ИВАН ТИМОФЕЕВ

ВРЕМЕННИК ИВАНА ТИМОФЕЕВА

ДЬЯК ИВАН ТИМОФЕЕВ И ЕГО "ВРЕМЕННИК"

1

"Временник" дьяка Ивана Тимофеева дошел до нас в единственной рукописи. ¹ Запись на 277-м листе этой рукописи (на полях, внизу) сообщает, что "новгородский митрополит Исидор понуждает бывающая предложити писанию дьяка Ивана Тимофеева". Это и дает исследователям основание предполагать, что автором этого сочинения является дьяк Иван Тимофеев.

Дьяки были видными политическими деятелями, крупными чиновниками древней Руси. Являясь непосредственными помощниками бояр, они вместе с ними "ведали" приказы, вели как внутренние дела государства, так и внешние его сношения с иностранными державами, и имели большое влияние на государственные дела. Об Иване Тимофееве из документов конца XVI в. известно, что он служил дьяком в одном из московских приказов, ведавших внутренние дела государства.

Большинство приказных дьяков XVI в. были из детей боярских. ² Некоторые важнейшие дьяческие фамилии [352] происходили из второстепенных бояр удельных княжеств. Соперничать с коренными боярами думцами дьяки не могли ввиду своей неродовитости, но они стояли очень близко к правящим кругам и благодаря характеру своих занятий вращались в среде родовитого боярства и представителей княжеских фамилий. Это в известной мере определяло их политические взгляды и симпатии.

Дьяки обладали сравнительно высоким уровнем образования. Оно основывалось, как и у прочих книжных людей древней Руси, на чтении книг религиозно-дидактического содержания, а в области светской литературы — на широком знакомстве с летописями, хронографами, историческими повестями. Вся эта литература в значительной степени формировала как религиозно-философские и политические взгляды читателя, так и его художественный вкус, воспитывая его в определенной, выработанной к XV—XVI вв. традиции.

Из сочинения Тимофеева видно, что он был человеком по своему времени образованным и начитанным. Ему хорошо известны летописи, хронографы и другие исторические произведения XVI в., среди которых особенно следует выделить "Русский хронограф" и "Степенную книгу царского родословия". Последняя послужила в некотором отношении образцом и источником для его труда. Хорошо знаком Тимофеев и с произведениями исторической "беллетристики" своего времени: он упоминает в своем "Временнике" Александра Македонского, "Тройское взятие", покорение Иерусалима императором Титом. В его труде не раз встречаются греческие и латинские слова. ³ Наконец, если, как считает С. Ф. Платонов, он и "уступает Авраамию Палицыну в степени богословского образования", все же ему достаточно известны житийная литература ⁴ и книги так называемого [353] "священного писания", которые он часто и охотно, хотя и не совсем точно, цитирует, видимо приводя тексты по памяти.

Современники знали и ценили начитанность дьяка Ивана и его литературные труды. Дьяк Записного приказа Тимофей Кудрявцев, которому в 60-х годах XVII в. царем Алексеем Михайловичем было поручено составить продолжение Степенной книги, пишет:

"Гость Матвей Васильев сказывал мне про дьяка Ивана Тимофеева,— был де он книгочтец и временных книг писец, а жаловал де его за то боярин князь Иван Михайлович Воротынский, и потому Ивановых книг или списка с тех книг у стольника у князя Ивана Алексеевича Воротынского чаят. Да купчина Герасим Дьяков про летописные книги того же дьяка Ивана Тимофеева сказывал мне: чаят де те Ивановы летописные книги остались после боярина князя Алексея Михайловича Львова, в дому ево". ⁵

Когда и как начал служить Иван Тимофеев — неизвестно, В 1598 г. он уже как дьяк подписался на избирательной грамоте царя Бориса Годунова, а затем оставался в Москве до 1607 г., выполняя различные поручения. Так, в "Книге десятен" Епифани, составленной в 1605 г. во время правления первого самозванца, значится: "Лета 7114 по государеву цареву великого князя Дмитрия Ивановича всеа Русии наказу боярин князь Василий Кардануковичь Черкаской да князь Ондрей Васильевич Хилков да дьяк Иван Тимофеев верстали на Туле Государевым царевым и великого князя Дмитрия Ивановича всеа Русии жалованьем, поместными оклады и деньгами Епифанцев детей боярских и новиков служилых и неслужилых"... ⁶ Эта книга, где Тимофеев [354] должен был расписаться как дьяк, донесла до нас его личную подпись — автограф. ⁷

В 1607 г. царем Василием Шуйским Тимофеев был отправлен в Новгород. Здесь он нес службу до начала 1610 г.; когда пришло время вернуться в Москву, он не мог этого сделать, как он сам говорит, — по недостатку средств, и остался в Новгороде до взятия его шведами. Вместе с новгородцами он переживал в Новгороде период шведской оккупации и имел в это время какое-то отношение к новгородскому митрополиту Исидору, который, зная его начитанность и склонность к литературному труду, и предложил ему в 1616 г. рассказать потомству о происшедших в Новгороде событиях. В это время Тимофеев был уже немолодым человеком. В заключительных строках своего труда, используя евангельскую притчу о виноградарях, он пишет о том, что не только не сподобился с "первого часа" работать в саду своего "господина", но лишился даже того, что получили работавшие с 11-го, потому что пропустил время, удобное для работы, состарившись и проведя в безделии средний период жизни. ⁸

После освобождения Новгорода он опять находился на государевой службе в Астрахани, Ярославле и Нижнем Новгороде и только в 1628 г. возвратился в Москву. Тимофеев упоминается как дьяк еще в 1629 г., но затем его имя в документах не встречается, и в Боярскую книгу 1635 — 1636 гг. он не внесен. Это дает основание заключить, что он умер вскоре после 1629. г. ⁹

Таковы внешние факты биографии Тимофеева, частью взятые из его сочинения, частью из документов эпохи. Они мало дают нам для характеристики его как человека и писателя. За нею мы должны обратиться к его труду, где личность [355] и взгляды дьяка Ивана отпечатлелись достаточно ярко и выразительно.

Изучение "Временника" прежде всего дает нам возможность представить себе сам процесс его создания. Хронологические даты и косвенные указания в тексте убеждают нас, что некоторые отрывки "Временника" были написаны Тимофеевым еще до его отъезда в Новгород, ¹⁰ а основная часть работы над памятником падает на 1610—1617 гг. После взятия Новгорода шведами, видя разорение древнего и славного города, Тимофеев, по его собственным словам, ходил "яко изступив умом, изгубление таковое граду мысля". Тогда у него и явилось желание описать не только бедствия Новгорода, но и всей земли, и уяснить и себе и читателю смысл совершающегося. Он борется с этим желанием, как бы спорит с мыслью о работе, говорит о своем невежестве, о неудобстве писать, находясь в плену, в руках врагов, напоминает о "зазирании" единоверных, перед которыми он представит "ума мелину" и подаст повод к осуждению и насмешкам. Но все эти доводы оказываются бессильными. Мысль о необходимости описать пережитое не оставляет его: она "отрицанию моему не внимаша", — говорит Тимофеев, "но елико аз сию отревах, елико она безстудствуя ми належа". ¹¹

Эти размышления автора, необычные в древнерусской литературе, убеждают нас, что не внешнее задание,— оно пришло позже, — а внутренняя неотложная потребность продумать, уяснить для себя и других события, потрясавшие родную землю, заставили Тимофеева взяться за перо в тяжелых условиях плена. Эта внутренняя психологическая причина, которая лежит в основе создания "Временника", наложила заметный отпечаток на все произведение. [356]

Работать в условиях плена было нелегко. Тимофеев рассказывает, что писал урывками, пряча написанное от врагов и своих; как "вол затворен и утаився всех, от затвора изшед, пажить малу обрет, во гладе срывает, не избирая, траву, токмо еже бы ему утробу наполнити", — Тимофеев набрасывает свои очерки, не имея сначала возможности даже собрать их воедино. Он чувствует этот недостаток своего труда и сравнивает плод своего писательства, порожденный, по его убеждению, "скудоумием", с только скроенным, но не сшитым или распавшимся от ветхости платьем.

Работе мешали и отсутствие бумаги, и физические лишения, которые переживал автор в плену. Опасаясь преследований, он прибегает к иносказаниям, скрывает свой труд, часто перенося его из одного места в другое из страха и перед врагами, которые "ловят и убивают, яко лев во ограде", и перед новгородскими богачами, державшими руку врагов. В 1616 г. после разговора с митрополитом Исидором, который, видимо, знал о его трудах, Тимофеев начинает объединять написанное ранее и редактировать свой труд. Он перерабатывает некоторые характеристики, вставляет новые части, но хотя и признает законность хронологического изложения, все же не изменяет в главной части своего труда расположения отдельных очерков, оставив их так, как они были написаны ранее. Эта работа падает на 1616—1617 гг. Но и после Тимофеев продолжает трудиться над своим произведением: как легко убедиться на основании текста "Временника", некоторые известия записаны автором уже после 1617 г. — года освобождения Новгорода от шведов. ¹² Кроме того, в одном из отрывков, заключающих повествование о "смутах", Тимофеев говорит о себе, что после новгородского плена он был на царской службе в других городах. Это показывает, что еще в течение 1627—1628 г., [357] когда Тимофеев вернулся в Москву, он продолжал работать над „Временником".

Сам Тимофеев нигде в своем труде не упоминает своего имени, хотя, как мы видели, и рассказывает о себе. Он предупреждает, что напишет так, как сможет его "пустой ум и медленноглагольныи язык со усты изрещи, разве стень тех, неже самые беды споведати". В этом самоумалении нельзя видеть только дань очень распространенной в древней Руси традиции: Тимофеев не мог не сознавать всей трудности и ответственности стоящей перед ним задачи, тем более, что ему приходилось описывать события, причины которых было раскрыть нелегко, а именно эту цель он и ставит перед собой как писатель. Но, сознавая всю важность поручения, его политический смысл, Тимофеев не считает возможным от него отказаться.

II

В дошедшей до нас рукописи "Временник" Тимофеева состоит из "вступления", пяти глав и завершающей части, которую, вслед за редактором, ее озаглавившим, принято называть "Летописцем вкратце".

Как показывают содержание так называемого "вступления" и палеографические данные рукописи, ¹³ эти первые восемь листов попали в начало "Временника" случайно. Они должны стоять значительно ниже, — среди материалов пятой главы или отрывков, вошедших в "Летописец вкратце".

Из обширного материала, собранного Тимофеевым, ему удалось более или менее отделать и привести в порядок только то, что вошло в первые четыре главы; они являются самостоятельным, вполне законченным композиционно и идейно произведением, составляя как бы 1-ю часть "Временника". 2-я его часть, рассказывающая о событиях царствования [358] Василия Шуйского, явно не доработана. Что же касается так называемого "Летописца вкратце", то эта часть, по-видимому, была составлена уже после смерти автора из всех тех набросков и черновиков, которые после него остались: здесь — и часть вступления, не вошедшая в основной текст, и наброски характеристик действующих лиц, и размышления о причинах "смуты", близкие по характеру к ранее стоящим отрывкам, и две притчи, которые должны были бы по смыслу находиться выше, и нечто вроде заключения, которое и завершает книгу.

Таким образом, хотя название труда Тимофеева ("Временник") и уводит нас к летописи (ср. "Се повести временных лет"... — "Софийский временник") или хронографу, но оно не соответствует даже первой законченной части произведения. Это не повествование, построенное по годам, в хронологическом порядке, а ряд самостоятельных очерков на исторические темы и размышлений над событиями родной истории. Первые четыре главы "Временника" приурочены к именам лиц, царствовавших в России в конце XVI и начале XVII вв. В каждой из них есть ряд дополнительных очерков, связанных с общим содержанием главы и в то же время совершенно самостоятельных.

