|
ЯКОБ УЛЬФЕЛЬДТПУТЕШЕСТВИЕ В РОССИЮJACOBI, NOBILIS DANI, FRIDERICI II REGIS LEGATI, HODOEPORICON RUTHENICUM Язык и стиль записок Якоба Ульфельдта Любой текст на латинском языке — будь то сочинение Цицерона, надпись на мече, средневековый церковный гимн, гуманистический трактат, научная статья Карла Линнея или перевод пушкинского “Я Вас любил: любовь еще, быть может...” (плод забав современного филолога-классика) — всегда остается памятником истории этого языка и памятником образованности и таланту его автора. С этой точки зрения мы и будем рассматривать небольшую книжку датского дипломата Якоба Ульфельдта, в противоположность многим сочинениям его современников озаглавленную весьма кратко: Jacobi, nobilis Dani, Friderici II Regis legati, Hodoeporicon Ruthenicum (“Русское путешествие Якоба, датского дворянина, посла короля Фредерика II”). В предисловии к своим запискам Ульфельдт сообщает, что он попробовал латинский язык лишь “кончиками губ” (с. 167—168 (Здесь и далее в статье отсылки на страницы настоящего издания.): fateor... me primoribus labris linguam Latinam degustasse), то есть знаком с ним поверхностно. Эти его слова находят неожиданное подтверждение, если так можно выразиться, в самих себе. Дело в том, что словосочетание primoribus labris degustasse является цицеронизмом. Оно встречается только в речи в защиту Целия (Gael. 28), где сказано: qui primoribus labris gustassent genus hoc vitae (“которые кончиками губ попробовали [144] этот род жизни”), а также в сочинении “О природе богов” (N. D. 1, 20): hunc censes primis ut dicitur labris gustasse physiologiam (“ты полагаешь, что он, как говорят, кончиками губ попробовал физиологию”). Поэтому употребление такого специфического словосочетания автором нового времени, большая часть сочинения которого написана простым и совсем не изобилующим идиомами языком, показывает его желание изредка блеснуть изысканной фразой, демонстрируя свою ученость. Таким образом, самим способом выражения Ульфельдт словно говорит нам: “Я не умею писать красиво, но хоть иногда вставлю красивый оборот речи”. И всякий раз, когда глаз читателя останавливается на необычной идиоме или пословице, нужно не столько удивляться ее появлению, сколько искать ее источник. По крайней мере еще в нескольких случаях это снова Цицерон. Так, желая выразить крайнюю степень удивления и замешательства, Ульфельдт использует фразеологизм injicere alicui scrupulum (с. 199) — “вставить кому-либо острый камешек”, то есть “внушить кому-либо беспокойство, сомнение”. Этот фразеологизм встречается лишь в одном месте у Цицерона (Clu. 76), а из других римских авторов обнаруживается, по нашим наблюдениям, только у Апулея (Apol. 77; Met. I, 11), который, очевидно, вторичен по отношению к Цицерону. У того же знаменитого оратора заимствовано редкостное выражение miscere corpus (с. 219: “совокупляться”, буквально: “сплетать тело”). Мы нашли только два случая его употребления в античной литературе — оба у Цицерона: in man et in femina commiscen-dorum corporum mirae libidines (N. D. 2, 128: “удивительное влечение мужчины и женщины к сплетению тел”); cum matre corpus miscere (Div. 1, 60: “сплетать тело с матерью”). Словосочетание post natos homines (“с тех пор как на земле появились люди”), которое несколько раз попадается у Цицерона и также может быть названо цицеронизмом, есть и у Ульфельдта — в довольно экспрессивном пассаже, где он бранит своих “приставов” (с. 204): [eos] esse longe post natos homines improbissimos (“с тех пор как на земле появились люди, таких бесчестных не [145] бывало”). Рискнем даже предположить, что эта фраза навеяна тем местом из сочинения “О лучшем роде ораторов”, где один оратор именуется “самым лучшим с тех пор, как на земле появились люди” (Opt. Gen. 17: optimus longe post homines natos). На той же странице, где мы встречаем идиому post natos homines, Ульфельдт приводит пословицу male parta male sunt dilapsa (“дурно приобретенное дурно [и] гибнет”). Ее автор записок также берет у Цицерона — из второй “Филиппики” (Phil. 2, 65): Sed, ut est apud poetam nescio quern, “male parta male dilabuntur” (“Но, как говорится у не помню какого поэта, дурно приобретенное дурно [и] гибнет”). Рассказывая о том, сколь беспорядочно строят свою речь российские дипломаты, которые ведут переговоры с иноземными послами, Ульфельдт пишет (с. 198): contradici sibi... поп patiantur, nullo utantur ordine, sed omnia inconsiderate effundant... sermonesque interrumpant, intus omnia canentes (ut in Graecorum est proverbio)... (“они не терпят, когда им возражают, не придерживаются никакого порядка, но говорят необдуманно обо всем [сразу]... перебивают [и], как гласит греческая пословица, играют [в значении “играть на музыкальном инструменте”] все про себя [то есть беззвучно, молча]...”). Смысл употребленной здесь пословицы — что-то вроде “быть себе на уме”, “действовать в своих интересах”, “не обращать внимания на мнение других людей”, однако, даже поняв это, трудно отогнать недоуменный вопрос: “Откуда датский дворянин XVI в. знает, какими пословицами пользуются греки?” При ближайшем рассмотрении оказывается, что обычаи греков хорошо знает вовсе не Ульфельдт, а Цицерон, которого датский дипломат почти буквально цитирует. Соответствующее место находим в речи против Верреса (Ver. 2, 1, 53): Atque etiam Шит Aspendium citharistam, de quo saepe audistis id quod est Graecis hominibus in proverbio, quern omnia “intus canere” dicebant, sustulit (“Он возвысил также и этого кифариста Аспендия, о котором вы часто слышали то, что вошло у греков в пословицу: говорили, что он играет все про себя [то есть вся его игра на кифаре служит его собственным интересам]”). [146] Другую редкостную пословицу — laterem lavare (“мыть кирпич”, то есть “заниматься бессмысленной работой”, “зря тратить время”) — наш автор, видимо, заимствует у Теренция, хотя вообще-то она греческого происхождения и встречается у Сенеки Старшего (Сои. 10, рг, 11), а также у некоторых средневековых латинских писателей. Теренций же использует эту пословицу всего однажды, в комедии “Формион” (Ph. 186): quod eius remedium inveniam iracundiae? loquarne? incendam; taceam? instigem; pur gem me? laterem lavem. heu me miserum! (“какое найду я средство против его гнева? буду говорить — раззадорю [его]; буду молчать — подстегну [его]; буду оправдываться — зря потрачу время [буквально: вымою кирпич]; увы мне несчастному!”). Вновь пытаясь демонстрировать ученость, Ульфельдт вставляет эту пословицу походя, словно бы совершенно обычный речевой оборот (с. 185): his me illis persuasurum existimans, ut fidem mihi tribuerent, sed laterem lavi (“я полагал, что смогу убедить их этими [словами] и они мне поверят, но зря тратил время [буквально: мыл кирпич]”). Еще одну цитату из Теренция (на этот раз со ссылкой) Ульфельдт приводит в самом начале своего сочинения, когда говорит о миролюбии датского короля (с. 169): placuit regi omnia prius verbis quam armis experiri, sicut decet sapientem (ut inquit Terentius)... (“королю было угодно сначала испытать все словами, а не оружием, как то пристало мудрецу (как говорит Теренций)...”). В данном случае источником является комедия “Евнух” (Еип. 789): omnia prius experiri quam armis sapientem decet (“мудрецу пристало выяснить [= испытать] все, прежде чем [воспользоваться] оружием”). Обращает внимание, как наш автор изменил цитируемую фразу, приспосабливая ее к своим целям. Если у Теренция предлагается сначала “выяснить все”, а потом “воспользоваться оружием”, то у Ульфельдта резко противопоставляются “оружие”, то есть военная сила, и “слова”, то есть дипломатический путь. Однако, не до конца поняв смысл этого места у Теренция (эллипсис глагола в придаточном предложении с priusquam — в переводе это глагол “воспользоваться” в квадратных скобках, к которому, а не [147] к experiri, как решил автор записок, относится armis), Ульфельдт не только употребляет experiri в другом значении, но и сохраняет в своем, измененном варианте совершенно ненужное ему omnia, так что вместо “попытаться действовать словами, а не оружием” получается смысл “испытать все словами, а не оружием”, а что все, остается непонятным. Все перечисленные изыски довольно резко контрастируют в записках Ульфельдта с массой однотипных, много раз повторяющихся слов и выражений. Так, описывая передвижения датской делегации от пункта к пункту, а также внутри городов и