосновенности с внешней стороны, политическое наследие Петра. Соратники Петра – Долгорукий, Матюшкин, Левашов защищали его завоевания в Персии; Голицын наблюдал за новыми украинскими границами, Менгден за австрийскими; Бухгольц за сибирскими; Алексей Головкин в Берлине, брат его, Иван, в Гааге, Куракин – в Париже, Ланчинский – в Вене, Головин – в Стокгольме; Неплюев и Румянцев – в Константинополе – сохранили только что родившейся дипломатии весь престиж, который она уже успела приобрести. Даже в Китае Савве Владиславовичу Рагузинскому удалось вступить в сношение с мандаринами, благодаря иезуитам, помощи которых он попросил не колеблясь, вызвав при этом терпимость, пример которой дал Петр, пообещав ордену способствовать его членам, корреспондентам и миссионерам проезд по России. С другой стороны, успев взять на жалование несчастного грузинского царя Вахтанга, эта дипломатия выказала все разнообразие и обилие средств, находившихся в ее распоряжении для разрешения важного восточного вопроса.
И зять Петр оставил положение, полное затруднений и опасностей. Европа, как известно, скоро после восшествия на престол Екатерины оказалась разделенной на два лагеря. Австрия соединилась с Испанией, чтобы отнять Гибралтар у Англии. Существовал проект брака между Марией-Терезией и Дон Карлосом, сыном второй жены Филиппа V. Скипетр, находящийся таким образом в руках испанского принца, должен был установить гегемонию Австрии в Италии, где Парма, Пиаченца и Тоскана, упроченные за Дон Карлосом, присоединялись к его владениям – Неаполя и Сицилии. На Венский трактат, подписанный 30 апреля 1725 г. императором и Испанией с такими намерениями, Англия ответила в следующем сентябре месяце Ганноверской конфедерацией, в которую привлекла, несмотря на оппозицию Вальполя, Пруссию и Францию. Пруссия не долго оставалась в нем. На полях доклада о выгодах подобного союза, представленного министрами королю Фридриху Вильгельму, он написал: «Я невеста, за которой гонятся. Поэтому и я желаю иметь что-нибудь осязательное взамен; иначе никто меня не получит». Он до бесконечности варьировал это желаемое возмездие: то являлись претензии Пруссии на Юлих и Берг, то требовалась гарантия в мекленбургском наследстве, без которых король считал для себя невозможным начать кампанию. Наконец, все от него отвернулись, решившись переменить план. Положение, занятое Россией, сильно влияло на его колебания.
В политическое наследие Петра входили отношения с Англией, если не прямо враждебные, то по крайней мере очень натянутые. В действительности дипломатические сношения были прерваны. Кампредон старался восстановить их. Готовился франко-русский союз, который влек за собой примирение с Англией. К несчастью, это было здание, воздвигаемое на иллюзии. Екатерина, после смерти Петра, положила в основание его невозможное требование: женитьбу Людовика XV на Елизавете. По моему мнению, принесение в жертву естественных интересов России повсюду, где они приходили в соприкосновение с интересами Франции, Турции, Дании, Швеции и Польши, даже оплаченные подобной ценой, не имело себе оправдания. Уже один вопрос о владении Шлезвигом, гарантированном Францией и Англией Дании, образовал с этой стороны пропасть. В Версале, собственно говоря, никогда и не обсуждали серьезно подобного проекта. Подлинный отчет об этих переговорах, имевших следствием многочисленные недоразумения, не оставляют сомнения в этом отношении. 11 апреля 1725 г. Екатерина, давая аудиенцию Кампредону, заговорила по-шведски, чтоб не быть понятой окружающими. Она уверяла французского посланника, что «предпочла бы дружбу с Францией дружбе всех прочих европейских держав». И в тот же день императрица отказалась от более подробных объяснений; Меншиков отправился к Кампредону и открыто заговорил о браке, высказывая большую уступчивость в условиях; даже, обещая, что Елизавета примет католичество! Посланник мог только сказать, что он очень польщен предложением, но просил отсрочки, чтобы передать его в Версаль и получить оттуда соответствующие распоряжения. Но прежде еще, чем его курьер вернулся, в Петербурге распространился слух о предполагаемом союзе Людовика XV с английской принцессой. Он вызвал большое волнение. Но так сильно было желание смешать кровь венской крестьянки с самой благородной кровью Европы, что тотчас же пошли на уступки. На этот раз посредником выступил герцог Голштинский. Он заявил Кампредону, что готов удовлетворяться герцогом Орлеанским. Поскакал новый курьер. Двойной ответ, привезенный им из Версаля от 21 мая, был к несчастью таков, что пришлось положить конец всем надеждам. В этом ответе выражения бесконечной благодарности сопровождались категорическим отказом, едва скрываемым под несколькими вежливыми выражениями: боялись, «как бы намерение царицы перевести свою дочь в иную религию не показалось зазорным ее подданным… и к тому же герцог Орлеанский уже просватан…»
Проект союза был похоронен в тот день, когда в Петербурге стало известно содержание этой депеши. Переговоры по этому вопросу, которые как будто намеревались продолжать, проекты и контрпроекты, принимаемые Кампредоном как бы за серьезные, не обманывали никого во Франции. Так что 8 ноября 1725 г. посланнику было предписано прекратить переговоры, а когда он не послушался, то в декабре ему объявили прямо, что ему нечего делать при царском дворе. Русские дипломаты старались замаскировать свое поражение и уже начатые переговоры с венским двором. Кампредон знал о последних: Ягужинский открыто говорил о них за столом у австрийского императорского министра, обещая «скоро задать страху Англии и ее друзьям». В январе 1726 г. сам французский посол передавал тревожные слухи, носившиеся по этому поводу: царица и ее Совет решили напасть на Данию, лишь только море очистится ото льда. В Версале не колебались о том, как следует принять эту угрозу. Кампредону было тотчас же поручено отвечать на нее «самыми вескими представлениями», сопровождаемыми уверенностью, что король не преминет принять участие в вызванных таким образом враждебных действиях. О союзе уже не было и речи! Вызванная на борьбу Франция взялась за оружие. Кампредон просил аудиенции у императрицы, но не получил ее и просил прислать ему предписание о выезде, не откланявшись государыне. Пахло войной.^[48]
К счастью, до того не дошло. В мае 1726 г. сильный английский флот из 23 судов и датская эскадра, соединенные под командой адмирала Уоджера, появился перед Ревелем. Предмет этой демонстрации, не принесшей пользы союзникам, остался загадкой. Россия очень благоразумно удержала свои корабли под защитой естественных прикрытий негостеприимного берега и отвечала на вызов двумя миролюбивыми манифестами (июнь и август 1726) Дававшими англичанам право свободной торговли у себя. Когда, в сентябре Англия и Дания решились сняться с якоря и направились к западу, не выпустив ни одного пушечного заряда. Россия могла посмеяться над ними и имела все выгоды победы.
Ее согласие, данное 6 августа 1726 г. на участие в Венском трактате, казалось сначала менее благоразумным и еще до сих пор вызывает ожесточенную критику. Зачем это понадобилось России? Какой интерес был для нее обещать тридцать тысяч человек на службу императору? И обещать ему столько же против Турции. Нового столкновения с Турцией возможно было предвидеть только в весьма отдаленном будущем, между тем как германские поля битвы могли ежедневно потребовать новых вспомогательных русских сил. В этом отношении считали, что интересы герцога Голштинского и Меншикова заняли место выгод, которым могла бы извлечь Россия из этого трактата. Действительно, император одновременно присоединился к русско-шведскому договору 1724 г., обещавшему герцогу Голштинскому возвращение его наследия, и к самому австро-русскому соглашению была прибавлена секретная статья в том же смысле. С другой стороны и Меншиков имел определенные причины относиться доброжелательно к Австрии. Однако все это были второстепенные и призрачные комбинации, и Швеции пришлось скоро отделиться от русского союза, и ее присоединение к ганноверской лиге в марте 1727 года было делом самого Меншикова. Получив 5000 червонных английских денег, временщик не поколебался сообщить шведам, что в Верховном Совете существует большое разногласие по вопросу об интересах герцога Голштинского, что Екатерина очень больна, а он сам, Меншиков, очень расположен предоставить Швеции полную свободу примкнуть к какой ей угодно партии.^[49]
Из всех документов, которые мне пришлось просмотреть по этому поводу, совершенно ясно, что герцог не сумел привлечь к себе определенных симпатий на берегах Невы. В Совете и среди окружающих Екатерину желали отделаться от него, хотя бы принеся для этого денежную жертву.
Таким образом Швеция оказалась с Францией в одном лагере, а Россия в другом; но при этом притязания молодого герцога на наследие Карла XII и его еще более неоспоримые права на владение Шлезвигом не играли никакой роли. Но, с другой стороны, не в силах Меншикова было бы связать интересов его отечества с интересами Австрии, если бы обе стороны не увлекались по наклону естественным ходом их исторического развития. Этот союз также составлял часть наследия Петра Великого, страстно желавшего его, чтоб отмстить за поражение при Пруте, и огорчавшегося, что не удавалось добиться его. Союз был логическим следствием отношений, созданных Петром между Россией и ее западными соседями.
Не принимавшая никакого участия в браке дочери Меншикова Пруссия скоро последовала примеру Австрии. Лавируя и торгуясь направо и налево, Фридрих Вильгельм незаметно увлекался в эту сторону. После смерти Петра, прусский министр в Петербурге, Мардефельд,^[50] спросил, какой траур он должен носить по царю. Король отвечал: «Как по мне». И при дворе траур был тогда наложен на три месяца, когда обыкновенно его сокращали до шести недель. Даже после поездки в Ганновер, Фридрих сумел убедить Головкина, что интересы России не пострадают от этого, и начал придумывать проект присоединения ее к лиге, к которой он сам временно примкнул. Так как вопрос о Шлезвиге, по-видимому, мешал осуществлению этой комбинации, то он храбро предложил Головкину взамен Шлезвига Курляндию…
– Но ведь Курляндия не ваша, государь…
– Не все ли равно. Лишь бы ее вырвать у Польши и Саксонии!
В основании всех этих переговоров между соседями северо-западной Европы уже чувствовался польский вопрос. И таким образом, когда в июле 1726 г. Россия заставила Морица Саксонского убраться из Митавы, Фридрих Вильгельм высказал свою благодарность, и 10 (21) августа следующего года Мордефельд подписал в Петербурге конвенцию, которая, под видом возобновления древних связей с Россией, в сущности послужила началом новой политической системы.^[51] Речь шла опять о Польше; державы, подписавшие трактат, обязывались поддерживать там избрание после смерти Августа II, туземного кандидата. Конвенция была закончена 12 следующего октября в Вюстергаузене австро-прусским соглашением, и таким образом оказался связанным пучок, который должен был, несмотря на различные случайные превратности и перевороты, вызвать расстройство европейского равновесия через гибель турецкого могущества и уничтожение польской самостоятельности.
Я уже имел случай высказаться о значении, даже чисто политическом, этого первого тройственного союза. Я остаюсь при своем мнении, что Россия могла отнестись к Польше иначе, чем присоединять в Польше к своим целям немецкие домогательства. Но Петр во что бы то ни стало стремился впутать свою страну в игру европейских комбинаций; он желал, чтобы его дипломатия фигурировала повсюду и отзывалась на весь европейский дипломатический перезвон континента, хотя бы ей приходилось в критические минуты опрокидывать карточный стол, толкая играющих. И в этом отношении великий человек тоже оставил наследие своим преемникам, и чтобы продолжать партию, не рискуя, у них не хватило ни высокомерной решимости, ни его смелости, ни счастья…
И однако, несмотря на их несостоятельность, Россия – этого нельзя отрицать – осталась в выигрыше, благодаря сцеплению благоприятных обстоятельств, где многие склонны увидеть или вмешательство какого-либо светлого Провидения, или какого-либо мрачного рока; но легко проследить влияние причин совершенно естественных: несомненное могущество национального инстинкта, несоизмеримые взрывы сил, накопившихся в огромной империи и вытекающие отсюда попытки вступить на путь, где, за отсутствием такого высшего решения, которое, быть может, пришло бы в голову великому человеку, жизненные задачи, оставленные им преемникам, решились, если и не вполне, то во всяком случае без ущерба для себя.
Польские читатели должны постараться понять меня: я говорю здесь как историк, и отказался бы от своей задачи, если бы поймал себя на том, что позволяю говорить своим личным симпатиям. В мою задачу не входит высказываться за или против раздела Польши, но я должен осветить задатки превосходства, позволявшие России, производя этот раздел, покорить себе, конечно, меньше, чем она должна была и на что претендовала, из славянских земель, но занять, однако, в северной Европе положение завидное. Непосредственные преемники Петра не всегда и не везде умели воспользоваться этими задатками в общей их грозной сложности; но они не погубили ни одного из них. Напротив – особенно за пределами России – они сохранили и даже улучшили в некоторых отношениях положения, приобретенные до них. Каким разом? С помощью каких таинственных сил, заместивших такой очевидный недостаток, ресурсов и способностей? Я не сумею лучше ответить на вопрос, как, вдавшись в некоторые подробности этого курляндского дела, ядовито названного Лефортом «бабьей войной» и составляющего самое большое дело царствования, мало способного предпринять что-либо более значительное. Пружины, направлявшие иностранную политику Екатерины I, обнаруживаются в этом деле вполне ясно, а читатель будет в выигрыше еще тем, что познакомится с некоторыми из главных действующих лиц, призванных к участию в новых драмах, сценой которых суждено было в скором времени стать Петербургу и Москве.

I. Курляндское наследство. – Происхождение кандидатуры Морица Саксонского. – Проект брака с Анной Иоанновной и Елизаветой Петровной. – Мориц в Польше. – Его успехи у варшавских дам. – Август II поддерживает его. – Оппозиция польской знати. – Перемена в отношениях короля. – Тайный отъезд Морица в Митаву. – Он увлекает Анну Иоанновну и приобретает расположение курляндцев. – Его избрание. – II. Борьба парий в Петербурге. – Юбки за Морица. – Кандидатура Меншикова. – Его прибытие в Митаву. – Свидание с Морицом. – Ложные слухи. – Мориц выходит победителем. – III. Проект договора в его пользу между Августом II и Россией. – Неудача. – Польский сейм высказывается против курляндского избранника. – Изгнание. – Новые планы брака и любовные похождения Морица. – Герцогиня курляндская на его стороне. – Двойное вмешательство России и Польши. – Бегство Морица. – IV. Он возобновляет переговоры. – Шансы на успех у Елизаветы. – Окончательное разочарование. – V. Эпилог. – Десять лет спустя. – Снова проснувшиеся иллюзии. – Коронация Елизаветы в Москве. – Приглашение туда Морица. – Многообещающий прием. – Роман обрывается. – Судьбы Курляндии и России.

I

Курляндское герцогство было ленным владением Польши, почившим в XVI веке, при последнем гроссмейстере тевтонского ордена, Готгхард фон Кеттлере, устройство наследственного княжества под протекторатом Республики. В 1698 г. один из потомков Кеттлера, Фридрих Казимир, умер, оставив вдову урожденную прусскую принцессу, и шестилетнего сына, Фридриха Вильгельма, опекуном которого состоял его дядя, Фердинанд. В 1709 г. наследник вступил на престол при содействии Петра Великого и умер в следующем году, как уже упомянуто выше сделавшись мужем Анны Иоанновны. Наследником оказался Фердинанд; но старый, весь поглощенный набожностью, вечно ссорившийся с курляндскими чинами или с Польшей, герцог остался в Данциге, предоставив митавский дворец Анне Иоанновне, а правление кому угодно было бы, или кому удалось бы захватить его. Король польский, курляндские чины и Россия – ожесточенно оспаривали его друг у друга. Россия приобрела наибольшее влияние, благодаря Бестужеву, назначенному Петром состоять гофмейстером при Анне Иоанновне. Он сделался любовником Анны, в ожидании Бирона, и как мог, помогал ей в управлении несчастными курляндцами. Что же касается поляков, всегда готовых выпустить добычу за ее тень, то они усчитывали главным образом будущее, мечтая о полном присоединении, предлог к которому им могла дать смерть Фердинанда.^[52]
Подобное разрешение вопроса не могло нравиться ни России, ни Пруссии, ни даже королю польскому, втайне мечтавшему о герцогстве для одного из своих сыновей. Самым действительным средством для избежании такого исхода было вторичное замужество Анны Иоанновны и, ввиду ее полного на то согласии, стали один за другим являться различные претенденты на ее руку. В декабре 1717 г. Петр даже подписал с саксонским двором договор, где обещал руку принцессы и непринадлежащее ей наследие герцогу Иоанну Адольфу Саксен-Вейсенфельскому.^[53] Когда этот план расстроился, Берлин предложил в 1722 г. принца Карла Прусского. Затем наступил черед принца Карла Александра Вюртенбергского, который уже за два года до того старался привлечь на свою сторону русского посланника в Вене, подарив ему драгоценный перстень. Этим посланником был не кто иной, как Ягужинский и принц не мог сделать более неудачного выбора. Постоянно соперничавший с Меншиковым и вытесненный им, авантюрист в минуты откровенности за чаркою вина, сам признавался, что Россия ему надоела; он мечтал поселиться в Польше и стремился укрепить свои связи с Варшавой и Дрезденом^[54] Ягужинский принял перстень, но не исполнил поручения. Затем фигурировал еще один из принцев Гесен-Гомбургских, вызванный Петром в 1723 г. в Петербург с намерением убедиться, не окажется ли он подходящим для одной из его племянниц, и, наконец, владетельный князь Ангальт-Цербтский, Иоанн-Фридрих.
Мысль о кандидатуре Морица, по-видимому, зародилась в плодовитом воображении саксонского поверенного в Петербурге, Лефорта, и всплыла на свет Божий в 1725 г., по смерти Петра I, когда, видимо, открылось более широкое поле для всякого рода интриг. Незаконному сыну Августа II и красавицы Авроры фон Кёнигсмарк в то время исполнилось двадцать девять лет, и он пользовался репутацией самого блестящего и легкомысленного офицера. Ведя в Париже рассеянную жизнь, предаваясь безумной игре в карты, он, однако, сумел получить немецкий пехотный полк, находившийся на службе Франции, и по тому, как он им командовал, не трудно было предвидеть будущего полководца. Во время пребывания Анны Иоанновны в Петербурге, в сентябре 1725 г., одна из ее приближенных, по поручению Лефорта, заговорила с ней о прекрасном кавалере, чьи галантные похождения шумели от Парижа до Варшавы. Не требовалось большого труда, чтобы возбудить воображение, жаждавшее пищи. Мориц, предупрежденный, тоже не колебался ни минуты и, вырвавшись из объятий Адриенны Лекуврер, поспешно направился в Польшу. Он уже раз был женат по расчету на Виктории фон Лёбен, и, запутавшись окончательно в долгах, после громкого развода давно мечтал о богатой невесте.
В Варшаве его встретила депутация курляндского дворянства, по-видимому уже получившего приказ от вдовствующей герцогини, и предложила ему без всяких замедлений корону. Но в Петербурге Лефорт неожиданно изменил свое намерение. Как раз в это время приближенные Екатерины были заняты приисканием жениха для Елизаветы, и изобретательного дипломата осенила мысль заменить некрасивую дочь Иоанна прекрасной дочерью Петра. Он поспешил послать Морицу ее портрет, сопровождая его соблазнительными комментариями: «Хорошо сложенная, прекрасного среднего роста, круглолицая и очень хорошенькая, с искрящимися глазками, прелестным цветом лица и красивой шеей». Он клянется что, она так же, как и сестра ее, «без ума от него» и ждет его, «сгорая нетерпением» и, предвосхитив мысль m-me де Сталь, уверял, что «желания русской женщины достаточно, чтобы взорвать город».
Очутившись таким образом между двумя невестами, соблазнительными каждая в своем роде, юный герой сначала колебался в выборе. Елизавета была привлекательнее, зато Анне принадлежала Митава. Наконец, он решил, что всего надежнее там укорениться с помощью герцогини, чем впоследствии возвращаться. И его стратегически глаз указал ему, что базой задуманного предприятия должна скорее служить Варшава, нежели Петербург, и первые шаги доказали справедливость его предположения.
В апреле 1725 г. совет саксонских министров решил, что Морица следует назначить коадъютором старого герцога курляндского. Факт этот, отрицаемый впоследствии графом Флеммингом, первым министром Августа II, достоверен. Король пошел еще дальше, разрешая декретом созыв курляндского сейма, где должно было произойти это избрание. Что касается согласия России, то Мориц, основываясь на уверениях Лефорта, не сомневался, что добьется его, прибыв в Петербург под каким-нибудь предлогом, придуманным для него матерью. Последняя уже несколько лет имела со столицей на берегах Невы сношения по поводу поместий в Эстляндии, приходившихся ей по наследству от брата. В начале все, казалось, шло как нельзя лучше. Один из курляндских депутатов, состоявший в то же время комиссаром при польской армии в Ливонии и, по приказу командующего войсками поддерживавший сношения между Варшавой и Митавой, ручался за благожелательное настроение своих соотечественников. Даже сам ливонский гетман Потей, под влиянием жены, предлагал свои услуги, чтобы поддержать кандидатуру всей силой своего влияния. «Его натолкнули на это дело, как Адама на грех», говорил о нем Флемминг. Жена королевского великого маршала, Биелинская, побочная сестра Морица, естественно проявила столь же большое усердие. «Она уступила графу свои сервизы и даже графа д’Астеля для некоторого надзора за ними», писал майор Глазенкамп, спутник будущего герцога.^[55] Даже недостатка в деньгах не было у этого баловня судьбы. Правда г-жа Кёнигсмарк напрасно добивалась от короля, чтобы он выкупил три больших жемчужины, весивших каждая до двухсот гран и заложенных за семь тысяч у одного ювелира. Больше ей нечем было поделиться с сыном! Август, уже выкупивший их однажды, пообещал, но не сдержал слова.^[56] Тогда Адриенна Лекуврер продала часть своих драгоценностей и прислала сорок тысяч ливров. Жена Потея тоже позаимствовала из мужниной шкатулки, и Мориц устроился вполне прилично.
Он уже собирался в путь, когда отцом неожиданно овладели сомнения и тревога, вполне понятные при настроении умов, царившем в Варшаве. Легко себе представить, что, раз в дело вмешались г-жи Потей и Биелинская, оно получило широкую огласку и вызвало всеобщее возбуждение и единодушное негодование. Итак, не удовольствовавшись тем, что породнил своих незаконных дочерей со знатнейшими фамилиями страны, Август собирался теперь оделять своих побочных сыновей благами, составлявшими народное достояние! Поднялся крик и шум. Коронный канцлер Гимбек, отказавшийся приложить печать к указу о созыве сейма, заговорил суровым языком; все саксонские министры единогласно советовали своему монарху отказаться от задуманного намерения, и 21-го мая 1726 г. в день, назначенный для отъезда Морица, перед ним предстал граф фон Мантейфель, со смущенным видом давший ем понять, что король желает, чтобы сын его оставался в Варшаве.
Уже одетый и вполне собравшийся в путь граф дожидался только рекомендательного письма, обещанного ему отцом к русской императрице.
– Это приказ? – спросил он.
– Кажется, да.
– Я не желал бы ослушаться короля; но, если я не поеду, все пропало.
Мантейфель понял, что молодой человек решился идти напролом и поспешил предупредить о том короля, но тот уже удалился в спальню и не мог его принять. Русские историки склонны думать, что в этот день Август умышленно ускорил час своего отхода ко сну, и, возможно, что они правы. Мориц действительно уехал в ту же ночь, простившись предварительно с некоторыми дамами и объявив им, что его «нелегко будет догнать». Потей дал ему конвой из ливонских драгун.
В это самое время Кампредон, покидая Россию, находился проездом в Митаве и там узнал о прибытии графа. Ему сообщили, «что Мориц остановился в доме барона Бера, расположенном по соседству с тем, где герцогиня Курляндская проводила лето; что он уже два раза посещал герцогиню и его женитьба, также как и избрание, не подлежат сомнению.
Действительно, Мориц не терял времени. Отказавшись в настоящее время от Петербурга, он решил покончить дело с Курляндией. При помощи денег Адриенны Лекуврер и г-жи Потей он образовал милицию; своими воинственными манерами он очаровал местное дворянство, в то время как его галантное обращение и красивая наружность заставляли таять от восторга толстую Анну. 1 июля со своим геройственным презрением к орфографии, составляющим неотъемлемую принадлежность его легендарной личности, он мог написать графу фон Фризен, тоже бывшему жениху m-lle Лёбен и женившемуся впоследствии на графине фон Козель, незаконной дочери Августа: «Я вас слишком люблю, дорогой граф, чтобы не поделиться с вами всеми своими новостями. Я избран наследным герцогом Курляндским, и мне поручено управление, пока герцог Фердинанд получит уведомление от короля».

II

Он воображал, что в Петербурге, как и в Варшаве, примирятся с совершившимся фактом. Между тем, происшедшие тем временем события вовсе не носили успокоительного характера. Под давлением негодующей польской шляхты, Август, которого сын непочтительно прозвал «королем на картинке» должен был послать ему вслед цехановского старосту, Наквасского, с новым приказом, возбранявшим созыв сейма. Курляндцы, «такие же вспыльчивые, как французы», по уверенно Морица, собирались бросить в реку королевского посла, но затем их пыл выразился только демонстрациями. «Они открывали свои сердца избранному им монарху, но не кошельки», выразился один немецкий историк.^[57] Обратившемуся впоследствии к их преданности, чтобы оставить себе охрану, Морицу не удалось набрать и ста человек. В Петербурге дело приняло еще худший оборот. Влюбленная Анна поспешила написать Меншикову и Остерману, прося разрешения выйти замуж за графа.^[58] В маленьком женском кружке, который Лефорт сумел привлечь на сторону своего любимца, началось бурное ликование. «Наши друзья и в особенности женщины», писал саксонский доверенный, «просто в восторге… Если он (Мориц) не прибудет скоро, то я предчувствую, что они сами бросятся ему навстречу. Столько тысяч червонцев, сколько наш герой совершит подвигов Актэя, меня весьма устраивали бы». Но 16 мая 1726 г. Верховный Совет решил иначе, остановив свой выбор на епископе Любекском, Карле-Августе Голштинском, родственнике супруга Анны Петровны, как на подходящем кандидате на курляндский престол, и поэтому Бестужев должен был заранее протестовать против избрания Морица. Правда Меншиков не принимал участия и относился неприязненно к этому решению; но герцогу Саксонскому было не много пользы от оснований, каким руководствовался временщик. Чувствуя потерю своего влияния, благодаря могущественным проискам, Меншиков подумывал об том, чтобы удалиться от двора, и втихомолку, с помощью генерала Роппа, курляндца, состоявшего на службе у России, работал над созданием себе партии в герцогстве. Его планы, которым он сумел снискать одобрение Екатерины, внезапно обнаружились в июне, когда Императрица выступила в Совете с заявлением, что она изменила свое решение и предполагает предложить курляндским избирателям самого Меншикова, получившего приказ немедленно отправляться в Митаву в сопровождении Василия Лукича Долгорукова, дипломата петровской школы, исполнявшего всегда трудные поручения. В случае если курляндцы его не пожалуют, им будет предоставлен выбор между сыном епископа Любекского и одним из принцев Гессен-Гомбургских, состоявших на русской службе.
Поэтому при открытии сейма кандидатура Меншикова была открыто выставлена одним из депутатов, долго распространявшимся о ресурсах, каким обладал этот кандидат для поддержания своих притязаний, а также для защиты своих интересов и интересов Курляндии против всякого рода врагов, Мориц взял верх, но со стороны Петербурга в особенности положение вещей продолжало оставаться весьма угрожающим. Вскоре в Митаву стали прибывать курьеры, возвещая о прибыли устраненного кандидата и о вступлении в пределы Курляндии двенадцати тысяч русских. 8 июля в Митаву прибыл Долгорукий и выразил председателю сейма неудовольствие государыни. Она не признавала постановления сейма, неправильно собранного, без разрешения короля Польского и требовала созыва нового сейма.
– Но король Польский не разрешит его снова!
– Это уже дело императрицы.
Меншиков дожидался в Риге результатов этих переговоров. Анна поспешила к нему, со слезами на глазах умоляя вступиться за Морица. Временщик был неумолим. Россия не желала такого герцога, а царевна не могла выйти замуж за незаконного сына. 10 июля Меншиков съехался с Долгоруким в Митаве и ночью приказал русским войскам занять город. На следующий день произошло знаменитое свидание двух соперников, породившее фантастические рассказы. Подробности его до сих пор покрыты тайной. Вначале весьма бурное, оно затем, по-видимому, приняло мирный оборот. Грубый вопрос Меншикова: «Кто ваши родители?» и ответ сына Авроры Кёнигсмарк: «А кто были ваши?» передаются графом Рабутином, находившемся в это время в постоянной переписке с Морицом, и овладевшим подробными сведениями о событиях, разыгравшихся в Митаве в июне и июле месяцах.^[59] Мориц, наоборот, никогда не обмолвился ни словом о вызове, будто бы сделанном им Меншикову, разрешить немедленно спор любым, выбранным им оружием. Когда Меншиков заговорил о том, что с палкой в руках докажет курляндцам, что он тут хозяин, будущий победитель при Фонтенуа, «чтобы лично на себе не получить такого доказательства», решился на поступок, не столь героический, если верить ему на слово, что всего правдоподобнее, и предложил поединок на сто тысяч рублей. Тот из двух, кому удастся остаться герцогом Курляндским и добиться на то согласия короля Польского, уплатит сопернику требуемую сумму. Тогда разговор сразу перешел в дружелюбный тон, Меншиков согласился на предложение и наивно попросил рекомендательного письма к королю. Просьба эта показалась Морицу настолько забавной, что он ее немедленно исполнил. Копия письма сохранилась, Меншиков впоследствии предъявлял оригинал, как доказательство акта отречения. Действительно, там находится следующая двусмысленная фраза: «Он (Меншиков) желает, государь, чтобы я защищал перед Вами его интересы, и так как я стремлюсь доказать ему, насколько близко они меня касаются, то умоляю Ваше Величество уделить им особое внимание».
Какой бы вывод не истекал из такого странного разрешения столь важного спора, он все-таки противоречит остальным драматическим эпизодам, приписываемым борьбе двух противников. А Нейль вслед за д’Алансоном, де ла Бар-Дюпарком, вслед за бароном д’Эспаньяк рассказывают об осаде, выдержанной Морицом против меншиковских драгун при помощи специального караула Анны Иоанновны. Даже сам Герман^[60] повторяет эту басню, припутывая сюда еще дочь митавского горожанина, оказавшуюся в эту критическую минуту около Морица и помогшую ему спастись целым и невредимым. Смущение, слезы, переодевание в платье красавца офицера, бегство в окно, радость осаждающих, схвативших беглянку, думая задержать в ней самого героя, гнев, затем жалость со стороны предводителя нападающих, который оставляет при себе пленницу и, наконец, женится на ней, все это, вероятно, чистейшие выдумки в рассказе и приключении, о котором Мориц наверное не преминул бы сообщить друзьям, если бы принимал в нем участие. Но он передает им только, что ожидал осады в ночь с 11 на 12 июля и потому держался со своими спутниками настороже, коротая время за пирушкой и игрой в карты. Но ничто не потревожило эту бессонную, не слишком весело проведенную ночь, и на следующий день Меншиков покинул Митаву с tanto di naso, – с носом – как писал Мориц графу Фризену, нарисовав длинный нос сбоку своего письма: «Мое положение, добавляет он, день ото дня становится все рискованнее; мне на это наплевать».
В распоряжения временщика в это время находилось всего несколько сот драгун – сила, которую он благоразумным образом счел недостаточной, чтобы затевать борьбу с таким, по-видимому, решительным человеком, как его соперник. Он обрушился на курляндцев, угрожая сослать в Сибирь председателя сейма, канцлера и дюжину депутатов и обещая вернуться с двадцатью тысячами солдат, если они не соберут сейма в десятидневный срок и не остановит своего выбора на нем. Он настоятельно приступил к одному из секретарей. Бестужеву приказал опечатать все бумаги Анны Иоанновны и наказал кнутом некоторых из ее слуг. Но, видя, что, несмотря на все угрозы и дерзости Мориц, по-видимому, не думает сдаваться, Меншиков удалился в Петербург, куда за ним последовала герцогиня Курляндская, принося свои сетования и мольбы. Курляндцы начали жаловаться со своей стороны. Польша выразила так же протест; даже сам Верховный совет нашел, что Меншиков зашел слишком далеко; в августе Бестужев получил уведомление, что императрица отказалась от мысли провести избрание временщика, но что ему предстоит выдвинуть других русских кандидатов. В случае же, если король польский их не одобрит, предоставить выбор самим курляндцам, за исключением лишь Морица. Несмотря на это, последний не желал уступать занятого положения в ожидании новой грозы, налетавшей на этот раз со стороны Польши.

III

В С.-Петербурге к концу года его шансы как будто улучшились. Кроме Лефорта у него оказался там новый защитник, не столь изобретательный, но более сдержанный и ловкий – французский полковник де Фонтеней, втихомолку подготовлявший комбинацию, способную согласовать интересы большинства, если не всех существовавших соперников. Теперь она может показаться довольно фантастичной, но в октябре 1726 г. Маньян, уполномоченный агента Франции, оставленный в Петербурге Кампредоном, находил ее вполне возможной. Петр настолько расширил границы действительности и возможности, что его приемники в них запутывались. Дело шло не более не менее, как о разделе Ливонии между Потеем, Меншиковым и графом Саксонским, который округлил бы таким образом свои Курляндские владения. Август отнесся к такому соглашению благосклонно, как отец, но не как король Польши, слишком ясно понимая его выгодность, чтобы ему противиться.^[61] Известно, что вообще он ничего не имел против сделок, касавшихся нераздельности территории Польши.
Но Лефорт со своей стороны упорно настаивал на мысли заменить Анну Елизаветой и таким образом препятствовал хлопотам влюбленной герцогини. Он сообщал воспитательнице прелестной царевны самые подробные сведения «об всех достоинствах Курляндского избранника, до самых секретных включительно». Екатерина не знала больше, кого слушать, Меншиков как будто соглашался с планами Фонтенея, сам Мориц склонялся на убеждения получить Елизавету и Курляндию, посредством договора заключенного между императрицей и королем Польши, причем должна была поплатиться последняя. «Дело было покончено», писал он позднее, описывая неудачу, постигшую его надежды: «Курьера, прибывшего ко мне из Петербурга, я отправил к королю, принявшему его в Белостоке, у Браницкой. Выпили за такую хорошую весть и король, всегда рекомендующий другим молчание, был так добр, что сообщил о ней нескладной дылде обезьянихе (жене королевского штандарт-юнкера), разболтавшей об этом всем, кому было не лень слушать. Ему напомнили о конфедерации, и он испугался. Дальнейшее вам известно».
Возможно, что всегда легко поддававшийся надеждам наш пылкий герой преувеличивал бывшие у него шансы на успех, и дела вовсе не обстояли так блестяще, по крайней мере, в Петербурге. Но неуместная болтливость Августа правдоподобна, так как достоверно обнаружена интрига именно в это время, а также и те последствия, на которые намекает Мориц. 11-го октября 1726 г. саксонские министры приняли решение не поддерживать далее затею, грозившую вызвать возмущение во всей Польше. Напрасно жена Потея уговаривала по-французски Флемминга, в то время как муж ее убеждал его по-латыни. Уступая настояниям польского сейма, собравшегося в Гродно в сентябре 1726 г. король подписал декрет, призывавший Морица обратно, а 9-го ноября, сейм, который напрасно старался сорвать представитель России, Ягужинский,^[62] провозгласил присоединение Курляндии к Польше, после смерти Фердинанда, отвергая избрание графа Саксонского, объявляя его врагом страны и назначая комиссию для рассмотрения текущих дел. Был поднят даже вопрос об отправке депутации к посланнику Франции с требованием отнять у отверженца полк, как у человека публично опозоренного».
А Мориц все еще не соглашался покинуть Митаву. Без денег, проводя почти весь день в постели, по свидетельству Кронхельма, шведского дворянина, приставленного к нему матерью, слушая чтение Дон Кихота, он ждал, пока судьба ему улыбнется снова. И он отчасти был прав. Постановления Гродненского сейма, возбудив подозрительность России и Пруссии, создавали для графа Саксонского новые шансы на успех. В конце 1726 г. из Петербурга был прислан в Митаву Девьер, чтобы на месте ознакомиться с положением дел. Он виделся с Морицом и не упоминал более об его отречении. Девьер докладывал императрице, что несколько раз, у графа, при ее имени, навертывались слезы на глазах, и Екатерина, все еще занятая этой бабьей войной, была, по-видимому, растрогана. Новые инструкции предписывали Девьеру представить дела их естественному течению. В январе неутомимый Лефорт придумал новую комбинацию. Анна Иоанновна была в ссоре с Меншиковым, Елизавета замешена в последних переговорах с Августом; прося руки Софии Скавронской, которая с удовольствием променяла бы польского принца на владетельного герцога, Мориц мог наверняка рассчитывать задеть государыню за ее самое чувствительное место и таким образом добиться исполнения своей мечты.
Но Мориц с негодованием отвергнул предложение. Он скорее соглашался остановиться на толстой «Nan», как Лефорт фамильярно называл герцогиню Курляндскую. Но месяц спустя он не удержался, чтобы не испортить своих преимуществ и с этой стороны. По крайней мере происшествие, которое его биографы относят к этому времени, кажется правдоподобным, как ввиду обстоятельств, так и ввиду характера самого героя. Анна отвела ему апартаменты у себя во дворце, и здесь ему случалось принимать самую очаровательную из фрейлин герцогини. Однажды ночью, провожая красавицу, заслушавшуюся его речей до позднего часа, и неся ее на руках по случаю глубокого снега, покрывавшего дворцовый двор, он столкнулся по дороге со старухой, державшей фонарь. Той показалось, что перед ней привидение о двух головах, и она принялась кричать благим матом. Намереваясь пинком ноги потушить выроненный ею из рук фонарь, Мориц поскользнулся и упал со своей ношей на злополучную старуху, принявшуюся кричать еще громче, так что произошел переполох, и Анна узнала, по картинному выражению Карлейля, что ее жених «не любит вестфальской ветчины в таком виде» или по крайней мере должен от нее отдыхать за других лакомых кусочках.^[63] Герцогиня немедленно послала в Петербург извещение о своем гневе и разочаровании, и вскоре Мориц был уведомлен Лефортом, что его дела принимают скверный оборот. Однако в то же время (в феврале 1727 г.) курляндский сейм подтвердил свой первоначальный выбор, и Мориц мог себя поздравить, что справился с этим чудовищем многоголовым, многоротым, без ушей и без рук, и барону Медему поручено было его соотечественниками отправиться в Варшаву и там заставить признать их выбор. Но поляки приготовились к отпору, и посол был остановлен в пути. В апреле 1727 г. Мориц отправился в Дрезден в сопровождении двух слуг, затем в Париж, в поисках за деньгами и поддержкой. Переговоры о займе в Англии не привели к желанному результату; но, наконец, парижский еврей Леман согласился ссудить Морицу 20000 экю, тогда он снова вернулся в Саксонию, но так как отец отказался от всяких переговоров о Курляндии, то он тайно покинул Дрезден, чтобы через Польшу добраться до Митавы, и дорогой узнал о смерти Екатерины, лишившей его последней надежды на успех.^[64]
Меншиков снова сделался всемогущим. В Митаве Мориц застал генерала Леси, командовавшего двумя русскими пехотными полками и двумя полками кавалерии и предложившего ему удалиться, «если он не желает отправиться в места отдаленные». Граф засел на острове Усмайтен, до сих пор сохранившем название Moritz Holm, и пытался вступить в переговоры. Но с ним было не более трехсот человек – рекрутов, привезенных по большей часта морем из Нидерландов; Леси не желал ничего слушать, и 18 августа, сверженный герцог решился отступить, переплыв озеро на рыбачьей лодке и добравшись до ближайшей гавани, между тем как его маленькое войско сдалось с оружием и обозом. Русские обращались с пленниками хорошо, затем передали их полякам, оставившим солдат у себя на службе и отпустившим домой офицеров. Гардероб Морица был ему возвращен благодаря подарку, предложенному польскому комиссару, Красинскому. Его лакею, Бовэ, удалось спасти в шкатулочке документ об избрании. Но серебряная посуда г-жи Биелинской исчезла во время разгрома.
Укрывшись в Данциге, Мориц все-таки еще не считал свое дело проигранным. Требуя от Леси свои вещи и уверяя, что их забрали на 74 960 экю, он поручил русскому генералу передать самому Меншикову свои условия возможного соглашения: 40000 экю за отказ временщика от его притязания на Курляндию. Но гонец прибыл в Петербург как раз во время катастрофы, окончательно сокрушившей могущество временщика,^[65] а вслед за Леси появились в свою очередь польские комиссары с епископом Христофором Шембеком во главе, в сопровождении тысячи литовских драгун. Посреди неурядицы, вызванной в Петербурге смертью Екатерины, русский генерал, хотя и располагавший более значительными силами, не решился оказать сопротивление этим посланцам, на чьей стороне было право. Был созван новый курляндский сейм, и в декабре 1727 г. им были признаны постановления польского сейма в Гродно.
Но, очевидно, это было лишь временное разрешение вопроса, во всяком случае не нарушавшее отношение к нему России при помощи Анны, по-прежнему проживавшей в Митаве, и полков Леси, всегда готовых доказать свое превосходство в численности и дисциплине, у правительства С.-Петербурга оставалась неоспоримая возможность предъявить властные требования, и не могло быть сомнений, что это должно произойти в ближайшем будущем. Один Мориц не желал того понять, обнаруживая до конца упорство, сослужившее ему лучшую службу на других полях брани.

IV

В ноябре 1728 г. новый посланец, отправленный им в Петербург, Бакон, ходатайствовал за него, как за единственного человека, имевшего возможность помешать аннексии Курляндии Польшей. Управляя страной при поддержке России, Мориц считался бы ее вассалом, обязывался выплачивать ежегодно 40000 р. податей и содержать количество войск, нужное по ее усмотрению. Предложение Бакона было выслушано без особого внимания и, наконец, в январе 1728 г. ему был дан отрицательный ответ. Не одна Польша относилась враждебно к его планам. Они беспокоили также Австрию, намекавшую, что Мориц способен открыть Англии одну из курляндских гаваней. Но вслед за отъездом Бакона, Лефорт снова заволновался и начал слать в Дрезден послание за посланием, уверяя, что его отпустили лишь с целью, чтобы он привез, как можно скорее, Морица в Петербург. В высших сферах снова склонялись к мысли остановить на нем выбор в мужья для Елизаветы, которая выражала лишь желание посмотреть, «понравится ли ей товар». И сообщение это не лишено было некоторой доли правды. В то время, испанский посланник, герцог де Лирия, внимательно следивший за придворными интригами, также полагал, что у Морица не мало шансов на успех. Преемник Екатерины, Петр II, высказывал к тетке нежность, которая, снова выдвигая вперед прежние замыслы Остермана, многих сильно беспокоила. Олигархическая партия видела в том угрозу своим притязаниям и желанию держать под опекой юного императора. Новый австрийский министр, Вратислав, предвидел, что дочь Петра Великого, выйдя замуж за своего племянника, пожелает вернуть Россию к ее прежнему варварскому состоянию и воспрепятствует ее вмешательству в дела Европы, иначе говоря, выскажется против отправки тридцати тысяч солдат на помощь союзникам. И те, и другие мечтали лишь как бы удалить цесаревну из России, выдав ее замуж, и в Петербурге в это время происходило настоящее состязание женихов, в число которых попал даже сам старый, малопривлекательный герцог Фердинанд. Ему посоветовали лучше посвататься за толстую «Nan», что он не заставил себе повторять два раза. Но герцогиня отклонила его предложение, а в начале 1729 г. Елизавета объявила отказ всем. Петр II покинул ее, и она утешалась в его измене способами, приводившими в отчаяние самых неустрашимых из ее женихов. Даже сам Лефорт признавался, что поведение цесаревны отнимает у друзей графа Саксонского охоту добиваться для него союза с ней.^[66]
На этот раз Мориц сдался и вернулся во Францию, где его ожидала столь блестящая будущность. Но все-таки он не мог позабыть ни Курляндии, ни Елизаветы, и я напомню сейчас, чтобы не возвращаться более к этому вопросу, романический эпилог этой странной авантюры.

V

Прошло десять лет. Несколько властителей переменилось в Курляндии с тех пор, как на Российский престол вступила «толстая Nan», так долго терпевшая во всем неудачу и, по-видимому, столь мало предназначенная для такой судьбы. Темный проходимец занял в Митаве место, так страстно желанное Морицом. Казалось, с этой стороны был положен решительный конец его честолюбивым замыслам, когда в 1741 г. падение Бирона и восшествие на престол Елизаветы вызвали полный переворот, снова выдвинув вперед вопрос о злополучном герцогстве. И тотчас же Мориц, отдыхая от побед, вернулся к своим прежним заманчивым мечтам. 12 июля 1741 г. он писал из Парижа графу фон Брюль: «Я не питаю особенных иллюзий; но если бы вам удалось затянуть дело, может быть, судьба и всеобщая неурядица обратились бы в мою пользу. Мне нечего ожидать от России, а потому я ни чем не рискую».^[67] Как в начале неудавшегося предприятия, он вообразил снова, что кратчайший путь в Митаву из Парижа идет через Варшаву. Но вскоре вести, доходившие из далекой Москвы, где Елизавета короновалась на царство, наметили перед ним иную дорогу и даже иную цель. Елизавета все еще не вышла замуж, и его теперешние сообщники, ла Шетарди, весьма предприимчивый посланник Франции, и Лесток, отважный интриган, оба, поддерживая деятельную переписку с графом Саксонским, старались ослепить его заманчивой перспективой. Он поддался соблазну. Победитель при Праге (1741 г.), победитель при Эгре (1742), Мориц получил отпуск, и в то время как французская армия покидала столицу Богемии, он углублялся в негостеприимные равнины России. 12-го июня 1742 г. он, наконец, представляется Елизавете, в тот же день пригласившей его танцевать с ней контрданс. Спустя два дня ла Шетарди дает большой обед в честь знатного путешественника. Императрица прибывает туда, возвращаясь с поездки верхом. На ней мужское платье, верный признак – с чем мы неоднократно встречаемся – ее желания пококетничать. Она обращается с Морицом по-товарищески, с очаровательной простотой, и очень поздно засиживается в его обществе. 18 июня происходит новая встреча у Воронцова на завтраке по-русски, длившемся девять часов. По окончании трапезы гости садятся на коней, чтобы сопровождать царицу, летящую галопом по иллюминованным улицам Москвы. Гроза заставляет веселую кавалькаду искать убежища в Кремле, где Елизавета сама показывает Морицу принадлежности коронования. Затем снова продолжают прогулку верхом, и императрица как будто невзначай обращается к Шетарди с предложением, не желает ли он угостить ее ужином. Посланник был о том предупрежден заранее. Подъехав к его дому около часа ночи, наездники увидали блестящую иллюминацию и фонтаны из белого и красного вина на площади для народа, собиравшегося толпами. Два стола на двадцать и тридцать кувертов, блестяще сервированные, ожидали гостей. Елизавета переоделась – она промокла и, по словам саксонского посла Петцольда, «около шести часов утра, ее величество, затемняя солнце блеском своей красоты, удалилась в полном удовольствии».^[68]
Но завязавшийся роман тут круто обрывается, несмотря на свое заманчивое начало, так как Мориц убеждается, что для него нет другого места около императрицы, как во время таких веселых пикников. Он вскоре покидает Москву, а за ним следует и ла Шетарди.
Я остановился на этом эпизоде, потому что в его беглом обзоре удивительно ясно обрисовывается общий характер русской истории за вторую четверть восемнадцатого века. По-видимому, здесь царит полнейшая неурядица, прихоть и бурные столкновения личных честолюбий и страстей. В зависимости от успехов Морица и «влюбленностей» петербургских красавиц, судьба Курляндии становится, по-видимому, игрою случая и любви, вне всякой зависимости от политических интересов России. И все-таки только эти интересы берут постепенно верх надо всем. Мориц, Меншиков, Бирон исчезают друг за другом, оставляя за собой все усиливающуюся русскую гегемонию на берегах Балтики, все глубже пускающий корни протекторат в Митаве, и, когда наступит время, Екатерине II останется лишь протянуть руку, чтобы овладеть добычей, которую отдали в ее власть все эти соперники, сами того не ведая и не желая.

I. Воспитание юного императора. – Многообещающее начало. – Любознательность и задатки великодушия. – Выбор воспитателя. – Остерман. – Водворение в доме Меншикова. – Ловкая политика временщика. – Он пытается примириться с Долгоруким и удаляет герцогов Голштинских. – Полное торжество. – II. Болезнь временщика. – Либеральные мероприятия Верховного Совета. – Освобождение Евдокии. – Новые веяния. – Сестра и тетка. – Наталья и Елизавета. – Соперник. – Иван Долгорукий. – Его семья возвращается к своим прежним чувствам. – Петр приобретает вкус к независимости и рассеянной жизни. – Увлечение охотой и утехами любви. – Участие в кутежах. – Мария Меншикова позабыта. – Выздоровевший временщик пытается изменить положение дел. – Столкновения. – Праздник в Ораниенбауме. – Немилость. – Изгнание Меншикова в Ораниенбург. – Разрыв помолвки. – III. Новое соперничество. – Борьба Остермана и Натальи Алексеевны против Долгоруких. – Отъезд в Москву. – Надежды Остермана на Евдокию. – Бабка и внук. – Разочарование. – Торжество Долгоруких. – Коронование. – Ссылка Меншикова в Сибирь. – Бердов. – Печальная участь семьи. – IV. Петр II продолжает развлекаться. – Тщетные старания заинтересовать его делами. – Его увлечение охотой и страсть к кутежам усиливаются. – Кровосмесительная любовь. – Эгерия, превратившаяся в вакханку. – Кочевая жизнь. – Новая привязанность. – Немилость Елизаветы. – Смерть Натальи. – V. Екатерина Долгорукая. – Романическое прошлое. – Искусное кокетство. – Бродячая жизнь. – Нет более правительства. – Горенки. – Разочарование и недоверие. – Ловушка.

I

Заглавие, данное мною этой книге, на первый взгляд совсем не подходит к новому двухлетнему периоду, к которому я теперь перехожу, так как в это время на престоле находилась не императрица, а император. Но, при более близком знакомстве, оно оказывается вполне соответствующим действительности. Женщины царили более чем когда-либо, и, если не всегда дела правления находились в руках фаворитов, то лишь потому, что иногда правительство отсутствовало совсем.
Преемнику Екатерины I исполнилось три года, когда умерла его мать, несчастная Шарлотта Вольфенбюттельская. Две женщины из простонародья, необразованные и грубые – одна вдова портного, другая кабатчика, заступили около него ее место. Немец, по профессии учитель танцев, научил Петра читать и писать, и так как ему пришлось когда-то служить матросом, то пытался посвятить его в науку мореплаванья. В 1719 г., по смерти отца, к ребенку была приставлены более серьезные воспитатели, русский – Маврин, и венгр – Зейкин,^[69] но Петр I нисколько не интересовался его занятиями, по-прежнему весьма малоуспешными. Когда Зейкин обратился к нему с просьбой присутствовать на экзамене своего ученика, царь с гневом прогнал его прочь.
Реакционная партия, сливавшая свои интересы и упование на будущее с судьбой царевича, с удовольствием глядела на такую заброшенность. К мысли восстановить посредством него естественный порядок престолонаследия, примешивалась, благодаря этому, надежда на возможный возврат к прежним национальным традициям, когда обходились без школ. Не менее заманчивая перспектива ограничения самодержавной власти, «чего легче достигнуть при государе невежественном», тоже дразнила воображение многих, и Петр II, при своем восшествии на престол, казался вполне созданным, чтобы оправдать все эти расчеты.
Ему минуло одиннадцать лет, и в нем не обнаруживалось, по-видимому, никакого сходства с дедом. С физической и моральной стороны он скорее напоминал свою мать. Нежная душа Шарлотты, казалось, отражалась в его больших глазах и приятном лице, а ее грация в стройной фигуре юного царя. Иностранные дипломаты единогласно восторгались его приветливостью, а народ приписывал ему великодушие, доброту и ум, позволявшие предвидеть в нем примерного государя. Из уст в уста передавалось его письмо, будто бы написанное сестре, где он давал обещание подражать императору Веспасиану, желавшему, чтобы никто не уходил от него с печальным лицом.^[70]
Относительно духовной стороны одиннадцатилетнего ребенка трудно сказать что-либо определенное. Она еще совершенно не обрисовалась. Возможно, что у сына Алексея были задатки всех качеств, какими его одаряли; задачей воспитания было их развить; но к несчастью труды Маврина и Зейкина были прерваны в самом начале, уступив место всевозможным увлечениям и всякого рода соблазнам и отравам неограниченной власти. Вначале ребенок действительно, покорно подчинился положению, созданному силой обстоятельств. Его приучили называть Меншикова «батюшкой»; он так и продолжал. Он даже согласился на то, чтобы его перевезли из императорского дворца, где временщик опасался, как бы юный государь не ускользнул каким-либо образом из-под его надзора. Под предлогом, что тело покойной императрицы должно там пребывать для поклонения несколько недель, будущий тесть поместил своего будущего зятя в собственном доме на Васильевском Острове. Он отпустил его двух наставников, считая их справедливо не удовлетворяющими требованиям, и доказал свою прозорливость, если не мудрую предусмотрительность относительно личных интересов, заместив их Остерманом. Возведенный уже в сан вице-канцлера и обнаружив на этом посту выдающиеся качества, хитрый вестфалец, чей дипломатический гений был призван Петром, выказал себя отличным педагогом. Расписание занятий, составленное им на немецком языке и изданное впоследствии в русском переводе будущим учителем Екатерины II, Ададуровым, выставляет его с этой стороны весьма в благоприятном свете. Уроки короткие и остроумно разнообразные, очень широкая система, отдающая предпочтение дружеским беседам между воспитанником и наставником, составляли основания избранного им метода преподавания.
Мальчик сперва пристрастился к ученью, а также и к учителю. Утром, встав с постели, он бежал прямо к нему в рубашке. И Меншиков вначале не мог нахвалиться юным императором. 12-го мая происходило блестящее празднество в доме на Васильевском острове, куда был приглашен двор приветствовать государя в занятых им апартаментах. Появившись на этом собрании, Петр II с решительным видом выступил вперед и сказал громким голосом: «Сегодня я хочу уничтожить фельдмаршала!» Общее смятение! Обыкновенно под этим именем подразумевали Меншикова. Но маленький император сейчас же дал понять милой улыбкой, осветившей его лицо, что смущение было напрасно. Важно он вынул из кармана и протянул своему будущему тестю грамоту, возводившую его в сан генералиссимуса. Меншиков напрасно добивался этой почести от Екатерины.
22-го мая, после погребения императрицы, состоявшегося 16-го, члены Верховного Совета отправились к новому главнокомандующему с выражением своего одобрения по поводу желания, высказанного покойной в своем завещании относительно женитьбы Петра II на Марии Меншиковой. Через два дня помолвка была отпразднована с большим блеском; жених отличался приветливостью, отвечая поцелуями на целование руки и раздавая лично кубки с венгерским вином. Невеста одновременно получила титул императорского высочества, двор и содержание в тридцать четыре тысячи. Ее тетка Варвара Арсеньева, старая интриганка, злой гений семьи, назначенная гофмейстериной двора будущей императрицы также заставляла статс-дам целовать себе руку.^[71]
Добравшись до вершины власти, Меншиков обнаружил большую ловкость. Сознавая необходимость в опоре для упрочения здания своих поразительных удач, он сумел найти ее среди той же знати, считавшей его позором и посрамлением в своей среде. Восшествие на престол Петра II, отчасти результат его стараний, уже примиряло его с Голицыными. Князя Алексея Григорьевича Долгорукого он назначил гофмейстером двора цесаревны Натальи Алексеевны и, кроме того, сделал его помощником воспитателя при Остермане. Сын князя, Иван, замешанный в деле Девьера и выключенный из гвардии, получил свой прежний чин, и Меншиков сделал его товарищем юного государя. Михаил Владимирович Долгорукий получил кресло в Сенате и брат его, Василий, настолько был этим тронут, что в письме к Меншикову называл его своим милостивым государем и отцом.^[72]
Во враждебном лагере оставалась только семья герцогов Голштинских, побежденных, но не смирившихся. После 19-го мая, со смертью жениха Елизаветы, умершего от оспы, их значение упало. Под предлогом опасения заразы, Меншиков заставил герцога с супругой выдержать карантин, при этом так щедро расточая уколы всякого рода, что в конце июля герцогская чета решила покинуть Россию. Временщик только этого и добивавшийся, выказал большую уступчивость, на свой лад, в деле улаживания политических и денежных претензий, предъявленных при отъезде дочерью Петра Великого и ее супругом. Впредь до разрешения вопроса относительно Шлезвига, согласно договору, заключенному по этому поводу между Швецией и императором, государство обязывалось выплачивать Голштинской герцогской чете сто тысяч флоринов. Из миллиона, обещанного герцогине, двести тысяч подлежало немедленной выплате, а остальные в течение восьми лет. Но временщик вычел в свою пользу шестьдесят тысяч рублей, выговоренных им за комиссию. Обладатель несметных богатств, постоянно увеличивавшихся благодаря его хищениям, он выказывал одновременно невероятную жадность и расточительность. Он еще вынудил у герцога письменное обязательство на двадцать тысяч рублей в виде подарка Бассевичу, из которых тот не получил ни гроша. 25-го июля 1727 г. Анна Петровна отплыла в Киль, где год спустя родился будущий супруг Екатерины II.
Успокоившись с этой стороны, Меншиков быстро освободился от остальных, менее значительных противников, отправив Шафирова в Архангельск, Ягужинского на Украйну и заместив освободившиеся таким образом должности своими ставленниками. Императорский кабинет под управлением Макарова его смущал, так как приобрел чрезвычайную независимость при Екатерине I. Он его уничтожил за излишеством при несовершеннолетнем государе; Макарова назначил президентом финансовой коллегии и теперь чувствовал себя на вершине безграничной и беспредельной власти. Но в это самое время его постигла случайная неудача, ставшая для него роковой.

II

В первых числах июля здоровье временщика, доселе несокрушимое, пошатнулось. У него появилось кровохарканье, и врачи объявляли его безнадежным. Он сам сознавал свое опасное положение, но ожидал неизбежного конца с мужеством и душевным величием, не покидавшими его и впоследствии среди обстоятельств, способных потрясти самые закаленные сердца. Он составил для своего воспитанника нечто вроде завещания, исполненного благородства, и написал в Верховный Совет, поручая ему свое семейство. Через несколько недель его крепкий организм взял верх над болезнью, но за это время и Верховный Совет, и сам Петр II привыкли обходиться без него. Совет, получивший свободу действий, старался снискать себе популярность, приняв некоторые меры либерального характера, как уничтожение каменных столбов и кольев, на которых, среди самого Петербурга, все еще разлагались трупы и головы казненных, отравляя воздух, и предоставляя иностранцам зрелище, совершенно несоответствующее европейскому лоску, какой Петр стремился придать своей столице. Это был первый шаг к уничтожению «Преображенского приказа», канцелярии политического розыска, поставлявшей палачей, действительно постепенно исчезнувшего во время царствования Петра II. Надо сознаться, что известный толчок в этом направлении был дан самим Меншиковым. Так в его присутствии и с его согласия, в первом заседании под председательством Петра II, Совет решил восстановить гетманство в Малороссии, положив конец правлению насилия и произвола. Со времени заключения в крепость Петром Великим исправляющего должность гетмана Полуботка, область управлялась коллегией, вершившей ее судьбы весьма самовластно. Другими постановлениями имелось в виду облегчить бремя и снять путы, наложенные на торговлю фискальной политикой Преобразователя. Но, воспользовавшись отсутствием временщика, Совет сделал крупные шаги в этом направлении. Уже на следующий день, как Меншиков слег в постель, указом была освобождена из Шлиссельбурга Евдокия Лопухина, в монашестве Елена 1718 года.^[73] Меншиков прекрасно сознавал, что невозможно держать в заключении бабку царствующего императора, но боялся взглянуть ей в глаза и опасался ее мести.
Действительно ли существовали лишения строгого заточения, которому был теперь положен конец? В последнее время по этому поводу возникли разногласия. В монастыре на Ладожском озере Евдокия как будто пользовалась удобным помещением, тремя монашенками для личных услуг и достаточной суммой денег – несколько сот рублей ежегодно – для своих нужд. В ее апартаментах была устроена часовня и совершалась литургия. Впоследствии, во время ее заточения в Шлиссельбурге, Меншиков слал приказ за приказом офицеру, заведовавшему стражей, чтобы Елена не терпела недостатка ни в чем. Но самая многократность этих приказаний заставляет сомневаться в их действительности, а в переписке Остермана с этой трогательной жертвой страстей Петра Великого встречаются слишком красноречивые намеки на мучения, испытываемые ею.^[74]
Верховный совет озаботился одновременно изгладить все следы процесса 1718 г. Всем лицам, у кого сохранился манифест, изданный по этому случаю, с перечнем преступлений Евдокии и Глебова, было предложено, под угрозой самого сурового наказания, представить его в руки властей, для сего предназначенных. Меншиков по своем выздоровлении не решился отменить эти распоряжения, но он воспротивился приезду Евдокии в Петербург. Под предлогом близкой коронации, когда ее внуку придется покинуть новую столицу, он водворил престарелую царицу в Москве, где их ожидало скорое свидание. Петр II не настаивал.
Он со своей стороны начал проявлять наклонность к независимости. Ускользнув в течение последних недель от строгой опеки, в какой его держал будущий тесть, он сначала бросился в сторону Остермана, менее сурового и грубого, более снисходительного и приветливого и во всех отношениях для него более привлекательного. Но вскоре появились еще новые влияния. Общество воспитателя было поучительным и интересным, но общество Натальи Алексеевны еще притягательнее. Все современники, русские и иностранцы, единодушно восхваляют, если не красоту, то неотразимую прелесть этой царевны.
Она не была красива, с сильными следами оспы на лице и слегка курносая. Но всего лишь на год старше брата, она обнаруживала ум чрезвычайно разносторонний, доступный для самых возвышенных мыслей, сердце, открытое для самых благородных чувств. Она давала превосходные советы юному императору, уговаривая его работать, избегать дурного общества, и он, вначале ее как будто слушался. Осталось письмо, где он пытается выразить красивым слогом свои тогдашние чувствования. Там теория просвещенного самодержавия, изложенная на плохой латыни, чередуется с выражениями нежной благодарности сестре за ее помощь автору в деле воспитания из себя хорошего государя.^[75]
К несчастью, вместе с сестрой появилась на Васильевском острове тетка, очаровательная и жизнерадостная Елизавета, не вспоминавшая ни о работе, ни о добродетели. В семнадцать лет, рыжеволосая, с искрящимися глазами, по выражению Лефорта, стройная, полногрудая она олицетворяла собой веселье, чувственность и страсть. Влияние ее началось невинным образом, развивая в племяннике любовь к физическим упражнениям, в которых она щеголяла как неустрашимая наездница и неутомимая охотница. С наступлением лета она увлекала его ежедневно на прогулки верхом, или на охоту, и прощай учебные тетради! Остерман не препятствовал; последовательность мыслей составляла одно из его достоинств, а нам известен его план относительно юной пары. Вскоре воспитанник начал своим поведением оправдывать надежды наставника. Сын Алексея обнаружил весьма раннюю половую зрелость, и во время охот в обществе Елизаветы для него главный интерес представляла уже не пернатая, или четвероногая дичь. Но Остерману не хватало опытности в делах воспитательных и любовных. Сама Елизавета была так же еще слишком неопытна, а ее юный племянник слишком робок, чтобы путь, на который он вступил под благосклонным взором наставника, не оказался усеянным препятствиями и окруженным безднами. Возвращаясь с охоты, Петр II вздыхал по тетке и сочинял в ее честь плохие стихи, но с наступлением ночи исчезал в обществе Ивана Долгорукого в поисках за удовольствиями, более доступными, жажда которых зародилась у него под впечатлением его романа. Постепенно эти ночные похождения обращались в привычку, по милости которой товарищ, столь неразумно избранный Меншиковым приобретал все права, чтобы занять место временщика, тогда как молодой Александр Меншиков, также приставленный отцом к юному государю в сане обер-камергера и чине генерал-лейтенанта – в тринадцать лет! – вызывал недоброжелательные толки, порождая воспоминания о первом герцоге де Люинь. Обращали внимание на то, что с лентой Андрея Первозванного он удостоился ленты Екатерининской, доселе предназначенной только для женщин.^[76]
A Мария Меншикова? Она совершенно стушевалась среди этой новой жизни. Отличаясь красотой, несколько холодной, не обладая вызывающими манерами и чарующей привлекательностью Елизаветы, так пленившей ее жениха, она ему никогда не нравилась, а теперь внушала чувство близкое к пренебрежению, вернее отвращению. Он сравнивал ее с мраморной статуей. Говорят даже, что он однажды бросился на колени перед сестрой Натальей, предлагая ей свои часы, только чтобы она помогла ему избавиться от невесты. Столь же скромная, как и гордая, цесаревна со своей стороны решительно отказывалась бороться с немилостью, которую все окружающие Петра, как мужчины, так и женщины стремились сделать окончательной.
Когда на сцене снова появился Меншиков, он подействовал на всю эту компанию, как холодный душ. Его появление в апартаментах государя служило сигналом ко всеобщему бегству. Петр спасался в другую дверь, Наталья выскакивала в окно. Его прозвали «Голиафом», «Левиафаном». Наталья, обладавшая способностями к подражанию и карикатуре, возбуждала взрывы хохота, передразнивая его манеры. С ним вернулись его деспотические требования, показавшиеся теперь невыносимыми. Он счел нужным их усугубить, чтобы подавить признаки замеченного им возмущения. «Прежний деспотизм – игрушки в сравнении с тем, что царит в настоящее время», писал Лефорт 5 августа 1727 г.^[77] Стали возникать столкновения. Цех петербургских каменщиков поднес императору подарок в виде 9000 червонцев, Петр отправил их Елизавете, большой мотовке. Меншиков, встретив посла с увесистым мешком, вернул его обратно.
Царская казна истощилась, и такой подарок приходился как нельзя более кстати. Петр вспылил: «Я тебе покажу, кто из нас двух император!» Меншиков не обратил внимания на эти слова, звучавшие предостережением. Может быть, у него не оставалось других способов поддержать свой авторитет, как при помощи свойственных ему крутых мер. Он решительно воспротивился склонности к Елизавете, выказываемой его воспитанником и иностранными дипломатами уже величаемой «страстью». Однажды, когда император потребовал себе 500 червонных, Меншиков у него строго спросил: «Для кого?» – «Мне нужно». И, подозревая, что деньги снова понадобились для цесаревны, Меншиков приказал их отобрать у нее. То он рассчитал слугу, приобретавшего благосклонность юного императора своей услужливостью, то отвечал сухим отказом на ходатайства государя за Ягужинского.
Но то, что составляло силу его власти: долголетняя привычка, обаяние положения, как будто неразрывно связанного с существованием империи, кажущаяся невозможность пошатнуть его, не поколебав основы государства, – все это исчезло за время роковой болезни, после которой временщик явился, как выходцем с того света. Государство не рушилось без него. По какому же праву он желал занимать в нем такое место? Зависть и соперничество, подавленные или удовлетворенные, возгорелись снова. Долгорукие, вначале примирившиеся, увидели в благосклонности, оказываемой одному из них, восход новой зари и вернулись к своим прежним чувствам. Видя грозу, собиравшуюся над его головой, Меншиков решил сильнее опереться на Голицыных. Наскоро задуманная свадьба между его сыном и дочерью фельдмаршала Михаила Михайловича, казалось, укрепила его надежды в этом отношении. Но средство, оказалось недостаточным.
Гроза разразилась в сентябре. Окончив постройку часовни в своем поместье в Ораниенбауме, Меншиков задумал ознаменовать ее освящение великолепным празднеством, на котором необходимо должен был присутствовать его воспитанник, и тем положить конец уже распространявшимся толкам об их взаимном охлаждении. Петр действительно обещался прибыть; но, желая ли избежать щекотливого положения для своей дочери, или решившись идти напролом, временщик отказался пригласить Елизавету, и, в последнюю минуту, император, находившийся по близости в Петергофском дворце, дал знать, что не будет. Праздник тем не менее отличался великолепием. Члены Верховного Совета, Голицыны в полном составе, канцлер Головкин, хотя обиженный опалой своего зятя Ягужинского, генералы Волков, князь Шаховской, Сенявин, все были на лицо. Феофан Прокопович совершал богослужение. Пушечные выстрелы гремели во время обеда. Но, по окончании трапезы члены Совета поспешили в Петергоф, чтобы пожаловаться на гостеприимного хозяина, который в церкви занял место, предназначенное для императора. На следующий день Волков посоветовал временщику посетить императора и, после некоторого колебания, Меншиков решился выехать под гром пушечных выстрелов, сопровождавший все его передвижения. Но так как в этот день приходились именины Елизаветы, то из упрямства и последнего проблеска заносчивости он устроился так, чтобы приехать уже довольно поздно вечером, и потому не получил свидания у государя. У Меншикова было отдельное помещение в Петергофе, где он провел ночь; но, когда утром он пожелал представиться императору, то услыхал, что тот с раннего утра уехал на охоту. Это уже походило на разрыв. Меншиков отправился к Наталье, при виде него обратившейся в бегство по своему обыкновению. Елизавета согласилась его принять, но неловкий царедворец до конца, он не нашел ничего лучшего, как жаловаться ей на неблагодарность императора и заявить о своем намерении «все бросить и отправиться в армию на Украйне». Елизавету, по-видимому, нисколько не испугали такие угрозы. Он обрушился на Остермана, надеясь расправиться с ним своей обычной грубостью:
– Вы совращаете императора с православия! Можете живо очутиться на колесе за такое преступление.
Вице-канцлер глазом не моргнул и своим тонким, шепелявым голосом отвечал, смотря в упор на «Голиафа»:
– Колесо существует для других злодеев.
– Как вы смеете! Каких?
– А, например, для фальшивых монетчиков.
Такой ответ сразил Меншикова. Его уже давно обвиняли в этом преступном занятии; но чтобы человек настолько осторожный, как Остерман, решился намекнуть на подобные сплетни, надо было признать немилость, очевидную из поведения Петра, непоправимой. Петр все еще был ребенком; в распоряжении Меншикова находились все силы государства. Какой-нибудь решительный шаг мог еще, пожалуй, спасти его. Но потому ли, что недавняя болезнь ослабила его энергию, или потому, что долголетний опыт подсказывал ему бесполезность борьбы, он не принял никаких мер, вернулся в Петербург и стал ожидать дальнейших событий, быстро последовавших одно за другим. В тот самый день Петр, появившись в Петербурге в честь Елизаветы и вернувшись в свои апартаменты, с озабоченным видом призвал майора гвардии Салтыкова и приказал ему перевезти с Васильевского Острова свои экипажи и свои личные вещи. Разрыв совершился.
Меншиков хватался теперь за все, как утопающий за соломинку, наудачу и, конечно, сознавая, что не помогут ему те последние ухищрения, к которым он прибегал. Спасения не было! С потерей благосклонности повелителя, бездна разверзалась под его ногами. Он отправил гонца к князю Михаилу Голицыну.^[78] Гвардия относилась с уважением к престарелому воину и, может быть, согласится ему повиноваться. Он послал за Зейкиным, слишком поздно раскаиваясь, что заменил венгерца вестфальцем. Но Голицын находился под Москвой, а Зейкин выехал на родину. Они не успели бы прибыть, да будь они даже здесь, присутствие их не принесло бы никакой пользы. Все зависело только от юного императора: в слабых руках тринадцатилетнего мальчика сосредоточена была вся власть над людьми и обстоятельствами. На следующий же день, 7 сентября 1727 г., Петр, уже водворившийся в Летнем дворце, предупредил гвардию и Верховный Совет, чтобы впредь они повиновались только его личным приказаниям. Временщик бросился во дворец, но не был принят. На другой день Салтыков, сняв почетный караул, стоявший у дверей генералиссимуса, объявил ему, что он арестован.^[79]
У Меншикова сделался удар, и ему пустили кровь. Его жена, невестка Арсеньева, и сын, дождавшись императора при выходе его из церкви, бросились ему в ноги. Но он прошел мимо, не произнеся ни слова. Обе женщины обратились с мольбами к Наталье и Елизавете, сопровождавших государя, но удостоились от них лишь презрительного взгляда. Некоторые историки^[80] напрасно замешивали в этой последней отчаянной попытке имя царской невесты. Она была слишком горда для этого! Но жена Меншикова заслуживала лучшего приема. Это была женщина, всеми весьма уважаемая. Но молодость жестока. Несчастная проползала целый час на коленях перед Остерманом, не добившись ничего. Придя в себя, временщик написал тому, кого не смел более называть своим будущим зятем, письмо, говоря, что не чувствует за собой никакой вины, но постигнутый тем не менее несчастьем царской немилости, умоляет о прощении и, во внимание к прежним заслугам, просит даровать ему свободу и дать почетную отставку. Подобное же письмо, почти в таких же выражениях отправил он Наталье. Оба остались без ответа. Счастье изменило «Алексашке», как называл Петр I своего сподвижника. Удивив весь мир своими размерами, казавшееся несокрушимым здание его благополучия рушилось, как карточный замок. Построенное вообще на непрочной почве царского благоволения господство временщиков здесь, как везде, носило характер превратности, чем отчасти смягчались его недостатки.
9 сентября Петр подписал указ, составленный Остерманом, которым Меншиков ссылался в свое поместье Ораниенбург (современный Раненбург, Рязанской губернии). Бывший временщик лишался должностей, чинов и орденов и обязывался дать подписку ни с кем не вступать в переписку. Одновременно было разослано по церквам приказание не поминать в молитвах бывшую невесту императора. На следующий день семейство Меншиковых покинуло Петербург с поездом, более чем княжеским: четыре кареты с запряжкой в шесть лошадей, полтораста берлин, одиннадцать фургонов и сто сорок семь слуг. Толпа глядела на поезд равнодушно. Она мало интересовалась крушением временщика. Причины крушения ей оставались неизвестными, и последствия ее не касались. Рассказывали, что изгнанник ходатайствовал о займе у короля прусского, обещая уплату, когда сделается императором; что он намеревался сместить офицеров гвардии и заменить их своими ставленниками; что завещание Екатерины подделано его стараниями.^[81] Но это исходило не из придворного круга.
В этой сфере, наоборот, после отъезда Меншикова дела его со дня на день, вернее с часу на час, принимали худший оборот. Петр не без некоторого опасении решился поднять руку на колосса, так долго приводившего его в трепет. Увидав, как тот рушился от одного щелчка, он почувствовал соблазн излить на него свою злобу. Он дал волю своему злопамятству и наущениям Елизаветы и Натальи, не щадившим низверженного врага, и тому вскоре предстояло убедиться, что опала, его постигшая, была только началом, и он катился по наклонной плоскости в неизмеримые бездны. Гонцы летали вслед за изгнанником, принося вести о новых суровых мерах в Вышнем Волочке был получен приказ разоружить челядь бывшего временщика; в Твери – приказ отослать обратно в Петербург экипажи и слуг, признанных излишними; в Клину – приказ отобрать от Марии Меншиковой ее обручальное кольцо и заключить в монастырь Варвару Арсеньеву. Видно женское влияние в этих бесполезных жестокостях. 3 ноября, миновав Москву, согласно предписанному маршруту, печальный поезд прибыл в Ораниенбург. Дом Меншикова был там расположен за оградой крепости, что при данных обстоятельствах, превращал его в тюрьму. Ко всем выходам были приставлены часовые, и бывший временщик имел право писать не иначе, как в присутствии офицера, заведовавшего стражей.^[82]
Он твердо переносил испытание, предвидя новые удары, не заставлявшие себя ожидать. Остерман в свою очередь оказался неумолимым, настаивая на возбуждении дела против своего бывшего покровителя. 9 ноября 1727 г. указом было предписано приступить к описи его имений. По слухам только в его петербургских домах было найдено на двести тысяч рублей столового серебра, восемь миллионов червонцев, тридцать миллионов серебряной монетой, на три миллиона драгоценностей и драгоценных предметов. Но Лефорт, приводящий эти цифры, сам находит их маловероятными.^[83] Благодаря перехваченному письму было открыто еще 70 пудов серебряной посуды, спрятанной в тайнике.^[84] 17 ноября Верховный Совет получил уведомление от графа Николая Головина, посланника в Стокгольме, о сведениях, доставленных бывшим временщиком Швеции, в ущерб интересам России. Это вызвало бурю всеобщего негодования. Полился поток обвинений, разрастаясь непомерно. Все прошлые несправедливости, превышения власти, всевозможные злоупотребления припомнились низвергнутому деспоту, в то время как судебная комиссии постановила арестовать трех его секретарей, а ему самому послать запрос из ста двадцати пунктов.
Ему оставалось единственное спасение: воспользоваться расколом, происшедшим уже в это время в рядах его противников.

