[V] . ЦАРСТВО ЦАРЯ ВАСИЛИЯ ИВАНОВИЧА ШУЙСКОГО ²⁴¹

В последние годы текущего времени Шуйский, по имени Василий, называемый царем всей Руси, сам себя избрав, сел да престол имевших верховную власть, первых самодержцев, думаю без божия избрания и без его воли, и не по общему из всех городов Руси собранному народному совету, но по своей воле; (это совершилось) с помощью некоего присоединившегося к нему ложного вельможи, совершенно худородного Михаила Татищева, ²⁴² согласного с ним в мыслях, непостоянного в делах и словах, хищного, как волк, который от первого в России царя-раба Бориса за некоторую тайную и богопротивную ему услугу, не по личным качествам и не по достоинству, был возведен в звание члена боярской думы. Когда-то прежде, ради получения сана и чести, угождая любителю власти и своему первому царю Борису, он наносил обиды и даже при всем народе бил этого в начале названного Василия, о котором здесь говорится, в этого же Василия всенародно бесчестил. Теперь он льстиво хотел загладить эту свою прежнюю вину, но однако в этом не успел. Этот вышеупомянутый Василий, без соизволения людей всей земли, случайно и спешно, насколько возможна была в этом деле скорость, людьми, находящимися только тут, в царствующем городе, без всякого его сопротивления, сначала в собственном его дворе был наречен, а потом и поставлен царем всей великой России. Он даже и "первопрестольнейшему" ²⁴³ не возвестил о своем наречении, чтобы не было со стороны народа какого-либо возражения, и [274] таким образом посчитал тогда святителя за простолюдина; только уже после объявил он ему об этом. Почему он мог так бесстыдно поступить по отношению к тому? Потому что никто не осмелился помешать ему или противоречить в таком великом деле. Но (зато) более поспешным и вдвое бесчестнейшим было низвержение этого "самовенечника" с высоты престола,  —   об этом после, в другом месте, еще и пространнее будет речь. В этом для имеющих ум   —   рыдание, а не смех; для неразумных же и для неукрощенных врагов земли Русской это было (поводом) к великому смеху.

Не говорю о прочем,  —   как беззаконно, будучи всячески нечестив и скотоподобен, он царствовал в блуде и в пьянстве и пролитии неповинной крови, а также в богомерзких гаданиях, которыми думал утвердиться на царстве, а вернее ради этого царствование его и было кратковременным. Хотя и был он сродни "перводержавнейшим", но родство с ними ничем не помогло ему в утверждении на царстве, так как он жил неблагочестиво, оставив бога и прибегая к бесам. Он тайно устроил для постоянного пребывания гадателей в царских покоях особенные помещения ради непрестанного ночью и днем с ними колдовства и совершения волшебных дел, которые несвойственны христианам, а тем более  —   царю. А прежде, когда он был в высшем правительстве, среди прочих своих сверстников и стоящих с ним в одном чине он был выдающимся первым советником и первым указателем в собрании всего синклита о всех, подлежащих управлению, мирских делах; когда же неразумно привязался к плотским страстям, тогда и умом развратился. Кто не посмеется его последнему безумию? Когда земля всей России взволновалась ненавистью к нему потому, что он воцарился без согласия всех городов,  —   незадолго до приближения к престольному великому царствующему городу врагов, которые (должны были), окружив, подвергнуть его осаде,   —   он тогда собрался совершить свое несвоевременное дело, т. е. заключить брачный союз, что и сделал. Не следовала [275] ли тогда прежде всего успокоить всю землю от волнения и непоколебимо утвердить себя, восшедшего на такую высоту, и такой город  —   корень всего царства и главу всех  —   со всеми в нем (живущими) и себя не дать в осаду врагам и от ожидаемых осаждающих его освободить, а потом уже заботиться о женитьбе и совершить ее прилично, живя в тишине и почивая в полном покое, без какого-либо сопротивления, а не в страхе?   —   Страх после и был. А за много лет собранные,  —   дивные и превосходные драгоценные царские вещи всех прежних российских государей, царствование (которых) поистине достойно было удивления за их славу,   —   все эти сокровища он расточил и истребил с теми, кого возлюбил. Ради этого поистине его нельзя назвать и царем, потому что он управлял по-мучительски, а не по-царски. Боже, суди его за дела его! Над его безумием и неверующие смеялись и смеются, но в последний день (день суда) думаю, пред всеми неверующими больше всех бог посмеется ему; "срубит головы грешников" не чувственным мечом, но приложением мучений, по писанию. Он, растленный умом, царь по собственному умыслу, до верха наполненные сокровищницы прежних царей так опустошил, что при его скотской жизни их ему уже было недостаточно, и он, нечестивец, не постыдился перелить в деньги на потребности своего распутства (отобранные) в соборах и святых монастырях по всем городам своего царства священные сосуды, которые даны были прежними царями и их родными на вечное поминовение в память их душ, допустив обман, что будто бы (это) он сделал ради выдачи воинам годового их жалованья, так как все действительное их жалованье, назначенное для этого прежними царями, все деньги он ранее прожил с блудницами. А о бесчестном низвержении этого "венценосца" подробно будет сообщено потом.

Вышеупомянутого же Мишку, который способствовал этому Василию (достигнуть) царской власти, после своего воцарения он (Василий) в действительности осудил в изгнание [276] в мои пределы (в Новгород) и лестью поручил ему здесь управлять мною, дав ему звание второго начальника военных сил, хотя тот и не хотел этого. Итак, этот возводитель к помазанию на царство не получил никаких ожидаемых благ от возведенного на неожиданно полученное царство и (ничего) не приобрел, потому что первая (нанесенная) им тому сильная досада превозмогла возведение на высоту престола, как в некоторых смешениях сила горечи преодолевает сладость. Когда прошло немало времени, тот (Михаил) очень старался опять (возвратиться) из изгнания в царствующий город и прежним способом, некоторыми своими злоухищрениями, добиться приближения к царю, достигнуть первой чести или даже высшей, чем эта, и в синклите сравняться с первыми после царя (боярами); из этого его стремления ясно видно, что он был низкого (звания). Думаю, что, возвратившись, он какими-то хитростями старался низложить и самого своего царя, которого посадил (на престол), надеясь на основании прежнего, что как он мог посадить его на престол, так  —   полагал   —   он может его и низложить, опираясь на свои хитрости, вспоминая удачу своего тайного заговора, чтобы покончить с Расстригой, и по тому же образу при ближайшем своем участии свершить другое свое подобное же тайное дело. Однако не достиг (этого), и превозносившая себя гордость была посрамлена, так как и первую честь он получил недостойно, не ради действительных заслуг, а потому, что это допустили противники. Прежде, пока ненастоящие цари нами не обладали, от истинно самодержавных и наших природных царей никто, из низкого рода происходящий, такой чести никогда не получал; не по природе дана была первая честь и ему, а благородные, если и видели что-либо не по достоинству (совершаемое), не захотели даже и словом сопротивляться царской воле, между ними не нашлось ни одного мужественного. Но если бы они были и не так боязливы и малодушны,  —   истинные наши цари прежде их знали, какому сословию и какую честь и ради [277] чего давать, а не людям низкого происхождения. А чего он теперь надеялся достигнуть, того не получил, а достиг того, чего и не ожидал: потому что, по повелению одного неожидаемого им придворного, царского племянника, ²⁴⁴ незадолго до этого присланного тогда царем в мои пределы, в кровавом убийстве, совершенном руками многих из моего народа, он внезапно и ужасно насильственно изверг свою душу, и все члены тела его вместе с одеждами и оружием были раздроблены на части. Вину его вслух всем людям объявил сам великий (Скопин-Шуйский), и весь народ громко воскликнул: да извергнется такой от земли и нет ему, говорили, части и удела в нашем владении. Они без милосердия сбросили его в воды быстро текущей реки на съедение бессловесным рыбам, так что он не удостоен был тогда и погребения. Было ли ему, незадолго до этого, при торопливой исповеди у отца духовного, от имеющего власть что-либо отпущено из сделанных им грехов и принял ли он как-либо „святыню" (причастие),  —   об этом, действительно ли так было, хорошо знают, кроме нас, те, которые тут находились. Однако смерть ему внезапно и сразу приключилась, как рабу, подобно Расстриге, за какое-то сверхъестественное его зло и по вине богопротивной свирепой злобы его, которая была больше всех известна одному его повелителю, поэтому и бог допустил ему (повелителю) совершить над ним здесь (это) страшное дело (убийство). Все награбленное им имущество, собранное в моих пределах ради суетного обогащения, как прах, было развеяно по воздуху, и не только (это), но и схороненное где-либо в различных местах; да и то, которое в царствующем городе в тайных местах было положено, не утаилось от царя благодаря посланным отсюда сообщениям. Такова кончина высокоумных и имеющих о себе высокое мнение гордецов: явно, что тем, которые надеются на себя, а не на бога, праведный суд (божий) не допускает делать то, что ими задумано, и его недремлющее око предупреждает задуманное, по писанию: "то, что готовит сердце [278] его, слышит ухо божие"; у гордых нравом, которые замышляют нечто богопротивное, как и прежде, бог ломает рога величания и всячески препятствует самонадеянным в их коварстве. Некто дьяк ("самописчий"), ²⁴⁵ который тому вселукавому был некогда в делах непременным лукавым собеседником и (который был) подобен ему во всем,  —   он же, (этот дьяк), прикрывая свою лесть, искренно и тщательно постарался против него у имеющего власть и был немалым советником и подстрекателем на его убийство. Об этом (все) быстро узнали перед многими свидетелями, от самого повелителя убийства в тот же час, после возвращения великого (М. Скопина-Шуйского) с народом от (места) кровопролития, где-то в притворе церковном, который был домом его жительства.  —   Тайную его пищу тот (Скопин) явно при всех бросил (?) ему в лицо, когда (он, как) имеющий власть, быстро сообщил отсюда царю в срочных письмах через гонцов о смерти убитого. Очевидцы этого и сейчас еще не все умерли, хотя и находятся не в одном месте. И если он (дьяк Телепнев) и не убил того руками, то тайно (убил) его ложными доносами "великому" и движением языка и уст, ибо он был злонравен и злопамятен, хитер и самолюбив; по мнению некоторых, он и к убийству того (Скопина) был причастен.