селений, он все время использует один и тот же набор глаголов движения: (con)tendere (“направляться”), absolvere, conficere, transigere (“преодолеть путь”), appellere (о корабле — “пристать”), attingere, peruenire (“прибыть”), реже (re)salutare с тем же значением, se conferre (“перемещаться”), довольно редко также trajicere (“пересекать, плавать”), proficisci, discedere и iter ingredi (“отправляться в путь”), vehi (“ехать”). То же касается и глаголов пребывания, которые сводятся почти только к commorari, permanere (“оставаться”), detineri (“быть удерживаемым”) и pernoctare, delitescere (“переночевать”), а также более редким pedes figere (“остановиться”), castra metari (“разбить лагерь”), cubare и quiescere (“спать, отдыхать”). Этот набор, который на первый взгляд может показаться довольно большим, на самом деле очень быстро приедается читателю. Дело в том, что начальная и завершающая части записок (за исключением исторических экскурсов, а также отступлений, где рассказывается о нравах русских и порядках в России) целиком составлены из кусков, построенных по схеме: прибыли тогда-то, проделав столько-то миль, — оставались (в таком-то жилье) — отправились дальше тогда-то. Перечисленные глаголы движения и пребывания постоянно встречаются в зачинах и концовках таких кусков, так что ожидание читателя снова и снова оправдывается, и никакой игры с этим ожиданием не получается, а получается длинный однообразный каталог. При этом далеко не все глаголы, часто употребляемые Ульфельдтом, являются частотными в классической латыни, [148] на которую он, как человек нового времени, старается ориентироваться. В результате, все время повторяясь, они вносят в язык записок некоторую искусственность, которой не было, скажем, в сочинениях средневековых авторов, ведь у тех был свой, органичный для их эпохи набор любимых слов и выражений. Исследования частотности показывают, что у классиков римской литературы наиболее употребительными глаголами движения являлись многочисленные приставочные с ire, cedere, gradi (“идти”), а также лексемы sequi (“следовать”), currere (“бежать”), scandere (“восходить”), vadere (“идти”), movere (“двигать”), vehi (“ехать”), fern (“мчаться”), peragrare (“проходить”). Частотен также глагол peregrinari (“путешествовать”). Если сравнить этот список с приведенным выше, станет понятно, что многократное повторение таких слов, как attingere, contenders, absolvere и conficere, для которых значение движения является периферийным, выглядит странно. Аналогичным образом в значении “захватывать, приобретать, покупать” Ульфельдт практически всегда использует глагол сотраrаrе, довольно редко применявшийся в таком смысле античными авторами, которые предпочитали ему етеrе (и приставочные с ним), adipisci, potiri и др. То же касается и достаточно редкого в классических текстах глагола delitescere, который Ульфельдт употребляет довольно часто. Первоначальное значение данного глагола (а происходит он от latere) — “прятаться, скрываться”, однако наш автор использует его в значении “ночевать” (развившемся из не очень обычного классического “находить приют”) и несколько раз в значении “пребывать, оставаться”: delituimus penes rupes magno cum periculo (c. 170: “мы с большим риском заночевали около скал”); ilia nocte sub dio delitescere cepimus (c. 171: “с этой ночи мы стали спать под открытым небом”); delitescentes sub frondibus et arboribus (с. 172: “заночевали под сенью деревьев”); altero ibi die delitescentes (c. 204: “на следующий день мы заночевали там”); ante urbis Tarbati portas in domibus sordidis delitueramus (c. 215: “мы заночевали в грязных домах перед воротами города Тарбата”); nos minus assuetos esse in domibus semper delitescere (c. 180: “мы не привыкли все время [149] сидеть дома”); in qua farce] imperator saepius... delitescit (c. 191: “в этой {крепости] царь часто... останавливается”); totum octiduum inviti Neugardiae delitueramus (c. 208: “мы против воли оставались в Новгороде целых восемь дней”); domus, in quibus delitescebamus (с. 213: “дома, в которых мы жили”), В большинстве случаев, когда Ульфельдту требуется глагол со значением “говорить, сообщать сведения”, он (кроме самых употребительных