III

С усилением влияния Остермана на его воспитанника, принимавшего опасные размеры, у него в свою очередь неизбежно должны были появиться завистники. Так как он пользовался поддержкой Натальи Алексеевны, то Долгорукие и Голицыны сплотились вокруг Елизаветы, справедливо рассчитывая, что последняя со временем возьмет верх. Действительно, освободившись от Меншикова, юный император выказывал все большую склонность удалиться с дороги знаний и добродетелей, по которой стремились направить его сестра и воспитатель. Под предлогом поглотивших его теперь забот о делах правления он совершенно забросил ученье; но Верховный Совет, в котором он решил впредь лично председательствовать, не чаще видел его от этого на своих заседаниях. В декабре 1727 г. Лефорт, рисуя облик государя, следующим образом описывал его времяпрепровождение:
«Император занимается только тем, что целыми днями и ночами рыскает по улицам с царевной Елизаветой и сестрой, посещает камергера (Ивана Долгорукого) пажей, поваров и Бог весть еще кого…
Кто мог бы себе представить, что эти безумцы (Долгорукие) способствуют возможным кутежам, внушая (царю) привычки последнего русского. Мне известно помещение, прилегающее к бильярдной, где помощник воспитателя приберегает для него запретные забавы. В настоящее время он увлекается красоткой, бывшей у Меншикова… и сделал ей подарок в пятьдесят тысяч рублей… Ложатся спать не ранее семи часов утра».^[85]
В то же время характер Петра II вырисовывался во все более и более неблагоприятном свете. Он становился вспыльчивым, не терпящим противоречий. В день свадьбы Сапеги с Софией Скавронской он неожиданно вышел из-за стола среди трапезы. Он дулся на сестру, когда та решалась делать ему замечания. Он начал пить. Сам Остерман, упавший духом, вынужденный сказаться больным, чтобы, по принятой им теперь манере, скрыть свои неудачи, возлагал свои упования только на предстоящее свидание своего непокорного воспитанника с бабкой, которая без сомнения постарается вернуть внука на путь долга. На следующий день после опалы Меншикова Петр действительно подписал манифест о коронации, и приготовления к ней происходили с большой поспешностью. Таким образом предстояло близкое свидание в Москве Евдокии и Петра II. Но престарелая царица и ее предполагаемое влияние уже являлись предметом ожесточенного соперничества. Письма, отправляемые Остерманом, скрещивались с посланиями Долгоруких, преисполненными заискиваний. Однако то был напрасный труд, так как Евдокия не выказывала поощрения ни той, ни другой стороне. Углубившись всецело в молитвы, посты и ожидание минуты, которая вернет ей, наконец, радость семейного счастья, она выказывала полнейшее равнодушие к делам политическим. Тем не менее обе противные партии, горя взаимной ненавистью, не теряли надежды затронуть в этом отношении, если не ум, то хотя бы сердце бывшей затворницы.
Перед отъездом в Москву благоволение к Долгоруким, казалось, пошатнулось. Елизавете удалось установить дружбу между Петром и зятем Михаила Голицына, Александром Борисовичем Бутурлиным, ее будущим возлюбленным, а, может быть, уже и тогдашним. Одновременно она сблизилась с Остерманом, не покидавшим известного нам проекта, тогда как Долгорукие составили иной план, относительно особы государя, вскоре получивший осуществление. Этим объясняется поддержка, оказанная ими в данное время новой попытке Морица Саксонского, тогда как испанский посланник со своей стороны замышлял замужество царевны с инфантом Дон Карлосом.
9 (20) января 1728 г. Петр со своим двором тронулся в путь. Картина походила на переселение целого народа. Представители всех ведомств сопровождали особу государя, и так как ходили слухи, что ввиду победы вельможной партии, новая столица, пожалуй, будет покинута навсегда, то количество путников возросло до небывалых размеров. Петербург опустел. В Твери Петр схватил корь и должен был две недели пролежать в постели. Бабка огорчилась и заволновалась. «Пожалуй свет мой, проси у братца своего, чтоб мне вас видеть и порадоваться вами: как вы и родились, не дали мне про вас слышать, нежели видеть», описала она Наталью. И Остерману: «И так меня светлейший князь 30 лет крушил, а нынче опять сокрушают. Только о том вас прошу, чтобы мне внучат своих видеть и вместе с ними быть, а я истинно с печали чуть жива, что их не вижу. Прошу вас: дайте, хотя бы я на них поглядела и умерла».^[86] Она стремилась броситься навстречу внуку. Когда вследствие запоздавших приготовлений к встрече, императору пришлось прождать еще неделю под Москвой, ее нетерпение достигло до крайних пределов. Но распутство – смертельный яд для нравственной чуткости, и Петр уже обнаруживал сердечную сухость, смущавшую его прежних поклонников. Он сделал вид, что не понимает ожиданий бедной старухи.
Въезд состоялся 4 февраля при всеобщем восторге. В нем редко бывает недостаток в подобных случаях. Кроме того, деда слишком ненавидели на берегах Москвы, чтобы внук там не пользовался широкой популярностью. Но свидание, столь страстно желанное Евдокией, так нетерпеливо ожидаемое Остерманом, разрушало всеобщие на него упования. Внук и внучка, чтобы избежать лишних излияний, пригласили с собой Елизавету. Наталья, сторонница реформ, людей и порядков Запада, о чем было известно бабке, желала уклониться от щекотливых разговоров, Петр же опасался иных наставлений из области его личного поведения. Однако ему пришлось выслушать несколько замечаний по поводу рассеянной жизни и совет жениться как можно скорее, хотя бы на иностранке, на что Петр не дал никакого ответа, прекратил беседу и считал свой долг исполненным, окружив бывшую затворницу почестями и обеспечив ее в денежном отношении, чего она была так долго лишена. Евдокии было назначено содержание в шестьдесят тысяч рублей и двор, где представители высшей аристократии, князь Елычев, князь Хилков, князь Лобанов и два Лопухиных, оспаривали друг у друга должность пажей, камергеров и мундшенков.^[87] «Исполнив свой долг», юный император вернулся к своим развлечениям.
Влияние Остермана ослабело окончательно. В атмосфере древней столицы, где Долгорукие чувствовали себя в родной среде, они быстро взяли верх. Петр вскоре выразил свое благоволение к ним, назначением сразу двух представителей семьи, Алексея Григорьевича и Василия Лукича, членами Верховного Совета. В то же время Иван Долгорукий заступил место Александра Меншикова в должности обер-камергера и, создавшийся таким образом триумвират, по-видимому, обеспечил за собой непреодолимое влияние юного государя. Они держали его в руках циничным решением потворствовать его наклонностям к кутежам, а также заботливым старанием обращаться с ним, как с взрослым, тогда как сама Елизавета, а по ее примеру Голицыны, не говоря уже об Остермане, видели в нем только ребенка. Победой воспользовались, чтобы окончательно погубить ораниенбургского изгнанника.
Коронование совершилось 24 февраля (5 марта) 1728 г. Спустя несколько дней у Спасских ворот в Кремле было подобрано анонимное письмо, заключавшее красноречивую челобитную в пользу Меншикова против Долгоруких. Подобные приемы полемики, заменяя собой не существовавшую тогда прессу, являлись обычными в то время. Общественное мнение приписывало составление пасквиля Голицыным. Впоследствии подозрения в авторстве пали на духовника Евдокии, подкупленного сестрой жены Меншикова, Ксенией Колычевой, проживавшей в Москве.^[88] Во всяком случае Долгорукие, увидав себя в силе, постарались употребить все свое влияние для жестокого отмщения. Указом Верховного Совета была объявлена полная конфискация имущества бывшего временщика, его ссылка в Сибирь, в Березов, вместе со всеми домочадцами, и пострижение Варвары Арсеньевой в более отдаленный монастырь, с содержанием «по полуполтине на день». Бесчисленные дворцы и дома, принадлежавшие изгнаннику в Петербурге, Москве, Ораниенбауме, Ямбурге, Нарве, Капории, громадные поместья в тридцати шести губерниях Великороссии, в Ингрии, Эстляндии и Малороссии (152 356 десятин в этой последней, не считая лесов и пастбищ, простиравшихся на десятки квадратных верст), роскошная обстановка, деньги (72 570 руб. было найдено в одном из московские домов, никогда не видавшем его посещения) – все было разделено между императорской казной и счастливыми победителями. Два полицейских чиновника (пристава) явились 16 апреля 1728 г. для объявления приговора к несчастному изгнаннику и сейчас же, посадив его в простую кибитку, увезли. По дороге экипаж был настигнут еще отрядом солдат, которые под предлогом осмотра отобрали от осужденного те немногие вещи, какие он успел захватить с собой, оставив буквально только бывшую на нем одежду и ни одной перемены белья. Так же были отобраны вещи, принадлежавшие его жене и дочерям. Княгиня Дарья, выехавшая больною, умерла 10 мая в Услонье, близ Казани. Мужу едва была дана возможность ее похоронить. На следующий же день его вместе с детьми отправили дальше, по Каме.
Березов, в 1066 верстах от Тобольска, на обрывистом берегу Сосвы, недалеко от ее слияния с Обью, представляет собой маленький городок Сибири, расположенный среди тундры и тайги. Зима там продолжается от семи до восьми месяцев, морозы доходят до 45 гр. по Реомюру ниже нуля, так что птицы мерзнут на лету и лопаются стекла. С ноября по декабрь солнце восходит в десять часов и заходит в три. В июне оно скрывается за горизонтом менее чем на два часа, но лето длится всего три недели, а весной и осенью густые туманы погружают землю в морозную тьму. Небо всегда покрыто тучами, дует резкий ветер, часто переходящий в ураганы. Меншиков прибыл в этот приют отчаяния в августе 1728 г. Заключенный вначале с сыном и двумя дочерьми в городской тюрьме, он впоследствии получил разрешение выстроить себе дом. Он сам работал топором, пилой и рубанком и, покончив с домом, пожелал еще пристроить к нему церковь, употребив свои сбережения на ее приличное убранство. Он располагал десятью рублями в день и держал при себе десять слуг. Бывший временщик не падал духом, не высказывал ни отчаяния, ни возмущения. На лодке, перевозившей его по Каме на место ссылки, его видели спокойно вращающим вертел.^[89] В Тобольске, когда враждебно настроенная толпа встретила изгнанников градом камней, он воскликнул громким голосом: «Бейте только меня, пощадите женщин!» Он жалел лишь об участи своей семьи, упрекая себя в том, что послужил причиной ее несчастья.
Жертвы французской революции умели умирать в России, жертвы самодержавия умели переносить свое падение, что, пожалуй, еще труднее. Исключительные обстоятельства и жизненные условия всегда содействуют развитию особых добродетелей и особых пороков.
Заведомый лихоимец, предполагаемый фальшивомонетчик, Меншиков, при своем унижении проявил много душевного величия. Уверяют, что он пополнил среди ужасного испытания, его постигшего, и в то же время, страшно зябкий ранее, теперь закалил себя от холода. Но, когда его сразил вторичный удар, последовавший в ноябре 1729 г., в Березове не нашлось никого, чтобы вовремя пустить кровь. Он скончался 56 лет от роду. Месяц спустя его любимая дочь Мария, бывшая царская невеста, сошла вслед за ним в могилу. Горе при виде ее медленного угасания, ускорило его кончину.
Предание говорит, что несчастная молодая девушка сочеталась в Сибири браком с князем Федором Долгоруким, сыном Василия Лукича, который, воспользовавшись разрешением ехать за границу, последовал за этой закатившейся звездой, страстно влюбленный, несмотря на ее холодность. В 1825 г. в Березове была открыта могила, принятая за могилу Меншиковых, где были найдены два маленьких детских гробика, что послужило подтверждением такой легенды. Создался рассказ, что княжна Долгорукая умерла родами, разрешившись от бремени двумя мертворожденными младенцами, погребенными вместе с ней.^[90] Нашлись даже вещественные доказательства, как будто подтверждавшие гипотезу о браке: драгоценная шуба, сохранившаяся в семействе священника, благословлявшего союз и считавшаяся там даром супруга по этому поводу; золотой медальон с волосами княжны, повешенный им в церкви в Березове по смерти жены.^[91]
Можно извинить немецкого романиста, воспользовавшегося темой, опирающейся на такие солидные доказательства;^[92] хотя на мой взгляд этот роман лишь роняет исторически доказанные благородные, гордые и трогательные черты героини. К несчастью – или вернее к счастью в данном случае – историк обязан быть более недоверчивым. За Березовым в это время был учрежден строгий надзор: там невозможно было совершить венчания тайком; однако никаких следов этой свадьбы в делах современной полиции не сохранилось. Мария Меншикова заслуживала прозвища, данного ей Петром, и трудно допустить, чтобы «мраморная статуя» ожила под небом Сибири. Наконец, генеалогия Долгоруких XVIII века известна во всех подробностях, и князь Федор никогда не существовал.^[93] По всей вероятности дочь была погребена рядом с отцом, но могила исчезла. Вырытая на берегах Сосвы, она вероятно была размыта водой.
Двое остальных детей временщика были возвращены из ссылки и избавлены от бедствий одним из его преемников, Бироном, которого на такой милосердный поступок вызвало вовсе не чувство великодушного сострадания. Банки лондонский и амстердамский, где хранились значительные вклады Меншикова – девять миллионов по некоторым свидетельствам – отказались выдать их русскому правительству. Бирон придумал способ соглашения, решив выдать дочь покойного за своего брата Густава. Сыну в то же время был возвращен княжеский титул и две тысячи крепостных из девяти тысяч, принадлежавших его отцу, а также дан чин прапорщика в Преображенском полку, хотя прежде он был генерал лейтенантом. Из вкладов, на выдачу коих последовало теперь согласие банков, супруга Густава Бирона получила миллион, остальное же было разделено между ее братом и государственной казной. Урожденная княжна Меншикова была в замужестве очень несчастлива и умерла в 1737 г. не оставив детей.^[94]

IV

Между тем Петр II веселился. В апреле 1728 г. известие о рождении в Киле сына у герцогини Голштинской послужило поводом к многочисленным празднествам. На великолепном балу во дворце всем бросилось в глаза отсутствие Натальи. Она объяснила свой поступок нездоровьем, но сделалось известным, что царевна провела весь вечер у герцогини Курляндской и толки пошли своим чередом. Передавали, что Наталья ревнует Петра к Елизавете, закружившись в свою очередь в водовороте безумных кутежей, среди которых непрерывно протекала жизнь ее брата, сгорая пламенем кровосмесительной любви и из Эгерии превратившись в вакханку. После продолжительного ожидания Петр открыл бал с теткой, потом, рассерженный и раздосадованный, удалился в соседний покой для попойки со своими обычными сотоварищами. Елизавета продолжала танцевать, и случайно юный император заметил, что Ивана Долгорукого около него не было. Он быстро направился в танцевальный зал, и его лицо исказилось: Елизавета и молодой князь танцевали вместе, и царевна, раскрасневшаяся от движения и удовольствия, с затуманившимися глазами и тяжело дышащей грудью, казалось, забыла весь мир в опьянении настоящей минутой. Говорили также, что Остерман поддерживал эту ревность, чтобы удалить Долгоруких и привести в исполнение взлелеянный им план.^[95]
После пасхи Петр отправился с Елизаветой на охоту, в которой опять не принимала участия Наталья; подтачиваемая печалью она на этот раз серьезно заболела со всеми признаками чахотки. Но Верховный Совет и генералитет должны были сопровождать государя во время этого путешествия, рассчитанного на несколько месяцев. Пятьсот экипажей потянулось из поместья в поместье, располагаясь на ночлег в лесах и степях. Охотились на волков, лисиц и зайцев с английскими собаками; на пернатую дичь с прирученными соколами и ястребами. Устраивались облавы на медведей, но в них император участия не принимал. Молодые и сильные слуги в охотничьих ливреях: зеленом кафтане с золотой или серебряной перевязью, красных штанах и горностаевых шапках справлялись со зверем ружьями или рогатинами. Охоты сопровождались бесконечными пиршествами в старом московском духе. Бесчисленные торговцы располагались базаром вокруг лагеря, где таким образом воскресали восточно-азиатские нравы по желанию Долгоруких, мечтавших отбить у своего юного повелителя навсегда вкус к Петербургу и цивилизованной жизни.
Действительно, Петр день ото дня все сильнее увлекался таким бродячим существованием, с которым Елизавета также, по-видимому, освоилась, тогда как ее бывший танцор, Иван Долгорукий, более утонченный и жаждавший более разнообразных удовольствий, быстро им прискучил. Сцена на балу не повторилась больше, так как сами родители юноши хлопотали о том, чтобы удалить его от особы царя, с расчетом еще более завладеть последним. И Петр без всякого сожаления видел, как Иван частенько возвращался в Москву, куда его манили другие любовные похождения. Связь с княгиней Трубецкой, мужа которой он публично оскорбил, высмеяв его позор, окончательно успокоила императора и лишила Елизавету иллюзий, если только она их питала.
Таким образом тетка и племянник оставались с глазу на глаз среди наслаждений сильными физическими упражнениями и деревенскими празднествами, одинаково их прельщавшими, среди опьянения любовной страсти, все еще привлекавшей их друг к другу.
В конце мая смерть Анны Петровны набросила траурный флер на этот вечный праздник, не остановив его. Тело было перевезено в Петербург, но Петр ни на минуту не подумал ехать на похороны, и в день его именин состоялся бал, как обыкновенно. В июле татарский набег на Малороссию потребовал присылки туда войск, в то время как угроза коалиции между Турцией и Швецией приковывала общественное внимание к плачевному состоянию флота, приходившего в упадок. Посланник императора австрийского и посланник испанский присоединились к Остерману, убеждая императора вернуться. Он не желал ничего слышать. Его страсть к охоте с приближением осени еще усилилась, вместе с новым увлечением, старательно подготовленным Долгоруким. В Горенках, поместье Алексея Григорьевича, главы семьи, куда искусно был завлечен государь, Елизавета нашла себе соперниц, обладавших над ней двойным преимуществом, гораздо большей уступчивости и не столь беспорядочного поведения. Действительно, едва Иван Долгорукий перестал беспокоить Петра, как его заменил Бутурлин, и в угоду этой новой прихоти царевна сама старалась избавиться от общества своего племянника. Она вернулась в Москву и под предлогом хождения на богомолья странствовала по всем окрестным монастырям, делая по тридцать-сорок верст пешком в сопровождении единственной горничной и своего возлюбленного. При свиданиях с Петром, в промежутках между такими путешествиями, она умирала от усталости и, не переставая, жаловалась на свои денежные затруднения, в которых, вероятно отчасти виноват был Бутурлин. Как прежде у ее матери, у нее происходил громаднейший расход вина.^[96] Дочери Алексея Долгорукого не давали никаких поводов к подобным неудовольствиям, и старшая, Екатерина, под влиянием отца проявлявшая искусное кокетство, переходящее в волнующую близость, уже мечтала надеть на палец кольцо, отнятое у Марии Меншиковой.
В ноябре 1728 г. болезнь Натальи приняла опасный оборот. Она умирала от чахотки, и Петр с трудом расстался с наслаждениями в Горенках, чтобы присутствовать при ее последних минутах. С ней угасла последняя опора Остермана и иностранных дипломатов, потерявших надежду вернуть царя в Петербург и уговорить его заняться делами. Вице-канцлер поговаривал даже о своей отставке.^[97] Они напрасно старались воспользоваться несчастьем, подделав переписку, которую умирающая согласилась вручить брату. То была переписка императрицы и принца Евгения, где оба выражали желание, чтобы Петр вернулся в столицу на берегах Невы.^[98] Они окружили фимиамом могилу усопшей бедняжки, приписывая ей всевозможные достоинства и добродетели. Мне было бы слишком жалко их опровергать. Но юного императора нельзя было ни тронуть, ни убедить; он провел часть зимы и весь февраль месяц в Горенках, и в марте 1729 г. отправился в новое охотничье странствование с Алексеем Долгоруким, его женой, сыновьями и дочерьми. Елизавета не получила на этот раз приглашения сопутствовать ему и оставалась в Москве, где начала уже открыто говорить о предстоящей свадьбе царя и Екатерины Алексеевны Долгорукой. И такое решение действительно состоялось в том же году.

V

У Алексея Долгорукого было три дочери. Старшая, восемнадцатилетняя красавица, великолепно сложенная, с необыкновенно нежным цветом лица, густыми черными волосами и огненными глазами весьма смелая, высокомерная и надменная, казалась наиболее подходящей для победы, от которой зависала будущность семьи. Получив воспитание в Варшаве, в доме деда своего Григория Федоровича Долгорукого, с честью занимавшего различные дипломатические посты, она имела еще над сестрами преимущества образования, развившего природные дарования ее ума.^[99] Екатерина Долгорукая превосходно справилась с ролью, столь подходящей к ее характеру и честолюбию. Охота этой весной постоянно происходила вдвоем. На полях и в лесу, как в палатке, так и за пиршествами, во время игр и танцев, за которыми коротались вечера, Екатерина всегда оказывалась рядом с царем. Она не пропускала ни одного удобного случая наградить его поцелуем, по милости проигранного пари à discrétion, ни одной неожиданной встречи в сумерках в уединенном месте.
В мае Остерман попытался снова отвлечь императора, устроив под Москвой маневры и рассчитывая, что юный государь увлечется игрой в солдаты. Но Петр объявил, что отправится в Ростов, чтобы поохотиться в его окрестностях, и вернется обратно лишь в июне, к своим именинам. Тогда члены Верховного Совета решили тоже разъехаться по своим поместьям, их примеру последовал сам вице-канцлер, и правительства не стало. Царь действительно вернулся в Москву только 21 июня и то лишь потому, что созревающие хлеба мешали охоте. Долгорукие им, по-видимому, окончательно завладели, а с наступлением осени такое мнение в обществе еще окрепло, когда царь стал снова собираться на охоту на неопределенное время. Двести гончих собак, четыреста с лишком борзых сопровождали на этот раз его все увеличивавшийся обоз. За короткое время четыре тысячи зайцев, пять-десять лисиц, пять волков и три медведя были убиты или затравлены. Но беспокойный ум и взбалмошный характер юного государя уже начал проявлять в это время признаки усталости и разочарования. На поздравление с особенно удачной охотой он отвечал со злой усмешкой: «Я сделал больше, чем взял трех медведей: я веду за собой четырех двуногих животных». Очевидно, он намекал на Алексея Долгорукого и его дочерей. В тот же вечер, во время игры в фанты, узнав, что на его долю снова выпало счастье поцеловать красавицу Екатерину, Петр сердито вышел вон.
Понял ли он, наконец, честолюбивые замыслы семьи и убедился ли, что, пожертвовав Меншиковым, лишь переменил опекунов? Или его смущало поведение молодой девушки своей вызывающей смелостью? Раньше, когда еще никак нельзя было предвидеть блестящей судьбы, позднее ей улыбнувшейся, она благосклонно выслушивала объяснения в любви графа Миллесимо, атташе при посольстве императора австрийского и родственника посланника. Поселившиеся в Богемии с пятнадцатого века, графы Миллесимо являлись веткой древнего итальянского дома Каретто, владетельных маркизов Савоны и других областей. Такая партия не представлялась бы неравным браком. Но отношения молодых людей почему-то облекались тайной. Устраивались свидания у голландского резидента и «происходил усиленный обмен любовными записочками», если верить Лефорту.^[100] По другим сведениям дело дошло до помолвки.^[101] Но, когда надежды семьи устремились гораздо выше, посольский атташе сейчас же получил отказ, и Екатерина прослыла жертвой. Однако все, что нам известно о ее характере, говорит скорее за то, что жертва с ее стороны была добровольная. Все-таки толков в Москве было немало, и до Петра легко могли дойти разговоры о романе и об обстоятельствах, круто его оборвавших. В апреле 1729 г., гостя на даче у графа Вратислава, Миллесимо имел неосторожность сделать несколько выстрелов из ружья недалеко от императорского дворца, несмотря на весьма строгие запрещения, изданные по этому поводу. Его остановил патруль и представил к Алексею Долгорукому, причем «один гренадер шел впереди, а другой позади с кнутом в руках, чтобы подгонять арестованного», сообщает Маньян.^[102] Пройдя четыре версты пешком под таким конвоем по разбитым дорогам, можно себе представить, в каком виде несчастный молодой человек должен был предстать пред обер-гофмейстером, каковой пост занимал теперь Алексей Долгорукий. Последний сделал вид, что не узнал приведенного преступника, затем сослался на царский приказ и на настояние Миллесимо, требовавшего удовлетворения, и кончил тем, что грубо повернулся к нему спиной и ушел. Скандал принял необычайные размеры. Дипломатический корпус весь принял сторону потерпевшего. Остерману пришлось приложить громадные усилия, чтобы уладить дело, и Петр также не мог оставаться в неведении этого происшествия.
Когда царь стал проявлять охлаждение к той, которую уже все считали будущей царицей, причины такой перемены были слишком понятны, не принимая даже в расчет непостоянства уже неоднократно обнаруженного юным государем. Но Долгорукие зашли слишком далеко, чтобы отступить. Говорят, что ими в это время было искусным образом подстроено свидание наедине, после которого Петру не оставалось ничего, как исполнить обязательство, данное им в минуту любовного опьянения.^[103] Во всяком случае, тем или иным способом, он попал в ловушку и 22 октября 1729 г. в день его рождения, справлявшегося в Туле, Екатерина фигурировала уже в качестве царской невесты. 19 ноября того же года, собрав в Лефортовском дворце Верховный Совет и генералитет, царь официально объявил о своей свадьбе, и приготовления к ней немедленно начались.
Но, пока Долгорукие расставляли западню, куда попал сын Алексея, позабывший свой сан и обязанности, что сталось с наследием Петра Великого? По сведениям, найденным в семейных бумагах, с февраля 1728 г. по ноябрь 1729 г., восемь месяцев протекли почти в беспрерывных охотах, из которых одна продолжалась пятьдесят пять, а другая пятьдесят два дня, не считая небольших поездок по тому же поводу.^[104] Выше я упомянул, что был момент, когда все правительство совершенно отсутствовало. Как же обходилась без него Россия? На этот вопрос я постараюсь ответить.

I. Преемники Меншикова. – Олигархическая партия. – Голицыны и Долгорукие. – Разделение власти. – Расстройство и подчинение правительству иных функций. – Верховный совет и Сенат. – Удаление Петра II от дел. – II. Результаты. – Дезорганизация высшей и низшей полиции. Уничтожение Преображенского приказа и его последствия. – Пожары и грабежи. – Неудачная законодательная попытка. – Выгодные финансовые мероприятия, введенные по инициативе Остермана. – Устранение от дел его коллег. – Он один представляет собой правительство. – Расстройство армии и флота. – Умственное движение замерло. – Религиозные смуты. – Выжидательная политика. – Внешность сохраняется. – Автоматические действия на востоке. – Договор с Китаем. – Экспедиция Беринга. – III. Всеобщая косность и реакционное течение, недостаточно вознаграждаемое подобными успехами. – Свидетельства современников. Противоречивые мнения. – Почему правительство Петра II было популярным. – Олигархия, граничащая с анархией. – Временное благодеяние режима. – Почему Россия могла его вынести. – Перспективы будущего.

I

Падение Меншикова совершилось благодаря прихоти императора и придворным интригам; но Петру и его царедворцам не под силу было справиться с политическим наследием «Левиафана», доставшемся на долю олигархической партии уже давно к нему стремившейся.
В ней главную роль, по-видимому, играли Голицыны. Князь Дмитрий Михайлович был одним из первых членов Верховного Совета. Старший из четырех сыновей боярина Михаила Андреевича, он родился в 1663 г. и очень напоминал собой Василия Васильевича, возлюбленного Софии,^[105] своего двоюродного брата. Помимо родственного сходства, подобно Василию, он являл собой яркое воплощение того, во что вылилась бы русская цивилизация без насильственного вмешательства Петра Великого. Он был русский, старого закала. Эпоха реформ застигла его уже в зрелом возрасте. Страстно преданный семейным традициям и народным обычаям, не позволявший своим младшим братьям, один из которых был фельдмаршалом, а другой сенатором, садиться без приглашения в его присутствии, он тем не менее обладал в своей подмосковной усадьбе, Архангельском, библиотекой в шесть тысяч томов, с русскими переводами Макиавелли, Гроциуса, Локка и Пуффендорфа. Но, за исключением этого, то было настоящее жилище старинного боярина: деревянный дом по соседству с церковью; всего три больших комнаты (светлицы); образа по углам; дубовые скамьи по стенам; печка из желтого изразца; кровать из елового дерева с тиковыми подушками и простынями; баня, примыкающая к одной из комнат, и на дворе невзрачные на вид постройки, где помещались кухни, погреба, кладовые. Повсюду строгая простота; но в громаднейшем парке – оранжереи с редкими растениями, по размерам, не уступавшие дому.^[106]
Несмотря на то, что он осуждал заточение Евдокии, несмотря на процесс Алексея и женитьбу Петра I на Екатерине, а также и на то, что он крайне презрительно отзывался о ней, Дмитрия Михайловича не только щадили во время великого царствования, но всегда окружали почетом. Царь нередко навещал его, чтобы посоветоваться о задуманных мероприятиях, и терпеливо ожидал, пока «старик» кончит свои молитвы. Убежденный аристократ, владетель Архангельского находил идеальной шведскую конституцию. Он на своем веку перевидал много стран. В 1697 г., тридцати четырех лет отроду, он ездил учиться в Италию. В 1701 г. он был назначен посланником в Константинополь, затем с 1708 по 1721 г. занимал пост начальника Малороссии, где сумел сосредоточить вокруг себя все выдающиеся умственные силы страны, сохранив по возвращении в Петербург, постоянные сношения с Киевской Академией. Он говорил на нескольких языках, но ненавидел немцев. Весьма самовластный, не терпевший выражений, он в этом отношении очень напоминал собой тип Ивана III и его грозного внука. Сторонник прогресса, но враг скороспелых новшеств, он в особенности восставал против переворота, затеянного Петром в области общественных нравов, не в пользу которого говорил пример самого государя. «Вот чем нас соблазняют»! возмущался он.
Победитель Левенгаупта в битве при Лесной, «матери Полтавы», по выражению Петра, Михаил, брат Дмитрия, пользовался большим уважением даже среди иностранцев. «Во всякой другой менее варварской стране», писал герцог де Лирия, «из него вышел бы великий человек».^[107] Но при больших заслугах, ни тот, ни другой не обладали некоторыми качествами, необходимыми для мужей государственных – быстрой сообразительностью, опытностью, энергией, и совершенно лишены были свойств, нужных для царедворца.
В этом отношении Долгорукие стояли несравненно выше. Василий Лукич, «самый учтивый и обходительный русский» по свидетельству Бассевича, начал свою дипломатическую карьеру при дворе Людовика XIV, о чем любил вспоминать. Во время своего тринадцатилетнего пребывания в Париже, он довольно близко наблюдал английскую революцию 1688 г. и еще ближе – злоупотребления самовластия, отличавшие царствование Короля-Солнца. Тогда же возникли его сношения с иезуитами, не прекратившиеся и по возвращении в Россию. Затем в Варшаве он являлся доверенным лицом Меншикова по курляндским делам, пока не поссорился с временщиком после воцарения Петра II. В Митаве он пользовался благосклонностью Анны, оценившей его светские манеры. Из всего этого видно, что он не лишен был ловкости. Его двоюродные братья, Алексей, Сергей и Иван Григорьевичи, были люди совершенно невоспитанные, необразованные, направления реакционного, ставившие на первый план заботы о делах семейных и о сникании благоволения императора. Другой родственник, Михаил Владимирович, держался в стороне вместе с братом Василием, победителем на берегах Каспия, отличавшимся грубой прямотой.
Таким образом в семье Долгоруких, по-видимому, образовалось два лагеря. Однако во всех важных обстоятельствах они поддерживали друг друга и примирились даже с Голицыными, чтобы в Верховном Совете разделить с ними управление делами внутренними, после падения Меншикова. Что касается политики внешней, то Василий Лукич казался достаточно в ней осведомленным, но скоро ему пришлось признать свою несостоятельность в сложных хитросплетениях дипломатических отношений и комбинаций. Таким образом – эта забота перешла в руки Остермана, уже по своему положению вице-канцлера, вполне соответствовавшего такой роли, и принятого в феврале 1726 г. в число «верховников», как обыкновенно называли членов Верховного Совета.
Уже начавшееся еще при Екатерине постепенное поглощение этим собранием полномочий и функций, номинально распределенных между различными правительственными учреждениями, теперь пошло гораздо быстрее. Совет упразднил последовательно Вотчинную канцелярию, затем канцелярию Государственной полиции, называемую обыкновенно «Преображенским приказом», ведавшим также, или обязанным ведать, полицию административную; коллегии Военная и Адмиралтейская, сохранившие при жизни императрицы некоторую независимость, теперь перешли в состояние полного подчинения. Сейчас же вслед за падением Меншикова Совет вменил им в обязанность давать ему отчет во всех мельчайших распоряжениях. В области административной и области судебной Совету также впредь принадлежала верховная власть, и, лишив Сената его законодательных функций, он пользовался ими крайне широко, не задумываясь касаться даже основ государства, как в вопросе о гетманстве в Малороссии.
Однако у лишенного своих прав Сената оставалось немало дел. По мере того, как он перестал возбуждать зависть вновь возникшей власти, по мере того, как последняя все более увлекалась задачами высшей правительственной политики, расстройство функций, захваченных с слишком большой жадностью, складывалось в пользу опального учреждения. Благодаря обратному толчку, Совет оказался заваленным большим количеством дел, которые верховники считали недостойными своего внимания. Таким образом, при упразднении Преображенского приказа в ведение Сената перешла административная полиция. Стремясь все захватить в свои руки, новый властелин, т. е. Верховный Совет, видел невозможность все удержать за собой и, винт за винтом, разрушал механизм, налаженный с таким трудом Петром Великим.
Номинальный двигатель этого механизма оставался в стороне. Открыв под своим председательством заседания Совета и объявив опалу Меншикову, Петр II сошел со сцены, закружившись в вихре удовольствий, о которых я попытался дать представление. На Остермана и Алексея Долгорукого была вначале возложена обязанность служить посредниками между государем и его советниками, но вскоре эта двойная передаточная инстанция упразднилась сама собой. Вице-канцлер углубился в иностранную политику, в которой юный государь ничего не понимал и не желал понимать и интерес к которой потеряли сами верховники, а помощник воспитателя погрузился всецело со своими родственниками в придворные интриги; оба оспаривали друг у друга благоволение своего питомца и не чаще его появлялись на заседаниях. Перехожу теперь к последствиям изложенного.

II

Упразднение «Преображенского приказа» вызвало всеобщее ликование. Но вскоре пришлось всем убедиться, что исчезло лишь имя заслуженно ненавистное. Тюрьмы оставались также переполненными, а доносчики «слова и дела» не отставали от этого ужасного обычая. В 1726 г. небольшой канцелярский чиновник Василий Федоров сделал донос на капитана в отставке Кобылина, о произнесении им мятежных речей. Последовала смертная казнь и конфискация имущества осужденного. Но доносчик остался недовольным: из наследства своей жертвы он получил только корову с теленком, небольшое количество сена, несколько гусей, да индеек, к чему вдова казненного добавила охапку сырых дров. Он указывал на многочисленных других доносчиков, чье усердие удостоилось лучшей награды. В 1728 г. восемнадцать смоленских жителей, перешедших в католичество, были возвращены на лоно православия мерами, от которых не отказались бы самые свирепые деятели упраздненного учреждения. Увещевания происходили при помощи палача, с кнутом и топором в руках.
Так обстояло дело с высшей полицией. Низшая тоже ничего не выиграла от перехода в ведение Сената. 23 апреля (3 мая) 1729 г. большой пожар вспыхнул в Немецкой слободе в Москве и для его тушения были вызваны солдаты гвардии. Маньян, видевший их работу, описывает ее следующим образом: «Как бешеные, они устремлялись на дома угрожаемого квартала, разбивали их ударами топоров, а затем принимались за сундуки, шкафы и погреба, хватали все, что попадало под руку, грозя проломить голову хозяевам, пытавшимся вступиться за свое имущество… Видели, как они даже перерезали веревки у колодцев, чтобы нельзя было достать воды». Офицеры не смели вмешиваться. Толпа ликовала: «Пускай себе грабят немцев!». Прибытие Петра II на пожарище прекратило, наконец, беспорядки; но Иван Долгорукий в качестве капитана гвардии исходатайствовал прощение для грабителей, и в результате оказались сгоревшими сто двадцать домов.^[108]
В то же время вооруженные грабежи принимали невиданные размеры на всем протяжении империи. В 1728 г. шайка, напав на селение Пряшево, поместье князя Куракина в алатырском уезде, сожгла две церкви и двести дворов и убила управителя.^[109]
Не умея внушить уважения к существующим законам, Верховный Совет, все-таки вздумал заниматься законодательством. Так как дело кодификации не подвинулись вперед при Екатерине, то кто-то вспомнил, что при Алексее Михайловиче по этому поводу происходил созыв народных представителей. Возвращение к дореформенным обычаям прельстило верховников. Они решили созвать снова в Москве собор из представителей, избранных дворянством, по пяти человек от каждой губернии, с суточным вознаграждением в размере 50 коп. Но попытка окончилась весьма печально. Все люди, мало-мальски выдающиеся, состояли уже на службе; отброс, присланный провинцией за неимением лучшего, оказался совершенно не работоспособным.^[110]
Комиссия по пересмотру законов о торговле несколько лучше справилась со своей задачей, уменьшив обложение пеньки и драгоценностей, уничтожив монополию на торговлю иностранным табаком, солью, сибирским пушным товаром, приняв меры к улучшению обмена. Так как государство оставалось главным промышленным производителем страны, то комиссия надумала оставлять заграницей доходы, получаемые им от продажи своих произведений поташа, дегтя, сибирского железа, сала, икры и таким образом создать свободный фонд для нужд казны. Свобода, дарованная в 1728 г. добыче и продаже соли, а также разработке приисков за Тобольском, и новый вексельный устав, изданный в 1729 г., удачно завершили круг реформ, весьма своевременных для большого развития материальных ресурсов страны. Верховный Совет тут был ни причем. Комиссией о коммерции заведовал Остерман, которому постепенно пришлось заменить собой во всех отделах своих несостоятельных коллег. Напрасно он выражал желание заниматься только иностранной политикой; они сваливали на него всю работу, не желая и не умея сами ничего делать. Без его помощи механизм грозил ежеминутно остановкой. И действительно, во время его отсутствия работа прекращалась.
Он долго уклонялся от вмешательства в дела армии и флота. И в результате они находились в состоянии полной заброшенности. Со времени падения Меншикова у Военной коллегии не было президента, а так как от президента до сих пор там зависело все, то возник вопрос об образовании опять-таки комиссии для его заместительства и принятия мер против разложения армии, обнаруживавшего уже свои опасные признаки. Но некого было назначить. Флот таял, очевидно. Прекратив из экономических соображений постройку крупных кораблей, решили ограничиться пока простыми галерами, но верфи бездействовали, а причина тому достаточно явствует из процесса, возбужденного в 1727 г. против адмирала Змайевича, уличенного в воровстве, приговоренного к смертной казни, затем помилованного и посланного в Астрахань командиром порта, где он, вероятно, не бросил своих прежних привычек.^[111]
Можно себе представить, что сталось при подобных обстоятельствах с умственным движением, уже сильно приостановившимся во время предыдущего царствования. Продолжались занятия по картографии, начатые при Петре I, но работа подвигалась вперед все медленнее и медленнее. Академия Наук проявляла свою деятельность только в комичном виде. 24 февраля 1729 г. там происходило публичное заседание по случаю празднования коронации, а на нем профессор Лейтман важно представил многогранник изображавший фигуру орла, искусно превращающегося в августейшие черты государя. Пользуясь единственной типографией столицы вместе с Синодом, Академия не обременяла работой печатные станки и была, пожалуй, права, потому что все печатные произведения подлежали цензуре духовного собрания, а Петра I уже не было, чтобы сдерживать ретивость усердия этого собрания. В среде самого духовенства представителю нового веяния, Феофану Прокоповичу, приходилось бороться с епископом ростовским, Георгием Дашковым, мечтавшим о восстановлении патриаршества, в расчете, что выбор не может миновать его особы. Во время царствования Екатерины Феофан считался еретиком, обвинялся в распространении учения Ария. По доносу монаха, Маркелла Родышевского, Феофан даже имел дело с Преображенским приказом и счастлив был, что поплатился только отповедью и угрозой, что «с ним поступят без милосердия», если он подаст повод к новым жалобам.^[112] Теперь у него был союзник в лице Остермана, а падение Меншикова избавляло его от страшного врага; но торжество партии вельможной и реакционной создавало новую опасность. Энергичный и ловкий Дашков снова сильно заволновался, взводя на своего соперника прежние обвинения в отступничестве от православия. В 1727 г. по приказу Верховного Совета был издан «Камень веры», сочинение религиозно-полемическое, где Яворский изложил свое вероисповедание сурового православия и сводил свои личные счеты с пастырем-преобразователем. Но одновременно аббат Жюбэ, привезенный в 1728 г. из Франции княгиней Ириной Долгорукой, урожденной Голицыной, в качестве воспитателя ее детей, создавал в самой Москве очаг католической пропаганды.
Известно, что этот человек отличался необычайной деятельностью, предприимчивостью и мужеством. Он, в свою бытность священником в Аньере, отказался служить обедню, пока маркиза Паробер, любовница регента, не удалится из церкви. На жалобы красавицы регент только ответил: «Чего ей понадобилось идти в церковь?». Княгиня Долгорукая перешла в католичество во время своего пребывания за границей, под влиянием принцессы Овернской, урожденной де Линь. Вся семья ее отца проявляла наследственно те же наклонности. Находящийся под ее покровительством аббат Жюбэ в подмосковной усадьбе князя Голицына встречался с епископом тверским Лопатинским и толковал с ним об объединении церквей.^[113]
Так что в этом отношении царило полнейшее смятение и неурядица.
Со стороны внешней политики мир, заключенный турками в октябре 1727 г. с персидским узурпатором, Ашрефом, которого Россия отказалась признать, создал в начале царствования серьезную опасность для каспийских областей. Россия располагала там весьма незначительным отрядом войск, да еще лишенным своего вождя, Василия Владимировича Долгорукого, чье присутствие оказалось более нужным в Москве. Порта, жалуясь на то, что союзники ее покинули, предложила посредничество для соглашения с Ашрефом. Услуги были приняты, но не привели ни к чему, и вскоре Неплюев сообщал из Константинополя, что турки намереваются напасть на новые русские владения в Персии. Резидент императора, Дальман, предложил свое посредничество; но Порта, по-видимому, отвергала всякое иное вмешательство, кроме Франции, а Неплюев утверждал, что война предпочтительнее такого оборота дела. Франция, в союзе с Англией, казалась ему вдвойне подозрительной. Его мнению не противоречили приказания начальства, так как он их не получал. Все искусство Остермана было направлено теперь лишь на то, чтобы выиграть время и сохранить внешность. Без флота и почти без армии Россия должна была поддерживать вид могущественной европейской державы. Поэтому она потребовала своего представительства на Суассонском конгрессе, совершенно не касавшемся ее интересов. Там предстояло, как известно, обсуждение соглашения между Австрией и ее недавними и будущими соперниками, Францией, Англией и Испанией. Россия, как союзница Австрии, пожелала принять участие в конгрессе и заодно добиться окончательного улаживания голштинского вопроса. То было дело постороннее, и Австрия уклонилась от его обсуждения во время переговоров, ни к чему, впрочем, не приведших. После Севильского договора, подписанного в ноябре 1729 г. между Францией, Испанией, Голландией и Англией, правительству Петра II не оставалось ничего другого, как выражать свое неудовольствие в этой благородной компании.
Некоторое удовлетворение за то ожидало его с другой стороны обширной политической сферы, открытой Петром Великим для деятельности и честолюбия своих преемников. 20 августа 1727 г. русский посланник заключил с Небесной империей договор о вечном мире, на основании statu quo и установлении торговых отношений между обоими державами. В этом отношении само время продолжало начатое дело, и по сегодняшний день мы являемся свидетелями его медленных, но непреодолимых успехов. Почти одновременно на другой границе огромного сибирского материка Беринг открыл знаменитый пролив. Задумал приступить к исполнению этого предприятия еще великий государь. Экспедиция под начальством Беринга покинула Петербург в январе 1725 г. В ее состав входили два лейтенанта, Шпанберг и Чириков, два лоцмана, один гардемарин, один географ, один доктор и двадцать три матроса или мастеровых. Частью сушей, частью водой – экспедиция добралась весной 1726 г. до Якутска и только в январе 1728 г. до Охотска, претерпев по пути страшные лишения и понеся большие потери. Было время, когда ей приходилось питаться кожей упряжи и обуви. В Охотске, где тогда насчитывалось не более десяти домов, Беринг выстроил себе жилище и запасся провиантом. На лодке, которую также соорудили, и на плохой барке, найденной на месте, исследователи добрались до Камчатки, где был снаряжен корабль больших размеров, «Св. Гавриил». В то же время Беринг ознакомился от туземцев с подробностями путешествия, совершенного еще в 1648 г. казаком Дежневым от устья Калымы на Камчатку – морем.^[114] Этим доказывалось существование пролива. В июле, пройдя вдоль берега Азии и обогнув Чукотский мыс, т. е. совершив в обратном направлении до 67°,17 ширины путь темного предшественника, экспедиция подтвердила открытие, первенство которого может таким образом сделаться предметом спора. Но по моему мнению является излишним. Дежнев не был в состоянии придать научной ценности своему открытию, и не видал американского берега, знакомство с которым самому Берингу пришлось отложить до следующего лета. Кроме того, хотя и под начальством датчанина, экспедиция 1727 г. была русская – иначе не оставалось бы ничего русского в современной истории страны.

III

То были, конечно, успехи, но они не выкупали бездеятельности с реакционным направлением, господствовавшей во все время царствования сына Алексея. Уже одно перенесение правительственного центра в Москву угрожало неприкосновенности и будущности великого наследия, укрепленного Петром I на берегах Невы. В марте 1728 г. объявления, расклеенные по стенам древней столицы, угрожали «кнутом без милосердия» всякому, дерзнувшему заговорить о возвращении в Петербург.^[115] Недавно пассивная, выражавшаяся фактически в бегстве крестьян «в мать тихую пустыню», – на материнское лоно безмятежной степи, – и духовно в углублении бояр в воспоминании прошлого, оппозиция реформам стала проявлять движение наступательное. Но, встав во главе реакции и задумав вернуться по наклонной плоскости, по которой вслед за Преобразователем скатилась вся старая Русь во время переворота великого царствования, «родовитые люди, именитые бояре» оказались не в состоянии выполнить и даже наметить какую-нибудь определенную программу. Между ними снова началась вечная история местничества, избитых фраз и отживших обычаев, плодивших бесцельные мечты. Свидетельства современников в этом отношении весьма красноречивы и убедительны по своему единодушию; это хор, в котором саксонец Лефорт, испанец Лирия и француз Маньян все поют в один голос:
Вот что говорит первый из них:
«Когда я смотрю на то, как управляется это государство в настоящее время, мне кажется, я вижу сон, после царствования деда. Уму человеческому трудно понять, каким образом такая сложная машина еще держится без помощи, без работы… Напрашивается сравнение (государства) с кораблем во власти бури, на котором лоцман и экипаж заснули или пьяны. Сложный механизм является игрушкой личной выгоды, безо всякой заботы о будущем, и кажется, что экипаж лишь ожидает сильной бури, чтобы воспользоваться остатками разбитого корабля…^[116]
А вот отзыв Лирия:
«Все идет из рук вон плохо; император не занимается делами и не хочет о них слышать. Жалованье никому не платят, а Бог весть, что станется с казной Его Величества. Ворует каждый, кому не лень. Все члены Верховного Совета больны и по этой причине в этом собрании, душе здешнего Правительства, заседаний не происходит. Все подчиненные отделы также прекратили свою деятельность. Раздаются бесчисленные жалобы. Каждый творит, что ему вздумается. И никто не думает помочь беде, кроме Остермана, который не может один всюду поспеть. Мне кажется, что почва вполне созрела для революции…^[117]
Мнение Маньяна не более лестно.
«Не существует более (у русского народа) ни правил чести, ни дружбы, ни благодарности; всем руководит с одной стороны полнейшее невежество, а с другой жажда скаредной наживы. Можно даже сказать, что это невежество еще усилилось, встречая поощрение в настоящее царствование.^[118]
Посланник короля французского находился, однако, в весьма дружеских отношениях с представителями олигархической партии и во многих случаях их связывала общность взглядов. Может быть, на него невыгодно повлияли злоключения, испытанные им при въезде в Москву? Засадив в грязи карету, ему пришлось последний перегон совершить верхом на неоседланной лошади, взнузданной просто веревкой. Но допустим, что его слова не заслуживают внимания. Оставим в стороне всех свидетелей иностранцев, свидетелей сомнительных. Но вот еще один, местный уроженец, или почти что так, казак, прибывший в Москву по делам и добившийся там полного успеха. Следовательно, не может быть речи о неблагожелательности. Кроме того, его дневник сообщает нам много любопытных подробностей о жизни близ кремлевских стен. Он занимал в самой аристократической части Москвы, в Китай-городе, помещение, состоящее из трех домов, с амбаром и погребом, с платой за все по три рубля в месяц. Он приобрел английскую коляску за 22 руб. Купил материи на кунтуш по 60 коп. за аршин, шубу беличью за 2 руб. 60 коп. и восемнадцать пар соболей за 140 руб. К столу он имел осетра, двух лососей и десять стерлядей за 3 руб., фунт икры за 5 коп., фунт чая за полтину, фунт кофе за 60 коп. Он составил себе также библиотеку из шести книг польского издания, из которых «Speculum Saxonum» и «Политика» Аристотеля обошлись ему в 7 руб. 10 коп. К ним он добавил сочинение о строении земного шара за 50 коп.; русский «Синоптик» и два календаря за 1 руб. В лавке немца Морица нашел еще барометр за 1 руб. Затем он позаботился о своем здоровье, побывав у царского доктора Бидлоо, прописавшего ему декокт и пиявки и взявшего за совет четыре ефимка.
Дело его заключалось в том, чтобы помочь выпутаться из затруднительного положения отцу, полковнику, командовавшему полком и возбуждавшему жалобы своим командованием. Устроить дело удалось не сразу. Обратившись первоначально к архиепископу Феофану Прокоповичу и игуменье Олимпии Каховской, своим землякам, он не добился ничего. Большого успеха достиг он у секретаря коллегии иностранных дел, вначале согласившегося выиграть с него некоторую сумму денег в «Шнип-шнап», а затем принявшего подарок в тридцать червонцев. Но особенные чудеса произвели сорок червонцев, врученные секретарю Верховного Совета, так что к отъезду сына опальный полковник превратился в главного казначея Украйны.^[119]
Не ясно ли обрисовывает такой простой случай нравственные качества правительства, прикрывавшегося именем Петра II и состоявшего из старинных приказных.
Один из иностранцев, издавший относительно положения современной России в общем далеко нелестные мемуары, Манштейн, однако, запротестовал против столь удручающих единогласных свидетельств и даже стал доказывать противное в настоящем панегирике, которым вдохновились в свою очередь и некоторые русские историки. «Лефорт, Маньян и Лирия были поверхностные наблюдатели. Их впечатления основаны на том, что они видели при дворе. Они не „ходили в народ“, по излюбленному выражению современных славянофилов. Если двору, удаленному из Петербурга, не нравилось господство олигархической партии, то у народа было полнейшее основание ценить ее благодеяния. Ему не приходилось более поставлять рекрутов в армию, переведенную на мирное положение и в них не нуждавшуюся; он платил меньше податей, так как у новой администрации было меньше нужд, чем при Петре I, а следовательно и менее требований». Такова точка отправления. Что касается свидетельств Манштейна, то их основания весьма легковесны. Родившись в 1711 г., автор мемуаров не мог быть достаточно проницательным наблюдателем в 1729 г. Кроме того, он не проживал в России, куда прибыл лишь в 1736 г. Я не намерен противоречить тому, что правительство Петра II, пока оно существовало, а в особенности, когда фактически, совсем прекратило свое существование, пользовалось любовью среди народа. Народ повсюду ребенок, и самое верное, если не самое честное, средство угодить детям – ничего от них не требовать, ни в чем их не останавливать, дать полную свободу их прихотям и природной лености. Позднее им придется раскаиваться, но в данную минуту они будут себя чувствовать на верху блаженства. И такое блаженное состояние верховники сумели создать для простого народа. Никто ничего не делал, а потому и от другого не требовал. В 1729 г. Верховный Совет отменил сбор подушной подати во время земледельческих работ.^[120] Конечно это было превосходно, пока можно было обходиться без денег. Без них и обходились некоторое время, так как машина в бездействии топлива не требовала, и олигархия граничила в данном случае с анархией, в буквальном смысле этого слова, которым, впрочем, так часто злоупотребляют. Нет образа правления менее расточительного, чем этот, пока он существует. Продолжительность же его существования может быть различна. Организмы низшего разряда легко переносят отсутствие некоторых жизненных элементов и даже некоторых органов, лишение которых на высших ступенях животной лестницы влечет за собой смерть. Моллюск довольствуется малым и не умирает от ампутаций.
Таким образом временно разрешалась загадка, занимавшая собой весь дипломатический корпус в России с 1727 по 1729 г.: существование государства, лишенного всех жизненных органов, жизнь без сердца и желудка. Однако такое состояние не могло долго продолжаться. Страна, взятая в целом, недостаточно усвоила себе принципы жизни просвещенной, насажденные Петром I, чтобы чувствовать в них необходимость. Однако она не могла до бесконечности существовать, не питаясь, и, так как возврат к патриархальным нравам прошлого оказывался неосуществимым, то ей грозила неминуемая смерть от удушья, если бы эту катастрофу, предсказанную единогласно Лефортом, Лирия и Маньяном, не предупредила другая ими не предвиденная.

I. Обручение Петра II и Екатерины Долгорукой. – В Лефортовском дворце. – Зловещее предзнаменование. – Неуместная встреча. – Граф Миллесимо. – Приветственная речь Василия Долгорукого. – Долгорукие на верху величия. – Матримониальные планы Ивана Алексеевича. – Отказ Елизаветы. – Наталья Шереметьева. – Новая помолвка. – II. Загадочное поведение Петра II. – Тайные свиданья с Остерманом и Елизаветой. – Испуг и ссоры Долгоруких. – Их хищения. – Болезнь царя. – Смертельная опасность. – Семейный совет в Головинском дворце. – Несогласия. – Составление завещания, провозглашавшего наследницей Екатерину Долгорукую. – Замышляемый предлог. – Иван Долгорукий и «Царская рука». – III. Препятствия. – Сопротивление Верховного Совета. – Враждебность гвардии. – Чрезвычайные меры. – Беременность Екатерины. – Последние попытки. – Евдокия отказывается. – Остерман зорко следит. – Бессилие фаворита. – Смерть Петра II.

