АБУ АЛИ АЛЬ-МУХАССИН АТ-ТАНУХИ

ЗАНИМАТЕЛЬНЫЕ ИСТОРИИ

Рассказы о хариджитах

(3, 60, 88) Вот что рассказал мне Абу-ль-Хусайн Али ибн Латиф, богослов из последователей Абу Хашима: — Я проезжал по местности Куздар вблизи Сиджистана и Мукрана. Там находился халиф хариджитов, поскольку эта область служила им прибежищем. Я прибыл в одну из деревень и почувствовал себя больным. Увидав поле, где росло много дынь, я купил себе одну дыню и съел ее. Сразу после этого меня [193] охватила лихорадка, и я проспал весь остаток дня и всю следующую ночь в поле, где росли дыни.

А перед этим я, войдя в деревню, увидал в мечети старого портного. Я передал ему сверток одежды, прося присмотреть за ним для меня. Он велел мне положить сверток в михраб. Я так и сделал и вышел в поле. На следующее утро, почувствовав себя лучше, я вернулся в мечеть, которая оказалась открытой, но портного там не было. А сверток мой лежал в михрабе. Я сказал себе: “Какой глупец этот портной! Оставил мою одежду лежать без присмотра, а сам ушел!”

Я был уверен, что он брал мою одежду на ночь домой, а утром принес ее обратно в мечеть, ожидая меня. Поэтому я сел, развернул сверток и начал вынимать оттуда одну вещь за другой. Тут появился портной. Я спросил его: “Как это ты оставляешь этот сверток на виду?” Он спросил меня: “А у тебя чего-нибудь недостает?” Я признал, что все на месте. Он сказал: “Тогда о чем же ты спрашиваешь?” Я ответил: “Я хочу знать, как было дело”. — “Прошлой ночью я оставил твою одежду там, где она лежала, и ушел домой”.

Я стал укорять его, а он только смеялся в ответ и говорил: “Это вы привыкли к дурным нравам, потому что воспитаны в стране неверных, где люди воруют и обманывают. А нам здесь такое неведомо. Если бы твоя одежда оставалась здесь до тех пор, пока совсем не обветшала, все равно никто не взял бы ее, кроме тебя. Ты мог совершить путешествие на восток или на запад, а вернувшись, нашел бы свой сверток там, где оставил его. У нас не водятся кражи или жульничество и всякое другое, что заведено у вас. Возможно, раз за много лет что-нибудь такое у нас и случается, но мы знаем, что это — дело рук какого-нибудь пришельца, который побывал в наших краях. Мы пускаемся за ним вдогонку и настигаем его. А потом мы предаем его смерти за то, что он неверный и нанес вред нашей стране, или отрезаем ему руку по самый локоть, как у нас принято поступать с ворами. Поэтому ты ничего подобного здесь не увидишь”.

— Впоследствии, — говорил рассказчик, — я расспрашивал о том, как ведут себя люди в тех краях, и узнал, что дело обстоит именно так, как сказал портной. Они не запирают дверей на ночь, у большинства из них в домах вообще нет дверей, только занавеси для защиты от собак и диких зверей. [194]

Рассказы о нищих, об обманщиках, ворах и разбойниках, о соглядатаях, о скупцах

Рассказы о нищих

(3. 43, 60) Вот что рассказывали мне со слов Абу-ль-Хасана Мухаммада ибн Исхака ибн Аббада ан-Наджжара, одного из наиболее известных торговцев финиками в Басре. Он жил долго и передавал разные предания, я сам записывал их под его диктовку, но этой истории я от него не слышал.

— В нашей округе, — рассказывал он, — жил некий человек, который однажды вечером подал милостыню незнакомому ему слепому, мимо которого проходил. Он хотел открыть один из двух кошельков, которые были у него в рукаве, — один с динарами, а другой с дирхемами — и дать слепому дирхем. А дал он ему динар. Слепой ушел, не сомневаясь в том, что получил дирхем. Он зашел в лавку зеленщика, у которого обычно покупал, отдал ему монету и попросил подсчитать долг и вернуть сдачу. Зеленщик сказал ему: [195] “Послушай! Откуда у тебя эта монета?” Тот ответил: “Такой-то дал мне ее вчера”.

