ЯКОБ УЛЬФЕЛЬДТ

ПУТЕШЕСТВИЕ В РОССИЮ

JACOBI, NOBILIS DANI, FRIDERICI II REGIS LEGATI, HODOEPORICON RUTHENICUM

Якоб Ульфельдт и его записки о России

Среди тех, кто посещал Россию в XVI в. и оставил записки о путешествии в эту страну, народах, ее населяющих, нравах и обычаях, были и профессиональные дипломаты (в серии дипломатических отчетов послов первое место по праву занимают имперские — Франческо да Колло (На русском языке опубликована лишь часть его сочинения: Франческо да Колло. Доношение о Московии. М., 1996.), Сигизмунд Герберштейн (Сигизмунд Герберштейн. Записки о Московии. М.: МГУ, 1988.), Кобенцель, Даниил Принц, Никлас фон Варкоч (Донесение австрийского посла о поездке в Москву в 1589 г. // Вопросы истории. 1978. № 6. С. 95—112.), и купцы (Ян Соваж (Соваж Ж. Записка о путешествии в Россию в 1586 году [Пер. по рукописи с франц.] // Русский вестник. 1841. Вып. 1. С. 223—230.), Мартин Груневег (Сочинение его хранится в Гданьском воеводском архиве. Заметки о России 1585 г. в конце XX в. были предметом интереса Я Д. Исаевича, А. Поппе, А. Хорошкевич (последняя пользовалась текстом “Записок”, набранных на компьютере В. Дыбашем, которому приношу свою благодарность)), и воины (Гваньини Александр. Описание Московии. М., 1998.), и [79] религиозные деятели (Антонио Поссевино (Поссевино А. Исторические сочинения о России XVI в. М., 1983.). Они происходили из разных стран Европы — Священной Римской империи германской нации, Великого княжества Литовского и Королевства Польского, Англии, Италии, Франции, скандинавских стран. Сочинения иностранцев (путевые заметки, дневники, описания России), которые в XIX в. стали именовать “сказаниями (или записками) иностранцев”, написаны с разной степенью полноты и объективности, авторы их имели весьма различные цели.

Записки о России датского дипломата Якоба Ульфельдта занимают особое место среди аналогичных памятников XVI столетия, и в особенности второй его половины, времени правления Ивана Грозного. Казалось бы, они входят в вышеназванную серию дипломатических отчетов, однако и цели (личное оправдание в неудаче), и стиль сочинения (не просто краткий, но даже лаконичный) отличают их от других произведений этого жанра. Но дело не только в этом.

Ко времени его поездки в Европе изменилась ситуация в области информации о России. Произведения, созданные за пределами Руси, в начале и первой половине XVI в., в том числе переложения рассказов русских послов, выполненные итальянцами и австрийцами (Россия в первой половине XVI в.: Взгляд из Европы / Сост., автор вводн. статей, прим., указ. О. Ф. Кудрявцев. М., 1997.), призваны были поднять завесу таинственности над этой страной, в ту пору еще плохо известной за пределами Центральной и Северной Европы. Однако задача всестороннего описания России была по плечу далеко не каждому иноземцу. Чтобы дать его, автору самому нужно было быть энциклопедистом, иметь интерес и к экономике, и к политике, религии и быту, нужно было быть открытым к восприятию и пониманию чужой культуры и терпимым к ее носителям, гуманистом не только в теории, но и на практике. Большинство же иноземцев, которые по воле случая, распоряжению своего государя или в поисках легкой [80] наживы посещали Россию, подобных качеств были лишены. В зависимости от целей пребывания в России, успеха или провала предприятия, приведшего автора на Русь, личностных качеств — природных дарований и психологического типа (контактности, наблюдательности) и образования их сочинения отличались по степени субъективности, иногда доходившей до откровенной предвзятости в оценках русской жизни. Записки по преимуществу были предназначены для государей, отправивших их с дипломатической миссией на Русь, а посему не всегда оказывались доступными для рядовой массы читателей. Так, лишь почти столетие спустя оказалось востребованным сочинение Франческо да Колло, имперского посла, ведшего переговоры о мире между великим князем литовским и королем польским Сигизмундом I Августом в 1519г. Оно увидело свет в совершенно иную эпоху — в начале XVII в., когда Российское царство заняло значительное место в европейской мировой политике. Удачнее сложилась судьба записок другого имперского посла — Сигизмунда Герберштейна, дважды побывавшего на Руси — в 1517 и 1526 гг. Его капитальный труд “Записки о Московии” увидел свет в Вене в 1549 г. и при жизни автора выдержал несколько изданий. Задачу знакомства Европы с Россией его фундаментальное описание “Московии” вполне выполнило, надолго оставшись главным источником сведений о самом восточном государстве Европы. Предшествующие ему издания записок итальянцев и записи рассказов русских послов — Георгия Траханиота 1486 г. (Рутенбург В. И. Итальянские источники о связях России и Италии в XV в. // Исследования по отечественному источниковедению. М.; Л., 1964. С. 358—364.), Дм. Герасимова и кн. И. И. Засекина Ярославского и дьяка С. Б. Трофимова в 1525 г., выполненные Паоло Джовио и Иоганном Фабри (См. подробнее: Россия в первой половине XVI в.), такого широкого резонанса не имели.

С середины же XVI в., со времени Ливонской войны, в которую Россия втянула ряд ведущих стран на европейском [81] континенте, надобности в подобных сочинениях больше не было, хотя степень информированности о Руси и России даже в среде политической элиты, в том числе и дипломатов, направляемых туда, в разных странах очень отличалась. Кроме того, в условиях войны на первый план выходили вопросы, непосредственно связанные с нею. Поэтому записки теряли сходство с описанием земель и народов, приобретая характер памфлетов (наиболее показательны в этом отношении сочинения А. Гваньини и П. Одерборна). Лишь англичане, заинтересованные в упрочении экономических связей с Российским царством, продолжали развивать прежний жанр географо-этнографической литературы (Английские путешественники в Московском государстве в XVI веке / Пер. Ю. В. Готье. М., 1937.).

К сожалению, до наших дней не дошли какие-либо свидетельства о том, какие в Дании XVI в. бытовали представления о Русском государстве и народах, его населявших, как широко были распространены сведения о России. Тем не менее можно предположить, что Ульфельдту не остались неизвестными впечатления или хотя бы устные воспоминания о поездке в Москву его ближайшего родственника с материнской стороны Эйлера Харденберга, возглавлявшего посольство 1562 г. Харденберг скончался в 1565 г., когда Ульфельдт достиг по крайней мере 30 или 35-летнего возраста.

Избирательная способность восприятия “чужого” определялась и целью написания каждого отдельного сочинения. Чтобы понять причины выборки тех или иных фактов и характер их передачи, нужно иметь ввиду и этот фактор, зачастую вполне субъективный. Это вполне относится и к запискам датского дипломата Якоба Ульфельдта, возглавлявшего посольство короля Дании в Россию в 1578 г.

Русско-датские государственные связи были установлены еще в начале 1490-х гг. (Договоры Ивана III с королем Хансом и Василия III с Кристианом II см.: Форстен Г. В. Борьба из-за господства на Балтийском море. СПб., 1884. Приложения. № 4, 6. С. 597—599, 602—605.) Сближение Дании и России [82] объяснялось прежде всего наличием общей норвежско-русской границы (Норвегия тогда находилась под властью датских королей) и враждебными отношениями обоих государств к Швеции.

К концу правления датского короля Кристиана III (1534 — 1559) обострился вопрос, связанный с “больным человеком” XVI в. — Ливонским орденом. Внутренние смуты, вызванные реформацией и бесконечными распрями орденских чинов (епископов, магистра и братьев-рыцарей), дворянства и городов за земли, должности, права и вольности, военная слабость — все это у соседних государств вызывало желание поживиться за счет ослабевшей военно-религиозной организации.

Особенную активность здесь проявляла Россия, стремившаяся к выходу в Балтийское море и установлению торговых и культурных контактов с европейскими странами. Этому препятствовала ее старинная вражда с орденом, почему она и была кровно заинтересована в уничтожении этого государственного образования. Эта заинтересованность нашла отражение в таком сочинении начала XVI в., как “Сказание о князьях владимирских”, где речь шла о мифической генеалогии русских князей, происходивших якобы от римского императора Августа (27 г. до н. э. — 14 г. н. э.) при посредстве Пруса, владевшего Прибалтикой (Дмитриева Р. П. Сказание о князьях владимирских. М.; Л., 1955.). Опираясь на него и действительный факт временного существования русских владений на этой территории в домонгольское время, русские государи неизменно напоминали орденским властям, что земли, некогда захваченные орденом, являлись их старинной отчиной, которая, как считали в Москве, должна вновь обрести своего законного господина. С такой постановкой вопроса не могли согласиться другие балтийские державы — Великое княжество Литовское и Корона Польская (объединенные личной унией, а в 1569г. создавшие единое государство — Речь Посполитую), Шведское и Датское королевства. Они также [83] имели свои виды на орденские владения и, как показали дальнейшие события, готовы были реализовать их с оружием в руках.

Притязания Дании на земли Ливонского ордена возникли не в XVI в., а имели за собой давнюю традицию. Как и русские государи, датские короли считали, что ряд областей Ливонии (Северная Эстония с Ревелем — нынешним Таллинном и островами Эзель и Даго) являлись старинными владениями датской короны и обосновывали это также исторически. Действительно, еще в “Деяниях датчан”, сочинении датского историка Сакса Грамматика (ум. ок. 1220 г.), содержатся рассказы о походах древних королей датчан в прибалтийские земли и сборе дани с тамошних племен. Датские короли приняли также активное участие в крестовых походах в земли эстов. В 1219 г. король Вальдемар II (1202—1241), разбив последних, заложил замок Ревель (и стал называть себя герцогом Эстонии). Господство датчан в Эстонии продолжалось до 1346 г., когда король Вальдемар IV (1340—1375), испытывавший крайнюю нужду в деньгах для выкупа собственно датских земель у голштинских графов, продал герцогство Прусском) ордену, а тот в свою очередь уступил его своему вассалу — Ливонскому ордену. Однако уже при короле Эрике VII (1396—1439) датчане вновь начинают претендовать на Эстонию, утверждая, что Вальдемар IV при продаже герцогства удержал за собой суверенитет над ним. Стремлением вернуть себе Эстонию или хотя бы часть ее особенно прониклись первые короли новой Ольденбургской династии — Кристиан I (1448—1481) и его сын Ханс (1481—1513). Они вновь стали именовать себя герцогами Эстонии. Однако лишь сыну Ханса Кристиану II удалось в 1519г. приобрести близ Ревеля два небольших местечка Старый и Новый Колки. Попытки королей Дании снова утвердиться в Эстонии, хотя и оказались малоуспешными, все же в первой половине XVI в. имели результатом то, что местное дворянство и бюргерство, вопреки орденским властям, стало постепенно рассматривать короля Дании как естественного покровителя перед лицом [84] нараставшей русской угрозы. Сближению орденских чинов с датскими королями способствовало и то обстоятельство, что русско-датские отношения после свержения Кристиана II в 1523 г. с престола Дании были фактически прерваны. Великий князь Василий III держал сторону Кристиана II и считал Фредерика I узурпатором. Такое положение в русско-датских отношениях сохранялось до начала Ливонской войны.

В январе 1558 г. русская армия вступила в пределы Ливонии и, поражая всюду неприятеля, в течение полугода заняла значительную территорию. Фактически Ливонский орден перестал существовать. Орденские чины стали искать защиты у Кристиана III. Однако последний мог оказать только дипломатическую поддержку, играя роль посредника в урегулировании русско-ливонских отношений. Осенью 1558 г. король направил в Россию посольство в составе Клауса Урне, Владислава Вобиссера, Петера Бильда и Иеронимуса Таннера. Послы еще находились в пути, когда Кристиан III 1 января 1559 г. скончался и на престол Дании вступил Фредерик II.

Посольство, прибывшее в Москву в марте 1559 г., с 19 по 28 марта вело переговоры с Иваном Михайловичем Висковатым, Алексеем Федоровичем Адашевым и дьяком Казарином Дубровским. Послы подтвердили перед царем право Дании на Эстонию и города Вик и Ревель и просили прекратить военные действия и вывести русские войска из Ливонии. Споры о датских владениях в Ливонии велись в особенности 5 и 7 апреля. Послы готовы были продемонстрировать документы, подтверждавшие права их короля на эти земли, однако Висковатый не захотел даже смотреть датские грамоты, поскольку речь, по его мнению, шла об уже завоеванных Россией землях. Тем не менее датские дипломаты смогли добиться установления шестимесячного перемирия с 1 мая по 1 ноября 1559 г. (КА-1. № 56—65. С. 27—65; Rasmussen К. Livlandische Krise 1554—1561. Kbh., 1973. S. 131—135; Граля И Иван Михайлов Висковатый. Карьера государственного деятеля в России XVI в. М, 1994. С. 224—225.). 7 апреля послы попросились на родину. В ответе, [85] данном датским представителям на прощальной аудиенции 12 апреля почти после их трехнедельного пребывания в столице, Иван IV предлагал королю Фредерику II прислать в Москву больших послов для заключения договора о торговле и приглашал датских купцов свободно ехать в Нарву, Иван-город и Юрьев (Д-1. Л. 26—28; Расмуссен. С. 131; Граля. 1994. С. 225.).

Новое датское посольство в составе Эллера Гарденберга, Якоба Брокенхуса, Йенса Ульфстанда, Франца Вильде и Захариаса Веллинга прибыло в Россию в 1562 г. Видимо, на этот раз переговоры происходили в Можайске. В их ходе (переговоры вел по преимуществу Басманов-Плещеев) русские ссылались на летописи и “космографии” (Д-1. Л. 46 об., 128 об.; Щербачев. Два посольства. С. 100—101.), но отказывались рассматривать датские архивные документы, “грамоты холопей”, поскольку те, “бегаючи от своих извечных государей, вотчину свою кому продадут, николы тверды не бывают” (Д-1. Л. 324 об.; 132 об.—133; Щербачев. Два посольства. С. 101.). Тем не менее, опасаясь появления еще одного противника в войне, где Российскому царству противостояло только что поддерживавшее Ливонию Великое княжество Литовское, русская сторона решилась дать обещание решить территориальный вопрос по желанию датской стороны. По заключенному в Можайске договору о дружбе Россия признавала за Данией острова Эзель и Даго, замки Гапсаль (Хаапсалу, в русских источниках Опсель, Апсель, Апсл), Леаль (Лиговери, в русских источниках Лиял), Лоден (Лод, Коловерь) в области Вик (современная Эстония) и несколько замков в Курляндии (нынешняя Латвия — Старый и Новый Колки). Несмотря на обещание решить вопрос о Колках по желанию датской стороны (Д-1. Л. 197, 219 об.—220; Граля. 1994. 262.), в дальнейшем эти договоренности не соблюдались, поскольку все указанные замки оказались позднее занятыми русскими войсками (РА (№ 20—21)).. Устанавливался также свободный [86] проезд через Зунд не только для русских, но и для иноземных купцов, следующих в Россию и из России. Датским купцам возвращались их дворы в Новгороде и Ивангороде. Взамен этого русские торговые люди получали возможность обзавестись дворами в Копенгагене и на Готланде (В связи с этим сопровождавшие посольство Ромодановского-Висковатого новгородские купцы Иван Лунин и Василий Прохнов в декабре 1562 г. осмотрели место для московской фактории в Копенгагене. Однако другие русские материалы о существовании датского двора в Новгороде ничего не сообщают. Ср.: Рыбина Е. А. Торговля средневекового Новгорода: Историко-археологические очерки. Великий Новгород, 2001.). Кроме того, “дохтора и мастеровые люди какие ни на есть” могли беспрепятственно следовать на русскую службу через владения короля Дании. Речь шла снова о Старом и Новом Колках (Граля. 1994. С. 262; Д-1. Л. 197, 219 об.—220.).