dicere и а/о, а также вставляемого в прямую речь inquam) настойчиво применяет significare и certiorem facere, опять же отнюдь не самые распространенные (в таком смысле). Вместе со стандартным potest (“он может [делать то-то и то-то]”) мы несколько раз обнаруживаем необычное ег liberum est (“ему вольно [делать то-то и то-то]”). Примеры можно было бы умножить. Поскольку все это делается без специального стилистического задания, не ошибемся, если скажем, что в отношении глаголов язык записок очень беден и немного странен, так как по многу раз появляются лексемы, либо вообще редкие, либо редкие в данном своем значении. Однако автор старается компенсировать такое положение вещей некоторыми довольно несложными приемами, на одном из которых (необычных оборотах) мы останавливались выше, а о других поведем речь дальше. Прежде всего, Ульфельдт пытается оживить повествование, применяя одно и то же выражение в различных контекстах. К примеру, сочетание actum est de aliquo (“c чем-либо покончено”) употреблено как минимум в четырех близких, но не одинаковых значениях (причем каждый раз в составе условного периода): actum fuisset de navibus (c. 170: “с кораблями было бы покончено” = “корабли бы потонули”); actum fortasse de nobis fuisset (с. 171: “с нами, вероятно, было бы покончено” = “мы бы погибли”); nisi bona nostra fuissent in navibus relicta, actum fuisset de т omnibus (c. 172: “если бы наше добро не осталось на кораблях, со всем ним было бы покончено” = “добро бы пропало”); nisi jam ipsius voluntati stisfaceremus, actum esse de toto nostro negotio (c. 199: “если мы не пойдем навстречу его желанию, со всем нашим делом будет покончено” = “наше посольство окончится неудачей”). Оборот aliquid injunctum est alicui (“на кого-либо что-либо [150] возложено”, буквально: “что-либо вменено кому-либо”), многократно используемый в своем прямом значении, по крайней мере однажды имеет у Ульфельдта значение “вменить, причинить”: еа тоrа nobis sit injuncta (с. 208, буквально: “это промедление причинено нам”). Любовь к повторению одинаковых конструкций временами приводит к комическому эффекту. Когда автор записок рассказывает о взаимоотношениях живущего в Новгороде татарина с семью его женами, он излагает порядок, принятый у того для возведения одной из жен в ранг “любимой”. Татарин посылает выбранной им жене перстень или иной знак, получив который она “показывает себя услужливой и готовой выполнить все что угодно” (с. 219: sese ad quaevis exequenda alacrem ас promptam ostendit). Сколь же забавно читателю через пять страниц после этого описания узнать, что наместник датского короля в Голштинии, которого послы посетили по пути из России, также “показал себя услужливым и готовым оказать какую угодно помощь” (с. 224: quique ad quaevis bona... exhibenda alacrem acpromptum se ostendit). Причем больше эта конструкция в записках не попадается. Иногда разнообразие достигается за счет расширения семантического поля существительного. Так, слово index (1. “доносчик”; 2. “признак, указатель”), ни разу вроде бы не появляясь до этого, вдруг возникает на с. 199 в значении “ответ”, а затем через две страницы (с. 201) и несколько раз ниже (с. 210) в значении “посланник, порученец”. Аналогичным образом редкое существительное indagator (1. “выслеживающий дичь охотник”; 2. “исследователь”) встречается в записках дважды: на с. 212 в значении “проводник” (один и тот же человек рядом назван и ductor — “проводник”, и indagator), а чуть ниже, на с. 213, в значении “исследователь, интересующийся” (там сказано: “интересующихся (indagatores) отсылаем для ознакомления к недавно изданной "Ливонской апологии"”). Близкий к этому прием — использование в одной или двух соседних фразах одинаковых или од некоренных слов. Приведем лишь некоторые из более чем многочисленных примеров (жирным шрифтом выделены одинаковые или [151] родственные лексемы): nos lactarunt vana spe, facientes nobis spem profectionis (c. 172: “они манили нас пустой надеждой, обещая [скорое] отправление”); Ego cum... vellem aliaque... quantum vires concesserant, commemorare, nulla mihi copia fandi concessa est (c. 192: “когда я... хотел... насколько дозволяли силы, упомянуть и о другом, мне