Первая глава рассказывает о правлении Ивана Грозного и о судьбе его потомства: гибели первенца, царевича Димитрия, утонувшего по недосмотру кормилицы, и трагической смерти наследника престола Ивана Ивановича; этими событиями, по мысли Тимофеева, было подготовлено прекращение рода московских самодержцев, потомков Ивана Калиты. С целью поднять в глазах читателя образ старшего сына Грозного, Тимофеев вводит в главу рассказ о его необычном рождении и "исцелении" в детстве от воды с вериг святого Никиты. Это единственный рассказ о "чуде", который мы находим в произведении Тимофеева. ¹⁴ [359]

Вторая глава, посвященная царствованию Федора Ивановича, выясняет причины появления на престоле Московского государства случайных лиц — Бориса Годунова и первого самозванца; здесь Тимофеев уделяет немало места рассказу о смерти последнего сына Грозного — царевича Димитрия Угличского, в его изображении убитого по повелению Бориса Годунова, и о сопутствовавших ей событиях. Ограниченный своей классовой точкой зрения, дьяк Иван в смерти царевича Димитрия и в прекращении династии видит одну из основных причин тех волнений, которые потом пришлось пережить Русской земле. Центральным действующим лицом второй главы является Борис Годунов, так как Тимофеев стремится показать, что уже в царствование Федора Годунов прокладывал себе путь к престолу.

Глава третья посвящена характеристике Бориса Годунова — монарха и человека; она рассказывает о его вступлении на престол и попытках закрепить этот престол за своим родом.

Наконец, глава четвертая рассказывает о царствовании первого самозванца, или, как его называет Тимофеев, — "расстриги". Она заканчивается ярким описанием состояния страны в эпоху "смуты" и резким обличением "пороков" господствующего класса, за которые, по мнению Тимофеева, и наказана тяжелыми испытаниями Русская земля.

О Русской земле Тимофеев всегда говорит с особенным чувством, гордится ее величием, горько оплакивает ее разорение. Русский народ в его изложении — избранный народ, — пользующийся особым покровительством высших сил. ¹⁵

Судьбы страны он связывает, в первую очередь, с вопросом престолонаследия, пытаясь найти ключ к пониманию событий родной истории не в народном движении, а в характерах и поведении лиц, занимавших в его время московский престол. [360]

Стремясь при этом выделить то, что ему кажется особо важным, Тимофеев не считается с хронологической последовательностью при расположении материала внутри каждой главы. Так, в главе первой он сперва говорит о важнейшей реформе, проведенной Грозным, — о создании им опричнины, потом о поразившей современников карательной экспедиции царя в Новгород и только после этого обращается к рассказу о его жене и детях. В главе второй Тимофеев отбирает только те события царствования Федора Ивановича, на которых можно показать, какими путями Борис Годунов шел к престолу; в главе третьей он переходит от рассказа о царствовании Бориса Годунова к более ранним, а потом к более поздним событиям. Так, сказав о царице Ирине, постригшейся в монахини после смерти царя Федора, он вспоминает заговор бояр, собиравшихся во время царствования Федора Ивановича развести его с Ириной, женить на другой жене и тем отстранить Бориса Годунова от правления государством. Тимофеев рассказывает о том, как дочери бояр-заговорщиков были насильно пострижены Борисом, и попутно говорит о горькой судьбе, постигшей впоследствии его дочь Ксению, жену и сына.

Без ясного плана расположен материал в главе пятой "Временника", посвященной царю Василию Шуйскому и значительно менее доработанной, чем первые четыре. Она не имеет ни цельности, ни законченности в композиции. О самом царе Василии Тимофеев говорит только в начале трех посвященных ему очерков. В первом очерке, дав очень нелестную характеристику нового царя, Тимофеев говорит о роли в событиях окольничего Михаила Татищева и о его судьбе; во втором — рассуждает о том, имели ли право русские люди самовольно сводить с престола царя Василия; в третьем — рассказывает о своем отъезде в Новгород и о начале литературной работы. За этим следует несколько отрывков, написанных уже позже, после освобождения Новгорода [361] от шведов; в них Тимофеев вспоминает тяжелые условия жизни в оккупированном городе. ¹⁶ В следующем далее отрывке — "О таборах" автор дает картину осады Москвы Тушинским вором.

Среди помещенных ниже трех главок о князе Михаиле Скопине-Шуйском вставлены две самостоятельные статьи — "О хождении со кресты", где автор сетует на то, что во времена "смуты" нарушены были все обряды и обычаи и перестали совершаться с прежним "благолепием" церковные праздники, и "О воровском бежании с Хутыни", где рассказывается об освобождении от врагов монастыря Варлаама Хутынского. Заканчивается глава краткой статьей о патриархе Гермогене.

Отрывки, посвященные М. В. Скопину-Шуйскому, не дают связного рассказа о нем, а лишь дополняют повествование о событиях царствования В. Шуйского. Только второй целиком посвящен Скопину и является панегириком по его адресу. Образ Скопина здесь как бы противопоставлен образу царя Василия, который из зависти погубил племянника, более достойного, чем он сам, по мнению Тимофеева, занять царский престол.

Последняя, заключительная, часть "Временника" открывается заглавием: "Летописец вкратце тех же предипомянутых царств и о Великом Новеграде, иже бысть во дни коегождо царства их".

В обширном отступлении в начале "Летописца" автор говорит о своей неподготовленности к литературному труду и о разговоре с митрополитом Исидором, как о причине, понудившей его писать. Попутно он размышляет о трудности описать страдания Москвы и Новгорода. Далее, после заголовка — "Зачало", на нескольких листах помещен как бы краткий конспект того, что было рассказано в первых пяти главах памятника; это и заставило редактора рукописи [362] назвать всю последнюю часть "Временника" "Летописец вкратце". После этого „конспекта" следует, на первый взгляд малопонятная, глава "О крестном целовании королевичу Владиславу", но заглавие этой главы не соответствует ее содержанию. Как доказывает П. Васенко, ¹⁷ в ней говорится о новгородских событиях. На это, по его мнению, указывает изложение, построенное в первом лице, наименование "еллины", относящееся к шведам, а не к полякам, и то, что рассказ писался еще во время пленения города, т. е. в 1616 г. Васенко предполагает, что здесь речь идет о грамоте к шведам, которую поручили в 1611 г. написать Тимофееву митрополит Исидор ("беловиден верх" — ср: ниже "снеговиден верх", по отношению к тому же митрополиту Исидору) и воевода князь Куракин. На то, что это поручение было дано именно ему, Тимофееву, указывает сообщение, что грамоту писал дьяк ("самописчий"), "ему же имя благодати", т. е. Иван. Грамота эта не была принята двумя властолюбцами-новгородцами (видимо, М. Татищевым и Е. Телепневым, управлявшими городом), которые взамен ее составили свою и этим отдали город в полную власть врагам; поэтому положение Тимофеева в Новгороде во время оккупации было так трудно: он был под подозрением, ему не доверяли.

Эти предположения Васенко вполне основательны, ¹⁸ и надо думать, что заглавие, которым открывается этот отрывок, или попало сюда случайно, или поставлено умышленно, чтобы замаскировать его подлинное содержание. Сам отрывок — лишь черновой набросок, так как в нем дважды говорится об одном и том же. Тимофеев еще раз возвращается к тем же событиям в отдельном маленьком абзаце, на л. 287 об. Видимо этот факт он считал очень важным и настойчиво искал лучшей формы для рассказа о нем. [363]

Следом за указанной главой мы читаем две притчи "О вдовстве Московского государства", переходящие в заключение, где автор говорит о Михаиле Романове, о его отце — патриархе Филарете Никитиче, о его матери, подводит итог сказанному и частью повторяет все высказанные ранее мысли о причинах "смуты" и о требованиях, предъявляемых им к писателю-историку.

Таким образом, Тимофеев нигде в своем произведении не стремится к последовательности повествования, — наоборот, от современных событий он переходит к прошлому, от прошлого к современности, нередко разрывает рассказ о событии, возвращается к нему несколько раз и в разной связи (см., например, рассказ о смерти царевича Димитрия). Помимо этого, он вставляет в свое повествование лирические отступления, молитвы, собственные рассуждения и размышления, полемизирует с читателями и приводит притчи, которые поясняют рассказанное.

Лирическим отступлением автора является "Плач", вставленный в главу третью, посвященную Борису Годунову, и рисующий положение Новгорода во время господства шведов. Этот "Плач" отрывает конец повествования о Борисе от его начала. Как и рассказ о разорении Новгорода Грозным в первой главе, он написан Тимофеевым в первом лице — от лица захваченного врагами города. К этому приему писатель прибегает всякий раз, когда касается событий, связанных с Новгородом или происходивших там. К Новгороду мы наблюдаем у Тимофеева в продолжение всей его работы особое отношение. Говоря о нем, он всюду называет его "святым и великим" городом, сравнивает его с древним Римом и едва ли не противопоставляет Москве. Это заставляет задуматься, не был ли Новгород его родным городом? ¹⁹ Не этим ли объясняется и тот литературный прием, [364] которым он пользуется, когда говорит о Новгороде в первом лице?

Отступления, размышления, рассуждения и полемика с читателями, которыми Тимофеев постоянно прерывает свое изложение, широко раскрывают мировоззрение автора и помогают читателю понять идейный смысл произведения и ту оценку, которую автор дает здесь историческим лицам и событиям. ²⁰ Той же цели служат и притчи.

Притчи представляют собой рассказы, органически вливающиеся, а иногда механически вставленные в повествование. Механически присоединена в конце первой части "Временника", после рассказа о царствовании Расстриги и обличения "грехов" русского общества, притча "О Цареве сыне римском, иже пострижеся и паки разстригся и женитися восхоте". Заимствованная из книжных источников, она своими образами и своей чисто средневековой фантастикой напоминает рассказы "Римских деяний" и "Великого зерцала". Особняком стоит и первая притча — "О вдовстве Московского [365] государства", тем более интересная по своему содержанию, что автором ее является, по-видимому, сам дьяк Тимофеев.

Еще писатель XVI в. Максим Грек в одном из своих произведений изображал Русское государство в виде "жены, сидящей при дороге", одетой в траурные одежды и страдающей от обступивших ее со всех сторон врагов. Тот же образ использует и Тимофеев в своих притчах о вдовстве Московского государства. Оно представляется ему несчастной женщиной-вдовой, потерявшей мужа, которая оказалась во власти непослушных "злорабов". Но картина, нарисованная Тимофеевым, хотя и заключает в себе тот же символ, сама по себе значительно реальнее. Читатель видит перед собой типичный для Руси XVI в. богатый боярский или купеческий дом, так хорошо и обстоятельно показанный в "Домострое" Сильвестра.

Беспорядок в доме, нарисованный Тимофеевым, иллюстрирует его представление о состоянии русского государства и русского общества в описываемую им эпоху. Именно здесь, в притче, единственный раз упоминает Тимофеев и об основной социальной причине "смуты" — о стремлении „рабов" освободиться от своего подневольного положения. Прочие притчи, введенные Тимофеевым в рассказ, менее разработаны и менее интересны по содержанию. ²¹

III

И. И. Полосин, анализируя структуру "Временника" Тимофеева и указывая на сложность его состава и мозаичность изложения, приходит к выводу, что памятник состоит [366] из "64 литературно-самостоятельных произведений". ²² На основании хронологических дат и косвенных указаний текста И. И. Полосин более или менее точно устанавливает время написания каждого отрывка и доказывает, что они писались в разное время, а затем были подобраны автором по тематическому признаку. "Иной раз автор втискивал листочек в контекст, не слишком педантически заботясь о связи, свободно переходя от темы к теме, от мысли к мысли". ²³

Нельзя сомневаться в том, что очерки, вошедшие в состав "Временника", написаны в разное время. Но знакомство с произведением в целом, с его содержанием и построением не дает нам права утверждать, что "Временник" составлялся как бы механически, из совершенно разрозненных отрывков и отдельных произведений. Отрывки, из которых состоит труд Тимофеева,— особенно его первая часть, имеют между собою более глубокую связь, чем просто тематическую близость, а именно — связь идейную. Пусть в действительности связь между событиями была не та, какую пытается установить наш автор, пусть он рисует эти события со своей узкоклассовой точки зрения, — нельзя сомневаться в том, что самой расстановкой материала его произведение сознательно и стройно проводит определенную идею.