Зеленщик сказал, что это динар, и отдал его слепому. Тот взял монету, а на следующий день пришел к человеку, который подал ему милостыню, и сказал ему: “Ты подал мне этот динар, но я думаю, ты собирался подать мне дирхем, поэтому я не должен принимать его. Пожалуйста, забери его”. Человек ответил: “Я дарю его тебе. Приходи ко мне в первый день каждого месяца, и в награду за твою честность я буду давать тебе что-нибудь”.

С тех пор слепец приходил к нему в первый день каждого месяца, и он давал ему по пять дирхемов.

Рассказчик добавил:

— Я не видел ничего более поразительного, чем честность этого зеленщика и этого слепца. Если бы такое случилось в наше время, все было бы совсем не так.

(3, 44, 61) А еще он добавил:

— Ибн Аббад говорил, что этот слепой читал Коран семью установленными исламским законом способами. Я слышал, как он читал Коран целую ночь. Он был беден и потому днем просил милостыню. Я слышал, как он декламировал на улице суфийские стихи и стихи о воздержании, и я никогда не замечал, чтобы он, когда просил милостыню, произносил что-либо другое. Однажды я ему сказал: “Послушай! Ты знаешь Коран наизусть, но я вижу, что, прося подаяние, ты декламируешь суфийские стихи. Почему ты не читаешь Коран, как другие слепые?” Он ответил: “Нет, я никогда не воспользуюсь Кораном для попрошайничества!”

(3, 55, 78) Вот что сообщил мне Мухаммад ибн Хилаль ибн Абдаллах со слов кади Ахмада ибн Саййара:

— Мне рассказал один шейх, который вел торговлю в Омане, что однажды, находясь в Убулле и собираясь отправиться в морское путешествие, он увидел у дверей мечети нищего, который красиво говорил и просил милостыню в изысканной форме.

Рассказчик продолжал:

— Я пожалел его и дал ему несколько полновесных [196] дирхемов. Сразу после этого я отправился в Оман, где провел несколько месяцев. После этого мне пришлось совершить путешествие в Китай, и я благополучно прибыл туда. Однажды я оглянулся и увидел того человека. Он стоял на улице и просил милостыню. Я всмотрелся и, узнав его, сказал: “Во имя Аллаха, ты просишь милостыню то в Убулле, то в Китае!” Он ответил: “Я бывал здесь и раньше трижды, а сейчас я прибыл сюда в четвертый раз в поисках средств к существованию. Просить милостыню — для меня единственная возможность раздобыть хоть что-нибудь. Поэтому я бываю то в Убулле, то здесь”. Тяжкая участь этого человека поразила меня.

(8, 119, 272) Вот что рассказал мне Абу-т-Таййиб Мухаммад ибн Ахмад ибн Абд аль-Мумин, который был привратником в суде в аль-Ахвазе:

— Мне говорил один багдадский нищий об их вожаке, который так разбогател и возвысился при помощи попрошайничества, что получил возможность оставить свой промысел, но обучал других всяким уловкам. Нищий спросил его, откуда взялось его богатство, Он ответил:

— Я выучил сирийский язык, чтобы читать их молитвенники. После этого я облачился в монашескую одежду и отправился в Самарру, где находились тогда тюркские военачальники. Я попросил о встрече с одним из них, а когда меня допустили, сказал: “Я монах из такого-то монастыря — он упомянул один монастырь, находящийся в Сирии, — где я провел тридцать лет. Я спал и увидел во сне пророка, да благословит его Аллах и да приветствует! Он вошел в наш монастырь и призвал меня принять ислам. Я согласился. Потом он сказал мне: „Пойди к такому-то военачальнику, и пусть он примет у тебя символ веры ³⁸, ибо он один из обитателей рая". Поэтому я явился, чтобы принять ислам из твоих рук”. Тюрок пришел в восторг, но он не мог выговорить символ веры и запутался. Тогда я сорвал с себя зуннар и произнес символ веры в его присутствии. Он одарил меня монетами, одеждой и другими вещами стоимостью в пять тысяч дирхемов, и я вернулся в свое жилище.

На следующий день я пошел в монашеской одежде к другому военачальнику, сказал ему все то же самое, [197] и тот одарил меня еще щедрее. Так я обошел их всех и получил от них более пятидесяти тысяч дирхемов. Однажды я пришел к одному из них, и случилось так, что он принимал у себя гостей — самых главных военачальников. Я передал свой сон, а потом, посмотрев на них, увидел одного из тех, к кому я уже ходил с этой историей. Я ужасно растерялся и, окончив свой рассказ, произнес символ веры, а хозяин дома принял его у меня. Он велел одарить меня, и я вышел, но за мной последовал его раб, и, когда я отошел на какое-то расстояние от дома, он схватил меня и потащил туда, где жил первый тюрок, к которому я приходил. Я был в отчаянии и ожидал самого страшного. Я предложил рабу все, что при мне было, чтобы он отпустил меня, но он отказался.