не дали возможности говорить”); Sunt insuper... adversi et aversi, perversi... (c. 198: “сверх того... они недоброжелательны, враждебны и развращены”); Наес а те, optime lector, inpraesentiarum habebis de ultima nostra apud Muscovitam praesentia (c. 201: “вот, благосклонный читатель, [все,] что будет тебе ныне рассказано о последнем нашем визите к московиту”); easque [domos]... invenimus... calidas ex fervore dibanorum (quibus in omnibus domibus utuntur), ut... cum fastidio... iis utendum nobis fuerit (c. 205: “мы находили их [то есть дома] душными от жара печей, которыми пользуются во всех домах, так что нам приходилось пользоваться ими с отвращением”); postquam longo tempore adventum legatorum expectaveramus, 19 Octobris advenerunt (c. 214: “после того как мы в течение долгого времени ожидали прибытия послов, они прибыли 19 октября”); Quis... existimaret has cum amicis... taliter conversari. Quis... ab eorum... conversatione поп abhorreret..? (c. 217—218: “кто бы... мог подумать, что они так обращаются с друзьями; кому бы не было отвратительно их обращение?”); qui nos in via obviavit, invitavit et laute... tractavit (c. 221: “он встретил нас на дороге, пригласил в гости и хорошо... принимал”). В последнем примере обнаруживаем также нечастый в записках звуковой повтор (слог vi повторен шесть раз): qui nos in via obviavit, invitavit. Такая звуковая игра в риторической прозе могла служить определенным целям, но в данном случае она едва ли уместна и, как и частое соединение в одной фразе однокоренных слов, свидетельствует о недостатке вкуса. Иногда Ульфельдту доставляет удовольствие употребить в соседних предложениях несколько омонимов. На с. 173 есть следующий пассаж: Quae civitas muro est circumcincta... eo modo... quo urbs Lubecum... quamvis omnia fere aedificia sint modo diruta... Cum... ingredi earn minus liceret, castra metati sumus in villa... nobis [152] modo sub frondium tegminibus cubantibus... (“Этот город окружен стенами... таким [же] образом... как город Любек... хотя почти все здания были недавно разрушены... Поскольку войти в него не разрешили, мы разбили лагерь в деревне... [и] переночевали, прикрытые одними только кронами деревьев”). Modo, использованное в приведенном пассаже трижды, в каждом из трех случаев имеет различное значение. Первое modo — это аблатив от существительного modus (“образ, способ”), второе — наречие в значении “только что, недавно”, третье — также наречие, но в значении “только, лишь”. Этот прием, гораздо более тонкий, чем предшествующий, оставляет, однако, как и заимствованные у Цицерона пословицы, впечатление некоторой искусственности, выглядит намеренно вставленным изыском. Другой излюбленный способ демонстрации учености, способ, применявшийся латинскими авторами всех времен — от античности до нового времени, — это употребление греческих слов и выражений, будь то в греческой или в латинской транскрипции. Ульфельдт дважды вставляет в свои записки слова на греческом: первый раз на с. 175 где татары названы aJeoi — “безбожными, язычниками”, а второй раз на с. 203, где в совершенно серьезном контексте приведена фраза из шуточного произведения “Война мышей и лягушек” (предположительно, IV в. до н. э.), стих 97: ecei JeoV ekdikon omma — “имеет Бог карающее око”. При этом в обоих случаях Ульфельдт обращается к греческому языку в отступлениях, когда рассуждает о взаимоотношениях людей и Бога, о том, что нравственно, а что нет в поведении встретившихся ему иноземцев: в первом случае он осуждает за многоженство татар, во втором порицает развратные нравы русских и самого великого князя. Интересно, что есть еще одна черта, которая роднит два этих отступления, — в них (соответственно, на с. 175 и 203), и только в них, Ульфельдт употребляет латинское слово costa — “ребро” в значении “жена”. Ясно, что такое словоупотребление имеет своим источником библейский рассказ об Адаме и Еве. Оно, как и сами ученые размышления [153] автора о нравственности, роднят язык Ульфельдта с языком средневековых писателей, стиль которых оказывал значительное влияние на сочинения, создававшиеся в XVI— XVII вв. С этим же связано и то, что стремление блеснуть греческим возникает у Ульфельдта