Идейные установки "Временника" — оценка его автором исторических событий, понимание им отдельных фактов и их взаимосвязи — были обусловлены общественным положением Тимофеева, его классовыми симпатиями и антипатиями, и, наконец, теми теоретическими взглядами, которые были широко распространены среди господствующих классов русского общества конца XVI и начала XVII вв. Поэтому мы находим в его труде ряд знаменательных противоречий. Эти противоречия объясняются далеко не только тем, что "Временник" [367] писался в течение нескольких лет, а позднее вновь обрабатывался автором, и в полном своем составе не представляет законченного целого; причина этих противоречий лежит значительно глубже. Тимофеев — яркий представитель своего бурного и противоречивого времени. Его мировоззрение, его политические взгляды отражают то брожение, которое характеризует время конца XVI и начала XVII вв.

Со второй половины XVI в. укрепление централизованного многонационального государства происходило в обстановке ожесточенной классовой и внутриклассовой борьбы. Резкое усиление крепостнической эксплуатации крестьянства, юридическое оформление крепостного права в общегосударственном масштабе создало почву для наиболее значительной из всех крестьянских войн XVII в. — восстания Болотникова. Длительный и острый кризис внутри господствующего класса крепостников-феодалов ослабил основы его власти и облегчил развертывание классовой борьбы угнетенных классов — крестьянства и городских низов. ²⁴ Разобраться в этом сложном клубке противоречивых явлений и устремлений И. Тимофеев не смог: в значительной степени разделяя взгляды и убеждения господствующего класса, он многое оценивал именно с его точки зрения. Как сторонник сильной власти единодержавного правителя, он целиком разделял ту политическую теорию, которая была создана всем ходом истории и получила своеобразное выражение у ряда писателей XVI в. Наиболее яркое и полное оформление эта теория приобрела в сочинениях Ивана Грозного. Но оценки отдельных фактов и явлений в рассказе Тимофеева оказывались иногда в противоречии с его политической теорией. Согласно этой теории, царь — глава государства, получает свою власть от бога и является хранителем на земле "божественных" [368] законов добра и справедливости. Именно поэтому подданные не могут судить его, как наместника божия на земле, а должны лишь "чтить" его священную особу. В XV—XVI вв. к представлениям о верховной власти как носительнице идеи "высшей божественной справедливости" присоединяются и новые понятия: появляется идея о неограниченности власти правителя, о полной его самостоятельности в делах правления и идея "наследственности власти", власти "по старине"; именно такая власть начинает считаться властью, "ниспосланной богом".

Начитанный в политической и исторической литературе своего времени, Тимофеев усвоил эти взгляды и, на основании их, создал себе представление о некоем "идеальном" государственном устройстве, к которому, по его мнению, была близка Русь до того времени, как ее правители начали "превращать" старые порядки. Этот политический "идеал" рисуется ему в следующих формах: во главе государства стоит царь — наместник бога на земле, он не имеет на земле никого выше себя и достоинством власти приравнивается к богу. ²⁵ Его в страхе и молчании почитает вся "тварь"; даже высшее духовенство, начиная с самого патриарха, не смеет ослушаться его повелений. При "истинных царях" — Иване III, Василии III и Иване IV, идеальных носителях самодержавной царской власти, подданные были "безответны, как безгласные рабы, со всяческим тщанием кротко носили иго рабства, повинуясь им с таким страхом, что из-за страха оказывали им честь, едва не равную с богом". Так пишет Тимофеев, замалчивая ожесточенную борьбу феодальной знати с самодержавием.

Царь поставлен богом "во утверждение и управление" людей, он — пастырь вверенного ему народа. ²⁶ Святыня престола не нарушается даже в том случае, если царь в чем-либо согрешит, она делает его личность неприкосновенной [369] для прочих смертных. ²⁷ Тимофеев совсем не сочувствует Шуйскому и дает очень резкую, глубоко отрицательную его характеристику как человека и царя, но в то же время он упрекает своих современников за то, что, свергнув с престола царя Василия, они оскорбили "святыню": "аще... он и погрешительну жизнь убо, царствуя, проходил, венцу же честному что есть с ним?.. Чего ради со онем и непорочное обругаша и с повинным неповинное сочеташа бесчестие?" ²⁸

Царь настолько высоко стоит над прочими людьми, что даже обычные человеческие его чувства не могут сравниться с чувствами прочих людей: так, горе царицы Марии Нагой — матери убитого царевича Димитрия Угличского — несравнимо с горем обыкновенного человека, как пучина моря — с каплей дождя. ²⁹ Судить царя может только бог, люди же не должны ни на словах, ни в писаниях "износити неподобная" о лицах, стоящих у власти, и раскрывать "стыд их венца".

От царя неотделимо его царство, как душа неотделима от тела. ³⁰ Царь — господин и глава царства, как хозяин — дома. Потеря царя — великое несчастье; царство, потерявшее главу, уподобляется Тимофеевым вдове, потерявшей мужа (см. притчи о вдовстве Московского государства в конце "Временника", лл. 288 об. и 295 об.). По мысли Тимофеева, царская власть — единственный оплот порядка в государстве, и если бог лишает государство правителя, — это великое наказание. Вот почему Тимофеев так радуется воцарению Романова, расточая ему и его родителям неумеренные похвалы. Избрание на царство Михаила Романова было в глазах Тимофеева залогом того, что бог "простил" Русскую землю, что пора "беспорядков" проходит, и государство вступает в нормальное течение жизни. [370]

Политические события конца XVI и начала XVII в. значительно поколебали сложившиеся понятия Тимофеева. Цари вступают на престол не по праву наследования, а в результате избрания, как Борис Годунов. "Хотение" народа начинает учитываться даже и в случаях преемственности власти по наследству. Оправдывая убийство первого самозванца, который выдавал себя за сына Грозного, послы Шуйского говорят в Польше: "Хотя бы был и прямой прирожденный государь царевич Димитрий, но если его на государстве не похотели (разрядка моя, — О. Д.), то ему силою нельзя быти на государстве". Шуйский пытается основать свою власть на "избрании народа" и в то же время ссылается на свое родство с великокняжеским родом. В практику входят ограничительные записи, таким образом пересматривается и вопрос о неограниченности царской власти. Теряет свое значение и идея "божественности" власти царя и неприкосновенности его особы. Правителей силой сводят с трона, удаляют из дворца, царя Василия Шуйского отсылают к иноземцам-врагам на явное поругание, Федора Годунова и Лжедимитрия I убивают.

Новые отношения, новые понятия, выдвинутые самой жизнью, находят отражение и в политических взглядах Тимофеева. Исходя из практики жизни, он делит царей на "истинных" и "не истинных". Царь истинный, получивший власть от бога, — это царь, наследующий престол от своих предков и венчанный на царство, согласно древнему обычаю. Если для замещения престола приходится прибегать к избранию Царя, то законной и "божественной" его власть будет только в том случае, если в его избрании выразится воля всей земли, всего народа. Тимофеев считает истинными царями Грозного и Федора Ивановича — царей наследственных и венчанных на царство, и Михаила Федоровича Романова — царя, избранного всей землей. Иное дело, по Тимофееву, Борис Годунов, самозванец. Шуйский — "не истинные" цари. Они получили престол не по наследству [371] и не по избранию всей земли, а по своей воле. Это — люди, "через подобство наскакающие на царство". Царское венчание, совершенное над самозванцем, Тимофеев не считает действительным, — по его мнению, в нем не было "благодати", так как "расстригу... венчали бесы". Более действительным кажется Тимофееву венчание Шуйского, но он оказался "мнимым царем" потому, что, "выкрикнутый" несколькими своими сторонниками, не был избран всей землей и не имел достаточно сильной власти.

Таких царей — поучает Тимофеев — писателю следует обличать, чтобы не отвечать вместе с ними за их преступления. Тимофеев отличает суд над царем от суждения о царе. Истинные цари не подлежат суду подданных; следует воздерживаться и от того, чтобы высказывать о них суждение, раскрывая их недостатки. Но о "наскакателях", которые, как Борис и Лжедимитрий, захватили власть, подданные не только имеют право высказывать свое суждение, они могут и строго судить их.

Вокруг царя должны стоять его помощники,— лучшие, знатнейшие люди, привыкшие к делам правления государства. Этим лучшим, "нарочитым" людям их высокие посты в государстве принадлежат по праву рождения, они и должны, по мысли Тимофеева, стоять вокруг престола, и никто из нижестоящих на общественной лестнице не должен занимать их места, так как не достоин этого. Тимофеев считает, что в благоустроенном государстве каждый должен занимать свое место, назначенное ему от природы, и не стремиться подняться выше, туда, где ему не надлежит быть. Поэтому его возмущает Годунов, который хитростью и коварством "от низших степеней" возвысился до первых мест в государстве, оставив позади "высших и благороднейших". В том, что Грозный, Борис Годунов и первый самозванец, "превращая" древние обычаи, стали приближать к себе незнатных людей — дворянство, Тимофеев видит одну из основных причин "смуты" в государстве. ³¹ [372]

Тимофеев не видит или не хочет видеть их подлинной причины, не слышит требований задавленной эксплуатацией крестьянской массы. Рисуя в своем представлении идеальное государство, Тимофеев совершенно не задумывается над вопросом о положении крестьянства. Эта важнейшая проблема его не интересует. В его представлении народная масса — это толпа, которая, как овцы пастуху, молча и беспрекословно должна повиноваться верховной власти и поставленным этой властью начальникам, т. е. царю, "лучшим людям" государства — боярам и их помощникам — дьякам. Это не мешает Тимофееву в глухих намеках высказывать осуждение боярской оппозиции верховной власти, тем "вельможам", "чьи пути были сомнительны" при Грозном и кто после его смерти "начали поступать по своей воле"; это признание особого значения в жизни государства "подлинных великих столпов, которыми утверждалась вся наша земля" не помешало ему выступить с резким обличением поведения "благороднейших" в годы "смуты".

Тимофеев — сторонник сильной самодержавной власти. Не повинующихся власти царя он называет безумными. Если "безумная чадь" не захочет повиноваться властям, а вздумает "двизатися" по своему хотению, "безначально и самовластно", "разбойнически неистовствуя", — она уподобится овцам, у которых пастырь "не имеет в страх поставлена им жезла". Этот "жезл"— та же "гроза", о которой говорил в XVI в. дворянский публицист Иван Пересветов, утверждая, что царство без "грозы", т. е. сильной самодержавной власти,— "что конь без узды". Иван Тимофеев также убежден, что без сильной власти, которая держала бы народ в страхе и повиновении, в стране разольется "огнь прелести самовластия", и с ним будет нелегко сладить. Но Тимофеев ни словом не касается вопроса о том, что, кроме сильной власти, нужно народу. Он и не мог понять стремления народа к освобождению от гнета феодально-крепостнической эксплуатации. [373]

Выросший в эпоху Грозного, исполнявший обязанности дьяка при царях Федоре и Годунове, Тимофеев не мог не убедиться на фактах жизни в преимуществах сильной власти, необходимой стране в пору укрепления централизованного многонационального государства, его борьбы с остатками феодальной раздробленности и с притязаниями княжат и боярства. Блеск и роскошь двора Ивана Грозного и его преемников давали ему основания для того, чтобы говорить о "величии и сиянии" царского престола. Эти впечатления жизни подкрепляли его политическую теорию. Но жизнь давала и другие впечатления: Тимофеев как административное лицо не мог не сталкиваться с фактами безудержной эксплуатации и разорения крестьянства родовитыми вотчинниками и новыми владельцами-помещиками, не мог не видеть и не знать народного горя. Однако он не считает нужным говорить об этом. Изображая в аллегорической картине "беспорядки" в русской земле, он "рабов", ожидающих освобождения, называет "злорабами", явно не сочувствуя их стремлениям и считая, что главное достоинство "раба" — это покорность и беспрекословное исполнение воли господина. ³² Поэтому причины "смуты" он ищет не там, где следовало их искать, — не в тяжелом положении крестьянства и посадского люда, обострившем классовую борьбу, а в таких событиях своего времени, как "убиение" царевича Димитрия, прекращение старой династии, возвышение в государстве "незнатных", "плошайших" людей. Он принимает внутриклассовую борьбу боярства с дворянством за основной фактор, центральную проблему эпохи, и считает, что полное нарушение всякого, как он его понимает, „нормального и законного" порядка в государстве произошло в царствование Ивана Грозного, а особенно — Бориса Годунова, [374] когда они стали приближать к себе новых людей. Это именно, считает Тимофеев, и привело страну к той страшной разрухе, которая едва не погубила ее. В этом нарушении "законного порядка" виноваты, по его мнению, прежде всего правители, а потом — и весь народ: "все согрешили, — говорит Тимофеев,— от главы и до ноги, от величайших и до простых", и нельзя и незачем винить кого-то в пережитых несчастьях: "не чужие земли нашей разорители, но мы сами ее погубители", ³³ — убежденно заявляет он.