Потом пришел пьяный тюрок и сказал: “Ты что же, решил посмеяться по очереди над всеми тюрками и понабрать у них денег?” Меня охватил страх, и я сказал: “Господин, я всего лишь бедный нищий, который так поступает, чтобы хоть что-нибудь раздобыть”. Он сказал мне: “Ты подумал, что я собираюсь разоблачить тебя в твоем городе? Нет, я не такой человек. Если я допустил, чтобы со мной сыграли шутку, пусть ее сыграют и с другими. Разве ты не мошенник?!”

Тогда я решил позабавить его и предложил надавать мне пощечин. Он рассмеялся, велел принести вина и начал пить. Я стал развлекать его разными шутками, и ему это понравилось, так что он оставил меня у себя, дал мне одежду и несколько дирхемов.

Потом он позвал множество тюркских военачальников. Я вышел к ним в одежде того, кто зарабатывает затрещины, и они потешались и смеялись надо мной. Тюрок-хозяин рассказал им всю историю, и они веселились. Я опять получил от них порядочно денег, а потом отправился в Багдад и купил себе на все, что мне удалось добыть, землю, на доходы с которой я живу по сей день.

Рассказы об обманщиках, ворах и разбойниках

(2, 178, 339) Эту историю мне рассказал мой учитель Абу Джафар Мухаммад ибн аль-Фадль ибн Хамид ас-Саймари:

— В нашем городе, — рассказывал он, — жила [198] старая богобоязненная женщина, которая непрестанно постилась и молилась. Сын же ее, меняла, был закоренелым пьяницей и увлекался азартными играми. Большую часть дня он проводил в своей лавке, а вечером возвращался домой, чтобы, оставив свой кошель у матери, отправиться на всю ночь в какую-нибудь винную лавку.

И вот один вор, замыслив украсть у него кошель, однажды пошел следом за менялой, проник в его дом и там спрятался. Сын же, как всегда, передал свой кошель матери и ушел, оставив ее в доме одну. А мать имела обыкновение хранить все свое имущество и кошель сына в комнате с обитыми тиковым деревом стенами и железной дверью. И в этот вечер она, как обычно, положила кошель в этой надежной кладовой, а сама села перед дверью и принялась за еду.

Вор полагал, что женщина, поев, разомлеет и заснет и тогда он выйдет из своего укрытия, откроет дверь в кладовую и возьмет кошель и другое добро. Между тем, поев, женщина начала молиться, а вор подумал, что, произнеся молитву, она отправится спать, и продолжал выжидать. Однако женщина молилась так долго, что вора в конце концов охватило нетерпение. Уже перевалило за полночь, а вор не знал, что ему делать, и стал опасаться, что так и не сумеет ничего заполучить до рассвета.

Тогда вор отправился бродить по дому, нашел новый изар, потом огляделся по сторонам и увидел горящие угли и нечто такое, от чего исходил приятный аромат. Он облачился в изар, возжег благовоние и начал спускаться по лестнице, испуская громкие крики в расчете на то, что испугает старуху. Но старуха была смелой мутазилиткой и сразу поняла, что имеет дело с вором. Однако виду она не подала и лишь спросила, изображая испуг: “Кто это?” Он ответил: “Я посланник Аллаха, Господа миров! Он отправил меня к твоему порочному сыну, чтобы я предупредил его и предостерег от прегрешений”.

Старуха притворилась, будто от страха теряет сознание, и воскликнула: “О Джабраил! Заклинаю тебя Аллахом, будь к нему милостив, ведь он мое единственное дитя!” Вор ответил: “Я не послан его убивать!” — “Что же ты послан сделать?” — спросила старуха. “Взять его кошель, — ответил вор, — и этим поразить его сердце. А когда он раскается, я верну ему [199] его кошель”. — “Делай то, зачем ты послан, о Джабраил!” — сказала старуха.