Для ратификации договора 18 августа 1562 г. было назначено русское посольство в Данию во главе с кн. А. Ромоданов-ским и И. М. Висковатым (Д-1. Л. 286.), 15 сентября 1562 г. оно отправилось в путь, оказавшийся достаточно долгим — до 2 ноября 1563 г.

Задача посольства, которое вряд ли точно было названо И. Гралей “второстепенной миссией” (Граля. 1994. С. 260), заключалась прежде всего в ратификации договора, крайне необходимого для России в условиях Ливонской войны, договора, который мог обеспечить бесперебойное поступление через Нарву столь необходимых стратегических товаров в обмен на русское сырье и сельскохозяйственные товары, но отнюдь не только в том, чтобы утвердить за Россией право на фольварки Старый и Новый Колк (Д-1. Л. 325—329 об., 346—346 об., 349 об.; Щербачев. Два посольства. С. 100.). Трудно согласиться с И. Гралей, будто владение этими территориями в 1562 г. было вопросом царской чести и проявлением “типичной для времен Ивана IV [87] алчности” (Граля. С. 262.). Вопрос о Колках был просто-напросто разменной картой в дипломатической борьбе представителей Ивана IV. Послы, как обычно, должны были ссылаться на то, что якобы еще Ярослав Мудрый владел всей Прибалтикой, на победы Александра Невского (Д-1. Л. 324 об.; Щербачев. Два посольства. С. 101.). При этом — и самое главное — допускалась и возможность обмена датских территорий в Прибалтике на право России на свободное плавание через Зунд или отказа от одного Нового Колка (но последнее предусматривалось в качестве самостоятельной инициативы, грозившей послам жизнью (Д-1. Л. 325—329 об.)). Вопрос не следовало поднимать до тех пор, пока его не коснутся сами датчане.

Однако на первой же встрече (О приеме см.: Д-1. Л. 300—311 об., 335—335 об.; Щербачев. Два посольства. С. 101—106.) 5 ноября гофмейстер Гар-денберг предупредил, что без решения вопроса о Колках король договор не утвердит (Д-1. Л. 352 об.—353; Щербачев. Два посольства. С. 108; С. 524 наст, изд.). После перевода царского послания 11 ноября и ознакомления с ним датской стороны 12— 14 ноября позиция последней была снова доведена до сведения Ромодановского и Висковатого: без решения территориального вопроса договор ратифицирован не будет, прозвучали и намеки на возможность антимосковского союза, предлагавшегося датчанам королем польским и великим князем литовским Сигизмундом-Августом II (Д-1. Л. 357; С. 526—527 наст. изд.). 19 ноября король выдвинул инициативу отправить своих новых послов в Россию, в ответ на что услышал решительный отказ русских. Наконец 29 ноября датский король ради дружбы согласился целовать крест, не определяя статуса Колков, но оказалось, что оригинал находится в Москве, в государевой казне. 1 декабря датчане согласились на написание нового оригинала по копии, но послы требовали вписать Колки как царское владение. В [88] конце концов на условиях, максимально предписанных царем, документ был составлен и переписан в резиденции послов: на немецком языке Захариасом Веллингом и секретарем Томасом, на русском — подьячим Сульменевым под руководством Висковатого и Совина в ночь со 2 на 3 декабря (Д-1. Л. 362—362 об., 365—368; С. 533 наст, изд.; Щербачев. Два посольства. С. 112—114.). Русского текста проверить никто не мог, 3 декабря Фредерик целовал крест на немецком тексте, но печать была привешена к обоим текстам (Д-1. Л. 368—369 об.; С. 534 наст, изд.; Щербачев. Два посольства. С. 114—116.).

На официальной ратификации опять произошел конфликт из-за того, чей документ — датский или русский — должен лежать сверху во время крестоцелования? На самой присяге Фредерик объявил, что оставляет за собой право на Колки, но послы возразили, что ратифицирован может быть только согласованный текст безо всяких оговорок. Присяга под диктовку послов была повторена (Д-1. Л. 371 об.—373; С. 536 наст, изд.; Щербачев. Два посольства. С. 116; Граля. 1994. С. 269—270.).

Итак, в результате трех предшествующих переговоров в Москве в 1559 г., весной 1562 г. в Можайске и осенью того же года в Копенгагене статус Колков фактически остался неопределенным, Россия же получила гарантию свободного плавания через Зунд. Однако русско-датские отношения с середины 70-х годов стали крайне напряженными. Викские крепости Хапсаль, Лоде и Леаль, которые согласно договору 1562 г. должны были принадлежать датскому королю, фактически находились у шведов. Часть их была выкуплена Фредериком II у шведских наемников в 1575 г., а на следующий год они были захвачены русскими. П. Верникен ездил в Москву с целью добиться возвращения городов. Уже с июня 1576 г. Иван IV предлагал возобновить докончание, опасные грамоты новым послам он отправил в 1577 г. Наконец 5 мая 1578 г. датское посольство отбыло из Копенгагена вместе с русским [89] послом Жд. И. Квашниным, возвращавшимся от императора Рудольфа II. Задача, поставленная перед датским посольством 1578 г., состояла в том, чтобы добиться от Ивана IV соблюдения договора 1562 г. и заключить “вечный” мир (ДА. № 387—390.). Однако очевидная неготовность Дании вскоре после завершения Северной семилетней войны со Швецией 1563—1570 гг. (Трудно поверить словам Я. Ульфельдта, сказанным в запальчивости приставам посольства в конце октября, когда он добивался скорейшего отъезда из Дерпта, будто “мы не боимся войска шведского короля, так как у нашего короля нет никакой вражды к нему, и что мы готовы отправиться, даже не имея проводника” (имеется в виду русский проводник до Пернова)) к военным действиям ради возвращения себе территорий, оказавшихся в ходе Ливонской войны спорными, что явствует из мотивировки королевского желания отправить настоящее посольство в Россию. (“Эта обида была нанесена вопреки данному ему обещанию, а так как невозможно прекратить убийства и пролитие крови подданных, если не будет заключен новый договор на соответствующем основании, возобновленный и утвержденный, король решил сделать попытку [уладить дело] скорее путем переговоров, нежели силой оружия, как подобает мудрецу (по словам Теренция), чтобы подданные не испытывали изгнания, войн и других бедствий и чтобы не проливалась невинная кровь, думая больше о спокойствии подданных, чем о справедливой жажде мщения”. Из приведенного пассажа ясна позиция короля и самого посла, для обоснования которой потребовалась даже столь модная в XVI в. ссылка на авторитет античного автора.) С одной стороны, это, а с другой стороны, уверенность царя Ивана Грозного в своих силах и, с третьей, неудачный выбор главы датского посольства, “большого знатного”, по определению Г. Рюссова (Рюссов Г. Ливонская хроника // Сборник материалов и статей по истории Прибалтийского края. Рига, 1880. Т. III. С. 297.), привели переговоры к неудаче.

Глава посольства Якоб Кнудсен Ульфельдт из Коксбелля (усадьба Ульфельдтсхольм была построена в 1580-е годы [90] взамен Коксбелля) и Сельсе принадлежал к одному из древнейших дворянских родов, чье генеалогическое древо прослеживается с XII в. Представители рода с XIII в входили в состав [91] ригсрода — королевского совета, были среди них и лица духовного звания (епископы Роскилле Нильс Якобсен (1368—1395) и епископ Оденсе Хеннеке (1440—1439) играли видную роль в политической жизни страны) Помимо родовых владений, главньм образом на о. Фюн, Ульфельдты получали в управление и лены (ненаследственные владения), доставлявшие им немалые доходы.

О родителях Я. Ульфельдта сохранилось немного сведений. Его отец Кнуд Эббесен (ум. в 1540) был ленсманом, но заметной карьеры на политическим поприще не сделал. В 1510-е гг. он женился на Анне Харденберг (ум. в 1565), также принадлежавшей к знатному датскому роду, известному с XIV в. Якоб был их третьим сыном (Bruun H. Jacob Ulfeldt // Dansk biografisk lexikon Utg. 3 Kbh., 1984. Bd. 15. S. 145.). Его старшие братья, Эббе (ум. в 1560) и Корфитс (1520—1563), достигли высокого положения в королевстве, став членами ригсрода, что, видимо, во многом способствовало успешному продвижению по службе и младшего брата.

Год рождения Я. Ульфельдта неизвестен. Однако, судя по тому, что его более старший брат родился в 1520 г., а сам Якоб в начале 1550-х гг. уже предстает молодым человеком, можно предположить, что он родился около 1530 г. Детство Якоба пришлось на очень тяжелое для Дании время. В 1520—1530-е гг. страна была охвачена политическими и религиозными смутами, вылившимися в середине 30-х гг. XVI в. в гражданскую войну (“Графская распря” 1534— 1536 гг.) и реформацию церковной жизни Реформация в Дании началась в 1526—1527 гг., когда Государственный совет короля Фредерика I (1523—1533гг.) провозгласил католическую церковь независимой от Рима. А в 1536 г. решением Копенгагенского ригсдага была утверждена личная воля короля Кристиана III (1533—1559 гг.) ввести лютеранство (История Европы. Т. 3. От Средневековья к Новому времени (конец XV — первая половина XVII в.) М., 1993. С. 212—214). Вместе с [92] большинством датского дворянства Ульфельдты поддержали короля Кристиана III в его церковной реформе и перешли из католичества в лютеранство. В стране начались преследования и аресты католиков, совершались осквернения и разрушения католических святынь. Королевские войска огнем и мечом насаждали в народе “истинную” веру. Под лозунгом “очищения церкви от идолов и неправедных богатств” явно просматривалось желание дворянства и бюргерства поживиться за счет церковных имуществ (Возгрин В. Е. Генезис датского абсолютизма // Политические структуры эпохи феодализма в Западной Европе XVI — XVII вв. Л., 1990. С. 146—150.).

Такие события, надо полагать, не могли не отразиться на религиозном воспитании и на становлении миросозерцания Я. Ульфельдта. Он был представителем первого поколения датчан, которые воспитывались на началах лютеранской ортодоксии. Именно этому поколению, впитавшему в себя весь яд религиозной нетерпимости отцов протестантизма, суждено было в середине — второй половине XVI в. погрузить Данию в пучину религиозных преследований, сопровождавшихся “охотой на ведьм”, пытками и кострами.

По обычаю, имевшему место у датской знати и восходившему еще к XII в., молодые дворяне совершенствовали свое образование в зарубежных университетах. Этому обычаю последовал и Я. Ульфельдт. В 1551 г. он обучался в Лувенском университете, а в 1554 г. — в Виттенбергском (Bruun. Jacob Ulfeldt. S. 145.), который посещали и многие деятели датской реформации. Именно в последнем, известном оплоте лютеранской ортодоксии, видимо, окончательно сформировались религиозные взгляды Я. Ульфельдта как убежденного лютеранина. Для своего времени он получил хорошее образование. Он знал латынь, ряд современных европейских языков, был прекрасно начитан в исторической и теологической литературе.

В 1556 г. Я. Ульфельдт возвращается на родину и поступает на королевскую службу. Его карьера на государственном [93] поприще первоначально складывалась весьма успешно. В 1564—1566 гг., во время Северной семилетней войны (1563— 1570) между Данией — Норвегией и Швецией, он действовал в качестве морского офицера, а затем чиновника по военным делам при сухопутной армии. В 1566 г. король Фредерик II назначает Я. Ульфельдта членам ригсрода. Правда, в 1567 г. он из-за финансовых сложностей лишился королевской милости и потерял место в ригсроде (государственном совете). Однако в 1570 г. Я. Ульфельдт вновь становится советником короля (Bruun. Jacob Ulfeldt. S. 145; Jensen F. P. Damnarks konflikt med Sverige. 1563—1570. Kbh., 1982. S. 155, 187, 189, 197, 208, 350.).

В 1562 г. Якоб Ульфельдт женится на знатной девице Анне Флемминг (1544—1570), которая доставила своему мужу несколько владений на о. Зеландия. В 1560—1570-е гг. он становится также обладателем двух ленов (монастыри Хуннслунд и Далум на Фюне) (Bruun. Jacob Ulfeldt. S. 145; Kirchner W. A Milestone in European History: the Danish-Russian Treaty of 1562 // Knchner W. Commercial Relations between Russia and Europe 1400—1800. Bloomington, 1966 P. 78—90.).

Дипломатическая деятельность Я. Ульфельдта приходится на 1570-е гг. В это время он ведет переговоры с дядей короля Фредерика II герцогом Хансом Старшим, встречается с [94] английскими послами в связи с датско-английским спором о праве англичан плавать Северным морем на Мурманский берег (Щербачев. Два посольства. С. 123.). Служба Я. Ульфельдта на этом поприще была, надо полагать, высоко оценена королем, что повлияло на выбор его в 1578 г. в качестве главы датского посольства в Россию, ко двору Ивана IV. Король наделил посла чрезвычайными полномочиями. Верительная грамота включала такой пункт: “Все, что нашими названными полномочными советниками и послами ради нас будет предпринято и заключено, все это в общем и в частности и мы хотим принять и держать недвижимо и исполнять, как если бы мы это сами собственной персоной сделали, обсудили и заключили” (Там же. С. 124.). Однако на этот раз надежды короля на дипломатическое искусство Ульфельдта оказались напрасными.