Как представитель русского средневековья Тимофеев выражает свои политические взгляды в традиционной для своего времени форме: мир управляется высшей божественной силой, без воли которой не может совершиться ни одно событие. Эта божественная воля проявляет себя и в судьбе каждого человека, и в жизни всего народа. Она направляет людей и с целью назидания и исправления посылает им время от времени различные испытания. Эти испытания — путь к "спасению", поэтому человек обязан покоряться этой воле, исполняя заповеди божества. Невыполнение этих заповедей влечет за собой неминуемое возмездие; непокорность, непослушание, неповиновение божественному закону приводят к гибели как человека, так и целый народ. Исходя из этих понятий, Тимофеев при оценке исторических событий и поступков современных ему людей стремится указать, подчеркнуть в них факты добра и проявления зла — "греха". Эти этические категории не являются чем-то извне данным, они также отражают классовые взгляды писателя; он видит "добро" в том, что выражает интересы его класса, и, наоборот, "зло" — в том, что их нарушает. С этим критерием он и подходит к оценке поступков людей и явлений жизни. Убежденный в том, что всякий "грех" влечет за собой наказание, посылаемое "свыше", он ищет среди известных ему событий такие факты, которые, по его представлению, и [375] являются "наказанием" за тот или иной проступок исторического лица или всего народа.

Свое повествование Тимофеев начинает с царствования Ивана Грозного, по его представлению — "истинного" царя, но именно здесь он ищет и находит корень и первопричину того, что произошло в стране несколькими десятками лет позже. Иван Грозный был, по мнению Тимофеева, первый, кто начал "превращать" древние обычаи, потеряв таким образом доверие народа, его страх и покорность. Свою мысль Тимофеев поясняет сравнением: как Адаму до грехопадения повиновались все звери, даже самые дикие, и он не боялся их, а после грехопадения стали непослушны и страшны, — так и государи московские до тех пор, пока держались "повелений, данных богом", были сильны и могучи, и подданные чтили их почти наравне с богом, ³⁴ когда же они изменили древним обычаям — все изменилось и даже земля потеряла свое прежнее плодородие. ³⁵

Тимофеев отдает должное Грозному: он называет его "царюющим вправду, по благодати", говорит о его благочестии, подобном благочестию его предков, от которых он просиял, "яко утренняя от солнца восходит заря". Однако эти положительные черты царя Ивана только названы, а не подтверждены фактами.

Так, о военных заслугах Грозного — о покорении Казани и Астрахани, о победах в Ливонии — свидетельствует только его сравнение с Александром Македонским; в его благочестие читатель должен поверить со слов автора. Так же мало сказано и об образованности Грозного: "добре бе он грамотечное о истине по философех научение сведый", - пишет Тимофеев, ³⁶ — и это все. Гораздо подробнее он показывает отрицательные черты царя, хотя "величество сана [376] и непоколебимое благочестие Грозного "не позволяют" ему рассказать обо всем, что он знает, подробно.

Характеризуя Грозного, Тимофеев явно впадает в противоречие с самим собою: как мы видели, он не считает возможным говорить дурно о "царюющих вправду", описывать их дурные поступки; но в данном случае ему приходится отступить от им самим сформулированного положения. Раскрывая причины "смуты", он не может умолчать о тех фактах, которые, по его мнению, подготовили ее, поэтому данная им характеристика Ивана Грозного не соответствует тому, что, по мысли самого Тимофеева, следовало бы говорить об "истинном" царе.

На протяжении всей главы, посвященной царю Ивану, Тимофеев усиленно подчеркивает его жестокость к подданным. Правда, он оговаривается, что эта "презельная ярость" появилась в царе "от грех иже в нас", но в то же время замечает, что сам царь "к ярости удобь подвижен бе". ³⁷ Тимофеева огорчает, что этот гнев "яростивого" царя направлен был на своих — единоверных ему людей, а не на тех, кто, по его мнению, действительно заслужил его, — на иностранцев, которые сумели завоевать доверие царя. Тимофеев не понимает политики царя Ивана, который, стремясь укрепить военную мощь Руси, приглашал иностранных специалистов. Также не понимает он и подлинных причин, заставивших царя ввести опричнину; он видит причину этого важного мероприятия Грозного только в той же "ярости" царя, в его гневе на своих "рабов": он, по словам Тимофеева, так возненавидел города земли своей, что, в гневе своем, единых людей разделил на две половины — одних присвоил, а от других отказался, как от чужих. "Всю землю державы своея яко секирою наполы некако разсече", — поясняет образом свою мысль Тимофеев. ³⁸ Учреждение опричнины [377] и "прогрессивного войска опричников" ³⁹ кажется ему личным капризом царя, и он упрекает Грозного за то, что тот как бы играл "божьими людьми", т. е. русским народом. С глубоким возмущением описывает он царских слуг — опричников: когда царь отделил их от прочих людей, они, одетые в черное платье, на черных конях — "яко нощь темна видением" — рыскали, свирепствуя, подобные бесам, и "взором единем, неже смерти прещением страшаху люди". В этом описании отражается мнение тех, кто больше всего пострадал от введения опричнины, — крупного боярства, взгляды которого в данном случае разделяет Тимофеев. Сравнение с темной ночью, эпитет "бесоподобные" показывают, что Тимофеев, не вникая в существо проведенной Грозным реформы, видел в опричниках темную и злую силу — и только. Опричнина повлекла за собой, по мысли Тимофеева, два зла: во-первых, приблизив к себе неродовитых людей, царь положил начало тому, что люди, стоящие на нижних ступенях общественной лестницы, начали возвышаться и занимать несвойственное им положение, разрушая этим веками складывавшиеся устои государственной жизни; во-вторых, разделив государство на две половины, царь привел всех людей в смятение и разногласие, что и явилось в представлении писателя причиной последующих бед. Сила государства в единении, говорит Тимофеев, а мы лишились его: "яко же град от града отстоим или места некая многими между себе поприщи разны, тако и мы друг друзе любовным союзом растояхомся, к себе кождо нас хребты обращахомся, — овии к востоку зрят, овии же к западу". Эти разногласия среди русских людей и были использованы врагами Руси: "сия наша разность многу на ны врагам нашим подаде крепость", — с огорчением замечает Тимофеев. Это первый грех, в котором обвиняется Тимофеевым царь Иван Грозный. [378]

Вторым его "грехом" Тимофеев считает "разорение" Новгорода. Он имеет в виду карательную экспедицию Ивана Грозного в Новгород в 1570 г., вызванную тем, что новгородские власти в трудной обстановке Ливонской войны составили заговор, намереваясь отложиться от Москвы и передаться Речи Посполитой. Тимофеев знает подлинные причины сурового суда Ивана Грозного над новгородскими изменниками, но явно не сочувствует политике Грозного по отношению к Новгороду. Жестокая расправа его с новгородцами была вызвана, по его мнению, тем, что царь поверил "оболгателем", которых "удобен послушник бысть". "Мнением единем неиспытне водим", т. е. будто бы не проверив того, что ему наговорили (а что именно, Тимофеев не указывает), он "упоил землю Новгорода кровью, а людей его умучил различными муками...". ⁴⁰ Тимофеев упрекает царя в стремлении присвоить себе "чужое", как бы подчеркивая былую самостоятельность древнего города в то же время признает, что "один только бог знает, кто виноват — тот (т.е. Грозный) или они" (т. е. правящие верхи Новгорода).

Случившееся на следующий год нападение на Москву татар под предводительством хана Девлет-Гирея, во время которого Москва была разорена и сожжена, — Тимофеев изображает "возмездием", ниспосланным "свыше" царю Ивану за "расправу" над Новгородом. Вернувшись в Москву после разорения Новгорода, царь и его слуги, омраченные пролитой кровью, „яко главню некую, искр полну, ветром раздомшую... с собою внутрь нерассудно внесоша" и этим "сами яко подгнету сим царску граду всему сотвориша...". Тимофеев считает, что и сам царь не ушел от высшего суда: бог "язву мести, неприкладну скорбию и незабытну леты, ниже коею радостию одолену в царюющего самого рабоубителя и мирогубителя сердце внутрь углуби и болети неисцельно сотвори", ⁴¹ — пишет он. [379]

Образ царя Ивана выступает перед нами все более и более мрачным. Он полон "презельной ярости", он "рабоубитель" и "мирогубитель", он насильник, в сердце которого горит неизлечимая "язва мести"; он окружен "бесоподобными" слугами, он больше доверяет врагам — иноземцам, чем своим подданным... Так под пером Тимофеева образ „истинного" царя Грозного превращается в образ царя-тирана.

Эти черты царя Тимофеев подтверждает и его отношением к близким ему людям, к своей семье: он насильно постригает трех жен своего старшего сына, Ивана Ивановича; он является причиной его преждевременной смерти; он „разжен быв яростию..., яко лев... порази брата си (кн. Владимира Андреевича Старицкого), напоением смертным купно с женою и сыном". ⁴²

Характерно, что кроме этого факта Тимофеев не приводит ни единого случая расправы Грозного с представителями крупной аристократии, ограничиваясь лишь общим упоминанием о "презельной ярости" царя по отношению к своим "рабам". В то же время и здесь он не раскрывает подлинных причин казни Грозным своего двоюродного брата. Известно, что Владимир Андреевич Старицкий не раз выявлял себя как глава княжеско-боярской оппозиции. Казнь его и его семьи была вызвана тем, что в 1567 г. был раскрыт заговор, во главе которого стоял князь Владимир Андреевич; бояре-заговорщики хотели выдать Ивана Грозного польскому королю. Об этих фактах Тимофеев умалчивает, изображая казнь семьи Старицких как результат личной, ничем не объяснимой жестокости царя Ивана.

Хотя Тимофеев и заявляет: "дерзнути бо не смею наглоглаголанием еже обнажити весь студ венца главы его, новмале рек, в прикровении словес", однако "прикровение словес" оказывается очень условным: односторонним освещением [380] фактов Тимофеев создает из Грозного образ царя-мучителя и ярко выявляет перед читателем "стыд его венца". Грозный и умирает, по Тимофееву, как тиран: автор приводит вымышленный рассказ о том, будто бы Грозный был убит Борисом Годуновым и Богданом Вельским, и его смерти порадовались и враги-иноземцы, и свои вельможи, впрочем, не все, а те "чьи пути были сомнительны"; их автор рисует явно иронически: "помазав благоухающим миром свои седины, с гордостью оделись великолепно и, как молодые, начали поступать по своей воле". ⁴³

Когда Иван Тимофеев еще раз возвращается к Грозному в начале "Летописца вкратце", он уже не упоминает об отрицательных качествах царя, ограничиваясь лишь положительной его характеристикой, но и здесь она лишена конкретности и повторяет ранее сказанное, используя те же образы. Добавлена лишь одна очень важная черта, характеризующая государственную деятельность Грозного: он назван "вторособирателем Русской земли". ⁴⁴ Видимо, здесь Тимофеев пытается создать более объективную и справедливую характеристику и не считает удобным говорить о недостатках царя Ивана, которые он так ярко показал в первой части "Временника". Из всех этих недостатков он упоминает вскользь только о его "яростном зельстве".