Вор велел ей отойти от кладовой, а затем открыл дверь и вошел вовнутрь, чтобы взять кошель и всякое другое добро. Пока он все это собирал, старуха тихонько подошла и прикрыла дверь, а потом вставила кольцо в скобу и заперла замок. И вор оказался лицом к лицу со смертью. Сначала он тщетно пытался отыскать в кладовой какую-нибудь щель или трещину, а потом возопил: “Открой дверь и выпусти меня, я уже проучил твоего сына!” — “О Джабраил, — отвечала старуха, — я боюсь, как бы ты не ослепил меня своим сиянием, если я открою дверь!” На это он сказал: “Я умерю свое сияние, чтобы ты от него не ослепла!” Но старуха ответила: “О Джабраил, поскольку ты посланник Господа миров, тебе ничего не стоит уйти через крышу, или проделать отверстие в стене пером из твоего крыла, или еще как-нибудь. Не заставляй же меня рисковать своим зрением!”

Тогда вор, поняв, что имеет дело с решительной женщиной, начал просить ее и умолять, обещая раскаяться. Но старуха ответила, что все это бесполезно и что она не выпустит его до наступления дня. Она снова начала молиться, а вор уговаривал ее и просил, не получая на свои речи никакого ответа. Утром вернулся сын старухи и, узнав о случившемся, позвал начальника полиции, после чего дверь была открыта и вора арестовали.

(2, 187, 351) Вот что рассказал мне Абу-т-Таййиб ибн Абд аль-Мумин:

— Один прожженный плут отправился из Багдада в Химс вместе со своей женой и, прибыв туда, сказал: “Люди в этом городе глупые и богатые, и я хочу устроить здесь представление — так у подобных ему людей именуется большое мошенничество, — для которого от тебя потребуются помощь и выдержка”. Жена ответила: “Дело твое”. Тогда плут сказал: “Оставайся в этом месте и никогда не подходи ко мне, но каждый день замешивай две трети ратля изюма с таким же количеством тертого миндаля и в середине дня клади эту смесь на чистый кирпич в месте для омовения около мечети, где я смогу ее найти. Больше от тебя ничего не требуется”. [200]

Жена согласилась. После этого плут надел власяницу, шерстяные шаровары, намотал на голову покрывало — все это он привез с собой — и устроился в мечети возле колонны, мимо которой проходило множество людей. На этом месте он оставался весь день и всю ночь, непрестанно молясь, с перерывом только на то время, когда молитва не могла состояться. Тогда он сидел, перебирая четки и не произнося ни слова.

Сначала его никто не замечал, но спустя некоторое время люди стали обращать на него внимание, наблюдать за ним и толковать о нем между собой. Выяснилось, что он никогда не прекращает молитвы и не прикасается к пище. Глядя на него, жители города дивились, потому что он никогда не выходил из мечети, не считая одного раза в полдень, когда отправлялся к месту для омовения. Здесь он подходил к тому самому месту, о котором договорился с женой и где лежала приготовленная ею смесь, казавшаяся проходившим мимо людям куском высохшего кала. Он съедал эту смесь, чтобы поддержать свои силы, и возвращался в мечеть, а ночью, совершая омовение перед молитвой, пил столько воды, сколько ему было нужно.

Жители Химса, думая, что все это время он не прикасался ни к еде, ни к питью, дивились и восхищались. Многие подходили к нему, пытаясь с ним заговорить, но он не отвечал. Когда его окружала толпа народа, он не обращал на это внимания, и никакими усилиями никому не удавалось вовлечь его в беседу — он неизменно хранил молчание, молился и перебирал четки, чем завоевал всеобщее глубокое уважение. А когда этот плут уходил для совершения омовения, люди подходили туда, где он обычно сидел, прикасались к этому месту руками и собирали прах с земли, по которой он ступал. К нему даже приводили немощных, прося возложить на них руки.

Так прошел год, и когда плут понял, что уже завоевал уважение горожан, он встретился в месте омовения со своей женой и велел ей явиться в мечеть во время пятничной молитвы, вцепиться в него, ударить его по лицу и закричать: “Ты враг Аллаха! Ты негодяй! Сначала ты убил моего сына в Багдаде, а потом явился сюда разыгрывать из себя праведника? Да ударит тебе твоя праведность в лицо!”