I

Обручение Петра II и Екатерины Долгорукой было отпраздновано 30 ноября. Долгорукие сильно торопились. Церемония состоялась в Лефортовском дворце, где Петр I проживал во время своих редких посещений Москвы. Присутствовали Елизавета и герцогиня Мекленбургская с дочерью, впоследствии недолго царствовавшей в России под именем Анны Леопольдовны. Даже сама Евдокия согласилась для такого случая нарушить глубокое уединение, в каком она проживала. Она казалась довольной, счастливой исполнением своего заветного желания относительно внука, при том осуществленного таким верным преданиям способом. Известно, что женитьба царей на боярских дочерях и даже на мелкопоместных дворянках является старинным русским обычаем. Члены Верховного Совета, генералитет, иностранные посланники и все московское высшее общество также присутствовали на торжестве. Невеста уже объявленная Императорским Высочеством, помещалась вместе с родителями в Головинском дворце. За ней отправился брат Иван, по своему сану обер-камергера, и привез ее, с матерью и сестрами в большой парадной карете, окруженной камер-юнкерами, фурьерами и конно-гренадерами. Придворные пажи занимали цвета на передке кареты; ей предшествовали курьеры и пешие гайдуки. Вслед тянулась длинная вереница экипажей с членами семейства Долгоруких. Отряд из 1 200 всадников окружал поезд; – мера предосторожности, пожалуй, излишняя. Долгоруких действительно ненавидели в среде знати, где они возбуждали зависть и озлобление своим возвышением и спесью; но народ видел в этой свадьбе залог верности царя «Матушке Москве белокаменной» и готов был рукоплескать, подобно Евдокии. При въезде в дворцовый двор, императорская корона, украшавшая парадную карету, или, по другим рассказам, орел, венчавший триумфальную арку, с грохотом упал на землю.^[121] Это было сочтено за дурное предзнаменование, но Екатерина Долгорукая, по-видимому, не обратила на то внимания. Подав руку брату, спокойная и уже величественная, она вступила в высочайшее жилище, в котором ей предстояло жить.
В одной из зал, на персидском ковре, стоял стол, покрытый золотой парчой, а на нем крест и два золотых блюда с кольцами. Налево от стола были поставлены два кресла для Евдокии и для невесты, и в том же ряду стулья для принцесс Мекленбургских и для Елизаветы. Можно себе представить взгляд, брошенный дочерью Петра Великого на эти стулья! Кресло для императора стояло направо, Феофан Прокопович совершил установленный обряд, два генерала держали над четой балдахин из серебряной парчи, вышитой золотом; по окончании церемонии загремели пушки, подавая сигнал к поздравлениям и целованию руки. Елизавете пришлось одной из первых поцеловать руку княжны Долгорукой…
Граф Миллесимо приблизился в свою очередь. Леди Рондо, в своих известных письмах, без сомнения исказила и преувеличила происшедший при этом случай. На движение Петра, отстранившего руку невесты, которую он держал в своей, Екатерина отвечала будто бы резким жестом, поднеся отдернутую руку к губам чужеземца. Подробности безусловно неверны, если принять в соображение современный этикет, опровергающий возможность подобного вмешательства жениха: «Он не мог держать в эту минуту невесту за руку». Но можно допустить, что молодая девушка не сумела на этот раз скрыть понятное волнение, а Петр, вообще не заботившийся о сдержанности, позволил себе какую-нибудь резкость. Друзья Миллесимо увлекли его прочь и уговорили удалиться. Через несколько дней он покинул Россию.
Екатерине Долгорукой предстояло еще новое испытание. Василий Владимирович, человек весьма прямолинейный, пожелал сказать приветственную речь. Говорят, он неприязненно относился к предстоящему браку, не предвидя от него ничего хорошего. Приветствие его заключалось в следующем: «Вчера я был твоим дядей, нынче ты моя государыня, а я буду твоим верным слугой. Позволь дать тебе совет: смотри на своего августейшего супруга не как супруга только, но как на государя, и занимайся только тем, что может быть ему приятно. Твоя фамилия многочисленна, но, благодаря Богу, не терпит недостатка ни в чем, и члены ее занимают хорошие места, и так если тебя будут просить о милости кому-нибудь, хлопочи не в пользу имени, но в пользу заслуг и добродетели, это будет настоящее средство быть счастливою, чего тебе желаю».^[122]
Будущая царица ничего не ответила и, смущенная ли встречей с Миллесимо, или раздосадованная поведением Петра, весь вечер хранила недовольный вид. И царь, обращавший на невесту мало внимания, даже как будто избегавший ее, казался озабоченным и сердитым. Среди общего смущения одна Евдокия сияла. Выл фейерверк и бал, но без ужина, и все с облегченным сердцем заторопились по домам. Невеста вернулась в Головинский дворец при той же свите, которая сопровождала ее приезд, и, по-видимому, забыла слова дяди. На следующий день граф Вратислав написал в Вену, испрашивая для Ивана Долгорукого княжеский титул и герцогство Козель, обещанное Меншикову, а по Москве распространился слух, что юный фаворит получает звание великого адмирала. Его отец назначается генералиссимусом, Василий Лукич – великим канцлером; Сергей Григорьевич – обер-шталмейстером; его сестра, по мужу Салтыкова, обер-гофмейстериной двора будущей государыни. Какая плеяда!
Теперь Иван Долгорукий как будто задумал остепениться. То была натура, полная странных и неожиданных противоречий, каких немало в России и по настоящее время, – сама непосредственность, в которой еще не переработались разные противоположные задатки, наследственно приобретенные; где благородные чувства, казалось, постоянно боролись с самыми грубыми наклонностями. Развратник и развратитель,^[123] юноша иногда проявлял порывы, которые, будь они не столь мимолетны, могли бы оказать благотворное влияние на Петра. Говорят, однажды, застав царя, собиравшегося подписать смертный приговор, фаворит укусил его за ухо. Петр вскрикнул от боли. «Представьте себе, каково будет этому человеку, когда ему будут отсекать голову!» сказал Долгорукий. Обаяние, которое он имел, несмотря на его выходки и дурачества, влияние, каким он пользовался, когда хотел, зависели, может быть, именно от такой горячности темперамента и характера. Когда Долгорукий заболел в июле 1728 г., Петр спал на полу около его кровати.^[124] Теперь молодому повесе вздумалось жениться подобно своему юному повелителю, и неисправимый ловелас решил снова ухаживать за Елизаветой на законном основании. Но царевна возмутилась: она не согласилась принять в супруги подданного! Вообще в это время она решительно отклоняла все подобные предложения, привыкнув и полюбив жизнь свободную и развлечения, которые меняла и разнообразила до бесконечности.^[125] Ее похождениям потерялся счет.^[126] Среди зимы она удалилась в деревню, пренебрегая всемогущими Долгорукими, выказывая холодность даже к самому царю. Но Иван Долгорукий упорно стоял на своем; требовал себе жену! И несколько недель сам дипломатический корпус занимался этой женитьбой, подыскивая в невесты фавориту то дочь Ягужинского, то дочь Миниха или Остермана. Наконец, выбор молодого человека пал на самую богатую и самую красивую невесту государства – Наталью Борисовну Шереметьеву, прелестное создание, дочь великого полководца предшествовавшего царствования. Эта новая помолвка была отпразднована 14 декабря 1729 г., в царском присутствии с большим торжеством и невероятной роскошью. Кольцо жениха стоило 12 000 руб., невесты 6 000 руб. Было решено, что свадьба императора и фаворита состоятся в один и тот же день, и балы, и банкеты беспрерывно чередовались в ожидании двойной брачной церемонии, волновавшей всю страну. Москва наполнялась приезжими провинциалами, спешившими со своими семействами из глуши в столицу. Никогда на людской памяти там не бывало такого оживления и веселья.

II

Однако Петр показывал своим подданными все более и более сумрачное лицо. Рядом с невестой и среди своих новых родственников он день ото дня все больше принимал вид птички, попавшейся в западню, вид, действительно так подходивший к нему при данных обстоятельствах, «Слово царское изменчиво». По этой русской пословице Долгорукие изо всех сил стремились ускорить событие, от которого зависела их судьба. К несчастью стоял Рождественский пост, а разные другие препятствия заставили отложить церемонию до 19 января. Верховный Совет ассигновал на расходы 50 000 руб. и требовалось немало времени, чтоб их израсходовать.
А пока семейству Долгоруких приходилось переживать тревожные минуты. 1 января, ночью, царь отлучился без ведома Алексея Григорьевича и отправился к Остерману, где оказались еще два члена Верховного Совета. Вице-канцлер опять значился больным и не выходил уже десять дней из комнаты, и одно это обстоятельство могло внушить опасения всем, хорошо изучившим его манеру. Он что-то замышлял или предвидел кризис, от которого желал остаться в стороне.^[127] Петр также виделся украдкой с Елизаветой, горько жаловавшейся на Долгоруких. Завладев всем, и властью и деньгами, они подвергали ее всяческим лишениям. Она привыкла, по обыкновению, пользоваться услугами двора для своих нужд, так как у нее в доме по-прежнему шел большой расход, и вот теперь, по приказанию Алексея Григорьевича, ее мундкохи встречали отказ. Даже соли не хватало у нее на кухне! Долгорукие вымещали свою обиду на пренебрежительный отказ, полученный Иваном, замышлявшим даже, как он сам сознался впоследствии, заключить цесаревну в монастырь.^[128] Петр отвечал на жалобы тетки словами, сейчас же разглашавшимися и без сомнения преувеличенными, полными угрозы: «В том не моя вина; меня не слушают, но я скоро найду средство порвать свои оковы». Предупрежденные Долгорукие не сумели встретить опасность как только ссорами между собой. Владимировичи находили, что Григорьевичи зашли слишком далеко, чересчур рано держа себя полновластными хозяевами. Иван ссорился с сестрой, требовавшей брильянты великой княжны Наталии, будто бы обещанные ей Петром. Впрочем, она брала пример с отца и остальных родственников, в буквальном смысле слова, как это доказали позднейшие исследования, грабивших казну, оспаривая друг у друга добычу. Но уже близилась катастрофа, примирившая их всех в общем крушении честолюбивых замыслов.
6 января 1730 г. происходило водосвятие. Всегдашний враг принуждения, Петр, опоздал на церемонию, но присутствовал на параде, несмотря на жестокий мороз, и возвратился домой в обществе невесты, стоя на запятках у ее саней. Может быть, настроенный Долгорукими или покоренный какой-нибудь ловкой хитростью красавицы Екатерины, намеревался он таким проявлением благоволения сразу прекратить толки о разрыве, слишком сильно разошедшиеся. Вернувшись домой, он почувствовал озноб и на следующий день заболел оспой.^[129]
Долгорукие пришли в отчаяние. Дипломатический корпус заволновался. Датский посланник уже видел на престоле Елизавету, или ее племянника, герцога Голштинского. То была бы потеря Шлезвига. Он бросился к Василию Лукичу, убеждая что-либо предпринять в предвидении рокового исхода болезни. Но что? То же, что было сделано перед смертью Петра I. Между женой и невестой разница невелика, и новая Екатерина могла царствовать с таким же успехом, как первая. Братья и двоюродные братья заспорили и не могли прийти к соглашению. Владимировичам план казался рискованным, и они упорствовали в своих возражениях. Затем 12 января Петру сделалось лучше, и все вздохнули свободнее. Но пять дней спустя больной имел неблагоразумие раскрыть окно, оспа была застужена; спасения не оставалось.
На этот раз Алексей Григорьевич приступил к решительным мерам. Гонцы полетали по городу, созывая всех членов семейства в Головинский дворец. Проведя ночь у ложа больного государя, глава дома лежал в постели. Пришлось всем собраться в его комнате. «Император болен», заявил он, «и худа надежда, чтоб жив был; надобно выбрать наследника».
– Кого же вы в наследники выбирать думаете? – спросил Василий Лукич.
Алексей указал пальцем на потолок.
– Вот кого!
В верхнем этаже помещались апартаменты Екатерины. Владимировичи покачали головой; но Сергей Григорьевич настаивал, выражая мысль, волновавшую умы его братьев: «Все можно уладить при помощи завещания. Закон Петра Великого не отменен и государь не мог бы сделать из него лучшего применения, как назначив своей преемницей ту, с которой намеревался разделить ложе и трон!»
Принимая во внимание обстоятельства дела, такое предложение нельзя было назвать неосуществимым. Иностранные дипломаты обсуждали его и признавали возможным. Но Василий Владимирович возмутился:
– Кто захочет ей подданным быть? Княжна Катерина с государем не венчались.
– Хоть не венчались, но обручались, – возразил Алексей.
– Венчание иное, а обручение иное, – сказал Василий Владимирович.
Возгорелся спор. Григорьевичи настаивали на том, чтобы вооруженной силой усмирить всякое сопротивление.
– Василий Владимирович! – кричал Сергей, – ты в Преображенском полку подполковник, а Иван Алексеевич там майор. Вдвоем можете, как угодно, распоряжаться людьми…
– Что вы ребячье врете! – возразил опять Василий. – Как тому можно сделаться? И как я полку объявлю? Услышав от меня об этом, не только будут меня бранить, но и убьют.
С этими словами он вместе с братом Михаилом покинул собрание.
Тогда Василий Лукич встал, сел у камина, где пылали дубовые дрова, и начал писать. Он составлял завещание для подписи царю. Но вскоре он бросил перо. Его неразвитой ум путался, и непривычные пальцы чертили лишь несвязные буквы. Тогда все остальные члены семьи принялись за работу, одни подсказывая фразы, другие старались их передать на бумаге. В конце концов завещание, провозглашавшее наследницей Екатерину, было готово. Но подпишет ли его Петр? В души закралось сомнение, лица омрачились, когда Иван Алексеевич испустил крик радости. Вынув из кармана бумаги, он протянул их родственникам:
– Вот, посмотрите, письмо государевой и моей руки: письмо руки моей слово в слово, как государево письмо; я умею под руку государеву подписываться, потому что я с государем в шутку писывал.
Взяв перо, он написал: «Петр», и все воскликнули в один голос: «Это бесспорно царева рука!»^[130]
Затем наступило молчание. Разговор продолжался только взглядами, все друг друга поняли, и дело было решено тут же, без одного лишнего слова. Фаворит представит завещание для подписи царю, и, если почему-либо этот план не удастся, то позаботится об остальном.

III

Но задуманному предприятию нужно было обеспечить необходимую поддержку. И с этой стороны возражения, представленные Василием Владимировичем, оказались слишком справедливыми. В Верховном Совете Голицын и Головин отнеслись к нему, как к безумной затее. Гвардия оказалась враждебно настроенной. Даже сам Иван испугался высказанного им предложения. Добиться царской подписи на завещании не оставалось надежды; государь лежал без сознания, а Остерман, внезапно выздоровевший, не отходил от него ни на минуту, и самый искусный подлог рисковал быть сейчас же обнаруженным. Терявшие под ногами почву Долгорукие, хватались за другие планы, еще более чрезвычайные: ускорить брачную церемонию, несмотря на болезнь жениха; возвести невесту, даже без брачного благословения на ложе умирающего.^[131] Это последнее решение, быть может, вызывалось обстоятельством, относительно которого у нас нет точных данных. По различным свидетельствам Екатерина Долгорукая была в это время беременна – от самого Петра, по одной из версий, что именно и мешало государю порвать связывавшее его обещание, внушавшее ему, очевидно, одно отвращение. Щербатов^[132] говорит, что в завещании, составленном Долгорукими, упоминалось об этом обстоятельстве, и воспоминание о нем хранится в семейных преданиях.^[133] Но затем появились другие предположения, высказанные Лефортом в апреле: «Обрученная девственная невеста покойного царя в прошлую среду счастливо разрешилась от бремени дочерью, достойной наследницей гвардейского офицера, некоего Нестерова».^[134] Весьма мало вероятия, чтобы высокомерная красавица рисковала всей своей будущностью ради такого будничного приключения. Но сама беременность была, по-видимому, в то время общеизвестным фактом.^[135] И по пути в ссылку это непризнанное материнство привлекало к несчастной молодой девушке наивные выражения почитания: крестьяне и крестьянки толпились за ней, стремясь поцеловать руку той, которую по-своему почтил царь.^[136]
Во всяком случае вокруг ложа умирающего разыгрывалась последняя страстная борьба разрушенных честолюбивых замыслов. Она коснулась даже Евдокии. Ей было предложено регентство, но она отказалась, ссылаясь на свои лета и немощи. 18 января вечером, когда доктора объявили, что угасла последняя надежда, она встала на молитву в соседнем покое, приготовляясь принять последний вздох внука. Иван Долгорукий, ходил взад и вперед по комнате, выжидая удобной минуты, вопрошая лица, окаменелые от ужаса, в отчаянии наталкиваясь постоянно на бесстрастное лицо Остермана, вечно встававшее между ним и угасающим царем. На всякий случай он подписал один экземпляр завещания и держал другой наготове. Но вице-канцлер сторожил зорко, а Петр по-прежнему лежал в беспамятстве. В час ночи он потребовал себе в бреду лошадей, чтобы ехать к сестре Наталье. Через несколько минут он скончался. Манштейн утверждает, что сейчас же после его смерти Иван Долгорукий пробежал по всему дворцу с обнаженной шпагой в руках, восклицая: «Да здравствует императрица Екатерина!» Не встретив поддержки, он вернулся домой и сжег завещание. Самое тщательное исследование, какому впоследствии были подвергнуты мельчайшие поступки фаворита, ничем не подтвердило рассказ о такой попытке, мало вероятной даже для молодого сумасброда. Чтобы провозгласить и заставить признать новую власть на краю бездны, готовой снова поглотить государство вслед за государем, такой единичный голос ничего не мог значить.

I. Ночные совещания в Лефортовском дворце. – Верховный Совет присваивает себе право заместить незанятый трон. – Избрание Анны Иоанновны. – Проект конституционной реформы. – Ее происхождение и примеры прошлого. – «Пункты». – Политический идеал Дмитрия Голицына. – Приветствия новой императрицы. – Первая русская хартия. – Верховный Совет скрывает ее. – Опасность этого способа. – II. Оппозиция. – Духовенство. – Феофан Прокопович. – Дворянство. – Противоположные мнения. – Волнение. – Анна принимает «пункты». – Дворянство желает обсудить их. – Противоположные проекты и подписание их. – Они берут верх над Советом. – Попытки примирения. – III. Приезд Анны. – Первое нарушение конституционной хартии. – Тайное содействие Остермана неограниченной власти. – Анна намеревается восстановить ее путем государственного переворота. – Уверенность в содействии гвардии. – Движение в пользу самодержавия в среде дворянства. – IV. 25 февраля. – Дворянская петиция. – Дворянство желает обсудить основания нового управления. – Вмешательство герцогини Мекленбургской. – Манифестация гвардии. – Дворянство сдается. – Хартия разорвана в клочки. – V. Ответственная сторона этой неудачи. – Ее последствия. – Падение дворянства. – Месть. – Ссылки Долгоруких. – В Березове. – Следствие и пытки. – В Новгороде. – Иван Долгорукий. – Бывшая невеста царя. – Наталья Долгорукая. – Ее роман. – Ее записки. – Багровая заря нового царствования.

I

Теоретически, как после смерти Петра I, опять все рушилось. На деле Верховный Совет существовал, почерпая именно в этом положении все более и более власти, которую никто не смел оспаривать. Его составляли в то время пять человек: вице-канцлер барон Остерман, двое Долгоруких: – Алексей Григорьевич и Василий Лукич, – и Дмитрий Михайлович Голицын. Апраксин уже с 10 ноября 1728 г. удален на покой в Златоустовский монастырь в Москве. Губернатор Сибири Михаил Владимирович Долгорукий имел доступ в Совет. Эти шесть лиц во время смерти Петра II находились в Лефортовском дворце. После некоторого колебания они пригласили еще двух фельдмаршалов, Василия Владимировича Долгорукова и Михаила Михайловича Голицына, и в уединенной комнате помещения Верховного Совета принялись за совещание, показавшееся странным тем лицам, которые ночевали во дворце и теперь возвращались в него. Это были, – третий фельдмаршал, Иван Юрьевич Трубецкой, Ягужинский и Дмитриев-Мамонов, морганатический супруг одной из царевен, Прасковьи Ивановны, сестры герцогини Курляндской. Почему эти люди «на верху» пригласили и предпочли других? Что это за новое узаконенное учреждение? Таким образом зарождалось первое семя неудовольствия и оппозиции против тех решений, которые должны были создаться в запертой комнате, где люди, на это не уполномоченные, обсуждали будущее России.
Прения не были продолжительны. Все чувствовали цену времени: Долгорукие не осмеливались первые коснуться вопроса о завещании, Головин кашлял и взял предлогом молчания отсутствие голоса. Дмитрий Голицын решился, наконец, заговорить. Положение ему казалось совершенно ясным. «Наследника престола не было. Завещание Екатерины I не могло иметь значения. Она не имела права делать его. Девушка, взятая из подонков общества!.. Другое завещание…» Здесь Долгорукие насторожились и тревожно, вопросительно посмотрели на окружающих. «Другое завещание, приписываемое Петру II, – продолжал Голицын, возвышая голос, – подложное…»
Василий Лукич сделал отрицательный жест.
«Без всякого сомнения подложное», повторил Голицын, пристально глядя на присутствующих.
Все молчали. Долгорукие опустили глаза. Для них дело было потеряно. Голицын продолжал: «Ублюдки Петра I», – он именно употребил это резкое слово, – «не могут идти в счет. Евдокия Федоровна имеет некоторые права, но справедливость требует перейти к старшей линии, – царя Иоанна Алексеевича. Старшую из дочерей его, Екатерину, трудно выбрать, потому что она замужем за герцогом Мекленбургским, человеком сварливым, вечно находившимся в борьбе со своими подданными и со всем миром, и, наконец, свергнутым в 1736 году. Он тревожил даже Петра I, называвшего его шалуном, а герцог, обращаясь к царскому величеству, кричал ему: „Pfui Reich, Pfui Reich?“^[137] Герцог Лирия относился и к герцогине не более лестно: «Умная, но легкомысленная женщина. Ей 40 лет. Она толста и очень некрасива, имеет наклонность к вину и любви, и никогда не бывает верна».^[138]
Голицын даже не упомянул о младшей из трех сестер, Прасковьи Ивановне. Он оставлял ее Дмитриеву-Мамонову. Его выбор уже остановился на Анне. «Она свободна и одарена всеми способностями, нужными для трона» сказал он. «Говорили об ее дурном характере, но курляндцы на него не жалуются»…
Василий Лукич согласился. Из всех присутствовавших он один знал Анну и был с ней в хороших отношениях. В таком затруднительном положении этот выбор был все-таки наилучшим. Предложение было принято без возражений, так как ни один из членов совета не вспомнил об Петре Ульрихе, сыне герцогини Голштинской, права которого, как единственного наследника по мужской линии, были очевидны. Женщина была удобнее для них, лучше для задних мыслей, наполнявших умы членов импровизированного у постели умершего избирательного собрания. Голицын коснулся этого в конце своей речи: «Воля ваша, кого изволите, только надобно нам себя полегчить».
– Как себя полегчить? – спросил Головин, к которому вернулся голос.
– Так полегчить: воли себе прибавить.
Случай казался удобным для осуществления идеала Дмитрия Михайловича, вполне разделяемого, как он справедливо думал, его товарищами. Эти остатки высшей знати считали унизительным и нестерпимым вековой гнет, нисколько не облегченный последней реформой. В прошедшем столетии Московские бояре уже пробовали реорганизацию государства при помощи соглашения с высшей властью, но мысль такой попытки родилась еще раньше и проявлялась соответственно с теми моментами, когда, – как мы это указывали – самодержавие слабело, подавленное своей собственной тяжестью. В 1681 году была попытка устроить комиссию для исправления недостатков военного положения, слабости которого стали очевидны во время польской войны; с этим вместе возник проект о реорганизации всего государственного управления, как общего, так и местного, на феодальном основании. Вопрос был в том, чтобы создать несколько местничеств в провинциях московского государства: Новгороде, Пскове, царстве Казанском, занимаемых пожизненно и даже потомственно великородными боярами. Этот план, сходный с желаниями Дмитрия Михайловича, не удался благодаря только противодействию патриарха Иоакима. Понятие о свободе, как о разделе пирога с государем, оставив в стороне худородных людей, принадлежало к семейным традициям. Долгорукие, во всяком случае, были не прочь от этого. Они не возражали по существу; Василий Лукич сделал только несколько замечаний по поводу шансов на успех.
– Нам не удастся эта попытка.
– Неправда; удастся, горячо возразил Голицын. Было решено, что Анна Курляндская будет императрицей, но что ее власти будет поставлен предел некоторыми «пунктами».^[139] Засим прошли в большую залу дворца, где с нетерпением ждали их гражданские и военные чины и духовенство. Ягужинский обиженный тем, что его не позвали на совещание «наверху», много говорил, переходя от одной группы к другой, фрондировал, но все же был готов войти в соглашение с Голицыным. Он обратился к Сергею Григорьевичу Долгорукому:
– Мне с миром беда не убыток; долго ли нам будет терпеть, что нам головы секут. Теперь время думать, чтобы самовластия не было.
Он этими словами хотел показать, что он принадлежит к знати. Увидев Василия Лукича, он подбежал к нему со словами: «Батюшки мои, прибавьте нам как можно воли!».
«Верховник» взглянул на него сверху вниз. Ему вовсе не хотелось допустить этого «выскочку» в не касающееся его дело. Он сухо ответил:
– Говорено уж о том было.
Вокруг обсуждали выбор, сделанный «верховниками». Феофан Прокопович возражал, приводя завещание Екатерины I, предоставляющее престол Петра II его двум теткам, дочерям Петра I. Голицын повторил:
– Мы не хотим незаконнорожденных.
Оказалось, что никто их не желал или, по крайней мере, не смел высказаться; выбор Анны Иоанновны был решен, и многие бросились вон, чтобы распространить эту весть.
– Подождите! – закричал Голицын. Такой быстрый способ действия ему не нравился. Надо было устроить голосование и предложить «пункты».^[140]
Побежали за уже удалившимися, но могли вернуть только некоторых: Дмитриева-Мамонова, Измайлова и Ягужинского. Третье собрание, столь же произвольное, как и два первых, открыло свое заседание. После долгих уговоров, Остерман решился продиктовать проект «пунктов». Он ничего не хотел писать. К тому же он тянул, не мог сказать двух фраз, так что Василий Лукич Долгорукий, завидуя первенствующему положению, которое занял в этом деле Голицын, вмешался и стал сам продолжать диктовку.
Это был только предварительный проект и, в намерении верховников, избрание Анны должно было произойти в общем собрании, как то, которое воцарило Екатерину I. Как тогда, так и теперь не было нужды его созывать. В десять часов утра, Сенат, Синод и Генералитет оказались в полном сборе в Кремле, и Голицын, играя роль председателя, поставил на голоса избрание герцогини Курляндской. Анна Ивановна была популярна. В своих частых посещениях Петербурга и Москвы она сумела отыскать покровителей, найти себе друзей. Избрание ее было единодушно. Но этот раз не говорили о «пунктах».^[141] Верховный Совет занялся ими в тайном заседании, переделывая первоначальную запись, прибавляя новые требования: подчинение гвардии Совету и формулу: «А буде чего по сему обещанию не исполню, то лишена буду короны Российской». Эта работа составляла настоящую хартию. Императрица должна была обещать:
«Иметь наиглавнейшее попечение и старание не токмо о содержании, но и о крайнем и всевозможном распространении православные исповедания нашей веры Греческой.
В супружество во всю мою жизнь не вступать, и наследника не определять.
Еще обещаемся: ныне уже учрежденный Верховный Тайный Совет в восьми персонах всегда содержать и без оного согласия ни с кем войны не вчинять.
Миру не заключать.
Верных наших подданных никакими податями не отягощать.
В знатные чины, выше полковничьего ранга, не жаловать, ниже к знатным делам не определять.
У шляхетства живота, имения и чести без суда не отнимать.
Вотчины и деревни не жаловать.
В придворные чины как русских, так и иностранцев не производить.
Государственные доходы в расход не употреблять».^[142]
Это было осуществление мечты Голицына, окончательная и конституционная организация олигархического правления, на деле уже действовавшего во время царствования Петра II, и состоявшего из двух Голицыных и, четырех Долгоруких и двух представителей, выдвинувшихся среди нового, созданного Петром I, служебного персонала. Статья 4-я была дословной перепиской указа 2 октября 1727 г., которым назначение военных должностей предоставлялось Верховному Совету.^[143]
Остерман не присутствовал на этой окончательной обработке общего дела. Подчиняя свое звание вице-канцлера обязанности наставника, он остался при теле своего воспитанника. Когда ему предложили подписаться на бумагах, составленной его товарищами, он это сделал, но в душе внес свои ограничения, которыми потом воспользовался. Никому и в голову не пришло предложить «хартию» на одобрение Сената, Синода и Генералитета. Это был бы опасный шаг. К своему несчастью, верховники, во избежание этого, употребили подлог. В письме к Анне они представили «пункты», как бы одобренными «всеми духовными и светскими чинами». Три депутата, представители Верховного Совета, Сената и Генералитета отправились с этим письмом в Митаву. Двое из них не знали содержания письма. Голицын не допустил участие Синода в депутации. «Духовенство обесчестило себя, соглашаясь на вступление на престол Екатерины», говорил он. Это была вторая крупная ошибка, последствия которой скоро сказались.

II

Феофан Прокопович принял это к сведению. Он всегда был сторонником самодержавия, признавая, что религия должна составлять самостоятельную силу в государстве, но в борьбе с предрассудками и невежеством должна идти рука об руку с самодержавием. В согласии с Петром I он был против восстановления патриархата и довольствовался учреждением Синода, во главе которого он находился, к тому же он мечтал о роли духовного фаворита. При Петре I Степан Яворский и Феодор Яновский стали ему поперек дороги. При Екатерине I этих последних заменили Феофил Лопатинский, архиепископ тверской и ростовский архиепископ Георгий Дашков, – первый – родственник Голицыных, воспитанник малорусской, отчасти средневековой и польской школы, второй – родственник Долгоруких и ученик великорусской школы, с узким формализмом. Эти два направления разделяли русское духовенство восемнадцатого, века. При Петре II великорусская партия взяла верх, и Синод был подчинен Верховному Совету, что не было на руку Феофану. Александровская типография, где печатались его сочинения, была закрыта. Против него выступили с обвинениями в лицеприятстве, и он должен был заплатить штраф. Говорили, что он произвольно распоряжался с украшенными драгоценностями иконами. Он мечтал об отмщении.
Около него, и немного под его влиянием, начало расти число недовольных: вокруг него сгруппировалось большинство духовенства и высоких сановников, обиженных, также как и Ягужинский, что их обошли при первом совещании в Лефортове. Ягужинский выдумал даже послать в Митаву предупредить Анну о том, что «пункты» не были составлены с общего согласия. Это поручение было дано Петру Спиридоновичу Сумарокову, родственнику будущего драматического писателя. Ему не удалось исполнить поручения. Василий Лукич, более чем когда-нибудь желавший выдвинуться, участвовал в официальной депутации, и, несмотря на спешку, наблюдал пути. Он поймал было посланного, но его предупредил курьер Рейнгольда Левенвольда, уже давнишние отношения которого с Анной известны. Брат авантюриста в это время сделался фаворитом герцогини Курляндской и был посредником при этом случае. Таким образом будущая императрица узнала заранее, что ее власть хотят ограничить, но что этот план имеет противников.
Оппозиция однако раскололась: одни высказывались за абсолютизм, другие за его ограничение, но с помощью генералитета и дворянства. Мелкое дворянство особенно возмущалось усилением власти верховников. Предполагаемая перемена обтяпала ему только тиранию нескольких. Ему представлялось также, что вводятся в России порядки, подобные тем, которые были уже введены для ослабления Швеции и Польши. Антиохий Кантемир, второй сын поселившегося в России молдавского господаря, и Василий Никитич Татищев, – один поэт, другой историк, – стояли во главе этой группы и очень волновались. Казанский губернатор Волынский удачно выражал общее настроение, когда писал Татищеву. «Это будет царство десяти».^[144] Некоторые диссиденты были за Евдокию или герцогиню Мекленбургскую. Елизавета тоже имела доброжелателей, которые, при общей возбужденности решались высказываться. Манштейн утверждает, что в ночь с 18-го на 19-ое января, доктор царевны, Лесток, разбудил ее, требуя, чтобы она заявила свои права. Но она отказалась. Впоследствии утверждали, что она в это время была беременна.
Волновалась и иностранная дипломатия. При первой тревоге, Вестфаль, датский посланник поспешил к своему собрату, англичанину Уорду за помощью. Надо было во что бы то ни стало отстранить Елизавету. «Интересы короля Фридриха IV сильно пострадали бы». Уорд предложил 20 000 рублей; но датчанин удовольствовался 3 000 дукатов, которые помогли ему только раньше узнать об избрании. Вратислав, в союзе с посланниками, голштинским и шведским, продолжал действовать в пользу цесаревны.
Волнение все увеличивалось. Москва, как я упоминал, была полна провинциальными дворянами. Можно было насчитать 500 недовольных, собиравшихся для тайных совещаний по ночам. Лишенный присутствия своего самого умного, если и не самого решительного члена, Василия Лукича, Верховный Совет растерялся. «Пункты» дали повод многим возражениям. Совет стал оправдываться, объяснять, почему нельзя было обсуждать дело публично. Сначала надо бы, чтоб пришел ответ будущей государыни. Совет согласился, чтобы временно был сохранен титул «самодержавной государыни» на ектеньях и в официальных актах. Таким образом вступили на скользкий путь компромиссов.
Ответ последовал 1-го февраля. Он был привезен одним из депутатов, генералом Леонтьевым, который также привез Сумарокова в кандалах. Рассказывали, что Василий Лукич сильно избил бедного посланного.^[145] Анна, по-видимому, соглашалась. Ее ответ составлен Василием Лукичем и позволял предполагать, что государыня сама налагала на себя ограничения, сочиненные верховниками.^[146] Чтение ответа произошло на следующий день в собрании, из которого были исключены иностранцы. Пятую часть этого собрания составляли высшие гражданские чины, треть – военные и треть – моряки.^[147]
По свидетельству Прокоповича мертвое молчание было ответом на сообщение. «Никого, почитай, кроме верховных, не было, кто бы таковые (т. е. бумаги) слушав, не содрогнулся, и сами тии, которые всегда великой от сего собрания пользы надеялись, опустили уши, как бедные ослики. Желая показать, что они сами удивлены содержанием императорского письма, они терялись и конфузились, понимая, что им никто не верит. Голицын один бодрился, часто похаркивал и повторял: „Видите-де как милостива государыня!“. Всеобщее молчание, наконец, вывело его из терпения.
– Для чего никто ни единого слова не проговорит? Изволили бы сказать, кто что думает, хотя и нет-де нечего другого говорить, только благодарить столь милосердой государыне!
Поднялся один голос.
– Не ведаю, да и весьма чуждуся, отчего на мысль пришло государыне так писать!
Не этого ожидал Дмитрий Михайлович. Вместо сочувственных возгласов, он дал повод спорам о самом чувствительном месте вопроса. К счастью, последние слова не встретили отголоска. Так как молчание продолжалось, приступили к подписыванию протокола заседания. Это было равносильно согласию. Никто не возражал, Феофан Прокопович дал пример послушания. Было собрано 500 подписей.^[148] Но, давая свою подпись, Черкасский потребовал позволения себе, как и многим своим друзьям, высказать их общее особое мнение об организации государства. Снова открытая дверь для споров. Еще не оправившиеся верховники не осмелились запереть ее, и волна восстания хлынула в нее, унося их создание. Как бы стыдясь своей слабости и стараясь загладить ее решительным поступком, верховники приказали арестовать Ягужинского. Эта мера могла только еще более возбудить противников. Последние видели, что сила Верховного Совета падала, тем более что в нем самом завелись раздоры. Голицыны тянули в одну сторону, Долгорукие в другую. Пользуясь отсутствием Василия Лукича, Дмитрий Михайлович старался «поставить на место» семью соперника. Елизавета обратилась к Совету с вопросом: «По его ли приказанию Иван Долгорукий уничтожил охрану, которую она не видит более перед своим дворцом?» Последовал ответ: «Нет, если князь Иван пошлет к вам кого-нибудь с подобным приказанием, можете батогами отдуть его посланцев, если же явится сам, можете плюнуть ему в лицо».^[149] Несогласия между советниками возникали по всякому поводу. Опубликовать ли «пункты» сейчас или ждать приезда государыни? Спрошенный Остерман заставил избрать последнее. Верховники удовольствовались сообщением государыне, что новый режим принят при общем восторге. Они уже не стеснялись ложью.
Однако проекты, противоположные конституции, с легкой руки князя Черкасского, являлись в большом количестве. С 5-го до 10-го февраля их было подано в Совет восемь. Гораздо большее количество ходило по рукам. Двенадцать, с 1000 подписей, дошли до нас.^[150] Подписи принадлежали всем категориям дворянства; выражалось общее желание расширить реформу, сглаживая противоречивые редакции. Ограничение самодержавия принималось, но олигархия заменялась общенародием. Это название обозначало все дворянство, не исключая мелкого. В самых главных чертах все были согласны, даже до выборного начала для всех служащих, допущенного Петром только для высших чинов. На улицах Москвы только и было слышно, что об английской конституции, о парламентаризме, даже о республике. Один князь просил у одного посланника сведений о Женевской республике.
Скорое падение этого беспорядочного предприятия предвещало уже то, что между его членами совсем не было согласия в подробностях. От имени мелкого дворянства, под прикрытием Черкасского, Татищев составил проект, упразднявший Верховный Совет и вместо него учреждавший палату из ста членов. Он собрал 209 подписей. Большинство же, под влиянием, с одной стороны, дворянства, с другой – хаоса конституционных и парламентских идей, не могло принять такого простого решения. Желание большинства выразилось в трех проектах, составленных Секутовым, Грековым и Алабердиевым и получивших по 743 или даже 840 подписей. Цифры не вполне выяснены. В той лихорадке, которая владела обществом, многие подписывались несколько раз на том же проекте, или подписывали разные. Главные черты проекта Секутова были следующие:
1) Императрица может распоряжаться без контроля только своим двором, доход которого определен.
2) Исполнительная власть принадлежит Верховному Совету, решающему войну и мир, назначающему на все должности и имеющему власть финансового контроля.
3) Сенат из 33 членов рассматривает предварительно предлагаемые Верховному Совету дела. Дворянская палата, состоящая из 200 депутатов и палата избранных депутатов от городов, число которых не было определено, должны оберегать интересы обоих сословий и простого народа.^[151]
Здесь было расширение «пунктов», но заключалась и уступка олигархической партии, стало быть основание трактата. Дмитрий Голицын думал найти новый способ соглашения, приготовив формуляр присяги государыне, состоявший из шестнадцати параграфов. Он допускал в Совет еще четырех членов. В исключительных обстоятельствах могли быть призываемы Сенат, генералитет и даже дворянство. Чтобы привлечь духовенство, он уничтожал коллегию для заведования церковными делами и предоставлял последние епархиям и монастырям. Он удовлетворял дворянство обещанием, что из рядов его не будут брать в солдаты или матросы и что ему предоставлены будут только высшие военные и гражданские должности. От этого документа не осталось ни малейшего следа в протоколах заседаний Верховного Совета. Мы имеем о нем только сбивчивые и отрывочные сведения иностранных посланников: предполагали, что это был проект конституционной реформы, ранее составленный Голицыным, с помощью Фика, сотрудника Петра I, состоявшего в это время вице-президентом Коммерческой коллегии.^[152] Уступки этого проекта оказались недостаточными. Дворянство закусило удила, а верховники только потакали ему своими слабыми поступками. Чтобы обезоружить Головкина, уже составлявшего оппозицию в центре самого Совета, они решили освободить Ягужинского и оставить его на прежней должности. Заключенный отказался. Он ждал приезда государыни; тоже делало и дворянство, надеясь на нее, чтобы разрешить споры, в которых Верховный Совет все более терял под собою почву.

III

Анна 10 февраля 1730 года приехала в Всесвятское под Москвой. Она была враждебно настроена по отношению к Совету, тем более что Василий Лукич не позволил ей взять с собой человека, уже несколько лет жившего с ней в Курляндии – Бирона. Она все же привезла с собой семейство фаворита, показывая этим, что не теряет надежды со временем вызвать и его. Одно известие говорит, что в столицу прибыл, ранее ее, родственник Левенвольда, Корф, чтобы, согласившись с Ягужинским, помочь восстановлению самодержавия. По слухам этот посланец впал в немилость за то, что «слишком много рассчитывал на оказанные услуги и на свою красоту… в ту минуту, когда не было недостатка в увеселениях государыни».^[153] Похороны Петра, отложенные до приезда Анны, были назначены на 11-ое число. Во время составления процессии в Лефортовском дворце произошло замедление вследствие того, что невеста покойного непременно хотела занять место среди императорский семьи. Ей ответили бранью и возражениями, так что Долгорукая совсем не участвовала в процессии и осталась дома. Из окон дворца Шереметьевых глядела на колесницу, уносящую ее счастье, еще другая невеста, высотой своей нравственной красоты поднявшая плохую репутацию своего семейства. Перед гробом шел, неся на бархатной подушке царские регалии, Иван Долгорукий. Недавно он был всемогущим любимцем, сегодня еще носил звание канцлера, но что будет с ним завтра? Иван Долгорукий был бледен, расстроен и как бы закутан в саван длинного крепа, ниспадавшего с его шляпы на землю. И Наталия Шереметьева вздрогнула, глядя на него. Он поднял глаза, и их мысли слились в общем ужасе. Что будет завтра?^[154]
Первым действием Анны во Всесвятском было нарушение данных ею обязательств. Часть Преображенского и конногвардейского полков были посланы ей навстречу. Она хорошо приняла их, сама налила им чарки водки и объявила себя полковником полка и капитаном отряда. Верховный Совет, явившийся в свою очередь, был принят вежливо, но холодно. Головкин поднес государыне орден святого Андрея Первозванного. «Ах, правда, сказала она, я и забыла надеть его». И дала надеть его на себя одному из своей свиты, явно показывая этим, что она получает орден не от Совета.
15-го февраля государыня торжественно вступила в свою столицу, а через пять дней состоялось в Успенском Соборе принесение присяги. В последнюю минуту Совет решился исключить все спорные пункты присяги, оставив только маленькое изменение обычной формулы: присягать должны были «Ее Величеству Императрице Анне Иоанновне и отечеству». Но распространился слух, что к имени государыни верховники присоединили имя Верховного Совета, и Феофан Прокопович отказался прибыть в собор, прежде чем не познакомится с новой редакцией присяги. Ему напрасно напоминали, что Совет ждет его. Но, к несчастью для него, он заупрямился и остался один. Тогда поневоле он должен был последовать за покинувшими его епископами. Однако он настоял на том, чтобы текст присяги был сначала прочитан с амвона. Все были удивлены, не найдя в нем ожидаемого, и тут же распространился слух, что Василий Владимирович просил согласия преображенцев на внесение желаемого нововведения, но последние отвечали ему:
«Мы тебе кости переломаем, если ты посмеешь это сделать!»^[155] Сконфуженный Прокопович не осмелился произнести приготовленной проповеди, в которой он делал намеки на текущие события.
Через два дня верховники сделали еще шаг по пути уступок. Проект, предоставлявший им всю власть, собрал, с подписью генерала Матюшкина, только 25 имен. Они чувствовали свою немощь. Они начали переговоры с гвардейскими офицерами, предлагая то заместить открывшиеся вакансии в Совете лицами из мелкого дворянства, то дать ему право выбирать депутатов в случае обсуждения вопросов, имеющих общее значение. Но на сцену уже всходили два лица, роль которых должна была быть решающей в драме.
Остерман со времени избрания Анны Иоанновны, лежал в постели, обложенный пластырями, и распускал слух об опасности своей болезни. Однако его рука чувствовалась в совершающихся событиях. Верховникам было известно, что он переписывался с членами оппозиции и с самой царицей. Первых он убеждал, чтоб они сами просили государыню об желаемых реформах; второй он намекал, что, как дочь старшего брата Петра I, она имеет право на престол без всяких выборов и стало быть без всяких условий.
Мысль об удалении верховников все развивалась, и Анна шла ей навстречу. Василий Лукич, приехавший с нею из Митавы, держал ее в руках, и это пленяло людей, проникнутых конституционными или республиканскими идеалами. В переписке с Волынским бригадир Козлов высказывал по этому поводу наивный восторг. Он рассказывал, что государыня не смела взять табакерку без позволения Совета. Ей полагалось сто тысяч рублей в год, а так как она раньше получала только шестьдесят, то она могла быть довольной. При малейшей неприятности ее можно было вернуть в Курляндию. Впрочем, если ее и посадили на престол, то это временно, это помазка по губам.^[156]
Вход в помещение государыни был строго запрещен предполагаемым противникам. Но Василий Лукич недостаточно наблюдал за женским персоналом, окружавшим императрицу. Герцогиня Мекленбургская, сильная, смелая, полная живости и веселья, не думающая о последствиях – немцы называли ее «die wilde Herzogin»– проповедовала и устраивала сопротивление. С ее помощью, с помощью ее младшей сестры Прасковьи, ее двоюродной сестры Головиной, Натальи Лопухиной и других, как г-ж Остерман, Ягужинской, Салтыковой и княгини Черкасской, Анна Ивановна могла сообщаться с внешним миром и получать оттуда советы и внушения. Прокопович доставил ей статью, спрятанную в часах артистической работы. Маленький Бирон, которого каждый день приносили к царице, служил почтовым ящиком. Письма клали за пазуху ребенка.^[157]
В конце месяца императрица только думала о том, когда ей удастся довершить начатое ею в Всесвятском. Левенвольд отвечал за гвардию, которою он и Кантемир настраивали в пользу самодержавия. Поэт потерял родовое имение в процессе с Дмитрием Голицыным. В одной из своих сатир он называл Ивана Долгорукова «человеком, воспитанным среди псарей», что поссорило автора с этой семьей. Наконец, он был влюблен в княжну Варвару Черкасскую, дочь одного из главных вожаков оппозиции. Преображенцев обрабатывал в том же направлении граф Феодор Андреевич Матвеев, последний в роде, – большой негодяй, начавший ссору с герцогом Лирия, за что был справедливо наказан Долгорукими. Надо было только хорошо употребить все находящиеся в распоряжении государыни добрые пожелания, энтузиазмы и ненависти.
Время коронования показалось ей самым подходящим для назревшего переворота. Послание вице-канцлера заставило ее переменить намерение. 22-го февраля, в доме князя И. Ф. Барятинского, все это брожение выразилось в петиции к государыне о том, чтоб она соблаговолила тотчас восстановить самодержавие,^[158] – петиции, которая должна была быть подана императрице несколькими гвардейскими офицерами и некоторыми членами дворянства, Татищев, присутствовавший здесь, был послан в другое собрание, происходившее в то же время у Черкасского, чтобы предупредить его и попросить его участия. Черкасский, поссорившийся с Долгорукими из-за обиды, нанесенной его родственнику Трубецкому, увидел способ отмщения и, после некоторого колебания, дал свое согласие, увлекши этим и друзей своих. Среди ночи отправились в казармы и собрали 260 подписей. Все это движение, кроме группы Черкасского, происходило в военной среде, но грозило захватить и дворян.^[159] Верховники поняли, что им надо действовать энергично. На следующий день Остерман узнал, что его собираются арестовать, вместе с Черкасским, Барятинским, Головиным и несколькими другими приверженцами абсолютизма. Он поспешил предупредить Анну, которая, со своей стороны, поняла, что пришла пора действовать. Таким образом подготовился знаменитый день 25 февраля (8 марта) 1730 года.

IV

Сведения наши обо всех подробностях событий этого дня очень смутны, так как свидетели его часто противоречат сами себе. Я постараюсь наметить вероятный путь и очевидный смысл этих событий. После резолюций, принятых в упомянутых собраниях, Анна Иоанновна могла ожидать, что в этот день произойдет во дворце стычка между сторонниками самодержавия, с петицией которых она решила согласиться, и верховниками, старавшимися своими предполагаемыми арестами помешать этому. Она приняла свои меры. По приказанию самого Василия Лукича стража во дворце была удвоена, но за кого она будет? Ближайшим начальником ее был пруссак по имени Альбрехт. Анна позвала его, обласкала и предупредила, что скоро предполагается перемена в высшем начальстве. Немец поклонился, и она, не без основания, заключила, что может быть уверена в нем.^[160] Но ее ожидали другие препятствия.
Черкасский распорядился, чтобы его единомышленники собрались 25 февраля в 10 часов во дворце, но не вместе, а по одиночке. Большинство из них не ночевало дома, чтоб избежать ареста.^[161] По той же причине и он медлил явиться. Сто пятьдесят дворян, по другим сведениям восемьсот, собрались и начали с того, что попросили аудиенции у заседающего Верховного Совета.
Этого не было в программе, но проявившиеся накануне, разногласия и страх репрессий поколебали их умы и уменьшили их храбрость. Они уже не думали открыто восстать против верховников, они ограничились жалобами на то, что не было обращено внимания на требования дворянства, и выразили желание быть услышанными, ее Величеством. Совет мог бы еще раз разрушить предприятие, шедшее такими окольными путями. Он не посмел. Право подавать прошения сильно вкоренилось в нравы страны. Может быть и Анна решительно заявила свое намерение принять тех, кто хотел обратиться к ней.
Ей пришлось испытать сильное разочарование. Черкасский, простившись с женой, как бы идя на смерть, решился присоединиться к товарищам, но то прошение, которое он подал государыне было украшено только 87-ю подписями, и в нем ни слова не говорилось о восстановлении самодержавия. Рядом с неясной критикой «пунктов», с упоминанием конституционных реформ, недостаточно оцененных верховниками, в нем высказывалась только просьба, чтоб государыня позволила учредить собрание, где каждая семья имела бы двух представителей, – собрание, долженствующее обсудить основы, создаваемого нового способа управления.
Анна едва удержала выражение досады. Стало быть, ее обманули! Она не ожидала, чтоб ей говорили о конституции и новом управлении. Некоторые гвардейцы только держались того, что должно было быть общим желанием. Василий Лукич готовился торжествовать победу и, с прежней уверенностью, гордо спросил Черкасского: «Кто вас в законодатели произвел?» Эта фраза переменила ход событий. Обращение к нему лично, сознание, что он погиб, если отступит, заставило Черкасского повернуться лицом к опасности. Громким голосом он ответил:
«Вы сами, когда уверили императрицу, что „пункты“ были делом всех нас, а мы, между тем, в этом не участвовали».
Роковое слово было произнесено, борьба перенесена на опасную для Василия Лукича и его товарищей почву. Он попробовал выиграть время. По обычаю императрица должна была вместе с Советом обсудить поданное ей прошение. Верховник объявил заседание закрытым. Анна не знала, на что решиться, когда вступилась герцогиня Мекленбургская. Ее инстинкт подсказывал ей выбор между подателями прошения, сами не знающими чего они хотят, и Верховным Советом, желания и власть которых были хорошо известны. Наклоняясь к сестре, она сказала ей на ухо: «Нечего тут думать, государыня. Извольте подписать, а там видно будет». Так как Анна колебалась, она повторила: «Подписывайте, я отвечаю за последствия».^[162] Анна начертила внизу листа освещенные слова: быть по сему, и, осененная гениальной мыслью, выразила свою волю, чтоб дворянство, которому она разрешила обсудить будущую форму правления, в тот же день представило ей результат своего совещания.
Ограничить таким коротким сроком совещания этих новичков в политике было лучшим средством заставить их от всего отказаться. После некоторых недель, проведенных в бесцельных препирательствах, что могли они сделать в несколько часов? Им не давали даже возможности повидаться и переговорить с родными и друзьями, от которых они не имели доверенности. Они должны были начать свои занятия сейчас, в смежной зале; выходы из дворца оставались закрыты до разрешения вопроса. В то время как они удалялись, в их среде успел произойти раскол, как бы предрешавший будущее вопроса. Выход из дворца был закрыт, но входил кто хотел, и число присутствовавших гвардейцев все увеличивалось. Вдруг они подняли шум и крики: «Мы верные подданные вашего величества; мы верно служили прежним государям и сложим свои головы на службе вашего величества; мы не можем терпеть, чтоб вас притесняли». Анна показала вид, что хочет заставить их замолчать, и даже угрожала, но они кричали еще громче: «Мы ваши верные слуги и не потерпим, чтоб крамольники предписывали вам. Прикажите, государыня, принесем к ногам вашим их головы».
Луч радости блеснул в глазах дочери Иоанна. Она взглянула на своих советников, как бы ища у них защиты. Бледные и дрожащие, они не были в состоянии сопротивляться урагану. Тогда она решилась. «Вижу, что я здесь не безопасна», сказала она; потом, делая знак Альбрехту, прибавила: «Повинуйтесь только Семену Андреевичу Салтыкову». Одним словом, она сметала с лица земли Совет, вырвав из его слабеющих рук главную суть власти – войско. В то же время, чисто женским приемом, она, пригласив верховников к своему столу, увела их, как узников, оставив дворянство с глазу на глаз с гвардейцами.
Совещание, председательствуемое Черкасским, могло быть при таких обстоятельствах только формальным. Из залы, где их заперли, и куда не согласились последовать за ними офицеры, он и его друзья слышали нескончаемые возгласы: «Смерть крамольникам! Да здравствует самодержавная царица! На куски разрежем того, кто не даст ей этого титула!» Левенвольд и Кантемир знатно поработали! Первым заговорил Юсупов. Он сказал, что благосклонность Ее Величества к выраженным общим жалобам, требует выражения благодарности. Убежденный абсолютист, Чернышев подхватил: «Самое приличное выражение благодарности было бы просить государыню принять неограниченную власть». Никто не возражал; оказалось, что Кантемир заранее составил проект адреса в таком духе. Некоторые, более совестливые дворяне предложили прибавить пожелания: замену Верховного Совета Сенатом, как при Петре I; право дворянства выбирать на должности сенаторов, президентов, коллегий и губернаторов. Это ничего не значило, так как абсолютизм исключает всякие условия такого рода между государем и подданными, они это отлично знали, но это было средством несколько замаскировать капитуляцию, которой они стыдились. 160 человек подписали.
Когда они кончили в три часа пополудни, их попросили представить решение Верховному Совету, который внешним образом еще существовал. Анна Иоанновна хотела сыграть комедию до конца, а времени она имела довольно, чтоб вооружиться против могущих возникнуть случайностей. Под командой Салтыкова, весь дворец обратился в тюрьму. Верховники молча выслушали решение, которое для них было приговором, с ужасающими намеками. Была минута нерешительности и муки; но канцлер Головин положил этому конец, громко заявив свое одобрение. Как гром раздались крики: «Да здравствует самодержавная царица!» Тогда встали Дмитрий Голицын и Василий Долгорукий и сказали просто: «Да будет воля Провидения!»
Все торжественно отправились к Государыне. Она представилась удивленной. «Так ты меня, значит, князь Василий Лукич, обманул?» Она как будто хотела знать мнение советников, но они, молча, опустили головы. В четыре часа секретарь Совета, Маслов, получил приказание принести «пункты» и бумагу, на которой Анна подписала свое согласие на них. Она тут же разорвала оба документа. В продолжение ста пятидесяти лет думали, что обрывки эти пропали и что ничего не сохранилось от этой первой русской хартии. Она существует, спрятанная от нескромных взоров в пыли архивов, с соединенными булавкой частями разорванного пергамента. Но обладание копией ее считалось, почти до настоящего времени, государственным преступлением, и высокие сановники, как вице-президент Коммерческой коллегии Фик, адмирал Сиверс, поплатились за это ссылкою в Сибирь.

V

«Трапеза была уготована», – грустно говорил Дмитрий Михайлович Голицын, уезжая из Парижа, «но приглашенные оказались недостойными. Мардефельд предвидел это. Уже 12 (26) февраля он писал: „Русские, вообще, очень стремятся к свободе, но хотя и говорят они о ней много, однако не знают ее и не сумеют ею воспользоваться“. Через десять дней он уверял, что императрице вполне обеспечено самодержавие, если только она сумеет воспользоваться своими преимуществами».
На Голицына ложится в значительной степени тяжесть ответственности за неудачу. Предложив Совету свой проект реформы в конституционном духе, он не сумел сделать ничего, чтобы обеспечить ему поддержку извне. Со свойственной ему горячностью и вельможной самоуверенностью, он шел вперед, не обращая внимания на окружающее, наперекор духовенству, дворянству и армии, возбуждая даже между сотрудниками неудовольствие своей резкостью и таинственностью, которой окружал свою деятельность. Большинство не знало до конца, куда и какими дорогами он поведет. Василий Лукич последовал за ним, пытаясь опередить его. Никто, в действительности, не признавал в нем руководителя. По-видимому, мысль, лежавшая в основании его плана, была главным образом внушена ему действиями шведского сейма 1719–1720 г. во время восшествия на престол Ульрики Элеоноры. Он хотел предоставить людям своего лагеря и Верховному Совету роль, на которую в Швеции предъявляли притязания аристократ и Государственный Совет. Само собой разумеется, Голицын оставлял в стороне влияние двух классов – крестьян и духовенство – которым в Швеции история отводит столь значительное место. Однако он предусматривал уменьшение подушной подати; идти же далее, по его мнению, не позволяло существующее положение государства. Составленный таким образом план не являлся исключительно олигархическим. По крайней мере сам Голицын думал, что все призываются к приготовленной ими трапезе, на которой за «верховником» сохранялся верхний конец только для того, чтобы они могли играть роль распорядителей. Он впоследствии приводил в свое оправдание то соображение, что, соглашаясь на восстановление неограниченного самодержавия, дворянство достигало только замены «правления десяти» правительством трех-четырех проходимцев – иностранцев.
Дворянство слишком поспешило заявить претензии на завоевание себе свободы, и проявило больше аппетита, чем способности переварить пищу. У него также не было ни руководителя, ни ясности во взглядах. Его проекты, исходившие от семейных групп, служили обыкновенно отголосками члена индивидуальных побуждений, которые трудно было согласовать между собой. Шут царицы Прасковьи, Тихон Архипович, говаривал: «Нам русским хлебушка не надо; мы друг друга едим».
Обе партии шли на авось; они не были подготовлены к решительному действию. Впервые в них пробудилось смутное сознание единства интересов, существующих между ними, и даже единства общего существования, как корпорации. И в эту только что зарождавшуюся корпорацию Петр ввел столько новых и противоречивых элементов! Что же удивительного, что все беспорядочное брожение окончилось тем, что организаторы остались «в дураках».
Однако что-нибудь да должно было сохраниться от этого брожения неясных представлений и колеблющихся стремлений, и что-нибудь должно было счастливо избежать погребения на веки в тайниках архивов, подобно клочкам изорванной хартии. В организации своего правления, зависевшей теперь исключительно от ее произвола, Анна могла теперь принимать во внимание только то, что соответствовало ее личным соображениям. Однако, уничтожая Верховный Совет и восстановляя Сенат в той форме и с теми полномочиями, какие принадлежали ему при Петре I, она уже приняла во внимание желание, выраженное дворянством, оставив, впрочем, что само собой разумеется, за собой право выбора сенаторов. Такого же рода уступками явились несколько позднее: возвращение к выборной системе, возведенной Преобразователем в замещение военных должностей, восстановление его же указа о правах на гражданские чины, основание в 1731 г. кадетского корпуса и, наконец, уничтожение в 1730 г. закона о майоратах.
Правда – дворянство при банкротстве идеала, на мгновение мелькнувшего было перед ним, спасло и впоследствии развило себе на выгоду только крепостное право, скоро сделавшееся краеугольным камнем его существования и предметом безграничной эксплуатации. Некоторые из наиболее высоких стремлений и великодушных желаний как бы возродились на мгновение к концу нового царствования в фантастических проектах Волынского,^[163] но только для того, чтобы потерпеть новое и более ужасное крушение. На этот раз все подобные проекты замолкли надолго… Среди этого дворянства, поредевшего и униженного, казалось, продолжали жить только с одной стороны – низкие инстинкты рабства, покорно принятого, а с другой – тираны, не знавшие пределов. В умах и сердцах как будто даже исчезло самое воспоминание о том, чего осмелились желать и домогаться в 1730 г. Проекты 1767 г. знаменитой комиссии по составлению уложения, доставившей столько славы Екатерине II, по своей нравственной ценности и политическому значению, куда уступают самому из незначительных проектов, выработанных за тридцать семь лет перед тем. Когда же ценой угодливости, доходившей до унижения, конституционалистам 1730 г., в конце века, удалось избавиться от обязательной военной службы, еще лежавшей на них, то за эту свободу заплатили двадцать миллионов крепостных.
Сто лет спустя после событий 1730 г. солдаты, посланные для подавления польского восстания, не понимали цели этой неравной борьбы. Им сказали, что восставшие борются за свою конституцию, они воображали, что конституция – жена Константина, бывшая полькой. Вот к чему в этот долгий промежуток времени свелось в народной массе идейное движение дворянства, которое агитаторы XVIII века пытались распространить во всех классах.
Уже первые шаги восстановленного самодержавия возвещали все это. Потерпевшие поражение дворянство и притихшие члены Верховного Совета были допущены к целованию руки императрицы, приказавшей в то же время выпустить из тюрьмы Ягужинского и привести его к себе. Василию Лукичу пришлось ввести его со знаками величайшего почета. Анна немедленно вернула ему шпагу и орден Андрея первозванного и объявила, что назначает его генерал-прокурором. Немедленно был также отправлен курьер в Митаву. Нетрудно угадать, с каким поручением. Бирону не пришлось долго ждать. Вечером была большая иллюминация, но свету плошек пришлось бороться с необыкновенно ярким северным сиянием, как бы кровью заливавшим небосклон, что впоследствии сочлось предзнаменованием кровавой зари начинавшегося царствования.
Действительно, уже следующий день был мрачным и кровавым. Семен Андреевич Салтыков, герой предшествующего дня, проснулся генерал-лейтенантом и майором Салтыковского гвардейского полка. Некоторое время спустя к этой награде присоединился чин генерал-аншефа, титул гофмейстера и поместье в десять тысяч душ. Уезжая из Москвы в Петербург, Анна назначала его московским губернатором, причем ему было пожаловано графское достоинство. Он оставался губернатором три года, но затем Бирон нашел его недостаточно покорным и заменил его князем Барятинским, говорившим:
«Кланяйся пониже, взберешься повыше».
Голицыных сначала щадили; Дмитрий Михайлович уехал в свое имение Архангельское и жил там, позабытый до 1737 г. По побуждению Кантемира, Бирон возобновил против него дело о майорате, которого более или менее несправедливым образом был лишен поэт.^[164] И бывший верховник окончил свое существование через год в каземате Шлиссельбургской крепости, а движимое и недвижимое имение все было описано.^[165]
Фельдмаршал Михаил Михайлович Голицын был назначен президентом Высшей коллегии, а жена его, урожденная Куракина, статс-дамой. Но храбрый воин всего на несколько месяцев пережил потерю надежд, разделяемых им с братом, и, таким образом, не стал свидетелем опалы, поразившей в близком будущем членов его семьи и партии.
Эти два обломка великого царствования были обязаны тени Петра I, витавшей над ними, что не разделили судьбу, постигшую побежденных, на место которых поднялись победители. Со всех сторон поднимались голоса против Долгоруких. Немецкая партия присоединилась к вельможной, взваливая на них всевозможные преступления: «Алексей захватил царскую корону и не оставил в ней ни одного камня; Иван присвоил себе драгоценное пастырское облачение Успенского собора…» Иностранная пресса, подхватив эти обвинения, еще преувеличивала их. Немецкая газета – Europaeische Fama, Genealogische Archivarius, Staats und gelehrte Zeitung, Reichspost Reiter, французская – le Recueil des Gazettes, le Mercure, голландская – Утрехтская газета — нагромождали басню на басню, небылицу на небылицу.
Но Анна и не нуждалась в подстрекательствах. Указом 8 апреля 1730 г. Василия Лукича и Михаила Владимировича она отправила в ссылку, назначив первого губернатором Сибири, а второго Астрахани. В то же время Алексею было приказано отправиться в самую отдаленную из его вотчин, после того, как всем им, особенно же Ивану, был учинен допрос «под страхом смерти», по поводу подложного завещания, приписываемого Петру II. Бывший фаворит отпирался от всего. Его отпустили, но только до поры до времени. Его ждала плаха.
Но невеста оставалась верна ему, лишенному должностей и почестей. Когда все бежали от опального, Наталия Шереметьева объявила, что желает разделить судьбу своего будущего супруга. Спустя двадцать семь лет она писала: «Я не имела такой привычки, чтоб сегодня любить одного, а завтра другого; я доказала свету, что я в любви верна. Во всех злополучиях я была своему мужу товарищ, и теперь скажу саму правду, что будучи во всех бедах, никогда не раскаивалась, для чего я за него пошла…»
Это была любовь, зародившаяся с первого взгляда. Наталия не знала молодого человека до обручения; ей, конечно, не было известно ничего о его прошлой жизни; наперекор всем своим близким, она настояла на своем. Никто из Шереметьевых не присутствовал при венчании, Сергей Долгорукий, брат Ивана, и его сестры увезли Наталию в Горенки, «будто хоронить». Все плакали. Через три дня после этого надо было ехать. Местом ссылки был назначен Никольск, в Пензенской губернии. Но это было только началом. Как относительно Меншикова, и, вероятно, по тем же соображениям, наказания шли степенями. Через несколько месяцев, 12 июня 1730 г. ссыльные получили приказ снова пуститься в путь – также в Березов, как их предшественник.
Имущества всей семьи были конфискованы. Наталья отправилась в путь с 50 рублями, занятыми у мадамы, гувернантки, которую так называли, хотя она была немкой, как свидетельствует ее имя, Мария Штанден. Екатерина Долгорукая, бывшая невеста царя, следовала тем же путем. Ей оставили только те платья, которые она должна была одеть на несостоявшейся свадьбе. Та же тюрьма, где были заключены Меншиковы, ожидала Долгоруких, с тем же содержанием: рубль в день на каждого. А в тех местах фунт сахара стоит девять с половиной рублей! Они ели деревянными ложками и пили из оловянных стаканов. В 1731 году Наталия разрешилась от бремени сыном, которого крестил майор Петров. Добрые отношения с местным гарнизоном несколько смягчали жизнь ссыльных. Кое-какие сохраненные драгоценности также помогали им, хотя и были потом причиной новых бедствий. По смерти Алексея в 1734 году Иван сделался главой семьи. При относительной свободе, предоставленной ему, молодой человек возвратился к своим прежним привычкам и, сойдясь с моряком Овцыным, предавался кутежам. Этого Овцына впоследствии считали любовником Екатерины Долгорукой. Ничто не доказывает, чтоб она отступила от того достоинства и той гордости, с которыми она всегда обращалась с новыми друзьями своих родственников. Виноват во всем был Иван. В пьяном виде он много болтал лишнего, вспоминал свою связь с Елизаветой, называя ее Лизаветкой, обвиняя ее в своей опале. Он подробно рассказывал о любви царевны и Шубина, об оргиях в Покровском. Слухи об его словах распространились. В 1737 году первый донос имел последствием бóльшее стеснение узников: им было запрещено выходить из тюрьмы. Военные, однако, посещали их. Служащий в Тобольской таможне Тишин влюбился в Екатерину Долгорукую. Оскорбленная его назойливостью, она пожаловалась Овцыну, и последний, с двумя товарищами, наказал нахала. Новый донос и новое следствие. Приказ отделить Ивана от жены и прочих членов семьи. Его поместили в землянку. Наталия вымолила позволение навещать его ночью. Она носила ему пищу. Одной ночью она нашла землянку пустой. Иван, его два брата и другие их сообщники, всего шестьдесят человек, были тайно увезены в Тобольск. Оставленная в Березове с семилетним сыном и невестками Наталия падала к ногам прохожих, рвала на себе волосы и восклицала: «Где Иванушка»?
Она уже более не видела его. В Тобольске, комиссия председательствуемая Ушаковым, родственником свирепого начальника полиции, и Суворовым, отцом будущего полководца, допрашивала Ивана Долгорукова и пытками довела его до безумия. Он выдал все, что знал, и то, чего не знал, о ложном завещании Петра II; Анна, наконец, нашла предлог удовлетворить своей ненависти. В начале 1739 г. Василий Лукич, Сергей и Иван Григорьевичи, Василий и Михаил Владимировичи присоединились к двоюродному брату в Шлиссельбургской крепости. Сергей, в это время своей изворотливостью успевший устроить дела, был назначен посланником в Лондон. Если б императрица не откладывала постоянно его прощальную аудиенцию, он избег бы своей тяжкой участи. Дознание на этот раз производил сам Остерман. В числе обвинений значилось то, что бедная вдова поднесла Алексею Долгорукому двух уток! Иван Долгорукий был приговорен к четвертованию и к отсечению головы, Василий, Сергей и Иван Григорьевичи только к последнему. Василий Владимирович и брат его Михаил были также присуждены к смерти, но об их помиловании ходатайствовали перед государыней, 6 ноября, за два дня перед казнью, приговоренных снова пытали, спрашивая об их замысле в 1730 г. основать республику.
Иван Алексеевич продолжал все отрицать.
Сохранилась легенда о его героизме во время казни, совершенной в Новгороде. Говорят, он читал молитвы, делая только ударения, когда ему ломали руки и ноги.
Этот рассказ правдоподобен, ввиду многих случаев подобной силы воли у казнимых, но подробности, кажется, не верны.
«Такой неожиданный, такой страшный страдальческий конец», пишет в еще неизданных записках Иван Михайлович, внук мученика, «искупает грехи его юности, и кровь его, полив землю Новгорода, древней колыбели русской свободы, должна примирить с его памятью всех врагов нашей семьи». Несчастная семья стоила снисхождения, так как много сама себе вредила. Один из братьев Ивана, Александр, заключенный с младшим братом Николаем в Вологде, дал напоить себя сыщику и выдал много компрометирующего. Придя в себя, он нанес себе бритвой удар в живот, тем не менее считался предателем между своими. Палачи спасли его для того, чтобы наказать кнутом и отрезать язык, также как и Николаю.
Эта последняя экзекуция произошла 28 октября 1740 г. в конце того, что до сих пор называется в России «бироновщиной», названием ненавистным, синонимом царства грязи и крови. Мы увидим, насколько справедливы и название, и его смысл. В выше приведенное число Анны Иоанновны уже не было в живых, а Бирон был регентом и на несколько недель полным властелином. Он поспешил помиловать осужденных, но приговор уже был исполнен.
Третий брат Ивана, Алексей, также заключенный в Тобольске, служил впоследствии матросом на Камчатке.
Екатерину Долгорукую заточили в монастырь в Томске, одном из самых бедных в Сибири. Пять келий и больница, в которых ютились семь старых, слабых монахинь, питавшихся подаянием. Павшее императорское высочество разделяло свою келью с наиболее доброй из них, долженствовавшей сторожить заключенную. В холодные дни караульный солдат спал с ними же в их кельи. Редко могла Екатерина покидать тюрьму, чтобы подышать чистым воздухом; для этого ей позволяли подняться на деревянную колокольню, откуда был вид на Томск. Предание говорит, что туда последовал за ней офицер, требовавший, чтоб она отдала свое обручальное кольцо. «Отрежьте мне палец!» отвечала она. Этот анекдот, вероятно, выдуман, но рисует характер гордой девушки. Она оставалась в Томске; до декабря 1741 г., когда воцарившаяся Елизавета вернула ее в Петербург и хотела выдать ее замуж. Близость этой «невесты царя» была не совсем удобна. Она долго отказывалась и, наконец, обессилив, решилась выйти замуж за шотландца Якова Брюса, который не внушал ей расположения. Вскоре после свадьбы, она отправилась в Новгород поклониться могилам отца и замученных дядей и решила построить там церковь. Но через несколько месяцев она умерла, приказав сжечь все свои платья, чтоб никто не мог носить их после той, которая должна была быть императрицей.^[166]
Наталия Долгорукая, настоящая и самая трогательная героиня этой мрачной драмы. Вся Россия повторяла стихи Козлова, посвященные ее трагической судьбе. После похищения ее мужа, ее еще два года держали в Березове, в Москве же она появилась в день смерти Анны Иоанновны, 17 октября 1740 г. Она некоторое время жила у своего брата Петра Борисовича Шереметьева, «богатого Лазаря», как его называли; владея огромным состоянием, он оставлял детей своей сестры босыми. Окончив воспитание детей и женив старшего сына, Наталия, в 1758 году пошла в монастырь в Киеве. Девять лет спустя днепровские рыбаки увидели женщину в черном одеянии, нагнувшуюся над рекой и бросившую в нее кольцо. Это была Наталия Долгорукая, уничтожившая последний предмет, соединявший ее с прежними радостями и горестями морской жизни. В тот же день она приняла схиму. Однако она не утопила свои воспоминания. В своей келье, среди поста и молитв, она написала мемуары, которые, помимо ее воли, соединяли прошлое с настоящим, сулившим ей новые испытания. «Еще удар!» пишет она в 1768 году, узнав о смерти одного из ее близких. Она скончалась 31 июля 1770 года, написав последние слова: «Надеюсь, что всякая христианская душа обрадуется моей смерти, подумав: она перестала плакать». На полях рукописи этих записок, в 48 листов, находятся многочисленные аллегорические рисунки, нарисованные тушью. На первом изображена Варвара великомученица, очень чтимая в Киеве.
Воспитанная, как и ее невестка, в Варшаве, Наталия получили хорошее образование. Она часто употребляет иностранные слова, Вообще же она пишет стилем XVII века, часто употребляя простонародные выражения. Говоря о муже, она называет его «он», как до сих пор называют крестьяне умершего. Рассказ о ее путешествии в Сибирь напоминает повествование протопопа Аввакума, изгнанного противника Никона. Всего более поражает в ее нравственном облике что, смиренная жертва, она нисколько не пассивна. Хотя она поминает Иова, говоря, что по его примеру никогда не обвиняла Бога во время своих испытаний, но в своих записках, писанных в старости, с глазу на глаз с этим Богом, если от не жалуется, то часто негодует; у нее вырываются порывы гнева, ненависти, даже фамильной гордости. Она, эта монахиня, относится злобно к Анне Иоанновне, «отвратительной на вид», и, как оскорбленная патрицианка, к Бирону, «который шил сапоги ее дяде», – факт, впрочем, неверный. Ее кровь, говорит она, кипит, при воспоминании о мерзостях, совершенных этим parvenu. Называясь теперь сестрой Нектарией, она ни на минуту не забывает, что она Долгорукая, также как, спускаясь по Оке, по дороге в Березено, она не оставила аристократического понятия о барщине и, не имея прислуги, заменяла свою прежнюю свиту, привязывая за баржей живую стерлядь. Эта выдумка указывает на поэтическое воображение, проглядывающее и в некоторых местах ее воспоминаний. В день ее свадьбы, пишет она, «влажные стены отцовского дома, казалось, плакали со мной».^[167]
Начиналось царствование, стоившее ей и ее близким столько слёз и крови. Постараюсь обрисовать его физиономию.