Послы, выехав из Копенгагена 5 мая 1578 г., проделали тяжелый путь морем, затем по Лифляндии, где велись боевые действия, и по русским землям, сильно опустошенным опричным террором Ивана Грозного, прибыли в августе в Александровскую слободу на северо-востоке от Москвы, где тогда находился царь. Переговоры, ведшиеся там в период с 19 по 29 августа 1578 г., оказались крайне неудачными для датчан (Их переговоры оказались еще более кратковременными, чем даже в 1559 г., когда они длились чуть более трех недель.). Посольство Ульфельдта прибыло в Россию на следующий год после последних, но впечатляющих успехов русских войск в Ливонии. На протяжении летней кампании 1577 г. русско-татарское войско, возглавляемое самим царем, его старшим сыном и Симеоном Бекбулатовичем, сумело за очень краткий срок (с 24 июля по 20 августа) и почти без потерь овладеть Люпином (Лудза, Лужа), Режицей (Резекне), Невгиней (Дюнабургом), Круциборхом (Крейпбургом), Чиствином (Зессвегеном), Гольбином (Шванебургом) и Борзуном (Беран). Таким образом, путь по Западной Двине (Даугаве) был перерезан, впереди маячила угроза расчленения Ливонии на [95] две— северную и южную части (Зимин А. А. В канун грозных потрясений: предпосылки первой крестьянской войны в России. М., 1986. С. 46—49.). Данией в 1575 г. вопреки условиям мирного договора 1562 г. были потеряны и ее владения в Ливонии. Царская авантюра с созданием особого Ливонского королевства во главе с герцогом Магнусом (1540— 1583), вторым сыном Кристиана III и братом Фредерика II, тоже, казалось, была не столь безнадежной (19 октября 1574 г. наместник “штифта” Эзеля Клаус фон Унгерн вынужден был даже направить послание Ивану Грозному с просьбой помирить датского короля с Магнусом, напавшим на о. Эзель (РГАДА. Ф. 53. Оп. 2. № 2)). Магнусу отец приобрел епископство Эзельское, куда тот прибыл в 1566 г., и тогда же приобрел епископство Ревельское — курляндские земли около Пильтена. Однако ненадолго. Несмотря на попытки родителей дать ему достойное образование (он обучался в Виттенберге), им не удалось обуздать легкомыслие и склонность к чувственным наслаждениям своего младшего сына, который, не сумев удержать власть в своих владениях, вынужден был признать верховенство брата, а с конца 60-х годов то пытался заручиться поддержкой Сигизмунда II Августа, то царя Ивана IV. Став вассалом последнего, Магнус номинально— после процедуры венчания в 1570г. — превратился в “короля” Ливонии, а после женитьбы на Марии Владимировне Старицкой в 1571 г. — ив свойственника дома Рюриковичей. Однако и в этих качествах несостоявшееся духовное лицо не сумело удержаться надолго. Грозному удалось подавить попытки герцога Магнуса, главы буферного Ливонского королевства, расширить свои владения за счет ряда ливонских городов. Он отнял у непокорного вассала ливонские города — Кесь (Венден), Кукенос (Кокенгаузен), Вольмар (Валмиера), Трикатен и др., которые либо добровольно приняли власть Магнуса (как Фелин-Венден или Кокенгаузен), либо были захвачены войсками ливонского короля (Цветаев Д. Мария Владимировна и Магнус Датский // ЖМНП. 1878. Ч. CXCVI. С. 57—85; Busse К. Н. v. Herzog Magnus. Konig von Livland. Leipzig, 1871; Donnert E. Der livlaendische Ordensritterschaft und Russland. Berlin, 1963. S. 181—196; Rasmussen K. Magnus // DBL. Bd. 9. S. 355—356; Rentier U. Herzog Magnus von Holstein als Vassal des Zaren Ivan Grozny] // Deutschland-Livland-Russland. Ihre Beziehungen vom 15. bis zum 17. Jahrhundert. Bekrage aus dem Historischen Seminar der Universitat Hamburg. Lueneburg, 1988. S. 137—158. См. подробнее комм. 312.). В ответ [96] на занятие нескольких замков в Ливонии в 1577 г. последовала царская расправа, о которой и рассказывает Ульфельдт, и обязательство уплатить за своеволие огромный штраф — в 40 тысяч венгерских гульденов.

Успехи венценосного тирана вызвали много откликов в Европе. О походе 1577 г. рассказывали летучие листки, а в 1578 г. вышло “Описание Европейской Сарматии” Александра Гваньини, итальянца, находившегося на службе у короля Речи Посполитой, а в 1584 г. — и “Ливонская хроника” Балтазара Рюссова (Kappeler. 1972. S. 46—50, 136—138.).

Грозный рассматривал успехи 1577 г. как постоянные и продолжал проводить политику активного испомещения русских землевладельцев на ливонских землях, прежде всего орденских и епископских, поступивших в ведение государева дворца. Край был подчинен Городовому приказу и таким образом включен в административную систему Российского царства. Эта акция преследовала несколько целей — хозяйственного освоения вновь присоединенных земель и наделения измученного многолетними походами рвавшегося к оседлой жизни дворянства. Ведь шел уже двадцатый год Ливонской войны и 33-й год военных действий за время правления Ивана IV (Буганов В. И. Документы о Ливонской войне // АЕ за 1960 г. М., 1961; Он же. Переписка Городового приказа с воеводами ливонских городов в 1577—1578 гг. //АЕ за 1964 г. М., 1965; Angermann N. Studien zur Livlandpolitik Ivan Groznyjs. Marburg, 1972.).

Несмотря на неуспех посольства Ждана Ивановича Квашнина к императору Рудольфу II (сентябрь 1577 — июнь 1578г.), настаивавшему на примирении царя со Стефаном Баторием, королем Речи Посполитой, и оставлении русскими [97] войсками Ливонии (Греков И. Б. Очерки по истории международных отношений Восточной Европы XIV—XVI вв. М., 1963. С. 364—365.), сам Иван IV отнюдь не был склонен к подобному завершению Ливонской войны. Что и зафиксировали итоги переговоров с послом Стефана Батория Станиславом Крыйским в январе 1578 г. В тексте трехлетнего перемирия, подписанном Иваном IV, Ливония значилась его владением, хотя в противне того же документа, подписанном послом Речи Посполитой, этого пункта не содержалось. Тем не менее состояние “ни мира — ни войны” продолжалось в течение всего 1578 г. Ни одна из сторон не имела ни финансовых, ни людских резервов, чтобы возобновить активные военные действия. В Речи Посполитой деньги для нового похода были собраны только к началу 1579 г. (Зимин. 1986. С. 51—52.)

Иван же IV в течение всего 1578 г. мог гордиться новыми приращениями на юге — в Кабарде. Князь Камбулат Идарович, свояк царя (он был братом Темрюка, отца второй жены Ивана IV), бил челом царю “ото всее черкаские Кабарды” (Новосельским А. А. Борьба Московского государства с татарами в первой половине XVII в. М.; Л., 1948. С. 31; Кушева Е. Н. Народы Северного Кавказа и их связи с Россией (вторая половина XVI — 30-е годы XVII в.). М., 1963. С. 255—259.). Таким образом, на протяжении 1578 г., казалось, ничто не предвещало грядущей катастрофы, и Иван IV мог считать себя триумфатором.

Это настроение царя зафиксировало и создание им нового образца государственной печати, которая в литературе получила наименование большой государственной печати Грозного. Созданная в два этапа — в 1563 и 1578 годах (к 1563 г. относится создание изобразительной части, а к 1578— легенды), т. е. в моменты наибольших успехов российского войска (в 1563 г. был захвачен Полоцк), она прокламировала незыблемость власти русского царя над Ливонией. Печать включала герб Кеси (Вендена), того самого, из-за которого произошло размирье Ивана IV с герцогом Магнусом в 1577 г., и титул [98] “государь отчинный обладатель земли Лифлянские немецкого чину” (РА. № 39. С. 148. 28.VIII. 1578 г.).

Ход переговоров обстоятельно восстановлен Ю. Н. Щербачевым на основании протокола и включенных в него писем послов. Этот отчет был составлен на немецком языке, вероятно, немецко-русский толмач Хенрик Олуфсен и Каспар фон Виттенборг участвовали и в этих переговорах. Препятствия для выполнения инструкции чинились послам с самой первой встречи, Ульфельдт с большим трудом вручил русским дипломатам список своего посольства. Условия договора встретили резкое сопротивление. А. Я. Щелкалов, уже имевший опыт общения с датчанами — он участвовал в приеме посольства 1562 г., — напомнил о наследственности царских прав на Ливонию — со ссылкой на летописи и “космографию” — и о “пожаловании” царем короля в 1562 г. и передаче ему некоторых земель из царевой “вотчины”. Вспомнили и о причинах Ливонской войны — так, как ее понимали русские, — неуплате дани ливонцами. Русские в ответ на требование вернуть викские города перешли в наступление: они обвинили короля Фредерика II в неисполнении договора 1562 г. и передаче этих городов Швеции. Заключив мир с Юханом Шведским, датский король не уступил спорные земли герцогу Магнусу. Такую же непримиримую позицию заняли русские и в вопросе о Курляндии, которая, равно как и вся Ливония, принадлежит де царю. Единственное исключение было сделано для о. Эзеля, поскольку он находится у датчан, то может быть передан Магнусу. Даже в мелких вопросах русские были неуступчивы: так, они заявляли, будто о пленных, на возвращении которых настаивали послы, им якобы ничего не известно. Единственное, на что согласились русские, — это урегулировать пограничные конфликты на норвежской границе. Впрочем, этот вопрос надолго остался нуждающимся в урегулировании. На протяжении 1578—1642 гг. на Колу чрезвычайно часто направляли межевых судей, которые должны [99] были решать спорные вопросы, сообразуясь с договором 1578 г. (Сохранились краткие выписки о посылке на съезд в Колу межевых судей (РГАДА. Ф. 53. Оп. 1. Св. 1. 1578—1642 гг. (Ср.: Приложение. С. 529—531). В Датском королевском архиве также остались послания русских властей по этому же вопросу.).

Послы, как и значилось в их инструкции, потребовали выкуп за викские города — 100 тыс. талеров. Разумеется, это требование было отвергнуто. Русская сторона ссылалась на те потоки крови, которые якобы были пролиты ради освобождения спорных городов (на самом деле они сдались без боя), поэтому платить эа них невозможно. Послы, вовсе не торгуясь, уступили царским дипломатам. Но из-за отказа в курляндском вопросе объявили, что о вечном мире не может быть и речи. Не получив Курляндии, они могут заключить лишь перемирие. При этом униженно умоляли бояр походатайствовать перед царем о возвращении Курляндии. По-видимому, они опасались, что их упорство в этом отношении может вообще сорвать переговоры. Нерешительность датчан спровоцировала новое требование русских — заключение оборонительного и наступательного союза против Швеции и Речи Посполитой. К такому повороту событий послы не были готовы (их инструкция предусматривала лишь предложение посреднической миссии между Россией и Швецией), и 24 августа покорно согласились на перемирие на предложенных русской стороной условиях. В этих условиях Я. Ульфельдту и его товарищам не удалось добиться от царя Ивана и его дипломатов никаких уступок. Вряд ли успеху переговоров могла содействовать и изощренная вежливость королевского дипломата. Датчане вынуждены были заключить вместо “вечного” мира только 15-летнее перемирие (с 1 сентября 1576 г. по 1 сентября 1593 г.) с уступкой России всех ливонских крепостей и замков, правда, к тому времени уже потерянных Данией, и передачей острова Эзель герцогу Магнусу, брату и врагу короля Фредерика II. Взамен царь Иван [100] Васильевич обязался не занимать Эзель с прилегающими островами (РА. № 39.).

В своем отчете послы объясняли подобную уступчивость боязнью “привести домой вместо мира одну войну”, страхом захвата русскими Эзеля “прежде даже, чем посольство успело бы оттуда выбраться”.

Результаты посольства Ульфельдта, вернувшегося в Данию в начале 1579 г., вызвали крайнее неудовольствие короля Фредерика II. Он отказался ратифицировать договор, подписанный в Александровской слободе, когда весной 1579 г. в Данию добралось очередное русское посольство А. Г. Давыдова и дьяка Т. Петрова, о чем король и известил царя 4 августа 1579 г.

Отказ Фредерика II утвердить перемирие, заключенное Ульфельдтом, фактически констатировал состояние войны между Данией и Россией. Однако дальнейший ход Ливонской войны снял “эстонский вопрос” с повестки дня в русско-датских отношениях. В 1579 г. наступил резкий перелом в войне. Россия, терпя от шведских и польских войск одно поражение за другим, вынуждена была отказаться от завоеванных земель в Ливонии. По перемирию с Польшей в Яме Запольском (1582 г.) и Плюсскому перемирию со Швецией (1583 г.) Россия ничего в землях бывшего Ливонского ордена не получила. Дания, как и Россия, также была устранена от дележа орденских земель, доставшихся Швеции и Польше. Король Фредерик II сумел удержать только свою “куплю” — о. Эзель, остававшийся за Данией до 1645 г. Фактически перемирие, заключенное Ульфельдтом и не утвержденное королем Фредериком II, оставалось в силе. К концу XVI века между Данией и Россией вновь стали налаживаться хорошие отношения, продолжавшие развиваться затем и при царях из дома Романовых.

Вернемся, однако, к 1579 г. 13 июля в ригсроде по приказу короля состоялось рассмотрение дела Ульфельдта и его [101] товарищей по посольству, где с обвинительной речью выступил Арильд Витфельдт (1546—1609), будущий канцлер и знаменитый историк. Несмотря на все попытки послов оправдаться и на защиту их друзей, членов ригсрода Нильса Коса и Хенрика Ранцау, Ульфельдт был признан виновным в превышении полномочий и подлежал наказанию. Однако король Фредерик II ограничился лишь тем, что исключил Ульфельдта из состава ригсрода и лишил его ленного владения (Щербачев. Два посольства. С. 168; Troels-Lund T. Jacob Ulfeldts Sendefzert til Rusland // Historisk Tidsskrift. Kbh., 1873—1874. R. 4. Bd. IV. S. 226—228). На этом политическая карьера Ульфельдта закончилась.

Обозленный на несправедливое, как он считал, решение суда, Ульфельдт удалился в свои родовые владения, где посвятил свое время хозяйственной деятельности (сохранилась “Земельная книга Якоба Ульфельдта”) и перестройке своих [102] усадеб (Jacob Ulfeldts Jordebog pa Ulfeldsholm, Selso og Bavelse 1588 / Ute ved S. Gissel. Kbh., 1964). Тогда же он занялся и литературным трудом. В 1580-е— начале 1590-х гг. Я. Ульфельдт написал на латинском языке краткую историю Дании за период с 1333 г. по 1539 г., а также сделал ряд переводов на датский язык из сочинений Мартина Лютера и некоторых лютеранских теологов (Bruun H. Jacob Ulfeldt. S. 146.). Однако честолюбивые замыслы вернуться к политической деятельности не покидали Ульфельдта. Он горел желанием добиться реабилитации. Такую возможность он увидел после смерти короля Фредерика II в 1588 г., когда по причине малолетства короля Кристиана IV (1586—1648) вся полнота власти оказалась в руках регентского совета во главе с канцлером Нильсом Коосом, давним другом Ульфельдта.