“Ты не отпускай меня, — говорил он, — а, наоборот, притворись, будто собираешься убить, чтобы отомстить [201] за своего сына. Вокруг тебя соберутся люди, но они не причинят тебе никакого вреда, потому что я признаюсь в убийстве и притворюсь, будто прибыл в этот город, чтобы покаяться и предаться благочестию ради искупления моего греха. А ты потребуй, чтобы меня выгнали из мечети, отвели к судье и подвергли наказанию. Тогда тебе предложат выкуп за кровь, но ты не соглашайся на менее чем десятикратный выкуп или на что-нибудь вроде этого в зависимости от того, сколько они готовы будут еще прибавить. А когда их предложения достигнут того предела, сверх которого они едва ли смогут заплатить при всем желании спасти мою жизнь, ты прими выкуп, бери деньги и сразу же уходи из города по дороге в Багдад. А потом и я удеру и последую за тобой”.

На следующий день женщина пришла в мечеть и, увидав своего мужа, сделала так, как он ей велел: ударила его по лицу и произнесла те слова, которым он ее обучил. Люди набросились на нее, собираясь ее убить и говоря: “О враг Аллаха! Это один из семи величайших святых, один из тех, кто познал имена и облик Аллаха, кого Аллах спасет, Владыка времени и все такое прочее”.

Тогда плут сделал знак, повелевая им успокоиться и не причинять ей вреда, сократил свою молитву, произнес слова благословения, а потом долго катался по земле, после чего спросил у окружавших его горожан, слышали ли они, чтобы он произнес хоть слово за то время, что живет среди них. Они были счастливы услышать его голос и в ответ на его вопрос громко закричали: “Нет!”

Тогда он сказал: “Я живу среди вас и предаюсь покаянию из-за преступления, о котором она говорит. Я согрешил и погубил себя, убив сына этой женщины. Но я раскаялся и пришел сюда, чтобы вести праведную жизнь. Я сам хотел пойти к этой женщине, отыскать ее, чтобы она могла потребовать моей крови, ибо страшился, что моего покаяния недостаточно. Все это время я молил Аллаха принять мое покаяние и предать меня во власть этой женщины, и вот наконец моя молитва услышана. В знак того, что он принимает мою молитву, Аллах свел нас лицом к лицу и дал ей власть надо мной, чтобы она могла получить воздаяние. Поэтому не мешайте ей убить меня. Прощайте!”

Тогда в мечети поднялись крики и вопли, и [202] жители один за другим стали просить плута помолиться за них. Когда же он медленно и решительно направился к дверям мечети, женщина двинулась впереди него, намереваясь направиться ко дворцу эмира — правителя города, чтобы тот повелел казнить его за убийство ее сына.

Тут шейхи завопили: “О люди, почему вы не думаете о том, как уйти от этой беды и как сохранить защиту города, которую дает вам присутствие этого святого? Поговорите же по-хорошему с этой женщиной и попросите ее принять выкуп за кровь, который мы выплатим из своих денег!”

Жители окружили женщину и стали ее упрашивать. Но она сказала: “Я отказываюсь!” Тогда они сказали: “Возьми вдвое больше положенного!” Она ответила: “Один волос с головы моего сына стоит тысячи выкупов!”

Горожане продолжали увеличивать сумму, пока не дошли до десятикратного размера выкупа. Тут она сказала: “Соберите деньги, и, если при виде их я почувствую, что могу принять выкуп и простить убийце кровь сына, я это сделаю, а если нет — я потребую его смерти”.

Жители согласились. Тогда плут сказал жене: “Встань, да благословит тебя Аллах, и отведи меня обратно на мое место в мечети”. Но женщина отказалась это сделать, и он сказал: “Как хочешь!”

Между тем жители стали собирать деньги, пока не набралось сто тысяч дирхемов, и попросили ее принять их. Но она сказала: “Я не возьму ничего, кроме жизни убийцы моего сына, ибо душа моя глубоко скорбит о нем!”

Тогда люди стали бросать на землю одежду и кольца, женщины отдавали свои украшения, и каждый из мужчин давал то, что мог, а те, кому дать было нечего, жестоко страдали и чувствовали себя отверженными. Наконец женщина взяла то, что ей предлагали, “простила” своего мужа и ушла. А плут оставался в мечети еще несколько дней — пока она не ушла довольно далеко от города, — после чего однажды ночью бежал и он.