Я не могу указать место, которое занимала рать противников и где близ царского города при осаде находились их станы; не имею возможности рассказать и о том, как случилось, что язычники оттуда без труда вошли в самую мать городов (Москву), которую они сначала, несмотря на многие труды и хитрости, долго не могли занять, и о том, как там внутри находящиеся и одинаково с нами верующие заключили с этими инославными общенародный договор об управлении землей. У всячески оскорбляющих крест какая другая клятва, помимо этого, в клятвенных делах может дать утверждение? Не может (никакая). Кроме этого, еще и о низведении с высоты престола в ничтожество главы всего царства, самого царя, и о достойном жалости, скором, [279] бесчестном и полном, подобном (разлуке) горлиц, расторжении его супружеской жизни, как бы смертью расколотой надвое, и после вольного царства о его невольном монашестве, и вместе с этим о внезапном лишении всей верховной чести, и об уводе его (Шуйского) в плен, и о нанесении ему там крайнего бесчестия и срама и, увы, о возложении всего этого срама на царский венец,  —   обо всем этом мы, запертые здесь в плену, как среди стен во мраке, были не осведомлены; только немногое что, не всегда правильные и несогласные слухи доходили до нас, как бы по воздуху через стену, и то если случайно до наших ушей долетит какое-либо слово, так как запоры были крепко заперты; поэтому и не было нам никакой воли. Мы просим, чтобы читающие это не подвергли нас строгому допросу за сочинение об этом повествований, по поводу справедливости описания каждого отдельного события, как и за прочее, где мы окажемся недостаточно способными, чтобы подробно изложить события и раскрыть их правильными словами; за это мы тоже просим прощения и разрешения, потому что по природе страдаем недостатком понимания. И хотя мы и не способны на то, чтобы подробно рассказать словами в письме о совершавшихся событиях, но я не могу их миновать, не оплакав разнообразно, равно как и их изменение от славы в бесчестие, которое если и не ясным слогом (рассказано), но унизительно по всему. Но что оплачу сначала? Самого ли царя или его царство? Необходимо разделить поровну плач между обоими: царем и его местом, но не оплакивать одно без другого, ибо как душе нельзя содержаться в видимом (мире) без тела, так и тело без души не в состоянии двигаться. Увы! Царь, носивший венец всего Российского богу любезного за благочестие царства, наделенный всецело по образу божию властью и почтением, богом поставленный на всю жизнь для нашего общего управления и утверждения, вся наша сила, наш руководитель и опора полной для всех защиты! Если что-либо бесчестное о нем в этом сочинении мы где-нибудь [280] и сказали, что допущено было им в делах его непристойного, то там указано действительно неподобающее, ему одному свойственное, здесь же истинно следует сказать о нем и сочувственное (слово). Но если он чем и виновен в совершении грехов,  —   престол (царского) места не заслуживает за это осуждения, так как это место чисто от грехов; наказание следует одному лишь соблазняющемуся, который на святом престоле сидит не как должно. И эта речь ведется здесь не ради чести только одного этого, теперь воцарившегося, но и ради предшествовавших ему подлинных царей, занимавших это место на престоле достойно и умерших, о чем ранее здесь рассказано,  —   и ради самого этого престола, как одушевленного, ради оказания ему чести, так как он был для всех и прежде него бывших царей таким же заслуживающим высокой чести "первоседалищем". Об этом достаточно. Дальнейшую же речь закончим с сердечным сокрушением, как будто осуждаемый находится здесь лично. Как не иссохли предавшие царя руки, осмелившиеся по бессмысленной дерзости безрассудно коснуться твоей высоты? Как не постыдились глаза дерзких священной чести твоей славы? Ибо тебя, как бога, вся тварь после бога почитает со страхом и молчанием и, как ему, покорно служит, не смея ослушаться повелений создателя; к венцу твоему ради данной тебе богом чести патриархи и все верховные святители приступают со страхом и благоговением, будучи сами совершенно недосягаемы. Но что? И равные тебе (цари), оказывая тебе честь, приносили тебе через послов дары, как восточные волхвы Христу; и все, приглашаемые отовсюду, от конца небес до конца их, приходя в нашу державу не по своему желанию, а посылаемые богом, оказывали вам в течение многих лет честь, согласную с божьими повелениями, ибо честь их превзошла славою всех на земле. Если царь по своей природе и человек, то по достоинству власти приближается к богу, который над всеми, потому что высших себя на земле не имеет. [281]

О том же царе Василии Ивановиче ²⁴⁶

Рабов же, которые дерзнули коснуться того, чего нельзя было касаться, пусть судит (бог) в день суда над ними. А все те, которые тогда тут случились, кто по божьей воле считал себя великими столпами, а также и весь смотревший на это народ,  —   какой дадут в будущем ответ за то, что допустили дерзким невеждам причинить эту досаду чтимому богом венцу и месту? Хотя сами они и не были вовсе ни соучастниками низвергающих его, ни одобряющими этих низложителей владыки, но все же они были очевидцами и зрителями этого бесчестного низведения, не говорю  —   извержения, и могли остановить осмелившихся на такое предприятие, но не остановили, даже и сочувствовали им, придумывая ему вину в его грехах. Но если он, царствуя, некогда проводил и грешную жизнь, честному венцу что до этого? И святителями неоднократно иные грехи совершаются, но церковь от этого не делается виновной, как и они, ибо она от человеческих страстей не темнеет, но всегда пребывает в свойственной ей светлой чистоте и молодеет; то же самое слово относится также и к носящему царский венец и к царскому престолу. Зачем с тем (с Шуйским) обвиняли и непорочное, зачем бесчестно соединили с виновным неповинное? Лучше бы было недостойное восполнить от весьма достойного, как кое-где мудрые ради души щадят тело, и подобное этому,  —   нежели достойное из-за недостойного так лишать всякой чести. Когда он поставлялся для нас царем, все о всех знающий и его всевидящее око не были неосведомлены о нем и о его делах прежде его намерения совершить их; и лучше бы нам все это отослать на суд его (бога), чем мстить самим за себя. Если он это допустил, то может и окончательно угасить все наше бесчестие, которое чрез людей распространилось в языческих странах от востока и даже до запада. Известно, что это бесчестие и слух о том, на что мы дерзнули, разгорелся к нашему унижению и [282] стыду там среди многих племен неугасимо, подобно великому пламени. Один только повелевающий ангелами, тот, кто мановением приводит к жизни всю тварь и, если нужно, утишает ветры, кто разносит по воздуху облака, кто погасил неугасимый пламень вавилонской печи и (творил чудеса) еще более удивительные,  —   может, если захочет, погасить этот огонь. Готовый к полезной перемене, он, обновляющий образ Адама, ²⁴⁷ может лишенное славы опять привести к первой и даже большей славе.

____

Праотцы наши, первые супруги Адам с Евою, ²⁴⁸ в древности были сотворены рукою божией, он  —   из земли, а она  —   из его ребра. Тем же (богом) из всех существующих он был поставлен самовластным царем всей твари; ему и птицы, и звери, и все гады повиновались с покорностью и страхом как и своему творцу, владыке всех и господу. И до тех пор, пока первосозданный не был соблазнен губителем, всех врагом к нарушению первой заповеди, все бессловесные, даже те, которые теперь страшны нам, трепетали повелений того созданного. Когда же змея нашептала в уши Еве соблазн, и эта, ею наученная, прельстила и мужа своего, тотчас после этого сам новосозданный царь всего мира начал тех животных страшиться. И от того времени и доныне мы все из-за их непослушания стали причастны падению.