12 августа 1588 г. в кафедральном соборе города Роскилле, где проходило собрание дворянства Зеландии по поводу установления нового порядка конной военной службы, [103] Я. Ульфельдт самовольно взял слово и обратился к членам ригсрода со своими жалобами и обидами. Он выступил с упреками по адресу покойного короля и винил во всех своих бедах злополучное посольство в Россию в 1578 г. Он также сообщил, что для оправдания своих действий во время этого посольства им написана книга, где рассказывается о тех трудностях, которые он и его спутники испытали от русских “варваров” в пути и во время переговоров. При этом он передал рукопись книги членам ригсрода для предварительного просмотра перед публикацией. Ответ ригсрода Ульфельдт получил две недели спустя от своего давнего недоброжелателя А. Витфельдта. Ульфельдту предлагалось отказаться от намерения опубликовать сочинение, если он не хочет, чтобы были обнародованы королевские инструкции, данные ему для ведения переговоров в России. Кроме того, ригсрод не исключал возможности представить вопрос на рассмотрение короля, а это могло привести к новому судебному разбирательству с отрицательными для Ульфельдта последствиями. Волей-неволей Ульфельдту пришлось подчиниться решению ригсрода (Troels-Lund Т. Jacob Ulfeldts Sendefaert. S. 237—242.). При его жизни книга так и не была опубликована.

Я. Ульфельдт вынужден был вновь направиться в свои родовые владения, где и провел последние годы жизни. Скончался он 1 или 8 октября 1593 г. в имении Ульфельдсхольм на Фюне, построенном вместо Коксбелла (Bruun H. Jacob Ulfeldt. S. 145—146.). Так уж случилось, что дата смерти Якоба Ульфельдта почти совпала с датой окончания заключенного им в России датско-русского перемирия (1 сентября 1593 г.), положившего конец его политической деятельности.

* * *

О судьбе рукописи сочинения Я. Ульфельдта известно из предисловий к первым публикациям записок датского дипломата, которые написал их издатель немецкий ученый [104] Мельхиор Гольдаст фон Хайминсфельд (из Тургау). В 1601 г. он обнаружил в Лионе в куче мусора местного бакалейщика рукопись, написанную на латинском языке, с пометкой, что она принадлежит перу одного датского дворянина по имени Якоб. В 1608 г. Мельхиор Гольдаст опубликовал ее во Франкфурте-на-Майне (Jacobi, Nobilis Dani, Frederic! II Regis legati, Hodoeporicon Ruthenicum, nunc primum editum cum figuris aenis, ex bibliotheca Melchioris Helminsfeldi jGoldasti. Francofurti, 1608. 4°. О Гольдасте см.: DBL. Bd. 9. S. 327—330.). Однако уже в том же году немецкий издатель получил письмо от датского историка Клауса Кристоферсена Люскандера (1558—1624), из которого узнал, что автором опубликованного сочинения был Якоб Уль-фельдт, знатный датский дворянин. В новом издании, предпринятом Мельхиором Гольдастом в 1627 г. (Nobilissimi et serenissimi equitis Dani Jacobi Ulfeldii, Domini in Ulfeldsholm et Selsoviae etc. Regis Danoram Consiliarii, Legatio Moscovitica sive Hodoeporicon Ruthenicum, in quo de Russorum, Moscorum et Tartarorum Regionibus, Moribus, Religione, Gubernatione et Aula Impe-ratoria quo potuit compendio et eleganter exsequitur. Accesserunt Cludii Christophori Lyschadrii, Preapositi Herfolgensis, Epistolae de authore hujus opusculi: nee non figurae variae in eis incisae a Job. Theodoro de Bry. Omnia simul edita ex bibliotheca et studio Viri Nobiliss et Clariss. Melchioris Goldasti Helminsfeldi etc. Francofurti a/M., 1627.), автор книги уже назван полным именем. Из предисловия ко второму изданию мы также узнаем, что Я. Ульфельдт еще при жизни передал рукопись своего сочинения известному женевскому типографу Анри Этьенну — Хенрикусу Стефанусу Геневензису (1528—1598), от которого она потом каким-то образом попала в Лион (Расмуссен К. О книге Якоба Ульфельдта. С. 57—58.).

В том же XVII в. датский историк Педер Хансен Ресен (1625—1668) издал в своем труде “Хроника короля Фредерика Второго” датский перевод записок Я. Ульфельдта (Resen P. H. Kong Frederichs den Andens Kronicke. Kbh., 1680.). Можно предположить, что перевод был выполнен еще К. К. Люскан-дером, на материалы которого П. X. Ресен главным образом и [105] опирался при работе над сочинением “Хроники”. Отрывки этого перевода были опубликованы в 1634 г. фон Мюлиусом (Mylius G. Е. P. v. Beretning om del store danske Gesandskab til Rusland under Rigsraad Jacob Ulfeld 1578. Kbh., 1834.).

Новое издание “Записок” Я. Ульфельдта на латинском языке было предпринято А. Старчевским в 1841 г., правда, без вступления и иллюстраций (Starczewski A. de. Historiae Ruthenicae Scriptores Exteri saeculi XVI. T. I. Berlin; St. Petersburg, 1841. P. 1—29.).

Оба текста — латинский издания 1627 г. и датский издания 1680 г. — вновь были переизданы в 1978 г. известным датским историком К. Расмуссеном, который снабдил их публикацию предисловием и комментариями (Jacob Ulfeldts Rejse i Rusland 1578 / Inledning, noter og kommentorar ved K. Rasmussen. Kbh., 1978.). К. Расмуссен, по сути дела, стал первым датским историком, который специально обратился к изучению записок Я. Ульфельдта. В результате своих изысканий датский историк пришел к ряду выводов, которые он обнародовал в статье на русском языке. По мнению К. Расмуссена, описание путешествия датского посольства в Россию в 1578г. принадлежит антимосковски настроенному политику. В основе записок, принявших окончательный вид между 1584/1583 и 1593 гг., лежит более ранний текст, который не поддается датировке. К. Расмуссен считает также, что иллюстрации И. Т. де Бри, которыми были снабжены оба первых издания, не имеют какой-либо источниковой ценности.

В России о сочинении Я. Ульфельдта стало известно по крайней мере уже в XVIII в. Именно тогда был осуществлен первый русский перевод, увидевший свет, правда, только в 1883 г. благодаря усилиям Е. В. Барсова. В некоторых местах текст русского перевода не соответствует латинскому оригиналу изданий Мельхиора Гольдаста, будучи скорее пересказом. Имеются и незначительные текстовые пропуски. В название записок вкралась также ошибочная датировка посольства Я. Ульфельдта 1573 г., а не 1578 г., как было на самом [106] деле. В 1889 г. Барсов переиздал этот перевод отдельной книгой (Путешествие в Россию датского посланника Якоба Ульфельда в 1578 г. // ЧОИДР. 1883. I—IV; Путешествие в Россию датского посланника Якова Ульфельда в XVI в. М., 1889.). Небольшой отрывок из этих изданий, содержащий сведения о Твери, Дмитрове и Троице-Сергиевом монастыре, был недавно заново воспроизведен в сборнике “Иностранцы о древней Москве” (Иностранцы о древней Москве / Сост. М. М. Сухман. М., 1991. С. 80—81.).

Кроме перевода, изданного Барсовым, русский читатель мог дважды познакомиться с содержанием записок Ульфельдта по пересказам Ф. Аделунга и Ю. Н. Щербачева (Adelung F. v. Kritisch-literarische Uebersicht der Reisenden in Russland bis 1700. T. 1—2. St. Petersburg, 1846; Рус. перевод: Аделунг Ф. Критико-литературное обозрение путешественников по России до 1700. М., 1864. С. 176—182; Щербачев. Два посольства. С. 122—175.). Последний, помимо текста сочинения Ульфельдта, использовал в своем очерке также обнаруженный им в датских архивах документальный материал, связанный с посольством 1578 г. Кроме того, Щербачев опубликовал в качестве приложения иллюстрации, взятые им из издания 1627 г.

Начиная с XIX в. записки Я. Ульфельдта о путешествии в Россию неизменно находятся в поле зрения русских историков. Н. М. Карамзин, С. М. Соловьев, В. О. Ключевский, Д. В. Цветаев и др. (Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. IX. Гл. 5. СПб., 1892; Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т. 6. Гл. 6 // Сочинения. Кн. 3. М., 1989; Ключевский В. О. Сказания иностранцев о Московском государстве. М., 1991; Цветаев Д. В. Протестантство и протестанты в России. М., 1890.) использовали сочинение датского дипломата в качестве источника по истории России. Такое значение записок Я. Ульфельдта продолжает сохраняться и в наши дни. Однако специальных обстоятельных исследований этого сочинения, кроме Расмуссена, ни в датской, ни в русской историографии до сих пор не имеется.

Между тем записки Ульфельдта представляют тем [107] больший интерес, что посольская книга по сношениям с Данией за это время не сохранилась. Опись архива Посольского приказа 1626 г. содержит упоминание об опасной грамоте государевых послов “дацкого Фредерика короля лета 7068-го году”, “верющей” грамоты “дацково Фредерика короля, что писал ко государю царю и великому князю Ивану Васильевичю веса Русии с послом своим с Яковом Унвеитом”, “тетради... о порубежном о лопском деле”. В архиве находилась и “перемирная грамота, на харатье, дацково короля Фредерика, что подали государю царю... Ивану Васильевичю... послы дацково короля Яков Вольфельд с товарищи, а у ней четыре печати привешены целы, 7086-го году, поплела; и с ней перевод русский, сшиты вместе” (Опись архива Посольского приказа 1626 года. М., 1977. Ч. I. С. 183. Действительно, два списка с перемирной грамоты от 28 августа 1578 г. (РГАДА. Ф. 53. Оп. 1. № 1; Оп. 3. № 3) и список подтвердительной грамоты 1580 г. (там же. Оп. 3. № 4) сохранились и после пожара 1626 г.). В датском архиве хранится и русский противень договора, не подписанный королем Фредериком II, с отрезанными печатями, и дело о приезде Я. Ульфельдта (Вольфольта) в Москву. Сопоставление этих документов, уже отчасти произведенное Ю. Н. Щербачевым, может дать представление не только о ходе переговоров, но и о русской посольской книге как источнике.

Сочинение Ульфельдта представляет из себя дневник, который автор, по всей видимости, вел во время своего путешествия в Россию. Пожалуй, это единственный памятник такого жанра, написанный дипломатом и содержащий весьма краткие сведения и о составе, и о численности посольства (К сожалению, нет данных и о численности двух предшествующих датских посольств. Это известно лишь о русском посольстве 1562— 1563 г. — оно насчитывало 150 человек (Граля. 1994. С. 271)), и о самих переговорах. При объяснении последней из этих странностей Дж. Линд высказывает два предположения: либо автор умышленно опустил всю эту часть, из которой следовало, что послы не очень строго следовали королевской [108] инструкции, либо сам дневник задумывался как приложение к официальной документации посольства. Переговоры вел секретарь посольства, который и раньше побывал в России, — Поуль Верникен. На долю Ульфельдта досталась почетная роль главы посольства, отвечавшего за выполнение посольских инструкций, данных датским дипломатам. Официальная же документация действительно велась и сохранилась. В фондах Государственного архива Дании и Королевской библиотеки в Копенгагене находится еще ряд рукописей, содержащих описание датского посольства в Россию в 1578 г.: 1. Анонимный отчет (Prothocol) на немецком языке, который охватывает период с 9 мая (отбытие посольства из Копенгагена) по 11 ноября (прибытие на о. Эзель) 1578 г. В отчете содержатся сведения главным образом о дипломатических переговорах; 2. Анонимный дневник на датском языке за тот же период, что и отчет посольства. О послах автор говорит как о “господах”. Основное внимание в дневнике уделяется описанию маршрута посольства.

Ульфельдт не был, по-видимому, первым датчанином, которого обстоятельства вынудили изложить свои воспоминания о путешествии в Россию на бумаге. Автор “Дневника” и священник еще до него закрепили на письме впечатления о поездке в Россию (см. подробнее статью Дж. Линда, в которой он указывает многочисленные параллели в “Дневнике” пастора Я. Ульфельдта Андреаса Фионикуса и сочинении самого Ульфельдта (См. С. 33—53 настоящего издания.)). В латинском тексте, принадлежащем перу пастора, повествование начинается с 9 мая 1578 г. и заканчивается 6 января 1579 г., т. е. охватывает тот же период, что и книга самого Ульфельдта. Много места автор уделяет описанию церковной жизни русских. К этим рукописям примыкает еще один крайне важный источник — письма королю с дороги.

Все эти неопубликованные памятники с фактической стороны имеют много общего как между собой, так и с дневниковыми записями Ульфельдта, но одновременно содержат [109] данные, которые у Якоба Ульфельдта отсутствуют. По мнению К. Расмуссена, ни один из указанных текстов не мог служить источником для книги Ульфельдта (Расмуссен К. О книге Якоба Ульфельдта. С. 61—64; Щербачев. DA. № 413—415.). Впрочем, приводимые им самим параллели свидетельствуют скорее об обратном (Подробнее о взаимоотношении этих текстов см. статью Дж. Линда в настоящем издании.). Не исключено, что Ульфельдт, и сам религиозный человек, находился под влиянием пастора, о чем свидетельствует ярко выраженная протестантская направленность дневника. К дневнику пастора, думается, можно отнести и вступительную часть дневника, где автор рассуждает о назначении исторического сочинения и говорит о цели посольства.

Иными сочинениями о России Ульфельдт практически не пользовался. По-видимому, ему остался незнаком комплекс “Россики”, широко распространенной к 70-м годам по всей Европе (даже “Записки о Московии” Сигизмунда Герберштейна были известны ему лишь в малой степени, да еще под именем Паоло Джовио). Не ссылается автор и на летучие листки, хотя по антирусскому духу и отчасти стилистике его записки наиболее близки к ним. Ульфельдт упоминает лишь одно сочинение, которое К. Расмуссен идентифицировал с “Ливонской историей” Рюссова. В его сведениях действительно, как показал Дж. Линд, проскальзывают совпадения, может быть, следы влияния прибалтийского историка. Оба автора одинаково оценивали размеры русских потерь во время набега крымского хана Девлет-Гирея на Москву 23— 24 мая 1571г. Оба писали о 40 тысячах домов, сгоревших 24 мая того злополучного года (Рюссов//Псб. Т. III. С. 204.).