I. Признанный и предполагаемый отец Анны Иоанновны. – Василий Юшков. – Двор царицы Прасковьи. – Брак будущей императрицы. – Пребывание в Митаве. – Бестужев. – Портрет государыни. – Физический и духовный образ. – Интимные черты. – Переписка с Салтыковым. – Ум и характер. – Увеселения. – «Говоруны». – Шуты. – Голландские волчки. – Окружающие. – II. Бюрен или Бирон. – Сущность его сношений с Анной. – Истопник. – Биография фаворита. – Ходячие суждения об его характере и историческом значении. – Внешняя сторона и действительность этой роли. – Фаворит и герцог Курляндский. – Его сподвижники. – Еврей Мейман. – Семья Бирона. – Настоящие причины его непопулярности. – III. Немецкая гегемония и роль иностранного элемента в истории России. – Восточное происхождение знатных семейств. – Иностранные источники в умственном движении. – Причины этого явления. – Соперничество немцев в царствование Анны Иоанновны. – Бирон и Миних.

I

Родившейся 28 января 1693 г. Анне при воцарении, было 37 лет. Известен грустный образ ее отца, хилого, глупого и импотентного, который, разделив в продолжение нескольких лет царство с Петром Великим, был и полугосударем, и получеловеком. Как и ее сестру, герцогиню Мекленбургскую, Анну считали дочерью Василия Юшкова, дворянина, здорового малого, которого не без задней мысли назначили спальником к жене царя, Прасковье Салтыковой.^[168] Интересно прочесть в журнале голштинского посланника Бергхольца рассказ о его приезде ночью, с экстренным поручением, в имение царицы, Измайлово. Прежде всего, ему пришлось пройти по спальне царевен. Младшая царевна Прасковья, слабая и золотушная, протянула ему руку. Дальше была спальня, где придворные дамы и служанки спали вперемежку; они приводили пришельца остротами и сальными шутками, которые были слышны в соседней комнате и заставляли краснеть царевен. Бергхольц увидел не одну голую грудь, но не был соблазнен. Грязь всех этих женщин отталкивала его. Другой раз, придя с поздравлениями в Новый год, он был принят Прасковьей в одной рубашке. Петр называл этот дом «богадельней сумасшедших и лицемеров».
Нелюбимая матерью, предоставленная гувернанткам и учителям, – немцу Остерману, брату вице-канцлера, и французу Рамбур,^[169] – Анна мало воспользовалась их уроками. Как я уже упоминал, выданная 17 лет замуж, она скоро овдовела. Муж ее отличался в Петербурге сильным пьянством. Он положительно заливался водкой и превзошел всякую меру на свадебном пиру, превратившемся в оргию. Во время этого пира, две карлицы вышли из пирогов и плясали на столе менуэт. Петр Великий взрезал пироги, а потом сам стал пускать фейерверк, причем чуть не искалечил себя. После чего новобрачный во время празднеств, продолжавшихся с 31 октября до середины ноября, занялся женитьбой карлика Ефима Волкова и захотел, чтобы брачная ночь произошла в его комнате.^[170]
В Митаве Анне жилось не весело. Из ее гофмейстера Бестужева Петр сделал тюремщика. Приехав, она нашла дом безо всякой мебели и получила 12 680 талеров содержания, а стол, конюшня, ливрея и содержание драгунского батальона стоили ей 12 245 талеров. Она вышла из затруднения, сделавшись любовницей Бестужева, но не могла выносить долго такого положения, так как этот плут грабил герцогство и превращал дворец в публичный дом. Долго жаловалась она св. Сергию со всеми святыми и Меншикову, и его жене, и дочери, называя последнюю «моя милая племянница», и даже Варваре Арсеньевне.^[171] Назначенный в 1728 году заместитель Бестужева, курляндец Рацкий был поражен расточительностью двора, казавшегося нищенским. Гофмейстер, гофмейстерина, камергер, три камер-юнкера, шталмейстер, провиантмейстер, гофдама, две фрейлины, куча советников, секретарей, переводчиков, лакеев, окружали герцогиню, имевшую еще своего представителя в Москве, Корфа, которому платила 1200 рублей.^[172] Она принадлежала своему времени и народу, потому любила видеть около себя много людей: это всегда было ее роскошью. Такая потребность и теперь существует у многих русских. С другой стороны Митавский двор следовал вычурным привычкам маленьких немецких дворов.
Сведения современников о наружности дочери Ивана или Юшкова очень противоречивы. В одном только впечатление несчастной невесты Ивана Долгорукова сходится с портретом, набросанным герцогом Лирия: Анна была такого высокого роста, что, по словам Натальи Долгорукой, при въезде в Москву, она была головой выше всех присутствовавших мужчин. Лирия говорит:
«Царевна Анна очень высока ростом и смугла, у нее красивые глаза, прелестные руки и величественная фигура. Она очень полна, но не отяжелена. Нельзя сказать, что она красива, но, вообще, приятна».^[173] Почти также выражается Бергхольц: «Принцесса любезна и оживленна, хорошо сложена, вид и способ держаться внушают уважение». Это не похоже на «страшный вид» и «отталкивающее лицо», как говорит Шереметьева. Однако существующие портреты оправдывают скорее мнение последней. Шут царицы, очень важный свидетель, если и называл ее дочерью и Анфисой, именем одной из православных святых, за ее религиозные наклонности, то часто также, при ее виде, восклицал: «Берегись, берегись, вот царь Иван Васильевич!» (Грозный).^[174]
Так как красота государыни не играла никакой исторической роли, то вопрос этот не имеет значения. Достоверно одно, что она ни физически, ни нравственно не была похожа на официально признанного отца. Зато она многое унаследовала от матери: суеверие, патриархальные привычки, смягченные несколько новшествами Петра. Ее дед, Алексей Михайлович, хотя, по-видимому, не был ей родственен по крови, оставил ей в наследство упрямство, вкус к представительству, к роскошным одеждам, к роскоши церковных церемоний, к разговорам с монахами; также страсть к охоте и стрельбе в цель. Страсть к шутовству приближала ее к Петру I. Ирония и дух ужасного устроителя маскарадов оживали в ее речах и в ее увеселениях с той же грубостью и цинизмом. Увеселения Алексея Михайловича все же имели более тихий и приличный характер. Он любил купать своих стольников в коломенском пруде, но интересовался беседой с людьми, видевшими свет.
Анна была типом истинной барышни-помещицы; ленивая, она иногда проявляла порывы энергии; без всякого воспитания, хитрая – мы видели ее в деле, – она была ограниченна и скаредна. B Митаве она, полуголая, нечесаная, постоянно валялась на медвежьей шкуре, спала или мечтала. Она не употребляла воды для умывания, а смазывала себя растопленным маслом. Сделавшись государыней, она вдобавок стала румяниться. В 1738 г. она упрекала одну старуху, приглашенную к ней ради болтовни, в том, что у нее желтый цвет лица. Та отвечала: «Я уже не так слежу за собой, не крашусь и не сурьмлю бровей». – «Напрасно, можно не румяниться, но надо красить брови». Анна заботилась о своей фигуре: «Что, разве я полнее Ржевской?»^[175]
В Москве, она вставала между семью и восемью часами и проводила часа два в рассматривании нарядов и драгоценностей. В девять часов начинался прием министров и секретарей. Она подписывала бумаги, большей частью не читая их, и отправлялась в манеж Бирона, где у нее было помещение. Она осматривала лошадей, давала аудиенции, стреляла в цель. В двенадцать возвращалась во дворец, обедала с Биронами, не снимая утреннего костюма – длинного, восточного покроя платья, голубого или зеленого цвета, и, в виде головного убора красного платка, повязанного, как это делают мелкие мещанки в России. После обеда она ложилась отдыхать рядом с фаворитом, – госпожа Бирон с детьми при этом скромно удалялась. Проснувшись, она открывала дверь в смежную комнату, где ее фрейлины занимались рукоделием:
– Ну, девки, пойте!
Начинался концерт, блиставший не качеством, а количеством, ибо певицы должны были петь во весь голос и до тех пор, пока не получат приказания замолчать. Иногда они доходили до полного изнеможения, но рисковали получить пощечины и быть отправленными в прачечную, если б императрица заметила их усталость. Когда она, наконец, благоволила велеть им перестать, наступала очередь сказочниц, сплетниц, гадальщиц, шутов и шутих. Мы увидим все это в подробности, когда я буду говорить о нравах этого двора, теперь же я коснусь только личности и интимной жизни самой царицы. В этом отношении поучительна ее переписка с московским губернатором Салтыковым.^[176] О серьезных вопросах в ней редко говорится. «Напишите-ка мне, женился ли камергер Юсупов. Здесь говорят, что они разводятся и что он видит много женщин… Когда получишь это письмо, извести меня по секрету, когда была свадьба Белосельского, где и как. Как встретила их княжна Мария Федоровна Куракина? Была ли она весела? Все мне расскажи… Узнай, секретным образом, про жену князя Алексея Петровича Апраксина. Прилично ли она себя ведет? Здесь говорят, что она очень пьет и что с ней всегда Алексей Долгорукий». Вот о чем заботилась Анна Иоанновна. Ей нравится сосватать людей, часто против их воли, и любопытно узнать, как они живут. Остальные поручения, даваемые ею Салтыкову, столь же мало относятся к государственным делам. Она поручает ему прислать ей дочь князя Вяземского, «мне ее рекомендовали, как бойкую на язык». Это главная забота. Она ищет говоруний даже в Персии, Салтыкову же дает указания о нужных ей субъектах. «У вдовы Загряжской, Авдотьи Ивановны, живет одна книжка Вяземская, девка, и ты ее сыщи и отправь сюда, только, чтоб она не испугалась; ты объяви ей, что я беру ее из милости, да дорогой вели ее беречь. Я беру ее для своей забавы – как сказывают, что она много говорит». Эта должность не была пустой, так как с рассказчицами было тоже, что с певицами. Вот разговор, записанный современником:
– Говори, Филатовна, говори!
– Матушка, не знаю, что еще сказать…
– Говори, рассказывай про разбойников.^[177]
Салтыкову было нелегко. То он должен был отыскивать скворца, слава которого дошла до слуха ее величества, то достать песню, певшуюся в московских кабаках и которой хотела насладиться ее величество. Являлось приказание государыни то заняться торжественной службой заупокойной обедни по царевне Прасковье, то заказать раку на мощи святого Сергия, то разобрать ссору между священниками и монахами, то закупить целые вороха материи у московских купцов. При этом Анна Иоанновна долго торговалась. Хорошая хозяйка, она следила за стиркой белья, боясь заразы – опасение очень распространенное тогда в России. Она обладала родственными чувствами, и Салтыков должен был доставать ей различные портреты родных. Патриархальная в отношениях со своими, она входила в денежные затруднения своего родственника Апраксина, из которого, впрочем, сделала шута, а также в дела и шута по профессии Балакирева. Она заботилась и о своем духовнике, сделавшемся архимандритом в Троицкой Лавре.
Добрая? Да, по-своему; но способная к большим зверствам. Она была достойная племянница брата ее матери В. О. Салтыкова, который защищался от обвинения жены, урожденной Долгоруковой, тем, что он не имел намерения бить ее до смерти. Говорят, что Анна велела повесить перед своими окнами повара, за то, что он в блины употребил несвежее масло. Достоверно, что она все свое царствование держала в тюрьме киевского митрополита Ванатовича за очень незначительную вину, за забытый молебен.^[178] Автор очень интересных «воспоминаний», Карабанов, рисует нам ее, гневающуюся на шталмейстера Куракина, бывшего посланника в Париже, за то, что, когда она дала ему попробовать французского вина из своего стакана, он вытер его, прежде чем поднести к губам.
– Негодяй! Ты брезгаешь мной! Позовите Ушакова! – Понадобилось заступничество Бирона, чтоб избавить дипломата от встречи со страшным блюстителем порядка.
Чтоб придать настоящее значение этим фактам, надо их вставить в их историческую рамку. Данилов в своих записках упоминает одну свою родственницу, которая, садясь за свои любимые бараньи щи, заставляла тут же, при себе, сечь кухарку, пока все тарелки не были опорожнены. Страданья и крики несчастной придавали ей аппетита. В своей «Истории русской женщины», Шашков рассказывает, как княгиня Дарья Голицына встретила приехавшего к ней на дачу гостя, словами: «Какое счастье! А то я, от скуки, хотела велеть сечь моих негров!»
Леди Рондо без сомнения преувеличивала, представляя наследницу Петра II, как пример человеколюбия, и уверяя, что «в ней было врожденное отвращение ко всему, что имело вид жестокости». Однако нельзя винить Анну лично за жестокости ее царствования. Тогда Россия не выходила из борьбы. Боролись с людьми и обстоятельствами. Отсутствие умственного развития, преобладание грубой чувственности порождали насилия. Груба и чувственна была и вера людей того времени. В 1725 году Анна требовала у Салтыкова склянку масла из лампады, горевшей перед гробницей царевны Маргариты Алексеевны, сестры Петра I, постриженной в монахини.
Избранница верховников не была лишена ни здравого смысла, ни юмора, в духе Петра I. Когда казанский архиепископ оповестил ее о своем приезде в этот город 25 марта в день Благовещения, она отвечала: «Мы очень рады узнать, что Благовещение в Казани, как и в Петербурге, бывает в названное вами число».^[179] По мнению Екатерины II, она была лучшей правительницей, чем Елизавета.^[180] Это, конечно, еще немного, но, кроме корреспонденции с московским губернатором, ее переписка с Остерманом, напечатанная отрывками,^[181] стоит внимания. В ней выясняется ее полное непонимание дел, но невольно восхищаешься ее уменьем представляться их понимающей. Приходишь к заключению почти такому же, как и Щербатов:^[182] «Ограниченный ум, никакого образования, но ясность взгляда и верность суждения; постоянное искание правды; никакой любви к похвале, никакого высшего честолюбия, поэтому никакого стремления создавать великое, сочинять новые законы; но определенный методический склад ума, любовь к порядку, забота о том, чтобы не сделать что-нибудь слишком поспешно, не посоветовавшись со знающими людьми; желание принять самые разумные меры, достаточная для женщины деловитость – в этом отношении Щербатов, может быть, слишком нетребователен, – любовь к представительству, но без преувеличения». Эта характеристика была бы недурна даже для таких государынь, о которых сохранилась неплохая память в истории. Прибавьте к этому, что Анна вступила на престол после многих перенесенных неприятностей, с ее от природы грубым темпераментом, в такое время, когда для сохранения этого престола ей необходимо было прибегнуть к крутым мерам, оправдываемым нравами той эпохи. При постоянной неуверенности и беспокойств она нуждалась в развлечениях, грубых, как все окружающее, соответствующих ее воспитанию и семейным традициям.
Сначала страстно любила она верховую езду, потом увлеклась стрельбой в цель. Во всех углах дворца у нее под рукой были заряженные ружья. Она из окон стреляла в птиц, наполняла комнаты треском и дымом, требуя, чтоб и ее придворные дамы делали то же. В ее конюшне было 379 лошадей. Одно время она увлеклась также голландскими волчками, для чего из Амстердама выписывались целые ящики бечевок.^[183]
Пословица: «скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты», не очень лестна для Анны. Ее главная статс-дама и большая фаворитка, Анна Феодоровна Юшкова, была судомойка, ходившая босиком, среди низшей прислуги дворца. Анна приблизила ее к себе, выдала ее замуж за родственника своего предполагаемого отца, но не цивилизовала ее. Веселая, «затейница», любившая неприличные разговоры, Юшкова развлекала царицу в длинные зимние вечера, и стригла ногти ее величеству, Бирону и его семье. Она и другая бывшая судомойка, Маргарита Феодоровна Манахина, вместе с веселой и предприимчивой княгиней Аграфеной Александровной Щербатовой составляли интимный кружок государыни. С мужской стороны главную роль играли шуты и скоморохи, и у Анны была привычка и даже система вводить в их число лиц из высшей аристократии. Впоследствии я укажу грустные примеры этого. Теперь я должен перейти к главному, самому близкому человеку этого кружка, распоряжавшемуся им полновластно, даже во всевозможных мелочах.

II

12-го февраля 1718 г., в бытность Анны, тогда еще герцогини курляндской, в Анненгофе, близ Митавы, произошло событие, казавшееся не важным, но, впоследствии, имевшее громадное значение, как для будущей императрицы, так и для всей России. Во время болезни Петра Михайловича Бестужева герцогине Анне принес бумаги для подписи мелкий чиновник. Она велела ему приходить каждый день. Через некоторое время она сделала его своим секретарем, потом камергером.
Его звали Эрнест-Иоанн Бюрен.
Я написал это имя так, как оно писалось в то время и как должно писаться, ибо ничего не оправдывает употребляемое всюду правописание «Бирон», разве только претензии фаворита или ошибочное правописание его по-русски. Бюрен (Bühren) превратился по-русски в Бирена: отсутствие подходящих букв или графических знаков на местном языке дало повод заменить их приблизительно фонетически близкими; то же делаем и мы, французы, с русскими именами. Таким же образом de Mahy мог превратиться в России в герцога de Mailly.
Некоторые биографы сомневаются в характере отношений, установившихся в то время между молодой женщиной и этим пришельцем. Они выдумали какое-то Wahlverwandschaft платонического свойства душ, основываясь на горячей привязанности Анны к жене фаворита и его детям.^[184] Но другие соображения объясняют эту последнюю любовь тем, что детей этих г-жа Бюрен только выдавала за своих. Она привязывала себе подушки на живот, когда была беременна ее госпожа. В истинном положении вещей нельзя бы было сомневаться, если б был верен рассказ об истопнике, произведенном в дворяне за то, что каждое утро, он, входя в спальню государыни, не только ей, но и фавориту, целовал ноги. Его звали Алексей Милютин, и его правнук, знаменитый военный министр, имеет в своем гербу многоговорящие три печные вьюшки.
Это, впрочем, безразлично для определения нравственности Анны Иоанновны, так как достоверные любовники ее считаются дюжинами. Было ли тут сродство душ или что другое, она глубоко любила Бюрена и не скрывала этого. Доказательством может служить сообщение Маньяна от 13 июля 1731 г. «Переехав прошлое воскресенье из дворца на новую дачу, построенную наскоро в три месяца, где апартаменты канцлера (Бюрена) смежные с ее покоями, царица обещала быть в среду на банкете у княгини Ромодановской… Ее величество уже села в экипаж, чтобы отправиться туда, когда лошадь, на которую сел господин Бюрен, чего-то испугавшись, сбросила его наземь. По счастью, он отделался легким ушибом ноги; тем не менее, царица так обеспокоилась, что вышла из кареты и послала сказать княгине Ромодановской, чтоб ее не ждали. Нельзя выразить всю силу впечатления, произведенного этим случаем на старых бояр.
Родившийся в 1690 году, фаворит был третьим сыном вышедшего в отставку польского офицера. Его семья, вышедшая из Вестфалии, поселилась в Курляндии, где владела уже давно имением Кальпцеем.^[185] Так как по местным законам могли владеть землею только дворяне, то Бюрены, из-за владения этим именьем, считали себя дворянами. Они хвастались также подлинным гербом, приобретенным в Вестфалии, где они породнились с некоторыми аристократическими семьями, с Ламсдорфами, Берами, Турновыми.^[186] Когда Анна Иоанновна захотела официального признания дворянства канцлера, ей в этом было отказано, и Бюрен сделался герцогом Курляндским, не бывши дворянином. Города, Митава на востоке и Либава на западе, со временем отнеслись к нему снисходительно; но земельная аристократия до конца восставала против этого выскочки.
Бюрен провел буйную молодость. Бывши студентом в Кенигсберге, он два раза сидел в тюрьме за участие в краже и за незаплаченные штрафы. В 1714 г. он приехал в Петербург и старался устроиться при дворе принцессы Софии Шарлотты, жены царевича Алексея, но для этого его нашли слишком низкого происхождения. Он удостоился большего внимания, когда десять лет спустя провожал Анну в Москву на коронацию Екатерины I; он приобрел некоторые связи, и его познания по конской части были оценены императрицей. Ввиду его грубого и резкого характера о нем говорили впоследствии, что он беседует с лошадьми, как с людьми, а с людьми, как с лошадьми. Говорили также, что он был конюхом, но это не видно из его биографии. В 1723 году Анна женила его на Бенигне фон Тротта-Трейден, выбор который может быть объяснен не только уступчивостью последней, так как кроме довольно представительного родства в ней не было ничего привлекательного: она была необычайно безобразна, столь же глупа, болезненна, изъедена оспой и с большими претензиями.
Среднего роста, хорошо сложенный, Бюрен показался Казанову, видевшему его уже в пожилых годах, стариком, бывшим когда-то красавцем.^[187] Портрет Соколова, не конченный из-за отъезда Бюрена в Сибирь, изображает жестокое, повелительное лицо с носом хищной птицы, удивлявшим посетителей герцогского склепа в Митаве, где набальзамированный труп фаворита открыто показывался еще недавно.
Сибирь ждала этого счастливца, которому суждено было двадцать два дня быть регентом России и двадцать два года узником. Он, говорят, придавал значение цифре 2 в своей жизни. Его представляли грубым неучем, распространявшим вокруг себя запах конюшни, с подходящими к этому привычками, с отсутствием всяких правил. Такую передачу можно оспаривать. По части образования, женщины семьи Бюрен, не исключая и Бенигны, стояли выше мужчин: они уже происходили не из семьи конюхов. Доказательством может служить переписка матери фаворита, урожденной фон дер Рааб, и его жены, сохраняющаяся в московских архивах. Бенигна и ее дочери рисовали и производили прекрасные женские рукоделья. В изгнании они вышивали на материях изображения обывателей Сибири и их сельских занятий. Одна комната Митавского дворца до сих пор обита этими изделиями. Бенигна в то же время сочинила целое собрание религиозных стихотворений, напечатанных в Митаве в 1773 году под заглавием «Eine grosse Kreuzträgerin». Когда игра счастья вернула Бирона в его герцогство, после потерянного в России положения, Эрнест Иоанн Бюрен не ударил лицом в грязь. Он лучше справлялся с Сеймом, чем его сын Петр, в пользу которого он отказался от герцогской власти. В Петербурге, во время величия, он обладал прекрасной библиотекой, где проводил много времени.
По приезде в Россию сухость его сердца, приобретенная вследствие дурных отношений со знатью Курляндии, при столкновении с политическими нравами страны обратилась в жестокость, в ненависть к людям и ко всему аристократическому. Борьба Анны с олигархической партией еще более развила эту сторону его характера. Пострадавший еще более от бедности, чем от уколов самолюбия, Бюрен был еще более скуп, чем жесток. Еврей Липман служил ему посредником для разных темных дел, между которыми было и ростовщичество.^[188] Он дал этому мошеннику титул придворного комиссионера и допустил его в советы, где заседали министры, государственный секретарь и президент коллегии. Он позволил ему, вместе с другим евреем Биленбахом, обратить его переднюю в лавку, где торговали местами и милостями. Таким образом, он способствовал укоренению в высшем управлении привычек, хотя и не чуждых ему прежде, но принявших теперь более широкий размах.
Бюрен заведовал верховным управлением раньше, чем получил на это официальное право. Во все время царствования Анны он официально этого права не имел. Именуясь герцогом Курляндским с 1737 года, в России он был только фаворитом. Но этот последний титул издавна влек за собой более или менее сильную власть, а при темпераментах Анны и Бюрена, власть последнего достигла такой силы, что только могущество Потемкина могло сравниться с ней. Письмо из Петербурга, писанное 30 декабря 1738 года, дает об этом понятие:
«Царица часто страдает подагрой и скорбутом; хотя бы она имела гениальные способности к делам и любовь к труду, ей все же невозможно бы было царствовать самой. Потому она, собственно, занимается только своими удовольствиями… В управлении она предоставляет свое имя своему милому герцогу Курляндскому. Граф Остерман кажется только по виду помощником герцога. Правда, герцог советуется с ним… но не доверяет ему и следует его советам, когда их одобряет… Липман. Можно сказать, что этот жид правит Россией.^[189]
Соучастник Липмана был избран герцогом Курляндским под давлением нескольких русских полков, посланных в Митаву после смерти Фердинанда (23 апреля) (3 мая 1737 г.) под предводительством полковника Бисмарка, подлинного предка «железного канцлера». С этим авантюристом мы еще встретимся. Заседая под тенью штыков и перед жерлами пушек, Курляндский сейм показал при избрании Бюрена столько же кротости и послушания, сколько было в нем энтузиазма при избрании Морица. Польша не протестовала, и грамота об избрании от 2 (13) июня 1737 г. была утверждена Августом III 13 июля того же года.^[190] Только Тевтонский Орден заявил возражения, так как желал получить герцогство в свое владение; его великий мастер, курфюрст Кёльнский, подал жалобу в Регенсбургский Сейм. Бюрен не обратил на это никакого внимания. Он остался в Петербурге, и управляемая издали страна привыкла к своему положению, плод созревал на дереве, оторванном от родной почвы – Польши. Фаворит получил титул высочества от императора Карла VI, также имел ордена Александра Невского и Андрея Первозванного. Он превратился также в Бирона, что любезно допустил глава французских Биронов, Арман-Карл де Гонтан, герцог Бирон. «Он не мог найти лучшего имени в Европе». Если верить Маньяну, его венские и берлинские коллеги были еще любезнее, целуя руки фаворита и выпивая за его здоровье, стоя на коленях.^[191] Стоит ли человек, столь избалованный судьбой, окруженный таким низкопоклонством зависимых от него людей, стоит ли он тех обвинений, которыми осыпали его же прислужники после его падения? Я этому не верю, и мне не требуется подтверждения от его немецкого биографа Сиверса, говорящего: «Немец все делает обстоятельно, gründlich; в дурном обществе он самый дурной; вследствие этого многие вестфальцы или саксонцы в России сделались негодяями».^[192] Обращусь к свидетельству в пользу обвиняемого самой истории царствования, во время которого он, по мнению его же обвинителей, пользовался полной властью, не заставляя страдать жизненных интересов страны. Недавно напечатанные отрывки его корреспонденции,^[193] указывают черты его нравственного облика; не подозреваемые его биографами, хотя последние и приводят факты, когда, как например в приключении с Куракиным (см. выше), Бирон побуждал Анну к снисхождению и милосердию. Никто не знал меланхолического и разочарованного Бюрена, писавшего в 1736 году: «Бог свидетель, что жизнь тяготит меня насколько возможно. Годы, немощи, государственные заботы, горести и труды все увеличиваются, и я вижу, что освободить меня может только смерть». Далее: «Вся тяжесть дел падает на меня, Остерман в постели, а все должно идти своим чередом». Если ему верить, уйти из мира и окончить жизнь в уединении было его ежедневным горячим желанием. Принять такие выражения за чистую монету было бы наивно. Но на некоторых ступенях моральной лестницы – а здесь мы находились на самой низшей – лицемерие есть уже добродетель, так как показывает некоторый стыд. Что фаворит не был великим государственным человеком, не был даже просто честным человеком, не подлежит сомнению. Мы видели его, занимающимся ростовщичеством, и это еще не худшее. Но он не был чудовищем, гнусным и глупым зверем, каким его изображают даже его соотечественники.^[194]
Он не был блестящим регентом: смешно и глупо, как он дал поймать себя врасплох и развенчать. Но и Меншиков, без сомнения, умный и сильный, не избежал той же участи. Положение этих людей зависело от законов неустановившегося равновесия. Как бы они ни подымались, их положение могло измениться от легкого толчка.
Взвешивая обстоятельства, я думаю, что главная вина фаворита в том, что он был немец. Как ни исключительно тяжела была для России бироновщина, думаю, что она не взяла бы перевеса над феофанщиной, как назвал один историк церковное управление честолюбивого епископа, которому воцарение Анны развязало руки.^[195] У немца действительно была нестерпимо высокомерная, тираническая и дерзкая манера обращения. Сенаторы не могли не относиться к нему враждебно, когда, например, по поводу того, что его растрясло при проезде на одном мосту, он сказал, что положит их, сенаторов, под колеса своего экипажа.^[196] Ему вредила также его семья. Разодетая, в платьях, стоящих сто тысяч рублей, с бриллиантами, ценностью в миллион, жена его принимала гостей, сидя на подобии трона, и обижалась, когда ей целовали одну руку, а не обе.^[197] Забава его детей заключалась в том, чтобы поливать чернилами платья гостей и снимать с их голов парики. Старший сын, Карл, имел привычку бегать по залам с бичом в руках и хлестать им по икрам тех, кто ему не нравился. Старому князю Барятинскому, главнокомандующему и всеми уважаемому человеку, выразившему неудовольствие по поводу такого обращения с ним, фаворит отвечал: «Можете не появляться больше ко двору. Подайте в отставку, она будет принята». В Малороссии, где долгое время была главная квартира, старший брат Бирона, Карл, вел жизнь старца: у него был сераль, куда вооруженной силой приводили девушек и молодых женщин, и псарня, где крестьянки должны были грудью кормить щенят.^[198] Но, впоследствии, Потемкины и Зубовы поступали почти также, а были популярны, в особенности первый. Они не были немцы. Дурно обращаясь с людьми, они не говорили им с презрением: «Вы, русские»… Бирон не позаботился даже изучить язык презираемой их страны, не понимая ее величия, которым, однако, первый пользовался. А русские того времени, как и нынешние, не достаточно признавали историческую необходимость величия иностранцев на судьбу их родины.
Я уже касался этого щекотливого вопроса, но должен возвратиться к нему на пороге эпохи наибольшего влияния немцев, когда действительно все высшие должности были как бы завоеваны представителями этой нации…

III

Неспособность национального элемента этой страны собственными силами выдвинуть и использовать средства, данные ему природой и историей, неспособность его и в настоящий момент эксплуатировать их в их совокупности, без помощи иностранцев, составляет неопровержимый исторический факт. Громадность и трудность задачи исключают, конечно, всякое унизительное толкование этого явления Племя, владеющее наибольшим в свете континентальным пространством, сумевшее сохранить и старающееся увеличить его, племя состоящее из ста тридцати миллионов людей, нельзя считать низшим по отношению к другим племенам. Пострадавшие от его стремления к расширению должны бы были подтверждать это, ибо нельзя возвеличить себя, унижая победителей. Но и Рим не завоевал мир без помощников. Система Петра выписывать иностранцев имеет основание в далекой старине. Присутствие и значение, даже количественное, контингента иностранцев, в разное время поглощенных страной, видны из постепенного роста правящих классов, из генеалогии знатных родов. Судя по Бархатной книге, названной так из-за ее переплета и хранящейся в департаменте, большинство герольдий дворянских семей происходит от иностранных пришельцев, в разное время поступавших на службу к Киевским, Тверским, Рязанским, Московским и Новгородским князьям. Более того, по той же книге, кроме потомков Рюрика, ни одна семья не может похвалиться местным происхождением. Их родоначальники, безо всякого сомнения черкесы, литовцы, пруссаки, волынцы, галичане, немцы, татары, шведы Предки Салтыковых, Морозовых и Шереметьевых – пруссаки; Апраксиных и Урусовых – татары; Толстых – немцы; Головкиных – греки. Начальники не приходили одни! Немец Индрис, от которого происходят Толстые, по слухам, привел с собой дружину в 2000 человек. Из числа незаписанных в Золотой книге дворян Орловы происходят от немца Лео; Новосильцевы от шведа Шалэй; Блудовы от венгерского эмигранта.
Эти сведения нельзя, конечно, принять без оговорок. Странное самолюбие людей размножало гипотезы, даже фантастические выдумки. Среди двора и общества, где преобладало иностранное влияние, казалось выгодно предписывать себе такого рода происхождение. Это было своего рода снобизмом, как кажется, существующим до сих пор также и в промышленном классе. Лет десять тому назад в Петербурге разбиралось дело против крестьянина Тульской губернии, ложно присвоившего себе полуанглийское имя Викторсон. Он объяснил, что с этим именем ему легче было сбывать продаваемые папиросы.
Эту черту нельзя отрицать. В армии, даже в духовенстве, многие известные личности были иностранного происхождения. Авраам Палицын, известный во время самозванцев келарь Сергиевской Лавры, был поляк. Из 43-х, назначенных с 1700 года фельдмаршалов, – за исключением царствующего рода, так же, как известно, не русского, – 13 были недавние русские подданные, 12 – иностранцы или балтийские немцы; 6 Рюриковичей, более или менее доказанного нормандского происхождения; 6 – потомков литовского Гедимина и 4 малоросса. Только двое Шуваловых были русского происхождения. Предки Суворова были шведы, Потемкина – поляки. Князь Голенищев-Кутузов, герой 1812 года, происходил от немцев, предков его отца и даже матери, урожденной Беклемишевой. Мать защитника Москвы от поляков, князя Пожарского, была из той же семьи. При Анне Иоанновне три гвардейских полка были под начальством трех немцев и одного англичанина: фельдмаршала Мюниха, князя Брауншвейгского, Густава Бюрена и генерала Кейта. Пробегая списки высших сановников, от Анны Иоанновны до наших дней, мы видим татар, как князь Черкасский, шотландцев, как Бестужев-Рюмин, настоящее имя которого было Бест, итальянцев, как Панин, у которого были родственники в Лукке, малороссов, как Безбородко и Кочубей; засим множество немцев: Остерман, Нессельроде, мать которого была португальской жидовкой, – только двух чисто русских: Головкина и Румянцева – и одного Рюриковича – Горчакова.
Движение интеллектуальное имеет такой же источник. В семнадцатом веке оно исходило из Польши; Симеон Полоцкий, основатель школ в царствование Алексея Михайловича, был родом из Польши. Молдавия подарила России времен Петра Великого ее единственным поэтом Кантемиром. Ломоносов, явившийся в следующую за ним эпоху, был чисто русский, но Державин сам воспел в стихах свое татарское происхождение. Предки Сумарокова были из Швеции, Хераскова из Валахии, Болтина из Крыма. Фонвизин не мог скрыть своего немецкого имени, а Карамзин гордился своим происхождением от какого-то степного Кара Мурзы или Черного Мурзы. Предок Грибоедова был Грибовский, призванный из Польши, чтобы участвовать в предпринимаемом, во время Алексея Михайловича, своде законов. Жуковский, как известно, был сын рабыни турчанки и обрусевшего поляка, Бунишевского, сделавшегося в России Буниным. Лермонтов, неизвестно с каким основанием вздыхал по Learmouth-Tower в Шотландии, будто бы принадлежавшем его предкам; мать же его была татарка. Малоросс Гоголь признавал своим родоначальником поляка, дворянина Яновского, основавшегося в Украйне. К африканской крови Пушкина присоединялась и кровь немца, авантюриста тринадцатого века.^[199]
От семнадцатого до девятнадцатого века, по крайней мере, эти иностранцы действительно держали в руках то, что составляло величие и силу России. Они ли одни создали эту силу и это величие? Конечно, нет! По сознанию самих немцев, богатства, находимые ими в стране, горизонты, открывавшиеся перед ними, удесятеряли врожденные способности Остерманов и Минихов. Некоторые из них даже весьма неблестяще выступали ранее в других странах. Так было с победителем Данцига; я скоро покажу его борющимся с Бироном, поэтому должен теперь обрисовать личность третьего действующего лица, так как Остерман уже достаточно известен читателям.
Миних, которому Петр Великий поручил постройку каналов, принадлежал к крестьянской семье, жившей в Вюстеланде, болотистом местечке в Ольденбургском графстве, и из рода в род занимавшейся ремеслом – осушением болот. Однако его отец, дослужившийся в датской армии до чина подполковника, получил дворянское достоинство. В 1699 году сын его, шестнадцати лет, поступил в военные инженеры во Франции, перешел в гессенское войско, чтобы скорее сделаться майором, сражался со своими прежними товарищами при Евгении Савойском и Мальборуке, а, после Уденарда, оказался пленным вместе с ними. Водворенный в Камбрэ, он впоследствии заявлял, что в это время познакомился с Фенелоном и передавал – может быть выдуманные, – разговоры, доставившие ему «лучшие минуты в жизни».
В 1716 году он уже состоял генералом на службе Августа II, но был недоволен и колебался между Петром I и Карлом XII, которые, как ему казалось, могли лучше оценить его. Смерть шведского героя невольно заставила его направить свои стопы к Петербургу.
Несмотря на его величественную осанку и воинственный вид, его услуг не потребовали в персидскую войну, но в 1723 году, по рекомендации Брюса, ему было поручено докончить неудачно начатую постройку Ладожского канала. С 1710 г. русский строитель Писарев, протеже Меншикова, из 104 верст проектированной длины канала, успел выкопать только десять, и эта работа его оказалась негодной. Немец обещал больший успех, но заручился формальным условием и должностью генерал фельдцейхмейстера. Для получения большего он должен был дожидаться смерти Меншикова. Тогда, в царствование Петра II, он получил губернаторство Ингерманландии и Финляндии и чин командующего находящимися там войсками. При коронации молодой царь пожаловал ему графское достоинство, и, когда был окончен Ладожский канал его сделали губернатором Петербурга. Елизавета, желавшая пристроить одного из покровительствуемых ею поручиков, не была чужда этому избранию.^[200]
Миних стремился к командованию артиллерией. Не находя других средств для достижения этой дели, он женился на вдове гофмаршала Салтыкова, имевшей семейные связи. Она доставила ему, кроме желаемого, еще и председательство в Военной коллегии. Он создал два новых полка, Измайловский и Конногвардейский, отделил инженерное ведомство от артиллерийского, основал кадетский корпус, снискал большую популярность между русскими, уравнял жалованье в армии, где, со времен Петра Великого, иностранцы получали двойное содержание.
Бирон хотел сначала воспользоваться такой популярностью, чтобы противопоставить Остерману его соотечественника. Он предоставил президенту Военной коллегии право заседать в Кабинете, новом, созданном Анной органе управления. Но он скоро раскаялся в этом. Миних вовсе и не думал помогать фавориту против его немецкого противника. Честолюбие этого кондотьера разгоралось все больше и больше. Пришлось скоро убедиться, что вместе с небольшим талантом в нем была стихийная сила, игравшая препятствиями, особенно деятельная там, где не надо было считаться ни с людьми, ни с внешними обстоятельствами, как в странах молодых, где эта сила могла совершать чудеса. У Миниха было мало знаний и хитрости. Желая показаться светским человеком, он был смешен. В политике он делал неловкости. На войне он побеждал, но с большими потерями. Один убитый турок стоил ему трех русских. Но никто не умел, как он, пренебрегать страданиями и человеческой жизнью и заставлять других приносить себя в жертву. Он не щадил ни себя, ни других.
Занятый интригами или ошибаясь в нем, Бирон думал извлечь пользу из его решительности и энергии, но Миних действовал локтями, бесновался, так всех подмывал, что внешняя политика Анны была обусловлена отчасти желанием избавиться от такого мешавшего всем субъекта. За это взялись Левенвольды, – их было трое, и они занимали важные места при дворе и посольствах. Миниха послали сначала в Польшу против Лещинского, потом в Крым против турок. Он много истребил народа, выиграл несколько сражений, стоивших дорого и ничего не принесших.
Соперничества, за которые платила Россия, много способствовали ненависти, направленной против фаворита, и отвращению, возбуждаемому управлением, носившем его имя. Стараясь рассмотреть и указать характеристические черты этой главы национальной истории, я надеюсь дать возможность читателю лично принять ту или другую сторону в распре, угрожающей еще не скоро кончиться.

I. – Организация нового правительства. – Сенат. – Кабинет. – Олигархия, состоящая из иностранцев. – Остерман и Бирон. – II. Административные реформы. – Возвращение к программе Петра Великого. – Переезд в Петербург. – Законодательство и юстиция. – Реформа и традиция. – Утилитарный характер уголовного процесса. – Одиссея Ваньки Каина. – Жестокость. – Высшая и административная полиция. – Бедность последней. – Пожары. – Нищенство. – Разбои. – Медицинская канцелярия. – III. Финансы. – Бедственное положение финансов, осложняющееся неправильным поступлением налогов. – Медленность экономического развития. – Ее причины. – Переселение. – IV. Военное устройство. – Трудность поддержать его кадры. – Общее бегство. – Манифест 1736 г. – Частичное отступление от принципа обязательной службы. – Его последствия. – Разрыв с народными традициями. – Слишком большая погоня за иностранными образцами. – Роль Миниха. – Упадок флота. – Его причины. – Первое столкновение на море русских с французами. – Военно-учебные заведения. – Их недостаточность. – Кадетский корпус. – V. Народное образование. – Недостаток школ. – Академия наук. – Уход ученого персонала, собранного Петром I. – Россия пользуется плодами иностранной науки. – Байер. – Мюллер. – Научные журналы. – Первые русские ученые. – Ададуров. – Тредиаковский. – Татищев. – Вторая экспедиция Беринга. – Благородные усилия. – VI. Правительство Анны и национальная церковь. – Протестантские и католические тенденции. – Прокопович. – Торжество православия. – Преследование ереси и раскола. – VII. Ложно приписываемый этому царствованию характер иноземной тирании. – Причины такой ошибки. – Так называемые жертвы народного дела. – Румянцев. – Ягужинский. – Долгорукие. – Черкасский. – Волынский. – Его судьба. – Его проекты реформ. – Его процесс и казнь. – Рассказы и история. – Заключение.

I

Правление этого царствования было, конечно, олигархией, состоявшей из иностранцев, и его организация, изменившаяся с течением времени согласно удобствам этих иностранцев, носила отпечаток такого влияния. Восстановление значения Сената в том размере, как при Петре Великом, постигла участь всех уступок, делаемых побежденным. Снабженное снова всей обстановкой «правительственной власти» высокое собрание имело генерал-прокурора, целую армию прокуроров, пять департаментов, (церковных дел, военный и морской, финансов, юстиции, мануфактур и коммерции), и ему принадлежало верховное руководство всей администрацией во всех ее степенях. Но с 6 ноября 1731 г. рядом с Сенатом возник Кабинет министров, внезапно начавший угрожать Сенату оставлением на его долю лишь внешности этой вернувшейся к нему власти.^[201] Новый орган правительства функционировал уже несколько месяцев под видом личного, и так сказать тайного, секретаря императрицы, руководимого Остерманом. Придавая новому учреждению официальное существование, ноябрьский указ как будто желал ввести его в государственный организм без шума, тайком. В принципе речь шла только об органе, который служил бы посредником между государыней и другими государственными учреждениями; но на практике этот принцип оказался очень растяжимым; новым указом от 9 июля 1735 г. начался ряд дальнейших захватов, что совершенно изменило физиономию новорожденного. Оказалось, что воскрес тот же Верховный Совет, только под измененным названием, но обладавший всеми правами старого, в том числе и правом издавать законы. Указы, исходящие из Кабинета, даже в отсутствии императрицы, должны были иметь такую же силу, как бы подписанные ею.
А императрица отсутствовала часто. Вначале она аккуратно посещала заседания Кабинета, и в тот момент, когда обсуждались меры преследования против Долгоруких, она проводила целые дни со своими министрами. Но усердие ее мало-помалу остыло, и уже в 1732 г. присутствие ее величества в Кабинете отмечено только два раза. Министрами были Головкин, князь Черкасский, Остерман и Миних. Но канцлер предпочитал появляться пореже и оставался у себя дома; Черкасский был человеком ограниченным, а от Миниха Остерману отделаться было не трудно, когда Бирон убедился, что не мог пользоваться им. В сущности вице-канцлер управлял делами вместе с фаворитом, за исключением тех случаев, когда обращался к знанию некоторых специалистов, как Прокопович или Ушаков.^[202] И это руководство обнимало все; по словам Сперанского – министра-преобразователя будущего века, – «оно присваивало себе все элементы власти, соединенные в лице государя и проявляющиеся в законодательстве, высшей административной и верховной юстиции». Часто приглашаемый из заседания Ушаков представлял собой высшую государственную полицию, в силу другого – тоже сделанного втихомолку – возврата к прошлому: в силу восстановления под именем Канцелярии тайных розыскных дел, Преображенского приказа.

II

Один историк того времени, весьма строгий критик современных ему нравов, Щербатов, отзывается о таком управлении очень одобрительно. «Только одна знать, лишенная новыми олигархами власти, захваченной ею на короткое время, могла жаловаться на подобное правительство. Народ же, напротив имел все причины быть довольным: законы ясные и применяемые точно; суды, не обязанные считаться с произволом или заискиваться у сильных, самих дрожащих за себя; подробное обсуждение всех вопросов, имеющих общий интерес, в Кабинете, члены которого не боялись касаться даже самой императрицы; а главное, и прежде всего, умеренные подати, не превосходящие способностей плательщиков. Правда, раздача должностей и милостей зависела от Бирона и его «жидов»; но так как народ не предъявлял на них притязания, то и не горевал об этом».
Подобная оценка, по-моему, может быть принята только при наличности явных доказательств. На актив я поставлю сначала весьма почтенную попытку административной реорганизации в провинции, где воеводы, не знавшие никакого удержу с предыдущего царствовании, возвращались вскачь к свойственной им тирании. Но мысль, заставлять их приезжать каждые два года, чтобы отдавать отчет в своем управлении, должна была, на практике, повести к чересчур большой централизации, неудобства которой ощущаются и до сих пор. А изъятие из их ведения собирания подушной подати и передача в ведение помещиков было мерой сомнительного достоинства с фискальной точки зрения и составляло бессмыслицу с социальной. Я объяснюсь по этому поводу ниже.
Уничтожение майоратов было тоже мерой мудрой. В этом отношении, как и в некоторых других, Петр Великий пошел слишком быстро. Они не могли с такой же быстротой изменить экономических условий страны, где земля составляла единственный свободный капитал. Не имея возможности выплачивать деньгами долю младшим, старшие должны были разорять свои имения, отдавая единственное движимое имущество, которым владели – крестьян и скот. Следует также упомянуть о некоторых улучшениях в области колонизации. Двадцать ратных полков, поселенных между Днепром и Днестром, положили начало грандиозному делу, за развитием которого мы следили. После подавления мятежа Булавина (1707 г.) эти земли превратились в пустыню. В 1737 г. генерал-майор Тараканов получил там 4 000 десятин, чтобы заселить малороссами, в то время как далее к востоку, по нижнему течению Волги, Хопра и Медведицы, также основались кое-какие поселенцы.
Точно также значительно улучшились пути сообщения. Подобно большинству реформ Петра Великого, орудием этого улучшения сделалась война: ведущим ее приходилось устраивать сообщения между армиями и операционной базой. Дорога между Москвой и Киевом, на Калугу, Северск и Глухово, со станциями через каждые 25 верст, была дорогой военной, но она продолжала существовать и после заключения мира.
Таким образом, после периода застоя, даже шага назад, во время предыдущего правления, снова возвращались на путь Реформатора, но постепенно, не спеша, во многих случаях только намечая дальнейшие пункты движения.
Возвращение в Петербург двора и государственных учреждений, решенное в 1732 г. подчеркнуло этот переход. Но такова ли была столица, куда дала себя перевезти Анна Иоанновна, какою Думал Петр? Он мечтал создать на берегу Невы город русский, русский флот и русскую торговлю, которые послужили бы базой для господства России над северо-восточной Европой. Напротив того, с Остерманом и Бироном там образовалась главная квартира, откуда управляли Россией, эксплуатируя ее торговлю и промышленность. В этом отношении ничто не изменилось и до сих нор. Но к городу, с возвращением в него двора, вернулась часть его жизни, уже угасавшей в нем. На Васильевском острове снова принялись за постройку домов, начатых по приказанию Петра I и затем заброшенных.
Законодательная деятельность этого царствования была простым толчением на одном месте. Вечная попытка издания законов с помощью собрания депутатов началась с обычным успехом и окончилась… перепечаткой старинного уложения Алексея Михайловича! В видах улучшения судопроизводства Анна и ее советники делали усилия более серьезные. Общая тенденция к объединению, также чересчур поспешная, повела к уничтожению в Москве специальных судов. Их было восемь для гражданского и уголовного судопроизводства: суд во Владимире для некоторых категорий чиновников; губернский суд для Москвы и ее окрестностей, суд в Смоленске для дворянства в этой губернии и т. д. С 1710 по 1727 г. рядом указов была установлена централизация судопроизводства в губернских канцеляриях. Таким образом в московскую канцелярию поступило 21 388 дел, что составило для нее большую обузу. Видя это, правительство Анны снова распорядилось отделить гражданский суд от уголовного, учредили два приказа судный и сыскной. Но скопление дел все увеличивалось. Традиционная волокита продолжала задерживать применение закона. И как прежде, частные люди разыскивали способы заменить его. Похождения знаменитого Ваньки Каина, вора-сыщика, дает в этом отношении любопытные и странные указания. Бежавший из дому своего хозяина, купца по фамилии Филатьева, которого обокрал, Ванька, преследуемый по московским улицам и пойманный, познакомился с патриархальным судопроизводством. Собственной властью Филатьев продержал его два дня на одной цепи с ручным медведем. Досыта накормленный зверь не растерзал данного ему товарища, но отказался разделить с ним свой обед. На третий день Филатьев собирался наказать Ваньку батогами, как был остановлен ужасным слово и дело, благим матом выкрикиваемым Ванькой: одна служанка, сжалившись над вором, накормила его и шепнула ему, что купец скрывает у себя убитого полицейского.
Таким образом Ванька вступил в сношения с представителями исполнительной власти, заручившись благосклонностью с помощью доноса, сослужившего ему такую службу, что ему захотелось попытать счастья вторично. И с этих пор в течение многих лет он то крал, то делался сыщиком, исполняя свое двойное ремесло под прикрытием официально полученного от сената поручения и с помощью низших полицейских служащих, предоставленных в его распоряжение. Он обложил данью бесконечное число лиц, взводя на них воображаемые преступления. Он подвел под телесное наказание молодую вдову, единственным преступлением которой было, что она отвергла его ухаживание. Но, подкупив сначала судей, он потом заплатил палачам, и жертва, отделавшись легким наказанием, согласилась, из благодарности и страха нового преследования, выйти замуж за Каина. Его подвигам был положен конец только в 1749 году после ужасного пожара, где он действовал уж чересчур бесцеремонно. Дело его тянулось до 1755 года. И наконец он все же избег смертной казни.^[203]
Однако правительство Анны как будто старалось уничтожить подобного рода злоупотребления. Ложным доносчикам грозила смертная казнь; было запрещено прекращать наказание преступника, крикнувшего: слово и дело! Но вслед за этим распоряжением, вышедшим 10 апреля 1730 г. другое, появившееся шестью днями позже, назначало также смертную казнь за недонесения в важных делах. И этот быстрый шаг назад был началом других подобных же ограничений, вроде распоряжения 1733 г. заменившего смертную казнь для монахов – ложных доносчиков, отдачей в солдаты. В действительности, уголовный процесс того времени зиждился, и прежде и после, на этом ложном и развращающем основании, таким образом противоречащем самой идее правосудия, по знаменитому выражению Бенжамена Констана. Для него не существовало также принципа, выставленного русским законоведом Чичериным: «Чтобы я уважал закон, он должен уважать меня». Уголовный процесс был чисто утилитарным и до крайности жестоким. В 1730 г. крестьянка Евфросинья, уличенная в убийстве мужа, была живой закопана в землю 21 августа в Брянске и умерла только 22 сентября.^[204] После восстановления Сыскного приказа, всего в пять месяцев, от 1 августа 1730 г. до января 1731 г., в протоколах его значатся 425 человек, подвергнутых пытке, 11 казненных, 57 сосланных в Сибирь, 44 отданных в солдаты, и из этого застенка вышло известное «сказать всю подноготную».
Попасть в приказ ничего не стоило. В 1736 г. кабинетский курьер был там наказан кнутом за то, что говорил на одной из сибирских станций о близкой свадьбе Анны Леопольдовны, о которой все знали в Петербурге. В 1737 г. туда попал мужик, заподозренный в том, что он украл курицу, которую нес. Заподозренный на каком основании? Так, здорово живешь. Дело должно было выясниться через палача. Подозрительное по своему положению, это правительство проходимцев постоянно действовало на удачу. Оно отправило в тайную канцелярию, т. е. в застенок, священника, – Иосифа Решилова, арестованного «по важному подозрению», а какому – неизвестно.^[205] Двусмысленного слова, превратно истолкованного жеста было достаточно, чтоб поставить на ноги полицию и инквизиторов. 20-летнему Мартыну Карловичу Скавронскому, родственнику покойной императрицы вздумалось как-то шутя сказать своим слугам, что бы он стал делать, если бы был царем. Он был приговорен к наказанию кнутом по доносу слуги.
Когда являлось дело более серьезное, как например дело лжецаревича Алексея – по-видимому сумасшедшего, которому во время турецкой войны поверили несколько крестьян в Ярославце близ Киева – то тут творились положительно ужасы, и Анна проявляла черты, которые ей приписывал шут царевны Прасковьи. Целые месяцы допросов под кнутом, дни казней – плаха, кол, костры…
В конце царствования два иностранных дипломата попытались подвести итог этого правосудия, вероятно воспользовавшись теми же документами, потому что цифры у них почти одни и те же, за незначительными отступлениями, которые можно приписать описке. Ла Шетарди доходит до 37 002 жертв, из которых 1 002 казнены, а прочие сосланы в Сибирь. Мардефельд считает только последних 5 002. Правда, что его товарищ принимает во внимание также тайно казненных, между которыми считает и герцога де Фальери, мужа знаменитой любовницы герцога Орлеанского. Рассказывают, что несчастный приехал в Россию незадолго до замужества Анны Леопольдовны с герцогом Брауншвейгским, привезя письма и драгоценные подарки к герцогине от ее отца. Его заподозрили в преступных кознях, и он исчез бесследно.^[206]
И закон не знал никаких ограничений для подобного вмешательства государственной полиции. Она вторгалась во все общественные и частные дела, претендовала все знать. Она врывалась в дома, нарушая святость семейного очага. Только об одном она не заботилась – о поддержании порядка и о безопасности в городах и деревнях. Можно возразить, что это дело административной полиции. Но последняя находилась еще в зачаточном состоянии. До 1733 г. она существовала, в самой элементарной организации только в обеих столицах. В этом году – по сообщению князя Гессен-Гомбурского – сделана была попытка ввести ее в двадцати пяти других городах. Во время своего пребывания в Казани принц был поражен грязью и «невыносимым смрадом», царившими там. В 1737 г. были учреждены стражи и патрули, чтоб следить за пожарами. В предыдущем году было их несколько ужасных. В Москве сгорел Кремль, Китай-город, Белый город, обе Басманные, Немецкая слобода, Лефортовская слобода, 102 церкви, 11 монастырей, 4 дворца, 17 богаделен, 2527 домов, 9145 мелких построек. И по обычаю, бедствие послужило предлогом к общему грабежу, в котором принимали большое участие солдаты и матросы.^[207] В окрестностях столиц леса горели постоянно, и даже императрица жаловалась в июле 1735 г., что не может открыть окон из-за дыма. Полиции в этом году было приказано содержать трубочистов, а поджигателям грозила смертная казнь. Пренебрежительный отзыв о пожаре мог подвести под кнут.
Нищенство и бродяжничество, тесно связанные, представляли язву, с которой было трудно справиться, тем более что само правительство способствовало их поддержанию. Задержанные за долги и политические арестанты просили милостыню на улицах, так как тюрьма не кормила их. В кандалах, под конвоем, они проходили по улицам, выставляя напоказ свое истощение и раны от перенесенных пыток. Обычай правежа для неисправных должников продолжал существовать. Их стегали по ногам, пока они не уплачивали долги. Указом было разрешено отдавать арестантов в разного рода работы разным людям, и этот обычай сохранился до сих пор. Число нищих увеличивалось; решили более молодых записывать в солдаты и в матросы, а других отправлять в каторжные работы; заимодавцам вменялось в обязанность кормить своих должников. Самым очевидным последствием этих мер было усиление разбоев; появились организованные шайки. В апреле 1735 года одна из них могла продержаться под Петербургом несколько месяцев и дать настоящее сражение отряду пехоты и, обратив его в бегство, грабить и обирать жителей. В деревне Нарышкина, Ушакове, убив управляющего, дали священнику 3 рубля, «чтоб поминал конобеевского приказчика и убитого их товарища, да еще дали три рубля, на которые велели купить колокол».^[208] В 1739 году казнили в Москве князя Ликутьева.
Даже духовенство принимало участие в разбоях. В 1735 г. в малороссийской деревне Кролевец, на дом священника напала шайка под предводительством двух монахов.^[209] Для сыска воров был назначен особый постоянный отряд войска под предводительством подполковника Реткина. В 1732 г. он взял 440 человек, а в 1736 – 825.^[210] Стало быть, преследование не уменьшало числа воров.
Ни по количеству, ни по качеству городская полиция не была на высоте, своего положения. Сотские, пятидесятые и десятские – большей частью очень молодой народ или дряхлые старики – прежде всего заботились о собственных удобствах. В холодную и ненастную погоду они непременно уходили из будок спать в соседние дома. В 1728 г., впрочем, будки были уничтожены, так как по словам указа сделались «притонами грабежа». У входа в города существовали заставы, но если на вопрос: «Кто ты? Что несешь?!» вор отвечал: «Водку!» то мог быть уверен, что его пропустят. Представителями порядка и нарушителями его часто становились горожане в пользу последних. Случалось, что нанимали солдат, чтоб отбить у полиции вора или контрабандиста.^[211] Немало также было хлопот у полиции с людьми, мчавшимися в галоп и давившими прохожих. В 1727 г. Миниха чуть не убило дышлом кареты, несшейся вскачь по многолюдной улице.
Если разбойники и поджигатели давали вздохнуть населению, приходила очередь болезням. В 1737 г. в Пскове открылась эпидемия, и налицо не оказалось ни одного врача. Запрошенная по этому доводу Медицинская канцелярия – таковая существовала – объяснила, что у нее «лишних докторов и лекарей нет; есть штадт-физик с лекарем, да те нужны в Петербурге, и в Москве при ратуше есть лекарь, но он нужен на месте.^[212] За два года перед тем был отправлен в Новопавловск аптекарский «гезель» – помощник. Он обратился к местным властям, прося отвести квартиру, и получил ответ: «Все бы привозили из Москвы». Ему пригрозили батогом. Четыре недели он со своей аптекой пробыл на улице и спал там же. Только в 1737 г. были отправлены в Псков, Новгород, Тверь и Ярославль военные лекари из отставных и при них аптекари.
Недостаток в деньгах, конечно, играл значительную роль при медленном исполнении всех подобных проектов.