Царствованию Грозного, царя-"мучителя", противопоставлено благочестивое и "от поста просиявшее" царствование его сына Федора Ивановича, который "не токмо людьми, но и страстьми царствова; мню не убо кто согрешит, аще и в молитвах того призовет", ⁴⁵ — говорит Тимофеев, считая этого царя "святым". Рисуя Федора Ивановича как царя "праведника", Тимофеев идеализирует и его образ, и состояние Русской земли в период его царствования. Федор — "дар божий" по имени, "святопомазанный царь", — если и [381] походил на отца "телесным благородием, множае душевным преуспевая", потому что был "естеством кроток, и мног в милостех ко всем и непорочен". Напоминая своей жизнью монаха, он заботился о церковном благочинии, об украшении церквей и "священных" предметов. Сам бог хранил Русскую землю во время царствования Федора, и она пребывала "в тишине", "мирна и не воеванна". Увлекшись образом, Тимофеев забывает о войнах, которые происходили в царствование Федора, и еще раз повторяет, что "святой" царь охранял страну "молитвами к богу". Уйдя в монашеские подвиги, отказавшись от дел правления — "земное царство и красное мира совершене оплевав", Федор издавна передал "властолюбцу-рабу" (т. е. Борису Годунову) все, что было связано с верховной властью, и умер от его руки.

Относя Федора к царям, "царюющим вправду", "по благодати", Тимофеев в то же время ничего не говорит о нем как о правителе, потому что Федор Иванович и не принимал участия в делах правления страной. Все внимание автора сосредоточено не на внешних фактах, а на личности Федора, на чертах характера этого последнего царя из рода Калиты, завершившего собой этот "славный" род. Описывая "злодеяния" Бориса Годунова, Тимофеев также занят не столько фактами, сколько личностью царя Бориса.

Как уже указывалось, Годунова, как и следующего за ним Лжедимитрия I, Тимофеев не считает законными царями; оба они — "рабы", захватившие то, что им не принадлежало по праву. Видя первопричину этого незаконного захвата во внутренней политике Грозного, он считает главным виновником всех последующих бед продолжателя этой политики Бориса Годунова — убийцу Федора и царевича Димитрия, узурпатора, который своими злодеяниями "перевел" на Руси "царский корень".

Выражая, таким образом, взгляд на Бориса боярской партии, Тимофеев все же стремится казаться объективным, показать читателям и положительные черты Годунова, человека [382] и царя, и ему удается это сделать так, как ни одному из современных ему писателей. Годунов прилежно заботится о всей земле, беспощадно борется с мздоимством, с пьянством,— "мерско бо ему за нрав"; он неумолимо искореняет в государстве всякое зло, награждает добро, украшает города прекрасными зданиями. ⁴⁶ В изображении Тимофеева Борис благочестив и усерден к церкви, добр и щедр, — "требующим даватель неоскуден", "кроток и во ответех всем сладок"; обиженные, беспомощные вдовы находят у него верную защиту, так как он "правосудства любление име безмездно".

Но Тимофеев хочет уверить читателя, что Борис был таким лишь "в начале убо жития си", "преже бо уклонения его ко злейшим иже на господско подражания убивство". Тимофеев задает самому себе вопрос, откуда взялись эти хорошие черты в Борисе?— "Откуда се ему доброе пребысть: от естества ли, ли от произволения, ли за славу мирскую?". Он склонен думать, что все это было только притворством и что Борис скрывал от всех "в милостивне образе" свою злобу, ⁴⁷ хотя тут же и оговаривается: "мню бо, не мал прилог и от самодержавного вправду Федора многу благу ему навыкнути, от младых бо ногот придержася пят его часто". ⁴⁸

Одной из причин уклонения Бориса на путь зла Тимофеев считает его "бескнижие", ⁴⁹ другой — важнейшей — его гордость, властолюбие. Подогреваемый самомнением и "льсти вой хвалою" своих сторонников, которые "яко хврастие подо огонь, хвалу сердцу его подлагаху", Борис вступает на путь преступлений. Список преступлений Годунова в глазах [383] Тимофеева велик: погубив царя Федора и законного наследника царевича Димитрия, он постригает и ссылает мать убитого царевича царицу Марию; он заставляет посланных в Углич следователей говорить царю ложь; он не разрешает, боясь обличения, похоронить царевича в Москве, где погребены его предки. Он жестоко расправляется с теми из угличан, которые, мстя за смерть царевича, убили его "убийц". Борис устраивает пожар в Москве. Во время "агарянского нахождения", т. е. нашествия на Москву татар, он старается представить себя народу опытным полководцем, победителем врагов, которые на самом деле побежали от Москвы, испуганные стрельбой, начавшейся в городе. По вине Бориса гибнут татарский царевич и два сына "латинских кралей". Борис не щадит и своих друзей и помощников,— так, он губит "нарочитых людей" — бояр, Богдана Вельского, позднее — дьяков Щелкаловых, которые помогли ему стать царем.

Годунов держит себя гордо и надменно ("вмале не сравнитися ему царю"), и все покоряются и льстят ему. Никто не смеет сказать правду в глаза этому "славоловителю", покупающему славу богатыми наградами воинам, для которых он расхищает царскую казну. Воины же, зная, как было дело, смеются над незаслуженными подарками. Из тщеславия же, в память своей мнимой победы над ханом,, Борис начинает строить Донской монастырь.

Выразителен рассказ Тимофеева об избрании Бориса на царство, которым открывается третья глава и который должен показать хитрость и коварство Годунова.

После смерти Федора Борис "восплеска си тайно руками", но тут же удалился к сестре-инокине в монастырь, где и скрылся, "яко в берлозе дивия некако", оставив в Москве свои "слух и око". Народ и духовенство отправляются с иконами и крестами в монастырь просить Бориса принять, престол. Но он соглашается не сразу. Тимофеев дает ряд интересных подробностей, обличающих в нем очевидца события: [384] так, Борис, желая показать народу, что он не хочет принимать на себя сан царя, делает вид, что хочет задушить себя платком. Любопытна подробность о мальчике, которого будто бы посадили на стену перед окнами кельи царицы и который кричал, "вся народныя их гласы превосходя". Этот неистовый крик мальчика и всего народа, по словам Тимофеева, только еще больше обличал тайное желание Бориса стать царем, так как иначе такое безобразие не могло бы быть допущено. Сцену избрания Бориса Годунова на царство мы читаем в "Повести 1606 года", входящей в состав "Иного сказания", и у Авраамия Палицына, но там таких подробностей мы не находим.

Но вот цель достигнута, Борис — царь. Пусть он утверждается "яко на ветрех", все же он вознесен "яко на небо от земли", — и Тимофеев должен признать, что этому "рабо-царю" нельзя отказать в уме. "И аще убо дерзостию и прегрешно зело наскочение на превысокая сотвори, срабным бе, но ни враг его кто наречет сего, яко безумна", говорит он. ⁵⁰ Несмотря на это, Борис как "бескнижный" царь оказывается "слепым вождем вверенного ему стада", хотя ему и льстят подданные, хотя его высоко чтут и уважают иностранцы.

Тимофеев подробно останавливается на том, как, желая укрепить свое и своей семьи положение на престоле, Борис нарушает древние обычаи: он изменяет обычные формы и вид присяги, заставляя своих подданных приносить ее в церкви и вводя в ее текст угрозы тем, кто нарушит клятву; он требует, чтобы его титул писали всюду полностью, чтобы духовенство поминало в церкви не только его, но и его семью; грамоту о своем избрании, подписанную избирателями, он кладет в гробницу св. Петра, совершая, по мнению Тимофеева, неслыханное святотатство... Тимофеев убежден, что если бы дерзнуть открыть эту гробницу, обнаружилось [385] бы, что это "рукописание" отвергнуто Петром - "понеже богопротивно умышлено бысть". Борис строит высочайшую колокольню (Ивана Великого) и на верху ее укрепляет золотую доску со своим именем; в память своего избрания на царство он устанавливает ежегодный крестный ход в Новодевичий монастырь, "радостне празднуя, на кий день временную славу си получи", т. е. празднуя не богу, а самому себе; он собирается строить церковь и задумывает создать невиданную плащаницу ("гроб Христов"), изукрашенную золотом и драгоценными камнями. Описывая ее, Тимофеев замечает: "сие же зде не вещи дивство естества, но превзятие Борисово описую, сугубство гордости (разрядка моя, — О. Д.), высокоумие по вере его одоле, множае камень честных с бисерми и существа самого злата превозношение взыде". ⁵¹

Несмотря на все это, Борис не чувствует удовлетворения: "в том бо никое благо прибысть ему, разве трепет и боязнь от всех во удех его, безмерия ради со именем сана, сице же к сему неисцельна болезнь и скорбь недуга телесна, и ненависть его и неверие на люди". ⁵² Став царем, Борис "яко нож наострен сам принесе своему сердцу, им же себе збод и ниспад сокрушися". ⁵³ Падение Бориса Годунова рассматривается Тимофеевым как возмездие за его "грехи", как логическое следствие тех преступлений, которые им были совершены, и возмездие это падает на голову не только самого Бориса, но и его семьи.

Все старания Годунова укрепиться на престоле оказываются "паучиным тканием". Хартии, на которых пишется его имя, "скоротленны", его дары в церковь, представляющие собой "от неправды собранное, еже от слез и кровей", не приняты богом, и сам он и его семья свергнуты с престола [386] самозванцем. "Сице бог гордым, уповающим на ся противляется и мыслено сих сламляет роги", — заключает Тимофеев. ⁵⁴

Как по количеству отведенных ему страниц, так и по глубине психологического анализа образ царя Бориса занимает центральное место в произведении Тимофеева.

Сложная, противоречивая личность Годунова, человека выдающегося среди своих современников, интересовала писателя и заставляла, как мы видим, задумываться над его характером. Глубоко не сочувствуя внутренней политике "дворянского царя" Годунова, который, продолжая дело Грозного, укреплял положение служилого дворянства, Тимофеев не может не видеть его ума, его административных способностей, наконец, высоких качеств его как человека. Но он не может понять истинного смысла деятельности Годунова и правильно оценить ее. Наоборот, собрав все те сплетни и слухи, которые распускала о Годунове враждебная ему боярская партия, он создает из него образ интригана и злодея.

Характеристика, которую дает Тимофеев Борису Годунову, — яркий образец отражения в литературе внутриклассовой борьбы, которая велась в конце XVI и начале XVII в. между боярством и дворянством. Стремление к "правдованию" заставляет Тимофеева показать и хорошие качества царя Бориса, но тут же он старается доказать, что общественно-полезная деятельность Годунова вытекает из дурного источника — гордости и высокоумия. Кроме того, оказывается, что "добродетели", которые ему были свойственны, исчезли, когда он начал свою борьбу за престол, а тем более, когда получил желаемое. Это произошло, как убеждает читателя Тимофеев, потому, что он, рожденный подданным, занял неподобающее ему положение: "Борис егда в равночестных честен бе и по цари вся добре управляя люди, тогда по [387] всему благ являяся, во ответех убо обреташеся сладок, кроток, тих, податлив же и любим бываше всем за обиды и неправды всякия от земли изъятельство",— за это он и бил избран на царство. Когда же он получил этот "преестественный" и несвойственный ему сан, он обманул возлагавшиеся на него надежды: "по получении же того величеством абие претворися и нестерпим всяко, всем жесток и тяжек обретеся". ⁵⁵ Таким образом, в свою очередь став "тираном", он обманул народ, "погубил свою душу", и бог наказал его за гордость.

Уделив так много внимания самому образу Годунова, показав, что даже наличие безусловно положительных сторон в его государственной деятельности не оправдывает того, что он нарушил законный порядок престолонаследия, Тимофеев тем самым настойчиво внушает свою идею о царствующих "вправду", "истинных" царях, получивших власть по наследству. В борьбе за власть между двумя лагерями феодалов Тимофеев, таким образом, становится на сторону защитников либо наследования престола, либо "всенародного" избрания.