А как Адаму до преступления все дикие животные были во всем послушны, так, подобно этому, в последнее время и наши самодержцы в своих державах обладали всеми нами, исконными своими рабами, пока сами они держались данных богом повелений, пока не до конца еще пред ним согрешили. Мы им в течение многих веков и доселе не прекословили,  —   как по писанию следует рабам быть послушными своим господам. Во всех службах не только до крови, но и до самой смерти мы были им послушны; как скот не умеет cопротивляться тому, кто ведет его на заклание, так и [283] мы были перед ними безответны, как безгласные рыбы, со всяческим тщанием кротко носили иго рабства, повинуясь им с таким страхом, что из-за страха оказывали им честь, едва не равную с богом. Если бы мы так боялись бога, не лучше ли бы было, если бы это было так?

Когда же годы шли к концу, ²⁴⁹ и поскольку наши властители начали переменять древние законные, переданные отцами благоустановления и изменять добрые обычаи на новые, противные, постольку и в повинующихся рабах естественный страх повиновения владыкам начал оскудевать, умаляясь так же, как и земля теперь своим плодородием во многом несравнима с прежним урожаем семян. Всякое излишество и скудость добра и зла бывают хорошо познаваемы от дел, а не от „темных недр" (неясных внутренних причин), как и в других (случаях). Властители захотели охотно склонять свои уши к лживым словам наушников, как в ветхом (завете) прабабка всех Ева со вниманием склонила свой слух к змею-соблазнителю, из-за чего вскоре и огорчение получила, ибо тотчас же муж и жена осуждены были на общее бесчестное из рая изгнание,  —   и недуг лжи и горький плевел терния, распространяясь среди всего царства, умножался, перерастая колосья истинной пшеницы. Ибо люди своими языками, как мечами, убивали, потому что они, (пользуясь) любовью тех, кто их слушал, весьма возносились над правдою в своих туманных похвалах, а (власть) имевшие никак этого не понимали, пока не пожали плод этого зла и не связали в снопы, чтобы положить их в принадлежащие им житницы,  —   тогда только они хорошо поняли их вкус. А после, в наставшее время, то же и у других стало матерью всякого зла: многие рабски послушные стали малодушными и боязливыми по своей природе, на каждый час изменчивыми, очень неустойчивыми в словах, ни в чем твердо не убежденными, непостоянными в делах и словах, во всем вертелись, как колесо, друг другом защищаясь от случайностей. [284]

А многие иностранные послы и купцы, приходящие в страну наших владык из (других) стран, прилежно рассматривая постепенно увеличивающееся („ползучее") изменение нашего природного характера, приведшее нас от древней крепости к слабости, и увидав, что наша боязнь из-за ранее упомянутой слабости больше, чем та, о которой писали им в послании, почему они (к нам) и пришли, (узнали) всю нашу слабость, всячески проявляемую в царстве, сравнивая со своей неизменной и сейчас твердостью и с требованиями времени, и вполне ясно и твердо поняли, что ни в одном из нас нет совсем никакого мужества, потому что из-за греха мы приобрели склонную на всякое искушение нестойкость; это и привело нас потом к совершенному падению и погибельному преткновению в самозванцах, которые они нам устроили. Поняв нас, они ту же слабость приписали и всей земле нашей. Мы все совершенно потеряли прежнюю крепость: старые между нами сделались младоумными и, вместо ума, имели только одну седину и длинную бороду, ее выставляли напоказ людям и ею гордились, как мудрые; а достигшие средних лет стали миролюбивы и славолюбивы, как и предыдущие; и те и другие, побуждаемые своим (рвением) о неправдах, всегда очень рано приходили к властям, и у них "в указанные им дни коварства не время ли своей жизни выкупали", как пишется; и подлинно, насколько выкупят, столько и поживут; а юные у взрослых и доныне учатся тем же порокам. Как сказано, что "нет ни пророка, ни вождя", и поэтому невозможно найти того, кто бы в жизни исправлял свои пути, как подобает человеку, по заповедям, как должно, ибо все от младенцев до старцев согрешили, и из-за бесчисленности грехов прежняя наша крепость от всех отнята. Из-за этого и народы, напав на нас, разорили всю нашу землю даже более, чем хотели. А все это произошло из-за малого уклонения имеющих власть, как и Адамовым склонением ко греху, и из-за многого прегрешения нас рабов,  —   вообще же из-за неисполнения теми и другими обязанностей к богу. [285]

Все у всех начало совершаться против установленных прежними царями законов; малые стали одолевать великих, юные  —   старых, бесчестные  —   честных и рабы  —   своих владык. И вообще все честное всячески переменяется на бесчестное, а бесчестное, наоборот,  —   как в несвойственную и противоестественную ему ризу, в честное оделось. И как видимая в ноздрях свиньи дорогая серьга, так же должна рассматриваться и находящаяся в недостойных руках власть начальствования, и тот, кто ими (недостойными) прежде повелевал, теперь, напротив, стал подчиненным и господин стал стоять перед рабом подобно тому, как если бы нога была увенчана, а голова смирилась, и нижнее было бы (поднято) вверх, как на престол, а верхнее (высшее) оказалось внизу, ибо первые (правители) возводились (на престол) богом данными царями, а нынешние  —   богомерзкими врагами. Да будет понятно имеющим ум, что серебро, небрежно валяющееся под ногами, не смешивается с нечистотой, и золото, зарытое в навоз, не утрачивает своего свойства в тине, а пыль на лице не может назваться многоценным бисером, если даже и примет на короткое время незаслуженную честь.

____

Когда во время невзгоды многие рабы досадят владыке дома, он, после ряда дней, получив избавление от бед, тотчас же предаст их жестокой смерти, вспоминая прежние их досаждения, если не боится никакого навета или нашествия на него внешних врагов, или если заключил с ними крепкий договор о мире. Если же нет, то, стесненный горем и побежденный тернием, поневоле нанесенную прежде рабами досаду отлагает на достаточное время, чтобы варвары, кругом его живущие, прознав, что людей у него стало меньше, чем прежде, придя, совсем не пленили всю его землю и, захватив самого господина со всем (его) домом, не сделали пленником и со всем народом не отвели в свою землю. [286]

____

В подобное время всяческое бывает: ибо (есть) время одолевать и время  —   быть побежденным. Немалая вина в запустении нашей земли лежит на многих наших купцах, которые в торговле были обременены большим имуществом. Они ради своих сбережений и увеличения прибылей часто вступали в союз (сделку) с овладевшими нами чужеземцами и, с теми, которые посажены были от них властителями, и с "языковредными лжевоинами". ²⁵⁰ Явно, а более тайно сходясь, заседая с этими и советуясь, они заключали многие соглашения об истощении земли православных,  —   как бы и когда, и какими прибылями им каждый день и час обогатиться.

Все наши, нисколько не боясь ни бога, ни царя и не стыдясь людей, добровольно наполняя руки врагов всякими советами, а также и свои пазухи обогащая господским именем, своим содружеством с теми свою родную и одинаково с ними верующих землю окончательно и без остатка опустошали, и прилагая к злу всякое зло, соглашались на всяческие измены и различные советы, на полное со злобою творимое изнурение земли, чтобы торговцы с ложно называемыми воинами при их злобе в целости сохранили свои приобретения от иноверных, а злые начальники еще сильнее утвердились в начальствовании, благодаря тому же поданному им совету на зло; чтобы все они вместе со своими богатствами остались невредимыми,  —   что и было, ибо они свою корысть поставили выше веры. Но здесь речь об этих (людях) краткая, в другом же месте ("инде") подробно сказано о них.

[1]. О царе же Василии Ивановиче

В годы, когда прекратился со смертью предел жизни царствующего над нами Бориса со всем его родом и когда поражен был гневом ярости господней и убит рукою народа в царском (городе) богом попущенный нам Расстрига за то, что вместе с именем (Димитрия) так недостойно наследовал [287] такое место,  —   после них тотчас же зависть к царствованию возникла также и у царя Василия, и, как стрелою подстреленный властолюбием первых, он поступил еще более дерзко, чем те двое: весьма неосмотрительно и спешно сел на престол, так как не был искусен в этом. Он создал себе дом и не углубил его в землю, но основал его только на песке, как это показал конец его, по слову самой истины: ²⁵¹ "разлились реки и подули ветры, здание сильно заколебалось и житель его пал". Он поднялся внезапно и по собственному побуждению и без согласия всей земли сам поставил себя царем, и все люди были смущены этим скорым его помазанием (на царство); этим он возбудил к себе ненависть всех городов своего государства. Отсюда, после первых (захватчиков), началось все зло на Руси и стали происходить в земле многие нестроения; именно   —   по всей земле нашей (началось) непослушание и самовластие рабов ²⁵² и осада городов, так что свои, одной с нами веры рабы, придя войском к матери городов (Москве), этим своим приближением к стенам города изменнически оказывали презрение самой главе царства, а нововоцарившийся (Василий Шуйский) со всем своим родом был ими заперт и затворен, как птица в клетке. Там тогда находился и я, ²⁵³ "мухоподобный", среди многих тысяч людей, в звании подобных мне и носящих то же имя (дьяков), поставленный тогда охранять некоторые повеления царской воли. Когда же натиск осаждающих город немного ослабел, тогда угодно стало царю, а вернее богу, чудесно промышляющему о своих творениях,  —   как о том (царе), так и о всех прочих,  —   по своему желанию, а не по моей воле, милуя, послать меня в город, который в царских титулах, читаемых в официальных бумагах, (стоит) на третьем месте, повелевая (мне) начальствовать вместе с первым (начальником), раньше меня туда прибывшим, управляя вместе с ним городскими делами.