III

По донесению, посланному Маньяном в конце 1730 г.^[213] весь доход империи выражался в цифре 8 560 000 рублей, из которых половину доставляли подушные подати. Но эти доходы были далеки от действительности. В 1733 г. по донесению Камер-коллегии прокурора Мельгунова, – из 2 439 573 р. таможенных, кабацких и прочих доходов поступило всего 186 982 рубля. А есть ли надежда собрать остальные? Для ответа надо было ждать «рапортов» от губернаторов и воевод, а они не торопились присылать их, несмотря на многократные указы. Последний из них предписывает «за неприсылку рапортов держать под караулом, а секретарей и подьячих в оковах». Но и после этого рапортов все же не прислано.^[214]
Для борьбы со злом одна за другой были учреждены Ревизион-коллегия, Счетная Комиссия и Доимочный приказ. Штат Счетной Комиссии состоял из 500 чиновников. Но с 1732 г. по 1736 г. она рассмотрела всего 78 счетов на сумму 2 204 712 рублей, и начетов явилось всего на 1 152 рубля. Упраздненная после таких подвигов, она переслала свои дела в Ревизион-коллегию. Но уже в 1735 г. обер-прокурор Сената Маслов доносил императрице, что в коллегии не рассмотрено ни одного счета, потому что их не доставлено. «Всем непорядкам и воровству причина та, что в ревизию ни откуда не присылают счетов, а Сенат за это не взыскивает, потому что из сенаторов г. барон Шафиров сам счетов коллегии своей уже три года не отправлял в ревизию. О прочих многих непорядках и упущениях, особливо барона Шафирова, который самый сильный голос в Сенате имеет и тайного советника Головкина, теперь по причине болезни моей пока ваше величество не утруждаю».^[215] И вообще Маслов решился заговорить об этом, только чувствуя себя при смерти.
На бумаге от этого – скромного бюджета в восемь миллионов оставался еще остаток, благодаря наследству, полученному современной Россией от старой Москвы и позволявшему чиновникам и военным растрачивать большие суммы, черпая их из запасов. Даже получая на свою долю девять десятых суммы из доходов, доставляемых подушной податью – 3 775 015 рублей из 4 000 000, и кроме того фигурируя в бюджете цифрой 739 609 рублей, армия не могла бы удовлетвориться этим, если бы не жила по губерниям за счет обывателей. Губернская администрация ничего не стоила, так как воеводы жили так же, как военные. Двор, получая много доходов в виде натуральных повинностей, тратил, при всей своей роскоши, всего 360 000 рублей. Другой источник экономии заключался в незначительности сумм, отпускаемых на различные ведомства; но они, конечно, в меньших размерах, чем военное – вознаграждали себя другими путями. Например, поддержание дорог стоило очень мало, но той простой причине, что и поддерживать-то было нечего – дорог не было. На народное образование расходовалось 49 373 рубля, да и те почти целиком уходили на содержание двух Академий. Медицинская канцелярия, с ее двумя медиками и физиком, не тратила и половины этой суммы. Ввиду всего этого финансы Анны Иоанновны могли бы быть в блестящем состоянии, если бы подати поступали правильно. Но они не поступали, и дефицит все увеличивался.^[216] Когда пришлось вести войну, дыра превратилась в пропасть.
В 1736 г. пришлось вернуться к старинному способу уплаты жалования гражданским чиновникам в столицах и губернских городах мехами и китайскими товарами. В 1739 г. был восстановлен закон Петра Великого, чтоб чиновники, служащие в других городах, получали жалования вполовину против служащих в Петербурге. А затем последовало распоряжение выплачивать и эту половину только после того, как будут «удовольствованы денежной казной Военная и Адмиралтейская коллегии и артиллерия. Статские чины должны получать жалование из доимочных денег».
Характеристичной чертой финансов этого царствования является учреждение в Москве в 1730 г. с отделением в Петербурге – специальной канцелярии конфискованных имуществ, которые доставляли большие доходы государству.
Как ни как, доход в восемь миллионов был очень недостаточным основанием для сохранения воздвигнутого Петром Великим великого здания, которое теперь надо было поддерживать. Остерман и люди его взглядов понимали, что эта задача представляется невыполнимой без развития экономических сил страны, что предвидел и преобразователь. Они занялись этим вопросом, но не находили другого средства, как налегать на производителей. В 1734 г. на основании мнения Коммерц-коллегии Сенат приказал определить особый комиссариат «для смотрения, над фабриками и приведения их в лучший распорядок». Деньги на жалование этим новым комиссарам предполагалось собирать с фабрикантов. И в этом духе были почти все меры, приняты правительством Анны.
Государство оставаясь само фабрикантом, добывателем руды, и горнозаводчиком, не получало со своих предприятий достаточных доходов. И тому были причины. Управляющий государственными железными и медными рудниками в Пермской губернии, Геннин, жаловался, что не может выдерживать конкуренции с Демидовым, который при числе рабочих вдвое меньшем против него, получал доходу вдвое больше. Он винил в этом местного воеводу. В апреле 1735 г. заместитель Геннина, Татищев, писал Остерману любопытное письмо: «О здешних делах ныне иного донести не имею, токмо что раскольников по всем заводам стали приписывать. От оных приходил ко мне первый здешний купец, Осенев и приносил 1 000 рублей, и хотя при том никакой просьбы ни представлял, однако ж я мог уразуметь, что желал он, чтоб я с ними так же поступил, как и прежние; а я ему отрекся, что мне не видя дела и не зная, за что принять сомнительно. На завтра пришел паки, да с ним Осокиных приказчик и принес другую тысячу; но я им сказал, ни десяти не возьму, понеже то было против моей присяги. Осенев говорил мне, что генерал-поручик Геннин, приехав последний раз с Москвы, что он весьма разорился, и якобы ему объявил более 10 000 убытка стало и посылал де меня к Демидова приказчикам говорить, чтоб за показания его благодеяния тот его убыток наградили, и потому приказчик Демидова, Степан Егоров, ему, генерал-поручику, то число денег привез и отдал, которым и меня склонял, чтоб я так же поступил»…
Геннина не удалось уличить; но на самого Татищева скоро явились жалобы в том же роде.^[217]
Мало-помалу правительство перешло к системе уже намеченной Петром I – передаче этого источника доходов в частные руки. Эту же меру предполагалось распространить и на прочие промышленные монополии, оказывавшиеся мало прибыльными по тем же причинам. За государством остался только доход от ревеню, которого добывалось 1000 пудов. Его продавали англичанам по сто рублей пуд, и контрабанда наказывалась смертной казнью.
Что касается торговли хлебом, то она по временам бывала свободной, а по временам составляла монополии, как при Петре I, причем прилагались к регулированию ее те же меры. В 1734 г., во время неурожая, на зерно в складах хлеботорговцев было наложено запрещение, а хлеб помещиков продавался с надбавкой 10 % в их пользу. Вывоз зерна из губерний, особенно постигнутых неурожаем, был совершенно запрещен.
Петр заботился об улучшении скотоводства, и теперь следовали его примеру. В 1730 г. был основан конский завод; а в 1733–1737 г. на казенных дачах Казанской, Нижегородской, Воронежской, Тамбовской губерний, в городах Алатыре, Севске и Курске, в Малороссии, а также в «Синодальной области и в архиерейских и монастырских вотчинах» велено было учредить заводы.
Главным препятствием к осуществлению всех мер являлась недостаточность народонаселения. Прирост его шел очень медленно. Даже одно время оно просто уменьшилось вследствие выселения. Крестьяне толпами бежали в Польшу. Требовали выдачи беглецов, иногда даже ловили вооруженной силой, но они все продолжали бежать. Почему? По «баловству или простой склонности к бродяжничеству», обыкновенно отвечали русские историки. Но смоленский губернатор, по-видимому, лучше понимал, в чем дело. Он предлагал: «Которые крестьяне не бегали, с тех брать подати по прежнему, а которые возвратились из бегов, с тех брать с уменьшением, именно сколько в Польше берут. Увидя это, многие и не додумают бежать, а ушедшие с радостью возвратятся». На это ему возражали, что, «который мужик возвратится и тот уж никакой работы лишней, перед тамошней понести не может».
Война с Турцией придала еще большее значение этому бегству, составлявшему и в мирное время большое препятствие для солдатских наборов.^[218]

IV

Русский народ вообще народ не воинственный. Это мнение, которое автор уже имел случай проверить, находит себе яркое подтверждение в тех затруднениях, которые преемникам Петра приходилось испытывать при поддержании военной силы в кадрах, созданных им. От солдатчины бежал всякий, кто мог. Неограниченный срок службы с ее тяжестью способствовал вселению ужаса перед ней в массы. Человек, раз попав в солдаты, попадал на всю жизнь, и при том не каждый день бывал сыт. Альгаротти писал в 1739 г.: «Здесь не очень заботятся о прокормлении солдата. Им дают муки, и, став лагерем, они сейчас же роют ямы, где пекут себе хлеб». Но часто даже и муки не давали. Люди зажиточные находили исход в отпусках. За «двенадцать душек» полковой секретарь выдавал отпускной паспорт на год.^[219]
Другим приходилось бежать из полков. Они рисковали попасть под жестокие наказания, но и при службе они не были избавлены от последних. В царствовании Анны бежали даже офицеры. Недоросли из дворян, избегая службы, записывались в купечество. В 1737 г. велено одного такого недоросля взять из купечества и отдать в солдаты в гарнизон, а с бурмистров и секретаря ратуши, которые его записали в купечество, взять 100 рублей штрафа.^[220] Но пример не послужил впрок. В том же году было решено учредить несколько школ, имевших целью подготовление к службе детей служилых людей.
Но никакие меры не помогали. Тогда сочли необходимым удовлетворить всеобщему желанию дворянства, ограничив срок военной службы дворян. Последний день 1736 г. составил эпоху в истории русского дворянства. Манифестом было разрешено: 1) Кто имеет двух или более сыновей, – из оных одному, кому отец заблагорассудит, оставаться в дому для содержания экономии, также, которые братья родные, два или три, не имея родителей, пожелают оставить в доме своем, для смотрения деревень и экономии, кого из себя одного, о том давать им на волю; но чтоб те оставшиеся в домах довольно грамоте и по последней мере арифметике обучены были. 2) Прочие все братья, коль скоро к воинской службе будут годны, должны вступить в военную службу. И всем шляхтичам, от 7 до 20 лет возраста их, быть в науках, а от 20 лет употреблять в военную службу, и всякий, должен служить в воинской службе от 20 лет возраста своего 25 лет, а по прошествии 25 лет всех, хотя кто еще и в службу был годен, от воинской и статской службы отставлять с повышением одного ранга, и отпускать в дома, а кто из них добровольно и больше служить пожелает, тем давать на их волю. 3) Которые шляхтичи, за болезнями или ранами, по свидетельствам явятся к службе неспособными, могут быть отставлены и отпущены в дома свои и до урочных дел. А понеже ныне с турками война, то отставлять по вышеписанному только по окончании войны». Последняя оговорка была прибавлена позднее, так как явилась опасность, что некому будет оставаться под знаменами. Все оказывались ранеными и больными, или ссылались на двадцатипятилетний, якобы уже выслуженный срок: такие, которые были записаны в полки с самого рождения. Другой указ разъясняет, что служба считается только с 20-ти летнего возраста.
Задача осложнялась еще необходимостью, явившеюся теперь, провести границу между военной и штатской службой, обуславливаемую требованиями современной жизни. В 1737 г. с этой целью были учреждены различные экзамены. Не выдерживавших их записывали в матросы. Таким образом служба во флоте превратилась в наказание.
Что касается рекрутских наборов, то в 1732 г. Миних подал мнение, указывавшее, что в основании набора лежала система выкупа. Автор записки говорит, что набор делается таким образом: «Велено например набрать 16 000 человек; при этом приходится на 320 человек поставить одного рекрута; 320 человек соглашаются кого-нибудь купить в рекруты, собирается для этого с каждого двора по три или четыре гривны, и на каждого рекрута придется среднее число 150 рублей, что со всех крестьян, обязанных ставить рекрут, получится от двух до трех миллионов. Такими великими деньгами нанимается бобыль, ни к чему не годный, часто пьяница, больной или увечный; ежели же такого нет, то крестьяне ищут какого-нибудь беглого или бурлака». Таким образом государству от этих миллионов не было ни малейшей пользы. Миних указывал также причины, почему не находилось добровольца, а очень часто люди себя калечили, чтоб не попасть в военную службу. Во 1-х: «Во время тяжелой шведской войны каждая семья должна была отдать рекрута, и все эти рекруты погибли на войне, или, по крайней мере, домой не возвратилась; 2) От неприятеля столько людей не побито, сколько погибло от дурного распоряжения офицеров, например при стрости Петербургской крепости и Ладожского канала в первые годы; 3) Но главная причина, что солдаты из военной службы не отпускаются до глубокой старости или увечья, так что, когда они приходят домой, то родным помогать ни в чем не могут и принуждены питаться от их милостыни».
Миних предлагал брать рекрутов по жребию и ограничить службу десятью годами. Его мнение не было принято во внимание и в 1732 г. насчитывалось 20 000 дезертиров.
До последнего времени принято приписывать все хорошее и плохое, все особенности военного управления этой эпохи данцигскому победителю. В действительности, он пользовался влиянием в этой области только в сравнительно короткий период: от 1730 до 1734 г. С этого времени и до 1737 г. он был занят своими походами, а после того его всецело поглотила политика. В этих границах, кроме указанных начинаний – из которых именно те, которые не встретили приема, были особенно удачны – его участие можно резюмировать главным образом в трех отношениях: исключительное применение иностранных образцов, воинских упражнений и мундиров, не принимая во внимание национальных нравов; усиление дисциплины даже против бесчеловечности, господствовавшей при Петре; уничтожение участия в административном контроле, предоставленного Петром военным.^[221] Армия европеизировалась, без сомнения даже больше чем того желал реформатор, а с другой стороны, отступление от принципа обязательной военной службы, в пользу дворян, сделавшее низшие слои общества основанием рекрутчины, было уже разрывом с национальными традициями, результаты которого не замедлили отразиться на качестве состава войск.
Но нельзя было требовать от этих немцев, – которым Петр передал свое наследие, не подумав, как им распорядиться иначе, – очень тонкого понимания национального духа, точно так же, как нельзя было ожидать, чтоб они умели направить во всех подробностях ту эволюцию, движение и исход которой не мог в точности определить и сам реформатор.
Он, конечно, не предвидел, что станется с его флотом, старшим и любимым детищем его гения. Занявшись в 1734 г. укреплением Кронштадта, Миних распорядился снести строения, находившиеся там и только стеснявшие оборону. Незадолго перед тем произошла первая встреча на море русских сил с французскими. Но хотя она и окончилась победой русских,^[222] ее нельзя приписать флоту. Последний имел 14 линейных кораблей, 5 фрегатов, 2 канонерки и несколько мелких транспортных судов. Взятие в плен французского корабля «Le Brillant» было скорее следствие капитуляции Вейхсельмюнда (12 июня 1734 г.) и делом сухопутного войска. Но и русский флот при этом сильно пострадал, и один фрегат «Митава», был взят в плен, а затем выменян на французское судно».
Такое плачевное состояние флота объясняется без труда, если вспомнить, что уже в 1723 г. из суммы 1 500 000 рублей, ассигнованных ежегодно на содержание флота, 1 200 000 не были выплачены. В то же время адмиралтейство согласилось на уменьшение кредита, но и при этом не получило полностью суммы следуемой ему. Во время турецкой войны пришлось признать невозможность вывести из Дона флотилию, оставленную там Петром I. Выстроили наскоро 500 судов, на которых отличился своим героизмом только один француз, Тремери. Атакованный 10 июля 1737 года 30 турецкими судами, он посадил свою барку на мель, высадил людей и, оставшись сам на барке с четырьмя канонирами, выпустил четыре заряда и взорвался. Остальные барки были все сожжены турками. На Десне, притоке Днепра, в это время также построили 400 шестидесятифутовых транспортных барок. После взятия Очакова Миних требовал в свое распоряжение эту флотилию, намереваясь двинуться с ней к Константинополю; но из 300 шлюпок, выехавших из Брянска весной 1737 г. только четыре прибыли в Очаков в августе, да и то в таком виде, что еле могли держаться на воде. Это приключение тоже имеет свое объяснение: начальником адмиралтейства был теперь Остерман, хороший дипломат, но плохой моряк, и его помощник Головин, опытный и образованный моряк, добился в мае 1728 г. указа, в котором говорилось, что «некоторые начальники препятствовать воровству не могут, потому что сами воруют». Хотя намек был ясен, но Остерман оставался на занимаемом им месте до 1743 г.
Речные адмиралтейства в Брянске и Таврове были заброшены после упомянутого опыта, так, же как каспийские доки. В Петербурге и Архангельске выстроили в течение царствования 17 линейных кораблей, 2 канонерки и 7 фрегатов, имевших внушительный вид только на бумаге в рубрике расходов. Работали над каналами и кронштадской верфью, но не спеша и без специального назначения. Эта часть творения Петра Великого, слишком несогласная с континентальным характером страны, приходила все в больше упадок.
Флот, так же, как армия, продолжал получать офицеров из-за границы. Кадетский корпус, основанный в июле 1731 г. собственно не был военно-учебным заведением. Программа его не предвидела подобной специализации. Наряду с основаниями военных наук, кадеты – около 200 «шляхетских», дворянских детей – обучалось «юриспруденции», «танцам и музыке». Расход на содержание корпуса не превышал 30 000 рублей в год. Можно себе представить, как велось в нем обучение. По рапорту, поданному Минихом видно, что «обязательными для всех кадетов были только три предмета: Закон Божий, военные экзерциции и арифметика, остальным же наукам учился, кто хотел. Из 245 русских кадет только 18 учились русскому языку, 51 – французскому, 15 латыни и 237 – немецкому. Любителей геометрии нашлось всего 36 человек, а танцев 110». В 1739–1740 г. участились случаи краж, производимых кадетами. Виновных били кошками публично в зале корпуса и «писали в барабанщики, чтоб выше рядового никогда не производить».
И эта школа была единственной. Существовала еще Артиллерийская школа, и в ней первоначально было до 700 человек, но мало-помалу вследствие недостатка порядка и надзора, они все разбрелись кто куда.^[223]
Великая задача народного образования, не затронутая предшественником Анны, и в ее царствовании осталась без практического решения.

V

По принципу, выставленному Петром, все дети «благородных» должны были учиться, но где и как? Дома могли иметь учителем только какого-нибудь деревенского дьячка, запиравшего своих учеников в тесную комнату, и уходившего затем по своим делам.^[224]
Там учился класс привилегированный; для обучения народа не было сделано ровно ничего. От 1732 до 1735 года было открыто несколько начальных училищ в Астрахани и Казанской губернии, но только для крещеных татарских детей, с целью распространения православия.
В Петербурге, кроме упомянутых уже учебных заведений, существовала Академия Наук, как учреждение научное и образовательное. До 1733 г. в ней было всего 20 учеников, набранных из духовных училищ. «Оных половина взята с профессорами в Камчатскую экспедицию, из коих один удался, Крашенинников, а прочие от худого присмотра все испортились. Оставшаяся в С.-Петербурге половина, быв некоторое время без призрения и учения, распределена в подьячие и к ремесленным делам. Между тем с 1733 по 1788 г. никаких лекций в Академии не преподано российскому юношеству».
В 1735 г. вытребованы были вновь 12 человек в Академию из Московской Спасской школы, между которыми был и Ломоносов. Будущий творец русского языка с одним товарищем, которого тоже ждало блестящее поприще, Виноградовым, были отправлены за границу, за «море», по тогдашнему выражению. Прочие десять человек, оставлены без призору.^[225]
В царствование Анны ряды ученого персонала, собранного Петром I, редеют. В то время, когда президентом Академии был лейб-медик Блюментрост, секретарь Академии Шумахер, тоже немец, малообразованный, но умевший заискивать расположение сильных, делал столько неприятностей ученым, которым часто вместо жалованья платил «грубостью», что после 1718 г. большинство: Герман, оба Бернулли и Бильфингер решились уехать из России.^[226]
Из числа оставшихся наиболее серьезные, как Делиль и Байер, не ходили на заседания, куда показывались одни педанты, как Юнкер и Вейтбрехт, которые только и делали, что спорили и даже дрались.^[227] И все это были иностранцы. Россия еще не могла доставлять академиков. Блюментроста сменили на президентском кресле Кейзерлинг, Корф, Бреверн.
В числе состоявших при Академии, мы находим для юстиции Гольдбаха; для астрономии – Делиля, Вингейма и Гензиуса; для анатомии – Дювернуа; для ботаники – Аммона, для высшей математики – Эйлера, для истории – Гросса и Байера – «профессора антиквитетов» (древностей). Делиль, кроме того, занимался картографией. Байер начал писать историю Алексея Михайловича, не зная ни слова по-русски. Но это не помешало ему сделаться главой школы, доказывавшей происхождение варягов, и не иметь соперников до появления Миллера, тоже немца – вестфальца, 20 лет от роду назначенного адъюнктом исторического и географического классов при Академии. Первым научным трудом Миллера был большой «Сборник статей, относящихся к русской истории, куда он вставил и рукопись „Повести временных лет черноризца Феодосьева монастыря Печерского“.^[228] Миллер в 1732 не мог подозревать, что его Abt Theodosius есть тот же Нестор, так как Татищев привез в Петербург свою историю только в 1739 г. Вместе с тем Миллер увлекался этимологическими фантазиями, вследствие чего, например, по его мнению варяг значит морской человек от Varech, означающего все, что выбрасывается морем. Он выводил отсюда заключение, что основатели Русского государства были мореплаватели. Шумахер невзлюбил Миллера и отправил его в Камчатскую экспедицию. Благодаря этому, Миллер сделался настоящим ученым. Он привез из своего путешествия 20 томов заметок, в которых не все можно принимать безусловно на веру, но которые, тем не менее, представляют собой сокровища. Между прочим, Миллер основал в Петербурге «С.-Петербургские Ведомости», где, начиная с 1728 г., следуя примеру английских газет, касался в общедоступной форме всевозможных вопросов.
Только около середины царствования Анны среди профессоров Академии появляется один русский – Ададуров. Состоя адъюнктом по кафедре физика, он переводил сочинения своих сослуживцев-немцев и читал свои переводы в «конференции», учрежденной при Академии под названием «Российского собрания», для обработки русского научного языка и слога. Задача нелегкая! Петр I желал, чтобы этот язык возможно ближе подходил к живой разговорной речи, уже сильно отличавшейся от языка церковно-славянского. Но научные переводы исходили, главным образом, из духовных школ, считавших живую народную речь «подлой». А тут еще являются малороссы со своим языком, и разбираться в этом хаосе, приходилось немецким ученым и русскому переводчику-физику!
К счастью Ададурова, у него был приятель и сотрудник, тоже русский, только что возвратившийся из Парижа и Сорбонны, где слушал лекции Ролена. Его звали Василий Кириллович Тредиаковский. Я говорил в своих очерках русской литературы об этом грамматике-поэте, писавшем плохие стихи, но доставившем Пушкину возможность писать хорошие. Анна и Академия, правда, отнеслись к Тредиаковскому несправедливо: его заставляли писать оды на торжественные случаи, и часто за труды ему наградой бывали побои.^[229] Нужен был гений Ломоносова, чтобы доказать всем в России, что русский поэт и ученый могут не уступать немецкому и даже превосходить его, и только Елизавета могла поставить на соответствующее место уже предвиденного Петром соперника Бернулли и Делиля.
Битый, травимый Тредиаковский был во время Анны мучеником героической плеяды – призванной к продолжению в области науки и литературы традиции легендарных героев эпохи татарского ига. Тредиаковский совершил путешествие в Париж пешком. Ломоносов, таким же способом, добрался от берегов Ледовитого Океана до Москвы. Манкиев, написавший краткую историю России, напечатанную только при Екатерине II, написал ее в шведской тюрьме. Между изучением горного искусства заграницей, трудами по монетной канцелярии в Москве, где ему поручено было переплавить русские рубли, в Сибири, где он основал заводы, и в Оренбургском крае, где устраивал башкир, Татищев нашел время сделаться историком, этнографом, географом и юристом. Он чуть было не сделался архитектором в «Художественно-ремесленной школе», которая, впрочем, так и осталась в проекте из экономических соображений:^[230] Академия и без того очень нуждалась при своем скромном бюджете, большая часть которого поглощалась экспедициями. Продолжавшаяся с 1733 по 1743 г. экспедиция Беринга приняла колоссальные размеры при участии в ней 600 человек. Самостоятельные морские и сухопутные экспедиции Мальгина, Скуратова, Овцына, Пручищева, Харитонова, Лаптева, производили снимки берегов Сибири от Белого моря до устьев Калымы, между тем как Беринг – главный начальствующий – посещал острова Курильские, доезжал до Японии, открыл несколько островов близ полуострова Камчатки и умер на одном из них. Делиль также участвовал в этой экспедиции.
При полном равнодушии и даже враждебности толпы, преследуемые насмешками, даже перенося побои, все эти люди науки шли вперед, заставляя двигаться почти нечеловеческими усилиями корабль, который Петр нагрузил самой благородной частью народной будущности. Но вообще, без помощи Мюллера и Беринга; добросовестные труженики недалеко бы ушли. Они терпеливо и покорно принимали эту помощь. Один только Кантемир стоял совершенно особняком в зарождающемся литературном мире. Разыгрывая недовольного и возмущенного, он обратил весь свой талант на сатиру, критиковал направо и налево и даже не щадил попов, с их «рясами в заплатах» Татищев – которого обвиняли за это в свободомыслии, – желал бы также улучшения их положения, чтобы в них проснулось чувство собственного достоинства.^[231]
Сношения господствующей церкви с лютеранской и протестантской кликой, стоявшей у власти, представляют один из курьезов этого царствования, а также служат доказательством той внутренней силы, которую страна хранила и развивала в себе – хотя скрытого, но могучего двигателя, от которого, главным образом зависела ее судьба, причем внешние влияния могли иметь только второстепенное значение. Хотя чужеземный экипаж и захватил в свои руки руль и начальство – он не мог дать судну другого направления.

VI

17 марта 1730 года, Анна, желая показать, что долгое пребывание в еретических странах не повлияло на чистоту ее веры и ревности к ней, издала манифест, где духовенству предписывалось «иметь прилежное попечение о хранении и защищении православного закона христианского Восточной церкви». А Синоду поведывалось: «Прилежное попечение иметь, дабы все христианский Закон Божий сохраняли, тайны святые и прочие предания от церкви святой узаконенные со тщанием и благоговением исполняли и в праздники и в воскресные дни в церковь приходили со тщанием, и во время службы святой в церквах благочиние сохраняли… Установленные же в нашей империи крестные ходы и благодарные моления во дни тезоименитства нашего и нашей фамилии, а также на память усопших предков наших поминовения отправлять неотложно, так как прежде сего при их величествах дяде и отце нашем было».
Это уже было как бы поворотом назад и осуждением новаторского духа, представителем которого являлся Феофан Прокопович. Противники архиерея воспользовались этим, чтобы возобновить свои нападения. В высших духовных сферах в это время шла борьба между двумя течениями: одно склонялось к протестантизму, другое – к католицизму. Буддей и Мосгейм печатали по-немецки трактаты – мысль которых приписывали Прокоповичу – против книги «Камень веры» Яворского, где автор «мирволил» католицизму. Лопатинский открыто вступил в борьбу, издав ответ, где прямо обращался к архиерею Новгородскому. Старались даже устроить так, чтобы Прокопович не служил в день коронации Анны. Но она была ему слишком многим обязана и не только не послушалась наветов, но при организации Синода, Феофан получил вместе со своим другом Питиримом место несменяемого члена, между тем как девять остальных членов назначались только на два года. Феофан воспользовался этим, чтоб уничтожить своих врагов, замешанных в политическом процессе: Георгий Дашков был сослан в монастырь, архимандрит Маркелл Родышевский, предполагаемый автор памфлета, содержавшего письмо папы к Феофану Прокоповичу, был лишен сана и заключен в тюрьму; а против Лопатинского также начато было уголовное преследование, еще не окончившееся, когда истощенный борьбой Феофан умер 55 лет в 1736 г. Он привлек к допросу одного из предполагаемых сообщников своего врага, монаха Решилова, но не дожил до радости увидать Лопатинского в Выборгском замке, куда тот был заключен два года спустя. Лопатинскому было запрещено читать и писать, и на содержание его выдавалось по гривне в день. Но косвенным следствием борьбы было, что победитель остановился на уклоне, скользя по которому он рисковал пойти по следам Генриха VIII английского. Чтобы победить, Феофан был принужден громко заявить о своей приверженности к православию и отречься от всяких сношений с протестантизмом. Таким образом его влияние ограничилось устранением – в духе реформ Петра Великого – тех беспорядков, какие царили в среде черного духовенства. В 948 монастырях жило до 14000 монахов и монахинь. Монастыри владели 758 802 душами, и все высшие должностные лица духовного ведомства, из которых многие имели до 30 000 содержания, были из монахов. Испорченность нравов в этой среде была всеобщая. В 1732 г. крестьяне из окрестностей Архангельска три дня гонялись за иеромонахом, увезшим молоденькую девушку.^[232] Попойки в монастырях происходили ежедневно. Прокопович принимал энергичные меры для искоренения этих «злообразий и соблазнов», в то же время как заботы его о распространении образовали среди духовенства выразились в декабрьском указе 1731 года, предписывавшем отправлять «поповских детей в московские греко-латинские школы». Другим указом, в 1739 г. предписано Синоду «иметь наиприлежнейшее попечение, чтобы во всех епархиях неотменно были учреждены семинарии^[233] по образцу основанной Феофаном. Но мера эта долго оставалась без осуществления.
С другой стороны правительство твердо держалось обещаний, высказанных в манифесте 17 марта. В апреле 1730 г. выпроводили под конвоем монаха-бернардинца, явившегося в Россию для пропаганды, а черниговскому архиерею разрешили разрушить лютеранскую часовню, построенную мекленбургцами.^[234] В июле 1736 г. по предложению самого Феофана Сенат обратился к Синоду с предложением уничтожить в одном из монастырей могилы двух ересиархов, Лупкина и Суслова. Святейший Синод по этому поводу припомнил, что по Соборному уложению еретиков и ересиархов следует сжигать живыми. И спустя два года капитан-лейтенант флота Возницын был сожжен по доносу своей жены, что он «жидом Борухом превращен в жидовство». Одновременно сожгли и совратителя.^[235]
Что же касается раскола, то Остерман и его товарищи шли по старой колее: на отступников налагались двойные подати; детей обязательно крестили; за распространение раскола ссылали в каторжные работы. Раскол, между тем, распространился и в Сибири, где искали убежища многочисленные раскольники. В 1783 году, когда в Польшу были отправлены войска, они воспользовались досугом для выслеживания сектантов. Татищев ловил в лесах раскольничьих монахов и монахинь и препровождал их к тобольскому архиерею для размещения по монастырям; но многие с дороги бежали. Одна монахиня претворилась мертвой и таким образом сохранила жизнь и свободу.^[236] В Москве открыты были тайные собрания, где женщины вертелись по целым часам, как дервиши, и говорили, что Дух Святый сошел на них… И тут не, обошлось без вмешательства палача: кнут и топор справились с виновными.^[237]
Весь этот быстрый перечень должен оставить в читателе большей частью невыгодное впечатление; но вместе с тем он может доказать, что он, будучи блестящим – этого нельзя было ожидать уже по самому умственному уровню правителей – правительство, несмотря на Остерманов и Биронов, оставалось столько же русским, так как имело в виду направление, данное первоначально русскому национальному развитию.
Чем же объяснить, что это правительство сохранилось в народной памяти, как ненавистное господство иноземной тирании, и что до сих пор по адресу его несутся проклятия? Я уже намекал на ответ; постараюсь теперь изложить его точнее.

VII

Вообще, внутренняя политика царствования обусловливалась обстоятельствами, сопровождавшими восшествие на престол Анны. Среди знати, намеревавшейся предписывать законы императрице, и дворянством, держалось тайное, все порицавшее неудовольствие, уступившее лишь вмешательству вооруженной силы. У дочери Иоанна оставалась только одна точка опоры: иностранцы, на верность которых она могла рассчитывать, пользуясь ими для поддержания своего положения, потому что от последнего зависела их судьба. Кроме того, ей, во всех отношениях, было бы трудно обойтись без их помощи, раз уж и Долгоруким, и Голицыным приходилось обращаться к ним. После государственного переворота, как прежде него, Остерман был необходим для руководства иностранной политикой так же, как впоследствии Минин и Леси для начальства над армией за пределами России. А так как Анна, имевшая в Митаве двор, поставленный на европейскую ногу, не могла обойтись без него и в Петербурге, то само собой для управления им явился Левенвольд. Петр избег такого естественного порядка вещей, созданного им самим, сначала обходясь вовсе без двора, а затем устраиваясь так, чтобы иностранные силы, употребляемые им, служили только подкладкой платью, которое он кроил для преобразованной России из обильного и прочного материала изумительного гения. Теперь материала не хватало; подкладка, естественно, начала выступать повсюду наружу. Это было естественно и неизбежно, но национальное чувство должно было чувствовать себя при этом обиженным. Оно возмущалось, протестовало, и возникшее недоразумение между ним и правлением Анны Иоанновны не имеет другой причины.
Дух царствования очень ярко выразился в поручении, данном в первые месяцы Густаву Левенвольду образовать новый гвардейский полк, подполковником в который был назначен Кейт, шотландец, перешедший с испанской службы в русскую. Ему было поручено набрать прочих офицеров «между ливонцами, эстонцами, курляндцами и прочими иностранцами, а также между русскими». Этот полк получил название Измайловского по имени села в окрестностях Москвы, любимого летнего местопребывания императрицы; но русских, очевидно, среди его штаба было немного. И были ли бы они способны занимать в армии и прочих отраслях места, отдаваемые другим? Румянцев, палач Алексея, занимал теперь два места: в гвардии и Сенате; затем он получил подарок в двадцать тысяч рублей в виде вознаграждения за приходившуюся на его долю часть из состояния Лопухиных, отнятую у него Петром II. Так как он не удовлетворился этим, ссорился с Бироном и жаловался на предпочтение, отдаваемое немцам, то Анна предложила ему президентство в коллегии финансов. Он отказался: «Ничего я не смыслю в финансах и не найду способов удовлетворить безумным тратам вашего двора и фаворитов». Его дерзость достигла таких пределов, что Анна принуждена была отдать его под суд Сената, и он был приговорен к смерти. Императрица помиловала его и сослала в Казань. Но его считали мучеником. Затем наступила очередь Ягужинского, ежедневно в пьяном виде или притворяясь нетрезвым, оскорблявшего публично Остермана. Его отправили в Берлин, а оттуда в Вену. Даже на Долгоруких, которых все ненавидели, стали смотреть как на мучеников за народное дело, лишь только против них началось преследование. Пошли слухи, что царица хотела выйти замуж за Рейнгольда Левенвольда, и что Василий Долгорукий пострадал за свое несогласие на это.
Новым правительством не только возмущались, но против него устраивались и заговоры. B 1733 г. по доносу бывшего камер-пажа герцогини Мекленбургской, Федора Милашевича, против смоленского губернатора, князя Александра Черкасского было возбуждено преследование за государственную измену. Доносчик обратился со своими сообщениями к Бестужеву-Рюмину, великому государственному человеку будущего – отправленному, как бы в полуопале, резидентом в Гамбург. В надежде вернуть себе милость этим путем, Бестужев сам предал обвиняемого Ушакову.
Таким образом, вместо того, чтоб соединиться против общего врага, русские старались подставить ногу друг другу! Дело Милашевича и Черкасского никогда не было вполне прояснено. Милашевич впоследствии взял свое обвинение назад, говоря, что не имел другой цели обвинять князя, кроме желания удалить его из Смоленска, где оба ухаживали за одной молодой девушкой, а Черкасский говорил, что признался из страха перед дыбой. Однако несомненен факт существования довольно-таки подозрительной переписки между им и Милашевичем с герцогом Голштинским, право которого на русский престол они, по-видимому, признавали.^[238] Таким образом, эти двое русских не нашли никого, чтобы заменить Анну и ее немцев, как сына немецкого князя!
Окруженная подобными людьми и зная настроение всего русского общества, Анна постоянно боялась заговоров. Даже в иностранной прессе 1738 г. по поводу нового процесса против Долгоруких говорили об обширном заговоре, имевшем целью положить конец неправильно захваченному царствованию и установленной им гегемонии. В январе 1740 г. Байрейтская газета передавала, что ей сообщали, будто Долгорукие, Голицыны и Гагарины согласились возвести на престол Елизавету, выдав ее за одного из Нарышкиных, невестой которого она уже состоит. Этот Нарышкин, роман которого – истинный или вымышленный – служил бесконечной темой для современной иностранной печати, жил в то время в Париже. Но, если эта государыня, выбранная несколькими недальновидными олигархами для собственного удобства и принужденная таким образом повторить заблуждение всех узурпаторов, если она, действительно захватила трон не по праву, то ни Бирон, ни Левенвольд, ни даже Остерман не сделали ничего, чтобы извлечь ее из Митавы: туда за ней отправлялись трое русских – посланцев семи или восьми таких же чисто русских.
В 1734 г. Анна держала в тюрьме бывшего кабинетского секретаря Макарова, обвиненного якобы в злоупотреблениях и напрасно молившего судить его. Истинное же преступление его заключалось в том, что у него находились письма Анны, относившиеся ко времени, когда ей и в голову не приходило, что она может стать императрицей.^[239] И не пришло бы ей этого в голову никогда, если б члены Верховного Совета, Голицыны и Долгорукие, не отыскали, что бы передать ей наследие Петра I, эту вдову немецкого герцога, 20 лет жившую в немецкой стране, деля свое расположение между Левенвольдами, Корфами и Биронами!
Великой искупительной жертвой этого царствования и вместе с тем самым значительным представителем идей и народных стремлений, был Волынский. Поэтому мы остановимся несколько дольше на его истории, – во всяком случае любопытной и поучительной – начиная с его выступления на сцену, где мы его видим борющимся не за русских против немцев, но за немца против другого немца. Они тоже отчаянно грызлись! В 1735 г. со смертью Густава Левенвольда у Бирона стало одним врагом, а у Остермана одной опорой, меньше. Но последний и сам мог защитить себя. Во всех затруднительных делах внешних или внутренних, наученная опытом Анна обращалась к «оракулу», как тогда выражались. А выдвинутый вперед фаворитом Миних проявлял честолюбие еще большее, а главное, еще более обширные аппетиты.
После войны за польское наследство прошел слух, что Лещинскому удалось ускользнуть из Данцига только предложив победителю значительную сумму, и Ягужинский сделал запрос по этому поводу, но, повидавшись с Бироном, Миних добился, что запрос остался без ответа. Кто знает: может быть и поделились! По окончании турецкой войны фельдмаршал настаивал на продолжении враждебных действий; ему приписывали желание сделаться независимым князем Молдавии или Украины. Говорят, будто Анна сказала: «Миних очень скромен; я всегда думала, что он будет просить у меня титула великого князя московского.^[240] Таким образом, большой заботой Бирона было преградить дорогу своему бывшему ставленнику.
Сначала он дал своим двум братьям поручение действовать в этом направлении. Но Карл, красивый мужчина – и больше ничего – только сумел встревожить герцогиню Мекленбургскую, уже вообразившую, что он готовится предъявить права на наследие Анны Ивановны вместе с Елизаветой. Она даже решила вызвать из Ревеля удаленного туда красавца Шубина, единственного способного, по ее мнению, отвлечь внимание Елизаветы от ее новой привязанности. Анна, не терпевшая отступления от нравственности в других, косо взглянула на это и запретила Карлу Бирону видаться с влюбчивой цесаревной, Шубина отправили в Сибирь, да в такую глушь, что Елизавета впоследствии с трудом могла разыскать его.^[241] Фаворит после этого принялся за упомянутого выше Бисмарка. Отец его, родом из Вестфалии, служил в Пруссии, где у него было поместье Шенгаузен, и был комендантом крепости Кюстрина. Сын его, Рудольф Август, дослужился также на прусской службе до полковника, но, убивши своего слугу, он был принужден бежать в 1715 г. Но, получив прощение, он еще десять лет командовал Голштинским полком, пока новый подвиг не заставил его перебраться в Россию. Фаворит женил его на своей свояченице, некрасивой и болезненной девице фон Трейден, воспользовавшись его услугами в Митаве, где он имел успех, послуживший примером правнуку в его деятельности в Ганновере, наградил его чином генерал-майора и сделал лифляндским губернатором.
Но во внутренней политике и придворных интригах от этого юнкера совершенно не могло быть никакой пользы, а Ягужинский, возвращенный в 1735 г. из своих посольств, назначенный кабинет-министром и обер-шталмейстером по смерти Левенвольда, совершенно некстати умер в следующем году.
Артемий Петрович Волынский был последним из борцов, которого фаворит выдвигал таким образом в продолжение десяти лет. По своей жене, Александре Львовне, урожденной Нарышкиной, Волынский приходился родственником Петру I, что, вероятно, и побудило временщика, после того, как он собственноручно отдул Волынского палкой, назначить его сначала послом в Константинополь, потом командующим войсками, посланными в Персию, и, наконец, губернатором в Астрахань. Волынский всюду злоупотреблял своим положением, всюду отличался всевозможными излишествами. Не особенно образованный, но очень способный, нервный, страстный, беспорядочный, Волынский был одной из тех «широких натур», которые и теперь встречаются на Руси – могучих и способных на великие дела, но не знающих ни меры, ни удержу. Когда он скомпрометировал себя в Астрахани, Екатерина I спасла его, переведя в Казань, где он продолжал проявлять свои необычайные способности наряду с невообразимыми сумасбродствами и неудержимой страстью к лихоимству и проявлениями жестокой свирепости. Мы видели, что в 1730 г. его извещали о проектах конституционной реформы, возникших в Москве. Он сам написал один из них, проводя в нем идеи, дорогие среднему дворянству, к которому он принадлежал, хотя и производил себя от предка, павшего рядом с Дмитрием Донским на Куликовом поле и бывшего женатым на дочери героя. Избегнув в царствовании Анны нового следствия, благодаря родству с Салтыковым, он пробрался в конюшенное ведомство и ждал наследия после Ягужинского.
– Предвижу, что Волынский проберется в кабинет-министра, – говорил перед смертью последний; – но не пройдет и двух лет, как принуждены будут его повесить.
Остерман некоторое время отстаивал Кабинет против вторжения этого незваного члена, но в 1738 г. уступил и мог заметить, что на этот раз Бирон дал ему серьезного противника. Чтобы составить противовес «оракулу», новый назначенный член присоединился к Черкасскому, которого называли «телом» кабинета. «Душой» же был Остерман. Так как строгого разделения обязанностей между министрами не было, то Волынский стал вмешиваться во все дела, а, главное, постарался заручиться доверием императрицы, к которой ходил с докладами один. Он стал редко появляться в передней фаворита; но у последнего нашлись и более серьезные причины пожалеть о своем выборе.
Здоровье Анны начинало в это время внушать опасение и всех озабочивало неопределенное будущее. Конечно делались предположения о том, каким способом Бирон намеревается обеспечить свою будущность и будущность своей семьи. Он был на высоте своей власти. Цесаревна Елизавета не смела показываться в Петербурге, не предупредив временщика о своем приезде в выражениях не только вежливых, но и покорных. Княгиня Черкасская подписывалась в своих письмах к нему: «Ваша покорная раба», а дочь ее вышивала ему туфли.^[242] Предполагали, что он хочет женить своего шестнадцатилетнего сына на племяннице императрицы, дочери принцессы Мекленбургской Екатерины Иоанновны, Анне Леопольдовне, у которой уже давно был жених, Антон, принц Брауншвейгский, ей очень не нравившийся. Рассказывали, что, заметив это, Бирон начал уговаривать императрицу поторопиться свадьбой и взял на себя уговорить непокорную невесту. Она ответила ему: «Скорей положу голову на плаху, чем выйду за принца Антона». Тогда Бирон предложил ей выйти за его сына: «Или тот, или другой».
Бирон всегда отрицал подобное намерение. Из одного его письма к Кейзерлингу видно,^[243] что прусский министр подал ему эту мысль, говоря, что таким образом Курляндия сделается вассальной землей России, и Польша перестанет ее беспокоить. Но Бирон отверг подобный план. Принеся присягу Республике, Бирон не желал нарушать своей клятвы. Во всем этом достоверно только одно, справедливо или нет, но при дворе упорно держались в 1739 г. слухи о намерении Бирона заменить Антона Брауншвейгского сыном, и Волынский первый высказал свое негодование против этого «годуновского» намерения. Бирон узнал об этом, и война была объявлена.
Новый министр скоро заметил, что она склоняется не в его пользу. Вдруг, благосклонное до той поры ухо императрицы закрылось для его наговоров, между тем как Остерман, приунывший было, стал держать себя более уверенно. Увидев, что ветер переменился, Черкасский принял враждебный тон, и все придворные сразу повернулись спиной к тускневшему светилу. Волынский потерял голову. Он счел себя достаточно сильным, чтобы бороться со всеми, соединившимися против него. Скоро стало известно, что дом его сделался местом собрания целой клики недовольных, которым дали название «новой русской партии». Тут были и архиереи, и люди, состоявшие на государственной службе, и гвардейские офицеры, и писатели – Татищев и Кантемир – и лица, принадлежавшие к высшей знати, как Нарышкин и Урусов – человек тридцать, представлявших собой «интеллигенцию того времени», а также многие, чьи взгляды являлись смесью европейской культуры, введенной Петром Великим, с традициями старомосковских либералов, вроде Ордын-Нащокина. Медик цесаревны Елизаветы, Лесток, тоже принадлежал к этому кружку, что дало повод подозревать заговор в пользу цесаревны. Собрания происходили ночью, и споры и «вольные» речи тянулись целыми часами. Читали комментарии Юста Липсия на Тацита, а на полях писали параллели между Иоанной Неаполитанской и Мессалиной. Волынский написал: «Это она!» намекая на Анну. После отъезда гостей, он еще разговаривал с одним из своих слуг о независимом положении польских шляхтичей, «которым и сам король ничего не смеет сделать, а у нас всего бойся». К этому времени относится его «Генеральное рассуждение о поправлении внутренних государственных дел», о котором упомянуто выше. Хрущев отзывался об этом сочинения, что «эта книга будет лучше Телемаковой», а Волынский, в восторге от похвалы, говорил сыну: «Счастлив ты, что у тебя такой отец».
Однако он не мог не отдавать себе отчета в опасностях, грозивших ему на этом пути. «Не знаю, куда приведет, меня Бог, к славе или погибели», говаривал он. До нас от «Генерального рассуждения» дошли только отрывки. Рядом с указанными выше отголосками конституционных идей 1730 г. в проекте, по-видимому, значительное место было отведено критике существующего образа правления. Волынский представил императрице извлечение из проекта летом 1739 г., и она сразу поняла, что к ней лично относится плохо замаскированный упрек за дурной выбор приближенных. Она спросила Волынского: «На кого метишь?» Он указал на Куракина и Головкина, больше всего на Остермана, и на Бирона. Анна сказала с досадой: «Ты подаешь мне письмо с советами, как будто молодых лет государю!» Несколько дней спустя, говоря об этом с Черкасским, императрица с раздражением прибавила: «Он это из Макиавелли вычитал»! Анна хорошенько и не знала, кто такой Макиавелли, но считала его человеком опасным. Однако, больная и желая покоя, она не дала дальнейшего хода этому инциденту, а Бирон, поглощенный опасениями катастрофы, которой можно было ожидать, причем ему грозила бы потеря всего, на некоторое время оставил брошенный ей вызов без ответа. Двор, вскоре после этого занялся приготовлениями к празднествам по поводу мира, заключенного с Турцией. Принимавший короткое время участие в переговорах и отличившийся затем устройством шуточного маскарада, о котором мы еще скажем ниже, Волынский снова был на виду; императрица как будто вернула ему свою милость, и он получил 20 000 рублей награды. Один Куракин попытался отмстить недругу и подговорил Тредиаковского написать шуточную песенку на своего хулителя. Мы видели, как Волынский отделал поэта в приемной Бирона. Однако и это самоуправство сошло Волынскому до поры до времени.
Но скоро вопрос внешней политики поставил его лицом к лицу с фаворитом. Дело шло о вознаграждении, требуемом поляками за пребывание русских войск на их территории. Бирон считал эти притязания основательными; Волынский вышел из себя: «Не будучи ни герцогом Курляндским, ни польским шляхтичем, он не имеет их причин мирволить врагам империи!» С таким человеком невозможно было оставаться с глазу на глаз, в случае исчезновения Анны. Фаворит поставил вопрос ребром: «Или я, или он». Анна колебалась; но тут вмешался Куракин: «Петр I нашел Волынского на такой дурной дороге, что накинул ему на шею веревку; так как Волынский после того не исправился, то если ваше величество не затянет узел, намерение императора не исполнится».
И Анна уступила.
В апреле 1740 г. Волынский был привезен в следственную комиссию, состоявшую исключительно из русских, в том числе его двух зятьев, Алексея Черкасского и Александра Нарышкина, и двух его близких друзей: Новосильцева и Петра Черкасского. Последние два были также сначала арестованы и допрошены по тому же делу, но затем освобождены и призваны быть судьями. Они оказались неумолимы. После суда с Нарышкиным сделалось дурно; в карете, до возвращения домой, начался бред. Он все кричал: «Я чудовище, я осудил невинного; я послал на смерть брата!» Менее чувствительный, Ушаков закусывал в той самой комнате, где пытали несчастного, и между двумя допросами приглашали палачей: «Поработали; подкрепитесь».
Сначала державший себя очень вызывающе, Волынский впоследствии дошел до трусости: он ползал у ног этих людей, которых сначала называл негодяями, и умолял их умилосердиться. И на дыбе он не сознался в честолюбивых замыслах, приписываемых ему, но предпочел обвинить себя… в воровстве! Рассказывали, будто он мечтал сделаться императором, и даже дипломатический корпус относился с некоторым доверием к этим слухам. В одной из своих депеш Мардефельд упоминал о сонном снадобье, которое обвиняемый приготовил для императрицы, «с целью погрузить ее в вечный сон, чтобы ничто не помешало ему (Волынскому) взойти на престол».^[244] Из собранных улик можно только усмотреть, что Волынский очень кичился своим происхождением, так же, как саблей, которая якобы служила его предку на Куликовом поле, и что он украсил свой герб императорскими эмблемами.
Волынский признал себя виновным только во взяточничестве и мошенничестве; но, несмотря на это, он был приговорен к смерти и 27 июня 1740 г. был привезен на место казни со ртом завязанным окровавленной тряпкой. В тюрьме ему вырвали язык, и он не подписал последних допросных пунктов, так как на дыбе во время допроса ему вывернули правую руку. Он был приговорен к колу; но по оказанной «милости» ограничились тем, что отсекли ему сначала руку, а потом голову. Двум его приближенным, Еропкину и Хрущову, отсекли голову, а нескольких других били кнутом и сослали в Сибирь.
Наказание явно не соответствовало вине. Скоро вокруг казненного сложился целый цикл легенд, окруживший его сиянием. Нащокин и князь Шаховской хвалят взапуски в своих записках обширный ум и любовь к отечеству Волынского. На его долю также выпало удивительное счастье дождаться похвалы от Екатерины, назвавшей его в своем завещании хорошим патриотом и жертвой несправедливости; а Рылеев прославил его имя в одном из своих известных стихотворений. Сделав Волынского одним из наиболее симпатичных героев своего романа «Ледяной дом», Лажечников только явился выразителем всеобщих чувств.
История должна быть осторожнее. На основании недавно опубликованных документов можно, по-видимому, безошибочно предположить, что будь этот человек, которого так идеализировали, на месте Остермана или Бирона, Россия ничего бы не выиграла от такой замены. Уже в Казани против него было назначено судебное следствие по обвинению в краже церковных драгоценностей. Он засекал до смерти людей без причины и убил нескольких человек, стреляя из пушки на своей канонерке. Между прочим, на следствии всплыл случай с одним купцом, которого Волынский за его отказ дать взятку приказал раздеть донага, обернуть сырым мясом и отдать на растерзание собакам.^[245] В конюшенном ведомстве, которым он управлял, после его ареста оказалась растрата в семьсот тысяч рублей. Среди его многочисленной челяди находились его два незаконных сына, записанных им крепостными и терпевших общую участь дворовых.^[246] Собственно он и его приверженцы возмущались большей склонностью к порядку, известной последовательностью и простотой, проявляемыми иностранцами, а также их более порядочным образом жизни и обширным образованием. И мне кажется, что эти же причины играют значительную роль в ненависти русского народа к бироновщине.
В заключение: моя осторожность в выводах не доходит до полного исключения их, когда они сами собой вытекают из фактов. Мне кажется, что русская знать и дворянство, в том числе и Волынский, были сами создателями этого правления, тяжелого, как всякое правление, захваченное силой, и отдавшего власть в руки иностранцев, потому что они сами не были в состоянии взять или сократить ее. Эти иностранцы не были ни гениями, ни образцами добродетели, но среди неурядицы, в которую бросило страну незаконченное дело Петра, они одни, приблизительно угадывая ее судьбы, имели достаточно способности и хладнокровия, чтобы, насколько возможно, охранить ее интерес в этот критический период. Краткое знакомство с внешней политикой того времени, покажет нам это еще более наглядно.

I. Осложнения в Персии и в Крыму – Угроза европейской войны. – Австрийский союз – Партия русская и немцы. – Престолонаследие Австрии и Польши. – Лживые переговоры с Францией. – Проекты соглашения с Пруссией и Австрией. – Попытки саксонского двора. – Матримониальный план Августа II. – Девица Огинская. – Окончательное соглашение. – Участь Польши. – II. Двойное избрание Станислава и Августа III. – Война за престолонаследие Польши. – Взятие Данцига. – Французские пленники в России. – Попытки французской дипломатии в С.-Петербурге. – Бернардони. – Польская конфедерация и ее посланник в Париже. – Озаровский. – «Варвары» на Рейне. – Мир – III. Война с Турцией. – Происхождение восточного вопроса. – Исторические толкования. – «Система Петра Великого». – Ученики великого мужа в Константинополе. – Неплюев и Вишняков. – Они требуют войны. – Сопротивление Остермана. – Начало враждебных действий в Крыму. – Неудачный поход Миниха. – Разрыв с Портой. – Бездействие Австрии. – Критическое положение. – Дорогой успех под Очаковым. – Россия и Австрия намереваются заключить договор. – Немировский конгресс. – Прекращение переговоров. – Новые неудачи. – Посредничество Франции – Вильнёв. – Победа Миниха под Ставучанами. – Слишком поздно! – Капитуляция Австрии. – Она принуждает Россию заключить невыгодный мир. – IV. Избегнутый разрыв со Швецией. – Партия русская и французская в Стокгольме. – Женское влияние. – «Колпаки» и «шляпы». – Планы союза между Швецией и Турцией. – Бестужев и Сен-Северин. – Убийство Сен-Клера. – Возбуждение общественного мнения в Швеции. – Торжество русской дипломатии. – V. Ее успех в Польше. – Образование русской партии. – Благоприятное для России разрешение курляндского вопроса. – Новый проект конфедерации, поощряемый Пруссией. – Смерть Карла VI. – Опасность новых осложнений. – Ла Шетарди в Петербурге. – VI. Общий обзор – Политика укрепления внутреннего и внешнего. – Присоединение Малороссии. – Умиротворение, достигнутое на берегах Урала. – Сношение с Китаем. – Национальное стремление к распространению и политике немцев.

I

Анна застала внешнюю политику при благоприятных условиях, за исключением Персии. Австрийский двор сожалел о Петре II, но изъявил свое согласие поддерживать только что заключенный союз. Король Пруссии выразил живейшую радость при известии о восстановлении самодержавия, осушил громадный кубок вина за здоровье императрицы и сказал: «Теперь меня не беспокоит Польша в курляндских делах». Даже в Версале высказали надежду, что новая государыня окажется более «беспристрастной», чем ее предшественник.
В Персии дела принимали плохой оборот. Тахмасиб, законный шах, взял верх над Эшрефом, узурпатором, с которым Россия заключила договор, а затем был разбит турками под Эриванью. Двойная неудача! Главной задачей России было преградить Турции доступ к Каспийскому морю. Пришлось войти в соглашение с Тахмасибом, обещая возвратить Персии завоевания Петра Великого. Но в 1732 г., заключив в свою очередь мир с Турцией, Тахмасиб был низвергнут Кули-ханом. Крымский хан Каплан-Гирей, как вассал Порты, перешел тогда в наступление и, овладев Кабардой, посягнул на русские владения. Таким образом зарождалась угроза, возникал конфликт, с которым затруднительно было бы бороться, ввиду обязательств взятых на себя в европейской политике. С минуты на минуту Австрия могла потребовать против новых врагов, кроме турок, помощи обещанного тридцатитысячного корпуса, и пришлось бы уплатить выкуп на новое величие, которому еще не соответствовали силы страны.
В апреле 1730 г. была уже первая тревога. Отказавшись идти навстречу требованиям, предъявленным Испанией и ее союзниками, согласно Севильскому договору, венский двор обратился к Петербургскому. «Конечно мы исполним свои обязательства», отвечал Ягужинский графу Вратиславу; но не успел тот выйти, как он разразился смехом: «Неужели нас за дураков считают». Такова была политика русской партии: «Сидеть себе спокойно дома и глумиться надо всем на свете». Но у Остермана была иная политика, и вскоре вся Европа заговорила о тридцати тысячах новых «варваров», ожидаемых на берегах Рейна. И в Вене не преминули воспользоваться таким пугалом. В июне на Маньяна было возложено поручение сделать вице-канцлеру серьезные представления. Если известие подтвердится, Франция не может «скрыть свое неудовольствие». Остерман молча выслушал французского дипломата; но последний заметил, что он «переменился в лице, как человек сильно взволнованный и охваченный чувством либо внутреннего гнева, либо чересчур глубокого потрясения.^[247] То был очевидно гнев. И подтверждением этого послужил ответ Маньяну на свою речь: «Сомневаюсь, чтобы вы получили подобные приказания, или достаточно их обдумали, прежде чем исполнить». Вскоре за тем Вейбах, аккредитованный Россией у польского сейма, обнародовал решение своего правительства испросить пропуск для тридцатитысячной армии, между тем как Бирон получил из Вены титул графа Германской Империи, портрет и двести тысяч талеров, на которые купил поместье Вартенберг в Силезии.
Во Франции и Исландии заговорили о продажности временщика. Мне кажется, что в данном случае он заставил заплатить себе за услуги, им вовсе не оказанные. Без его вмешательства Остерман решился – чему достаточным доказательством служит его поведение с Маньяном – исполнить обязательства, нарушение которых некоторым образом выбрасывало бы Россию за черту Европы и окончательно погубило бы будущность ее политики. Дело шло не только о системе вмешательства в дела Западной Европы, введенной Петром Великим. Тревога севильских союзников на этот раз оказалась напрасной; император смягчился вследствие признания Испанией и Англией его «прагматизма», и русской армии не пришлось двинуться в поход. Но уже на горизонте возникала двойная проблема престолонаследия в Австрии и престолонаследия, в Польше, близкая солидарность которых, связывала между собой эти вопросы. Желанием Франции было конечно иметь в Польше своего ставленника, – если возможно Лещинского, в противовес Австрии, где на престол предстояло вступить принцу Лотарингскому. И здесь ее интересы сталкивались непримиримым образом с интересами России.
Дипломатическая борьба возобновилась на этой почве в 1732 г., когда Остерман встретил себе противника, а Франция столь же неожиданного союзника. В апреле Маньян имел свидание с Бироном и был чрезвычайно удивлен, услыхав речи, где Бирон «как бы журил его, за его излишнюю робость, мешавшую им чаще видеться», и выражал свое желание «оказаться для Франции полезным в каком-нибудь отношении». После аудиенции, увлекши французского посла в уединенный покой, Миних в свою очередь поразил его еще сильнее. Его слова граничили с формальными признаниями: «Обязательства России относительно императора распространялись только на случай войны с турками и нисколько не препятствовали соглашению с Францией».^[248]
В это время возгоралась борьба между Бироном и Остерманом, и Миних согласился временно принять сторону фаворита, что и послужило причиной подобных излияний пред французским посланником. Но Францию трудно было убедить в возможности извлечь из этого что-либо серьезное. Однако Маньяну было поручено продолжать интригу. Свидания между Маньяном и Минихом участились. Они назначались между пятью и шестью часами утра, чтобы обмануть бдительность Остермана. В июне генерал ручался за успех. Бирон сделал императрице доклад и встретил с ее стороны живейшее сочувствие. В следующем месяце из Версаля был прислан Маньяну проект договора, основанного на соглашении по поводу избрания римского короля. Взамен этого Франция предлагала признание императорского титула за царствующей государыней и «кое-что для герцога Голштинского». Миних нашел, что этого слишком мало. Чтобы уравновесить выгоды австрийского союза, он требовал ни более ни менее, как давления Франции на Турцию, чтобы та согласилась вернуть Азов в обмен на Дербент, обещания содействия в Польше во время предстоящих выборов, – и субсидий. За это тридцатитысячная армия, обещанная Австрии, и даже пятидесятитысячная, если понадобится, готова к услугам короля, и, кроме того, если не «флот, – вам известно, что наш сгнил», добавил Миних с улыбкой, – «то эскадра из двенадцати или пятнадцати кораблей с флотилией из ста галер».^[249]
Только вопрос о субсидиях возбудил затруднение во Франции. Петр I их не требовал. Маньяну пришлось намекнуть Миниху, что инициаторы договора лично не будут обижены щедростью короля, и в сентябре дело почти дошло до скрепы подписями. Уже обсуждался вопрос о «благодарностях», которые предстояло подвести царице и ее приближенным. Миних прикидывался совершенным бессребреником, ничего не требуя для себя. Достаточно ста тысяч золотых для Бирона и гобеленов для государыни. «Согласны» получился ответ из Версаля. Таким образом Флёри вовсе не проявил такой скупости и такой небрежности, как его упрекали.^[250] Французские дипломаты редко бывают пророками в своем отечестве.
Действительное препятствие к предполагаемому союзу, по-видимому, предвиденное и кардиналом, так поверхностно отнесшимся к этим переговорам, обнаружилось в ноябре, когда оставалось лишь скрепить договор. Неожиданно Миних объявил Маньяну, что вопрос подлежит обсуждению Государственного Совета.
– Но в таком случае мне предстоит иметь дело с Остерманом!
– Без сомнения; не я министр иностранных дел.
И одновременно, возвращаясь к уже исчерпанному спору, генерал снова заговорил о субсидиях.
– Ведь решено, что Бирон получит сто тысяч червонных.
– Что вы этим хотите сказать? Мы здесь не берем денег.^[251]
Флёри понял, что над его агентом издевались. Остерман и Австрия очевидно взяли верх. Действительно, в это самое время Бирон, чувствуя себя побежденным, уверял Мардефельда в своем намерении «твердо придерживаться прежней системы». Ему предлагали огромные суммы за отказ от нее; но он совершенно не нуждался в деньгах, предпочитая хорошую лошадь всяким сокровищам. Один Маньян еще некоторое время находился в заблуждении, плохо осведомленный относительно переговоров, происходивших одновременно между Петербургом, Австрией и Пруссией. Уже в сентябре 1730 г. последняя приняла на себя обязательство в новом договоре, не допускать в качестве наследника польской короны ни Лещинского, ни кого-либо из принцев Саксонских.^[252]
Но этим не удовлетворялась Австрия. Если Франции вздумается действительно проводить Лещинского, то, по мнению Вены, единственным серьезным конкурентом ему можно было противопоставить принца Саксонского. И с декабря месяца того же года Россия постепенно стала склоняться к такой же точке зрения. Но в Берлине Фридрих Вильгельм оставался непреклонным. Напрасно ему предлагали Эльбинг. «Мой верный Ильген мне сказал», – повторял он, – «что уступай мне Польша хоть Вармию и Померанию, Данциг и Мариенвердер, этим не возместишь воцарения Саксонской династии в Варшаве. Польша должна остаться республикой».^[253] В 1732 г. к нему отправили из Петербурга Карла Левенвольда, приложившего все старания к тому, чтобы «соединить трех черных орлов», чего действительно он и достиг в декабре, предложив проект примирительного договора, по которому Лещинский и принц Саксонский исключались, и кандидатом признавался дон Эммануэль Португальский; Фридрих Вильгельм заручался обещанием Курляндии для своего сына, а Бирон подарком в двести тысяч талеров. В Берлине считали, что дело в шляпе, но Петербург и Вена отказались от ратификации сделанных подписей, и король прусский «сел между двух стульев», по его собственному выражению. Он негодовал, носился с широкими замыслами, как занять Польшу и сыграть там роль Карла XII, присоединив к себе польскую Пруссию, вступив в соглашение с Францией, благодаря уступке графств Юлиха и Берга. Но до конца жизни ему пришлось ограничиваться беспокойным и сварливым нейтралитетом, постоянно быть настороже, постоянно рассчитывать получить что-нибудь от кого-нибудь, заигрывая с ла Шетарди, предлагая Станиславу после Данцига гостеприимство в Кенигсберге и добившись лишь утраты к себе всякого сочувствия. Саксонский двор тоже не терял времени. Август II был человек изобретательный. В июне 1731 г. Мардефельд остановился, по-видимому, на самом неожиданном плане, возвестив прибытие в Москву девицы Огинской, дочери польского воеводы. Анна знала ее еще в Митаве и чувствовала к ней такую симпатию, что, кажется, даже спала с ней на одной кровати.^[254] И тогда же, в разговоре со своей любимицей, она будто бы призналась, что в случае необходимости вторичного замужества, желала бы иметь мужем короля Польского. Она покровительствовала саксонцам! Действительно ли Августу пришла в голову мысль воспользоваться этими словами? Мардефельд был в том убежден. Девица Огинская должна была уверить государыню, что этому неожиданному жениху и на вид не более сорока лет, хотя в действительности ему было за шестьдесят. Король был готов по первому зову явиться в Москву; Ягужинский одобрял этот план, и жена саксонского посланника, Лефорта, при помощи итальянской певицы, Людовики, приближенной к государыне, брались привести его в исполнение.^[255] Фридрих-Вильгельм испугался, и генерал-лейтенант фон Грумбков, поспешно посланный в Дрезден, чтоб разузнать о намерениях короля, прислал вести малоуспокоительные. Искусно наведенный на откровенный разговор после сытного обеда, Август лишь наполовину отрекся от приписываемых ему матримониальных покушений. «Хе! хе! Если б мне с десяток лет поменьше».^[256] Но для Анны Иоанновны пора любви была уже отмечена на часах, за стрелками которых наблюдал Бирон. Он устраивался всегда, чтобы присутствовать третьими при разговорах девицы Огинской с ее другом,^[257] и план не удался.
Саксонская дипломатия имела более успеха в Вене, добившись там в последнюю минуту отказа от португальского кандидата, чему немало способствовал сам король португальский, предложивший заместить дона Эммануэля его младшим братом, доном Антонио. Продолжение польской анархии под управлением саксонской династии послужило причиной нового оборота дела, к которому Россия поспешила присоединиться.
Одна только Польша, в то время как решалась ее участь, жила, по-видимому, нисколько не заботясь о завтрашнем дне. Народ, сделавшись повелителем, получает склонность веселиться. Таким образом подготовлялись события 1733 г.: двойное избрание Станислава и Августа III (12-го сентября и 5-го октября), бегство французского кандидата в Данциг и странная война, когда Франция, сражавшаяся за Лещинского, одержав победу, обеспечила престол его сопернику. Все эти события слишком хорошо известны, и потому я ограничусь здесь лишь указанием на общий смысл русской политики, среди опасных приключений, куда она была завлечена.

II

Руководимая Остерманом, несмотря на Бирона и вразрез с ним, эта политика вполне соответствовала традициям Петра I. В июле 1733 г. посол поляков – сторонников Лещинского, Рудомина, встретился в Петербурге с враждебным посольством «благомыслящих поляков», чьи аристократические имена сделались известными лишь впоследствии, когда русские войска пощадили поместья Браницких, Любомирских, Радзивиллов, Сангушко и Сапеги.^[258] Рудомина, привезший письмо от маркиза де Монти, французского посланника в Варшаве, к Маньяну, последнего уже не застал на посту. Его решили отозвать. Французский консул Виллардо имел свидания с поляком в церкви францисканцев, но сознался, что не получал никаких инструкций. Французская дипломатия произнесла свое последнее слово; дошла очередь до пороха.
В августе 1733 г. Фридрих Левенвольд заключил в Варшаве двойную конвенцию: с саксонскими министрами относительно пропуска русских войск и с воеводой краковским, и Феодором Любомирским, – который был сам претендентом на корону – относительно избрания Фридриха Августа. Польский королек получил обещание гетманского жезла, и в конце концов удовлетворился пенсией в пятнадцать тысяч рублей. Так как подобных претендентов на королевское достоинство было немало, то они стоили недорого. Польские сторонники Лещинского, совершив его избрание согласно обряду в укрепленной ограде Волы, сумели только уничтожить укрепления и сжечь деревянный сарай, под сенью которого ютился Сенат.^[259] Двенадцати тысячная русская оккупационная армия под начальством Леси обошла это затруднение, провозгласив избрание своего кандидата в соседней камиенской церкви. Во время молебна, пушки, расставленные из предосторожности по близости, загрохотали с такой силой, что пол в церкви провалился, увлекая за собой присутствующих в подвал. Трагически-символическое падение!^[260] Скрывшийся в Данциге Лещинский писал дочери: «Если король (французский) не займет Саксонию, мне остается лишь вернуться к своей аренде». Остерман и Бирон, временно примирившиеся, торопили Миниха, радуясь возможности избавиться от него в Петербурге, скорее овладеть Данцигом и его гостем, Миних, без всякой пользы потеряв четыре тысячи человек при осаде Хагельберга, прозванного с тех пор «кладбищем русских», взял город благодаря подоспевшим десяти тысячам саксонцев под командой принца Сакс-Вейсенфельда, упустил короля и, совершенно в духе Петра Великого, не осудившего бы так же его гекатомбы человеческих жизней, пообещав Ламмоту с его спутниками-французами «корабли в достаточном количестве, чтобы доставить их вместе с обозом в Копенгаген» и нарушил условия капитуляции, удержав пленниками оставшихся в живых участников доблестной фаланги.^[261] С доставленными в июле 1734 г. в Петербург офицерами обращались с почетом, почти оскорбительным. Их заставляли присутствовать на балах. Но простые солдаты, заключенные в Копорском лагере испытали все лишения самого строгого плена. В августе 1734 г. официальный агент, Фонтон де Л’Эстан, прибыл из Парижа в Петербург с целью добиться освобождения пленников, в то время как секретный агент французского правительства, Бернардон, личность которого остается довольно загадочной,^[262] предлагал Остерману проект договора. Первый пункт его оговаривал признание Россией Станислава в обмен на гарантию, представляемую Францией всем русским владениям, и помощь в тридцать тысяч, человек, обещаемую Францией и Польшей на случай войны с Турцией.^[263] Одно время Бернардони рассчитывал на успех. Анна выражала некоторое неудовольствие по поводу слов, приписываемых французскому посланнику в Швеции: «Эта женщина слишком высоко задрала нос, надо ей посбавить спеси. Моему повелителю королю, обойдется не дороже ста червонцев ее отравить, потому, что русские способны за сто рублей убить родного отца». И Л’Эстану пришлось писать Бирону, чтобы опровергнуть слух. Но временщик за одно с Левенвольдом казался настроенным весьма благоприятно. И сам Остерман указывал лишь на предстоящее ему затруднение «преподнести обществу столь быструю перемену». Мне кажется, что Флёра оценил по достоинству такое, по-видимому, благожелательное отношение, написав в декабре Л’Эстану, что с его коллегой просто «забавляются», и сам он, без сомнения, имел в виду лишь дипломатический маневр. Но таким же образом «забавлялись» с Л’Эстаном, и позабавились настолько, что в январе 1735 г., надеясь добиться по крайней мере свободы де Монти, также взятого в плен под Данцигом, он писал Шовелэну: «Я возвращаю вам г-на де Монти, верните меня к себе. Не будь благоразумия графа (Бирона), я сделался бы игрушкой в руках безумцев этого двора. Один из них добыл себе в воскресенье платье, чтобы нарядиться пти-метром, передразнивая меня… В другое время я бы первый рассмеялся, но не теперь. Об этом узнал граф Бирон и пригрозил ему палками, если он покажется ему на глаза».
Монти пробыл в Петербург до заключения мира, и тем временем там было придумано остроумное средство, чтобы урегулировать положение остальных пленников. В июле 1734 г. флотский капитан, Полянский, владевший французским языком, был отправлен в Коморский лагерь с поручением убедить подполковника Лопухина, охранявшего лагерь, уменьшить свою бдительность и облегчить побеги – с тем, чтобы излавливать по дороге воспользовавшихся этим пленников и отправлять их в С.-Петербург, так как среди них рассчитывали найти изрядное количество искусных мастеров.^[264] При таких обстоятельствах даже мир оказался не в силах восстановить правильные дипломатические сношения между обеими странами. Они возобновились только в 1738 г. при посылке князя Кантемира в Париж и маркиза де ла Шетарди в С.-Петербург.
Французские защитники Станислава блеснули под Данцигом только своим героизмом, пропавшим совершенно даром; его польским защитникам не хватало даже храбрости. Конфедераты Дзикова (ноября 1735 г.) правда откликнулись на призыв бежавшего короля, вновь появившегося в Кенигсберге, но сражались плохо, и вели переговоры еще хуже. Их посланец в Париже Озаровский, писал: «Со мной ни о чем не говорят, и я это считаю за честь для себя».^[265] В этом сказывался уже дух будущих польских эмигрантов и их манеры облекаться в горделивую скромность. Наконец, Шовелэн сообщил этому совершенно необычайному посланнику, что судьба конфедерации и ее короля решится в Вене.
Подписанию всеобщего мирного договора предшествовало и, отчасти содействовало, на этот раз действительно состоявшееся появление «варваров» на берегах Рейна. В сентябре 1735 г. Леси привел их на эти исторические поля битв в количестве десяти тысяч, растеряв по дороге остальные пятнадцать тысяч. Было много дезертиров.^[266] Дошедшим до места назначения не пришлось сделать ни одного выстрела; но эффект получился громадный и весьма ощутительный. Заветная мечта Петра Великого осуществилась в этой военной демонстрации, когда русские цвета развивались в сердце Европы, между тем как в Варшаве счастливый соперник Станислава воцарялся под сенью русских штыков.
Это двойное событие послужило источником вдохновения для любопытного панегирика – чешского поэта, по имени Крауса, писавшего плохими немецкими стихами.^[267] Но за подобные триумфы предстояла расплата. Ею послужила война с Турцией.