Осудив "дворянского царя" Годунова Тимофеев, казалось бы, должен был признать и положительно оценить воцарение Василия Шуйского. Однако и на этот раз, по его мнению, был нарушен законный порядок наследования, а следовательно, царь не был "истинным". Шуйский воцарился против воли всей земли и этим "воздвиг"против себя общую ненависть, широкое народное волнение, или, как говорит Тимофеев, "непослушание рабов". ⁵⁶ Так, несмотря на явное нежелание признавать действенную роль народной силы в жизни государства, автор был вынужден учесть ее. Однако, не желая видеть истинных причин борьбы угнетенного народа против феодально-крепостнической [388] эксплуатации, Тимофеев пытается объяснить эту борьбу внешними факторами — в данном случае самовольным воцарением В. Шуйского.

Переход власти в руки боярского царя способствовал усилению возмущения народных масс, но Тимофеев видит причину непопулярности Шуйского не в том, что он был проводником боярской политики, а лишь в том, что он вступил на престол "без воли всей земли". Не способствовали популярности в народе, по мнению Тимофеева, и личные качества царя Василия. Если, говоря о Борисе Годунове, Тимофеев все же считает необходимым показать хорошие черты его характера и так и не приходит к окончательному выводу, чего же в нем было больше, — хорошего или дурного, ⁵⁷ — то личность Шуйского не вызывает у него сомнений: этот "мнимый" царь царствует в "блуде и пьянстве", проливая неповинную кровь и расточая сокровища, собранные бывшими до него самодержцами, проводит время с гадателями и не заботится о водворении порядка в стране. Наконец, он из зависти убивает своего племянника — Михаила Скопина-Шуйского. За все это он, в свою очередь, получает возмездие: он бесчестно сведен с престола и отправлен на позор в чужую землю.

Никаких противоречий не встречаем мы и в характеристике самозванца — Гришки "расстриги" и его "беззаконного" царства. Это "враг", "скимен лют", "антихрист", который "как темен облак воздвигся из несветимыя тьмы". Он предатель, как Иуда: приняв монашество и сан дьякона, он становится расстригою и женится на иноверке. Украв чужое, несвойственное ему имя, он приводит врагов на русскую землю и побеждает Бориса, хотя и является перед ним ничтожеством. "Не он, но совесть ему своя сего (Бориса) [389] низложи", говорит Тимофеев. "Бесстыдно вскочив" на царский престол, самозванец живет "блудно и беззаконно", "рабско и скотолепно", — "весь сатана и антихрист по плоти явлься, себе самого бесам в жертву принес"... ⁵⁸

Тимофеев пишет о связи самозванца с польской шляхтой — врагами Русской земли, о его сношениях с Ватиканом ("с несвященным лжепапою, оскверняющим Рим"), ⁵⁹ рассказывает о его жестокости по отношению к детям Бориса Годунова и в то же время негодует на то, что самозванец, как и Годунов, раздавал высшие места в государстве "недостойным" людям, нарушая "исконные русские обычаи". За эти "грехи" расстрига и несет заслуженную кару, — он свергнут с престола и убит.

Рисуя образы царей, Тимофеев дает параллельно несколько женских образов. Они занимают не много места в его повествовании, но их краткие характеристики не менее выразительны. Светлый образ Анастасии Романовны противопоставлен мрачному характеру ее мужа — царя Ивана Грозного. Близка ей Ирина Годунова, жена Федора Ивановича, ушедшая в монастырь после его смерти. Она противопоставлена не Федору, а своему брату Борису: он — неблагодарный злодей, убийца кроткого царя — "святого"; она — преданная жена, верная памяти мужа и после его смерти. Искренним сочувствием проникнуты слова Тимофеева, посвященные дочери Бориса Годунова — царевне Ксении, которую он берет под защиту, отвергая распространявшуюся о ней клевету. ⁶⁰

Иначе рисует Тимофеев иноверку — Марину Мнишек: это и "сквернавица", и "человекоподобная аспида", и "ехидна", залившая кровью Русскую землю. ⁶¹ В ее образе для Тимофеева объединяются черты "злой жены", которую рисовала [390] религиозно-дидактическая средневековая литература. В то же время в этом образе ярко выражена та ненависть, которую Тимофеев, как и все русские люди, испытывает к врагам-интервентам. Он прекрасно понимает, что Лжедимитрий I — это ставленник Польши, и расправу над ним и его сторонниками считает справедливым возмездием, ниспосланным "высшей силой" за все зло, которое он принес Русской земле. Но с его смертью несчастья, переживаемые страной, не кончаются: враги, придя на нашу землю, разрушили пограничные города, осадили Москву и по всей стране "яко зверие растекошася".

Тимофеев дает широкую картину народных бедствий, ⁶² видя в них, как и в "богопустном", т. е. посланном стране богом царстве "расстриги" опять-таки возмездие, но на этот раз уже не за "грехи" правителей, а за "грехи" общества, всего народа.

Мы видели, что, указывая "грехи" лиц, стоящих у власти, Тимофеев имеет в виду не столько проступки, касающиеся личной жизни царя — человека, сколько и главным образом — "грехи" государственные, которые, по его мнению, и привели страну к разрухе. Несмотря на характерную, свойственную средневековью форму, в которой выражена его политическая мысль, он до известной степени верно схватывает сущность событий: так, он видит в правлении Годунова продолжение политики, начатой Грозным. Он понимает, что в это время взаимоотношение сил внутри господствующего класса резко изменилось, и знатные боярские фамилии потеряли свое прежнее положение и значение в стране. Однако, настаивая на первенстве "благородных", он видит в политике Годунова, направленной к возвышению „незнатных" людей, т. е. к укреплению дворянства, одну из основных его политических "ошибок". Указав, что этой мерой "той (т. е. Борис Годунов) на ся в сердца величайших... неугасну [391] стрелу гнева и ненависти вонзил", ⁶³ Тимофеев дает резко отрицательную, глубоко несочувственную характеристику этим "новым людям", выдвинутым на места прежних "столпов" государства, знатных вельмож и их помощников-дьяков. "Как драгоценная серьга у свиньи в ноздрях, так и у недостойных — чины",— говорит Тимофеев. Когда на место опытных и искусных в делах людей Борис Годунов поставил "на мздах" иных "худородных" и неопытных, они могли только "тростию косно, яко не свою, трясущася, провлачати руку, и ино ничто". ⁶⁴ Неумелые, неопытные в делах, жадные, эти люди кажутся Тимофееву лишенными чувства собственного достоинства и ответственности за судьбу страны. Им важно, по его мнению, только одно, — как можно больше наполнить свои карманы; они, как свиньи, пожирают все, что им попадется, и грызутся между собою как псы из-за добычи, стараясь перехватить друг у друга "лакомый кусок"— кратковременные блага жизни. ⁶⁵

Нельзя сказать, чтобы эта характеристика была совсем неверна. Известны „подвиги" некоторых опричников и "хозяйничанье" дворян-помещиков в отведенных им поместьях. То и другое, как было указано выше, способствовало полному разгрому крестьянского хозяйства и углублению недовольства крестьянских масс. Но Тимофеев дает эту характеристику дворянства не в широком плане социальных отношений эпохи, а с точки зрения своего теоретического представления о "благороднейших после царей", которым и впредь должно принадлежать первое место в жизни государства, возглавляемого самодержавным царем.

Однако, стоя на позициях этой теории, сокрушаясь, что "столпы" государства — вельможи, "лучшие", "нарочитые люди потеряли свое прежнее положение, вытесненные новыми незнатными людьми, Тимофеев далек от идеализации [392] представителей современного ему боярства. Отдавая в своем "идеальном" государстве вельможам первые места, Тимофеев в то же время ясно видит, что не все те, кого он считает "лучшими", достойны этого названия и своего положения: есть настоящие, и есть "мнимые" вельможи. Настоящие, по мысли Тимофеева, должны быть людьми честными, мужественными и неподкупными. Они не должны молчать, если царь допускает что-либо незаконное или использует свою власть во зло, и смело отстаивать свое мнение. На самом деле те, кто, по мысли Тимофеева, должен был бы быть опорой государства, — представители знатнейших фамилий — ведут себя недостойно, оказываясь льстецами, интриганами, обманщиками, клятвопреступниками. Они украшаются одеждами, заменяя ум длинными бородами. ⁶⁶ Обрадованные смертью Грозного, они ликуют, забыв свои обязанности по отношению к его наследнику — царю Федору, "мневше его яко не суща". Стараясь пораньше явиться во дворец, они наушничают друг на друга, составляя "ложные шепотные глаголы", и убивают ими людей, как мечом. Из страха или купленные его подарками, они льстят Годунову и подличают перед ним, ⁶⁷ они не смеют выступить и против самозванца и его посягательств на православную веру и исконно русские обычаи. ⁶⁸ Тимофеев не видит в них мужества, которое дало бы им возможность противостоять произволу лиц, стоящих у власти. Рабский страх — вот чувство, которое владеет ими и заставляет молчать там, где молчать нельзя. Они не имеют собственного мнения и вертятся, как колесо, приспосабливаясь к требованиям минуты. ⁶⁹ Даже старцы среди них выглядят "младоумными", а молодежь во всем подражает старикам.. . Многие люди "от синклитска чина" оказываются прямыми изменниками: "прельстившись неуставною [393] прелестью", они переходят на сторону врагов; оставив Москву и царя Василия, переезжают в стан к Тушинскому вору, соблазняя других и показывая свое "немужество". Одни изменяют потому, что не любят Шуйского, другие — потому, что в Москве голодно, — "кратце рещи, — говорит Тимофеев, — не толико бе люди со царем остало во граде, елико лжецарю (самозванцу) приложиша еже беганием прелагатаи". ⁷⁰

Тимофеев не ограничивается только общей отрицательной характеристикой боярства — он дает целый ряд конкретных образов: вот боярин Богдан Вельский, наживший несметные богатства недостойной службой царю Ивану; вот князь Василий Шуйский — "лжусвидетельный синклитик", в угоду Борису Годунову скрывший от царя Федора истинную причину смерти царевича Димитрия, а потом самовольно захвативший власть и из зависти убивший своего племянника; вот лукавый интриган и мздоимец Михаил Татищев, который сперва оскорблял и бил того же князя Василия Шуйского, потом помог ему занять царский престол, а затем начал сам выступать против посаженного им царя; вот боярин М. Салтыков, отдавший Москву в руки врагов... Тимофеев не дает ни одного положительного образа из среды родовитого боярства, — все, о ком он говорит, оказываются "лжесилентиарами", "мнимыми столпами" государства. С уважением он упоминает только воеводу князя Воротынского, а в главе о царе Василии Шуйском идеальными чертами рисует его племянника — князя Скопина-Шуйского, но и последний оказывается не лишенным недостатков: мужественный и благородный, он излишне доверчив и горяч. Это приводит к тому, что сначала он вместе с Татищевым и Телепневым уезжает из Новгорода и ставит себя этим в неловкое положение перед новгородцами, а затем является косвенным виновником расправы новгородцев над. тем же Татищевым. [394]

Мы видим, таким образом, что, выражая во "Временнике" достаточно прямо и резко свои оценки и суждения, Тимофеев дает яркие и беспристрастно-осудительные характеристики представителей правящего класса, которых он в большинстве знал лично.

Тимофеев много раз в своем произведении возвращается к вопросу о недостойном поведении бояр, со всей беспощадностью вскрывая внутреннее, моральное их разложение. Эти страницы его произведения представляют особый интерес.

Основной недостаток, в котором он обвиняет представителей боярской аристократии, это — отсутствие мужества, "бессловесное молчание" перед лицами, стоящими у власти в то время, когда, по мнению дьяка Ивана, нужен был решительный протест против произвола царей — "тиранов".

Обвинение в "бессловесном молчании", т. е. в политическом равнодушии, в попустительстве, Тимофеев предъявляет своим соотечественникам не однажды, так как в этом "грехе" видит едва ли не главную причину бедствий родной земли.

Он не видит ни одного "крепкого" человека, все "согрешили" — "от головы и до ноги, от величайших и до малых, сиречь от святителя и царя, инок же и святых".

"Бесстрашие божие" и "окаменение сердечное" привели к тому, что русские люди молчали, когда Борис начал губить своих соперников — "благородных" бояр, стоявших у царского престола. Если бы этого не было, он не осмелился бы на убиение царевича Димитрия и сожжение города (Москвы) с целью отвлечь народ от разговоров о его смерти.