Когда происходили эти, наступившие тогда, события, когда приближалось неведомое время исполнения неизменяемого [288] людьми совета божия о нас, исполненного гнева господня, и вместе с этим готовился суд его над нами,  —   тогда начали происходить в нашей земле еще большие нестроения: неожиданно пришли из своей земли под мать городов  —   Москву "богопротивные" люди, все латины, и осадили всех находящихся вместе с царем в городе жителей, как некогда в древности при Ное вода потопа внезапно пришла и затопила (землю). ²⁵⁴ По всем городам умножились злые начальники и самовластие; из-за неустойчивости власти царя люди беспорядочно неистовствовали, и море житейское неукротимо волновалось; тогда среди людей пылал разжигаемый яростью лютый пламень гнева. Поистине, как огонь, пылая многие годы, он обратил все в пепел, как об этом многословно было рассказано в полном сочинении. А мое возвращение отсюда назад в славный город (Москву), откуда раньше я сюда приехал, задержалось здесь и надолго замедлилось из-за скудости имеющихся у меня необходимых для выезда средств,  —   так что я дождался того (времени), когда великий город (Новгород) был взят и порабощен еллинами (шведами). Таким образом из-за нашего общего рабства и работы на них увязла там, как в сети, моя нога, и выйти из города вон раньше, вместе с другими, я не имел возможности по указанной выше причине. Эта преграда к нашему освобождению обвилась вокруг всех, как некоторая железная цепь вокруг шеи, по сказанному: "сеть мешала ногам моим и на пути моем положили мне соблазны". Но возвратимся опять к прежде сказанному.

Когда же зло в земле начало понемногу прекращаться, и в великом городе безбожники все свои злодеяния уже совершили: святые церкви разорили и все великие и малые обители иноческие растащили до основания, а их сокровища, которые принадлежали городу, и все имущество его жителей беспощадно похитили, а их (жителей) голени ради денег истолкли ударами палок, а множество больших орудий, которые во время войны охраняют и обороняют город и при [289] выстрелах тяжелыми ядрами разрушают стены противников, со всеми (необходимыми) для них принадлежностями отослали в свою страну и увезли с собой,  —   я после этого общего разорения всего города впал в огорчение и, видя и слыша кое-что о таком же повсеместном несравнимом запустении, опечалился, размышляя сам с собой: как (могло случиться), что так недавно существовавшая невыразимая словами красота такого города и всего, что было в нем, о которой мы думали, что она будет пребывать вечно, до того времени как все стихии растают (от огня),  —   как будто в один час разрушилась и теперь кажется нам как бы совсем не бывшей и не существовавшей? В течение многих дней постоянно не переставал я размышлять в уме своем о таком разорении города, не откладывая (этой мысли) и сохраняя в себе, и ходил как умалишенный. А что сказать о самой главе царства и всей земли? Часто приходила мне и волновала меня обольщением мысль, всем подобная облаку, скоро и высоко летящая, как птица по воздуху, своим колебанием приводя в смущение непостоянство моего ума и, собираясь в природной его клетке (в мозгу), не давала ему даже часа успокоиться от соблазна. Она, как пальцем, тыкала меня в ребра, принуждая меня, недостойного, и подучивая не на полезное,  —   на то, чтобы я позаботился хотя немногое что отчасти написать о нынешних божьих наказаниях, которые совершились в нашей земле; она постоянно побуждала меня к этому и неотступно напоминала, так что при моей слабости не мог я отогнать ее беспощадную докуку. Много раз, как бы споря с ней, я выставлял перед ней все невежество моего малого учения, а к этому и засилие неправославных, которое, благодаря осаде города, причиняло всем пленным неизбежную нужду. Кроме того, я напоминал ей и о подозрениях единоверных, и об удерживающих (меня) замечаниях многих из них; ибо я знал таких, которые, как бы по природе, привыкли неудержимо позорить других, явно (затем), чтобы из своего к ним презрения найти вину в чужих грехах, вместо [290] того, чтобы думать о своих недостатках, считая себя как бы бесплотными и во всем непорочными. Да не положу,  —   говорил я ей,  —   преткновения для соблазна брата и не буду причиной прегрешения его; и опять я указывал ей на мелкость моего ума, чтобы не исполнилось и на мне сказанное: "вот человек начал созидать и не мог совершить". А она не принимала моего отказа, и насколько я ее отгонял, настолько она беспощадно на меня наступала. Я указал на неудобство моего одиночества, я говорил ей всячески, что нашел только на словах сочувствующих мне в деле писания, а не в работе руки: чтобы написать тайно обдуманное, когда обмакивается перо и трудолюбиво движется по бумаге,  —   в этом не было мне ни одного помогающего, но, как пишут: "жатва настала многая, а работников мало"; и я молился господину жатвы, чтобы он послал работника на жатву, но, однако, услышан не был, таких сотрудников в деле моем творец и податель слова дать мне не захотел, и я вспомнил сказанное: "просите и не получаете, потому что зло просите".  —   Но она (мысль) рассудила еще такими же (словами) приложить к ранее сказанному притчу о простых естественных делах, говоря: Когда кто, имея какую-либо нужду, хочет дойти до какого-нибудь города или от себя (из своей земли) в другую страну, то ищет себе спутников и нуждается в таких (людях), которые показали бы ему дорогу, если сам не знает ее хорошо, чтобы, идя по ней, не быть растерзанным разбойниками или зверями или, сбившись, не потерять верный путь; и когда найдет таких, с ними совершает путь; если же не найдет, то случившихся на этом пути жителей или встречных расспрашивает, как бы правильно и не сбиваясь дойти ему понемногу до назначенного места и, после того, как спросит, один понуждает себя совершать путь, не откладывая, чтобы промедлением не погубить своего дела; ни на дожди, ни на морозы, ни на другие препятствия в пути он не обращает внимания, всем этим пренебрегая, и держит в мыслях одно только еще небольшое утешение, не найдет ли он на пути или с правой, [291] или с левой стороны подошедших случайных попутчиков или спутников ему; если же не случится ему найти таких, то, одинокий в пути, пусть он, не сомневаясь и не откладывая, пройдет остальное расстояние до назначенного места, надеясь на бога, при (содействии) направляющего его невещественного тайного его руководителя и хранителя, святого ангела, указывающего ему безопасный и добрый путь. Полагаю, что это приложимо и к нашему одиночеству и отсутствию спутника на пути словесного сочинения.

И как каждому другому естественно и обычно при неустойчивости своего нрава делать уступки греху, так, подобно этому и я, оставив как бы за плечами после приведения притчи весь стыд пред хотящими судить обо мне, не удержался и подчинил желание своей воли моей пытливой мысли, покорился ей по слабости смысла и отдал ей себя в рабство. И как бы плавая по водам и желая удержаться чужими руками, чтобы как-нибудь во время бури не погрузиться в глубину множества писаний, а они имеют обычно малый смысл, и как бы сев в чужой корабль и думая в нем проехать долгий путь и скоро оказаться на другом берегу, я, не зная, что во время путешествия внезапно возникнет буря, посреди пучины испугался; боясь, чтобы посадившие меня (в корабль) не выбросили меня и не утопили,  —   презрев свою слабую силу, я без корабля сам бросился в непроходимую быстроту такой глубокой широты. Не только об этом великом городе (Новгороде), но и о матери городов и всей земли (Москве), о дошедшей сюда до слуха нашего болезни ее как главы (государства) мысль моя понуждала меня напомнить хотя бы немногое вместе с другими рассказами, чтобы с течением многих лет не забылось воспоминание о тех, чья едва ли не вскоре и жизнь померкнет. И если труд был велик, а польза от него мала, я не пожелал быть, как читается (в Евангелии), рабом у своего владыки или (числиться) в звании наемников, которые трудятся  —   один из страха, а другой ради платы, но хотел полного сохранения отеческой [292] любви, как сын, вспоминая писание, что знающий себя никогда не будет поносим, если что и выше своих способностей начнет делать, и размышляя о сказанном у пророка: "как по реке пройдут ногами"; а слово, имеющее в самом себе жизнь, сказало: "маловерный, зачем усомнился?" Хотя эти слова были сказаны и верховному среди апостолов, но также изнемогающему от маловерия. ²⁵⁵ Того же (слово) и в другом (месте): "если не усомнитесь, не только так, как со смоковницей сотворите, но и горе той скажете: двинься и упади в море, и будет, если кто скажет", и другое подобное. И если это сказано действительно к апостолам, то учитель говорил им еще: "а то, что вам говорю, всем говорю". Так говорил обращающий море в сушу; на него я и надеялся, отложив великий страх перед ним за (мою) дерзость в этих (делах) и стыд перед людьми, пока не передам (этот труд) богатым разумом, чтобы они его хорошо исправили. А где найдется повествование об этих (событиях) лучше и совершеннее моего, составленное тем, кто опередил меня, тому наше (повествование) уступит место и кротко отступит; о прочем мы не только помолчим, но и правую руку ему дадим, потому что по истине худшее всегда побеждается лучшим и меньшее дает место большему, ночь уступает наставшему дню, и луна при солнце теряет свой свет. То же рассуждение должно прилагаться и к писателям, но не верю, чтобы было возможно кому-нибудь из носящих плоть с самого начала глубоко до последней мелочи (рассказать) о всей полноте (событий), подобно луне, какой она становится, когда достигает полной окружности,   —   разве только тому, кто богоподобен.