III

В России существует историческое толкование, ведущее лишь с Петра Великого наступательную политику этой державы относительно Оттоманской Порты. Ранее отношения между обеими странами были довольно дружелюбные. По другим же писателям, миссия, приписываемая себе Россией, – освобождения славянских народностей от мусульманского ига – не более как случайная фикция, зависящая от обстоятельств совершенно новых.^[268] Подобному взгляду, встретившему горячие возражения, кажется, действительно противоречат факты. Во всяком случае, соглашаясь ли с большинством русских историков, – в том числе с Соловьевым, видящими в Восточном вопросе только эпизод великой борьбы Европы с Азией, – или с писателями-славянофилами, усматривающими в этом лишь столкновение элемента романо-германского с элементом греко-славянским, и сводящими при подобном толковании роль Турции к защите балканских национальностей от первого из этих враждующих влияний,^[269] вплоть до эпохи вмешательства России, так или иначе антагонизм между орлом и полумесяцем насчитывает за собой в прошлом много столетий. Естественное развитие России на обширной равнине, граничащей морями Белым, Балтийским, Черным и Каспийским, горными хребтами Урала, Кавказа и Карпат, реками, текущими в моря в двух различных направлениях, с самого начала было предуказанно знаменитым путем Варягов «из Скандинавии в греческие страны». Сперва Азия выслала татар. Стряхнув их иго и едва приступив к своему стремлению вперед, Россия столкнулась на пути с турками, прочно основавшимися на Балканском полуострове. И уже взятие Константинополя разлучило Русь с ее духовной столицей, священной метрополией, куда с десятого века стекались толпами ее богомольцы, наслаждаться лицезрением великолепия храмов, первого источника своей цивилизации. Под влиянием подобных обстоятельств зародилась постепенно мысль о Москве, как духовной преемнице древней Византии и «третьем Риме». В этом смысле истолковывались некоторые изречения Льва Мудрого и патриархов Мефодия и Геннадия, а также надпись на могиле Константина. Женитьба Иоанна III на Софии Палеолог (1742) содействовала укреплению подобных чувствований и представлений, отсюда проистекавших. Петр I получил лишь готовое наследие.^[270] До него один только вопрос о Малороссии привел к кровавому столкновению с Портой. В царствовании Феодора Алексеевича (1676–1682) тянулась эта война, обеспечившая России обладание восточной Украйной. Последовав вначале по стопам князя Голицына и возобновив неудачный поход этого полководца в Крым, Петр был затем отвлечен Северной войной, и Порта, перейдя в наступление, нанесла России поражение при Пруте (июль 1711 г.). Эта злополучная война однако содействовала первому сближению между Россией и народностями, угнетенными победителями. Великий царь умер, мечтая об отплате и подготовляя австрийский союз, необходимый, по его мнению, для успешности действия, – союз, осуществленный его наследниками в 1726 г., продолжавшийся до воцарения Петра III, и называвшийся «системой Петра Великого».
Побежденный в 1711 г. царь пытался подойти к разрешению задачи с другой стороны: через Грузию и Армению. По его словам, то был «такой же путь». При его непосредственных преемниках преобладали миролюбивые наклонности. Остерман находил, что России не по силам придерживаться своей традиционной программы. Но события 1733–1735 г. побудили самую Турцию к возобновлению враждебных действий. В Константинополе не могли равнодушно относиться к упрочению русского протектората на берегах Вислы. И французский посланник, маркиз де Вильнёв, употребивший все усилия, чтобы возбудить подозрения и разжечь природную ненависть, встретил себе косвенного союзника в лице русского посланника Неплюева. Последний был учеником Петра I, более пылким чем его учитель и более оптимистом, чем Остерман. Он видел ослабление Турции, благодаря поражениям в Персии, раскрывал планы Вильнёва, пытавшегося вызвать в России внутреннюю революцию, и твердил без устали: «Война на пороге, не ожидайте нападения, предупредите его!»^[271] В начале 1735 г. он заболел, но у него был помощник Вешняков, точно вторивший ему. Напрасно Остерман упорствовал: «Слишком рано; не настаивайте»! В течение года Вильнёву удалось добиться падения миролюбивого визиря Али Паши, и, опасаясь выступлений его преемника Измаила, за намерение которого ручался Вешняков, в Петербурге, решили «предупредить нападение».
Такому решению немало способствовало желание удалить Миниха, возвратившегося из Данцига «увенчанным лаврами пополам с терниями» и ставшего от этого еще несноснее.
Остерман все еще не соглашался открыто объявить войну. Восьмидесятитысячная армия была первоначально отправлена в поход лишь против татар, захвативших русские владения в Кабарде и других местах. Вешняков этим удовлетворился. «При первом поражении своих крымских данников Порта», – уверял он, – «запросит мира». Но усчитанного им успеха не последовало. Русская армия растаяла еще по дороге. Офицеры Миниха довели до укреплений Перекопа не более сорока тысяч, отступивших по тем же причинам, как войска Голицына: недостатку провианта, редким переменам погоды и ссорам генералов между собой. Леси, ссылаясь на свое звание фельдмаршала, а принц Гессен Гомбургский – на свой титул высочества, – отказывались от повиновения главнокомандующему. Тридцать тысяч человек были выведены из строя голодом и жарой!^[272] И, вместо того, чтобы взывать о мире, Порта собирала войска.
В марте 1736 г. Миних сделал попытку взять Азов, но потребовал 53 263 рабочих для осадных работ. Князь Шаховской, губернатор Малороссии, на обязанности которого лежало удовлетворение этой просьбы, дал понять в Петербурге ее несообразность. В мае 1736 г. победитель при Данциге овладел наконец укреплениями Перекопа, где татары оказали весьма незначительное сопротивление, дошел до Бахчисарая и сжег город вместе с ханским дворцом и монастырем иезуитов, заключавшим прекрасную библиотеку. У этого немца текла в жилах кровь вандала. В Киеве в 1732 г., приступив к укреплению древнего города, он приказал взорвать часть знаменитых «Золотых ворот», возведенных великим князем Ярославом в начале XI века.^[273] И вслед за этим успехом армии все-таки пришлось отступить, несмотря на одновременное взятие Азова и Кинбурна усилиями Леси и Леонтьева. Миних обвинял Леси, что тот не выслал ему провианта и не торопился догнать его со своим двадцатитысячным корпусом, Леси утверждал, что главнокомандующий отступил слишком рано.
В С.-Петербурге царило полное уныние. На просьбы о помощи Австрия отвечала одними обещаниями, и Анна с ужасом представляла себе, что станет с ее войсками, когда, кроме татар, им придется иметь дело с турками. «Выручите меня, – писала она Остерману, – и я осыплю благодеяниями вас и ваше семейство».^[274] Проклиная Миниха, Вешнякова и свою собственную слабость, допустившую опасное предприятие, вице-канцлер надеялся успеть избежать войны с Оттоманской империей. Пока еще не было официального разрыва; Вешняков оставался в Константинополе, и, несмотря на усилия Вильнёва, поддерживаемого Бонневилем, Порта склонялась к миру. Русский посланник пугал ее своим бахвальством. Он уверял в это самое время, что, гуляя по Пере, замечал, как весь народ расступался перед ним с необычайным почтением. И он повторял свой военный клик: «Вперед. Вы дойдете без боя до Константинополя!» Он держался настолько угрожающим и вызывающим образом, что в октябре 1736 г. турки, подобно людям, бросающимся в воду, чтобы избежать дождя, решились его отослать.
Теперь грозила неизбежная война, а между тем из Персии приходили в Петербург вести совсем неутешительные. Кули-Хан выражал свою готовность сразиться с Турцией, но «вовсе не намеревался совершать путешествие в Крым, добавлял он. У Австрии также находились все новые причины, чтобы откладывать посылку вспомогательного войска. Посланнику Анны в Вене, Ланчинскому, удалось с величайшим трудом добиться разрешения вернуть обратно хотя бы десятитысячный отряд, в настоящее время совершенно излишний на Рейне и стоявший в Богемии. Ему бесцеремонно возражали, что самой Австрии он может понадобиться против турок!
При таком критическом положении вещей начался поход 1737 г., когда, наконец, восторжествовали храбрость, упорство и счастливая звезда Миниха. Под Очаковом, как ранее под Хагельбергом, без припасов, без осадной артиллерии, без плана кампании, даже без объяснения, для чего он собрал здесь всю свою семидесятитысячную армию, рисковавшую умереть с голода, он приказал взять крепость приступом, послал на убой головные колонны, бросил шпагу в разгаре битвы и воскликнул: «Все погибло!» Но в эту самую минуту, пожар, вспыхнувший в городе, и взрыв двух пороховых погребов принудил турок к сдаче (2-го июля 1727 г.).^[275] Благодаря счастливой звезде немецкого кондотьера и России, в то же время австрийцы, решив исполнить данное обещание, отвлекли на себя лучшие силы Порты и ее генералов. Так восторжествовала «система Петра Великого» и его властный завет: «Не жалеть ни людей, ни денежных затрат, добиваясь намеченной цели; безгранично рассчитывать на богатство страны, на покорность и самоотверженность ее сынов». Миних даже не потрудился изучить крепость, не знал о существовании глубокого рва, заполнившегося тысячами солдатских тел. Они послужили мостом для остальных.
Победа опоздала. Уже в марте, Россия и Австрия, по обоюдному согласию, решили заключить мир и отправили депутатов в Немиров. Турецкие парламентеры сумели отлично воспользоваться жертвами, ценой которых досталась победа под Очаковом. Миних взял город, но потерял армию. Кроме того, в Боснии дела австрийцев приняли весьма дурной оборот. Остерман послал своим уполномоченным приказ добиваться отдельных условий мира, «потому что союзник был разбит». Но вполне основательно, да и вполне справедливо, турки не соглашались разделять при заключении мира тех, кого связывала война, и в октябре 1737 г. переговоры были прекращены. Месяц спустя в Вене, как и в Петербурге, решили прибегнуть к последнему средству – к вмешательству Франции.^[276]
Кампания 1738 г. была неудачна даже для русских. Не будучи в силах переправиться через Днестр, Миних утешал Анну, уверяя, что далее свирепствует чума. Но он должен был сознаться, что, отступая, ему пришлось бросить всю тяжелую артиллерию, и та же чума послужила предлогом к эвакуации так дорого доставшегося Очакова. Австрийский капитан Паради, прикомандированный к особе главнокомандующего, чтобы следить за его действиями, приписывал его неудачи перегруженными обозами, которыми была обременена армия. Простые гвардейские сержанты тащили за собой до шестнадцати повозок. За братом фаворита следовало до трехсот лошадей или волов, семь ослов, да три верблюда! Войскам удавалось тронуться в путь не раньше, как через два, три, а иногда и четыре часа после восхода солнца, а арьергард добирался до лагеря только с зарей.^[277] Подбодряемая и поддерживаемая ударами русского кнута и немецкими шпицрутенами, самоотверженность и покорность солдат не мешала дезертирству. У русского человека героизм и по настоящее время идет рука об руку с весьма развитым здравым смыслом. Люди умирали безропотно, когда требовалось, но и бежали также при первой возможности. Старые вояки и молодые рекруты дезертировали взапуски.^[278] Австрийцы в свою очередь, после блестящего начала, сдали Орсову туркам, угрожавшим даже Белграду.
В мае 1738 г. Остерман написал Вильнёву, что императрица, совместно с императором, уполномочивают его заключить предварительный договор, отказываясь при этом признать посредничество морских держав, принятое Австрией. В то же время, обмениваясь письмами с Флёри – кисло-сладкими со стороны кардинала – вице-канцлер соглашался признать за Францией право обиженной стороны, выслав, – первый – посланника в Париж.^[279] Флёри ему советовал избрать Вильнёва единственным парламентером – не договаривая, что в переговорах, уже начатых с целью спасти Белград, император поступил таким же образом, отстранив участие Англии и Голландии, протестовавших против такой обиды. Франция становилась полновластной распорядительницей переговоров. Но Порта оказывалась весьма несговорчивой. Напрасно ей предлагали уступку Очакова и Кинбурна. Возвращаясь к старинной политической теории: «пустыня-оплот», она требовала кроме того разрушения Азова. За спиной Вильнёва она пыталась столковаться с Россией через посредство князя Молдавского, Гика, но выставляла требования еще более значительные.
В 1739 г. в Петербурге решили действовать на пролом. Так как Австрия в свою очередь настоятельно требовала помощи, то был возбужден вопрос о пропуске через Польшу просимого военного отряда. Таким образом зародилась мысль воспользоваться тем же путем, гораздо более выгодным, для целой армии и этим было положено начало новому порядку вещей, превратившему территорию Республик в арену для борьбы ее соседей. В июле 1739 г. Миних воспользовался ею, чтобы без помехи перейти Днестр, вступить в Молдавию и грозить Хотину. Сераксир Вели-паша преградил ему дорогу под Ставучанами с тридцатью тысячами человек, укрепившимися на выгодной позиции, и положение русской армии казалось снова безнадежным. Останься она на месте, ей в будущем грозил голод, а для штурма ее построение в каре с обозом, запасами и артиллерийским нарком в центре, было по-видимому непригодным.^[280] Миних все-таки произвел атаку (17 августа 1739 г.). То было первое столкновение русских и турок в открытом поле, и оно обнаружило такое соотношение между силами, какого не подозревал Петр Великий. Понадобилось участие немца, чтоб открыть глаза его преемникам! Обманутые ложным маневром на левом фланге, турки открыли свой правый фланг и обратились в бегство при первом же натиске. Два дня спустя сдался Хотин. Победоносная армия перешла через Прут 12-го сентября в Яссах, где ее опередил Собесский, праздновала присоединение Молдавии к России. Но в тот же самый день Минин получил известие о заключении мира между Портой и Австрией. 10 июля австрийский генерал Валлис был разбит на голову при Дунае, потеряв двадцать тысяч человек, и Нейперг, заступивший его место с самыми широкими полномочиями начать переговоры, поспешил воспользоваться своим правом, уступив имперскую Валахию с Орсовой и Сербию с Белградом. Это не я, это Нейперг, писал Анне Карл VI, прося ее не нарушать прежний союз и выражая надежду, что после Хотина ей удастся заключить мир, не похожий на заключенный им.
Нейперг и Валлис были преданы суду, и первого, в Вене, обвинили в превышении предоставленных полномочий. Миних настаивал на продолжении кампании, но Остерман считал дело России проигранным. Истощение страны достигло крайних пределов. Вице-канцлер боролся еще некоторое время за сохранение Азова. Объявляя, что возлагает все надежды только на Вильнёва, он пытался в свою очередь вступить в тайные переговоры через «средство итальянского авантюриста Каниони, затем покорился. Азов подлежал уничтожению, а Анна даже не добилась признания за ней императорского титула. Россия совершенно бесполезно потеряла сто тысяч человек и уйму денег. Миних называл Вильнёва „изменником“; но более осторожный Вешняков говорил: «Это человек любезный, ума не слишком высокого, но здравомыслящей, требовать же того, чтобы французский посланник был более расположен к нам и более искренен с нами, чем с турками, мы не можем; это не соответствовало бы интересам его родины.
Русский историк, наиболее основательно занявшийся изучением этой эпохи, М. Кочубинский, не колеблясь, возлагает всю вину и всю тяжелую ответственность на Неплюева и Вешнякова, создавших войну, последствия которой предвидел Остерман «более русский по духу», на его взгляд, и бесспорно более предусмотрительный. Его соперник, немец Миних, по крайней мере не посрамил русского оружия и покрыл его славой на поле брани, плоды чего в недалеком будущем пожала Екатерина II. Таким образом два иноземных сподвижника Петра Великого во всех смыслах затмили его отечественных учеников.

IV

Анне и ее министрам оставалось лишь поздравить себя с избавлением от новой опасности, какой грозила им эта злосчастная война. В августе 1735 г. Бестужеву, их представителю в Стокгольме, удалось несмотря на усилия французского посла Кастежа «заключить со Швецией оборонительный союз. Кастежа был отозван, но оставил довольно сильную партию, преимущественно в рядах молодежи», «опьяневшей от французского вина», – по выражению Хорна, представителя русской партии, – а также среди дам. Графиня Ливен, графиня де ла Гарди и баронесса Будденброк отличались страстностью своих французских симпатий, тогда как в противоположном лагере едва ли не одна графиня Бонд увлекала за собой своих поклонников. За столом сторонники Франции и сторонники России выражали симпатии тостами в виде загадок:
«Was wir lieben» означало войну с Россией, a «Ich denke mir’s», – означало мир и дружественные отношения с этой державой. Ссоры и дуэли не перемежались. Молодые люди подносили дамам шарфы, служившие в виде шляп, табакерки и подушечки для булавок такой же формы, олицетворявшие собою мужественную храбрость, после того, как графиня де ла Гарди объявила поборнику союз с Россией: «Вы и ваши друзья ночные колпаки»! В конце 1736 г. «партия шляп» заволновалась по поводу предложений Турции, обещавшей широкие субсидии и дававшей слово, что не прекратить войны, пока Швеция не получит обратно все свои владения. Графу Горну, щедро награжденному Бестужевым, удалось отвести грозу. Но в 1738 г. сейм открылся при обстоятельствах, неблагоприятных для России. Кандидата этой державы в президенты сейма, Пальмфельд получил всего сто сорок голов, и кандидат Франции, Тессен, прошел подавляющим большинством. В тайной комиссии из пятидесяти членов Бестужев мог рассчитывать лишь на преданность пяти, шести человек. Новый французский посланник, граф де Сен-Северин очевидно брал верх. В июне визирь и Бонневаль обратились с новыми предложениями союза, и Бестужев посоветовал Остерману перехватить майора Сен-Клера, уполномоченного комиссией, членом которой он состоял, доставить ответ – благоприятный по подозрению русского посла. Он уверял, что шведский король и его министры отнесутся благосклонно к такому смелому шагу.
В действительности Сен-Клер вез лишь дубликаты депеш, отправленных через Марсель и содержавших в себе только поздравления, однако с поручением шведским агентам уговорить Порту продолжать войну.
В октябре Сен-Северин предложил субсидию в триста тысяч экю ежегодно при единственном условии, что в течение десяти лет Швеция не заключит союза ни с какой другой державой без согласия Франции. В этом была уже почти победа для России и во французской партии, горевшей воинственным пылом, раздался ропот неудовольствия, а русская партия упрекала Англию в том, что та не отразила щедрости Версальского кабинета. В С.-Петербурге не удовольствовались таким полууспехом, и на Кантемира было возложено поручение убедить Францию отказаться от поощрения шведских интриг в Константинополе, сделав в этом смысле официальную декларацию. «Так вы хотите, чтобы Вильнёва заключили в Семибашенный замок!» возразил Флёри: «Мы не вмешиваемся в дела Швеции в Константинополе, но вам придется удовлетвориться в этом отношении нашими словами». «Кантемир не настаивал; но в Петербурге сделалось известным, что Франция посылает эскадру в Балтийское море, а Бестужев! – отмечал тревожное вооружение Швеции. Этими обстоятельствами была решена судьба несчастного Сен-Клера, возвращавшегося в то время из Константинополя через Польшу и Саксонию.
Причины, вызвавшие это известное преступление XVIII века, до сих пор остаются неясными. Предупрежденные Бестужевым шведские министры хорошо знали, что офицер будет арестован, но они не предвидели, что его ожидает смерть. Распространившаяся в Стокгольме в июле 1739 г. весть об убийстве, вызвала там всеобщее возмущение, и канцлер Гилленборг, хотя принадлежавший в данное время к партии мира и союза с Россией, нашел, что за дело взялись очень неловко. Убийцы, капитан Куттлер и майор Левицкий имели форменное поручение от Миниха, паспорт от резидента императора в Варшаве, Кюнера, и приказ об аресте, выданный из «Оберамта» Верхней и Нижней Силезии. Министр Август III в Дрездене Брюль и русский посланник в Париже Кейзерлинг имели по этому поводу переговоры, причем последний уверял первого, что императрица будет благодарна за содействие предприятию. Разумеется, все и каждый складывали с себя потом ответственность за происшествие. Остерман притворялся страшно изумленным и полным искреннего негодования, называя поступок бесчеловечным и требуя колесования убийц. Брюль прикинулся совершенно ничего не подозревавшим и уверял в полнейшей непричастности Кейзерлинга, «питавшего такое отвращение к подобным злодеяниям, что теперь заболел от огорчения». В действительности ни в переписке обоих дипломатов, ни в других однородных документах, по крайней мере, из числа известных нам, не встречается никаких указаний на предполагаемое убийство. Сен-Клера было решено только арестовать и отобрать у него бумаги, и так как, по-видимому, с его стороны не последовало никакого сопротивления, то убийство является непонятным. С другой стороны нельзя допустить, чтобы Куттлер и Левицкий действовали самостоятельно, тем более что по возвращении в Петербург, по крайней мере последний (нам неизвестна судьба первого) не только не был колесован, но преспокойно жил, получая хорошую пенсию.^[281] В Петербурге и в Дрездене решили всю вину взвалить на Миниха; во всяком случае не надо забывать, что первоначальный план был русского происхождения, исходя от Бестужева.
Последнему приходилось раскаиваться об этом в Стокгольме. Офицеры гвардии угрожали ему кровавой отплатой. Он сжег свой архив с отчетностью о подкупах, окружил свой дом охраной, обратился к шведскому правительству с официальной декларацией в духе уверений, высказанных Остерманом, и все-таки вынужден был послать уведомление, что без решительной победы со стороны Миниха война неизбежна. Битва при Ставучанах и договоры Белградский и Константинопольский успокоили его тревогу. Партия войны обвинила Францию в измене, и русская дипломатия могла праздновать по праву новую победу, дешево купив неоцененный нейтралитет.

V

В Польше денежные затраты увенчались не меньшими успехами. При сравнительно небольших расходах, Кейзерлингу удалось образовать там могущественную партию, во главе которой стояли Понятовские и Чарторыйские. В то же время сто тысяч червонцев, одолженные Августу III, лучше саксонского оружия содействовали рассеянию конфедерации и в Дзикове. Примас, Теодор Потоцкий, заключенный в тюрьму, сопротивлялся вплоть до изъявления покорности своего кузена Иосифа Потоцкого, военного начальника партии Лещинского, затем, последовав его примеру, прибыл в Варшаву, чтобы представиться королю, и писал Анне, уверяя ее в своем «преклонении».^[282] В январе 1736 г. один из Огинских доставил Августу предложение польских и ливонских магнатов, последовавших за Станиславом в Кенигсберг: они соглашались вернуться на «умиротворительный сейм» под условием уплаты сделанных ими долгов. Новому королю это обошлось в десять тысяч червонцев, и Станислав вслед за тем отказался от престола. В марте он вернулся в Лотарингию. В июне «умиротворительный сейм» под председательством сторонника Лещинского, Венцеслава Бравцеского окончился благополучно, при помощи раздачи вакантных должностей, благодаря чему гетманский жезл достался Иосифу Полоцкому, а Люблинское воеводство вождю конфедератов, Адаму Торло. И когда король отправился в Дрезден, его сопровождал длинный поезд польских вельмож, пожелавших принять участие в предстоящих там празднествах. Между прочим был улажен Курляндский вопрос постановлением сейма, уполномочившего Августа передать инвеституру после смерти Фердинанда кандидату по собственному выбору. Таким образом, проект аннексии был оставлен, и Кейзерлингу в достижении такого результата, пожалуй, более всех содействовал Озаровский вернувшийся из Франции. Герцог Фердинанд умер в следующем году, а дальнейшая судьба герцогства известна! Польша не нашла возможным высказаться при подобных обстоятельствах. Новый коронный гетман должен был бы высказаться по поводу пребывания русских войск в Польше, где Миних расположился, как дома, но кроме полученной должности у этого магната были другие сильнейшие причины, обуславливавшие его молчание: часы в семьсот червонцев и обещанные двадцать тысяч червонных, кроме незначительных щедрот еще для жены, урожденной Мнишек, и тещи. А он обладал миллионным состоянием. Современные поляки считали за честь получать вспомоществование, как Озаровский гордился доступом в министерские передние. Свобода, перешедшая в распущенность, приводит к такому моральному вырождению. Примас Потоцкий получал также пенсию в 3 166 червонцев и тем обязался противиться предположениям союза с Турцией и новой конфедерации, которую затевал один из его родственников, Антоний Потоцкий, воевода Бельцский, по соглашению с прусским резидентом в Варшаве, Гофманом. В 1739 г. по предложению его, Потоцкий отправился в Берлин, где Фридрих Вильгельм приготовил ему блестящую встречу и обещал прислать конфедератам пятьдесят тысяч ружей.
То были последствия избрания Бирона в Митаве, что, однако, нисколько не помешало королю на смертном одре завещать сыну поддерживать союз с Россией. В действительности для Пруссии не оставалось выбора. Переговоры о заключении нового договора были уже начаты и, казалось, близились к концу, когда пришло известие о кончине императора Карла VI (20 октября 1740 г.). В это время Англия, заметив, что ее манеры держаться в стороне, давали слишком много преимуществ Франции, сама пошла на встречу Петербургу. Туда прибыл Финч с титулом посланника, а Кантемир, напрасно добивавшийся союза и признания императорского титула, был замещен в Лондоне князем Щербатовым. Просветлевший таким образом дипломатический горизонт затянулся вдруг тучами, скоплявшимися над Веной, между тем как, благодаря миру с Турцией, доставшемуся столь дорогой ценой, создавалось положение вещей весьма затруднительное и прискорбное.
Среди иллюминаций балов и маскарадов, устраивавшихся по этому доводу, чтобы создать иллюзию несуществующей радости, умы, мрачно настроенные, справлялись, не слышно ли о празднествах по случаю разрушения укреплений Азова! Транспарант, на котором огненными буквами было начертано: «Возвращенное спокойствие», вызывал насмешки. Предполагалось, что Порта ведет со Швецией переговоры, относительно возобновления враждебных действий по случаю событий, подготовлявшихся в центре Европы. На одном из придворных балов новая личность обратила на себя всеобщее внимание и вызвала тревожные толки. Все заметили танцевавшего с Елизаветой менуэт кавалера, присутствие которого бросалось в глаза, настолько от него отвыкли. То был новый французский посланник де ла Шетарди. Всем было известно, что во время войны он горячо ратовал в Берлин против интересов России. Зачем он явился в Петербург? Некоторые оптимисты льстили себя надеждой, что теперь он хлопочет о предотвращении конфликта со Швецией. Но общее недоверие брало верх и имело за собой слишком много оснований. Ближайшему будущему – когда наступило время внутренних смут – предстояло раскрыть тайну нового пришельца, намеревавшегося сыграть роль, в то время как разразившаяся буря смела с дороги людей, сохранивших, – несмотря на жестокие испытания, ответственность за которые нельзя, не нарушая справедливости возлагать на них, и на промахи, важность которых преувеличивалась, – доселе почти в неприкосновенности наследие, случаем порученное их охране.
Испытания и промахи зависали от сцепления обстоятельств совершенно ускользавших от их контроля. Огромная еще плохо налаженная машина, которой им предстояло руководить, не была их созданием, так же, как не в их власти было изменить опасное направление, какое принял ее бег. Они сдерживали ее, подмазывали колеса, старались обходить рытвины. Большего с них нельзя было требовать. И, между пропастями, они падали сами жертвами губительного соблазна власти. Но чтобы нестись таким образом навстречу полным опасностей приключениям, разве сами они не должны были быть авантюристами? И в этой роли Остерман – так как в сущности он заправлял всем, как в делах внутренних так и внешних, – разве не стоил Меншикова?

VI

Вообще в делах внутренних и в делах внешних, старания его и его сотрудников были направлены к упрочению приобретенного, в пределах результатов достигнутых и границ установленных во время великого царствования. Так в Малороссии, после нескольких колебаний, система чистой и простой аннексии, принятая Петром I, восторжествовала над бессильными попытками автономистов. В январе 1734 г. воспользовались смертью гетмана Апостола, чтобы вручить управление страной временной комиссии, состоявшей из трех великороссов и трех малороссов. И само собой подразумевалось, что временность продолжилась до бесконечности. Местное население успокоилось на обещаниях и не шевельнуло пальцем. Вначале видимость сохранялась весьма тщательно. Жителям Киева было предоставлено право выбирать себе голову; принимались лишь необходимые предосторожности, чтобы выбор пал на человека, преданного правительству. И когда истина проскальзывала как в 1739 г. устами Миниха, который во время заседания верховного суда, происходившего в Глухове, угрожал судьям Сибирью, кнутом, виселицей, а когда ему указали на закон, сказал: «Плуты его выдумали и плуты им пользуются!» Дело шло об одном из его поместий. Но коллеги фельдмаршала обыкновенно держались скромнее.
Труднее была задача на востоке обширной империи – на границе Урала. Там пришлось столкнуться с упорным сопротивлением диких инородцев, одинаково непокорных силе и убеждению. Пытались их подчинить, «вооружить киргизов против башкир», и некоторое время такая политика удавалась Кириллову, присланному построить крепость на берегах Оры – будущий Оренбург. В 1735 г. этот энергичный, но жестокий начальник края уже мечтал покорить Ташкент с будущим русским Туркестаном и открыть России дорогу в Индию. Возмущение башкиров оборвало эти честолюбивые мечты. В стычке с драгунским полком, они убили полковника и захватили обоз. Для их усмирения был прислан А. И. Румянцев, который, как сторонник воздействия гуманными мерами, поссорился с Кирилловым, и мятеж, на время подавленный, снова вспыхнул, благодаря этим несогласиям. В Петербурге приняли сторону Кириллова, но карательная и разрушительная экспедиция, проведенная в 1736 г. с неумолимой суровостью, не помешала мятежным вспышкам со стороны побежденных. После новой попытки умиротворения, предпринятой с некоторым успехом Татищевым в 1737 г., князю Урусову пришлось в 1740 г. усмирять вновь вспыхнувшее восстание.
Далее на восток царствование Анны увидало новое торжество политики распространения: первое китайское посольство, в ответ на посольство Владиславича (см. выше), было отправлено к Петру II, но прибыло в Москву лишь в феврале 1731 г., уже после смерти императора. По-видимому, его миссия сводилась к простой любезности. Правда, Тредиаковский в одной из своих од приписывал ему намерение просить Россию, чтобы она не смотрела на Небесную империю как на свою данницу. Это значило, конечно, забегать слишком сильно вперед! Но мысль поэта любопытный признак полноты, какой достигли в национальном сознании понятия подобного рода.
Нельзя поставить в упрек немцам, называйся они Остерманом или Минихом, чтобы они чинили препятствия таким стремлением. Эмиссар, поддерживавший в это время сообщение между Петербургом и Пекином, наблюдая за ходом караванов по теперешнему Среднеазиатскому пути, не был русским. Его фамилия была Ланг. Имя говорит само за себя.

I. Утро при дворе Анны Иоанновны. – Картина живописца Якоби. – Два фасада царского жилища. – Интимная обстановка. – Обитатели. – «Зверинец». – Слуги и шуты. – Придворные шуты во Франции и в России. – Шико и Балакирев. – Князь Квасник. – Его свадьба. – Ледяной дом. – Наружное убранство. – Нарушение обычаев. – Подражание западным образцам. – Организация двора. – Приемы. – Балы. – Театр. – Новая роскошь. – Сохранившаяся грубость обычаев под европейским лоском. – Нравы и чувства. – II. Общественный строй. – Простой народ и аристократия. – Переходная эпоха. – Типы прошлого и настоящего. – Василий Головин. – Его карьера и удаление. – Наследственная эксцентричность. – Причины непосредственные и отдаленные. – Нарушение морального равновесия. – Вековая отчужденность. – Отсутствие общения между различными слоями общества. – Их антагонизм. – Отсутствие руководящего принципа. – Преобразовательный фермент, проникнувший с реформой. – Стремление к эмансипации. – Действие в обратном смысле новых законодательных мероприятий. – Окончательное установление крепостного права. – Как оно содействовало развитию местного самоуправления в народной среде. – Общий баланс. – III. Болезнь Анны Иоанновны. – Вопрос о престолонаследии и регентстве. – Интриги Бирона. – Двусмысленное поведение Остермана. – Вмешательство Миниха. – Объявление фаворита регентом. – Смерть императрицы.

I

Художник Якоби выставил в Петербурге лет тридцать тому назад весьма любопытную картину, изображавшую утро при дворе Анны Иоанновны в 1740 г. Императрица, страдающая недугом, вскоре сведшим ее в могилу, лежит в постели. Жена Бирона подносит ей лекарство. Бирон стоит у изголовья в небрежной позе и чистит ногти. Ушаков нагнулся к государыне и шепчет ей на ухо новость тайной канцелярии. Калмычка-карлица, Буженинова, сидя на полу около кровати, следит глазами за придворными шутами, играющими посреди комнаты в чехарду. На спину согнувшегося пополам старика, князя А. М. Голицына вспрыгнул его товарищ по дурацкому колпаку, князь Волконский и в свою очередь служит подставкой для веселой физиономии Балакирева, между тем, как четвертый игрок, граф Апраксин, неловко растянулся на полу. Около двери один из соперников Балакирева, Педрилло, упражняется на скрипке, другой, д’Акоста, подбодряет игроков ударами кнута, в чем ему помогает маленький Бирон. Анне, по-видимому, зрелище предоставляет мало интереса, но окружающее ее общество хохочет во все горло. Мы видим красавицу Наталью Лопухину, предназначенную судьбой такой ужасной участи, и около нее графа Левенвольда, ее любовника, и принцессу Гессен-Гонбургскую. Она прекратила свою игру в карты и аплодирует, а далее, в глубине комнаты, другая группа, где бросается в глаза Анна Леопольдовна, будущая регентша, маркиз де ла Шетарди и Лесток, – разделяет их восторг. В стороне граф Миних и князь Трубецкой одни сохраняют важный вид и, по-видимому, беседуют о делах. В углу, рядом с клеткой с попугаями поэт Тредиаковский с видом скромным и терпеливым ожидает слушателей для своей новой оды, рукопись которой он держит. Но даже его сосед, черемис в национальном костюме и негритенок не обращают никакого внимания на его тщедушную особу. Но без сомнения, она не ускользнула от острого взгляда человека, остановившегося на пороге; и окидывающего все собрание неодобрительным взглядом! Это Волынский.
Обстановка передана довольно точно и требует от меня лишь несколько пояснительных слов. Действие происходит в новом Зимнем дворце. После коронации Анна сначала поселилась в Кремле, в довольно удобном помещении старинного Потешного дворца, расположенного там. С наступлением лета, она переехала в Измайлово, а в это время в Кремль же, по соседству с арсеналом, итальянский архитектор Растрелли выстроил новый деревянный дворец, названный Анненгофом. Императрица переселилась туда в октябре 1730 г. Но вскоре Головинский дворец, окруженный парком, где она иногда устраивала празднества, настолько ей понравился, что она приказала Растрелли построить по соседству другой деревянный Анненгоф, который был окончен к следующему лету, и там она провела даже зиму, до переезда в Петербург в 1732 г. Более в Москву она не возвращалась. В Петербурге она поместилась в доме графа Апраксина, завещанного адмиралом Петру II. Она его расширила и превратила во дворец, названный новым Зимним дворцом, старый же, где скончались Петр I и Екатерина I – современный Эрмитаж, – был предоставлен в пользование придворного штата.^[283]
Вскоре оба жилища наполнились многочисленными обитателями. Частный штат императрицы, установленный по примеру современного барского обихода, только в весьма увеличенном размере, удвоился двором по образцу европейскому. В первом больше всего места занимали животные, в особенности птицы, воспитываемые и дрессируемые немцем Варлендом. Иногда для ее величества вдруг сразу требовалась сотня соловьев, пятьдесят зябликов, пятьдесят овсянок, пятьдесят снегирей, пятьдесят лесных канареек, пятьдесят чижей и двести коноплянок. Попугаи, менее многочисленные, пользовались особым уважением. Клетки виднелись почти во всех покоях дворца, а в одном из внутренних садов в «зверинце», содержалось еще большее количество пернатых, иногда выпускаемых на свободу, и тогда императрица стреляла в них из ружья, или из лука. Под угрозой каторжных работ воспрещалось охотиться на пространстве тридцати верст в окрестностях столицы. Для царских охот собирали со всей России медведей, волков, кабанов, оленей, лисиц. В 1740 г. Москва выслала Петербургу шестьсот живых зайцев и в том же году князь Кантемир купил в Париже для государыни тридцать четыре пары такс за тысячу сто рублей, и тогда же князь Щербатов приобрел в Лондоне шестьдесят три пары собак гончих, борзых и легавых. С 10 июня по 26-е августа в списке добычи, убитой только ее величеством значилось: девять оленей, шестнадцать косуль, четыре кабана, волк, триста семьдесят четыре зайца, шестьдесят четыре диких утки и шестнадцать морских птиц.^[284] Мечтая произвести в России революцию или возложить на свою голову корону, Волынский, по должности обер-егермейстера, не отказывался от забот о царской псарне.
В императорских покоях сука Цитринка пользовалась уходом родовитого князя, и в придворном уставе перечислялись качества и количество блюд, приготовляемых для всех царскими поварами и отпускаемых под квитанции.
Что касается людского персонала, то штат, мужской и женский принадлежал ко всем слоям общества. Карлики и карлицы, горбуны и многочисленные калеки обоего пола, на что указывают их прозвища (Безножка, Горбушка) ютились рядом с шутами и шутихами, дураками и дурами, калмыками, черемисами, неграми. Вся эта публика держала себя весьма свободно с лицами, посещавшими двор, но относительно императрицы была подчинена довольно строгому этикету. После продолжительной болтовни, длившейся несколько часов, Чернышовой, самой многоречивый из приживалок, а потому пользовавшейся особой благосклонностью, случилось устать настолько, что она не в состоянии была держаться на ногах. «Облокотись на стол, Авдотья Ивановна», сказала ей милостиво государыня, эта девка тебя прикроет вместо ширм, и я ничего не увижу».
Игра в чехарду составляла, как известно, обычную принадлежность придворных развлечений, в которых участвовали даже во Франции царедворцы XVI века, а с точки зрения нравов, что касается России, должно постоянно подразумевать возврат назад по крайней мере на два столетия. Шико был настоящим джентльменом. Выходки его русских собратьев при дворе Анны Иоанновны, даже рассматриваемые в такой исторической перспективе, поражают своим грубым и пошлым характером. Шико может быть обязан преданию или Дюма-отцу частью своего ума, проницательного и остроумного. Но я не думаю, чтобы Генриху IV доставили удовольствие проказы, какими Балакирев и его сотоварищи потешали Анну Иоанновну. Одной из самых приятных ей было садиться на корточки при проходе государыни в церковь и кудахтать, как курица, снесшая яйцо. Случалось также, что императрица приказывала некоторым дуракам становиться вдоль стен, повернувшись спиной, а остальным поручалось награждать своих товарищей пинками. Забава часто кончалась кровопролитной дракой. На ином поле брани проливал свою кровь Шико. Подражая богохульным фантазиям своего дяди, государыня придумала для членов шутовского братства орден св. Венедикта, напоминавший собой знак отличия Александра Невского. Генрих IV не дошел до этого, несмотря на свое еретическое происхождение.
Официально шутов числилось шесть: Балакирев и д’Акоста, перешедшие по наследству от Петра Великого, новый чужеземный Шут Педрилло и три представителя местной высшей аристократии: Апраксин, Волконский и Голицын. Шико был лишь гасконским дворянином, но в России ту же должность занимали члены княжеских фамилий. У Иоанна Грозного был дурак князь Гвоздев, убитый им в шутке, и естественно, что ввиду общей тенденции своей политики Анна в этом отношении еще более распространяла данный обычай. Тем более что, как везде в должности этой, по местным понятиям, не заключалось ничего унизительного. Некоему Ивану Андреевичу Жировому-Засекину было даже даровано дворянство в 1676 г. за заслуги, оказанные им при отправлении этой обязанности.^[285]
Балакирев принадлежал по происхождению к мелкому дворянству. Ранее он состоял толковником при монастыре и в 1718 г. прибыл в Петербург учиться инженерному искусству, но сумел лишь пристроиться к челяди Екатерины I, и Мопс пользовался им, как посредником, для обделывания своих делишек. Отметив Балакирева ранее за веселый нрав, Петр I, тем не менее отправил его в застенок, где ему пришлось под кнутом искупить свои услуги «прекрасному камергеру». Екатерина I вернула его с каторги, а Анна Иоанновна назначила на должность, где ему предстояло прославиться. Но большинство анекдотов, ходивших на его счет, вымышлены или заимствованы из истории шутов польского двора.
Д’Акоста, португальский еврей, начал свою карьеру маклером в Гамбурге, перешел на службу русского резидента в этом городе, увезшего его с собой при возвращении в Россию. Подобно большинству своих соотечественников он говорил на многих европейских языках, чем обратил на себя внимание Петра. Приблизив его к своей особе, царь развлекался с ним диспутами о сравнительных достоинствах Ветхого и Нового Завета.
Педрилло, действительное имя, которого Петр Мира, уроженец Неаполя, прибыл в Петербург в качестве комического певца и первой скрипки итальянской оперы. Поссорившись с капельмейстером, он нашел себе приют среди шутов, и Анна, кроме того, сделала своим излюбленным партнером за игорным столом. Он обыкновенно держал банк для государыни, нажил на этом состояние и воспользовался им, чтобы удалиться. Жена его была чрезвычайно некрасива. «Правда ли, что ты женат на козе», спросил у него однажды Бирон. – «Правда, и на днях ей предстоит родить. Надеюсь, что ваша светлость удостоит ее своим посещением и не забудет обычного подарка на зубок новорожденному». Анна пожелала, чтобы туда отправился весь двор и, в назначенный день, застали Педрилло в постели рядом с козой в пышном наряде, в кружевах и лентах. Шут исполнял также поручения императрицы: приглашал итальянских певцов и певиц, скупал драгоценности и дорогую мебель за границей. В 1735 г. когда испанцы заняли Тоскану, он написал «от имени императрицы» Гастону Медичи, обещая ему пятнадцатитысячный русский отряд с авангардом из казаков или калмыков, в обмен на подходящее количество данцигской водки, «самой крепкой», добавляет он, «той самой, которою ваша светлость имели обыкновение напиваться в Богемии». В то же время, чтобы помочь денежным затруднениям, угрожавшим лишившемуся своих владений герцогу, он ему предлагал продать крупный бриллиант, который желала иметь императрица, и во всяком случае эта часть переписки была вполне серьезной.
Я остановился на минуту на этих фигурах, потому, что они тесно сливаются с умственной и моральной средой, в которой развились. Личности трех остальных современных шутов в этом отношении еще более поучительны.
Князь Никита Федорович Волконский занимал видное положение, при Петре I и Екатерине I, благодаря своей жене Аграфене Петровне Бестужевой, умной, честолюбивой и энергичной женщине, о которой я уже упоминал. В то время она возбудила против себя неудовольствие Анны Иоанновны, в чем ей пришлось так сильно раскаиваться после неожиданного возвышения бывшей герцогини Курляндской, что она умерла с горя в 1732 г. Анна тогда вызвала в Петербург ее мужа, проживавшего в деревне, где по своему слабоумию он творил бесчисленные сумасбродства, и «ввиду милости» позволила ему себя увеселять». Так как он старательно исполнял свои обязанности, то она поручила ему еще надзор за Цитринкой, «не лишая его камергерского сана».
Граф Алексей Петрович Апраксин, приемник адмирала, боевого соратника Петра I, был обязан милости такого же рода сочетанием в своей особе камер-юнкерства, полученного им еще при дворе Екатерины I, с должностью, в которой блистал Педрилло. По-видимому, он весьма хорошо с ней освоился, пользуясь довольно значительными щедротами из сумм Преображенского полка, переносившего со своей стороны безропотно такой дележ. Женатый на Голицыной, он имел тестем князя Михаила Алексеевича, внука несчастного возлюбленного Софии; Петр I разжаловал его в рядовые, и с большим трудом ему пришлось добиваться майорского чина. Михаил Алексеевич Голицын, после смерти в 1729 г. своей первой жены, урожденной Хвостовой, получил разрешение на заграничное путешествие, влюбился в итальянку низкого происхождения и перешел в католичество. Вернувшись в Россию в 1732 г., он проживал в безвестности в Москве, скрывая жену и свое совращение. Похождения его, однако, в конце концов получили огласку, и Голицыны разразились кликами возмущения. Из простого любопытства Анна пожелала видеть виновного, пришла в умиление от его глупости и вручила ему пальму первенства среди своих патентованных «забавников». «Он всех их побил», писала она с восхищением Салтыкову, благодаря его за присылку такого бесподобного экземпляра. «Если вам попадется второй такой же, не забудьте меня известить!» Женитьба и переход в католичество нового шута были объявлены попросту недействительным, и никогда более ему не суждено было увидать свою итальянку. В 1735 г. последняя проживала в Москве в крайней бедности, не имея трех рублей, чтобы заплатить за квартиру за год, и говорила посетителю: «Если бы черт дал мне денег, я бы продала ему душу». Год спустя черт явился под видом Ушакова, и она бесследно исчезла. Сын, которого она имела от князя Голицына, вероятно умер ребенком, потому что о нем не упоминается ни в одной генеалогии. Отец же исполнял двойную обязанность при дворе Анны Иоанновны, подавая государыне квас. Отсюда произошло название «Князь-Квасник», встречающееся даже в официальных документах.
Эти профессиональные шуты находили себе многочисленных соперников и подражателей среди лиц, имевших доступ ко двору. Генерал-лейтенант П. С. Салтыков отличался своим искусством складывать из пальцев фигуры и вертеть правой рукой в одну сторону, а ногой в другую. Анна Ивановна, прозванная Бужениновой в честь ее любимого кушанья буженины, старая калмычка, страшно уродливая, не имела соперниц по причудливым гримасам и кривляньям. Однажды, шутя, она выразила желанье выйти замуж. На следующий день Голицын был предупрежден, что государыня нашла ему невесту и принимает на себя расход по свадебной церемонии. По этому поводу возникла мысль о знаменитом «Ледяном доме», принадлежавшая, кажется Татищеву, над исполнением которой трудилась целая комиссия под председательством Волынского.
Здание из ледяных глыб, поливаемых горячей водой, было построено на Неве между Зимним дворцом и Адмиралтейством. Длина его равнялась десяти саженям, ширина трем саженям и высота пяти саженям. На вершине его красовалась сквозная галерея, украшенная колоннами и статуями. Крыльцо с перилами, вырезанными изо льда, вело в прихожую, освещенную четырьмя окнами, и разделявшую дом на две половины: с одной стороны находилась спальня с занавесками, матрасом, одеялом и подушками из льда. В камине пылали глыбы льда, облитые керосином.
Любопытно, что минеральное масло, согласно указаниям современных описаний этой царской затеи, употреблялось уже в то время, тогда как в обыденный обиход оно вошло лишь в середине XIX века.
Уборная, обставленная таким же образом, довершала эту половину апартаментов. В другой помещалась гостиная, где в часах просвечивал механизм сквозь прозрачные ледяные стенки; игральный столик с картами и марками, статуи и разнообразная мебель, вырезанная также изо льда, создавали иллюзию роскошного убранства. Затем шла столовая с богато изукрашенным поставцом: с посудой, чайным сервизом и набором всевозможных кушаний, сделанных так же искусно изо льда и выкрашенных в натуральные цвета. Перед домом шесть ледяных пушек и две мортиры на таких же лафетах, стреляли шестифунтовыми бомбами. Два дельфина извергали потоки воспламененной нефти. Слон выбрасывал струю воды в двадцать четыре фута высоты и рычал, для чего внутри его был посажен человек. Две пустые, освещенные изнутри пирамиды служили для показывания картин комичных и непристойных, и такие же картины показывались в окнах дома, блестяще освещенного по вечерам. Наконец, в соседнем строении находилась баня, выстроенная так же из льда, куда допускалась публика.^[286]
Этому дому предстояло служить брачным чертогом для Голицына и выбранной ему государыней невесты. По приказу ее величества все народности, обитающие в империи, были приглашены прислать своих представителей на свадьбу, назначенную на 6-е февраля 1740 г.^[287] После брачного обряда, совершенного как всегда в церкви, двинулся поезд ряженых наподобие того, каким любил забавляться Петр I. Азиаты, черемисы, самоеды, камчадалы, якуты, киргизы, калмыки, финны, одетые в свои национальные костюмы, ехали на лошадях, оленях, быках, собаках, козлах свиньях, играя на всевозможных инструментах, впереди клетки, с молодыми, укрепленной на спине слона. Под предводительством Татищева поезд прошел перед царским дворцом, по главным улицам города, и остановился в манеже герцога Курляндского, где был устроен обед из напитков и кушаний в соответствии с национальностью гостей. Тредиаковский прочел пьесу в стихах; перед императрицей и ее двором всевозможные пары исполняли свои народные танцы, затем с наступлением вечера, вновь составленный поезд направился к «Ледяному дому, горевшему огнями, окруженному пламенем. С большими церемониями молодых уложили в постель, а у дверей была доставлена стража, чтобы не давать им уйти до рассвета».^[288]
Князь-квасник и его супруга пережили это испытание. После смерти Анны, в 1741 г. они получили разрешение уехать заграницу, где калмычка вскоре умерла, оставив мужу двух сыновей: князя Алексея, не оставившего потомства и князя Андрея, женатого на Хитрово и сделавшегося родоначальником многочисленного семейства. Женатый сам в четвертый раз на Хвостовой, от которой имел трех дочерей, князь-квасник дожил до глубокой старости (1778 г.).
Таков был вид этого московского двора и процветавших при нем удовольствий, – прямое продолжение старинного уклада жизни в Кремле, только в более широких размерах и с отпечатком развращенности, чему преобразователь первый подавал пример.
Другая же сторона, благодаря естественному довершению реформы, знаменовала собой окончательный разрыв с прежними обычаями отвергнутому Петром, но неизбежному в царствование женщины, вдовы немецкого принца. В Митаве Анна стремилась подражать в широком образе жизни современным немецким дворам, в свою очередь сходившим с ума от Версаля. В Москве Лирия уверял, конечно, допуская преувеличение, что блеск французского двора, запечатлевшийся в его памяти, померк в сравнении с празднествами, беспрерывно устраиваемыми государыней со дня ее восшествия на престол. Но ни у Петра II, ни у Екатерины I не было двора в буквальном смысле этого слова, с его сложным устройством и декоративной пышностью, принятой в западных странах. Петр I уничтожил до последней возможности все, составлявшее величавую и торжественную обстановку его предшественников, не заполнив ничем образовавшуюся пустоту. Он жил в маленьком домике, совершал свои поездки в одноколке. За исключением нескольких заметанных должностей камергеров, все приходилось создавать вновь, и Анна не преминула это сделать. Она назначила множество придворных чинов и приемы в определенные дни; она задавала балы и устроила театр, на подобие королевского. На празднестве по случаю ее коронации, Август II прислал ей из Дрездена несколько итальянских актеров, и они поняли, что ей необходимо иметь постоянную итальянскую труппу. Она ее выписала в 1735 г., и два раза в неделю «интермедии» чередовались с балетами. Там фигурировали воспитанники кадетского корпуса, обучавшиеся под руководством француза, учителя танцев, Ландэ. Затем появилась итальянская опера с семидесятью певцами и певицами, под управлением французского композитора Аралия.
Императрица не понимала по-итальянски, Тредиаковский переводил для нее текст, и она следила за спектаклем по книжке. Но даже и это не приохотило ее к театру. Склад ее ума и воспитание делали художественные наслаждения недоступными для нее. Бирону пришла счастливая мысль пригласить из Лейпцига немецкую труппу, и грубые фарсы, разыгрываемые ею, возымели у императрицы ожидаемый успех. Особенно она смеялась, когда на сцене появлялась палка. Но скоро началась борьба между этим новым элементом и франко-итальянским, находившим себе покровителя в Рейнхольде Левенвольде, старавшемся выставить себя человеком с изящным вкусом. Смерть Анны упрочила окончательную победу за французами и итальянцами.
В то же время в высших слоях общества начинала развиваться и распространяться необычайная роскошь. Древнебоярский наряд был богат, но служил нескольким поколениям. Введя европейский костюм, Петр I вместе с тем подавал пример чрезвычайной простоты. При Анне появилась мода. Бирон любил одни светлые цвета, а Левенвольд – золотые вышивки. Начали разоряться, заказывая их в Лионе. Было запрещено приезжать ко двору два раза в одном платье. Старики, вроде Остермана, появлялись в розовых камзолах. Тратя три тысячи в год на платье, нельзя было одеваться изящно, и гардероб г-жи Бирон оценивали в пятьсот тысяч рублей.^[289] В столе была также введена невиданная до тех пор утонченность. При Петре Великом простая, т. е. водка, употреблялась всегда в обильном количестве. Во время царствования Анны сцены пьянства сделались редки при дворе. Они вызывали в ней слишком неприятные воспоминания. Но французские вина – шампанское и бургундское – стали появляться часто на столе, вместе с изысканными блюдами. Во многих домах был введен обычай держать открытый стол, и странным образом, этот гостеприимный обычай западного происхождения принял вид национальной оригинальности. Дома в то же время делались обширнее, появилась английская мебель красного дерева, зеркала и обои. Роскошные экипажи, золоченые кареты с бархатной обивкой, стали появляться в большом количестве. Петр I запретил игру даже в армии. Анна, не любившая карты, тем не менее сочла нужным иметь свою партию, как королева в Версале. Она старалась не проигрывать крупных сумм и никогда не брала выигранных ею денег, но на соседних столах рисковали целыми состояниями. В конце своего царствования императрица сама была испугана результатами этого внезапного вторжения чужеземных нравов и старалась бороться с ним издаваемыми законами. Золото и серебро были изгнаны из мужского и женского наряда. Но привычка уже усвоилась, и неумолимая мода находила остроумные способы не выпускать своих жертв.
Но из-под западного лоска постоянно проглядывали черты необразованности, первобытной грубости и дикости. На придворных балах, несмотря на все старания Ландэ, менуэт чередовался с национальной пляской. Гвардейские унтер-офицеры со своими женами и даже некоторые придворные отличались в ней.^[290] На февральских празднествах 1740 г., о которых упоминалось выше, во время фейерверка, ракеты нарочно пускали в ряды зрителей, и официальные «С.-Петербургские Ведомости» сообщали об этом в следующих выражениях: «Слепой страх овладел толпой; она заколыхалась и обратилась в бегство, что послужило к радости и забаве высокопоставленных лиг, двора Ее Величества, присутствовавших на празднестве».
Датский путешественник Хавен упоминает о привычке русских дам того времени умываться раствором кампешевого дерева в водке… и затем выпивать остаток. Рассказывают, что даже женщины из простонародья придерживались этого кокетства и нередко на улицах встречались нищие, просившие две копейки «на румяна». Подражание французским модам стало всеобщим, но летом нередко можно было встретить «мадам», поднимающую обшитую позументом юбку над голыми ногами.
Хавен не принадлежит к числу хулителей всего. Так, например, он защищает русского крестьянина от обычного обвинения в неопрятности, которое слышалось тогда так же, как теперь. Датский же путешественник, напротив, находит его более опрятным, чем крестьян других стран. Он говорит о крестьянах, что они ленивы, спят после обеда, но вместе с тем красивы, сильны, преданы и послушны. Вообще его мнение о русских довольно определенно высказывается в следующем анекдоте: француз, немец и русский пили вместе, и в стаканы их попали мухи; француз вылил свое вино; немец вынул муху пальцем; а русский выпил все, чтобы ничего не терять. Далее Хавен говорит, что русский более еврей, чем все евреи мира, в том смысле, что в нем больше, чем в каком-нибудь народе развита коммерческая жилка. Дайте два рубля крестьянину, он тотчас заведет лавочку и в несколько дней удесятерит свой капитал.
В этом отношении мемуарам Хавена противоречит один современник, автор тоже весьма интересных записок. Во время пребывания русских войск в Польше, его поразила неопрятность солдат. Их внешний вид, одежда и пища показались ему в одинаковой мере «отталкивающими»; а субалтерн-офицеры в этом отношении мало чем отличались от своих подчиненных.^[291] Можно допустить со стороны поляка некоторую пристрастность; но личные наблюдения за последнее время дадут возможность многим моим читателям решить этот вопрос самим. Роскошь рядом с нищетой и внешний блеск, скрывающий грязь, до сих пор еще остаются характеристическими чертами общественной жизни в славянских странах. Во времена Анны интимные нравы даже высших классов были далеки от какой-либо утонченности и действительного комфорта. В имении у своего свекра Наталья Долгорукая спала со своим молодым супругом на сеновале.
Императрица не любила, чтобы напивались в ее присутствии. Но в других местах празднества быстро переходили в попойки, как прежде, и пьянство иногда делалось обязательным. В мае 1732 г., описывая праздник, данный в императорском московском дворце в годовщину коронации ее «величества, Салтыков пишет Бирону:^[292] «28 апреля здесь торжествовали в доме Ее И. В-ства обретающиеся в Москве архиереи и господа министры, и генералитет, и дамы, и лейб-гвардии полков штаб и обер-офицеры, также и других полков штаб-офицеры и статские чины. Обедали и все веселились довольно и очень были шумны, так что их насильно на руках снесли, а иных развезли. Однако ж все по благости Божией благополучно. Токмо в то число Федор Чекин был неспокоен. Как еще сидел за столом, то он многого не пил, и которые офицеры подносили, пришли ко мне и сказали, что он, Чекин, не пьет, и я ему сказал: „Ведаешь ли ты, что ты в доме Ее И. В-ства, а не хочешь пить и сказываешь, что будто вино худо. Ведь ты это зашел не в Вотчинную коллегию и не на Каток“.^[293] И оное я ему сказал для того, что он часто живет в Вотчинной коллегии и кабаке, который рядом и называется Каток, а он стал со мной в спор говорить и хотел браниться, только я с ним браниться не хотел в доме Ее В-ства и в такой торжественный день». В конце концов Чекина удалили.
Чувствительность, надо сказать, была наравне с нравами, и этим можно объяснить покорность, с которой переносилась дерзость какого-нибудь Бирона. Князь Шаховской возмущался казнью Волынского, но фаворит назначил его полицмейстером, любезно принял и угостил кофеем, и благородное негодование как рукой сняло. После смерти Бирона начальником полиции сделался Наумов, и Шаховской согласился стать его подчиненным. Сам Татищев, при случае исполнял обязанности полицейского и почти палача, когда не устраивал маскарады.^[294] А между тем и тот и другой принадлежали к избранному обществу.

II

О правах простого народа в эту эпоху нам мало известно. Свидетельства редких современников, обративших свое внимание в эту сторону, весьма противоречивы; а сам народ при своей неграмотности, не оставил никакого памятника о своем житье-бытье, своих взглядах и чувствах. Можно догадываться, что они исходили на господствующие и поныне в провинциях, наиболее отдаленных от центров цивилизации, т. е. стояли на весьма низкой степени интеллектуального развития и отличались нравственной грубостью: всюду дикость, ограниченность и суеверия. В 1737 г. в Москве вспыхнула заразная болезнь; народ приписал ее присутствию слона, которого ночью ввели в город,^[295] и Локателли, современное письмо которого считалось отголоском кружка Волынского, так объясняет эту черту: «Представьте себе жителей этого большого города (Москвы) недавно основавшимся поселением лапландцев, самоедов и остяков, считающихся самыми глупыми племенами севера. Однако не думайте, чтобы такая параллель была верна во всех отношениях: москвитяне стоят гораздо выше всех этих народов».
Принужденное Петром Великим стать грамотным, т. е. выучиться по крайней мере читать и писать, дворянство, напротив, завещало нам многочисленные записки, где отразились без прикрас его ум и характер. Для этого класса царствование Анны было временем переходным. В рядах дворянства мы видим еще старинных вельмож, носителей титулов, имеющих после реформы лишь историческое значение – стольников и окольнических не согласившихся пожертвовать своими бородами, игнорирующих Полтаву, но рассказывающих о походе на Чигирин, в котором они принимали участие при Феодоре Алексеевиче. Они жили во дворах, обыкновенно состоявших из нижнего этажа, где помещалась кухня и кладовая, и второго этажа с двумя покоями, разделенными сенями. В одном из них стольник жил летом; в другом – зимой. Менее зажиточные довольствовались еще более скромными жилищами, ограничивавшимися всего двумя комнатами – кухней и жилым покоем. Молодое поколение состояло, почти исключительно, из лиц, служивших в армии при Петре. Они брились, одевались по-французски, были образованы и имели более широкие взгляды, но нравы от того не смягчились. Они более выносливы и закалены. Один, например, вспоминает, что царь под Нарвой соблаговолил отрезать ему ножницами два пальца на руке, оторванные шведским ядром и повисшие на коже.
Придать характерам и всему складу человека подобный особенный отпечаток могла только одна война! Прочтите записки Василия Васильевича Головина.^[296] Шестнадцати лет он должен был отправиться в Петербург, чтобы, наравне со многими другими молодыми людьми подвергнуться там как бы экзамену или смотру в присутствии царя. Вследствие этого смотра, «меня грешного, – пишет он, – на мою беду отправили в заморские края». Т. е. в Амстердам. Четыре года спустя, поучившись в Голландии, он поступил в Морскую академию, основанную в Петербурге. Дисциплина там была строгая. Живущие находились под неусыпным надзором. В класс надзиратель приходил с бичом. Днем и ночью воспитанники должны были нести караул. За малейший проступок полагалось наказание батогами или кнутом, смотря по возрасту провинившегося. В случаях вины более важной – прогнание сквозь строй – два, три раза по всему полку, а в полку считалось три тысячи человек. Учение было не замысловатое, но затруднялось схоластическими приемами и новизной официального языка, самим профессорам понятного только в половину. Василий Васильевич заболел от всего этого и получил отпуск на год, женился и затем снова принужден был вернуться в школу еще на пять лет. В 1720 г., благодаря неусыпным хлопотам и влиянию родственников, он получил должность камер-юнкера при Екатерине I. Но, будучи замешан в придворную интригу, он вскоре был арестован, подвергнут пытке и в 1725 г. сослан. Екатерина I, вступив на престол, вернула ему свободу, но в 1736 г. он попал снова в руки Ушакова. Тут он познакомился с дыбой, кнутом, горячими угольями, прикладываемыми к окровавленному телу, и чисткой ногтей раскаленными булавками. «Такого-то числа, – записал он, – мне грешному почистили ногти и искалечили меня». И тут же прибавляет: «Слава Богу, теперь мы спасены». Эго следует понимать так, что за огромную сумму его жене удалось получить для него разрешение уехать в его имение, Новоспасское.
В этом мирном уголке, где окончилась его жизнь, он представлял любопытную смесь европейской культуры и суеверной набожности, подозрительной трусости и вспышек дикости, граничившей с помешательством. Поднявшись до рассвета, он служил со слугой утреню, затем выслушивал отчеты домоправителя, бурмистра и старосты, о которых старая служанка должна была докладывать по раз установленному церемониалу. – «Во имя Отца, Сына и Святого Духа», – говорила она, отворяя дверь перед пришедшим, на что те должны были отвечать: «Аминь». Она продолжала: «Входите с кротостью, смирением, осторожностью и осмотрительностью, с чистым сердцем и молитвой на устах, чтоб дать отчет и получить приказания господина. Кланяйтесь пониже его милости и смотрите в оба».
– Слушаем, матушка.
Они переступали порог, согнувшись в три погибели, желали доброго здоровья барину и каждый день слышали в ответ:
– Добро пожаловать, други, не знавшие пытки, казни, испытаний и наказаний. Все ли благополучно?
Доклады начинались в определенных выражениях библейского оборота. Надо было, например, доложить о любимой кошке хозяина, затянувшейся в петле, желая попробовать рыбы, предназначавшейся для барского стола. Сообщали о ее преступлении, но скрывали смерть, и барин, раздумав и снова вспомянув свое тяжелое прошлое, распоряжался сослать виновную. Затем женщина приговаривалась к тому же наказанию за то, что по ее вине произошел пожар. Вследствие этого происшествия Василий Васильевич приказал, чтоб вся дворня готовила себе обед в одной общей кухне. А так как дворни насчитывалось до трехсот человек, то приказание оказывалось невыполнимым, но барину до того не было дела. По окончании докладов подавали чай с новыми, не менее сложными церемониями; затем Василий Васильевич отправлялся к обедне, вернувшись, плотно завтракал, а скоро после того садился за обед. Торжественно благословленная священником, семейная трапеза часто состояла из сорока блюд и продолжалась три с половиной часа. Каждое блюдо готовил отдельный повар, подававший свое произведение сам при бесконечных поклонах. За столом служили лакеи в красных камзолах и пудре. По выходе из-за стола, Василий Васильевич ложился спать до следующего утра. Но укладывание тоже представляло собой целую церемонию. Прежде всего барин приказывал закрыть ставни, и во время этого читались молитвы; те, кто были заняты снаружи, отвечали помогавшим им в комнатах. При слове аминь занавески спускались с шумом. Тогда появлялись утренние докладчики за новыми приказаниями, но иногда одними и теми же.
– Слушайтесь барина: сторожите, не спите до зари; обходите дом; прилежно стучите в колотушку, трубите в рог, трещите трещотками, бейте в набат; по углам не зевайте; смотрите, чтоб птицы не летали, чтоб не кричали, маленьких детей не пугали, чтоб барской штукатурки не клевали, на крышах не сидели и по чердакам не летали. Смотрите же, ребята!
– Слушаем, батюшка!
Особенные распоряжения существовали относительно кошек Василия Васильевича. Их было семь; на ночь их привязывали к стаду с семью ножками, и к каждой из кошек была приставлена особая женщина. Приказав этим нянькам, чтобы вверенные им животные не нарушали барского покоя, Василий Васильевич закрывал глаза. Минуты, когда он задремал, ждали, и тотчас на дворе поднимался страшный шум трещоток и колотушек, обыкновенно будивший его. Часто он уже не засыпал более и проводил ночь в чтении жизнеописания Александра Великого, или его катали по комнате в кресле на колесах, и он повторяли громко, переходя от фортиссимо к пианиссимо: «Брат Сатаны, отыди от мене; удались в места пустынные, в леса дремучие, в пучины, куда свет Божий не достигает!» В то же время он отмахивался от злых духов гусиным крылом.
Так продолжалось больше сорока лет. Василий Васильевич дожил до 1781 г., никогда не прибегая к очкам при чтении и разгрызая орехи зубами, пока в один прекрасный день его не поразил удар. После него осталось восемь сыновей и десять дочерей.
Подобные личности были явлением обыкновенным в этой среде. Они встречаются и в позднейшее время, воплощая в себе кастовые черты. Демидов, или как запросто называл его Петр Великий, Демидыч, знаменитый тульский фабрикант оружия, разбогатевший и получивший дворянство в царствование преобразователя, был человек уравновешенный и без претензий. Внук его уже ставший в ряды аристократии, принял от нее тотчас склонность к чудачествам. Однажды он пригласил к обеду одно высокопоставленное лицо, случившееся проездом в Москве. Лицо это в последнюю минуту прислало извинение, что не может быть. Демидов приказал посадить на предназначенное для гостя место свинью и сам с поклонами прислуживал ей. Это не помешало повысить портрет Демидова в одном из учреждений Императрицы Екатерины II, как благотворителя, а Московский университет имел в нем одного из своих ревностных покровителей. Подобное явление отчасти объясняется нарушением нравственного равновесия, вызванным слишком быстрым поглощением плохо согласованных между собой цивилизующих элементов; но есть причины более отдаленные и глубокие: во-первых, деспотизм, выносимый с одной стороны, а затем проявляемый в свою очередь одним и тем же классом; и во-вторых, вековое отчуждение от прочего народа, в котором этот класс жил. Что бы ни говорили, не одни только преобразования были причиной этого отчуждения между высшими и низшими слоями общества, так резко бросающегося в глаза теперь. Оно без сомнения, усилилось в ту эпоху под влиянием поверхностной, быстро нахватанной культурности, наложившей отпечаток западноевропейских взглядов и нравов только на верхние слои общества; но в сущности это отчуждение всегда существовало. Еще задолго до преобразования, внутренний строй этого общества создал пропасть между барином и мужиком. Существование первого, разделенное между церковью, где он проводил половину дня, и пирами и охотой, которым посвящал остальное время, было совершенно чуждо второму. Своеобразные общественные и экономические условия исключали всякое посредничество между владельцем земли, являвшейся единственным источником дохода, и обрабатывающим эту землю. Барин с одной стороны, раб – с другой. Свободных профессий не существовало. Не было третьего сословия, которое имело свои корни в народных массах, а верхушками касаясь высших слоев общества, служило бы связующим звеном с рабами. Привязанному к земле, впряженному в соху, приравненному к рабочей скотине, мужику некогда было ходить к обедням и вечерням что составляло одну из привилегий барина, внося таким образом даже в храм это разделение и придавая ему еще больше резкости.
Заметьте притом, что до XVII века, среди постоянной политической и социальной анархии, такое разделение классов строго определялось правом сильнейшего. С IX века уже «Русская правда» (собрание законов) допускала, чтобы неоплатный должник делался рабом заимодавца, чтобы человека неспособного самого зарабатывать себе пропитание постигала та же участь: на него надевали ключ, как знак слуги. Когда в XVII веке укрепившаяся на прочных основаниях центральная власть справилась с анархией, закон о податях зиждился на тех же основаниях или скорее подкрепил их. Чтобы владелец земли мог платить следуемый с него налог государству, надо было, чтобы эта земля была обработана – и явилось крепостное право, прикрепление к земле со всеми его последствиями.
Здесь не было никакого принципа смягчающего эти последствия способного ослабить созданный ими антагонизм. На Западе, церковь, в течение веков имела по меньшей мере, умеряющее влияние. В древней Москве, так же, как и в современной России, церковь до последнего времени была только собранием священников и монахов, крупных земельных собственников, а следовательно владельцев многих крепостных. Она никогда не представляла собой ни интеллектуально смягчающего начала, ни возвышающего принципа. Поп Сильвестр, самый просвещенный из духовных лиц своего времени, сводил религию к исполнению богослужебных обрядов. Загляните в Домострой; прочтите в романе Лескова описание сильно идеализированного современного священника Туберозова: вы не увидите ни единого порыва к добрым делам.^[297]
Другие источники нравственности, ума, свободы, развившиеся за поздний период в Западной Европе, отсутствовали в России до самого начала XIX века. Не было школ, не было литературных течений – всюду молчание и мрак.
Конечно, реформа Петра Великого внесла в так сложившееся общество сверху фермент экономического, умственного и социального переворота; но только через полтора века, в 1861 г., созрели плоды освобождения: процесс шел чрезвычайно медленно. Уже с этого времени, в общем определилась эволюция, которая должна была привести к освобождению сословия; но одно только дворянство сначала воспользовалось этой эволюцией, а положение крестьянина только ухудшилось. Возложив на земельных собственников сбор подушной подати, указ 1731 г. шел в разрез с освободительной тенденцией, благодаря которой пять лет спустя дворянство избавилось от вечной военной службы. Помещики могли оставаться в своих имениях; но, будучи ответственными за уплату подушной подати, они требовали, как необходимого противовеса более полного подчинения тех, кто, работая, позволял им выполнять их новые обязанности. И последовательные указы доставили им победу, все более и более ставя крестьянина в зависимость от земли, превращая его во внешний знак богатства, в ходячую монету. Стали считать число крепостных душами; душами платили взятки. Но и это с некоторой точки зрения было уже успехом: создался движимый капитал. До тех пор самое государство платило своим слугам землями, за неимением свободных денег, а владельцы в свою очередь, раздавали земли монастырям, чтобы получить царствие небесное. Но скоро на путь этого прогресса стала сознанная необходимость прикрепить вид богатства, подвижность, которая грозила отнять у земли ценность, получаемую ею только от этого подвижного капитала. И таким образом, крепостное право приняло, благодаря новым законодательным мерам, тот отвратительный облик, который мы видели в детстве, а Радищев так красноречиво отметил в своем разговоре с крестьянином, встретившимся ему на петербургской дороге:
– Да как же вы живете, когда обязаны ходить на барщину каждый день, даже в воскресенье работать на барина?
– А ночи на что?..
Картина получается очень похожая на ту, в которой один современник рисует – положение дел Франции во времена Лиги, в XVI в.:
«Недалеко от городов и укрепленных мест, крестьяне, которым посчастливилось раздобыть несколько мер ржи, собирались по трое и по четверо, как совы, впрягались в соху и в темноте, молча, точно тати, сеяли этот скудный посев».
Но тогда страна была на военном положении. Перенося в нормальную жизнь происходившие от этого условия существования и распространяя их на самый многочисленный класс населения, между тем как привилегированное меньшинство приняло преждевременно все наиболее утонченные формы современной жизни, мы увидим, что Россия XVIII и XIX века представляла зрелище возмутительное в другом отношении.
Общенародная поговорка: «Нет худа без добра», по-видимому, получила в этом случае совершенно неожиданное подтверждение. Ставя крестьянина еще в более обособленное положение, чем положение занимаемое его барином, – потому что государство и двор заставляли последнего приходить в соприкосновение с внешними влияниями – этот режим способствовал созданию в народной среде привычки к самоуправлению и сравнительной независимости, подобных которым не встречается нигде и никогда ни в одном европейском государстве. Кроме барщины, военной службы и подати, в сфере своих личных интересов крепостной был вполне предоставлен самому себе; он мог устраивать эту сторону своей жизни по своему усмотрению, и демократический строй сельских обществ, представляющий одно из любопытных явлений современной России, есть следствие этой исторической особенности, точно так же, как развитие в этих маленьких республиках некоторых добродетелей, духа здоровой инициативы и оригинальности национального характера, которым высшие классы, по-видимому, не одарены в той же степени.
Трудно было бы приписать Анне Иоанновне этот косвенный, отдаленный результат. С общественной и экономической точки зрения царствованию Анны Иоанновны можно скорее подвести следующий итог: по ревизии 1722 г. из шести миллионов жителей Великороссии, 172 тысячи, т. е. 2,9 % принадлежали к промышленному и торговому сословию. Переписи же 1742 и 1747 годов указывали всего 195 тысяч этой категории на шесть миллионов четыреста тысяч всех жителей – следовательно 3 %. Т. е. развитие почти не шло вперед.
Как я уже сказал, это царствование вследствие причин, которые я пытался выяснить – было временем «топтания на месте».