Не встретив и здесь сопротивления, Борис решается на убийство царя Федора Ивановича. "И аще не бы исперва нашим молчанием предпомянутому (Борису) на сия послаблялося", он не искоренил бы царский род, и "священномнихоругатель" Гришка Отрепьев не посмел бы занять царский [395] престол; он сделал это, "зря нашея слабости страшивство". Не допусти мы этого, — говорит Тимофеев, — не посмели бы и прочие самозванцы и русские изменники опустошать Русскую землю, не радовались бы иностранцы "нашея земля раздвоения злоденствию", не наступали бы на нашу землю враги и не была бы она „инославными в конец пленением потреблена"; "и аще бы не се", — не заняли бы враги сердце страны Москву, взяв ее "яко гнездо орле" — руками, не был бы оттуда изгнан патриарх, не была бы вся земля сожжена и разграблена, не были бы расхищены царские сокровища, собиравшиеся веками, и не пришлось бы нам смиряться перед чужими странами. ⁷¹

В этих обличительных рассуждениях Тимофеева — сильнейшая и наиболее ценная сторона его "Временника". Беспощадная критика господствующего феодального класса обнаруживает в нем патриота, которому дороги судьбы государства. Тимофеев не мог подняться в своем политическом мировоззрении выше класса, к которому принадлежал. Но в поисках выхода из тяжелого положения он сурово и справедливо бичует отрицательные стороны самого феодального строя, насколько он мог их осознать, наблюдая борьбу внутри господствующего класса.

"Временник" Тимофеева последовательно и настойчиво пытается найти причины развернувшейся в начале XVII в. ожесточенной борьбы — и эта новая черта исторического повествования отличает труд Тимофеева и от предшествующих ему исторических сочинений, и от некоторых „сказаний его современников. Противореча сам себе, поскольку он отстаивал тезис и о непогрешимости царя, о беспрекословном ему повиновении и о том, что судить его никто, кроме бога, не имеет права, Тимофеев первопричину всех бед, обрушившихся на Русское государство, видит в отсутствии общественного мнения. Но "бессловесное молчание" перед [396] властью — не единственный "грех", в котором автор "Временника" обвиняет своих современников.

Русские люди, т. е., как видно из дальнейшего изложения, — представители господствующего класса, потеряв мужество, или, как говорит Тимофеев, "истовое суровство" и стойкость, сделались клятвопреступниками и лицемерами, ⁷² им стала свойственна "богомерзкая и преокаянная безумная гордость", "несытное сребролюбие", ненависть и злопамятность по отношению к ближним. ⁷³

"Красование ризами", "винопитие безмерное", "чревобесие", "блуд", "содомское гнусодейство, его же срам есть глаголати, и писати, и слышати", грубая площадная ругань ⁷⁴ — вот что видит и слышит вокруг себя автор. Даже благочестие "святого" царя Федора Ивановича не могло покрыть беззаконий "нарочитых" людей, от которых стонет земля: "Зла земля не терпяще, стонет о сем; заступающая о нас в бедах крепкая помощница бедне гневаяся, негодует и отвращает лице свое," — говорит он и призывает всех к "покаянию". Среди согрешивших Тимофеев особое место отводит духовенству, которое молчало вместе со всеми и даже поощряло таких властолюбцев, как Борис Годунов и первый самозванец, в их преступных стремлениях. Еще более сурово осуждает он русских изменников, вместе с врагами разорявших родную страну. В одном из отрывков он говорит о купцах, которые ради прибыли заключали союзы с врагами-иностранцами и этим истощали государство. В главе "О таборех" он возмущается тем, как могли русские люди верить второму самозванцу, если многие своими руками осязяли труп первого? "Поистине, люди несмысленнее скотов", — заявляет Тимофеев и разоблачает тех, которые объясняют свое поведение "неведением". Не по неведению, "но ради получения в скорости [397] некоего к славе сана и получения скоропребытного и безстудного богатства гибнущего" губили эти люди себя и свою родину. ⁷⁵

Не все одинаково чувствовали и вели себя и в плену в Новгороде: одни "алчут нищенствующее", другие — подлые изменники — "в богатствах упиваются излишествующе"; для последних плен оказывается лучше "свободного всяко жития": "продолжение сего времени" только прибавляет им богатства, в то время как для других оно — "приложение печалем". Ради собственного обогащения богачи служат врагам: "на обою ногу храмлюще, пременяя, душами же возжени и сердцы горяху приложением ко еллином", они не желают мира для своей земли. Тимофеев говорит, что нужно своими глазами видеть румянец благоденствия на щеках богатых и "дряхлость и плоти от сухости бледность и непритворную риз худость" бедняков, ⁷⁶ чтобы понять народное горе.

Стремясь возродить чувство патриотизма в близкой ему среде, Тимофеев хочет подействовать на сознание господствующих классов патетическим изображением народных страданий, не замечая противоречия между этими картинами и своим обычным отношением к народу, как к "стаду", обреченному на беспрекословное повиновение властям, или как к "злорабам", когда народ заявляет о своих правах.

Как было уже отмечено, все преступления, или, как он их называет, "грехи", Тимофеев находит в представителях господствующих классов своего времени. Именно среди этой части русского общества он видит полное разложение и падение нравов. Народ оказывается при этом как бы жертвой этого "шатания" в "верхах"; оно, по его мнению, и приводит к тому, что народная масса, не чувствуя над собой твердой власти, начинает "безумно двигатися по своему хотению". Не поняв истинной причины народного движения, Тимофеев [398] лишь в нескольких словах говорит о таком важном событии эпохи, как восстание Болотникова, называя его "суетным советом безглавной чади" и считая "законопреступным" ⁷⁷ и "безумным шумом" мельчайших и безымянных людей. ⁷⁸ Он не видит, что в этом "шуме" и высказывалось ярче всего народное мнение о существующих на Руси порядках, выявился стихийный протест против произвола и насилия. Если перед царями в страхе "молчали" "силентиары" — бояре, если их политику поддерживало духовенство, то народ не молчал, а отвечал на свое закрепощение восстаниями. В эпоху Тимофеева, как и в более поздние эпохи, "... вся масса крестьян, боролась со своими угнетателями, с классом помещиков, которых охраняло, защищало и поддерживало царское правительство. Крестьяне не могли объединиться, крестьяне были тогда совсем задавлены темнотой... но крестьяне все же боролись, как умели и как могли". ⁷⁹

Занятый внутриклассовой борьбой боярства с идущим ему на смену дворянством, упрекая русских людей в "бессловесном молчании", Тимофеев не услышал и не понял этого голоса народных масс. В то же время Тимофеев не мог не чувствовать в народе решающей политической силы, не мог не видеть значения именно народного мнения. Описывая бегство из Новгорода Татищева, Телепнева и Скопина-Шуйского, он рассказывает о волнении в городе и о том, какой страх перед простыми посадскими людьми испытывали в это время оставшиеся в городе начальники и духовенство, ожидая "от народа, от поколебания убийства": "ни вещати дерзаху, ни молчати смеяху", говорит о них Тимофеев. "Народ" выступает здесь уже не как "безумная" и "безглавная чадь", а как решающая политическяя сила.

Идейные установки "Временника" были бы не ясны до конца, если бы мы не сказали об отношении его автора [399] к иностранцам. Тимофеев видит в них иноверцев-еретиков, называет "злочестивыми" и явно не доверяет им. Это мы видели уже тогда, когда он говорил об Иване Грозном. В эпоху "смуты" его недоверие переходит в острую ненависть к врагам родины. Он с возмущением и ужасом рассказывает, как "вкупослатынная и главохохленная Литва" и шведы — "еллины", — так их называет Тимофеев, — предают огню и мечу родную землю. В Плаче от лица Новгорода Тимофеев рисует страшную картину разорения шведами древнего города ⁸⁰ и издевательств, которым подвергались его жители,, а в главе о "беззаконном царстве ростриги" так рассказывает о наступлении поляков на Москву: "Не бе места, идеже правоверных кровми горы и холмы не полияшася, и удолия, и дебри вся наполняшася, и водам естество, ими очервив, згустися. .." ⁸¹ Враги все "грады и веси" до самого моря "низложив, поплениша... верных различными по мукам скончевающе смерти, имения же восхищающе", пишет Тимофеев в другом месте и говорит, что всех бед, которые принял от иноземных захватчиков русский народ, нельзя счесть, рассказать словами или описать; если кто из очевидцев попробовал бы это сделать, могла бы составиться особая книга о каждом месте Русской земли. ⁸²

Сам оказавшись в захваченном врагами городе, Тимофеев тяжело переживает чужеземное владычество. "Если кто скажет, — говорит он, что мы оставались в это мучительное время на родной земле — ему мы ответим — “но работа (на) чужого”". ⁸³ Русский патриот не может мириться с тем, что он находится под властью врагов и вынужден работать на них. Тимофеев считает, что приглашать иностранцев на помощь, чтобы навести в стране порядок, — безумие. "Кто бо тако [400] безумен, якоже мы? — спрашивает Тимофеев. — От века несть слышано, — волком волков ото овец отгоняти". ⁸⁴ Тот же образ хищников-волков использует Тимофеев, рассказывая о бесчинствах поляков в Москве и под Москвой и шведов в Новгороде. "Яко же волцы гладнии, агнцы зряще, алчут, сице они разорити желают в нас землю нашу и попрати истинную и непорочную веру Христову и нас пожрати". ⁸⁵ Но эту "крепость" нашим врагам подала "наша разность" — немужество, разъединение и предательство богатых, поэтому, по убеждению Тимофеева, "не чуждии земли нашей разорители, но мы есмы той потребители", т. е. вся ответственность лежит на русских людях; это и заставляет Тимофеева еще и еще раз напомнить своим соотечественникам о необходимости "покаяния", т. е. осознания своих политических ошибок. К этому и ведет, по его мнению, Русскую землю "высшая божественная воля" через горнило страшных испытаний, — но не все русские люди это понимают: "Аще и словесни сущи, — пишет Тимофеев, — но безсловесных и нечувствительных зданий (созданий) хужим явихомся": скот повинуется тому, кто ведет его на заклание, металл поддается ковке, но упрямая человеческая природа не хочет понимать уроков жизни. ⁸⁶ О создании народного земского ополчения, которое освободило Москву и всю Русь от врагов-интервентов, Тимофеев говорит лишь вскользь, ⁸⁷ а имена народных героев Минина и Пожарского совсем отсутствуют в его сочинении.

Чем объяснить такое умолчание? Не знать этих общеизвестных тогда и потом лиц и их роли в совершившихся событиях он не мог. Тимофеев объясняет это тем, что он плохо знал события, связанные с нижегородским ополчением и освобождением Москвы. Но причина этого умолчания кроется прежде всего в том, что Тимофеев и не хотел описывать [401] этих радостных событий. Это не входило в его задачу. Он занят другим: ему важно было нарисовать перед читателем мрачные картины "смуты", раскрыть ее причины и следствия, — он и делает это в меру своего разумения и понимания совершающихся событий, стараясь уберечь от забвения в назидание потомкам то, чему он был свидетелем.

Характеризуя "Временник" как новый тип исторического повествования, необходимо обратиться к размышлениям его автора о задачах писателя-историка, неоднократно прерывающим рассказ Тимофеева. Вряд ли, однако, следует рассматривать эти страницы "Временника" как отрывки из незаконченного Тимофеевым трактата о работе над историческим произведением, как это делает И. И. Полосин. ⁸⁸

Особый интерес Тимофеева к теоретическому осмыслению задач исторического труда и путей их осуществления выделяет его из ряда современных ему, а тем более предшествующих писателей-историков.

От писателя-историка Тимофеев требует прежде всего неподкупности и правдивости при оценке людей и событий. По его убеждению, писатель не имеет права скрывать недостатки описываемых им исторических деятелей: "необличного же умолчания ради, еже о тех нечестиях, — пишет он,— списателе, мню, с ними равне истяжутся", ⁸⁹ т. е. молчанием, отказываясь от обличения, писатели сами становятся в ряд с преступниками и подлежат осуждению.