Составленное моим скудным умом описание не было объединено, но представляло собой совершенно отдельные друг от друга (отрывки), как бы имеющие плоть, собранные вместе различные части бумажных членов или как только что скроенная некая одежда, не сшитая вместе или разорвавшаяся от ветхости; эти части тогда из-за страха не получили [293] исправления и соединения в стройное сочетание по порядку, потому что я находился и жил в городе как пленный и потому, что наше пребывание (там) было несвободно и под страхом, а также от недостатка и оскудения в осаде как бумаги, так и (необходимого) для телесных потребностей. Но так же, как из бессловесных (животных) вол, запертый и от всех скрытый, выйдя из заключения и найдя малое пастбище, голодный, срывает, не разбирая, траву, только бы как-нибудь наполнить свою утробу, озираясь в страхе во все стороны, чтобы не быть увиденным и чтобы не было это известно хозяевам его,  —   так понимай и о моем "тайнописании", когда я находился среди иноплеменников, в неволе, потому что я тщательно скрывал его и хранил в безлюдных, уединенных (местах), часто перенося с места на место из страха перед врагами и ожидания смерти, и даже самых этих темных, безмолвных мест, в которых те (мои рукописи) прятал,  —   боялся, как живых, способных говорить, и думал, не заговорили бы они и не рассказали кому об этих писаниях, которые (могут быть использованы) против меня. Я (боялся) не только тех, которые, как змеи, враждебно держали город в своих зубах, но страшился и множества тех единоверных, которые имели вражду ко мне и принимают участие вместе с еллинами в тайных кознях против нас, ибо они, как лев в ограде (для скота), ловят и убивают и днем и ночью неповинные души и тела христиан.

А теперь, когда господь бог и царь наш, чьими рабами мы все от вечности являемся, освободил нас оттуда (из плена), при помощи божией, в будущем, если будем живы и будем иметь возможность, начнем для исправления прежних своих писаний искать путей премудрых и стучать в дверь опытных, как сказал мудрец. А потом когда-либо увидим исполнение пророческого слова и о том, что „не затворил меня в руках врагов и поставил на широкий путь ноги мои", и нога плененных опять крепко встанет на свой правый путь свободной жизни и прежнего нашего изобилия; [294] тогда с Давидом скажу: "сеть сокрушилась, и мы были избавлены; помощь наша   —   во имя господа, сотворившего небо и землю",  —   (скажу), если будет возможность, и если не будет какого-либо нового препятствия, и если не споткнутся в чем-либо наши стопы.

____

Как некогда в древности евреи были выведены Моисеем из Египта и с Иисусом (Навином) вошли в обетованную землю, так теперь божественным воцарением мы избавились из плена, были выведены в свои места и, как в день самого Христова воскресенья, освободились от ада. И если кто скажет, что мы столько времени терпели мучения на своем месте и в земле одинаково с нами верующих, то мы ответим им: но рабство то (было) чужое: ведь находящиеся в свете не разумеют тех, кто во тьме, и не видят (их).

____

Находящиеся в плену не все были во всем одинаковы, ибо одни, нищенствуя, голодают, а другие, излишествуя в богатстве, упиваются, и такой плен для них был лучше всякого свободного жития, ибо это делало им жизнь богатой радостями; а для прочих продление дней плена приносило скорбь на скорбь, из-за недостатка в необходимом. Не одинакова была и жизнь тех и других, потому что расстояние и разница между ними были большие; продолжение плена первым приносило прибавление богатства, а вторым  —   увеличение печалей. И разбогатевшие из-за своего благоденствия радуются не спокойствию в земле нашей, а вражде, и если бы все годы продолжалась у нас такая злоба, они об этом и не поскорбели бы. Они всячески старались творить раскол в добрых намерениях: обманщики, рассудив, очевидно поставили выше всего мира свою жизнь. Они своим служением, будто бы оказываемым и тем и другим, льстиво лукавствовали и с одинаково с ними верующими, и с врагами, хромая на обе ноги и переменяясь; души у них разжигались и сердца горели [295] желанием присоединиться к еллинам, и их они почитали больше своей веры и издавна у нас существующих владык, и думается, что они, как жидовствующие, тайно отступили с ними (от веры) ради скорого суетного обогащения и ради получения от них для себя чести. Но румянец благоденствующих богатых и печальный вид и бледный от недоедания цвет лица тех, кто долгое время бедствовал и обнищал, и действительная бедность их одежд дадут более правильное понятие очам видящих те и другие лица, нежели смущающие слова о них, которые раздражают слух слушающих.

О таборах ²⁵⁶

Когда внезапно, пораженный гневом ярости господней, преданный руками народа телесной смерти среди самых царских чертогов, а потом выброшенный из них на площадь посреди самой столицы, пал, как бы пораженный громом, львенок, аспид или, лучше, яйцо василиска,  —   Гришка Расстрига, по прозвищу Отрепьев,  —   он был как бы сыном по своему злобному обещанию Литовскому королю Сигизмунду; ²⁵⁷ не являясь по обету (выполнителем) его желаний, но составляя (с ним) злой совет о нас, он, как бы наполненный ядом скорпиона, был выпущен на нас из его пазухи, потому что король увидел для себя благоприятное время; тогда метались, неустойчиво колеблясь из-за царей, люди всей русской земли, а города наши, находясь в несогласии между собой, самовластно поднимали на свободных и соплеменников свою голову и каждый различно и в особицу заключали союзы с другими народами, иногда понапрасну враждуя между собой из-за грехов, кипящих в них, ради совершения здешней (земной) мести, но чаще наступали разбойническою ратью на престольный город  —   главу всего царства, и на другие города. Тогда король Сигизмунд дерзко ополчился на все то доброе, что в нас с помощью божией спело и умножалось, и прежде всего на благочестивую и поистине первую [296] в сиянии и пресветлую веру, а потом на изобилие всяких земных благ; как когда-то фараон на возлюбленный (богом) народ еврейский, так и этот давно умышлял с землей своей зло на землю нашу, соединив свое злоумие по отношению к нам с несвященным лжепапою, оскверняющим Рим, ²⁵⁸ потому что они были согласны в своей неистинной вере. Если он и не сам, ополчившись, двинулся и пришел на нас, то отпустил к городу  —   главе всего нашего царства  —   всех своих хорошо вооруженных людей с приказанием прельстить и вторично некоторого (тушинского вора) облечь, как в одежду, в несвойственное имя  —   и прочее, чему их обоих научил учитель их  —   враг. И те наши города, которые им случилось разорить, они стерли все до конца и сделали пустыми, и подойдя к матери городов и остановившись в нескольких верстах с целью осады, близ внешних стен города создали укрепления, которые могли охватить, окружая, всю их рать. Нашего царя, срамодействующего Василия, со всем родом и с теми, кто был с ним в городе, напугав, заперли, как птицу в клетке, и заставили его оставаться тут безвыходно.

Имя Расстриги, вновь ожившее после его достоверного убиения, пришло вместе с прочими и начало служить коварным замыслам нового второго поругателя истинного имени, ²⁵⁹ который ложно называл себя настоящим государем царевичем Димитрием, прельщая нас, что он нами царствует, и сочиняя ложь, говорил, что он как-то сохранился и бегством спасся от смерти. Этой ложью он неразумных уловлял в свою волю. Горькая желчь этой лжи разлилась среди слабейших по всей земле. Что же это за неразумие, подобное неразумию скота, у тех, кто поверил ему? Не несмысленнее ли они всякого скота? Многие из них самого Расстригу (видели) своими собственными глазами, а не в видении и не по слуху; многих и руки во время его убиения, спутавшись, касались его ненавистного богу злосмрадного тела, как я говорил выше,  —   но они, переменившись, последовали за врагами [297]  —   иноверным народом, и, соединившись с ними, если и были верны, как и мы, поверили их словам больше, чем своим глазам и своему необманывающему чувству осязания, и по своей слабости повиновались им самовольно и без страха, Думаю, что они не (принадлежат) к существам, имеющим дар слова, а являются несмысленнее бессловесных. Если найдутся среди них такие, которые скажут, что все это делали по неведению, то (на деле) это происходило ради получения в скором времени какого-нибудь славного сана или легко добываемого, но скоро проходящего и гибнущего богатства, потому что истинно добрыми делами им было невозможно легко достигнуть этого в течение всей их жизни. Они знали, что многие неправдой быстро достигают высокого положения, а вместе и душу губят, но о душевном вреде при этом они не думали.