Трудно сказать, на каком языке вел свой дневник датский посол во время самого путешествия. Тот текст, что дошел до нас в публикации 1606 г., написан на латинском языке. Название всему сочинению автор дал греческое [110] (Hodoeporikon) (Впрочем, он был не одинок в выборе названия своего труда. Почти одновременно с Ульфельдтом так же назвал свое сочинение клиент Рад-зивиллов Франциск Градовский (Hodoeporicon Moschicum — Christophori Radiwilonis. Scriptum Vilnae a Francisco Gradoviae. Vilnae, 1582)). He преминул он повторить (видимо, вслед за священником) и греческую цитату, и греческую поговорку и сослаться на Теренция, античного комедиографа I в. до н. э., щегольнуть, может быть, и чужим, если это заимствования из дневника пастора, знанием античной мифологии. Окончательный вид своим записям Ульфельдт придал по возвращении на родину в 80-е годы или, как считает К. Расмуссен, между 1584—1585 и 1593 гг. (Расмуссен К. О книге Якоба Ульфельдта. XXIII. С. 66.).

Сетования Ульфельдта на плохое знание латинского языка и отсутствие возможности совершенствоваться в нем в течение 4 лет заставляют согласиться с мнением Расмуссена и более того — предположить, что именно записки о путешествии в Россию и были первым из серии литературных трудов, предпринятым этим датским автором. Между 1584—1585 и 1593 гг. Ульфельдт придал тексту дневника определенную направленность, призванную оправдать его дипломатическую деятельность в России и получить тем самым политическую реабилитацию при дворе.

Отрицательное умонастроение Якоба Ульфельдта по отношению ко всему русскому могло возникнуть не только из-за желания оправдаться за неудачные переговоры с русскими, но и по причине тех необычных не только для него, но и других членов посольства реалий русской жизни, с которыми ему пришлось столкнуться за время своего путешествия. 1 июня посольство достигло королевского владения Монгард на о. Мен (Муху), где вынуждено было ночевать под открытым небом, “так как [оно] было разрушено и сожжено и русскими и шведами” [то ли, то ли]. И в дальнейшем датским послам редко выпадало счастье иметь более или менее надежный кров. [111]

Конечно, и самому Ульфельдту, и пастору посольства, равно как и секретарю посольства П. Верникену, трудно было разобраться в реалиях русской жизни. Ни один из них не знал ни одного славянского языка, и источниками информации для них, помимо визуальных впечатлений, служили лишь скупые сведения, получаемые с помощью переводчиков — их собственного и русских, прежде всего приставов. Круг общения послов ограничивался, по существу, лишь приставами, а знакомство с русской жизнью — ее неприглядной в то время изнанкой (Не случайно весьма специфичен и круг русских слов, которые он транслитерировал латиницей: кроме “бояр” и “приставов” это сплошь ругательства (см. “Список русских слов, транслитерированных Ульфельдтом” в наст. изд.). При сравнении с аналогичным набором русских слов классика в жанре записок иностранцев о Руси и России Сигизмунда Герберштейна набор слов Ульфельдта выглядит просто убогим. Впрочем, такова была и жизнь России, какой она предстала перед датским послом на исходе Ливонской войны.). Записки поражают удивительным [112] отсутствием упоминаний людей, с которыми они приходили в контакт. В Пернове, где постоянно действовала, причем очень активно, русская администрация (в начале 1578г. там находились воеводы кн. М. Ю. Лыков, П. Е. Кутузов и дьяк В. Алексеев), их даже не пустили в город-крепость (в русских документах — Большой город) (ДЛВ. № 59. II и V; № 72. II и III. С. 160, 162, 194, 195.), не говоря уж о том, что послам не было устроено торжественной встречи. Подобное поведение русской администрации трудно объяснимо, если только не предположить последствий недавнего осложнения военного положения Пернова в конце мая 1578 г., о чем Ульфельдт и сам упоминает. Та же история повторилась и в Фелине (Вильянди), одном из крупнейших городов Ливонского ордена, превратившемся в один из основных опорных пунктов царского владычества в Ливонии. Воеводы города И. Ф. Сабуров и И. Г. Волынский, видимо, имели основания бояться проникновения в город иностранцев, даже членов посольства государства, с которым поддерживались дипломатические отношения. Здесь — в Фелине — на протяжении 1578—1579 гг. производилось испомещение служилых людей, находившихся в его округе (ДЛВ. № 55. III, VI. С. 138, 141. Так, Я. А. Юшков получил 100 четей из оклада в 500 (там же. № 61.11, III. С. 169, 170)), приводились к присяге жители пожалованных им (“в присягу”) дерптских, фелинских мыз и деревень, а также Каркусского уезда (ДЛВ. № 5, 21, 65.1. И, № 67.1. С. 60, 91—92, 178—180, 182.), здесь хранились военные запасы (свинец и ядра), которые потом распределялись по более мелким ливонским городам, правда, не всегда расторопно (ДЛВ. № 30, 33, 46. С. 101, 106, 119.). Не больше повезло датскому посольству и в Дерпте (Тарту, Юрьеве). Попавший в руки царских войск уже в самом начале войны, весьма основательно разрушенный, город, тем не менее, и в начале войны, и на ее завершающем этапе исполнял роль столицы русского властвования. Недаром на печати ливонского наместника 1564 г. был изображен герб [113] именно этого города, попираемый правой лапой двуглавого орла (Линд Дж. Большая государственная печать Ивана IV и использованные в ней некоторые геральдические символы времен Ливонской войны //Архив русской истории. Вып. 5. М., 1994. С. 213.). Ливонский наместник царя располагался в Юрьеве.

Нестабильность положения новоявленных помещиков была дополнительным фактором разорения экономики временно покоренного края. Внешне, казалось бы, устанавливался новый порядок. Прежние владельцы выводились в Россию, прежде всего в восточные, тоже сравнительно недавно покоренные ханства — Казанское и Астраханское, жители мыз, деревень и починков приводились к присяге в соответствии с их местом жительства — в Пернове, Фелине или Дерпте, производилась опись дворов и “дворовых жильцов по имяном”, после чего следовало распоряжение “четвертную пашню паханую, и перелог, и всякие угодья дати в поместья, хто что приведет, и в отдельные книги... за ними написать” (ДЛВ. № 5. С. 60.). В делопроизводстве упоминаются и ввозные грамоты помещикам, и писцовые ливонские книги, однако частая смена владельцев, гибнувших в боях со шведами, постоянно портила картину. Засеянный хлеб доставался новым владельцам, часто на хозяйстве оставались лишь вдовы с малыми детьми. Разумеется, такая же ситуация была характерна и для всей России, прежде всего для Новгородской (Обонежской, Шелонской, Бежецкой пятин) (ДЛВ. №1,2. С. 56, 57.) и Торопецкой земель (Из Сокола (ДЛВ. № 1. С. 57)), откуда по преимуществу и вербовались служилые люди в Ливонию (Квалифицированные военные кадры, в частности пушкари, поступали в Ливонию из Москвы и Пскова (ДЛВ. № 7, 24. С. 57, 95). 8 — 1924). Однако в последней все без исключения служилые люди воевали. И здесь они гибли чаще, чем их сотоварищи в центральных областях Российского царства.

Автор не очень твердо разбирается в хронологии русской истории. Так, он пишет, что еще 80 лет тому назад Новгород [114] не признавал своим господином московского князя, ошибаясь при этом, в отличие от священника, по крайней мере на 20 лет. Смещены его представления и о победе ливонцев над русскими — на этот раз на 36 лет. Не объясняются ли эти ошибки механическим включением сведений, услышанных им двадцатью годами раньше от Харденберга?

Те же дипломатические документы, которые сохранились в датских и русских архивах (См. КА-1; КА-2.), содержат главным образом сведения о государственных отношениях между Россией и Данией и лишь косвенно могут помочь пролить свет на характер отношений датчан к “Московии” и реалиям тогдашней русской жизни. Скорее можно вести речь не столько о представлениях, существовавших в Дании о России, о чем источники умалчивают, но прежде всего о впечатлениях, полученных датчанами во время их путешествий в нашу страну.

Правда, нельзя сказать, что для датчан Россия была какой-то неведомой страной. Русско-датские культурные контакты прослеживаются по крайней мере с IX в. и, несомненно, уходят своими корнями еще дальше в глубь веков, к германским и славянским древностям. Научные изыскания последних десятилетий все более подводят историков к мысли, что в VIII—IX вв. (в эпоху викингов на севере Европы и в первые века Киевской Руси) у скандинавских германцев и славян имели место не только схожие социально-политические и юридические учреждения, но также существовала близость на уровне бытовом и в сфере духовной жизни, т. е. можно говорить о том, что скандинавские народы, включая датчан, вместе с восточными славянами составляли в то время как бы единый культурно-исторический тип (Лебедев Г. С. Эпоха викингов в Северной Европе: Историко-археологические очерки. Л., 1985.). Как мир языческий (или только начинавший осваивать христианские ценности) и “варварский” этот культурный мир противостоял в целом миру христианскому, тогда только начинавшему распадаться на католиков и православных. [115]

Однако принятие скандинавами, включая и датчан, христианской веры из Рима, а русскими — из Константинополя, заложило основу того, что дальнейшее развитие датского и русского обществ пошло различными путями. И хотя в первые века по принятии христианства в Дании и на Руси вероисповедный фактор еще не оказывал сильного влияния на русско-датские отношения, о чем свидетельствуют браки XI— XII вв. русских князей с представителями датского королевского рода (Назаренко А. В. Древняя Русь на международных путях: Междисциплинарные очерки культурных, торговых, политических связей IX— XII веков. М., 2001.), все же именно в это время Дания начинает постепенно становиться частью мира католического, а Русь — мира православного. Уже в XIII в., когда возникает острое противостояние католического Запада и православной Руси, происходит окончательное крушение старого культурно-исторического типа, некогда вмещавшего в себя как [116] германский Север, так и славянский Восток. С этого времени, хотя в XIII—XV вв. и продолжают сохраняться экономические и политические контакты Дании с Великим Новгородом (Шаскольский И. П. Экономические связи России с Данией и Норвегией в IX—XVII вв. // Исторические связи Скандинавии и России. Л., 1970. С. 9—63.), в различных областях жизни датского и русского народов под влиянием отличных культурно-исторических условий происходят такие глубинные изменения, что к концу XV в., когда датские дипломаты в первый раз появляются при дворе московского государя (Хорошкевич А. Л. Русское государство в системе международных отношений конца XV — начала XVI вв. М., 1980. С. 141, 143.), Дания и Северо-Восточная Русь стали отличаться друг от друга культурно-историческими традициями: первая усвоила ценности западноевропейского мира, вторая, ярко окрасившись византийско-православными цветами и восприняв некоторые культурные элементы от тюрко-монгольского мира, создала свой особый культурный мир — мир так называемой с XIX в. “Московской Руси”.

Дания XV—XVI вв. мало чем напоминала Данию эпохи викингов. Датское общество этого времени уже развивалось по тому руслу, по которому шло общественное развитие других стран западно-европейского мира. Изменения в образе жизни, нравах, одежде, архитектуре, в духовной и религиозной жизни, происходившие в таких странах, как Италия, Франция, Германия, Англия, быстро достигали и датских пределов. И по внешнему виду, и в быту, и по менталитету датчанин являлся и сам себя сознавал европейцем, частицей той культурно-исторической общности, которую принято часто называть западной цивилизацией. Отсюда становится понятным то ощущение чужеродной среды, которое испытывали датчане, оказавшись в России XVI в. Датчанам, как и прочим европейцам, Россия XVI в. казалась такой же загадочной, малопонятной, трудно психологически воспринимаемой страной, как и культурные миры Азии, Африки и Америки, с [117] которыми европейцы начинают активно знакомиться с XV в. Русский посольский обычай, сильно стеснявший иноземных дипломатов, религиозные отличия, иные нравы — все это могло способствовать созданию отрицательного психологического настроя при восприятии русской жизни. Подобные впечатления от столкновения с чужой культурной средой были вообще характерны в прошлом (впрочем, часты они и в наши дни) для представителей различных народов. Все инородное, отличное от привычного культурного идеала, мыслилось обычно как более низкое, а потому достойное осуждения. Образ “варварской Московии”, созданный Я. Ульфельдтом, здесь весьма показателен, хотя должно принимать во внимание, что этот образ начертан пером представителя высшего датского общества, получившего не только университетское образование, но и воспитанного на поведенческих стереотипах, характерных для аристократических слоев католической и протестантской Европы XVI в.

Следовательно, суждения и наблюдения, сделанные датским дипломатом относительно русской жизни, несут на себе печать ценностных установок той общественной и культурной среды, в которой протекала жизнь Я. Ульфельдта. Это касается и характеристики Ульфельдтом русского образа жизни, и его впечатлений от общения с отдельными русскими людьми. Все, с чем ему приходилось сталкиваться в России и что не соответствовало его культурным идеалам, он осуждает. Тем не менее каждое, пусть даже фрагментарное, описание ее реалий может дать любознательному читателю, не говоря уж о специалисте-историке, ряд сведений, иногда единственных в своем роде, — об истории, быте, нравах народов России, которые чужеземцы черпали из личных наблюдений и бесед с местными жителями и которые часто не находили своего отражения в отечественных источниках.

В сочинении Ульфельдта ясно обнаруживает себя менталитет рационально и холодно мыслящего европейца, который необыкновенно (для русского, конечно) заботится о [118] своем здоровье — он нуждается в прогулке, чтобы “в быстром движении размять... затекшие от долгого пребывания в домах члены”, он мечтает об охоте, участники посольства “привыкли заниматься какими-нибудь делами, идущими на пользу здоровью”.

Путешествие не представило таких возможностей. Разумеется, длительность путешествий в Данию отчасти определялась, а бедствия и русских, и датских послов были усугублены военными действиями. Наиболее остры были дорожные “приключения”, они-то и задали тон всему сочинению посла. Ульфельдт неоднократно пишет о тяготах и трудностях пути. Автор записок старательно подчеркивал неудобства и мучения, выпавшие на долю посольства, однако подобным испытаниям подвергалось отнюдь не только его посольство. В 1562 г. русские послы добирались до Копенгагена больше 4 недель. 15 сентября они вместе с датскими послами сели на корабль в Нарве (ПСРЛ. Т. 13. С. 343; Т. 29. С. 300.). Флот разметало, Ромодановский и Висковатый с Третьяком опередили королевских послов на 10 дней и прибыли 14 октября. Приблизительно столько же времени это русское посольство и возвращалось: 9 августа 1563 г. — в Мальме, 21 августа — Аренсбург. Больше месяца послам пришлось провести на Эзеле из-за датско-шведской войны. Висковатый и Ромодановский оказались захваченными курляндско-литовским отрядом магистра Готхарда Кеттлера и кн. Александра Полубенского, вопреки перемирию, заключенному с 24 февраля до 6 декабря 1563 г. (Natanson-Leski J. Dzieje granicy wschodnej Rzeczypospolitej. Cz. I. Granica moskiewska w epoce jagiellonskiej. Lwow, 1922. S. 163—164.), воевавшего со шведами. Взамен за свободный проезд послов магистр и князь просили освобождения Фюрстенберга и полоцких пленников (Д-1. Л. 383—386; C. 548—544 наст, изд.; Граля. 1994. С. 273.). Юрьевский воевода Андрей Курбский выслал им эскорт, который 13 дней в Моонзунде ждал послов. 24 сентября послы наткнулись на корабли шведов и вели [119] переговоры. Лишь 26 сентября они встретились с эскортом, который и сопроводил их на родину (Д-1. Л. 380—382 об.; Стат. список. С. 62—63; Граля. С. 272.).