Но, говоря о недостатках, писатели не должны забывать и положительных сторон описываемых лиц: если они расскажут только злое, а о добром умолчат, и о нем расскажут [402] другие, — обнаружится "неправдование" писателя; если же то и другое будет рассказано правдиво и без прикрас, "всяка уста заградятся". ⁹⁰

Приступая к работе над "Временником", Тимофеев сознательно обдумывает путь выполнения своего замысла. В его распоряжении были готовые формы исторического рассказа, — летописи, хронографы, с которыми наш автор был хорошо, знаком. Эти формы требовали хронологического порядка изложения событий. Но для такого изложения у Тимофеева, с его точки зрения, не было необходимых данных.

Не вполне хорошо осведомленный о том, что происходило в разных местах страны в то время, пока он был в Новгороде в плену, куда известия доходили с трудом и случайно, "яко по аеру через забрало", он не решается писать о многих событиях подробно: "не вем бывших: кое что было коего попреди, ли послежде; и поносно бо есть писателю, не ясно ведуще, сущая вещи описывать и бывшая деяньми неиспытне воображати (разрядка моя, — О. Д.), предняя последи писати, последняя же напреди, ниже подобну".

Для того, чтобы писать исторический труд в обычном его виде,— в хронологической последовательности, Тимофеев считает себя неподготовленным. По его мнению, писать подобный труд "неиспытне", т. е. без проверки, используя собственные домыслы, нельзя. Вот почему он и оставляет его тем, кто может его выполнить "испытно" и "непогрешно". Достоинством подлинно исторического труда, как это видно из слов Тимофеева ("поносно бо есть писателю, не ясно ведуще предняя последи писати, последняя же напреди"), является установление последовательности событий, выяснение между ними причинной связи. Необходимость установления такой связи сознавали все писатели, описывавшие события начала XVII в. и имевшие перед собой такие образцы, как летописи и хронографы. [403]

Однако Тимофеев, сознавая всю законность и ценность последовательного изложения событий, установления между ними хронологической связи, не удовлетворяется только такой точкой зрения на события и избирает для себя иной путь. Им руководит в данном случае не только то, что он мало осведомлен в ряде событий своей эпохи. Он, как легко убедиться, отказывается от принципа хронологического изложения даже там, где его осведомленность не подлежит сомнению. Например, в первой главе "Временника", рассказывающей об Иване Грозном, он, как мы видели, не соблюдает хронологической последовательности. Сказав об опричнине, о карательной экспедиции в Новгород, о жестокости и смерти царя Ивана, он пишет: "О времени же юности его, еже о сопряжении супружества, и от деторождения же преже сих им бывшая зде в дольнейших словесех приведох, к прочим его делесем не сопримешая". ⁹¹

Таким образом, он сознательно нарушает хронологическую систему изложения, являвшуюся наиболее стройной и привычной для читателя, и сознательно отступает от нее, утверждая, что и при ином порядке изложения "существа дело", т. е. факт, — "неповредно бысть". Это отступление именно сознательное, а не случайное, как он хочет убедить читателя, ⁹² и не в "тернии забвения от лет прохождения" здесь дело. ⁹³ Конечно, он не забыл событий, связанных с женитьбой Грозного, но с его точки зрения — это второстепенные факты. Он говорит вначале о важнейшей реформе, проведенной Иваном IV, — опричнине, нарушившей старый порядок, о его личности, поражавшей современников, и только потом обращается к его жене и детям. Такой отбор материала в первой части своего труда — очерках о деятелях и событиях "смуты Тимофеев делает постоянно, но помня, что хронологический [404] порядок более привычен и освящен многовековой традицией, он оговаривается, объясняется и просит читателя не осудить его.

Этот новый подход к материалу, стремление к иной, не хронологической, системе его изложения объясняется тем замыслом, который Тимофеев положил в основу своего труда. Его интересует не столько внешняя причинная зависимость фактов друг от друга, требующая хронологического изложения событий, сколько внутренняя между ними связь. Эту внутреннюю связь он и хочет найти; как человек своей эпохи, воспитанный в понятиях средневековья, он облекает ее в религиозную форму, говорит о нарушении людьми "божественной воли", о "грехах", которые они совершили и за которые они несут заслуженное возмездие. Это стремление к внутреннему этическому осмыслению, которое Тимофеев называет "глубочайшим разумением", сдвинуло в его произведении исторические факты с их хронологически установ ленных мест и поставило их в иную зависимость друг от друга. Связи, которые устанавливает Тимофеев между событиями, как мы видели, целиком обусловлены его классовой позицией.

Тимофеев сознает, что для написания большого исторического труда требуется серьезная и глубокая подготовка, изучение материала, строгая проверка фактов. Все это он выражает словом "испытно". Он уподобляет труд писателя пути по бурному морю. Нарисовав широкую картину того, как путешественники готовятся к плаванию через морскую пучину, опасному, полному "противств", "всяческих неудобств" и вынужденных остановок, и как неопытные и неподготовленные гибнут в волнах, ⁹⁴ Тимофеев требует от писателя тщательной и серьезной подготовки, прежде чем он пустится в "словес море".

И если такая подготовка требуется в том случае, когда события излагаются хронологически, то при ином способе [405] изложения ее необходимость чувствуется еще больше. Так именно подходит сам Тимофеев к своему труду. В рукописи "Временника" мы находим следы его упорной работы над характеристиками исторических деятелей своего времени, над отдельными главами и отрывками "Временника".

Язык "Временника" Тимофеева - очень сложен, он должен стать предметом специального исследования, здесь же мы ограничимся лишь краткой его характеристикой. Запутанность и вычурность фраз Тимофеева создается чаще всего тем, что они начинаются с ряда придаточных предложений наслаивающихся одно на другое, так что главное среди них совершенно теряется. Стремясь наиболее точно выразить свою мысль, Тимофеев нанизывает одно слово на другое; глагол-сказуемое у него в большинстве случаев стоит в конце предложения, часто не рядом с подлежащим, что очень затрудняет понимание смысла фразы. Ясности речи мешают и постоянные перифразы, а иногда, видимо, и сознательная тайнопись дьяка Ивана.

Один из видов перифраза, постоянно используемый им, - это толкование имен (Иоанн - благодать, Феодор - дар божий, Димитрий - двоематерен и т. п.), заимствованное Тимофеевым из "Степенной книги".

Помимо этого, дьяк Иван использует и другие приемы перифраза и иносказания, причем далеко не всегда и. желания зашифровать то, что написано, как может показаться сначала, а просто из стремления к украшенной, необычной речи, "высокому" стилю. Например, нет никакой причины зашифровывать слово "ладьи, лодки", однако Тимофеев называет их "водоносилы"; можно было бы просто сказать "пушки" или "огнестрельные орудия",- Тимофеев называет их "градобитные хитрости", а в другом месте "стенобитные хитрости меднослиянная телеса, неодержимыя тяготы"; ⁹⁵ [406] вместо того чтобы сказать "колокола", он пишет: "церковная бо трубы, от них же происхождаху святозвучныя гласы, созывающая на пение"; мельничную плотину он называет "оплот мелющия хитрости", и т. п.

Тимофеев не чуждается и игры словами, например о Расстриге он пишет: "он, недостойный, чины недостойным недостойне раздавал", или — "основания их раскопа, злом целя зло, древнею злобою зле по отцы си ревнуя". ⁹⁶ „Видяху молящая молимаго к молению яко непреклонна..., ⁹⁷ и т. д.

Местами находим у него рифмующиеся окончания частей предложения:

И первый бысть растакатель стаду,

Последний же явлься предатель граду.

Корабль низверг погрузися,

Но не уже и потопися,

...Град же самый весь ниизложительми в конец разорися. ⁹⁸

Речь Тимофеева образна и эмоциональна. Риторические вопросы и восклицания постоянно используются им и придают изложению страстный, взволнованный характер. Дьяк Тимофеев то и дело обращается к читателю, убеждает его, полемизирует с ним, доказывает свои положения и права писателя.

"Где суть иже некогда глаголющей, яко неповинна суща Бориса закланию царского детища?" — спрашивает он и горячо доказывает виновность Бориса в убиении царевича Димитрия. "Кто убо, рцы ми, не посмеется... этого (врага) безумию?" — обращается он к читателю, описав разорение Новгорода врагами. "О, долготерпения твоего, владыко! Како не разверзе земля уст своих, якоже о Дафане и Авероне [407] древле?"— восклицает он, рассказав о бесчинствах первого самозванца, и т. п.

Уже из предыдущего изложения читатель имел возможность убедиться, что дьяк Тимофеев, создавая свое произведение, не ограничивался деловым изложением фактов и своих мыслей, а старался облечь их в художественную форму, воздействовать не только на ум, но и на воображение читателя. Говорит ли он о событиях своей эпохи, рисует ли выдающихся деятелей, — он обращается к художественному образу. Убежденный в том, что в нем говорит "глас невеществен", т. е. как бы какая-то "высшая сила", вдохновение, он на страницах "Временника" отстаивает свое право на использование нужного ему образа.

Система образов, отобранных Тимофеевым, уводит нас к Хронографу, а через него к библейским книгам: образы животных и растений, небо и земля, свет и тьма, огонь и морская пучина, ясная погода и буря, — все использовано Тимофеевым для того, чтобы ярче выразить занимавшие его идеи. Этой же цели служит и сопоставление исторических деятелей с библейскими и византийскими героями. Для положительных лиц и явлений Тимофеев использует образы положительных героев или образы "света", "свечи", "звезды", из животных — "инорога", "горлицы"; для отрицательных — из истории образы мучителей и злодеев, а из природы — образы тьмы или таких животных, как "псы", "волки", "ядовитые змеи".

Эти традиционные изобразительные средства помогают Тимофееву в его работе над передачей сложного внутреннего мира его героев, который автор пытается показать "правдиво", не скрывая положительных черт у преступника и не замалчивая ошибок "истинного" героя.

Наблюдательность Тимофеева подсказала ему ряд развернутых образов, целиком опирающихся на бытовые впечатления и служащих той же цели, что и привычные хронографические метафоры. Эти образы нередко бывают разработаны [408] во "Временнике" в самостоятельные картинки из жизни животных или людей, а затем уже автор умело истолковывает их применительно к изображаемому историческому событию или к размышлениям о собственных авторских переживаниях. Так, ссоры и соперничество приспешников первого самозванца уподоблены грызне собак из-за добычи; описанием сбора ягод и грибов Тимофеев иллюстрирует свою мысль о праве писателя располагать материал в том порядке, какой он найдет нужным; плавание по бурному морю напоминает писателю о необходимости тщательной подготовки к своему труду; рассказом о неумении поселян надевать оружие Тимофеев хочет убедить читателя в том, что и он не готов к литературному труду, и т. д.

Как писателя Тимофеева интересуют не столько факты, сколько люди. Он вдумывается в характер человека, пытается разобраться в его психике, раскрыть внутренние психологические мотивы его поступков. Это особенно ярко выражено в характеристике, данной им Борису Годунову. Занимают его и собственные переживания, которые он и раскрывает тонко и убедительно. Реалистические детали врываются в сложные рассуждения Тимофеева, обнаруживая в его литературном стиле черты нового времени, с его интересом к живой действительности, с его попытками раскрыть внутренний мир человека, выросшего в конкретных исторических условиях.

Главы "Временника", знакомящие нас с людьми бурной и противоречивой эпохи, ценны не только как первые опыты нового литературного стиля, но прежде всего как исторический источник. Если Тимофеев как теоретик, отстаивающий идею первенствующего положения в жизни государства боярства, принадлежит прошлому, то страницы его "Временника", со всей беспощадностью раскрывающие моральное разложение этого класса, предательство в годы интервенции, своекорыстие и борьбу за верховную власть, — обнаруживают в авторе человека, которого исторический опыт пережитого [409] научил многому. Конечно, он не задумался над истинными причинами крестьянских восстаний начала XVII в., не увидел народного движения против интервентов; но, вдумываясь в поведение представителей господствующего класса, он, сам принадлежа к нему, фактически развенчал его. Любовь к родине заставила его сказать суровые слова правды именно о тех, против кого были направлены в это время всенародные движения.