Это зло и доныне у нас совершается у всех на глазах  —   хотят как можно скорее славы и богатства и обогащаются с помощью всякой неправды без рассуждения. Если что получают через слезы и кровь, не раскаиваются и не смотрят на это. Только на то смотрят в божьем (мире), как бы им получить желаемое. Зная, что это грешно, они совсем не чувствуют от этого страха или ужаса, и никто не стыдится больше своих седин, а к одному стремится  —   как бы все свои сокровищницы изобильно наполнить похищенным.

Не все достигают своей цели. Куда девалось собранное тех, кто был прежде их и во всем гораздо лучше их? Не развеялось ли по воздуху, как дым? А больше всего надо бы к тому привыкнуть, что то многое, что они имеют в своих руках с помощью похищения у чужих, может опять от них отняться и передаться другим,  —   все, что собрали  —   все (может) и притти к ним, и уйти от них. Они считают для себя ложью сказанные богом слова о том, что "собирающий не знает, кому собирает". Такие (людям) в писании имеются и другие подобные этим укоризны. О тех же, кто еще не достиг старости, но находится в том же ослеплении, что и. [298] говорить? Непросвещенный ум никто не может исцелить, тем более если он не образован и в старости; "горько стареться возрастом, а умом быть равным младенцу", говорит Иоанн Богослов. ²⁶⁰ Но не об одних только этих временных славолюбцах, которые там были, все это было сказано, но и о тех (это сказано), кто по городам (появлялся) каждый в свое время,  —   о лишенных разума и не желающих добра. Пора исполнить начатое, положенное в начале этого рассказа.

Восстали наши друг на друга  —   разделились злым разделением, примыкая к сонму иноплеменников, соединяясь с (чужими) народами, привыкая к делам их, и, как где-то сказано,  —   отошли от нас, но не (являлись) существующими; потому что лица свои в местностях, занятых иноплеменниками, обращали на близких по вере с враждою и не свои полки, а войско наших противников пополняли собой, отдавая всю свою телесную силу против нас вместе с теми, кто враждовал с нами еще в старину. ²⁶¹ Знаю, что они вместе и душу свою погубили: с теми, с кем им полюбилось здесь умереть, с теми же и в будущем захотели принять общую участь, по сказанному: "кто откажется от меня перед людьми..." и все, что за этим. Среди отступников, соединившихся с чужими силами, хотя и вместе с ними пришедших, но воинов нашей земли "малых и великих", как говорит писание, помогающих и дозволяющих мудровать против нас нашим противникам и присоединившихся нераздельно к их злому совету и делу,  —   а именно как бы им самим, омраченным, омрачить всю православную землю многой лестью,  —   среди них были не только одни мелкие наши воины, но немало было и из вельмож и других, близких к царю сановников. Вместе с ними каждый из тех, которые по чину принадлежали к царскому двору,  —   переезжал вон из города в стан противников, прельстившись неподтвержденным обманом и соблазняя прочих, показывая всем образец своей слабости и немужества, как будто можно было всех людей [299] привести в подобную им погибель. И эти так делали, и другие, из соседних городов, которые клялись телесному врагу (самозванцу) крестной клятвой, пачкая ложью не столько уста, сколько души свои,  —   одни, не любя царя, в городе, другие  —   из-за недостатка необходимого для жизни, так как в городе тогда был сильный голод. Коротко говоря, столько осталось людей в городе с царем, сколько было перебежчиков, которые перешли к ложному царю.

Если даже перебежавшие туда и знали, что он ложный царь, поклонялись ему, как кумиру, представленному в телесном образе, досаждая таким образом настоящему царю, который находился в городе, и городу, как чужому, вместе с врагами все время творя всякие пакости,  —   как сказал пророк: "весь день ополчались на брань". У них было одно стремление: взять город и низложить в нем царя и всех, с ним находящихся. Друг перед другом они ревновали и в мыслях и в делах только о том, чтобы им разрушить город, убивая родных и единоверцев, потому что враги разжигали и ожесточали их сердца, как железо в закалке. Хуже неверных  —   родивший рожденного и наоборот, и брат брата, и дальние и чужие по роду  —   никак друг друга не щадили, но как иноверные убивали друг друга, без милосердия, в лютой злобе, не считаясь в уме ни с верой, ни с родством, так что даже сами враги, которые пришли на нас, видя злость тех к своим родным, удивлялись. ²⁶¹ Они восстали на свою веру и на свой народ, не внимая жалости и благочестию, для того чтобы такое величайшее и сияющее всякими добротами, украшенное богом царство, которое казалось солнцем под солнцем, разорить,  —   об этом они думали и не ужасались, колебля такой созданный из золота ковчег, как дом божией матери, в котором изволил жить сам бог с рабами своими, достойными его милости. Они, богоборцы, помышляли разбить его, как негодный сосуд, приравняв его к Троянскому государству, ²⁶² которое хотя и находилось во тьме язычества и было наполнено жителями - греками, - но [300] его несвоевременное разрушение и до настоящего времени читатели оплакивают, (сожалея) о падении такого безграничного величия; о моем же (городе), который, как солнце светлее всех и больше всех,   —   если бы рука, держащая весь свет, и допустила бы врагам разрушить его хоть немного,   —   об нем не как о Троянском царстве,  —   но до конца веков не перестали бы рыдать царства всей вселенной. Известно, что и теперь окрестные государства не хотят слышать о его запустении и окончательном падении, и колеблющие его ветры, которые ненавидит весь мир, стараются мирно укротить, изъявляя нам дружбу, ожидая и у себя современем такого же нашествия,  —   если только не ложно заключают с нами мир и не радуются нашему злу,  —   это бог знает. А если попущением божьего смотрения в самом царстве, во всей этой земле, что-нибудь и совершено врагами к наказанию нашему,  —   то не до конца, и попустивший это опять легко может все восполнить, потому что наши враги наше достояние не захватили себе, и в этом великое благо нам от бога. Только я (Новгород), говорящий это, захвачен еллинами (шведами) и не могу из себя их изгнать до тех пор, пока тот, кто ввел их в меня, не сжалится надо мною и не изгонит их вон. И опять возвратим речь нашу туда, где мы в начатом остановились.

Те, кто из верующих стали нашими противниками, насколько они были теплыми и усердными в вере, настолько же, скоро совратившись, против нее (веры) враждебно боролись, как когда-то бесы, по своей воле отпавшие от божией славы и ангелов, от света в тьму, хотя и не являлись по естеству своему тьмою. Иноверные считали их более жестокими, чем плотоядных зверей, но однако и сами враги  —   супостаты многих из них  —   каждого, кто убивал отцов и братьев,  —   в ответ также немилостиво губили; тем, кто проливал родительскую кровь, убивая без промедления, мстили чужие, отсылая убийц, не откладывая, в будущее, потому что их жестокости и суровости к родителям эти чужие люди не [301] могли терпеть. И по всем местам этой земли свои своим творили то же, потому что враг, равно везде, во все сердца верующих из-за оскудения в нас добродетелей рассеял только один плевел. Выше описанным образом и варвары, продолжая свое стояние, ежечасно творили гражданам всякие гадости, а так как их осада продолжалась долгое время, они всячески теснили граждан и, выходя на бой каждый день, пожинали их серпом смерти, как колосья поля, покрытого злаками, а те, напротив,   —   едва лишь некоторую их часть. И так прочно варвары утвердились на этом месте, что многие и жилища себе устроили по образу городского как бы постоянного пребывания до тех пор, пока превосходный полководец (Скопин-Шуйский), вскоре придя от моих (Новгорода) пределов с нанятыми шведами, не сломал всю их остроту, как молодой бык рогами, не поверг ее на землю и от стада божия их не отогнал,  —   но о нем в другом месте пространнее сказано.

Они же, незадолго перед этим, от утвержденного ими для осады города места в концы земли всего нашего царства, во все другие города, различными походами, как саранча, расходились безбоязненно, как бы в земле своего отечества, не находя нигде сопротивляющихся им, а наоборот, (находя) способствующих им, единомышленников на зло: все города и села с их окрестностями даже до пределов моря направо и налево они, низложив, пленили, жителей и верных подвергая мукам и конечной смерти, а имения их расхищая. И невозможно кому-нибудь счесть и рассказать словами или описать многочисленные беды русского народа, которые он принял от врагов, если бы даже чьи-нибудь глаза или слух сами побывали бы везде с убивающими. О бедах, которые там совершились,  —   если кто подробно захочет их описать,  —   может составиться особая книга для каждого места. А собрав воедино все бывшие и совершающиеся повсеместно напасти, если даже по одному из каждого места взять, вместе обо всех сказать невозможно, разве [302] только кто найдется умеющий среди риторов, способный к красноречию и краткости.