В 1578 г. еще сложнее, чем в 1562—1563 годах, было выбрать безопасные сухопутные дороги. При тогдашних средствах коммуникаций и скорости сообщения русская сторона, видимо, не всегда была оповещена о грозящих опасностях. Во время продвижения датского посольства через Ливонию на восток состоялись по крайней мере две серьезные стычки — под Перновом и между Дерптом и Оберполеном (Полчевом, Пыльтсамаа). На пути в Александрову слободу послам пришлось ожидать решения своей участи три дня в Витте, “прежде чем они (русские) не договорятся о другом пути: ведь в то время у русских были столь незначительные силы, что они менее всего могли оказывать сопротивление [шведам]” (В мае 1578 г. к Полчеву (Пыльтсамаа) действительно было направлено небольшое войско (Большой полк во главе с кн. И. Ю. Булгаковым, передовой — с окольничим Ф. В. Шереметевым и кн. А. Д. Палецким и сторожевой — с кн. Д. И. Хворостининым и М. Тюфякиным), правда, снабженное артиллерией, которой ведали окольничий В. Ф. Воронцов и дьяк А. Клобуков (РК. С. 286). Возможности основной массы войска, отправленного “для своево дела и земскова в немецкой поход”, уменьшались за счет местнических споров, разъедавших государево воинство (РК. С. 287)). Здесь посольство смогло испытать последствия войны, так сказать, с помощью собственного желудка, явно страдавшего от недостаточности пищи. В Пернове же, куда послы прибыли 5 июня, они “Проверили слухи о шведах, сообщенные... ранее: они [шведы] ...с небольшим отрядом находились в предместье [Пернова], русские сделали против них вылазку из города, и произошло небольшое сражение с немалым ущербом для первых: шведы убили 80 русских”. Возможно, шведские войска почти в это же самое время захватили всю область между Фелином и Дерптом, русские “несколько миль вели нас по бездорожью, мостам, холмам, лесам, болотам с большой опасностью и уроном для наших лошадей и имущества”. [120]

В Дерпте датчане разузнали подробности предшествующего шведского похода на этот город — “столкновения шведских всадников с русскими”. Шведы из недавно (в феврале 1578 г.) захваченной ими крепости (ДЛВ. Ч. 2. № 63.1. С. 174. Рюссов / Псб. Т. III. С. 296.) Оберполен “ночью незаметно вышли и, желая захватить добычу, подошли к Дерпту”, подожгли “обширное и богатое предместье”, русские же обратили их в бегство, преследовали их и захватили 40 человек шведов. После чего с большим войском в 4 тысячи двинулись к Оберполену. Шведы же пустились на хитрость, они, оставив свое снаряжение вместе с награбленным в Дерпте имуществом и вещами, взятыми в Дерпте, перед городскими воротами, “сами укрылись в лесочке, расположенном недалеко от крепости”, и, увидев, как русские начали грабить награбленное, напали на них. “Из 4 тысяч вырвалось едва 3 (В отчете священника сказано: “редчайшие спаслись бегством” (paucissimus fuga elapsis)”. – Д. Л.) — если верить тем, кто нам это сообщил: ведь они были подданными московита”. В этом рассказе Ульфельдта интересны три аспекта: чисто военный, характеризующий методы ведения позиционной воины 1578 г., военного менталитета, ибо захват добычи был одним из важнейших стимулов военных предприятий как шведского, так российского воинства, видимо, серьезно обедневших за годы войны, и наконец, психолого-социальный (может быть, того же менталитета) — реакции на поражения своих соотечественников. Скорее всего, послы узнали о неудаче в стычке со шведами от собственных приставов, ошеломленных поражением настолько, что вопреки обычаям и царским наказам рассказывать лишь о собственных победах, не скрыли от шведов ни масштабов этого поражения, ни непосредственных причин, приведших к нему.

В ответ на это поражение в мае специально на Оберполен были посланы воеводы: князья И. Ю. Булгаков и В. А. Тюменский во главе Большого полка, окольничий Ф. В. Шереметев и кн. А. Д. Палецкий во главе передового полка, [121] князья Д. И. Хворостинин и М. Тюфякин — в сторожевом полку и окольничий В. Ф. Воронцов и дьяк А. Клобуков — с нарядом (РК. С. 286.). Несмотря на местнические споры воевод, территории между этими городами и сам Оберполен-Полчев 15—25 июля 1578 г. снова перешли под царскую власть (Рюссов / Псб. Т. III. С. 297.), и в конце 1578 г. Ж. И. Квашнин бил челом Ивану IV о предоставлении ем) земель “в Полчеве” (ДЛВ. № 70.1, III. С. 189, 191.).

На обратном пути по тем же местам, где происходили стычки и битвы шведских и российских войск, посольство ожидали еще более мрачные картины. Первым пунктом в Ливонии был, естественно, Дерпт, в котором послы провели месяц без трех дней, с 6 по 29 октября. В результате летних нападений шведов, предместье было почти полностью уничтожено. Датскую миссию разместили в домах, более похожих на “хлев или загон”. Несмотря на отсутствие даже не комфорта, но просто мало-мальских условий для проживания, это отнюдь не было самым страшным, что послы увидели в Дерпте: “...до сих пор можно видеть у ворот [города] трупы убитых, которые не были преданы земле, но их пожирали собаки и свиньи”. Послы законно опасались за свою жизнь: “То место, где мы находились, совсем не было безопасно от врагов: ведь каждый день приходилось ожидать их неожиданного появления”, “...для нас было закрыто убежище в городе, доступ в который был нам запрещен, если бы неожиданно подошел враг. Дома, в которых мы укрывались, были построены в местах, довольно далеко отстоящих от города, и там враги легко могли нас ограбить и сжечь, и мы не могли бы оказать никакого сопротивления”. Разумеется, пребывание в Дерпте стало особенно опасным, когда линия фронта приблизилась к городу, и послы могли даже слышать пушечную канонаду. В это время “царские послы находились в самом городе (в который они переехали, едва лишь узнали, что [122] враг находится поблизости, а сельские жители со всем своим имуществом сбежались под защиту города)”.

И на обратном пути русским трудно было сопроводить датчан к Пернову, посколько вдоль всей дороги Тарту — Пярну стояли шведские и польские войска. “Шведские отряды, — узнали послы, — находятся недалеко от нас, опустошают почти всю местность между Перновом и Дерптом и нападают то на сам город Фелин, то на крепости Армут [скорее всего — Эргеме], Каркис и Рюге и другие места, отвоеванные русскими. Мы узнали об этом по сильной пушечной канонаде, которую мы слышали целых 3 дня”. Записки сохранили драгоценные сведения о методах ведения войны. В то время когда шведы нападали на Дерпт, “русские... находились с вооруженными отрядами под крепостью Вендева (Вендева (Венден, лат. Цесис) — попытка захвата крепости русскими войсками была предпринята с 15 по 21 октября. С 15 по 20 они осаждали крепость, а 21 предприняли штурм. В сражении 21 октября шведы (под началом Брана Буйе) и поляки (во главе с Андреем Сапегой), неожиданно соединившись, совместными усилиями нанесли поражение русскому войску, первым воеводой которого был кн. И. Ю. Голицын (Псб. Т. III. С. 300—302; Карамзин Н. М. История государства Российского. СПб., 1892. Т. IX. Гл. V. С. 179—180; Новодворский В. Борьба за Ливонию между Москвою и Речью Посполитою (1570—1582). СПб., 1904. С. 85—87. С. 85—87; Kappeler. 1972. S. 138—139.), они утверждали, что им предписано для ее захвата отбросить вражеские отряды и отойти оттуда не раньше, чем они овладеют крепостью”, которая была потеряна ими в декабре 1577 г. (Рюссов / Псб. Т. III. С. 293—294.) Немудрено, что при таком полном отсутствии координации военных действий никакие жертвы, понесенные русским и другими народами царской России, не могли принести успеха начинанию Ивана Грозного. Видимо, уровень военного искусства и степень координации шведских и польских войск были гораздо выше. Соединившемуся под Венденом войску шведов и поляков удалось отбить атаку русских, а один из крупнейших политических деятелей того времени дьяк [123] Андрей Щелкалов вынужден был спасаться бегством. Разумеется, сведения датчан о военных действиях между шведами и русскими по своей полноте уступают рассказам ливонских хронистов, прежде всего Г. Рюссову. Однако датчане рисуют эти действия с “внутренне-российской стороны”. Чего стоят сообщения о нехватке транспорта и войска, в свете которых особое значение приобретают данные посольских книг (в частности, с Ногайской ордой, от послов которой 19 августа 1578 г. В. Щелкалов требовал присылки 1000 человек “для государевой службы в немецких землях” (Савва В. И. Указ. соч. С. 191.)) или хроники Рюссова — о поголовной конфискации лошадей и женщин в захваченных ливонских городах... (Рюссов / Псб. Т. III. С. 299.).

Итак, датские послы двигались то вблизи от театра военных действий, то по территориям, разоренным либо врагом, либо собственным государем, — по обнищавшей за два десятилетия войны Ливонии (они увидели крайнюю нужду жителей о. Эзеля — Сааремаа) или России, подвергшейся опричному разгрому в 1569 г. Уже “Пасквиль” 1571 г. отметил разрушительное воздействие царской политики: “Говорят, что его государство на сто лет не было в такой опасности, так как он сам приказал казнить многие тысячи людей собственного народа” (Pabst Е. Vier politische Gedichte, Livland in der zweiten Haelfte des 16. Jahrhunderts betreffend // Archiv fuer die Geschichte Liv-, Esth und Curlands. 1844. Bd. 3. S. 191.). Датские послы воочию могли убедиться в справедливости слов автора “Пасквиля” 1571 г., они не могли получить пристойного помещения в Пярну (Пернове), находившемся под русской властью, убедились, что все дома в Тарту (Дерпте, Юрьеве) разрушены, сожжены или опустошены хозяйничавшими там русско-татарскими войсками. Свидетельства жестокой расправы с осмелившимися противиться власти русского царя послы увидели в Оберполене. Послы, по словам Ульфельдта, на всем протяжении пути от Пскова до Твери не могли купить даже яйца — и все это спустя 9 лет [124] после карательной экспедиции Грозного и на 20-м году изнурительной Ливонской войны. Они ехали по пустыне, не оправившейся от опричной экспедиции Ивана IV на Новгород, которую столь красочно описал Генрих Штаден. Последствия этой экспедиции — полупустые или полностью обезлюдевшие деревни в окрестностях Пскова и Новгорода — лучше любых статистических выкладок свидетельствовали о безумной затее Грозного сокрушить оплот борьбы, как он полагал, против его неограниченной власти. Именно здесь Ульфельдт обнаружил впервые чудовищную нищету населения. Дело не только и не просто в последствиях опричного разгрома города. Дело и в его геополитическом положении. Крайняя северо-западная часть Российского царства первой оказывалась затронутой, и не просто затронутой, но страдающей стороной во всех его военных конфликтах с западными и северозападными соседями. История разорения города и Новгородского края повторилась и в начале XVII в. (Это ясно видно из документов Смутного и послесмутного времени. На новгородское население были возложены многочисленные натуральные повинности — транспортные, по содержанию скота, в том числе кошение сена для “немецких людей”. В Обонежской пятине ими и татарами производились, видимо, конфискации зерна (Birnbaum H. Novgorodiana Stockholmiensia. I. Zur Bedeutung und Geschichte der Novgoroder Akten des Stockholmer Reichsarchivs // Scando-Slavica. 1964. T. X. S. 167, 169). Тягло было так велико, что, судя по купчим грамотам, многие новгородцы и в особенности вдовы “для бедности”, “для голода” вынуждены были продавать свои городские дворы, многие, из-за того что дворы сгорели “в неметцкой розгром”, “в новгородцкое взятье”, оставались без крова над головой. Очевидно, что “платить нечем” (Nordlander I. Real Estate Transfer Deeds in Novgorod 1609-1616. Text and Commentary. Stockholm, P. 67-165)). Недостаток лошадей был такой, что приставам нелегко было раздобыть их даже с царской грамотой. Они силой выбивали лошадей у местного населения (В Ливонии, как и в самой России, обязанность предоставлять лошадей и подводы была возложена на местное население.), не разбирая, кто перед ними, светское или духовное лицо. Сцена в Едрове, где приставы избили [125] священника, сопротивлявшегося захвату у него лошадей, показывает не столько положение духовенства (а именно так она и трактуется в нашей литературе), сколько катастрофическое положение с лошадьми. Ведь нужно помнить, что Ливонская война пожирала не только людей, но истребляла и лошадей — основное средство передвижения и тягловую силу для артиллерии и воинского снаряжения.

Ульфельдт приводит все эти данные, но сам пытается дистанцироваться от мерзкой и тяжелой реальности. Он как бы проходит мимо тех обстоятельств и того положения, в котором находились разоренные многолетней войной страны — Ливония и Россия. В условиях 1578 г., естественно, трудно было надеяться на получение комфортабельных жилищ или привычных для датчан горячительных и негорячительных напитков, на отсутствие которых он неоднократно сетовал в своих записках, равно как и в официальном донесении о своей дипломатической миссии: “Между Новгородом и Слободой королевские послы и их слуги терпели большие лишения и недостаток необходимой провизии, в особенности напитков” (ДА. № 419. С. 113. Впрочем, неуважительное отношение к послам вполне соответствует стилю поведения Грозного. Еще большим оскорблениям подвергся посол Стефана Батория в начале того же года (Новодворский В. Б. Борьба за Ливонию. С. 66)).

Гнев посла вызывали приставы, которые то недодавали послам корм и питье, полагавшееся им по царскому распоряжению, то отбирали подводы или лошадей, возвращая их туда, откуда послы только что выехали. Не успокоившись даже за те несколько лет, что прошли между путешествием и созданием записок, Ульфельдт тщательно перечисляет все крупные и мелкие обиды, нанесенные его достоинству, а соответственно и королю Дании. При этом чувство досады заслоняет перед ним историческую реальность, и посол ничтоже сумняшеся обобщает и пишет о “природе русских”. Любопытная подробность. Путешественник, правда, русский и не из Новгорода, а из Петербурга в Москву, который спустя два [126] столетия повторил часть пути Ульфельдта, именно в Едрове, где посол оказался свидетелем безобразной сцены со священником, был пленен величием души и бескорыстием русских крестьян (О повреждении нравов в России князя М. Щербатова и путешествие А. Радищева. М., 1983. С. 209—222.). Но кому что дано испытать и испытывать... Кому что дано видеть...