Наутро люди стали искать его, но не нашли, и не было о нем никаких сведений, пока, много времени спустя, не выяснилось, что все это был ловко подстроенный обман. [203]

(2, 64, 126) Примечательную историю рассказал мне Абу-ль-Хасан Ахмад ибн Юсуф ибн аль-Азрак:

— К нам в аль-Анбар пришел из Касра человек по имени Умар, который поучал людей и рассказывал назидательные истории, утверждая, будто тому, кто повинуется Аллаху, подвластно все и что поэтому он может погрузить руку в кипящее масло и с его рукой ничего не будет. Жители города поддались на его россказни и собрались в мечети, чтобы посмотреть, как это произойдет. Меня тоже пригласили, и я пришел. Там были и мои братья, и правитель города. Во дворе мечети на скамью водрузили подставку, а на нее — котел, а этот человек стоял и молился. Когда мы пришли, нас попросили принести масла, и я послал за ним слугу. Принесли пять ратлей масла, вылили его в котел и разожгли сильный огонь. А когда масло закипело, этот человек обратился к моему брату и сказал: “Абу Ахмад, я предупреждаю тебя, если это не масло, я умру!”

Когда он так сказал, мне стало ясно, что все это лишь фокус, но я, однако, заверил его, что в котле только масло, и ничего другого. Сняв с себя одежду, он вылил остаток масла, не больше половины ратля, в котел, потом попросил воды, тщательно вымыл руки и грудь, а затем, набрав в ладонь холодной воды, сбрызнул ею кипящее масло, которое зашипело от этого еще сильнее. Затем он влез на скамью, держа в руках кастаньеты, и бросил их в котел. Потом быстрым движением сунул руку в масло, крича во весь голос: “Нет бога, кроме Аллаха!” После этого он погрузил руку в масло, вытащил кастаньеты и отшвырнул их, вопя изо всей мочи: “О Аллах! О Аллах!” Затем он вновь наклонился над котлом, зачерпнул масла и омыл им грудь и руки до локтей, громко крича, чтобы присутствующие думали, что он молится, хотя, по-моему, он просто выл от боли. Проделав все это, он сошел со скамьи, принялся молиться и сказал, обращаясь к собравшимся: “Я надеюсь, что через несколько дней приведу вам за уши диких зверей!”

Мы отвели его к себе домой, дали ему умыться горячей водой, вытереться и умаститься благовониями, и он провел с нами остаток дня. А когда мы просили его объяснить, как он это все проделал, он твердил одно: “Тому, кто покорен Аллаху, покорно все!” В конце концов мы перестали его спрашивать. [204]

А через несколько дней многие жители аль-Анбара стали приходить к нам и говорить, что они кипятили масло и проделывали все то же самое. Они также кипятили смолу и вынимали ее горячую из котла руками. Мы собрали этих людей и позвали Умара посмотреть, как они это делают. Он смутился и сказал: “Должно быть, действует мое благословение!”

А на следующий день он исчез из города. Когда мы расспрашивали тех, у кого этот фокус получался, они отвечали, что, как убедились на собственном опыте, некоторые способны на это, так же как есть люди, которые могут мыться в бане такой горячей водой, которую другие не выносят.

Подобную же историю рассказал мне Абу Ахмад ибн Аби Салама, один из почтенных жителей Аскар Мукрама. Он видел, как один человек опускал руку в котелок с кипящим сахаром и разливал его рукой по чашкам. Абу-т-Таййиб рассказывал мне, что он видел, как суфий аш-Шибли опускал руку в котел с кипящим густым варевом, пригоршнями доставал его оттуда и поедал.

Абу-т-Таййиб сказал:

— Это было самое удивительное из подобных действий, какие мне приходилось видеть, и делал он это неоднократно. Однажды один из присутствовавших при этом суфиев сказал ему: “Разве на пальцах твоих наперстки, а глотка твоя из извести?!”

(2, 65, 129) Этот аш-Шибли выщипывал волосы у себя на голове, и о нем рассказывают удивительные истории. Одну из них я слышал от вазира Абу Мухаммада аль-Мухаллаби:

— Однажды, — сказал он, — проходя по одной из улиц Багдада, я увидал толпу, собравшуюся вокруг лежавшего на земле человека. Я поинтересовался, что случилось. Мне рассказали, что аш-Шибли только что прошел мимо продавца харисы, а зазывала его кричал: “Доколе ты будешь поддаваться обману?” Это так взволновало аш-Шибли, что он стал вопить, пока не упал без чувств.