III

Анна слегла 5 октября 1740 г. и уже не вставала. Вопрос о престолонаследии после ее смерти в принципе был решен уже в 1731 г. высочайшим манифестом, назначавшим наследником престола будущего сына племянницы императрицы, имевшей всего тринадцать лет и еще не выданной замуж. Все подданные должны были присягать этому, еще не существовавшему наследнику. Мать его перешла в православие только через два года после этого, и стала называться уже не Елизаветой – Екатериной – Христиной, но Анной Леопольдовной. В то же время шталмейстер Карл Левенвольд, которому было поручено отыскать жениха для нее, объезжал германские дворы и вернувшись, предложил маркграфа Карла прусского или принца Антона-Ульриха Бевернского из Брауншвейгского дома, зятя наследного принца Прусского. Лично, Левенвольд отдавал предпочтение второму, и его мнение взяло верх, несмотря на протест Остермана, стоявшего за прусского принца.
Россия, как известно, породнилась с Брауншвейгской семьей – тогда разделявшейся на четыре ветви: Бевернскую, Бланкенбургскую, Вольфенбюттельскую и Люксенбургскую – через замужество Алексея Петровича (в 1709 г.) с принцессой Вольфенбюттельской. С этих пор Петр I, Петр II и сама Анна давали пособия некоторым членам этой семьи, очень нуждавшейся. В Антоне-Ульрихе не было ничего привлекательного – ни ума, ни внешности. Он так не понравился увидавшей его Анне, что она, по-видимому, вовсе не стала спешить осуществлением плана, привлекшего неудачника – Антона-Ульриха в Россию. Однако она удержала его при своем дворе, назначила его командиром кирасирского полка, с которым он отправился в турецкую кампанию и отличился под Очаковым; но о замужестве с ним племянницы императрица не заговаривала, а после смерти Левенвольда проект, по-видимому, был совершенно оставлен. Бирон относился к Антону явно враждебно, что способствовало возникновению слухов о соперничестве, о которых я уже упоминал. Дело приняло еще худший оборот, когда австрийский двор, желая положить конец ходившим слухам и приобрести Антону-Ульриху поддержку фаворита, выступил с проектом женитьбы молодого Бирона на одной из Вольфенбюттельских принцесс. Бирон отказался: очевидно он метил выше!
Впоследствии, в своей автобиографии он отрицал, чтобы домогался для сына руки Анны Леопольдовны, и когда в 1739 г. Анна Иоанновна почувствовала первые приступы недуга – болезни почек, осложнившейся критическим возрастом – от которого больше не оправилась, он, по-видимому, уже не препятствовал так долго откладываемому счастью принца Брауншвейгского. Отношения между фаворитом и молодой четой были холодные; но так как императрица желала этого союза – вероятно за неимением лучшего – то Бирон не препятствовал, скрывая про себя истинные мотивы, руководившие им.
Таким образом Анна Леопольдовна вышла замуж за человека, не пользовавшегося ее симпатией и не имевшего определенного положения. Один Остерман стоял за то, чтобы Антону дан был титул великого герцога, но его не послушались. Входя в возраст, сама Анна Леопольдовна очень много теряла в глазах императрицы, не находившей в ней ни красоты, ни ума. Это была толстая немка, довольно ограниченная, чувственная и апатичная, но не злая. В сущности, Анна Иоанновна остановила свой выбор на ней, чтобы устранить Елизавету, которую терпеть не могла; и этой причины было достаточно, чтобы она не изменила ни в чем своего первоначального решения. Она только не торопилась привести его в исполнение. В 1740 г. у Анны Леопольдовны родился сын, окрещенный Иваном Антоновичем, которому, по-видимому, суждено было со временем сделаться царем русским. Императрица очень радовалась его рождению и привяла его на свои руки. Русские имели бы право спросить, почему этот чистокровный немец, брауншвейгец по отцу, мекленбуржец по матери, родственный Романовым по бабке, был призван управлять ими, и по какому праву Анна Иоанновна сама царствовавшая по милости Голицына и четырех Долгоруких, могла назначить себе преемника. Но кто бы мог оспаривать это право! Итак, Ивану Антоновичу суждено было стать императором. Но кто будет управлять вместо него? Ему было всего девять месяцев. Анну Иоанновну, по-видимому, это не озабочивало ни прежде, ни теперь. Она боялась смерти и избегала всего, что могло напомнить ей о мрачной развязке. Но вокруг нее вопрос о регентстве волновал всех. Можно себе представить всеобщий страх, когда болезнь императрицы приняла внезапно серьезный оборот. Бирон поспешно отправил ездового к обер-гофмаршалу Левенвольду. Оба немца спрашивали друг у друга: «Что делать?» Не зная, чтя предпринять, они решили собрать наскоро Кабинет. Но Остерман по обыкновению, сказался больным. Левенвольд бросился к «оракулу» и привез совет, который не мог удовлетворить фаворита. По своей привычке вице-канцлер говорил много, но решительно невозможно было догадаться, что собственно он желал сказать, и наконец закончил: «Если быть наследником Ивану Антоновичу, так матери его, Анне Леопольдовне, надо быть правительницей, а при ней быть Совету, в котором может присутствовать и герцог». После того приехал Черкасский, а за ним новый член Совета, заменивший Волынского. То был креатура фаворита, Алексей Бестужев-Рюмин, уже прежде награжденный за донос в деле Милашевича, местом министра в Копенгагене. Между тем фаворит говорил с императрицей, но дела не подвинул. Государыня и слышать не хотела о назначении Анны Леопольдовны не только преемницей своей, но даже регентшей.^[298] Об Антоне-Ульрихе не могло быть и речи. Императрица считала его человеком глупым. Между тем назначить правителя было необходимо. На ком же мог остановиться выбор?
Снова сочли нужным обратиться к Остерману за советом, и на этот раз к нему отправился Черкасский с Бестужевым. Дорогой они рассуждали о том, почему фаворит высказывается так нерешительно. Уж не желает ли он, чтобы выбор пал на него самого?
– Отчего бы и не так? – сказал Черкасский.
– Так в чем же дело? – ответил Бестужев.
Однако Остерман взглянул на это иначе. Назначение малолетнего Иоанна было делом решенным, так как об этом объявлено манифестом, которого императрица очевидно не желала уничтожать. Оставалось, следовательно, только сделать путем документа, решение официальным, и вице-канцлер брал на себя его составить. Вопрос же о регентстве надо было предоставить решению государыни. Подданным, а особенно немцам, мешаться в это не следовало.
Дальнейший ход этой путаницы передается разноречиво. Вот, по-видимому, наиболее достоверный рассказ. Вернувшись из дворца, Черкасский и Бестужев нашли у Бирона Левенвольда и Миниха. Черкасский тотчас же передал, на чем они сошлись с Бестужевым по дороге к Остерману. Тут же Бестужев подтвердил тоже; но только что он произнес роковые слова: «Кроме вашей светлости, некому быть регентом», как ему стало страшно, и он начал путаться и заговорил по-немецки: «Разумеется, не без ненависти будет в других государствах, ежели обойти мать и отца». «Разумеется», – подтвердил фаворит и ждал. Но никто не смел произнести ни слова. Видя затруднение Бирона и боясь, что скомпрометировал себя, Черкасский начал шептать на ухо Левенвольду. «Что вы шепчетесь, говорите громко!» – сказал тот, и Черкасский начал вслух представлять о необходимости избрания Бирона в регенты. Миниху оставалось только одобрить.^[299] И так дело было решено тремя немцами и двумя русскими иностранного происхождения; они распоряжались будущностью страны, как будто последняя была их собственностью, и притом все пятеро говорили на языке иностранном – единственном понятном будущему регенту.
Решено было собраться на следующий день, чтобы составить новый манифест о назначении наследника; но сочли нужным призвать к совету и других знатнейших людей. Бестужев привез, Ушакова, Трубецкого и Куракина. Но за ночь передумали. Сам Бирон полагал, что следует приготовить императрицу к мысли о подобном регентстве. Он чувствовал со стороны Миниха глухую враждебность, что делало его еще более опасным. А «оракул» все молчал. Так что, наконец, вовсе и не стали говорить об этой части вопроса и составили только манифест о назначении наследником Иоанна Антоновича.
Когда Анна Иоанновна подписала поднесенный ей манифест, она знаком отпустила всех и удержала при себе одного Бирона. Но тут, выходя из спальни и держась за ручку двери, Миних остановился и решился сказать: «Милостивая императрица, мы согласились, чтоб герцогу быть нашим регентом: мы просим о том всеподданнейше».
Один из врачей императрицы, португалец Рибейра, только что перед тем уверил Анну, что ей гораздо лучше и что она может выздороветь. Миних, как ловкий дипломат, придумал эту демонстрацию, чтобы выйти из двусмысленного положения и подладиться к фавориту, не обязывая себя ни к чему.
Анна Иоанновна молчала, но когда фельдмаршал вышел, она спросила:
– Что он сказал?
– Я не слыхал, – отвечал Бирон.
Он видел, что плод еще не созрел, но не стал терять времени, и в тот же день один из его доверенных, барон Менгден, отправился к Бестужеву и заявил ему: «Если герцог регентом не будет, то мы все пропадем! А ведь герцогу самому о себе просить нельзя – так нельзя ли об этом как-нибудь стороной просить ее величество».
Бестужев целую ночь просидел над сочинением указа о регентстве Бирона, а так как диагноз Рибейры, по-видимому, подтверждался, то сам Остерман отправился во дворец и горячо поддерживал проект. Однако Анна Иоанновна не спешила дать своей подписи. Она положила бумагу под подушку, отослала вице-канцлера и прочих, не проронив ни слова о своих намерениях, а затем, оставшись с глазу на глаз с Бироном, спросила его, как накануне.
– Тебе это нужно?
Он молчал, и она не прибавила ничего. Прошло несколько дней, и императрица не возвращалась к этому вопросу. Между тем временное улучшение ее здоровья прекратилось. По просьбе фаворита, Бестужев сочинил позитивную декларацию, от имени Сената и Генералитета якобы просящих государыню «обеспечить мир стране, поручив регентство Бирону». Его заботами высшие чины приглашались небольшими группами, и Миних подписался первый, между тем как главный заинтересованный делал вид, что ничего не знает.
– Что им всем надо? – спрашивал он.
Но и эта бумага скрылась под подушкой императрицы, как первая. Анна Иоанновна не сознавала приближения смерти. Племяннице, спросившей ее, не желает ли она пособороваться, она отвечала сердито: «Не пугай меня!» Напрасно Менгден пытался выдвинуть самого Антона-Ульриха или его жену, чтоб они поддержали это, якобы «желание всей нации». И тот и другой отказались, говоря, что никогда не вмешивались в государственные дела. Самые невероятные известия и предположения ходили по городу. Мардефельд доносил своему правительству, что в регентстве примут участие по крайней мере двенадцать человек; что фаворит не будет в числе их, но удалится в Курляндию, и Россия, к великой выгоде своих соседей, не будет иметь возможности вмешиваться в европейские дела. Ему уже мерещилась новая Польша на берегах Невы, и наследник Фридриха-Вильгельма разделял его радость.^[300]
Таким образом настало 16 октября, когда Рибейра и его товарищи объявили, что положение императрицы безнадежно. Она послала за Остерманом, долго совещалась с ним, затем позвала Бирона и показала ему столь давно ожидаемую подпись. Говорят, будто она не скрыла от него своего мнения, что подписала его погибель. Другие же утверждают, будто она, напротив, сказала ему, «не бойся!» Обыкновенно слова, которыми обмениваются любящие, ускользают от историка, и я не ручаюсь за безусловную достоверность приведенного на основании свидетельства одного из действующих лиц. Если Бирон в своих записках не привел слов «не бойся», то это, может быть от того, что он не знал по-русски; но это обстоятельство могло быть также причиной, что таких слов вовсе не было сказано.
Отдав наследие Петра Великого после своей смерти в руки иностранцев, как отдавала его уже в течение своего царствования, Анна Иоанновна, однако, доказала в последние минуты, что в ее жилах текла русская кровь. Она сумела умереть лучше, чем жила. На другой день после беседы с фаворитом, она призвала духовенство и просила читать отходную. Высокая фигура Миниха привлекла между присутствующими внимание уже затуманивавшегося взора. Как будто желая примирить с будущим регентом этого опасного врага, она обратилась к нему в последний раз со словами: «Прощай, фельдмаршал! Простите все!» – повторила она еще и испустила дух.^[301]

I. Бывший фаворит у власти. – Мирное начало регентства. – Мнение современников. – Мардефельд. – II. Первые мероприятия регента. – Милости. – Попытки приобрести популярность. – Проявления враждебности. – Борьба с Брауншвейгской фамилией. – Столкновение. – Видимая победа регента. – Сближение с Елизаветой. – Проекты союза с Голштинским домом. – Катастрофа. – III. Миних у Анны Леопольдовны. – Подготовляемое покушение. – Ужин у регента. – Неожиданность. – Заключение Бирона в Шлиссельбург. – Его процесс. – Смертная казнь, замененная пожизненной ссылкой. – В Пелыме. – В Ярославле. – Переход Гедвиги Бирон в православие. – Судьба Курляндского герцогства. – Возвращение Бирона в Митаву. – Его отречение. – Смерть. – Его потомство.

I

«Семнадцать лет деспотизма и девятимесячный ребенок, который может умереть кстати, чтобы уступить престол регенту!» – так характеризует Мардефельд положение дел, показавшее, как неверны были его предположения,^[302] высказанные в письмах к Фридриху.
Он ничего толком не знал, и это еще больше возбуждало его досаду. Он сравнивал Бирона с Кули-Ханом, однако находил в обстоятельствах, сопровождавших его назначение правителем, нечто утешительное и возбуждающее надежды. «Принимая в соображение, что он оскорбил императорскую фамилию и принца Брауншвейгского в частности, позволив ему повидаться с ее императорским величеством во время ее болезни всего один раз; что нация его ненавидит; что те, кто, по-видимому, держит его сторону и способствовали его возвышению, делали это только в личном интересе и намереваясь восстановить республиканский образ правления, свергнув своего благодетеля, к чему Швеция доставила возможность… можно предположить, что Бирон только потому вознесен фортуной так высоко, чтобы потом очутиться тем ниже… Все умы восстановлены против узурпатора, и гвардейские солдаты открыто заявляют, что будут сносить регентство только до похорон их „матушки“, а многие говорят, что лучше передать власть в руки оставшихся потомков Петра I. Все простые солдаты стоят за Елизавету».
Если верить этому пророку, предсказанный им переворот мог совершиться тотчас же, по крайней мере в пользу Антона-Ульриха, если бы только принц догадался воспользоваться расположением к себе гвардейских офицеров. Но по совету императорского резидента он слишком поспешно отказался от этой поддержки.^[303]
Подобную досаду, высказанную человеком, еще недавно мечтавшим о превращении России в другую Польшу, можно счесть почти за похвалу новому правительству. Очевидно Мардефельд не находил его способным осуществить преждевременно возложенные им на него надежды. Но, если дипломат и оказался более дальновидным в своих настоящих предположениях о будущем столь неожиданно установленного правительства, то начинания последнего, по-видимому, ничем еще не оправдали его предсказания. Бирон принял бразды правления самым мирным образом. По кончине императрицы он как бы погрузился на несколько минут в глубокую печаль, но затем выпрямился и распорядился достать указ о регентстве. Покойная императрица приказала запереть его в ларец с бриллиантами, стоявший возле ее постели, ключ от которого был у одной из ее приближенных. Вице-канцлеру было поручено прочесть его; но слезы душили Остермана и князю Трубецкому, генерал-прокурору, пришлось заменить чувствительного старика, находившего возможность хитрить даже со смертью. Его окружили: только один принц Брауншвейгский с женой стояли в стороне, как бы относясь безучастно к происходившему.
– Вы не желаете выслушать последнюю волю императрицы? – громко спросил Бирон, обращаясь к герцогской чете.
Антон-Ульрих вздрогнул, как будто намеревался ответить, но затем покорно присоединился к остальным.
На следующий день малютку-Ивана перевезли с большим торжеством в Зимний дворец. Шествие открывал эскадрон гвардии; за ним регент пешком шел впереди кресла, на котором несли кормилицу с ребенком на руках. Принцесса-мать ехала в парадной карете с Юлией Менгден, фрейлиной, сделавшейся скоро ее фавориткой. И самому Мардефельду пришлось написать: «Все русские отправились в Зимний дворец и поздравляли регента, целуя у него руку или полу мантии. Он заливался слезами и не мог произнести ни слова… Спокойствие полное: так сказать, ни одна кошка не шелохнется».^[304] Новый английский министр Финч со своей стороны писал, что гусарский полк, проезжая по Гайд-парку возбуждает больше шума, чем эта перемена правительства.^[305] Впрочем, все это было весьма естественно. Со времени Екатерины I верховная власть, наравне с царским жилищем, казались доступными всем. Туда входили, как на мельницу.
Сенат назначил регенту 500 000 рублей в год и постановил именовать его высочеством. Впрочем, он пожелал, чтобы этот титул был дан и Антону-Ульриху. Однако отец и мать императора должны были удовольствоваться 200 000 рублей в год. На ектеньях был принят следующий порядок: император, принцесса-мать, цесаревна Елизавета и регент. Елизавета протестовала напрасно. Кое-кто удивлялся, почему в манифесте о назначении наследником Иоанна Антоновича, в случае его смерти ему должны были наследовать братья его от того же брака, но ни в каком случае не сыновья, могущие родиться у Анны Леопольдовны от другого брака. Таким образом предпочтение отдавалось не потомству царя Иоанна Алексеевича, но Антона Брауншвейгского, и могла прерваться последняя связь этой династии с домом Романовых. Но разве не делалось уже в продолжении 15 лет, что кому приходило в голову? Точно также был предусмотрен случай, если бы Бирон сложил с себя звание регента. Члены Сената, Кабинета и Генералитет должны были позаботиться о его завещании. О Синоде не упоминалось ни слова. Однако пришлось обратиться к нему, чтобы он подтвердил титул высочества, данный регенту. Этот вопрос о титулах озабочивал Мардефельда. «Называйте их как им вздумается», решил Фридрих, написав на полях; Подевильс же придал этому выражению более дипломатическую форму.^[306] Император получил официально титул Ивана III, как третий царь этого имени, так как его предшественники до Ивана Васильевича были только великими князьями. Впоследствии Ивана Антоновича неправильно называли Иоанном VI.

II

Курляндский дворянин сомнительного происхождения, сделавшийся на семнадцать лет, по вычислению Мардефельда, неограниченным властителем России, более неограниченным и законным, чем Меншиков – вчерашний фаворит и сегодняшний регент не обладал даже способностями временщика – своего предшественника – и не оказал России таких услуг, как тот. Единственное право его было основано на позоре Анны, пример которого она безнаказанно давала с высоты престола и которым загрязнила колыбель, где покоилась будущность империи. Бирона считали человеком способным, но он проявил до сих пор свою способность только в придворных интригах. Говорили, что он жесток; и может быть преувеличивали его ответственность в кровавых драмах только что окончившегося царствования. Перед ним преклонялись потому, что в нем соединялись два элемента – самовластие и грубая сила, сделавшиеся со времени Петра Великого принадлежностью верховной власти. Анна согласилась накинуть на этого искателя приключений порфиру, скроенную из занавесей ее алькова; гвардия не препятствовала: теперь все было для всех. И разве не безразличным являлось для этого войска, где половина офицеров были немцы, что Бирон станет во главе правительства, оспариваемого в продолжение десяти лет четырьмя или пятью немцами? Бирона не любили, но разве имелся на лицо кто-нибудь любимый? Может быть Елизавета? Уже в продолжение десяти лет она только и делала, что меняла любовников, выбирая их иногда в таких низких слоях, что сама затруднилась бы сделать их официальными фаворитами. И чтобы обратить на себя внимание, ей следовало выдвинуться, проявить энергию и честолюбие. Она же, по-видимому, только и знала одни удовольствия, забывала из-за них все, и ее также забывали. Между Остерманом, Минихом, Левенвольдом и другими, составлявшими противовес влиянию Бирона, он еще, в сущности, не встал во весь свой рост. Теперь настало время доказать себя за работой.
Он начал милостями, отменяя приговоры о смертных казнях, смягчая наказания. Он призвал обратно ко двору князя Александра Черкасского. Тредиаковскому из конфискованного имения Волынского выдано 360 р. – сумма равная его годовому жалованью. За этим следовали распоряжения, клонившиеся к снисканию популярности: манифестом предписывалось строгое соблюдение законов строгая справедливость в применении правосудия; подати был уменьшены (на 17 коп. с души); часовым в зимнее время приказано давать шубы, «ибо в морозное время они без шубы претерпевают великую нужду». Бирона-фаворита упрекали в роскоши; Бирон-регент запретил носить материи дороже 4 рублей за аршин.
Но более серьезные задачи требовали его внимания, как извне, так и внутри государства, и неизвестно, оправдал ли бы он лестные описания Мардефельда, если бы принялся за решение этих задач. Но он едва успел прикоснуться к ним. Смерть Карла VI вызвала во всех европейских канцеляриях оживленную дипломатическую деятельность. Бирон попался на приманку в виде гарантированного наследственного титула герцога Курляндского, выставленную Пруссией, и вступил с последней в переговоры об оборонительном союзе, но не довел дело до конца. Он задумал было преобразование гвардии, и мысль перевести дворян, служивших в ней простыми солдатами, офицерами в передовые полки, заменив их солдатами из простонародья, нельзя назвать вполне неудачной. Выполнение этого плана, вероятно, предупредило бы неожиданные государственные перевороты. Пока же что, в Петербурге были призваны шесть пехотных батальонов и несколько драгунов, как противовес гвардейцам; но Миних объяснял последним, что это сделано ради них самих и с целью облегчить их службу. Регент чувствовал, что ему необходимо оградить себя.^[307] И скоро он весь ушел в эту заботу и мало-помалу вступил на путь репрессий. Через неделю Мардефельд мог видеть к своему удовольствию, что «кошки» зашевелились, особенно среди офицеров. Гвардейский генерал-поручик Пустошкин приехал к Михаилу Гавриловичу Головкину, сыну бывшего канцлера, состоявшего в давнишней ссоре с Бироном, и предложил ему стать во главе группы недовольных, чтобы способствовать Анне Леопольдовне стать у власти. Головкин отговорился подагрой^[308] и послал офицера к Алексею Черкасскому. «Может быть, что-нибудь и выйдет», думал он. Но «группа недовольных» существовала только в воображении Пустошкина. По крайней мере она не имела ни организации, ни программы. Кое-кто из сохранившихся приверженцев конституции 1730 г., избегших участи Волынского, глухо роптали и искали человека, который повел бы их… неизвестно куда. Черкасский заметил это, оценил план по достоинству, назначил заговорщикам свидание и… предал их. Пустошкин с некоторыми сообщниками были наказаны кнутом, и снова все утихло. Один моряк, Максим Толстой, вздумал было отказаться от присяги регенту и смело выставив свое предпочтение Елизавете.^[309]
Бирон попросту отправил его в Оренбург. Он очень искусно щадил царевну, чтобы противопоставить ее матери императора. Предполагали, что он намеревался женить на цесаревне своего сына. Он не принимал доносов, касавшихся ее, и совершенно неожиданно назначил ей 50 000 рублей. Но следствие по делу Пустошкина и Толстого бросало также тень на Антона-Ульриха, и между принцем и регентом началась борьба, скоро перешедшая в смертельный поединок.
Было доказано, что отец императора благосклонно выслушивал офицеров, говоривших ему, что он мог бы быть назначен регентом. Эти офицеры утверждали, что на указе, которым власть отдавалась в руки Бирона, не было подписи государыни. Кабинетский секретарь Яковлев, и все, бывшие при императрице 10 октября – число, которым помечен документ – утверждали, что она ничего не подписывала в этот день. Мардефельд узнал об этом и торжествовал; но узнал также Бирон и поспешил действовать решительно. Он побывал у Антона-Ульриха и его жены, настоятельно требуя объяснений. Принц все отрицал и извинялся; принцесса уверяла, что ничего не слыхала, и, чтоб умаслить регента, даже проводила регента до его дома и просидела у него два часа. Но он не успокоился. На следующий день, 24 октября созвав Сенат и генералитет; они принудили Антона-Ульриха явиться в это собрание и выслушать новый выговор. Принц залился слезами; но бывший фаворит стал говорить все повышая тон, и когда принц без намерения положил руку на эфес своей шпаги, то Бирон принял это движение за угрозу и, ударив рукой по своей шпаге, сказал:
– Готов и этим путем с вами разделаться, если вы того желаете.
Исходя от такого человека, вызов был настолько оскорбителен, что муж Анны Леопольдовны забыл свою обычную робость и осторожность и дал волю своим чувствам. «Да ему говорили о низвержении Бирона, и он с удовольствием слушал эти речи; он приветствовал бы восстание, направленное к тому, чтобы вернуть ему власть, вырванную из его рук низким авантюристом…» Но тут вмешался Ушаков:
– Если вы будете вести себя как следует, то все будут почитать вас отцом императора; в противном случае будут считать вас подданным нашего и вашего государя. По своей молодости вы были обмануты; но если бы вам удалось исполнить свое намерение, нарушить спокойствие империи, то я, хотя с прискорбием, обошелся бы с вами так же строго, как с последним подданным его величества.
Бирон вызвал эту сцену только для того, чтобы получить от собрания подтверждение своего авторитета, что казалось необходимым ввиду предшествовавших событий. Он продолжал более спокойным тоном:
– Волею покойной императрицы я всегда волен отказаться от дарованной ею мне власти, и если присутствующие полагают, что принц Антон-Ульрих достоин более меня, я готов им подчиниться.
Затем обращаясь к Остерману:
– Та ли это бумага, которую вы сами относили к государыне для подписи?
Впоследствии было доказано, что документ был подписан задним числом, и Бирон приказал отпечатать его тайно, еще прежде, чем он был подписан. Остерман подтвердил его подлинность, и быстро приспособляясь к обстоятельствам, предложил присутствующим подписать бумагу, что и было исполнено.^[310] Собрание имело еще заседание на следующий день. Тем временем Бирон, через посредство Миниха предложил Антону-Ульриху сложить с себя военные чины,^[311] и принцу пришлось подписать уже заготовленную просьбу об отставке. Но регенту и этого было мало. Он сделал вид, будто не ожидал этой отставки и не придает ей значения.
– Я вам не давал никаких чинов, и дело не в том, а в спокойствии всей империи. Советую вам некоторое время посидеть дома.
Антон-Ульрих понял, что его сажают под арест, и общее мнение было, что Бирон на этом не остановится. Говорили, что отца и мать императора отправят за границу или в какой-нибудь медвежий угол. В то же время в отношении Елизаветы Бирон проявлял почти рабскую угодливость, и можно догадаться, что у него было много причин поступать так в этой борьбе, первые шаги в которой были удачны для него. Он поспешил возобновить старинные переговоры, начатые покойным герцогом Голштинским, Фридрихом-Карлом. Этот зять Елизаветы письмом просил о займе в сто тысяч рублей, соглашаясь, чтобы эти деньги шли в приданое за единственной дочерью Бирона, Гедвигой, некрасивой и горбатой, как ее мать. Руку Гедвиги герцог просил для своего сына, будущего мужа Екатерины II.
Анна, неизменно относившаяся недружелюбно ко всему, исходившему из Голштинии, рассердилась, разорвала письмо и запретила упоминать об этом деле. Но регент не забыл этого. Лишь только явилась возможность действовать самостоятельно, он отказал князю Саксен-Мейнингенскому, сделавшему ему предложение, и брак, о котором императрица не хотела и слышать, был решен в несколько дней. Как драгоценно было для семьи Биронов это – хотя бы и косвенное – родство с Романовыми! Никто в это время еще не предвидел катастрофы, которая, через несколько часов, должна была помешать осуществлению этого проекта и неожиданным образом положить конец конфликту, грозившему гибелью Брауншвейгскому дому. 8 ноября после бала у Черкасского, Гедвига Бирон вернулась поздно домой и только что успела уснуть, как была разбужена криками, доносившимися из спальни родителей. Она бросилась туда и увидала отца, полуобнаженного, оборонявшегося против нескольких гвардейцев, бивших его прикладами и, наконец, унесших. Событие это известно. Вот подробности о нем, очищенные от фантастических рассказов, исказивших действительность.

III

В тот же день, 8 ноября, Миних был у Анны Леопольдовны и казался растроганным, при виде ее печали и беспокойства. Фельдмаршал сам едва скрывал свое разочарование и свою досаду, в интриге, в которой он участвовал, он сам оказался обманутым и сам проложил дорогу своему сопернику. Рассказывали, что, отправляясь во дворец, он встретил регента и что последний велел своему кучеру повернуть назад и вести его к его брату Густаву. В этом Миних увидел угрозу себе и, может быть, по этой или другой причине, высказал перед Анной Леопольдовной свои чувства к бывшему фавориту.
– Если бы вашему высочеству было угодно, я бы избавил ее от этого зловредного человека.
– Каким образом?
Он развил свой план. Бирон рассчитывал на верность Измайловского и Конногвардейского полков, потому что одним командовал его брат Густав, а другим его сын. Напротив, Преображенский полк, которым он, Миних, был генерал-поручиком, не находился под влиянием регента, и как раз была очередь этого полка дежурить, как при зимнем дворце, местопребывании императорской фамилии, так и при летнем дворце, где жил «зловредный человек». С горстью выбранных Минихом преображенцев он легко мог овладеть Бироном во время сна и представить его принцессе.
Анна Леопольдовна испугалась; но собственно ей уже нечего было терять. Все предвещало ее будущее изгнание. Она попросила только, чтоб ее муж ничего не знал. Она боялась его щепетильности и предоставляла ему, как и себе, в случае неудачи, от всего отказаться. Рисковал один Миних. Для большей осторожности, проводив фельдмаршала, она уговорила Антона-Ульриха попросить свидания с регентом. Она сама, дрожа как лист, была с ним настолько почтительна, что, польщенный, он сделался с ней любезнее, чем обыкновенно, позвал принца с собою в манеж и, отправляясь обедать, расстался с ним очень ласково. Однако грустные мысли беспокоили его. Он заметил, что улицы имеют необычный вид. Редкие прохожие имели озабоченные лица. Его адъютант заметил, что в городе опасались революции в пользу принца Брауншвейгского. Он пожал плечами. С этим молодым человеком дело было покончено.
Миних должен был обедать в этот день со всей своей семьей у регента; он, конечно, не отказался от этого и имел совершенно спокойный и веселый вид. Он ужинал с Левенвольдом, много говорил, рассказывая о своих походах. Бирон слушал рассеянно и мрачно. Вдруг он спросил:
– А что граф, во время ваших походов вы никогда не предпринимали ничего важного ночью?
Несмотря на свое самообладание, Миних вздрогнул, но, овладев собой, с самым естественным видом ответил:
– Не помню, чтоб я когда-нибудь предпринимал что-нибудь чрезвычайное ночью; но мое правило всегда пользоваться всяким благоприятным случаем.
Возвратившись от регента, ложась спать, Миних велел разбудить себя в два часа утра. Тогда, взяв с собой самого преданного и самого энергичного из своих адъютантов, полковника Манштейна, он отправился в Зимний дворец, где, бывшая в заговоре, Юлия Менгден ожидала их. Она отправилась предупредить герцогиню, которая спала с мужем.
– Что такое? – спросил Антон-Ульрих.
– Ничего, оставайтесь в постели.
Миних хотел, чтоб она последовала за ним, но она отказалась, согласившись только на то, чтобы собрать около себя караульных офицеров и объявить им о совершающемся событии. Она поцеловала при них фельдмаршала и просила их поддержать его. Все уверяли, что последуют за ним. Он выбрал тридцать гренадеров и трех офицеров. Стража в летнем дворце состояла из трехсот человек, которым был дан приказ стрелять при приближении более двух человек, но Миних рассчитывал избежать столкновения. Он остановил свой маленький отряд за сто шагов и послал парламентера. Последний привел с собой от караула двух парламентеров, которые, узнав своего командира, уверили его, что ни они, ни их люди не шелохнутся. Тогда Миних двинулся вперед и приказал Манштейну с двенадцатью гренадерами проникнуть в покои регента. Часовые у дверей дали им войти. Остальное известно.
Бенигна Бирон выбежала за уносимым мужем на улицу в одной рубашке. Манштейн приказал одному солдату вернуть ее во дворец. Гренадер взял на руки хрупкое и безобразное созданье, посмотрел на него, плюнул и бросил свою ношу на кучу снега. Она замерзла бы там, если б один более человечный капитан не озаботился укрыть ее и препроводить в ее дом, уже постигнутый разорением. Возвращаясь, маленький отряд Миниха завладел Густавом Бироном, который яростно защищался, и Бестужевым, воображавшим, что, несмотря на его преданность регенту, он арестован по его приказанию. В Зимнем дворце Антон-Ульрих спал, а Анна Леопольдовна, обезумев от страха, искала помощи у сына Миниха, который, как камергер, спал в передней маленького Ивана. Открывая глаза, он увидел сидевшую на его постели герцогиню и понял, что происходило. Послали за Остерманом, но он встретил посланного стонами и сказал, что находится при смерти. К нему привели людей, которые его уверили, что видели регента в руках преображенцев; тогда он соскочил с постели и побежал во дворец.
По уверению Манштейна можно было арестовать регента, выходившего всегда с одним только адъютантом, и днем. «Но маршал, любивший придавать своим поступкам некоторый блеск, выбрал путь самый трудный». Как ни как, он явился победителем в борьбе между немцами, в которую не входили местные национальные элементы и которая была безразлична, как казалось, для пользы нации. «Миних и Бирон вырывали друг у друга русское государство, как кружку пива», по выражению Герцена.^[312]
Ранним утром регента посадили в возок и отправили в Шлиссельбургскую крепость. В то же время Анна Леопольдовна была объявлена регентшей, при напускной радости окружающих и более искреннем удовольствии армии. Приказ Бирона, запрещавший солдатам и унтер-офицерам вход в кабаки, был отменен, и кабаки переполнились посетителями. Бывший регент, провел, вместе со своей семьей, шесть месяцев в тюрьме, пока шло следствие. После долгого отрицания он признал свое участие в составлении и редактировании того акта, по которому Анна Леопольдовна вручила ему власть.^[313] По Мардефельду, в его бумагах нашли доказательства, что еще при жизни императрица, он самовольно вмешивался в дела государства и без согласия министров заключил тайный договор с дрезденским двором, и силу которого он обещал последнему войско в двенадцать тысяч человек для действий против Австрии, а взамен получил гарантию мер, принимаемых Анной для упрочения престолонаследия.^[314] Среди обвиняемых вместе с ним Бисмарк выделился циническим стремлением отягчить участь своего благодетеля и подделаться к Анне Леопольдовне низко-жалобными письмами. Этот предок железного канцлера имел мало рыцарских качеств!
Обвиненный, между прочими злодеяниями, в том, что покушался на жизнь покойной императрицы, заставив ее поехать верхом в дурную погоду, Бирон 8-го апреля 1741 года был приговорен к смертной казни, к четвертованию. Манифестом от 15-го апреля казнь была заменена вечной ссылкой. Обвинительный акт содержал целое историческое исследование, где приговоренного сравнивали с Борисом Годуновым. Местом ссылки был назначен Пелым, сибирская деревня, за три тысячи верст от Петербурга.
Там наскоро выстроили дом в четыре комнаты, обнесенный высоким забором. Миних начертил план этого жилища, не подозревая, что ему самому скоро придется занять его и провести в нем двадцать лет жизни. Густав Бирон, его брат Карл и Бисмарк были также сосланы в Сибирь, за Тобольск, а Бестужев остался в заключении в Копорье.
С бывшим регентом обращались лучше, чем во время оно с Долгорукими: ему дали содержание 15 рублей в день и оставили довольно значительный штат прислуги, между которой были два лакея, два повара, негритянка и горничная турчанка. Но имущество его было все конфисковано. Когда адъютант Миниха Вольфрод был послан в Шлиссельбург истребовать у обвиненных их драгоценности, он сделался свидетелем такой сцены отчаяния, что не мог удержаться от слез, хотя по его словам не плакал даже, когда хоронил отца и мать. Первое время родные беспокоились о здоровье того, кого еще называли герцогом Курляндским. Он переходил от полной апатии к припадкам бешенства и серьезно захворал. В начале 1742 г. восшествие на престол Елизаветы подбодрило его и вернуло надежду.
Действительно, вскоре курьер Сената привез ему весть о свободе и о пожаловании ему имения Вартенберг. Хотя еще слабый, он отправился в путь, направляясь в Курляндию. Он был остановлен приказом поселиться в Ярославле, куда прибыли и его братья с Бисмарком. Густав вскоре умер, а Карл и Бисмарк, по-видимому, поступили в военную службу. Бывший регент поселился в более обширном помещении с чудным садом на берегу Волги. Из Петербурга ему прислали его библиотеку, мебель, посуду, лошадей и ружья, с позволением, охотиться на протяжении двадцати верст от города. Он мог жить комфортабельно, но его дочь Гедвига до того скучала, что ей пришла в голову мысль явиться перед государыней во время ее посещения Троицкой лавры, около Москвы, и просить набожную царицу позволения принять православие. Ее действительно перекрестили и сделали надзирательницей над фрейлинами, с которых, как говорит молва, она брала взятки, смотря сквозь пальцы на их ночные похождения.
В 1753 году, в 33-х летнем возрасте, она вышла замуж за гвардейца, барона Александра Черкасова, и жила до 1787 г.
Герцогство Курляндское оставалось без правителя до 1758 г., когда, по желанию Елизаветы, был избран герцогом Карл Саксонский, сын Августа III, к величайшему, однако, неудовольствию курляндцев, предпочитавших иметь герцогом протестанта, поляков, вновь мечтавших об аннексии, и мужа будущей Екатерины II, желавшего предоставить Курляндию своим родственниками. В 1762 г. Петр, сделавшись императором, вернул Бирона ко двору, возвратил ему остатки его состояния, но объявил, что представляет Курляндию своему дяде Георгу-Людвигу Голштинскому. Бывший регент должен был отречься в пользу этого принца, но тут случился переворот, власть Петра III перешла к его жене, а она решила вопрос в смысле наибольшей пользы для интересов России. Бирон, сделанный герцогом по произволу русского правительства и согласия армии, казался наиболее подходящим кандидатом. Екатерина велела ему ехать в Митаву, куда он прибыл 14 (25) января 1763 г. Русский резидент Симолин пригрозил гражданам военным судом, если герцога не примут с должными почестями, и 10 (21) февраля сейм признал законность прав герцога.^[315]
В 1769 г. бывший регент отрекся в пользу своего сына Петра и умер через три года. Этот второй герцог Курляндии из семьи Биронов был и последним. В 1795 г. он также отрекся за пенсию в двадцать пять тысяч дукатов, но в пользу русского губернатора, графа Палена, того самого, который впоследствии принимал, как известно, участие в воцарении Александра I.
Петр Курляндский был женат сначала на принцессе Вальдекской, которая умерла не оставив ему детей, потом на княжне Юсуповой, с которой развелся и, наконец, на умной графине Доротее Медем; от последней он имел четырех дочерей. Старшая, выйдя замуж за герцога Роана, продолжала носить, как говорят англичане по личному праву, титул герцогини Саганской, по имению, купленном в Силезии ее отцом. Вторая сделалась герцогиней Гогенцоллерн-Гешинген, а третья принцессой Ачеренца из дома Вельмонт-Пиньятелли. Последняя дочь долго не признавалась Петром за дочь, так как, по общему мнению, ее отцом был красивый поляк Батовский. Она вышла замуж за графа Эдмонда де Перигор, впоследствии герцога Талейрана, сделалась герцогиней Дино, оставила Францию после смерти дяди князя Талейрана, купила вновь Саган и носила это имя и титул, как раньше ее сестра.
Брат Петра, герцог Карл-Эрнест, родившийся в 1728 г. был родоначальником нынешних герцогов Курляндских, этим титулом напоминающим о своей минувшей власти, а именем Бирон о вздорной выходке фаворита Анны Иоанновны.

I. Нравственный облик новой регентши. – Политическая бездарность. – Интимная жизнь. – Юлия Менгден. – Сплетни по поводу этой дружбы. – Граф Линар. – Возобновление прежнего романа. – Портрет графа, сделанный Екатериной II. – Снова брак втроем. – Криптографическая переписка. – Бесполезное вмешательство Антона-Ульриха. – Ожидание нового фаворита. – II. Преобразование высших должностей после падения Бирона. – Миних – первый министр. – Попытки к диктатуре. – Оппозиция Остермана. – Злосчастная болезнь фельдмаршала. – Отставка. – Падение. – III. Значение этого нового переворота. – Личное управление Анны Леопольдовны. – Результаты внутренней политики. – Непоследовательность. – Продажность высших сановников. – Более важные последствия во внешней политике. – Противоречивые союзы. – Между Пруссией и Австрией. – Необходимость решения. – Склонность Анны Леопольдовны к Австрии. – Оптимизм Мардефельда. – Весь мир можно купить. – Угроза разрыва со Швецией. – Напрасное воззвание к Фридриху II. – Объявление войны. – Первые удачи русского оружия. – Плохие надежды в будущем. – Союз с Англией и разочарование им. – Двусмысленное отношение Дании. – Опасность конфликта с Турцией и Персией. – Настоящая опасность.

I

Значение переворота было для всех ясно: один немецкий авантюрист сменялся другим немецким авантюристом, Бироном – Минихом. Потому, что было известно об уме и характере Анны Леопольдовны, нельзя было ожидать, чтоб она взяла в свои руки бразды правления. Из всех современников и близких к ней людей, один только сын фельдмаршала приписывал ей умственные, сердечные качества и преданность делам. Другие же^[316] рисуют ее ограниченной в умственном отношении и ленивой в физическом, целый день проводящей в постели за чтением романов. Лишь воображение ее развилось рано, вследствие чтения. Она, однако, была очень набожна, ставила образа во все углы своих комнат, следила, чтоб везде были зажжены лампады, а впоследствии, в заточении предавалась благочестивым занятиям, в сообществе двух певчих и пономаря.^[317] Как все лютеранские принцессы, перешедшие в православие, она ревностно относилась к новой религии и строго следила за религиозным воспитанием своих детей, хотя супруг ее продолжал посещать лютеранскую церковь. Не любя показываться публично, она уменьшала елико возможно придворные выходы, редко являлась на приемах и отпустила большую часть служащих, в таком изобилии окружавших ее тетку. Во дворце скоро водворились пустота и безмолвие. Регентши почти не было заметно, она не любила одеваться и проводила обыкновенно время до обеда с Юлией Менгден. Об этом много болтали, уверяя, что фаворитка запрещала Антону-Ульриху входить в спальню жены.^[318] Мардефельд, однако, опровергает толки, ходившие между его товарищами дипломатического корпуса:
«Я не удивляюсь, что публика, не зная причины сверхъестественной привязанности великой княгини к Юлии, обвиняет эту девушку в пристрастии к вкусам знаменитой Сафо; но я не могу простить маркизу Ботта, облагодетельствованному великой княгиней, что он приписывает склонность этой принцессы к Юлии тому, что последняя женоложица со всеми необходимыми для того качествами… Это черная клевета, так как покойная императрица, из-за таких обвинений, повелела тщательно освидетельствовать эту девушку, и исполнившая это комиссия доносила, что нашла ее настоящей девушкой, без малейших мужских признаков».^[319]
Стало быть, подозрения существовали давно. Можно все же допустить, что они были лживы и что комиссии, о которой говорит агент Фридриха, добросовестно исполнила свой долг. Вскоре уединенная жизнь Анны Леопольдовны подала повод к новым злобным предположениям, и могло казаться даже, что победивший Миних встретил нового соперника. В 1735 году семнадцатилетняя принцесса, которой уже искали жениха, романтически влюбилась в саксонского посланника графа Линара. Ее гувернантка, M-lle Адеркас, пруссачка, родственница Мардефельда, помогала в этой интриге.^[320] Узнав об этом, императрица отослала виноватую воспитательницу в Германию, потребовала, чтоб отозвали слишком предприимчивого дипломата и, как казалось, успела вернуть свою племянницу к чувствам более приличным ее сану. Но лишь только Анна получила неограниченную власть и свободу, Линар появился в Петербурге. Он происходил из итальянской семьи, с шестнадцатого века поселившейся в Германии; ему было около сорока лет; он остался вдовцом после жены, урожденной Флеминг, которой был обязан своей дипломатической карьерой. Красивый, хорошо сложенный, занимающийся своей особой, он казался гораздо моложе своих лет. Екатерина II, видевшая его девять лет спустя, полушутливо рисует его так:
«Это был человек, соединявший в себе, как говорят, большие знания с такими же способностями. По внешности это был в полном смысле фат. Он был большого роста, хорошо сложен, рыжевато-белокурый, с цветом лица нежным, как у женщины. Говорят, что он так ухаживал за своей кожей, что каждый день перед сном покрывал лицо и руки помадой и спал в перчатках и маске. Он хвастался, что имел восемнадцать детей и что все их кормилицы, могли заниматься этим делом по его милости. Этот, такой белый, граф Линар имел белый дамский орден и носил платья самых светлых цветов, как, например, небесно-голубого, абрикосового, лилового, телесного».^[321]
Роль этого создателя кормилиц обрисовалась в апреле 1741 г., о чем Мардефельд дает следующие объяснения: «Граф Линар намедни изобразить искусственный обморок, играя с великой княгиней; он идет вперед, так что о нем уже поговаривают в народе. Собственно, ничего между ними не было, они никогда не оставались одни. Как кажется, и фаворитка и фельдмаршал покровительствуют этой интриге».
И через несколько недель.
«Граф Линар не пропускает случая доказать великой княгине как он безумно влюблен в нее. Она выносит это из признаков в неудовольствия… Он нанял дом близ царского сада и с тех пор великая княгиня регентша, против своего обыкновения, стала очень часто прогуливаться».^[322]
Не могу сказать: дошли ли, в продолжение лета, отношения великой княгини к ее прежнему возлюбленному до той близости и того бесстыдства, о которых говорит Герцен:
«Регентша Анна Брауншвейгская летом спала со своим любовником на освещенном балконе дома…»
В глазах публики возобновлялась та жизнь втроем, пример которой подала Анна Иоанновна, и можно было ожидать, что пришелец займет привилегированное место, наподобие Бирона. По совету Ботты, Линар, продолжая свою любовную интригу с регентшей, вопросил руки Юлии Менгден, причем увеличилась милость к нему. Он получил орден Андрея Первозванного, и Анна Леопольдовна, родившая в июле, захотела, к негодованию Антона-Ульриха, встать на десятый день, чтобы самой передать орденский знак жениху своей любимицы. Мардефельд, предсказывавший, что окончательная победа «нового Париса» последует после родов великой княгини, решил, что его расчет верен.
В сентябре Линар уехал в Германию, куда не думал вернуться, чтобы привести в порядок свои дела. Его отношения к регентше были таковы, что он при других говорил ей: «Вы сделали глупость».^[323] Намеревались к его приезду совершенно устранить от дел даже Антона-Ульриха. Русские уже кланялись Линару так же низко, как и герцогу Курляндскому; а новый фаворит, со своей стороны, брал пример с прежнего, принимая его «высокомерные манеры» и получая от дам те же доказательства «почтения».^[324]
Он взял с собой много драгоценных камней, чтобы сделать им оправу в Дрездене, и большие суммы денег. По этому поводу Мардефельд начал подозревать, – и не без основания, как мы увидим потом, – что Анна Леопольдовна намеревалась объявить себя императрицей и что деньги были нужны для коронации.^[325] Дорогой и по прибытию в Дрезден, путешественник получал от регентши многочисленные письма, из которых несколько дошло до нас. Влюбленная великая княгиня употребляла остроумный способ переписки «условными цифрами», дающий понятие о роли предназначенной в их общем сожительстве будущей графине Линар. Корреспонденция переписывалась начисто секретарем, но Анна Леопольдовна прибавляла своей рукой разные шифрованные замечания, которые я привожу буквами:
«Поздравляю вас с приездом в Лейпциг, но я буду довольна только, когда узнаю, что вы возвращаетесь… Что касается до Юлии, как вы можете, хоть минуту сомневаться в ее (моей) любви и в ее (моей) нежности, после всех доказательств данных вам ею (мной). Если вы ее (меня) любите и дорожите ее (моим) здоровьем, то не упрекайте ее (меня)… У вас будет 19-го или 20-го маскарад, но не знаю, буду ли я в состоянии (без вас, мое сердце) участвовать в нем; предчувствую также, что и Юлия не будет веселиться, так как и сердце и душа ее заняты иным. Песня хорошо выражается: «Не нахожу ничего похожего на вас, но все заставляет меня вспоминать о вас». Назначьте время вашего возвращения и будьте уверены в моей благосклонности. (Целую вас и остаюсь вся ваша). Анна».^[326]
Что же думал обо всем этом Антон-Ульрих? По свидетельству Мардефельда, он был недоволен, но нашел утешение в чувстве свободы и в хотя бы скромной доле власти. Супруги по последнему поводу часто ссорились. Об одной из этих ссор, особенно бурной, упоминает Мардефельд в 1741 году: назначение без его ведома нескольких сенаторов показалось герцогу более обидным, чем почести, открыто доставшиеся графу Линар. Но он торжествовал в этих пререканиях столь же мало, как прежде в столкновениях с Бироном:
«Так как этот разговор начался случайно и герцог не имел времени предварительно переговорить со своим ментором Остерманом, то великая княгиня взяла верх. Герцог подчинился. С тех пор он мягок как перчатка… Это было его счастье, что она, вследствие лени, предоставила ему дела, чтобы самой заниматься удовольствиями, и что таким образом он стал необходим. Увидим, продолжится ли это, когда у нее будет фаворит. Она его не любит, он получил разрешение ночевать с ней только после отъезда Нарцисса (Линара)».^[327]
К чести Антона-Ульриха надо заметить, что причиной вышеупомянутой ссоры, было, главным образом, назначение на должность обер-прокурора Сената некоего Брылкина, темной личности, который отличился в 1735 году, покровительствуя интриге Линара и, как уверяют, имел личный успех у Анны Леопольдовны, что несколько сомнительно ввиду его некрасивой наружности.^[328]
Чтобы сопротивляться своей супруге, Антон-Ульрих требовал помощи Остермана. Но разве Миних не был главным лицом в наследстве Бирона? Он был им без сомнения на другой день после своего ночного подвига, но, и без содействия будущего мужа Юлии, он ощущал нетвердость положения, основанного на дворцовой революции.

II

Манифест, данный тотчас после ареста Бирона, назначал организатора переворота первым министром и вторым лицом после отца императора. В то же время ему была дарована сумма в сто тысяч рублей, – он был жаден до денег, – и вслед за этим еще семьдесят тысяч рублей, на постройку дома на Васильевском острове – нынешний Морской корпус, – который он кончал, обращая внимание на то, чтобы скульпторы изображали его военные трофеи и побольше закованных турок.^[329] Надо было, однако, подумать и о властолюбии противников. Не будучи в состоянии взять себе все, фельдмаршал постарался удовлетворить их, но так, чтоб они не мешали ему. По его указанию, пост канцлера, незанятый после смерти старого Гаврилы Головкина, был предоставлен князю Черкасскому, а чтобы Остерман не считал такое назначение немилостью, взяли предлогом его случайные занятия флотскими делами, чтобы назначить его генерал-адмиралом. Черкасский был полное ничтожество, и ему дали в товарищи такое же ничтожество, Михаила Головина, в должности вице-канцлера. Таким образом, в действительности Миних распоряжался бы управлением иностранных дел.
Не было остроумно с его стороны предполагать, что генерал-адмирал останется доволен такой комбинацией. «Оракул» уже давно укоренился в ведении иностранных дел. В этих конфликтах бывший вице-канцлер нашел себе драгоценного союзника в лице Антона-Ульриха. Последнего Миних ожесточил тем, что, предоставив ему титул генералиссимуса, принадлежавший короткое время Меншикову, присовокупил некоторые выражения, показавшиеся ему оскорбительными; так в указе было сказано, что фельдмаршал, из-за своих заслуг имеющий право на этот титул, уступает его из уважения к его высочеству. Кроме того Антон-Ульрих понял, что Миних представляет ему быть начальником только по имени и давал только тень власти.
Точно также было оскорблено самолюбие и других лиц. Левенвольд, друг Остермана, и Михаил Головкин, недовольный подчиненным положением, стали на сторону адмирала. Стольким врагам фельдмаршал мог противопоставить только благодарность женщины, легкость характера которой он хорошо знал. И как раз Остерман решился взять эту, плохо защищенную крепость. Он против своей привычки, стал часто посещать дворец. Каждый день, в разговорах с Анной Леопольдовной, он настаивал на том, что опасно оставлять и ее, и государственные интересы в руках столь надменного человека, что блестящий военный, победитель при Ставучанах не был хорошим администратором, что об этом свидетельствуют, как турецкая война, так и польская.
Это были удачные аргументы; сам Мардефельд, который не мог не быть доволен новым порядком, разделял мнение врагов фельдмаршала о его талантах. «Он красив собой», писал он в это время, «трудолюбив и красноречив; у него большой талант к воинскому делу, но к тому, которым он занимается теперь, ни малейшего», вообще его ум более поверхностен, чем глубок. Его скупость, настоящая splendida araritia, заставила его продавать иностранным государствам свою дружбу и свои намерения на вес золота. Так как он крупный невежда, то обращается за советами к своему брату, несмотря на педантическую эрудицию, лишенному и тени здравого смысла.^[330]
К его несчастью, идя по следам Меншикова, новый министр заболел, как он, в декабре. Этим воспользовались, как и тогда. Январским указом, изданным без ведома жениха, был назначен пересмотр министерских должностей, причем фельдмаршалу предоставлялись военные дела, а внутренние вновь передавались Остерману. Он подчинился, но почувствовал, что данная ему малая власть, и та ускользает из его рук. Когда он являлся к регентше, она не могла принимать его и отсылала к генералиссимусу, с которым он мог говорить только, как подчиненный. В марте он попробовал последнее средство: просьбу об отставке и одну минуту мог льстить себя надеждой, что оно помогло.
Испуганная мыслью остаться без помощи человека, помогшего ей поразить Бирона, Анна Леопольдовна воскликнула, что не может обойтись без его услуг. Остерман успокоил ее: ведь бывший регент в Пелыме! И отставка была принята, милостиво дарована по просьбе фельдмаршала, ввиду его лет и болезней. Посланником Франции и Австрии, регентша объяснила, что отставленный министр склонный давать преимущество Пруссии, препятствовал ее твердому намерению придти на помощь венскому двору.^[331]
Торжествуя, Антон-Ульрих хотел объявить указ при барабанном бое; но гнев фельдмаршала произвел переполох во дворце. Вспомнили ночь 8-го ноября, и в то время как, по приказанию регентши, три сенатора отправились к раздраженному воину с оскорбительными извинениями, целый полк шпионов следил за каждым его шагом. Регентша и генералиссимус каждый день меняли свою спальню. Они успокоились только, когда фельдмаршал переехал в свой отстроенный дом на Васильевском острове, и река отделила его от тех, кто его так боялись. Если бы не Юлия Менгден, покровительствовавшая своему соотечественнику, его, может быть, и совсем удалили бы.
Это тоже была революция, третья в году; на этот раз она имела более важное значение, чем простые внутренние беспорядки. Ссора двух немцев была связана с другой распрей, разыгрывавшейся между двумя Германиями – Германией Марии-Терезии и Германией Фридриха II.
Преданный Пруссии, из-за очень звонких аргументов, Миних в короткое время своей власти, поспешил закончить трактат, набросанный Бироном. Он даже хотел, несмотря на то, что Мардефельд на этом не настаивал, послать в помощь Фридриху двенадцатитысячное войско. Король мало этим интересовался, он не хотел казаков под своей командой! Миних полагал честь русским в том, чтобы одолеть общих врагов общими силами. Но каких врагов? Бирон не предвидел сюрприза, который доставили Европе последствия смерти Карла VI: нашествия прусской армии в Силезию. Миних столь же мало думал об этом. Остерман, один, в разговорах с Анной Леопольдовной упоминал о том, что теперь случилось. У России оказались два союзника, которым она обязалась помогать и которые воевали друг с другом! Надо было выбирать, а какой стороне будет дано предпочтение, ясно показывали падение Миниха и возвышение Остермана, главного устроителя союза с Австрией.
Мардефельд не смутился этим, и обстоятельства подтвердили его оптимизм.