Послы очень страдали от принудительного затворничества, на которое, как они полагали, их обрекали приставы. Им трудно было осознать тот факт, что они находятся в стране, которая вся — от начала до конца — представляла собою один вооруженный лагерь, где каждый иноземец рассматривался как потенциальный шпион или даже враг. Шпиономания и ксенофобия — характерные черты страны, где правит тиран, трясущийся за свою жизнь и здоровье, тиран, страдающий манией преследования.

* * *

Основной тон запискам Ульфельдта задали страдания послов на пути в Александровскую слободу и обратно. Поэтому так кратки и неполны его замечания о тех населенных пунктах, которые миновали датчане. Исключение составляют два города — Новгород и Псков, описанию которых посол уделил достаточно внимания. Это и понятно. Во-первых, его знакомство с этими городами было более основательным, чем с другими, во-вторых, сами города, расположенные на крайнем северо-западе тогдашней территории Российского царства, были крупнейшими из тех, что довелось увидеть Ульфельдту. Он рассказывает о церквях и оборонительных сооружениях Пскова, его торговых помещениях. Не стоит забывать, что на протяжении всего XVI в. Псков успешно занимал место Новгорода, испытавшего разгром и разграбление двукратно — великим князем всея Руси Иваном III в 1478 г. и его внуком царем и великим князем Иваном IV в 1570 г. Пскову удалось избежать немилости обоих монархов, его торговля [127] процветала благодаря этому и удачной для него конъюнктуре европейского рынка, предъявлявшего спрос не столько на пушнину, которую экспортировал как один из главных товаров Новгород, сколько на предметы сельскохозяйственного производства — лен и пеньку, которые поставлял Псков благодаря своим связям с центральными и западными районами России.

Однако в записках Ульфельдта можно найти также некоторые данные о внешнем виде других городов. Беглые замечания посла позволяет расшифровать латинская терминология, которой он пользовался при описании этих городов. Он употреблял слова urbs, oppidum, arx, civitas. Последнее из них он применял по отношению ко Пскову, хотя для характеристики его кремля и других крепостных стен прибегал к термину oppidum. Любопытно, что как civitas у него выступают и многочисленные города соседних государств — Дерпт (он же urbs), Самнов, Нойгард, Гольденов, Анклам, а из русских — еще Новгород. Впрочем, в рассказе о нем же посол использовал термин urbs и oppidum (второй из них в рассказе о завоевании города не названным им по имени Иваном III). В качестве “города” выступают и Тверь, Едрово, Коломна (?), Клин (?) — urbs, как, например, Дам, Аккермунде. Впрочем, и в Твери он отметил наличие замка — аrх, как и в Александровой слободе, Дмитрове и в Позене, где располагался замок герцога Магнуса. Крепостями и только крепостями — oppidum — Ульфельдт называет Торжок, Дмитров, Поланген, Оберполен (два последних населенных пункта одновременно и аrх).

Помимо дорожных впечатлений ценны замечания Ульфельдта и об опричной столице России — Александровой слободе. Она стала постоянным местом пребывания царя, как полагает В. И. Корецкий, после антиопричного выступления в Москве 28 июля 1568 г. (Корецкий В. И. К вопросу о неофициальном летописании времени опричнины // Летописи и хроники: Сборник статей. 1984. М., 1984. С. 101—108.). В феврале-марте 1569 г. этот факт [128] был, возможно, известен и за границей, поскольку посланнику в Великое княжество Литовское Федору Мясоедову на вопрос: “Чего для царь и великий князь живет в слободе?”, полагалось отвечать: “Государская воля, где хочет, тут живет, а то село (так!— В. А. А., А. Л. Х.) близко Москвы, и государь живет для своего прохладу, а государьство свое правит на Москве и в Слободе” (Сб. РИО. Т. 71. СПб., 1892. С. 591. См. подробнее: Корецкий В. И. Указ. соч. С. 98—99.). Именно здесь производился сыск по делу митрополита Филиппа, сюда были отправлены новгородцы, попавшие в опалу после похода на Великий Новгород Ивана IV. “А владыку новгородского и попов и дьяконов, которые не искупилися от правежу, и прочих досталных новгородцев, опалных людей, повеле отслати за приставы в Александрову слободу до своего царского приезду” (Новгородские летописи. СПб., 1879. С. 344—345.). Еще не побывав в Александровой слободе, Ульфельдт называл ее замком — аrх, но знакомство с этим населенным пунктом заставило его дважды прибегнуть к другому термину — civitas. Для мелких селений, как русских, так и северноевропейских, он находит одно слово — pago. Любопытно его сравнение Новой Русы со знаменитыми скандинавскими и северогерманскими “виками”, поселениями торгово-ремесленного характера на мысу морского побережья.

В описании царских и королевских резиденций Ульфельдт чаще всего употребляет термин curia, а палату и двор в Александровой слободе именует aula. Хотя обычаи царского двора со всеми особенностями дипломатического протокола описаны весьма бегло, по запискам Ульфельдта можно представить, что дипломатический протокол приема послов в Александровской слободе соблюдался столь же строго, что и в столице. Послов далеко от царского дворца встречали ряды пышно разодетых бояр и дворян (Числу и внешней форме встречавших придавалось в то время особое значение. В русских источниках оказался отмеченным тот факт, что посольство А. Ромодановского-Висковатого встречало слишком мало народу, только 15 человек. Среди них находилось одно официальное лицо — губернатор Копенгагена Франц Брокенхус, родственник посла 1562 г. в Москву. Однако дело не только в разнице церемониала, но и в том, что слишком рано приехали. Потом встречали послы, Якоб Брокенхус, Йене Ульфстанд, Франц Вильде и Захариас Веллинг (Граля. 1994. С. 263). На этот раз подобный прием объяснялся, возможно, тем, что король Фредерик II узнал о прибытии послов из послания от 16 сентября от канцлера Иоганна Фабра и направил инструкции о приеме послов только 24 сентября, т. е. с опозданием на 10 дней (КА-1. № 111—115. С. 206—208), а принял их 7 ноября, спустя почти 2 месяца после их приезда...), рынды стояли у царского [129] трона. Ульфельдт одним из немногих сообщает о том, что приставы требовали от послов списка подарков, преподнесение которых было обязательной частью дипломатического ритуала, причем подарки принимающей стороны должны были быть больше, нежели приезжих представителей иностранной державы (Юзефович А. Л. Указ. соч. С. 47—56. Вручение подарков сопровождалось словами “Царь жалует вас, бейте ему челом” (Щербачев. Два посольства. С. 140)). В 1562 г. русские послы, получившие каждый по золотой цепи с брильянтами и золотому кубку (и Ромодановский, и Висковатый, и Совин — последний предметы чуть скромнее), а их дворяне — золотые кубки, остались крайне недовольны. Висковатый заявлял, что королевский подарок “моих поминков и в полы не стоит” (Д-1. Л. 374 об.—375; Граля. 1994. С. 270.). Впрочем, Ромодановскому и Висковатому нечего было жаловаться. Большую часть подарков король вернул (Д-1.Л. 375 об.—376.), “взял из моих Онтоновых соболей два одинца, да сорок меньшой, а из моих Иванцевых поминков взял два соболя одинцы да два сободица с сорока лутчего, да саадак бухарской мелкое шитье, а в нем сорок стрел кречатьих да лук чеодайскии кроплен золотом да саблю булатну, оковану серебром да нож булатен, черен яшмовый да ножны серебрены да будин наведен весь золотом да кутаз боболев, окован серебром, да доулбаз чегадайский [130] велик (речь идет о разных предметах конской утвари. — В. А. А., А. Л. X.), наведен золотом весь” (Стат. список. С. 60.). Датские же послы, видимо, остались вполне довольны царскими дарами Ивана IV.

Ульфельдт, отправляясь в свое путешествие, видимо, не совсем отчетливо понимал, к какому государю он едет. В его записках, написанных уже с большим знанием дела, по отношению к Ивану IV альтернативно или почти альтернативно употребляются термины “князь”, “цезарь”, “император” (второй из них он прилагал и к крымскому хану). Вряд ли такое смешение терминов можно считать характерной особенностью самого Ульфельдта. Титул русских государей даже в конце XVI в. представлялся не совсем ясным европейским соседям России, несмотря на старательные объяснения этого предмета Сигизмундом Герберштейном. В своих записках Ульфельдт часто называл Ивана IV “великим князем московским”. Большего оскорбления никто не мог бы нанести царю. Ведь еще за 31 год до появления Ульфельдта в России и за 15 лет до общения его родственника Э. Харденберга с русскими послами Иван IV в 1547 г. был венчан первым в России царем. Из-за непризнания этого титула как со стороны литовского князя, так и польского короля, равно как и сомнений в этом со стороны собственных подданных, обнаружившихся во время так называемого мятежа 1553 г., очень обострились и международные и внутренние отношения. Иван IV еще в 1549 г. настаивал на войне с Великим княжеством Литовским и Короной Польской за свое “имя”, но не был поддержан собственными поданными. В дальнейшем отношение к войне за “государева имя” оказалось одной из причин безжалостных опричных расправ (Хорошкевич А. Л. Царский титул Ивана IV и боярский “мятеж” 1553 г. // Отечественная история. 1994. № 3. С. 23—42; Она же. Еще одна теория происхождения опричнины Ивана Грозного // Спорные вопросы отечественной истории X—XVIII вв.: Тезисы докладов и сообщений Первых чтений, посвященных памяти А. А. Зимина. Москва, 13—18 мая 1990 г. Вып. 2. М., 1990. С. 285—290.). И если при общении с царем Ульфельдт, [131] как и в своем сочинении, порой именовал Ивана IV только “великим князем московским”, его миссия и по этой причине, столь маловажной с современной точки зрения, была обречена на неудачу.

Зато перед читателем ясно предстает образ Грозного, болезненно следившего за соблюдением протокола приветствия, перечислением всех своих титулов, мечтавшего поразить послов великолепием своего одеяния, роскошью своих перстней, кинжала, скипетра и державы, и в то же время пытавшегося унизить послов небрежным отношением к самому акту заключения договора: ведь во все время чтения его текста он нарочито болтал с Богданом Бельским. Кстати, эта сцена как нельзя лучше свидетельствует о влиянии и роли царского фаворита, сумевшего сохранить расположение Грозного вплоть до смерти последнего.

Подбор фактов в дневнике, вольное или невольное нагнетание отрицательных переживаний и эмоций заставляют задуматься о том, какое психологическое воздействие оказала на датского дипломата неприглядная и жестокая [132] действительность России 1578 г. Голод и разорение, опустошенная собственным государем страна, неуважение приставов, длительное одиночество и невнимание к королевским послам даже со стороны облагодетельствованного ими русского посла в империю Жд. И. Квашнина, “нравственное унижение” (по словам Ю. Н. Щербачева) (Щербачев. Два посольства. С. 138.) — все это привело, вероятно, к некоторому психологическому срыву. Во всем дневнике сквозит страх— страх перед голодом, страх перед приставами, страх перед невозвращением на родину, а самое главное — страх перед царем. Именно поэтому послы легко и без боя сдавали одну позицию за другой. Они не осмеливались протестовать даже тогда, когда Бельский плюнул на них... Ульфельдту было что умалчивать и было чего стыдиться... Он, постигший бездну премудрости, владевший латынью, греческим, немецким, причислявший себя к “германцам”, оказался объектом насмешек не обученных почти ничему, включая и столовый этикет, “варваров”... Да еще за все мучения попал в немилость к собственному королю. Было за что поносить русских, а их невоспитанного царя постфактум лишать самой ценной части его многочисленных титулов.

Немаловажное значение для формирования общего антирусского настроя сочинения Я. Ульфельдта имели и его собственные, и его пастора религиозные убеждения. Он, как истинный протестант, осуждает православные церковные обряды. При этом, однако, обращает на себя внимание тот факт, что сведения о религии и церковной жизни русских в основном элементарны. Это стандартный набор сведений о постах, крещении, причащении, запрещении вдовым священникам служить в церквях (все это, и в особенности последнее, вызывало искреннее и нескрываемое, как и признается Ульфельдт (Ульфельдт не совсем точно понял и, соответственно, изложил ситуацию священников-вдовцов и холостых священников, на которых запрет проводить церковную службу не распространялся.), удивление иноземцев — от Герберштейна, [133] посетившего Русь в 1517 и 1526 годах, до Дженкинсона, познакомившегося с Россией в 1557—1558гг. (Дженкинсон А. Путешествие из Лондона в Москву в 1557—1558 гг. // Английские путешественники в Московском государстве в XVI в. / Пер. с англ. Ю. В. Готье. М., 1937. С. 79.). Правила православной церковной жизни воспринимались ими как лютеранами сквозь призму устоявшегося к третьей четверти XVI в. опыта лютеранской церкви, с самого начала существования, т. е. с 20-х годов XVI в. выступавшей против целибата — канонического безбрачия священников. Некоторые же детали церковно-светского быта — освящение орудий или освящение воды и солода при изготовлении пива — это непосредственные впечатления от времени его пребывания в Ливонии, Пскове и Новгороде.

Вся религиозная жизнь русских оценивается им с позиций лютеранской ортодоксии. Факты биографии Я. Ульфельдта и содержание его книги о путешествии в Россию позволяют говорить о том, что автор — убежденный протестант, который явно неравнодушен к религиозным вопросам. Впрочем, во вступительном абзаце своего сочинения Ульфельдт, как это и характерно для современника не только религиозных войн, но и эпохи Возрождения, ставит на одну доску Священное Писание и “светскую историю” — не названные им “исторические сочинения”. Именно в них почерпнул автор уверенность в том, что “нечестивых тиранов” ждет жестокая смерть в качестве “божеской кары” за их прегрешения. Не следует ли в этом читать намек на смерть Ивана Грозного и на то, что этот абзац принадлежит ко времени после 1584 г., т. е. добавлен после смерти царя?

Главный враг воинствующего протестанта — это “папизм” с присущим ему поклонением иконам. Отсюда его неприязнь к православной обрядности, к благоговейному отношению русских людей к иконам и мощам святых. Все обряды православной церкви кажутся Ульфельдту папистскими или суевериями, достойными презрения и порицания, будь то [134] праздник изнесения честных древ Животворящего Креста Господня 1 августа (по ст. ст.) или обряд освящения бочки и ингредиентов будущего пива.

Автор отметил особую роль монахов Псково-Печерского монастыря. По-видимому, связь псковских монастырей с великим князем и царем восходит еще ко временам Василия III, когда именно из стен другой псковской обители раздался голое Филофея, утверждавшего теорию Москвы — третьего Рима (Синицына Н. В. Третий Рим: Истоки и эволюция русской средневековой концепции (XV—XVI вв.). М., 1998. С. 336—347, 133—174.). Заинтересованность печерских монахов в упрочении русской власти легко объяснима в связи с географическим положением монастыря в непосредственной близости от Ливонии.