Наши противники все, чем они отовсюду покорыстовались, как в общую сокровищницу сносили в тот город, где находилось „всесмрадное" лицо (Лжедимитрий II), почитаемое ими; а если что лучшее  —   как рыбы что-нибудь вещественное по морской пучине,  —   разнесли по широкому миру во все концы земли в другие места, потому что их нельзя было собрать в одно место и сосчитать; мы знаем, что эти сокровища были больше египетских ²⁶³ и со всей земли такой длины и ширины не могли они быть снесены в одно (место). А многие люди стекались от всей земли к лжецарю, больше по своей воле, чем по нужде; „ведущиеся велись", как на жертву к присяге,  —   по писанию.

[2]. О князе Михаиле Васильевиче Скопине-Шуйском, ²⁶⁴ как он в то время был в Новгороде великом, и о его побеге из Новгорода

Когда стало исполняться то, что назначено было для нас устроителем богом  —   все города, находящиеся под скипетром Российской державы, (начали) в большом числе отлагаться от матери городов (Москвы), всем народом изменнически отказываться (от единения) и уклоняться от повиновения царю,  —   каждый город особо, там где он был, а находящийся в них многочисленный простой народ, посоветовавшись обо всем, замыслил неблагоразумное,  —   везде принял такое решение, чтобы князь Василий Шуйский не был у них царем. И не только одно это, но тем более не хотели они повиноваться и покоряться находящимся (в городах), поставленным от бога царем властям, но, желая жить без всякого начальства и устроения, по разбойнически, самовластно, и (желая)во всем поступать по своему безумному хотению, задумали управляться сами собой, как бессловесные овцы, не имеющие палки, поставленной им пастырем ради страха. Лишенная [303] разума чернь, уподобляясь скоту, утвердила в своем уме весьма безрассудное решение и даже склонилась на то, чтобы погубить начальников и избранных лучших мужей, а особо знаменитых (по сравнению) с собой, после мучений предать всех смерти, а их имения захватить себе; это и совершилось, но не осталось так навсегда; однако иные при этом и погибли, поступив по (своему) желанию, как (погибли) в древности некоторые в пустыне: еще пища находилась в устах их, но, там же пали и кости их; так (случилось) и с этими, у которых даже и до сих пор нога не встала на правый путь.

Но кто подробно опишет те преступные нарушения закона, которые там ими творились? Нам известна только малейшая их часть, и то по слуху. (Появился) рожденный от терновника, помазанный смрадной нечистотой,  —   говорю о Пскове и о прочем, ²⁶⁵ что (слышал) о нем,  —   неизвестный по имени, даже не настоящий лжецарь, ²⁶⁶ они к нему приписались и дали на кресте клятву, как настоящему, а не как ложному; когда они в короткое время сделали это, то показали собой пример зла, потому что подстрекнули многие города и даже погубили их, и они (города) не могут до сих пор стать такими, какими были, думаю, самовластно взирая на то, что после смерти истинных царей такое зло впервые начало совершаться в царствующем городе и в прочих, даже самых перед ними мелких.

Незадолго до того времени, когда началось отделение этих городов, чтобы обладать мною (Новгородом), заботиться обо мне и быть моим правителем, державшим тогда власть был послан от места своего жительства, из царского города, где находился высокий (царский) престол,  —   стебель царского рода  —   подлинный воевода князь Михаил Васильевич Шуйский, и ему богом повелено было оборонять меня от супостатов и сердечно заботиться обо всем городском устроении. А он, как верный раб, умноживший талант, повинуясь воле своего господина, утроил то, что ему было велено,  —   ибо он, не требуя многих приказаний от царя, был для себя сам [304] примером в добрых делах и, имея в руках данное ему богом кормило правления, справедливо обращал его туда и сюда, куда хотел и насколько мог. Он был не как другие следующие за ним начальники, любившие мзду; если они и были членами того же синклита, то он превосходил всех попечением о тех, кто нуждался в защите и в мире, и мы все должны были, как достойные рабы, стараться ему служить за его прекрасную и храбрую оборону нас от врагов, как о подвигах его будет сказано в дальнейших словах.

А когда в Пскове и прочих (городах), которые были с ним, загорелся огонь соблазна самовластия и дошел до здешнего (места) и до слуха тех, которые (жили) в сем великом (Новгороде),  —   не знаю, какими обольстительными словами увлек его, как волк незлобивого агнца, и отнес на плече в лес третий из здешних с ним начальников, который следовал за ним и носил то же имя, что и он, но без княжеского звания; ²⁶⁷ он был весьма лукав и коварен и ранее был низкого происхождения. Однако великий подчинился совету глупого; как в древности змей Еве, он пошептал ему в уши и убедил его бежать из города. Сочувствует и способствует этому совету и некто из второго разряда, дьяк, ²⁶⁸ который был подобен тому коварному в злых обычаях, был ему собеседником и особенно близок был ему по лукавству. Дни его жизни у царя были тогда светлыми (он пользовался расположением царя) по причине тайной, законопреступной заслуги и из-за временного приближения (к царю) его родственников; честью он малым чем отличался от того коварного, потому что тайно наушничал царю. Когда оба они сговорились, то, подняв как на крылья на свои льстивые слова тот царский стебель, вынесли этого юношу из города. Некто премудрый где-то сказал, что "незлобивый верует всякому слову". А они оба, боясь и опасаясь за свои дела, напрасно сделали того своим соучастником и этим привлечением наложили на великого крайнее бесчестие, как бы некоторую проказу на лицо руками. Не таков стыд малым [305] и всяким худородным за дела, каков великим и благородным за слова. Они боялись того, чтобы за их глупый совет множество людей из их народа не убило (их) или не отвело бы их связанными во Псков к объявившемуся там тогда мучителю-лжецарю; ²⁶⁹ не того (Скопина) честь они спасали, а себя всячески оберегали. То, что у них было тогда стремление к бегству, стало явным и известным, потому что когда, побуждаемые своей совестью, они после бегства опять возвратились в мои пределы (в Новгород), один из них как-то рассказал об их злом замысле своему другу в прикрытых как бы паутиною словах.

А когда они вместе со всеми находящимися с ними воинами поспешно отправились в бегство,  —   тогда был праздничный день пречистой божией матери, честного ее рождения; ²⁷⁰ не торною тропою и положенным путем, а как воры, перелезши где-то в ином месте стену, они бежали чрез мельничную плотину и, взяв с собой много серебряных денег из моего хранилища, внезапно со своей трусостью оказались вне города, в трех верстах от его (Новгорода) стен. Никем не гонимые, а только побуждаемые своею совестью, эти трусы забыли в страхе бегства отслужить молебен в (храме) премудрости слова божия и не пожелали (взять) благословения у моего архиерея, ²⁷¹ но скрылись от него и не известили об этом знатных жителей города, как было в обычае поступать истинно храбрым; а так как они и днем ходили, как ночью, то споткнулись и скрыли от всех причину своего тайного отъезда. В городе остались только двое,   —   второй после него член синклита и с ним другой, не имеющие славы тех и унижаемые людьми; тогда владело городом и правило всеми само живое слово божией премудрости, охраняя и промышляя и управляя городом. А они с того места, которое находилось вне города, прислали за начальствующими и знатными города, льстиво скрывая причину своего бегства под ложными словами и объясняя ее необходимым отъездом: они сказали ложно, что такое "старание"[306] (внезапный отъезд) произошло из-за поспешности; Они говорят, что идут в крайний город этой земли, названный человеческим именем,   —   у него было имя благодати, ²⁷² нанять еллинов (шведов) для помощи против врагов, разоряющих Российскую землю, и показывают у себя письмо от ранее посланного в этот город за тем же, приводя ложные слова и присоединяя ложь ко лжи, что если только сами они не пойдут теперь в этот город, чтобы скорее нанять ратников, то от еллинского народа сюда помощь не придет. Так они говорили и этим обманом убили как свои души, так и тела, омраченные гордостью; когда они возвратились назад в город, они то же велели сообщить и первосвятителю, и всему городу.

Устремившись в свой путь, они бежали там, где сами не знали, а путь этот был очень труден для них и по всему вреден, "на этом пути они не нашли города для своего пребывания", по пророку; об этом некоторые из них, возвратившись назад, сами рассказывали. Все они очень ошиблись, (рассчитывая) войти в город, о котором обманно говорили, что спешат в него, чтобы нанять там ратников, потому что город, как и Псков, узнав, что они бегут к нему, крепко затворился со всеми находящимися в нем людьми, так как (жители этого города) совсем не желали подчиняться в чем-либо владычествующему тогда в России (Шуйскому), и город этот (объявил), что он совершенно не признает его. А обман замысла тех, о которых ведется рассказ, окончательно обнаружился, потому что они, не дойдя еще многих поприщ до города, принуждены были с ведущей к нему дороги повернуть в сторону, куда им не хотелось, и тащиться днем и ночью, блуждая по непроходным крутизнам и пропастям. Многие из них, видя свое заблуждение, возвратились с дороги назад в мой город с теми моими деньгами, которые были у них; и не только мои, у меня воспитывавшиеся воины, но возвратились и многие из рабов ранее поименованного и рассказали моим жителям о считающих себя умными [307] и о том, что случилось с ними на пути. Все это достойно смеха, поношения и крайнего стыда. От стыда они едва не убежали во вражескую землю. Когда что-то незначительное им в этом воспрепятствовало, они, вернувшись, прибежали в город, (находящийся) на окраинах моей земли, по имени "Орех", ²⁷³ а воеводе этого города о их бегстве было сообщено специальным посланием из моих пределов, (посланным) теми, которые остались и распоряжались (здесь). А они приняли немалое бесчестие от воеводы того города; ²⁷⁴ осуждая сделанное ими и насмехаясь над ними, он хотел, заковав в узы, послать их к "державному" (Шуйскому), если бы только тот,  —   тезка этому,  —   виновник всего этого срама, ²⁷⁵ как родственник, не уговорил воеводу этого города.