Я подивился его глупости, прошел мимо и, увидав одного суфия, пересказал ему эту историю и спросил его, как это понять и что так взволновало аш-Шибли. Суфий ответил: “Он верит, что устами этого зазывалы [205] говорит Аллах”. — “Что ж, это любопытно, — сказал я. — А что если зазывала другого продавца харисы тоже закричит: „Доколе ты будешь поддаваться обману?" Чьими же устами тогда будет говорить Аллах — первого или второго?” — “На это, — сказал он, — должен ответить аш-Шибли”.

(3, 136, 208) Абу Мухаммад аль-Мухаллаби во время трапезы любил предаваться беседе, при этом говорил он очень увлекательно и, собрав множество ученых, литераторов и сотрапезников, рассказывал многочисленные занимательные истории и разнообразные анекдоты, Я часто при этом присутствовал. Однажды, когда принесли рябчика, аль-Мухаллаби сказал:

— Это напоминает мне престранную историю, которую рассказывал один из сподвижников эмира ар-Расиби.

— Однажды, — сказал он, — я обедал у ар-Расиби. У него было много гостей, и среди них один предводитель курдов, земли которых граничили с областью, подвластной ар-Расиби. Этот человек раньше промышлял грабежом, но потом добился прощения ар-Расиби, и тот приблизил его к себе. После этого прошло много времени. И вот в тот день этот курд был у ар-Расиби. Когда принесли куропаток, ар-Расиби бросил одну из них курду — так сильные мира сего оказывают честь своим подданным, — а курд взял куропатку и начал смеяться.

Ар-Расиби очень удивился и спросил: “Почему ты смеешься? Мы не видим для этого никакой причины”. А курд ответил: “Из-за одного случая, который как-то приключился со мной”. Ар-Расиби велел ему рассказать, в чем дело. Он сказал: “Когда я увидел куропатку, мне вспомнилась забавная история”. Его попросили рассказать эту историю, и он ответил:

— Однажды, когда я еще был разбойником, я поджидал путников на одной горной дороге. Я был один и высматривал, кого бы мне раздеть, и тут ко мне приблизился одинокий странник. Я преградил ему путь и крикнул на него. Он и не думал сопротивляться мне и стоял спокойно, пока я не забрал все, что у него было. Я велел ему раздеться. Он выполнил это и собрался уходить. Я испугался, что он может встретить кого-нибудь на дороге и попросить о помощи, а ведь я был [206] совсем один, и меня могли бы схватить. Поэтому я бросился на него и занес меч над его головой, чтобы убить его, но он сказал: “Послушай! Что такого произошло между нами? Ты забрал мою одежду и раздел меня догола, к чему тебе убивать меня?”

А я, не обращая внимания на его слова, связал его и уже занес меч над его головой. Но тут он обернулся, словно что-то искал, и увидел на горе куропатку. “Куропатка, — сказал он, — будь моей свидетельницей перед Аллахом, что меня злодейски убили!” Но я продолжал наносить ему удары, пока не прикончил его. Я никогда не вспоминал об этой истории, но тут увидел эту куропатку, вспомнил того глупца и рассмеялся.

Рассказчик продолжал:

— Ар-Расиби изменился в лице от гнева и сказал: “Можешь не сомневаться в том, что свидетельство куропатки не пропадет даром и здесь, на этом свете, и сегодня же, еще до того, как ты предстанешь пред Аллахом. Я простил тебе только грабежи. Но Аллах не простил тебе кровопролития и заставил тебя сознаться в твоем преступлении в моем присутствии. Раб, отруби ему голову!” Раб бросился исполнять приказание, и другие присутствовавшие тоже обрушили на его голову удары своих мечей, и каждый ударял его по затылку, так что голова его уподобилась огурцу, рассеченному на две половинки, и скатилась с плеч на землю. Мы сидели на своих местах, тело оттащили, и ар-Расиби продолжал свою трапезу.