Я. Ульфельдт, подобно настоящему протестантскому проповеднику, пытался даже распространять свои религиозные воззрения в Новгороде, вступая в богословские споры с тамошними жителями.

Однако в оценке отношений государей и Бога православные и протестант не нашли общего языка. Если русские высоко ставили своего государя — и это отметил в свое время еще Сигизмунд Герберштейн — ив первой трети XVI в. называли великого князя “ключником и постельничим Божьим”, то современники Ульфельдта пошли еще дальше. Небесную иерархию они сопоставляли с земной. На одной — высшей — ступени лестницы оказался Господь Бог и государи, святые разместились вместе с канцлерами, сенаторами и секретарями. Молитвы православные собеседники Ульфельдта, в частности пристав Федор, сравнил с ходатайствами — челобитьями по своим делам. До такой степени прагматизма не доходили даже рационалистически мыслившие протестанты. И утверждения Федора вызвали решительный протест Ульфельдта. Все увиденные Я. Ульфельдтом особенности религиозной жизни русских послужили для него еще одним свидетельством их “варварства”. [135]

Зато блюстители православной и протестантской нравственности, не сговариваясь, нашли общий язык — в осуждении народной культуры. Во всех странах средневековья эта культура отличалась терпкой, граничащей с непристойностью шуткой и соответствующими телодвижениями. Не следует думать, что русские “гудошники” в этом отношении чем-либо отличались от своих французских или итальянских собратьев.

О существовании “маргинального” слоя городских жителей больше всего сведений сохранили иноземцы (Tonnies Fenne's Low German Manual of Spoken Russian. Pskov, 1607. V. I. Facsimile Copy. V. H. Transliteration and Translation / Ed. by L. L. Hamerich, R. Jakobson. Copenhagen, 1961, 1970. P. 42.). Ульфельдт старательно перечисляет русские ругательства, рассказывает он и об обычаях представительниц древнейшей профессии. Разумеется, то, что шокировало ревностного протестанта в 1578 г., в наш век “сексуальной революции” считается вполне естественным. Обитательницы средневекового дома любви заманивали к себе иностранцев непристойными телодвижениями, обнажая сокровенные части тела. Этих дам, собранных в одно из жилищ на окраине Новгорода невдалеке от того места, где жили датчане, послы смогли увидеть во время прогулки. Но не прельстились...

Таким образом, при чтении книги Я. Ульфельдта надо помнить следующее. Во-первых, это своего рода оправдательный документ, призванный дать политическую реабилитацию автору. Во-вторых, автором выступает ревностный протестант лютеранского толка, настроенный враждебно к православию. В-третьих, это дневник, который содержит впечатления датского дипломата, полученные им при знакомстве с чужеродной для него культурой. Нельзя сказать, чтобы автор был последователен в описании социально-экономических феноменов. Так, он по-разному характеризует населенные пункты городского типа. Понятие о городах, прежде всего русских, у него не вполне отчетливое. [136]

Тем не менее записки Ульфельдта представляют интерес не только для понимания реакции датского общества на Ливонскую войну и феномен Грозного, они важны и для восстановления картины экономического положения России и Ливонии времени окончания Ливонской войны (его характеристика разрухи Новгородской и Псковской земель вполне соответствует писцовым описаниям, а Ливонии — сообщениям тамошнего хрониста Г. Рюссова), социально-экономической политики на захваченных русскими войсками ливонских землях, демографической политики русского царя, продолжавшего старинную, с XV в., практику массовых переселений, — Ульфельдту довелось быть свидетелем массового вывоза ливонских жителей — эстов и немцев, — следы которых позднее терялись в необъятной Казанской земле (О результатах переселения в Казанскую землю см.: Писцовая книга Казанского уезда 1602—1603 годов. Казань, 1976; Brevern G. de. Relation von Odert Hastter's und Hinrich Priessman's Gesandschaft nach Moscau, wohin sie von Koenig Sigismund abgefertigt worden anno 1597 // Archiv fuer die Geschichte Liv-, Esth und Curlands / Hrsg von F. G. von Bunge. Dorpat, 1843. S. 163—165.). В середине XVI в. эта практика приобрела особый характер. Она была распространена на население покоренных Россией территорий. Русских же заманивали туда — на освобожденные от “коренных” жителей территории — более экономическими “пряниками”.

Записки Ульфельдта обнаруживают и теснейшие связи скандинавских стран с Россией. Посла поражала стоимость норвежской сельди (из Сконе), продававшейся в России дешевле, чем в Дании, несмотря на удаленность от места ее лова, он знал и о прибытии копенгагенского купца в Пернов.

Многоплановость сочинения Ульфельдта сделала его дневник серьезным источником по истории России, Ливонии, Польши и Дании. [137]

Особо следует остановиться на гравюрах, помещенных в изданиях 1608 и 1627 гг. Это общий вид крепости в Александровской слободе (№ 1) и три гравюры с интерьерами несохранившихся сооружений, где Иван Грозный принимал датских послов (№ 2), где состоялся пир (№ 3) и где царь крестным целованием утвердил договор (№ 4). Кроме того, одна гравюра изображала державу (№ 5). Прежде чем переходить к анализу самих изображений, хотелось бы обратить внимание на их подбор. Среди них отсутствуют изображения зданий, имевших судебно-административное назначение. Между тем в начале опричнины Иван IV “повеле бояром, чтобы... построили приказныя избы и судебные столы по чинам и розрядные, и губныя и всему чину приказному и караулным стрелцам и заплечным мастерам” (Корецкий В. И. К вопросу о неофициальном летописании времени опричнины. С. 110.). Отсутствие упоминания о них и в тексте записок, и в иллюстрациях к ним еще одно свидетельство того, что, вопреки мнению отдельных исследователей, опричнина действительно была упразднена в 1572 г. Но вернемся к иллюстрациям книги Ульфельдта.

Уже при беглом знакомстве с гравюрами убеждаешься, что это очень сложный для прочтения источник. Именно этим объясняется то, что за почти столетний период, в течение которого русскому читателю известны записки Ульфельдта и их иллюстрации, не появилось ни одного исследования, в котором гравюры стали бы предметом серьезного разбора. Но, несмотря на сдержанное отношение ученых к гравюрам, в течение нескольких десятилетий они помещались в монографиях, посвященных эпохе Ивана Грозного, школьных учебниках по истории и многочисленных краеведческих изданиях.

На титульном листе издания 1627 г. сообщается, что пять гравюр, помещенных в нем, выполнены Joh. Theodore de Bry. Последний легко идентифицируется с известным немецким гравером Иоганном Теодором де Бри (1561—1623) (Этот факт установил К. Расмуссен.). Его [138] отец, Теодор де Бри (1528—1598), был родом из Льежа. В 1570 г. он основал во Франкфурте-на-Майне книжное и граверное предприятие. Главным делом жизни Теодора де Бри и его сыновей Иоганна Теодора и Теодора Изроеля (1570— 1611) стало “Collectiones peregrinationum in India orientalem et occidentalem” (“Собрание путешествий в восточную и западную Индию”), содержащее многочисленные иллюстрации к сочинениям европейских путешественников (The Encyclopedia Britannica. Vol. 4. London; New York, 1929. P. 298.). Ни Теодор де Бри, ни его сыновья, насколько известно, участия в путешествиях не принимали. Все их гравюры, таким образом, выполнены на основе имевшегося в их распоряжении либо текстового материала, либо оригинальных рисунков. В этой связи встает вопрос: пользовался ли Иоганн Теодор де Бри при работе над гравюрами к сочинению Ульфельдта какими-либо другими источниками информации кроме текста издания 1608 г.?

По мнению К. Расмуссена, в основе иллюстраций лежит только текст самого описания путешествия, а потому они не могут рассматриваться в качестве самостоятельного источника (Расмуссен К. О книге Якоба Ульфельдта. С. 59. Ср.: Бочаров Г. Н., Выголов В. П. Александровская слобода. М., 1970. С. 22.). Если сравнивать данные текста с иллюстрациями, то это утверждение выглядит малоубедительным. Рисунки содержат такие подробности (например, внешний вид русских церквей, детали русского костюма придворных), которые никак не вытекают из описания Ульфельдта и которые можно было изобразить, только используя иные источники информации. Не будем забывать, что И. Т. де Бри, специализируясь на выполнении гравюр к сочинениям путешественников, не был случайным иллюстратором. В его распоряжении могли оказаться и другие сочинения о России, к началу XVII в. уже известные в Европе. Не исключено также, что сведения о некоторых отраженных им реалиях русской [139] жизни И. Т. де Бри мог почерпнуть из устных рассказов европейцев, ранее бывавших в России.

Следовательно, на наш взгляд, не следует совершенно отвергать источниковое значение иллюстраций, содержащихся в изданиях 1608 и 1627 гг.

В том же убеждают и результаты архитектурных и археологических исследований на территории Александровской слободы. Характеристика крепости, содержащаяся в книге датского посла, чрезвычайно кратка. Ульфельдт сообщает об обширной крепости, построенной из камня, окруженной стенами и рвами, имеющей три богатых храма. Если же обратиться к гравюре (№ 1), то увидим еще и звонницу, три гражданских здания, помосты между постройками и, может быть, лобное место в центре крепости, то есть сооружения, о которых в тексте нет ни слова. И в то же время на гравюре отсутствует изображение валов и рвов, о которых упоминается в книге. Уже из этого становится ясно, что рисунки сделаны человеком, побывавшим в крепости.

Считалось, что гражданские постройки, изображенные на гравюре, были дворцовыми зданиями. Они давно привлекали внимание исследователей. В 1968—1971 годах к востоку от Покровской церкви были обнаружены фундаменты дворцов Ивана Грозного, а к западу от Успенской — палат Василия III. Остатки этих гражданских сооружении найдены примерно в тех местах, где они показаны на гравюре. Более того, стало известно, что здания расположены были точно так, как они изображены на гравюре: палаты Василия III и центральный дворец вытянуты с запада на восток, а постройка к востоку от Покровской церкви — с севера на юг.

Здесь нельзя не сказать о значительной условности изображения, которая так смущает исследователей. Из записок мы узнаем, что в Слободе послам был отведен Особый двор вне крепости, который им запрещалось покидать. Датчане оказались в полной изоляции. В крепость послы ездили с эскортом русских дворян, а внутри крепости проходили сквозь [140] строй почетного караула. Трудно предположить, что в этих условиях они могли детально рассмотреть крепость снаружи и внутри, тем более сделать зарисовки в период пребывания в Слободе. Совершенно очевидно, что датчане не видели всей территории крепости, в частности ее восточной части, где находился так называемый “государев двор” с многочисленными каменными и деревянными постройками (жилыми и хозяйственными), садом и прудами.

Ульфельдт изображает из пяти ворот крепости только главные западные ворота, через которые послы проезжали в крепость. В свадебных разрядах они названы “Большими” (Назаров В. Д. Свадебные дела XVI в. // ВИ. 1976. № 10. С. 110— 115; Древняя российская вивлиофика. М., 1790. Т. XIII. С. 5—117. (разряды свадеб Ивана IV и Марфы Собакиной 1571 г., Магнуса и Старицкой княжны 1573 г., царя и Марии Нагой 1581 г.). Разряд свадьбы с Анной Васильчиковой 1574 г. в списке 1624 г. см.: Известия Русского генеалогического общества. СПб., 1900. Вып. 1. Ср.: Он же. Приложение // Зимин А. А. Опричнина. М., 2000. С. 413—431.). Внутри же крепости отмечены только основные каменные здания, фасады которых были обращены на главную площадь. Если обратиться к внешнему виду отдельных, дошедших до нашего времени построек, сравнить их с изображением на гравюре, можно увидеть значительное несоответствие. Так, например, Покровская церковь — шатровый храм — изображена с куполом. В связи с этим специалистами было высказано предположение о том, что домовый храм семьи Ивана Грозного первоначально был купольным, а шатер появился на рубеже 1570-х и 1580-х годов (Кавельмахер В. В. Памятники архитектуры древней Александровой слободы. Александров, 1995.).

Точно так же архитектором П. С. Полонским в процессе исследования и реставрации Распятской церкви и колокольни было доказано, что внутри этого сооружения времени Ивана Грозного находится восьмигранная башня — часть звонницы начала XVI в. Исходя из гравюры, Полонский [141] предположил, что эта первоначальная звонница состояла из двух башен, соединенных аркой, под которой висели колокола (Полонский П. С. Архитектурные памятники Александровской слободы (рукопись, Гос. ист.-худ. музей-заповедник Александрова слобода). Цит. по: Бочаров Г. Н., Выгонов В. П. Указ. соч. С. 23, 40.). Другое предположение было высказано В. В. Кавельмахером, считающим, что после перестройки в 1570-е годы ранней звонницы к основному объему церкви-колокольни с запада примыкала многопролетная звонница, на которой размещались самые крупные колокола. Думается, что именно это сооружение видел и попытался изобразить датчанин. Во всяком случае, только археологические исследования дадут точные сведения о постройке эпохи Ивана Грозного, а может быть, и о ранней звоннице начала XVI века. Следы примыкания сохранившейся звонницы к шатровой колокольне хорошо видны на западной стене. Можно также указать на результаты шурфовок 1981 г., когда к западу от колокольни в небольшом раскопе была обнаружена вымостка из лотковой черепицы XVI века, и на наблюдения за земляными работами, позволившими сделать вывод о существовании в этом месте остатков фундаментов.

Но есть на гравюре и такие детали, которые могли отметить очень наблюдательные очевидцы. Это, например, изображение над западным входом главного храма, напоминающее резной белокаменный киот над западным порталом Троицкого собора. Или необычные для того времени классические порталы, подобные тем, которые сохранились в Покровской церкви. То же можно сказать о гравюре с изображением тронного зала, на торцовой стене которого изображены два прямоугольных окна. Подобные окна сохранились в четверике Покровской церкви и в древнем восьмерике Распятской церкви-колокольни.

Таким образом, все вышеперечисленное опровергает выводы датского исследователя К. Расмуссена и является [142] доказательством того, что гравюры из книги датского посла Я. Ульфельдта при всей их условности являются достоверным изображением крепости Ивана Грозного и интерьеров несохранившихся построек XVI века, выполненных И. Т. де Бри по зарисовкам датчанина, побывавшего в Александровской слободе (Масловский А. А. Гравюры из книги датского посла Якоба Ульфельдта как исторический источник изучения истории Александровской слободы XVI в. // Из материалов научных конференций (1990—1993 гг.). Александров, 1993. С. 11—15; ср.: Кавельмахер В. В. Памятники древней Александровой слободы // Там же. С. 47—51; Он же. Памятники архитектуры древней Александровой слободы. Александров, 1995; Он же. Государев двор в Александровой слободе: Опыт реконструкции (см. наст, изд. С. 455-487)).