Когда оставшиеся в городе начальники вернулись от них назад в город, они рассказали о безмерной совершенной теми дерзости: от этого сообщения народ заволновался беспорядочным волнением. Одни, возмущенные их бегством, говорили: "из-за чего город со стороны моих (начальников) оказался в пренебрежении и они оставили его пустым"? Другие рассказывали то, что происходило вблизи  —   во Пскове, но одни (говорили) так, другие иначе. А остальные советовали послать вслед за убежавшими просьбу и умолять их возвратиться; иные хотели противоположного и, безумно крича, ратовали за безначалие и вопили, что надо гнаться за ними; а другие с такими же воплями голосили что-то иное. А те избранные, которые имели богатые сокровищницы, произносили тихо, но чтобы слышал народ, немногие кроткие и мирные слова, лицемеря в ту и другую сторону, чтобы не быть растерзанными народной толпой за произнесение речей, неприятных миру, если ими будет внушаться что-нибудь неугодное толпе, и чтобы им с обеих сторон быть невредимыми. И говорившие, и молчавшие, так как они больше всего боялись своего разногласия с миром, не осмеливались ни говорить, ни молчать, так как они с той и другой стороны были объяты трепетом,  —   у них и теперь наблюдается тот же [308] страх малодушия, ибо они, всячески лицемеря пред высшими, прикрываясь лестью, хромают (на ту и другую ногу), чтобы начальствующие их не возненавидели,  —   из-за этого они тогда перед миром, как на суде, утаили свои слова; а еще более удерживало их от этого богатство и ненасытная любовь к его изобилию, а отсюда и (боязнь), чтобы их богатства не достались в наследство врагам. Народное голосование не пришло тогда на собрании к согласию и единству, так как и у первосвятителя с собором, и у градоправителей, без воли того, кто владеет временем, не оказалось такой силы, чтобы успокоить вопли народных голосов, потому что и они со всеми вместе, как бы в дремоте, хромали человекоугодием. После того как, по милости божией, великое собрание, разволновавшееся как житейское море, успокоилось и наступила тишина,   —   с помощью того, кто движением (руки), повелевая чувственному морю и ветрам, укрощал их,   —   было установлено единогласно: послать от города со значительными (людьми) просьбу с письмами от архиерея и начальников города к тем, которые, никем не гонимые, бежали, как бы (несомые) ветром и своей совестью; это и было исполнено. С нашим желанием было согласно и решение тех, кого мы просили (вернуться) и которые сами хотели возвращения,  —   так бог соединил намерение тех и других. Придя в себя и поняв из всего случившегося свою слабость, они послали навстречу нам посла (с известием) о своем возвращении назад, в мои пределы.

Что было бы, если бы в то время, как они, убежав, блуждали и бродили, скитаясь, как изверги, по лесам, восставшие зачинщики вражды, хитро напав на нас из Пскова или придя из других стран, взяли этот великий город и завладели им, так как для защиты в городе совсем не было ратников и не осталось даже одного гроша из денег на городские потребности? И если бы бежавшие без приглашения пришли к стенам моего города и не были приняты в моих пределах, а мои жители, обличая дерзкий их поступок, [309] прогнали бы их,   —   что бы после этого было? Где было бы им место для поселения, в котором они, переезжающие то туда, то сюда, (могли бы) приклонить свои головы без стыда? Ибо царь тогда еще был в полной власти и мог бы, думаю, виновных всячески наказать за то, что претерпел от злоумышляющих поставленный выше других (его племянник), а еще более за их измену служению сидящему на престоле, за то, что они так предательски оставили такой город с архиереем и с людьми; совершив по отношению к нему такое предательство, они, как пустой, отдали его без страха врагам, как будто они не имели над собой господина и не ожидали, что будут за это наказаны от владычествующего. Это удивительно! Ибо такое дело несвойственно рабской натуре тех, которые (обязаны) бояться, и такая дерзость не соответствует установлениям царских законов и обычаев; а еще более удивительно потому, что их нрав по всему (напоминал нрав) боязливых младенцев, и им по законоположению наших прежних владык, конечно, не следует вверять управление областями, имеющими такие обширные владения. Они, совершившие это, достойны лютой смерти; но думаю, что сделанное ими зло было побеждено именем великого родственника царя, его справедливостью и их совместным неразлучным бегством; поэтому они все без различия были приняты мною на беду мне. Как случилось, что народ безмолвно принял их возвращение в свою ограду и как сам царь оставил (это) без следствия и наказания?

Боясь убийства от взволнованного народа, зная свою злую вину и придумывая, чем бы хотя немного избежать стыда, решили (они) обратиться с письмом в мой город к первым и знатнейшим; в письмах же, ожидая себе от всенародного собрания (взыскания) за свою неприличную дерзость, сочинили не мало неправды, писали и то и другое. Но, зная беспрекословное (повиновение) моих граждан начальникам, пишут с гордостью, как рабам, говорят больше о важности своего дела, чем о бегстве, и этим обманывают людей. Мои же [310] начальники и все (жители) города хотя из дела и знали подробно, что прикрытые словами объяснения сделанного ими все ложны, но одни  —   из страха, другие  —   притворно признав их писания справедливыми, подчинились им. Правда была скрыта ложью, потому что все мои жители были бесовским семенем, и не было в Израиле крепкого, ²⁷⁶ который хотя бы в письмах обличил их недостойное поведение, но все были при ответах более кротки, чем овцы, и более безгласны, чем рыбы, и сделались как бы бессловесными лицами: пишут им просительно, чтобы они ко мне возвратились, и обещают им великую почесть, как будто они сделали нечто весьма нужное, и навстречу этим лицам от всего города послали знатных (людей) с обилием необходимой пищи. Они же вскоре, взяв ее как залог, смешали смелость с боязнью,  —   впрочем, первое пересилило второе,  —   и другим путем  —   водою на лодках вернулись под мой кров. И, войдя в храм премудрости слова божия, ²⁷⁷ где находились верховнейшие, начальствующие и всенародное собрание, они перед всеми вместе, ничего не изменяя и нисколько ни в чем не каясь, славили себя за первый обман и сшивали ложь с ложью; прежде названный гордословец, ²⁷⁸ видя мой простой народ слабым и боязливым, убедил криком своей широкой глотки ослабевших перед первыми его коварствами. Все понимали их ложь, но моими простыми людьми овладели перед ними робость и страх, и они онемели, как воспитанные с самого начала под страхом, а еще более от своей несогласованности и отсутствия человеческого разумения. Известно, что виновники зла, о которых здесь речь, обрадовались в своем сердце, наружно скрывая это, что они своими лживыми словами изменили мысли и у такого множества народа, и у самого святителя, а не только у избранных; один тот ревом своего горла, как аспид, (всех) устрашил; каждый только про себя тайно понимал истину, но страх, (бывший) прежде в народе, одолел. Говоря просто, они в народном собрании свою явную измену, прикрыв словами, украсили, по писанию (где оказано), [311] что "слова украшают дела"; сущность же своих дел они своими словами еще более обнаружили и вывели на свет пред народом, хотя они, умолкнув, и ушли в свои дома самооправданными и думали, что людская толпа ничего не поняла из скрытых слов и из их лживых словесных измышлений. Они начали все вместе заботиться о городе и угождать людям, как недавно провинившиеся после проступков стараются все делать осторожно, пока не придут к прежнему состоянию. У распоряжающихся было усердие к этому, особенно же к тем, кто был не совсем смел и мало виноват во всем этом зле. А Михалко ²⁷⁹ сам себя уловил в сеть своей злобы, которую раньше некоторым обольщением себе приготовил и сплел, как сказано: "в сети своей увяз грешник",  —   он был убит, как рассказано ранее. А тот, который поистине от дел получил имя, от бога данный мне против плотских моих врагов, хотевших разорить мой город, воитель, по толкованию  —   пред лицем божиим стоящий, князь Михаил Васильевич, освободился от многоплетенных сетей того  —   не скажу Михаила, а лучше  —   василиска среди змей, нежели Михаила. Хотя он и имел одно имя с тем первым, лучшим, но тот во всем от этого отличался; как свет (отличается) от тьмы, так тот (Скопин-Шуйский) не был сходен с этим во всем и не сроден в привычках, как покажет следующее повествование.