именно тогда, когда он говорит о чем-либо относящемся к церковной сфере. Такое стремление можно обнаружить и в использовании совершенно обычного, но греческого по происхождению слова eleemosyпае — “милостыня” на с. 220, где именно им почему-то названа материальная помощь, которую датские послы хотели оказать пленным ливонцам. Той же цели служит, на наш взгляд, и употребление более редкого (но морфологически более близкого к греческому прообразу) варианта слова “крещение” — baptisma, atis вместо обычного средневекового baptismus, i или baptismum, г (с. 173). Упомянем также типично средневековое ethnicus — “язычник” (с. 173). Другой сферой употребления греческих слов являются в сочинении Ульфельдта, так сказать, описания реалий: пищи, одежды, утвари и т. п. Этим автор добивается эффекта экзотичности, необходимого ему постольку, поскольку он описывает чужеземную страну. Так, масло названо butyrum (с. 184), финик — dactylus (с. 181), яд— toxicum (с. 179, чуть выше, на с. 178, латинский аналог — venenum), кубок — cyathus (с. 196), пояс — strophiolum (с. 194), виссон— byssus (с. 194), седло— ephippium (с. 175), печь — clibanus (с. 205). Данные примеры почти исчерпывают явные грецизмы Ульфельдта. К ним можно добавить лишь редкий у латинских авторов colophon на с. 214 из греческого ? ??????? — “верхушка, конец”, а также главное слово в названии записок — hodoeporicon (“путешествие”, буквально: “связанное с путешествием”). Можно предположить, что данное слово воспринималось в качестве некоего знака учености, призванного привлечь к книге образованного читателя. Об этом свидетельствует тот факт, что в самом тексте поездка датской делегации этим словом ни разу не названа, а именуется только исконно латинскими терминами peregrinatio (с. 167, 219) и profectio (с. 224) — первый раз in Russiam (“в Россию”), второй и [154] третий Ruthenica (“русская”). Следовательно, автор не считал hodoeporicon обычным обозначением путешествия. В латинском языке Ульфельдта, как и в языке многих его современников, отчетливо выделяются три основных пласта. Первый пласт — античный, второй — библейско-церковный, третий, близко смыкающийся с предыдущим, — средневековый. Ориентация на стиль и реалии античности проявляется в использовании пространных периодов (которые у Ульфельдта довольно занудны и в русском переводе обычно передаются цепочкой коротких предложений), отдельных синтаксических конструкций (ср. нагромождение инфинитивов на с. 211: alienum nobis videri, talia se in medium afferre, nos... statuere prohiberi поп posse — или нагромождение герундивов на с. 197: quanta cum periculo inter eos sit versandum, quantumque elaborandum et desudandum... nobis fuerit), длинных речей от имени героев повествования, кое-каких выражений, вроде арerto Marte (с. 222: “в открытом бою”, буквально: “открытым Марсом”) или remittere nuntium alicui (с. 198: “отказаться от чего-либо”, буквально: “дать развод чему-либо”, встречается у Цицерона), римских понятий, таких как lustrum (с. 168: “пятилетие”, буквально: “очистительное жертвоприношение, совершавшееся римлянами раз в пять лет”), senatores (с. 185: “советники”, буквально: “сенаторы”), dies Veneris (с. 169: “пятница”, буквально: “Венерин день”) и т. п. Библейско-церковный пласт представлен прежде всего характерной лексикой (idola, sculptilia (“идолы”, “кумиры”), verecundia (“боязнь, благоговение”), veredarius (“конный гонец”, слово из Вульгаты), gravamen (“тягость”), уже упомянутое ethnicus и др.), а также несколькими библейскими цитатами (кстати, не по Вульгате) и реминисценциями, попадающимися в рассуждениях о религии русских и о нравственности. Достаточно значителен и пласт средневековый. Слова: treuga (с. 168: “перемирие”, изначально — французское заимствование), таrе (в значении “пролив”), miliare (обычное средневековое “тысяча” вместо классического mille), halex (= alec, с. 210: в средневековом значениии “сельдь”), beanus (с. 181: “подмастерье, ученик”), populi (с. 182: [155] в средневековом значении “люди”), mandare и mandatum (часто и в самых разных значениях), villa (в значении “город”), рrаеfectus (в значении “главный человек в городе”, “фогт”, в России — “воевода”), conductus (с. 180, 214: “гостевая неприкосновенность”), minus в значении “не” и quo minus в значении “чтобы не” и т. д. Выражение: pro suo velle (с. 181, 203: “по своему желанию”, буквально: “в соответствии со своим "хотеть"”). Влиянием средневекового языка также объясняется непоследовательное употребление времен конъюнктива в придаточных предложениях и, впрочем весьма редкое, ошибочное определение рода существительных (на с. 177 слово женского рода turris согласовано с прилагательным в среднем роде: turribus ornata, quae ferro sunt tecta). Кроме того (еще одна небольшая ошибка), в одном месте (с. 171) Ульфельдт путает глагол moliri (“метать, бросать”) с прилагательным molestus (“тяжкий, обременительный”) и вместо “нас бросало бушующими волнами” (undis aestuantibus moliti fuissemus) у него получается “мы были отягощены бушующими волнами” (undis aestuantibus тоlesti fuissemus). В добрых средневековых традициях выдержано и ученое предисловие с его тяжелыми периодами и изъяснением целей, с которыми написан труд. Отметим, что, хотя первый из перечисленных пластов в записках наиболее силен, два других дают о себе знать почти на каждой странице. Достаточно сухой, простой и однообразный язык сочинения постоянно прерывается эмоциональными пассажами, где автор бранит и бранит своих приставов, словно бы именно для этого написано все “Путешествие”. Однако сама брань весьма стандартна и по большей части сводится к обвинениям в вероломстве (Ульфельдт все время пишет о том, как послы обманывались в своих надеждах, для чего применяет выражение spe frustrari). Поэтому нам будет несложно перечислить те немногочисленные риторические приемы, которые встречаются в записках. Самая частотная у Ульфельдта фигура речи — гендиадис, то есть выражение одного понятия двумя словами, соединенными союзом “и”. Вот три примера: sub frondibus et arboribus (с. 172: “под кронами деревьев”, [156] буквально: “под кронами и деревьями”); vi armisque (с. 177: “силой оружия”, буквально: “силой и оружием”, это очень обычная в латинской литературе идиома); civium incolarumque ope (с. 222: “с помощью местных горожан”, буквально: “с помощью горожан и местных жителей”). Иногда попадаются в сочинении Ульфельдта сравнения и метафоры (скажем, на с. 209 русские сравниваются со “львами рыкающими”, которые терзают ливонцев), обращения к читателю и риторические вопросы, а один раз звучит явная ирония. После того как мы узнаем о том, сколь плохо обращались с датскими послами в Новгороде, автор записок сообщает: “Мы не сильно удивились этому, в особенности потому, что Исдан Иванович, который прибыл с нами из Дании, был воеводой этого города и часто обещал нам по дороге, что не забудет милостей, оказанных ему в Копенгагене” (с. 209). Это, пожалуй, все, что можно сказать об изобразительном мастерстве Ульфельдта. Создается впечатление, что автор так до конца и не решил, будет ли его сочинение сухой сводкой фактов или же неким осмыслением увиденного в России. Даты прибытия и отбытия, а также указание расстояний между пунктами, краткость большинства описаний, упоминание о том, что у русских нет недостатка в соли и т. п., казалось бы, наводят на мысль о деловом отчете. Однако ученое предисловие, размышления о почитании икон, подробный рассказ о препираниях с приставами, более того, длинные пассажи прямой речи говорят о второй стороне замысла. Таким образом, неравномерность и неровность — вот как можно было бы определить основную черту стиля Ульфельдта. Несмотря на то, что приведенные в настоящей заметке наблюдения достаточно разрозненны, ведь у нас не было цели рассмотреть язык записок Якоба Ульфельдта всесторонне или как систему (а применительно к столь короткому тексту столь периферийного литератора это и не имеет смысла), мы попытались выделить то, что, как надеемся, поможет читателю понять характер писательского таланта автора и уяснить некоторые особенности того латинского языка, на котором в [157] XVI—XVII вв. создавались отчасти занимательные, а отчасти публицистические сочинения, нередко, как и в случае с Ульфельдтом, облекавшиеся в форму путешествий.
Текст приводится по изданию: Якоб Ульфельдт. Путешествие в Россию. М. Языки славянской культуры. 2002
|
|