III

Победитель Бирона, Миних, был побежден Остерманом. Ни тот, на другой не имел способностей диктатора; оба были одинаково бессильны энергично взяться за власть, даже за ту, которая колебалась в слабых руках женщины, лишенной ума и воли. Анна Леопольдовна оказалась совершенно неумелой в делах управления, но ей хотелось управлять или хотя бы показывать вид, что она держит бразды правления; ее близкие, с Юлией Менгден во главе, хотели помочь ей, рассчитывая на великодушие иностранных посланников. Такое положение вещей давало достаточные основания для спокойствия Мардефельда, но было чревато угрозами для России.
Внутри дворца царствовала непоследовательность, о которой дает понятие следующий случай: только что Остерман успел устранить своего соперника, как сам сделался предметом серьезного обвинения, исшедшего из спальни Юлии Менгден. Статский советник Темирязев, неизвестно как проникнув в нее, обратил внимание фаворитки на то, что в манифесте, составленном «оракулом» во время принятия власти регентшей, не было упомянуто о правах на престолонаследие ее дочерей. Важное опущение, показывающее преступные намерения! Неожиданно вошедшая во время этого разговора Анна Леопольдовна, тут же повелела Темирязеву тайно составить два манифеста, в которых будет объявлено: в одном, что по смерти царствующего императора, в случае отсутствия брата, престолонаследницами должны быть его сестры, а в другом, что в таком же случае престолонаследницей будет его мать. Несчастный статский советник чуть не сошел с ума, но должен был тем не менее составить два противоречащие друг другу документа, выбрать между которыми помешало событие, положившее конец регентству Анны Леопольдовны.^[332]
Когда она не вмешивалась в вопрос высшей политики или администрации такого рода решениями, она предоставляла служащим разных рангов предаваться их собственному вдохновению. Об этом Мардефельд пишет своему государю следующее:
«Нынешнее правительство самое мягкое из всех, бывших в этом государстве. Русские злоупотребляют этим. Они крадут и грабят со всех сторон и все-таки крайне недовольны, отчасти потому, что регентша не разговаривает с ними, а отчасти из-за того, что герцог Брауншвейгский следует слепо советам директора его канцелярии, некоего Граматина, еще более корыстного, чем отвратительный Фёнин, бывший секретарь Миниха».^[333]
Россия Петра Великого имела силу переносить такое положение дел некоторое время, надеясь на будущее. Анна и ее сообщники совсем не думали о внутренней политике, но показывали вид, что следуют заветам Петра Великого. Их озабочивало плачевное состояние промышленности, и они назначали комиссию для его исследования. Они посылали молодых людей заграницу, чтоб приобрести там большую культурность. Но не находилось желающих ехать; в это царствование удалось отыскать только трех, и то двое были немцы.^[334]
Европа, с которой правительство равняло себя, была более требовательна. По поводу трактата с Пруссией, подписанного 16 (27) декабря 1740 г. Миних получил кольцо в шесть тысяч талеров для жены, пятнадцать тысяч талеров для его сына и имение в Бранденбурге, а Юлии Менгден прислали портрет королевы, осыпанный бриллиантами. Благодаря фельдмаршалу собственноручным письмом Фридрих называл его «великим человеком», «героем» и «близким другом»;^[335] он, конечно, совершал это не даром. Статья о наследовании Курляндией была, после падения Бирона, изменена настолько, что оставляла этот вопрос открытым.^[336] На что решится Анна Леопольдовна? Под влиянием Линара ее личные симпатии клонились к Австрии. В Вене падение Миниха встретили как победу, тем более что оно открывало дорогу Вельгелю, который в эту минуту ехал к Фридриху, чтобы предложить ему помощь Франции.^[337] Известно однако, что отважный соперник Марии-Терезии не торопился заключать такого союза, ибо из Петербурга Мардефельд посылал ему утешительные известия. Остерман принял управление иностранными делами, но Анна Леопольдовна постоянно вмешивалась, слушала Михаила Головкина, которого можно было купить за пятьдесят тысяч, и Юлию Менгден, особу, с которой можно было сделать все, что угодно за половину названной цены. Великий адмирал также не был настолько австрийцем, чтоб нельзя было надеяться склонить его, избрав только подходящие меры. Если не деньги, то портрет короля, несколько любезностей к его родным в Вестфалии легко послужили бы этой цели, тем более что причиной его приверженности к Австрии было желание привлечь герцога Брауншвейгского и уничтожить Миниха.^[338] В конце года агент Фридриха считал свое дело выигранным. Деньги, бывшие в его распоряжении, помощь Юлии Менгден и других ее товарищей, цена которых была хорошо известна Фридриху, Анна Леопольдовна, совершенно запутавшая нить иностранных дел, – все это создало такое положение, что правительство регентства не могло уже следовать своим желаниям, или действовать на пользу России. Оно не послало на помощь победителю Мольвица двенадцатитысячного войска, но не могло также предоставить его в распоряжение Марии-Терезии, потому что нуждалось в нем для собственной защиты.
Из Стокгольма Бестужев давно извещал о военных приготовлениях, для которых, по его мнению, присылались пособия из Франции и, может быть, из Пруссии.^[339] Но с его обыкновенным оптимизмом, он считал их слишком ничтожными, чтобы возбуждать опасения. Он видел, что шведы не торопились начать войну, но ошибался в отношении причины этого. На самом деле в Стокгольме выжидали в России новой дворцовой революции, которая могла быть благоприятной для планов, составленных двадцать лет перед тем. Самые разнообразные вести ходили тогда и принимались на веру. Предсказывали демонстрацию Леси в пользу Елизаветы! Говорили о скором приезде Морица Саксонского, за которого царевна якобы уже просватана; ожидали что он, во главе русской и шведской армии, встанет за ее права! Вследствие слишком долгого ожидания и внешних влияний, настроение так разгоралось, что в июне 1741 года, Бестужев должен был сознаться, в своей ошибке и неизбежности разрыва.
Предупрежденная своим поверенным, Анна Леопольдовна не нашла ничего лучшего, как обратиться к союзнику, на которого могла рассчитывать менее всего, так как сама дала ему повод не доверять ей. Она послала в Берлин жалобы на будто бы оказанные Швеции субсидии и даже на те, которые приписывались Франции. Накануне союза с этой последней страной, Фридрих должен бы помешать действиям ее, клонившимся к ущербу его другой союзницы. Конечно, король оправдывался. Его оскорбляли такими низкими «клеветами». Министр Подевильс писал: «Я знаю, что носятся разные слухи; утверждают, будто наш король шведам деньги дал, но я желаю, чтоб тот талер, который дан шведам, сгорел в моей душе», и почти гарантировал такой же нейтралитет со стороны Версальского двора.^[340] Мы знаем теперь, насколько можно было этому верить. Начало войны между Россией и Швецией было одним из условий, предъявленных Фридрихом для осуществления союза с Францией. В июне 1741 г. он категорически объявил Валори, что не исполнит своего обещания, если шведы не начнут тотчас же компанию.^[341] Угроза подействовала, и война была объявлена. Предлогом разрыва было несоблюдение Россией статьи 7-й Нейштадтского трактата, говорившей об обещании не вмешиваться во внутренние дела соседки, убийство Сен-Клера и несколько менее важных вещей.
Хотя застигнутая врасплох, Россия, благодаря слабости и неподготовленности врагов, победоносно вынесла первый натиск. Леси, в которого они неразумно верили, не только не пришел к ним на помощь, но вместе с Кейтом победил, в виду Вильманстранда, генерала Врангеля и взял его в плен. Но вскоре, возвратившись в Петербург, оба генерала объявили, что не могут предпринять зимний поход, который собирался вести главнокомандующий шведскими войсками Левенгаупт. Как в Крыму, для продолжительной компании всегда недоставало провианту. Меры Петра Великого по устройству складов оставались мертвой буквой. Не было даже провиантмейстера.^[342]
Анна Леопольдовна снова обратилась в Берлин и очень наивно напомнила об обязательстве, изложенном в новом трактате – помогать друг другу, чем дала повод Фридриху посмеяться над ее уполномоченным. «Великая Россия может легко справиться с маленькой Швецией», утверждал король.^[343] Когда русский посланник Бракель выразил мысль, что можно обратиться против Франции, которой не особенно сочувствовали в Петербурге, Фридрих сказал:
«Да, да, я поневоле в союзе с Францией, но не могу расторгнуть его теперь, не подвергая опасности мои владения в Киеве и Вестфалию».^[344]
Неудовлетворенным с этой стороны, регентше и ее советникам приходилось только рассчитывать на союз с Австрией, но Мария-Терезия была достаточно занята борьбой со своим противником. Оставалась Англия. Препятствия к политическому сближению, заключавшегося в симпатии петербургского двора к Стюартам, более не существовало. Шевалье Сен-Жорж еще вел тайную корреспонденцию и сохранял большие надежды, на получаемые им ответы были все более бесцветны. Постоянные колебания внутренней политики России помешали переговорам, начавшемся было при приезде в июне 1740 года Финча. После падения Миниха была попытка устроить союз Англии, России, Австрии и Саксонии. Стремительность Фридриха и его первый успех заставили Англию отказаться даже от заключенного уже с Австрией трактата. Тем более она была склонна заключить союз с Россией, и 3 (14) апреля 1741 г., Финч подписал дружеское условие об оборонительном союзе, который должен был продолжаться двадцать лет и обязывал заключивших его держав помогать друг другу, с одной стороны двенадцатью военными кораблями, а с другой двенадцатитысячным войском. Тайная статья обязывала Россию доставить эту помощь даже в настоящую войну с Испанией, если другие державы в нее вмешаются.^[345]
В Петербурге надеялись, что эскадра этой третьей союзницы не преминет явиться к шведским берегам. Князь Щербатов получил приказ просить ее немедленной отправки. Его вежливо отослали к статьям недавнего тракта, который, между прочим, Анна забыла ратифицировать. Мы до сих пор не знаем, состоялась ли ратификация, – столько было беспорядка под владычеством Анны в дипломатической канцелярии, как, впрочем, и в других ведомства. Английское правительство говорило Щербатову: «Прочтите статьи! Вы увидите в них, что мы ни к чему не обязаны до окончания нашей войны с Испанией».
Посланник мог добиться только обещания посредничества в Версале о том, чтоб Франция также воздержалась от посылки флота в Балтийское море. Разве Россия воевала с Францией? Нет? Ла Шетарди оставался в Петербурге и Кантемир искренне предлагал Флёри сговориться относительно поддержки прагматической санкции.
– Но мы ее не гарантировали!
– А ваш октябрьский трактат 1735 года с Карлом II?
– Император не ратифицировал его и даже старался помешать его составлению на Регенсбургском сейме.
Кардинал подражал Фридриху, мистифицируя бедного дипломата. Но в июне 1741 г. Анна Леопольдовна и его поставила в тяжелое положение, серьезно приказывая ему предложить Флёри оборонительный союз. Она стучалась во все двери. В своем незнании окружающей действительности, она рассчитывала даже на Данию, тоже союзницу! Весной 1741 г., однако, Корф, посланник в Копенгагене утверждал, что датский двор тайно побуждал стокгольмский к войне по ненависти к России и из-за подчинения к Франции. Когда же война разразилась, Корф слышал только извинения: «Все было сделано, чтобы предупредить конфликт, последствия же его нельзя изменить; шведский флот занимал Балтийское море, а французская армия находилась у границ Ольденбурга».
Враждебные элементы со всех сторон окружали бедную регентшу. Даже в Константинополе Франция и Швеция, не без успеха, старались возбудить враждебное настроение. Россия опоздала исполнением мирного договора, устроенного Вильнёвым, и ставящего ей в обязанность уничтожить Азов. Румянцев, заменявший на берегах Босфора Неплюева, правда, просил не торопиться: Порта была озабочена другим, она дрожала перед ужасным шахом Персии Надиром, завоевателем Индии. Вдруг последний обернулся было против России. Калушкин, представитель при его дворе маленького Ивана III, доносил, что там известны внутренние беспорядки и внешние опасности, с которыми бились наследники Петра Великого, и что шах не прочь воспользоваться положением. «Скверная страна», будто бы сказал он, «ты не стоишь того, чтоб иметь такого государя, как я! Если б мы подняли оружие, нам ничего бы не стоило теперь завладеть всей Россией».
Анна Леопольдовна и ее советники испугались и, по строгому приказанию, Румянцев должен был подписать конвенцию, в силу которой, за признание императорского титула русского государя, Россия обязывалась немедленно уничтожить Азов.
Это был почти успех. Других уже не было в царствование Ивана III. Само по себе довольно опасное столкновение со Швецией представляло для правления регентши, не сознававшего этого, большую опасность, грозившую его существованию и действительно вскоре уничтожившую его.

I. Легенда и история. – Предполагаемое участие Франции и национального элемента в декабрьском перевороте 1741 г. – Действительность. – Молодость Елизаветы. – Воспитание. – Крылья подрезаны. – Первая любовь. – Венера и Минерва. – Первое тщеславие. – Удаление. – Одиночество. – Темные связи. – Предполагаемый брак. – Алексей Разумовский. – Видимый упадок. – II. Движение в казармах в пользу царевны. – Причины его. – Его агенты. – Салтыкова. – Преобладание иностранных элементов в заговоре. – Шварц. – Грюнштейн. – Роль хирурга Лестока. – Питерские тайны. – Корреспонденция по этому предмету, между Мардефельдом и Фридрихом II. – III. Отношение Елизаветы к Франции и Швеции. – Призыв к первой. – Уклончивый ответ ла Шетарди, одобренный его правительством. Попытки Нолькена. – Он предлагает помощь шведской армии. – Перемена в Версале, основанная на союзе против Австрии. – Приказ ла Шетарди способствовать этому. – Нолькен просит у Елизаветы письменного приказа и отступления от политики завоевания Петра Великого. – Нерешительность царевны. – Отступление. – Отъезд Нолькена. – Отставка ла Шетарди. – Швеция неожиданно объявляет войну России. – Отсутствие единения. – Ни плана, ни направления. – Скупость ла Шетарди. – Елизавета считает себя покинутой. – Попытка сватовства принца Конти. – Отказ Елизаветы. – Неудача заговора. – IV. Неожиданное совпадение обстоятельств ускоряет развязку. – Бурные встречи во дворце. – Лесток, покинутый Елизаветой. – Приказ об отправлении гвардейцев. – Решительный поступок. – Новые просьбы о деньгах у ла Шетарди. – Отказ. – Революция без Франции. – V. Ночь 4 декабря. – Собрание в доме Елизаветы. – У Преображенцев. – К Зимнему Дворцу. – Покушение. – Бывший император на руках новой императрицы. – Заключение.

I

То событие, о котором я упомянул, одно из самых известных в истории и дало повод к наиболее разнообразным комментариям. Малейшие подробности его установлены с большим искусством свидетелями, и, может быть, покажется лишним и дерзким вновь рассказывать о нем в этих страницах, тем более что у меня нет новых документов, а те, которыми я воспользовался впервые, вполне согласуются с использованными раньше парижскими. Мое извинение в том, что мои предшественники не вполне применили свои знания. В двух случаях: во-первых, в участии Франции и ее представителя ла Шетарди в событиях декабря 1741 г. положивших конец царствованию Ивана III и возведших на престол дочь Петра Великого, и во-вторых – в роли национального элемента в этом событии, – они вполне ошибаются. Я уверен в этом именно из-за отсутствия противоположных данных. Не может быть никакого сомнения. Истина очевидна. Но почему же ее затемняли?
Откуда произошли все легенды? Их происхождение обыкновенно бывает неизвестно. Однако кое-какие предположения можно сделать. Тот, кто выиграл от переворота, был заинтересован в том, чтобы придать этому самому обыкновенному заговору между спальней и казармой, более торжественный и приличный вид, и для этого воспользоваться престижем Франции и русскими патриотическими чувствами. Иные современники были обмануты, другие сознательно поддерживали выдумку. Легенда выросла, принята повсюду и мне, может быть, не будут благодарны за мои исследования. Легенда такая приятная! Молодая, прекрасная и страстная цесаревна, возведенная на престол народным течением, при содействии тридцатилетнего посла и восьмидесятилетнего кардинала, – какая богатая тема! Но в этом уголке прошедшего, не кажется ли вам что романы, помимо сочиненных, играют достаточную роль? К тому же легенды живучи и эту мне, вероятно, также не удастся уничтожить. Поэтому позвольте мне окончить мою книгу, как я ее начал, – с единственной заботой об истине.
Родившаяся в памятный день 19 декабря 1709 года, когда Петр вернулся после победы под Полтавой, Елизавета была в тех летах, когда, после многих неудач, люди перестают думать о властолюбии. Она, действительно, давно оставила такие мысли. Деятельная или, по крайней мере, оживленная при Петре II, при Анне Иоанновне она должна была сдерживаться и постепенно дошла до равнодушия, которому способствовало злоупотребление удовольствиями. Образования она не получила. Ее мать, «по важным причинам», как она выражалась, заботилась об том, чтоб она говорила по-французски и хорошо танцевала менуэт. «Важные причины» известны. Менуэт должен был произвести впечатление в Версале; это, по мнению Екатерины, было все, чего могли требовать от принцессы. Сама царевна не думала восполнить пробелы своего воспитания. Она никогда не читала, проводя время в охоте, верховой и лодочной езде, в заботах о своей красоте, хотя и действительной, но грубоватой. Ее лицо, с неправильными чертами, освещалось удивительно прекрасными глазами, но портилось коротким, толстым и приплюснутым носом, который она не любила, чтоб воспроизводили на портретах. Шмит, знаменитый гравер, должен был изменить его очертания, когда работал с картины Токэ;^[346] по той же причине Елизавета не позволяла снимать себя в профиль. Но она была хорошо сложена, у нее была хорошенькая ножка, тело твердое, цвет лица ослепительный, ненапудренные волосы прекрасного рыжего оттенка; от всей ее особы веяло любовью и сладострастием. В юности, в костюме итальянской рыбачки: в белом лифе, в короткой красной юбке, в маленькой шляпке, с крыльями за плечами – молодые девушки носили их в то время до 18 лет, – она была неотразимо хороша, так же, как впоследствии, когда надевала мужской костюм, выделявший ее полную, изящную фигуру. Она возбуждала мужчин, очаровывала их своей живостью и веселостью. «Всегда в движении», говорил саксонский уполномоченный Лефорт, «беспечная», остроумная, насмешливая. Казалось, что она родилась для Франции, ибо любила фальшивый блеск».^[347]
В январе 1722 г. в ее совершеннолетие, Петр перед большим собранием, ножницами обрезал ее крылья.^[348] Ангел превращался в женщину. Мужчинам не понадобился символ, чтобы убедиться в этом. Дав кое-что вперед своему жениху, бедному Карлу Августу Голштинскому, она развратила Петра II и обманывала его с красавцем Бутурлиным. Ее называли «Венерой», а серьезную и, долгое время добродетельную, сестру ее Наталью Алексеевну «Минервой». Покинутая племянником, которому она на это дала много поводов, «Венера», стала просто развратничать, «делая», – как писал Лирия, – «с бесстыдством вещи, которые заставляют краснеть даже наименее скромных».^[349] В своем доме в Александровской слободе, (знаменитой ужасами совершенными в ней Иоанном Грозным) Елизавета собирала самое дурное общество; когда же Анна заставила ее переселиться в Петербург, она продолжала делать то же в отдаленной окраине города. Она жила в тени, почти бедно, в постоянной нужде, окруженная шпионством. В 1735 г. заключили в тюрьму одну из ее прислужниц, по обвинению, что она говорила дурно о Бироне. Было намерение подвергнуть тому же и царевну.^[350] Она одевалась просто, обыкновенно в платье из белой тафты на темной подкладке, «чтобы не делать долгов», говорила она впоследствии Екатерине II. Если бы я сделала долги, я могла погубить свою душу; если б я умерла, никто не заплатил бы моих долгов и я попала бы в ад, а этого я не хотела». Но платье из белой тафты с черной подкладкой должно было напоминать также о вечном трауре и служить в некотором роде знаменем. В большую тягость ей были ее родственники, эта ужасная семья литовских мужиков, – три дяди, две тетки, – присвоивших себе аристократические имена и титулы, но лишенные материальных средств и преследуемые презрительным отношением к ним Анны. Она воспитывала за свой счет двух дочерей Карла Скавронского, старшего брата Екатерины I, и собиралась выдать их замуж.^[351] Аристократия пренебрегала ею, как из-за незаконности ее рождения, так и из-за качества ее привязанностей. Чтобы составить себе какое-нибудь общество, она поневоле опускалась ниже и ниже, следуя в этом, как дочь служанки, своим природным наклонностям.
Вот что называют ее популярностью.
В Александровской слободе она сходилась как с подругами с деревенскими и маковниками, принимая участие в их хороводах и песнях. В Петербурге она открыла свой дом гвардейским солдатам. Она делала им подарки, крестила у них детей, и кружила им головы вызывающей улыбкой и «глазками». «Ты кровь Петра Великого!» – говорили они ей. Но она показывала им также, что в ее жилах течет кровь бывшей прачки, служившей утехой старым служакам под стенами Мариенбурга.
Елизавета редко показывалась даже в торжественных случаях и держала себя тогда серьезно и грустно, как бы с видом молчаливого протеста, ясно показывавшего, что она не отреклась от своих прав. Об этом можно также было догадываться по некоторым поступкам, внушенными ей без сомнения окружающими потому что, лично, ей всегда не хватало инициативы. Она посетила несчастного Лопатинского, извлеченного из тюрьмы Анной Леопольдовной, после того как его уже считали умершим.
– Узнаешь ты меня?
Разбитый долгим заключением, старик некоторое время садился припомнить, затем вдруг выпрямился с радостным выражением:
– Ты искра Петра Великого!
Она оставила ему триста рублей, – и рассказы об этом пошли по церквам и монастырям.
Но все же цесаревна жила покинутая и полузабытая. Она была красива, но полнела, и английский посол Финч, говорил, вспоминая слова Цезаря у Шекспира, что «Елизавета слишком полна, чтобы быть заговорщицей». Говорили, что она уже замужем, за Алексеем Разумовским, певчим малороссом, замеченным ею в церковном хоре Анны Иоанновны. И очевидно он не был человеком, способным побудить ее выйти из пассивной, ленивой неподвижности, благодаря которой, она, по словам ла Шетарди, «была робка в самых простых поступках». Красавец хохол бывал иногда «буен во хмелю», но буйство ограничивалось только сокрушением мебели. Из числа людей стоявших близко к Елизавете были братья Шуваловы – Александр и Иван, – инициативы тоже было трудно ожидать, а Михаил Воронцов, женатый на одной из Скавронских, был олицетворенная сдержанность и вместе с тем осторожность.
Во время своего всемогущества, регент Бирон, как будто пытался приблизиться в ореоле своего сияния к этой затуманившейся звезде, и это произвело некоторое волнение, как между приверженцами, так и между врагами цесаревны. После того, казалось, будто она искала сближения с находившимся в немилости Минихом, и ставленники Антона-Ульриха получили приказ арестовать экс-министра, если увидят его выходящим от Елизаветы. Однако говорят, что он посещал ее переодетым. Но свидания не имели видимых последствий. Миних прежде советовал Бирону заточить цесаревну; она, по-видимому, не забыла этого, и все согласились, что с этой стороны нечего бояться, но не на что и надеяться. А между тем готовилось событие, которому суждено было рассеять эти предположения, и это событие готовилось не в кабинете ла Шетарди…

II

В то время как среди приближенных к цесаревне не находилось человека, способного внушить ей сознание роли, которую она может играть, и дать ей средство для осуществления этих стремлений, в более отдаленных сферах, имевших сношение с Елизаветой, было много людей, волновавшихся и возмущавшихся ее бездеятельностью. Гвардейские казармы волновались. Мужество и готовность служить тех сил, к которым обращались устроители государственных переворотов и своих дел, испытываемые в продолжение нескольких месяцев, пробудили в этих силах их честолюбие, но не удовлетворяли ему. Гвардейцы помогали потому, что дело нравилось им самим, придавая им значение и случай требовать наград; но каждый раз у них появлялось чувство, что было бы лучше, если бы плоды их трудов пожинали не Бирон, Миних или Антон-Ульрих. И это не потому, чтобы среди них было сильно развито национальное чувство. Между гвардейцами было очень много иностранцев – даже простых солдат. Но те другие иностранцы, которые, ссорясь между собой, проявляли притязания командовать ими, сверх того, управляя Россией, имели в их глазах мало привлекательного и внушительного. Бирон и Миних довели себя, каждый в свою очередь, до того, что первый попался как простак в западню, а второго прогнали, как лакея; Антон же Ульрих, отец императора и генералиссимус покрыл себя позором и сделался смешным между Юлией Менгден и Линаром. Анна Леопольдовна не была зла; гвардейцы легко простили бы ей уклонение в ее домашней жизни; но они никогда не видали ее. Она запиралась с фаворитом и фавориткой. Так как перемена государя представлялась теперь делом очень легким, то гвардейцы предпочли бы Елизавету, не потому, что она была «искрой Петра Великого», но потому что она была доступна всем, приветлива и снисходительна; потому что та мрачная жизнь, которой другие заставляли жить Россию, без сомнения, должна была превратиться в веселую, как «глаза царевны», – уж не говоря о том, что эти глаза сулили наиболее предприимчивым. Воспоминание о Шубине преследовало воображения, и рассказы, ходившие о нем, больше сделали для успеха дочери победителя при Полтаве, чем его слава.
Образовался очаг страстных желаний и горячих домогательств, пламя которого распространилось даже в пехотные полки. Раздавались крики: «Разве никто не хочет предводительствовать нами в пользу матушки Елизаветы Петровны»?^[352] Солдаты всегда так звали цесаревну. Одна ее приятельница, Салтыкова, урожденная Голицына, по-своему служила в этой среде делу цесаревны. Казармы Преображенского полка приходились рядом с ее домом, и она так усердно посещала их, что ей случалось возвращаться с весьма ощутительными воспоминаниями.^[353]
Таким образом возник заговор, если можно так назвать опрометчивое стремление нескольких лиц сойтись для общей цели, но без ясного выработанного плана, без определенной программы действия. Чтобы установить необходимое общение, два невидных агента – одна из числа слуг цесаревны, другой военный – выступили на арену в последнюю минуту; но уже одних их фамилий достаточно, чтобы судить о национальном и патриотическом характере попытки, которую они затеяли: они оба были иностранцы! Даже самою Елизавету не считали сторонницей чувств, приписываемых ей по этому поводу. В сентябре 1727 г., занятый проектами брака Елизаветы с маркграфом Бранденбургским, Мардефельд писал: «Она вполне немка по духу и уедет отсюда с величайшим удовольствием». Двое посредников, роль которых я должен выяснить, не имели ровно никакого отношения к французскому посольству. Благодаря нескольким разговорам, которые Елизавета могла поддержать на языке Расина, тотчас же показалось, что между цесаревной и королевским послом существует короткость. И это подало повод к разговорам. Раз Австрия поддерживала Анну Леопольдовну, не должна ли была Франция поддержать цесаревну, которую гвардейцы выставляли соперницей правительницы? С тактом и ловкостью, которые одни женщины способны вносить в подобные дела, цесаревна старалась поддержать и укрепить это впечатление: оно выставляло ее в выгодном свете, вызывало уважение к ней. Но постоянный надзор над ней и ее робость, преувеличивавшая опасность этого надзора, помешали, как мы увидим, поддержать это сближение, между тем как более или менее основательные опасения и недоверчивость со стороны ла Шетарди не дали ему извлечь из сближения большой выгоды. Важнее, действительнее и решительнее была в подготовлявшемся государственном перевороте роль Шварца и Лестока. В осуществлении же его на первом плане очутился еще один иностранец – дрезденский еврей, бывший маклер и ювелир, а в то время гвардейский солдат, Грюнштейн.
Шварц был немец, капитан пехотного полка, поступивший на русскую службу, выдавший себя за инженера и работавший в качестве такового на доках. Я уже упоминал о Лестоке. Он давно состоял врачом при Елизавете. Отец его, уроженец Шампани, называл себя дворянином Л’Эсток Л’Эльвек. Покинув Францию во время Нантского эдикта, он поселился в Германии, в Цемсе, где сначала был цирюльником, затем лекарем при дворе Георга-Вильгельма, последнего герцога Брауншвейг-Цемсского. Родившийся в 1692 г. сын его приехал искать в 1713 г. счастья в Россию. Петр Великий оценил его хирургические способности и живой ум, но он имел несчастье не понравиться девице Крамер, которая приписала ему злые речи об отношениях Петра к его денщику Бутурлину. Лесток отделался ссылкой в Казань, откуда его вернула Екатерина I и назначила его медиком при шестнадцатилетней Елизавете, хотя и знала всю его безнравственность. Отношения его к цесаревне выяснились только после декабрьских событий 1741 г., когда Мардефельд послал своему государю сообщение о лично добытых им сведениях по этому поводу, которые он собирал очень усердно и, по-видимому, с удовольствием. Собственно говоря, не предвиделось, чтоб мы получили возможность разделять это удовольствие, так как автор сообщения, гарантируя себя от позднейшего разоблачения, просил получившего его письмо «отдать в жертву Вулкану» подробности, которые он находил нужным сообщить, «о жертвах, принесенных на других алтарях, благодаря стараниям франко-немецкого хирурга». Фридрих II не исполнил этой просьбы. Может быть, мне следовало бы принять ее к сведению – из уважения к моим читателям. Но может также быть, что они не извинили бы меня, если бы я не познакомил их с этим образчиком дипломатической переписки, содержавшей, как принято утверждать, всю квинтэссенцию современной истории. Однако я все же счел необходимым сделать кое-какие сокращения, оставляя все прочее на совести писавшего. Вот текст:
«Особа, о которой идет речь, соединяет в себе большую красоту, чарующую грацию и чрезвычайно много приятного с большим умом и набожностью, исполняя внешние обряды с беспримерной точностью. Но родившаяся под роковым созвездием, т. е. в самую минуту нежной встречи Марса с Венерой, она ежедневно по несколько раз приносит жертву на алтаре матери Амура, значительно превосходя такими набожными делами супруг императора Клавдия и Сигизмунда. Первым жрецом, отличенным ею, был подданный Нептуна, простой рослый матрос… Теперь эта важная должность не занята в продолжение двух лет; до того ее исполняли жрецы, не имевшие особенного значения. Наконец, нашелся достойный в лице Аполлона с громовым голосом, уроженец Украйны… и должность засияла с новым блеском. Не щадя сил, он слишком усердствовал, и с ним стали делаться обмороки, что побудило однажды его покровительницу отправиться в полном дезабилье к Гиппократу, посвященному в тайны Цитера, чтобы просить его оказать быструю помощь больному. Застав лекаря в постели, она уселась на край ее и упрашивала его встать. А он, напротив, стал приглашать ее… позабавиться. В своем нетерпении помочь другу сердечному, она отвечала с сердцем: „Сам знаешь, что не про тебя печь топится!..“ „Ну“, – ответил он грубо, – „разве не лучше бы тебе заняться этим со мной, чем со столькими из подонков?“ Но разговор этим ограничился, и Лесток повиновался. Я узнал эти подробности от человека, присутствовавшего при этом фарсе!..^[354]
Национализм или патриотизм! всех этих господ – нелепость, какую редко можно встретить даже в тайных углах, где живут всякие россказни.
Перехожу к организации заговора, – если таковой существовал, – основываясь для восстановления фактов на донесениях самого маркиза ла Шетарди, проконтролировав их по рапортам, – до сих пор оставляемым без внимания – получавшимся в то же время версальскими и стокгольмскими кабинетами. Этих источников совершенно достаточно для проверки достоверности фактов: именно того, что участие Франции в этой авантюре существовало только в проекте, и этот самый проект – вопреки господствующему мнению – не исходил от инициативы молодого представителя французской дипломатии в Петербурге.

III

Маркиз ла Шетарди прибыл в 1739 г. на свой пост только в качестве представителя и не более того. Ограничившиеся первоначально исключительно обменом любезностей, его отношения к Елизавете приняли более близкий характер только в ноябре 1740 г. после падения Бирона, лишившего цесаревну еще нескольких иллюзий. Тогда она послала к ла Шетарди под большим секретом Лестока, чтобы выразить послу, как она сожалеет, что не может принимать его у себя. В это время относились с недоверием к ней и к лицам, бывавших у нее. Ла Шетарди ответил уклончиво. Ему казалось, что он имел причины не доверять цесаревне, так как он предполагал, что она в хороших отношениях с Анной Леопольдовной, сторонницей Австрии. Но, к его великому изумлению, и Лесток заговорил о падении Бирона с сожалениями. Царевна лишилась всего, потеряв его. И тотчас же он обратил особенное внимание на те надежды, которые могла возбуждать могущественная национальная партия, стоявшая на стороне дочери Петра Великого и ее племянника, герцога Голштинского. Маркиз не был убежден, и даже не спешил узнать мнение своего двора о подобном намеке. Он не отправил курьера. Но тем менее пытался он завести с Елизаветой разговор о таком щекотливом предмете. Он ограничился тем, что сообщил о словах Лестока в очередном докладе и стал ждать событий, но его мнению вовсе не обещавших осуществления рискованных надежд Лестока или его возлюбленной.
В следующем месяце шведский министр, Нолькен, в свою очередь озадачил его сообщением еще более щекотливого свойства. По его словам, он получил приказание остановиться, по своему выбору, на партии герцога Курляндского, или Анны Леопольдовны или Елизаветы и в его распоряжение было отпущено сто тысяч червонных. Он решил их употребить в пользу цесаревны и обратился к своему французскому коллеге за советом, как воспользоваться деньгами наиболее выгодным образом в соответствующем направлении.
Сначала ла Шетарди испугался. Теперь речь шла уже не об одних пожеланиях, но о заговоре, для осуществления которого Нолькен возлагал надежды на переговоры, возникшие между цесаревной и несколькими гвардейцами и незначительными чиновниками. И представитель всехристианнейшего короля предлагал сделаться сообщником? Какое безумие! Однако сто тысяч червонных заставляли призадуматься. Не в обычаях, да и не в средствах Швеции было производить такие расходы. Откуда же взялись деньги? Часто суммы, тратившиеся в Стокгольме на предмет внешней политики, истекали из французской казны. Ввиду общеупотребительных приемов современной дипломатии, предположение интриги, косвенно поощряемой версальским кабинетом без ведома своего официального посланника, не заключало в себе ничего невероятного. Обстоятельно все взвесив, маркиз решил дать уклончивый ответ, написать еще раз, испрашивая указания, и занять выжидательное положение, держась в стороне. Прошло более месяца, и лишь по настойчивому приглашению Елизаветы он согласился видеться с ней; однако и тут он заботливо старался ничем не нарушить своей сдержанности.
Впрочем, цесаревна в этом отношении им разу не поставила его в неловкое положение; она ограничилась сетованиями за настоящее состояние вещей, «причинившее бы Петру Великому немало огорчений», – и взволнованным голосом упомянула о привязанности, высказываемой гвардией к памяти царя и его отпрыскам. Имя Людовика XV ни разу не было упомянуто во время этого разговора, несмотря на все утверждения, а тем более не возбуждалось воспоминаний, скорее унизительных для царевны, о предполагавшемся браке, где отказ исходил не от нее. По крайней мере ла Шетарди совершенно об этом умалчивает в своих депешах, и без сомнения ему не простили бы в Версале слишком рискованных намеков на чувства, постоянство которых у всякой другой, кроме Елизаветы, могло бы польстить королю, но у возлюбленной красавца Шубина заставило бы его очутиться в слишком дурном обществе. Также, совершенно вопреки истине по этому поводу кардинала Флёри обвиняли в нерешительности, а его представителя в склонности к интригам. Ла Шетарди никогда не думал выступать защитником планов, сообщенных ему Нолькеном, и его сдержанность встретила полнейшее одобрение. При первых донесениях, государственный секретарь Амло следующим образом отвечал посланнику: «Надо думать, что не может быть речи о ее (Елизаветы) притязаниях на русский престол при жизни ребенка-царя. Поэтому в настоящее время все рассуждения по этому поводу представляются излишними».
То был ясный и категорический отказ.
Только шведский посланник упорно продолжал работать, и в январе месяце ла Шетарди узнал, что при его содействии заговор начинает осуществляться. Теперь уже поднимался вопрос о вооруженном вмешательстве Швеции, войска которой поддержали бы гвардию, восставшую за дочь Петра Великого.
Дело принимало серьезный оборот. Все еще сохраняя свою сдержанность, ла Шетарди уклонился от совместного свидания со своим коллегой, предполагавшегося Елизаветой, но на следующий день ему пришлось повиноваться настойчивому зову царевны, оказавшейся на этот раз более откровенной. Она говорила о «положении вещей, достигшем той точки, когда дальнейшее ожидание уже невозможно», о глубокой преданности войск, о самоотверженности заговорщиков и собиралась перейти к самому щекотливому вопросу, выразить свою уверенность в «дружбе со стороны Франции», когда доложили о приходе английского посланника. Движением руки Елизавета предложила ла Шетарди остаться и дождаться ухода докучливого посетителя. Финч понял, что мешает, и поспешил удалиться… «Наконец, мы от него отделались!» – вздохнула цесаревна. Но ла Шетарди, не давая ей времени вернуться к прерванным признаниям, сейчас же сослался на необходимость прекратить свиданье, чтобы не навлечь на себя подозрения. Она лишь успела ему заявить, что «так как ей нет больше надобности сдерживаться, он может посещать ее, когда ему будет угодно».^[355]
Он дал себе слово не злоупотреблять таким позволением. Но в Версале теперь находили, что он проявляет чрезмерную осторожность. Известия, получаемые там из Стокгольма, рисовали заговор в более серьезном виде, чем позволяли предполагать донесения, посылаемые из Петербурга; в то же время проект коалиции против Австрии, зарождавшийся между Версалем и Берлином, сделал более желательным переворот, благодаря которому Вена лишилась бы своего последнего союзника. Следствием этого явились решительные приказания, рисующие в действительности в совершенно ином свете взаимоотношение ролей, приписываемых обыкновенно кардиналу Флёри и его послу. Не последний убеждал министра, но Флёри сам руководил им с начала и до конца, предписывая ему впредь без колебаний помогать готовившемуся перевороту и передать Елизавете что, «если король в состоянии оказать ей какую-либо услугу, и она пожелает предоставить ему на то возможность, она может быть уверена, что его величеству доставит удовольствие способствовать ожидаемому ею успеху.^[356]
Таким образом, вслед за Швецией Франция обещала свое содействие. Но в это самое время со стороны первой державы предприятие наткнулось на камень преткновения, на котором чуть было не потерпело крушения. Когда дело коснулось главной пружины заговора, Нолькен неожиданно обнаружил ее тайную подкладку. Он предлагал немедленно ввести на русскую территорию значительный военный отряд, по требовал от цесаревны письменной просьбы, заключавшей в себе обязательство возвратить Швеции владения, отнятые победами Петра Великого. Он ссылался на обещания, подлинность которых Елизавета впоследствии оспаривала, и бывшие действительно, кажется, весьма неопределенными. В переписке с французским посланником в Стокгольме, Нолькен утверждает, что Елизавета сама признала за Швецией право требовать обратно часть своих утраченных владений в награду за услугу, оказываемую дочери Петра Великого, и почти соглашалась на просьбу.^[357] Но даже сам Амло нашел, что требование было слишком велико,^[358] а цесаревна обнаружила непреодолимое нежелание, что-либо признавать или обещать письменно. Надо довольствоваться ее словом. Но швед оказывался несговорчивым, и она обратилась к французу.
Проведя несколько дней в деревне, чем она воспользовалась, чтобы дать обед офицерам армейского полка, расположенного поблизости, Елизавета вызвала к себе ла Шетарди, сообщая ему, каких трудов ей стоило сдерживать пыл своих приверженцев, благодаря тому, что Нолькен своими неприемлемыми условиями задерживал исполнение условленного плана. Обязанный действовать согласно полученным инструкциям за одно со своим шведским коллегою, маркиз вынужден был, помимо воли, поддерживать требование, также и по его мнению, совершенно безосновательное, добавив, что его личным желанием было бы, чтобы дело уладилось, так как связи, соединяющие Францию и Швецию, может быть доставили бы королю случай доказать цесаревне тем или иным способом свою дружбу.^[359]
Большего ей не удалось добиться. Ла Шетарди окончательно сам потерял почву под ногами и так убедительно оправдывал свое поведение перед своим начальством, что поколебал даже решимость последнего. Подозрения закрались в голову Амло. Чистосердечно ли действовала Елизавета, высказывая такое мужество после стольких проявлений малодушия? Не являлась ли она орудием западни, расставленной правительством Анны Леопольдовны для Швеции во Франции? «Я нахожу такое несоответствие», – писал он к ла Шетарди, – «между решительным и смелым планом цесаревны и легкомыслием и слабостью ее характера, как вы мне его описывали, что не могу воздержаться от некоторого недоверия». Но подобное впечатление было непродолжительно, и со следующей почтой маркиз получил предписание расстаться с замкнутостью, какой он себя окружил. Ему было поручено передать Елизавете, что воинственные приготовления шведов находили себе поддержку в короле и что его величество «даст им возможность содействовать перевороту, когда она совершит его при их участии».^[360]
В конце мая Государственный Секретарь сделался еще настойчивее. Валор и Бель-Иль сообщили ему о значении, придаваемом Фридрихом обязательствам, которых от него добивались. Необходимо было во что бы то ни стало побудить шведов перейти к наступлению! Ла Шетарди получил приказание вмешаться в дело и добиться от Елизаветы удовлетворения Нолькена. Он предложил ей сохранить письменный договор в своих руках. Прижатая к стене, она решительно отказала. «Она не желала навлечь на себя упрека народа, если бы ей пришлось в чем-нибудь пожертвовать его правами, чтобы добиться для себя престола». В то же время, придерживаясь принятого правила, более не стесняться, она решила временно прекратить свои сношения с французским посланником. Только что перед тем она совершила крупную ошибку, вообразив, что сумеет привлечь на свою сторону ужасного Ушакова, отклонившего ее предложения весьма невежливым образом. Она догадалась, что он предупрежден; может быть, даже имеет в руках доказательства. В то же время она узнала, что капитан Семеновского полка, ее преданный приверженец, находясь на карауле в императорском дворце, явился предметом лестного внимания со стороны герцога Брауншвейгского; Антон-Ульрих наговорил ему тысячу любезностей и вручил триста червонцев.^[361] Следовательно, Анна Леопольдовна и ее супруг также знали о заговоре и намеревались употребить все усилия, чтобы помешать его осуществлению. Цесаревна уже видела себя с обстриженными волосами, а свое прекрасное тело облеченным в монашескую рясу. Но, she has not one bit nuns flesh about her (в ней нет ни крошки монашеской плоти), по утверждение Финча. Трусливо она вернулась к своим прежним привычкам – к замкнутой жизни. Самому Нолькену пришлось звать Лестока под предлогом пустить себе кровь, чтобы узнать о положении дел!
В мае лекарь посетил ла Шетарди, но «лишь обнаружил снедавшее его беспокойство. При малейшем раздававшемся шуме он быстро подбегал к окну и воображал, что погиб.^[362] И сама цесаревна, заметив маркиза в садах летнего дворца, благоразумно уклонялась от встречи, что ставила себе в заслугу перед регентшей.
В конце июня Нолькен был отозван своим двором, склонявшимся к войне совершенно помимо Елизаветы, стараясь, однако, внушить цесаревне, что его решимость стоит в зависимости от ее намерений и желания их поддержать. В действительности шведы медлили взяться за оружие лишь добиваясь от Франции более крупной субсидии, а также благодаря неполной своей боевой готовности. Колебания цесаревны также благоприятствовали их планам, предоставляя более времени для переговоров и приготовлений.^[363] Тем не менее, расставаясь с Елизаветой, шведский посланник настаивал на получении «письменного обещания», без которого дело не могло двинуться вперед. Она сделала вид, что не понимает о чем идет речь, указав движением руки, что присутствие находившегося туг же камергера мешает ей высказаться; затем шепотом кинула Нолькену следующие слова: «Я жду лишь вашего выступления, чтобы также начать действовать. Завтра Лесток будет у вас». И швед вообразил себе, что победа осталась за ним. Но лекарь принес ему лишь письмо от цесаревны к герцогу Голштинскому, заключавшее в себе, по уверению Лестока, «доказательство обязательств принятых на себя его повелительницей относительно Франции и Швеции». Он обещал побывать еще раз, но не сдержал слова.
В июле ла Шетарди решил также последовать примеру своего коллеги и удалиться. Возникли затруднения в церемонии по поводу верительных грамот, которые маркиз желал непременно лично вручить императору. По совету Остермана регентша нашла в этом благовидный предлог, чтобы отделаться от посланника, навлекавшего на себя подозрение, благодаря своим свиданиям с Елизаветой и Нолькеном. Он встретил окончательный отказ, перестал показываться при дворе, и его отозвание было решено.
Елизавета не подавала ему никаких признаков жизни. Лишь в августе она послала к нему одного из своих камергеров, возможно что Воронцова, который проник ночью в сад к посланнику, рассказывал ему басни о многочисленных попытках цесаревны с ним увидаться. Так как сад маркиза выходил на Неву, она три раза проезжала мимо на лодке, приказывая трубить в рога, чтобы привлечь его внимание. Она даже предполагала купить дом по соседству, но когда это намерение получило огласку, то пришлось от него отказаться. Теперь она предлагала свидание в окрестностях Петербурга, на дороге, по которой она будет проезжать в восемь часов вечера. Вооружившись пером «с невысыхающими чернилами» и копией с «обещания», требуемой Нолькеном, ла Шетарди явился аккуратно на место встречи в условленный час, прождал до одиннадцати часов и должен был убедиться, что цесаревна над ним забавлялась.^[364]
Опечаленный он принялся за приготовления к отъезду, когда записка Остермана, содержавшая важное сообщение, нарушила его предположения. Швеция решила не ожидать долее согласия Елизаветы.
– Вас это происшествие не должно поразить, – заметил вице-канцлер при встрече с маркизом. – Вы, вероятно, подготовились к нему.
Он имел важный вид, «но не вращал более яростно глазами, так что виднелись одни белки», как во время предыдущих разговоров. Напротив, самым любезным образом он возвестил посланнику, что вопрос о церемониале получил разрешение в желательном для него смысле, и что император вскоре примет его «на аудиенции особенной и секретной». Без сомнения он вспомнил Константинополь и Вильнёва, а объявление войны, на которую представитель Франции в Стокгольме выдал десять миллионов, не считая щедрот, расточаемых крестьянам и духовенству^[365] – местной демократии – послужило причиной неожиданного возврата благоволения к ее представителю на берегах Невы!
В свою очередь Елизавета сочла нужным выразить свое внимание. При посредстве на этот раз секретаря шведского посольства она объявила ла Шетарди, что только боязнь скомпрометировать себя заставляли ее отказаться от подписания пресловутого обещания, но что у нее сохраняется оригинал, и она подпишет его, «когда дела примут благоприятный оборот и явится возможность это сделать, не подвергая себя опасности». В то же время она выражала готовность возместить Швеции ее военные издержки; выплачивать ей впоследствии постоянные субсидии, даже втайне ссудить ей всю необходимую денежную сумму, и не иметь других союзников помимо нее и Франции. Она называла это «идти далее своих прежних обещаний», не проговариваясь, однако, ни словом о возврате отнятых владений.
Не разочаровавшись недавним опытом, маркиз поспешил испросить у нее нового свидании на следующий день. Отправляясь на обед к графу Линару, он пройдет мимо дверца цесаревны, которую просит выйти на крыльцо около половины первого. К несчастью, на другой день шел дождь, свидание вновь не состоялось, и человек, которого представляли в это время руководителем сложных политических интриг, военных и революционных, ставивших на карту вместе с будущностью России успехи внушительной европейской коалиции, направленной против Австрии – бедный ла Шетарди – вынужден был признать в нижеследующем письме к своему коллеге в Стокгольме свое полное бессилие.
«Я все еще не могу понять, для чего двору понадобилось мое дальнейшее пребывание тут».^[366]
Очевидно пружины, от которых зависело привести в действие эту коалицию, здесь по крайней мере ускользали от всякого руководства и согласования, так как переговоры между двумя главными сторонами, по-видимому, сообразовались с колебаниями барометра!
Соглашение было невозможно, так как цесаревна по-прежнему ограничивалась заигрываниями с гвардейцами, раздачей время от времени денежных подарков, без помощи которых их приверженность «к отпрыскам Петра Великого» ежеминутно грозила остыть. В оправдание своей бездеятельности Елизавета жаловалась, что, объявляя войну, шведы не заявили, что вступаются за ее права, и отказались поставить во главе своих войск герцога Голштинского, как обещал Нолькен. В сентябре, через посланца, назначавшего теперь ла Шетарди свидания в лесу, она заявила, что ее денежные источники иссякли. Ей требовалось пятнадцать тысяч червонцев. Маркиз поморщился и по настойчивой просьбе согласился одолжить две тысячи, заняв их у приятеля, выигравшего в карты значительную сумму.^[367]
Это называлось «предоставить в распоряжение цесаревны казну и кредит Франции!».^[368]
Амло одобрил денежную ссуду, но выразил опасения, «чтобы она не пошла совершенно даром». Его охватили прежние сомнения относительно силы и преданности приверженцев, склонившихся на сторону цесаревны. Что касается ее жалоб по поводу герцога Голштинского, он находил их неуместными и противоречащими ее собственным видам. Какое участие мог принимать этот немецкий принц в национальном перевороте? Да кроме того король и королева шведские не могли его выносить.^[369]
В октябре, несмотря на две тысячи червонцев и на щедрые обещания ла Шетарди, приложенные к ним, Елизавета находила поддержку своих чужеземных друзей слишком недостаточной и менее чем когда-либо была расположена приступать к действиям, тем более что война принимала для Швеции неблагоприятный оборот. Манифест, изданный этой державой в конце концов согласно требованию цесаревны, в котором она объявляла себя поборницей ее прав, не помешал Леси дать победоносный отпор, и ничто не предвещало, что Версальский двор пожелает вступиться, чтобы восстановить нарушенное равновесие. Положим, в это время в Петербурге появился новый представитель Франции, о приезде и о миссии которого ла Шетарди не получил никакого предупреждения. Вследствие этого посланник почувствовал некоторую обиду, а Елизавета новую надежду, в которой, однако, ей скоро пришлось разочароваться. Вновь прибывший, по имени Давен, привез с собой письмо к г-же Каравак, супруге французского живописца, находившегося в числе приближенных цесаревны. Увы! Он оказался лишь сватом, а женихом – принц де Конти, причем двор версальский, по-видимому, не желал вмешиваться в это сватовство.^[370] Елизавете оно мало польстило. В эту минуту муж ей был совершенно не нужен. И она еще с большей горечью стала жаловаться на охлаждение, проявленное Францией, а последняя считала себя взваливать в праве на нее всю ответственность за всеобщее разочарование. Амло писал к ла Шетарди: «До сих пор со стороны цесаревны я не вижу ничего позволяющего надеяться, что усилия его величества приведут к должным результатам. Я замечаю лишь неуверенность вместо всякого определенного плана.^[371]
Плана не было; ему не суждено было существовать никогда! И усилия его величества сводились в их настоящем результате к тому, что шведы были разбиты ради прусского короля.
Правда, в конце ноября Елизавета при посредстве нового посланца к представителю всехристианнейшего короля объявила, что настало время выполнить заговор при содействии Швеции. Но ей необходима доплата пятнадцати тысяч червонцев, ранее обещанных. Ла Шетарди рассыпался в извинениях. Он еще не успел получить кредита, немедленно испрошенного им по этому поводу. Он говорил неправду, так как не просил ничего и твердо решил также не давать ничего. Постоянная передача французских денег, происходившая через его посредство и поддерживавшая заговор, относится к области вымысла. Скептическое отношение посланника к приверженцам цесаревны и ее шансам на успех все усиливалось. Но через несколько дней ла Шетарди сильно встревожился: Лесток, давно не показывавшийся к нему, посетил его и своими речами внушил ему мысль, что может быть Елизавете придется уступить напору, «т. е. нетерпению гвардейцев». Сообщение это привело маркиза в ужас. Он также признавал необходимость какого-либо плана, а его не было и следа. Необходимо было бы столковаться, условиться о совместных действиях с Францией и Швецией.
– Прекрасно, – поручила передать ему Елизавета, – предоставляю все на ваше усмотрение.
Он предложил отправить в Стокгольм гонца, чтобы условиться насчет необходимых мероприятий и затем передать Левенгаупту соответствующие приказания. Но в душе он не питал никаких надежд относительно результатов этих переговоров, справедливо усматривая в них лишь продолжение игры, бесплодно тянувшейся уже целый год. При случайном свидании с Елизаветой в ту минуту, когда она выходила из саней, она показалась ему настолько «преисполненной неуверенности», что он испугался, как бы она совсем не отказалась от своих намерений, чем причинила бы Швеции крупные неприятности, и решил попробовать ее подбодрить, сказав на удачу, что слышал, будто ее хотят постричь в монастырь.
Этим пугалом пользовались с ней Лесток и Шварц, как пугают детей лешим, и маркизу было знакомо это средство.
Сильно взволнованная, она объявила, что если ее доведут до крайности, она не покроет позором «отпрыск Петра Великого». Разговор оживился и перешел к обсуждению государственного переворота, как вопроса возможного и осуществимого. Был составлен список лиц, подлежащих опале, ла Шетарди указывал, что первым делом необходимо арестовать: Остермана, Миниха, сына фельдмаршала, барона Менгдена, графа Головкина и Левенвольда с их заведомыми приверженцами. Он, как утверждали, не упомянул ни Линара, так как последнего не было в Петербурге, ни Юлии Менгден, так как, несмотря на свое серьезное участие в заговоре – в первый и последний раз, – посланник оставался галантным кавалером. Он советовал цесаревне надеть кольчугу в час решительных действий. Но когда же они начнутся? Условились послать гонца в Стокгольм. Необходимо дождаться верных последствий этого мудрого решения. Да кроме того в Петербурге, по-видимому, еще ничего не подготовлено. Елизавета сама в этом созналась безо всякого труда. Не существовало никакого плана, никакой организации. Такова была действительность. И, придя к такому сознанию, оба заговорщика как будто очнулись от сна, поняв, что в их воображении витали призраки, что ничего еще не сделано, да и нечего делать, по крайней мере в настоящее время. Они так и расстались, не сговорившись ни о чем.^[372]
Встреча эта произошла 22 ноября 1741 г. и участие маркиза Да Шетарди в длительной интриге с этой минуты прекращается. Спустя несколько часов, подобно обрушившейся лавине, неожиданно в дело вмешались под влиянием совершенно непредвиденных обстоятельств, остальные элементы заговора, почти неизвестны послу и не заслуживавшие, по его мнению, внимания; но он тут был не при чем, находился в полном неведении, и ни Франция, ни Швеция не принимали никакого участия в грядущих событиях.

IV

На следующий день при дворе был назначен прием – «куртаг», как говорится и до сих пор. Елизавета на нем присутствовала. Ее отношения с регентшей оставались любезными и даже сердечными. Разделившись между любовью к Линару, возвращения которого она с нетерпением ожидала, своею нежностью к Юлии Менгден, которой заготовляла приданое, заботами о детях, как подобает доброй немецкой матери семейства, и все возрастающею беспечной ясностью, Анна Леопольдовна равнодушно или с досадой выслушивала предостережения относительно поведения цесаревны. Только при таких обстоятельствах становится понятной невероятная безнаказанность этого заговора, который велся в казармах совершенно открыто и в течение долгих месяцев обнаруживался рядом ежедневных происшествий. Своему возлюбленному, уговаривавшему ее перед отъездом заточить Елизавету в монастырь, регентша только возразила: «К чему? Чертушка-то останется». Она намекала на юного герцога Голштинского. Когда Остерман, предупрежденный Финчем, доносил ей о подозрительных поступках Лестока, она перебивала его с гордостью показывая ленты, которые намеревалась пришить к платью маленького императора. Кроме того, в глубочайшей тайне, она подготовляла неожиданный сюрприз, долженствовавший по ее мнению положить сразу конец надеждам «чертушки» или его тетки. Догадки Мардефельда были совершенно справедливы. 9-го декабря, в день своих именин, она собиралась провозгласить себя императрицей и поручила Бестужеву составить по этому поводу третий манифест в дополнение к двум, изготовляемым Темирязевым.^[373]
Однако герцогиня решила воспользоваться куртагом, чтобы объясниться с цесаревной. Она только что получила по этому поводу от Линара весьма настоятельное письмо, с довольно точными указаниями на интриги ла Шетарди и Лестока. Прервав игру в карты, в которой Елизавета, по-видимому, находила громадное удовольствие, она увлекла ее в уединенную гостиную и слово в слово повторила ей содержание полученного послания. Елизавета была поражена. Через посредство грузинки из прислужниц регентши и лакея Антона-Ульриха, делавших ежедневные доклады Шварцу, она обыкновенно бывала в курсе всего происходившего во дворце, так как оба шпиона тщательно знакомились с содержанием получаемой там корреспонденции, разбросанной по всем столам.^[374] Письмо Линара, по-видимому, ускользнуло от их наблюдательности, так как цесаревна не была о нем предупреждена и таким образом не имела времени приготовиться к своей защите. Она стала уверять в своей невинности. Ведь стоит только воспретить ла Шетарди с ней видеться! Что касается Лестока, его можно арестовать и подвергнуть заслуженному наказанию, если он окажется виновным. Она без колебаний выдала своего сообщника, с плачем упала к ногам регентши, та прослезилась также и, излив таким образом свое волнение и вместе поплакав, обе женщины расстались в довольно дружелюбных отношениях.^[375]
На следующий день, 23-го ноября рано утром Лесток прибежал к ла Шетарди в чрезвычайном волнении. Если не принять немедленных мер, – все погибло! Посланник выслушал рассказ о событии, вызвавшем такую тревогу, и отказался ее разделить. В другое время, когда, не имея возможности вручить свои вверительные грамоты, он не чувствовал себя под покровом дипломатической неприкосновенности, он так же быстро забил тревогу и, зная свою причастность к заговору, довел опасения до того, что превратил свой дом в крепость. Теперь же, чувствуя себя под двойной защитой своего официального положения и впечатления, произведенного, по-видимому, на Остермана войной со Швецией, он не нашел в сообщении лекаря ничего, чтобы его «касалось»– выражение одной из его депеш^[376] – или обеспокоило. Получены ли известия от Левенгаупта? Нет. Ну, так надо подождать. Он заговорил о необходимости отложить переворот на месяц, обнаруживая довольно откровенно свою единственную заботу обеспечить интересы Швеции, а следовательно и Франции в этом деле, успех которого по-прежнему ему казался весьма сомнительным и маловероятным, но которое своим существованием представляло преимущество для обеих держав, ослабляя общего врага.
Лесток ушел от посла в глубоком унынии. У него были еще другие заботы. Через своих шпионов он знал, что еще со вчерашнего дня решено его арестовать, и только Остерман потребовал предварительного удаления из Петербурга Преображенского полка, так как опасался, как бы в нем по этому поводу не вспыхнуло возмущения. Предлогом должно было послужить выступление в поход против шведов. Отправившись в ресторан, без сомнения, Иберкампфа на Миллионной, где продавались флессингенские устрицы, парижские парики и венские кареты, и где он обыкновенно встречался со своими друзьями, лекарь узнал, что приказ о выступлении разослан во все гвардейские полки. Это грозило крушением заговора и гибелью для него самого. Лесток уже чувствовал на своей спине удар кнута. Он бросился к Елизавете. Занимаясь рисованием в часы досуга, он набросал аллегорическое изображение, где цесаревна фигурировала в двух видах: с одной стороны – сидя на троне, с короной на голове, а с другой – в монашеской рясе, окруженная орудиями пытки. Лесток показал ей рисунок, под которым было подписано: «Выбирайте!» Она все еще колебалась, когда явились несколько гвардейцев. Они были так же того мнения, что необходимо или действовать немедленно или отказаться от заговора совсем. Говоривший от их имени сержант Грюнштейн выказал особенно убедительное красноречие. А Лесток подкрепил его речь типичным аргументом: «Я чувствую, что под кнутом сознаюсь во всем!»^[377]
Елизавета решилась, и исполнение плана было назначено на следующую ночь. Вечером предположено было обойти казармы, и если настроение окажется благоприятным, приступить к делу. Грюнштейн настаивал на необходимости последней раздачи денег. Елизавета обшарила свои ящики и нашла только триста рублей. Лесток снова полетел к ла Шетарди, но не добился ничего. Маркиз, ведя широкий образ жизни, тратя, не зная счета, всегда сидел сам без денег. По крайней мере, он жаловался на ограниченность своих средств, что по справедливости могло казаться невероятным. Он обещал достать к завтрашнему дню две тысячи рублей, полагаясь на любезность снисходительного кредитора, счастливого в игре. Таким образом принц де Конти имел основание писать впоследствии: «Переворот (в России) совершился без нас»; добавляя, что невозможно простить королевскому посланнику неумения более выгодно воспользоваться положением вещей и проявление такой предприимчивости при других обстоятельствах, после «равнодушия», когда дух подобной предприимчивости пришелся бы именно как нельзя более кстати.^[378]
Мардефельд, толковавший в своих донесениях о шестистах тысячах червонцев и о «драгоценностях и уборах» на тридцать шесть тысяч, переданных цесаревне Францией, должен был также сознаться в своей ошибке после совершившегося переворота. Когда Лесток вернулся с пустыми руками, Елизавете пришлось заложить свои бриллианты.^[379]

V

В одиннадцать часов вечера Грюнштейн и его товарищи вновь посетили цесаревну с весьма утешительным донесением: гвардейцы рвалась вперед, в особенности узнав, что им предстоит покинуть столицу и двинуться в зимний поход. Все равно, где рисковать; они предпочли переворот. Лесток послал людей к Остерману и Миниху, чтобы убедиться, что те ни о чем не догадываются: не было замечено ничего подозрительного. Сам он отправился к Зимнему Дворцу и не увидел света в окнах, выходивших по его предположению из опочивальни регентши. Как известно, она ее переменила. Вернувшись, он застал Елизавету на молитве перед образом Божией Матери.
Говорят, будто в эту минуту она дала обет отменить смертную казнь, если ее опасная попытка увенчается успехом.
В соседнем покое собрались все ее приближенные: Разумовский, Шуваловы, – Петр, Александр и Иван; Михаил Воронцов, принц Гессен-Гомбургский с супругой, родственник цесаревны Василий Салтыков, дядя Анны Иоанновны, Скавронские, Ефимовские и Гендриковы. Им пришлось ее успокаивать, а Лестоку вновь употребить все свое красноречие и влияние, так как в последнюю минуту Елизавету опять охватило чувство нерешительности и малодушия. Он надел ей на шею орден св. Екатерины, вложил в руки серебряный крест и вытолкнул наружу. У подъезда ожидали сани. Она уселась в них вместе с лекарем; Воронцов и Шуваловы поместились на запятки, и все помчались галопом по пустынным улицам к Преображенским ротам, где теперь находится церковь Преображения. Алексей Разумовский и Салтыков следовали позади в других санях вместе с Грюнштейном и его товарищами.
Маловероятно, что поезд остановился в такую минуту у дома ла Шетарди, и Елизавета дала себе труд предупредить посланника, «что летит к славе». Первое донесение маркиза о происшествии, весьма подробное, – совершенно замалчивает о подробном эпизоде, крайне рискованном при своей полной бесполезности. Посланник находился в доме не один; ничего не подозревая, он не мог принять предосторожностей, чтобы избежать тревоги, которая, распространившись среди его окружающих, без сомнения, разнеслась бы по городу. Дневник посольского секретаря Марамбера и еще более обстоятельные исторические мемуары, составленные в 1754 г. для французского правительства,^[380] также не упоминают ни о чем подобном. Ла Шетарди описывает событие лишь в позднейшем письме, объясняя, каким образом, застигнутый врасплох неожиданной развязкой заговора, был лишен возможности вовремя доставить просимую субсидию, необходимую для его выполнения.
Однако возможно, что ночное посещение посольства, как оно не опрометчиво, входило в план декораций, которым Елизавета всегда, и весьма предусмотрительно, придавала большое значение. Она летела к славе под эгидой Франции – только что отказавшей ей в двух тысячах рублях для этой победы!
Сани остановились перед съезжей избой полка, где не предупрежденный часовой – настолько заговор был неподготовлен – сейчас же забил тревогу. Лесток разрезал его барабан ударом кинжала, и в то же время тринадцать гренадер, посвященных в тайну, рассеялись в разные стороны, чтобы предупредить товарищей. Налицо были только солдаты, размещенные по отдельным деревянным избам, образовавшим казармы. Офицеры проживали в городе, и лишь один из них оставался по очереди дежурным по полку. В короткое время собралось несколько сот человек. Большинство из них совершенно не подозревало в чем дело.
Елизавета вышла из саней.
– Узнаете ли меня? Знаете ли, чья я дочь?
– Да, матушка!
– Меня хотят заточить в монастырь. Согласны ли следовать за мной, чтобы не дать этому свершиться?
– Готовы, матушка; мы всех их перебьем!
– Если вы собираетесь убивать, я ухожу; я не хочу ничьей смерти.
Солдаты стояли в недоумении, растерянные. Но она видела, что они всецело в ее руках. Она подняла крест.
– Клянусь умереть за вас. Поклянитесь и вы умереть за меня; только не проливая напрасно ничьей крови.
– Клянемся!
Они бросились целовать крест, а тем временем был арестован офицер, проснувшийся и прибежавший с обнаженной шпагой, однако не оказавший никакого сопротивления.
Рассказы современников об этой подготовительной части государственного переворота, может быть, носят определенно следы фантазии, но в общем во всех передачах сохранилась версия, вполне соответствующая характерам действующих лиц и нравам эпохи, и я считаю ее совершенно правдоподобной.
По окончании обряда присяги Елизавета произнесла: «Идем!»
Последующие события произошли по образу предыдущих примеров, так сказать по установившейся некоторым образом программе переворотов, отдельные подробности которой нам сообщает Миних. Около трехсот человек последовало за «матушкой» по Невскому проспекту, и поныне ведущему к Зимнему Дворцу.
На Адмиралтейской площади Елизавета пожелала выйти из саней и идти пешком вместе с гвардейцами. Но ее маленькие ножки вязли в снегу, и вскоре среди гренадер поднялся ропот.
– Матушка, мы идем слишком тихо!
Она позволила двум солдатам взять себя на руки и понести. Подходя к дворцу, Лесток отделил двадцать пять человек и поручил им арестовать Миниха, Остермана, Левенвольда и Головкина. Восемь гренадер двинулись вперед. Зная пароль, они сделали вид, будто идут ночным дозором и неожиданно набросились на четырех часовых, стоявших на карауле у главного входа. Закоченевшие от холода, стесненные своими широкими плащами, последние не оказали никакого сопротивления. Гренадеры вошли и попали прямо в кордегардию. Находившийся там офицер закричал: «На караул!» Его повалили; говорят, Елизавета отвела направленный на него штык, и поднялись в апартамент регентши. Так как Линар отсутствовал, она спала рядом с мужем, хотя и находилась с ним в это время в весьма плохих отношениях, если верить Мардефельду. Они друг с другом не разговаривали, но аккуратно исполняли свои супружеские обязанности.^[381]
В ту минуту, как они удалились в опочивальню, Левенвольд, говорят, приказал предупредить Анну Леопольдовну о грозящей ей опасности; но она сочла его слова за выходку безумца, и теперь спала глубоким сном. Гренадер, впоследствии замешанный в заговоре против самой Елизаветы – по имени Ивинский – грубо разбудил несчастных. Цесаревна не приказала тревожить малютку Иоанна III, но вскоре шум, происходивший вокруг, вырвал ребенка из объятий сна. Тогда кормилица снесла его в кордегардию, где дочь Петра Великого посадила его к себе на колени и сказала с растроганным видом:
– Бедный, невинный крошка! Во всем виноваты только твои родители!
Она посадила его с собой в сани и выехала на Невский, уже кишевший толпами народа, кричавшего «ура!» при ее появлении. И, слыша такие радостные клики, ребенок также развеселился и, улыбаясь той, которая лишила его короны, прыгал у нее на руках.^[382]
……………………………………………………………………
На этом я прекращаю свой рассказ, предполагая продолжить его в следующем томе. Здесь я остановился на пятом или шестом государственном перевороте – так как даже восшествие на престол Петра II происходило не при обычных условиях – совершившихся в течение 15 лет по произволу личного честолюбия, опиравшегося на поддержку солдат. Указав причину таких периодических кризисов, мне, кажется, удалось объяснить, каким образом страна справилась со столькими испытаниями; этим она обязана громадной силе сопротивления в организме, находившемся на пути развития. Расцвет его сопровождался периодическими кризисами, которые можно сравнить с болезнями, сопровождающими возмужалость, но лишенными возможности задержать общее развитие. По своим составным элементам, призыву к неповиновению, обращению к помощи чужеземцев и к подкупу во всех видах – декабрьский переворот 1741 г. был по существу, бесспорно, самым предосудительным и, по-видимому, самым опасным для национальной будущности. Что можно было ожидать от императрицы, превратившей в подножие трона свое собственное ложе, открыв на него доступ развратным гвардейцам; от дочери Петра Великого, основывавшей подготовку заговора на походе шведов, официально объявивших войну, чтобы способствовать осуществлению этого заговора.
Однако мы видим, что честолюбие Елизаветы и бесхарактерность Анны Леопольдовны останавливаются в границах, за которыми наследию великого мужа грозила бы действительная опасность. Несмотря на всю свою жажду власти, цесаревна отказалась от условий, подвергавших это наследие безвозвратной утрате. С плохими начальниками, недостаточно снабженные продовольствием, войска Леси отразили вторжение чужеземцев. Таким образом страна, с шайкой авантюристов и авантюристок во главе, жадно вырывавших друг у друга из рук бразды правления, не погибала, она миновала пропасти и не падала в них, поглощала самые опасные яды, но извергала их смертоносные части. Развращенные и развратители удерживались на наклонной плоскости от непоправимого падения тем инстинктом самосохранения, энергия которого у отдельных личностей и у нации служит признаком и лучшим мерилом их жизнеспособности.
Такая скрытая сила встречается у всех народов в ранней стадии развития. С XV по XVI век Польшу потрясали смуты анархии гораздо более сильные, чем те, что два века спустя привели ее к погибели. Она была молода. В своем более длительном развитии Россия в XVIII веке лишь начинала переживать весну, не закончившуюся и по сие время. Ее молодость спасала ее с 1725 г. по 1742 г. Она воспрепятствовала отравлению главнейших органов ее крепкого тела, а здоровым частям позволила сохранить свою мощь и одержать победу в продолжительной борьбе гения и национального патриотизма, за чудесными успехами которых мы можем проследить до настоящего времени.
В переговорах с Нолькеном Елизаветой бесспорно руководило – что она впоследствии доказала в широкой степени – никак не чувство более заботливого отношения к интересам родины, чем у польских магнатов, уже собиравшихся тогда в Петербурге с подобными же целями. Но ее одерживали опасения, им совершенно незнакомые, и она указывала, откуда они происходят: из страха ответственности перед общественным мнением.
Леси был простым наемником, но он командовал людьми, изрубившими бы его на куски, не исполни он своего долга и не окажи отпора врагу. И таким образом не участвуя непосредственно в движении, приведшем в Зимний дворец сообщницу Лестока, Шварца и Грюнштейна, национальное чувство, – т. е. совесть, – хотя темное и бессознательное, но могущественное, вмешалось, чтобы сгладить некоторые шероховатости, и могло на законном основании заявлять о своем участии в торжестве воцарения нового правительства.