(8, 97, 222) Вот что сообщил мне Абу-ль-Хусайн ибн Хишам:

— Один басрийский торговец мукой, родом из Дар аз-Зубайра, рассказал мне такую историю:

— Однажды незнакомый человек принес мне чек, который в скором времени подлежал оплате, и все время приходил ко мне, пока этот срок не настал. Тогда он сказал: “Я оставлю чек у тебя и буду брать деньги частями”. После этого он приходил ко мне каждый день и брал, сколько ему было нужно на расходы, пока не растратил все. Так мы с ним познакомились. Он привык сидеть у меня, и я вел с ним дружеские беседы. Он часто видел, как я вынимал из ларца кошелек с деньгами, чтобы взять оттуда, сколько мне было нужно. Однажды он сказал мне: “Замок для человека — [207] друг, когда человек в дороге, хранитель — когда человек у себя дома. Он помогает человеку присматривать за его деньгами и избавляет его от всяких подозрений в отношении домашних. Если он ненадежен — путь для бесчестных открыт. Я вижу, что твой замок надежен, скажи мне, у кого ты его купил, чтобы я мог приобрести такой же”. Я ответил: “У такого-то мастера из квартала медников”.

Ничего странного я не замечал. Но вот однажды я велел подать мне мой ларец, чтобы достать оттуда несколько дирхемов. Когда ларец принесли, я открыл его и увидел, что там нет ни дирхема. Я спросил раба, которого ни в чем не мог заподозрить: “Ты ничего не замечал, ставни у нас в порядке?” Он ответил: “В порядке”. Тогда я велел ему осмотреть лавку и проверить, нет ли каких-нибудь признаков взлома. Он все оглядел и ничего не обнаружил. Я спросил: “А нельзя ли залезть в лавку с крыши?” Он ответил: “Нет”. Я сказал ему: “Я должен тебе сообщить, что мои деньги исчезли”. Раб встревожился, но я его успокоил.

Я оставался в своей лавке, не зная, что делать, а тот человек не приходил. Это показалось мне подозрительным, и я вспомнил, как он разузнавал у меня о замке. Я стал расспрашивать раба, как он отпирал и запирал лавку. Он ответил: “Обычно, когда я закрываю лавку, я ставлю по две ставни одновременно. Хранятся они в мечети, и я ношу их по две или по три, так что приходится ходить несколько раз. Потом я ставлю их и запираю. Открывая лавку, я делаю то же самое”. Я спросил его: “Ты делал это и вчера, и сегодня?” Он ответил утвердительно. Тогда я спросил его: “А когда ты уходишь, чтобы отнести ставни или взять их, кто остается в лавке?” Он ответил: “Никто”. — “Вот в этом-то, — сказал я, — вся беда”.

Я отправился к мастеру, у которого купил замок, и спросил его, приходил ли к нему в последнее время кто-нибудь, чтобы приобрести такой же замок. Он ответил, что приходил некто, и описал мне человека, точь-в-точь похожего на моего друга. Тогда я понял, что этот человек вечером выждал, когда раб уйдет за ставнями, и, войдя в лавку, спрятался там. Он имел при себе ключ от купленного замка, подходящий и к моему. Потом он взял деньги и провел в лавке всю ночь, а когда утром раб пришел и снял две или три ставни, чтобы унести их, он вышел и тут же отправился в Багдад. [208]

Я оставил лавку на попечение моего раба, сказав ему: “Если кто-нибудь будет спрашивать меня, скажи, что я уехал в свое поместье”.

И я отправился в путь, взяв с собой замок и ключ. Я решил, что начну поиски того человека с Васита. Сойдя с лодки, я спросил, где на мосту расположен хан, в котором можно остановиться, и мне указали. Я поднялся туда и увидел на двери одной из комнат точно такой же замок, как мой. Я спросил владельца хана: “Кто живет в этой комнате?” Он ответил: “Человек, который позавчера приехал из Басры”. Я спросил: “А как он выглядит?” Он обрисовал мне моего друга. Таким образом, у меня не оставалось сомнений, что это он и что мои деньги находятся в этой комнате.

Я поселился рядом и наблюдал за этой комнатой, пока владелец хана не ушел. Тогда я встал, открыл замок своим ключом и, войдя в комнату, увидел там свой кошелек. Я взял его, вышел, запер комнату и направился к лодке, на которой приехал. Я пообещал лодочнику дополнительную плату, чтобы он тут же посадил меня и отвез вниз по реке. В Васите я провел не более двух часов и вернулся в Басру со своими деньгами.

(8, 98, 226) Вот что сообщил мне Абу-ль-Хусайн:

— Мне рассказал эту историю, — сказал он, — человек из Багдада со слов раскаявшегося вора. Он сказал:

— В одном квартале жил богатый меняла. Воры хотели ограбить его, но не могли придумать, как это сделать. Многие жулики, и я в том числе, все вместе ломали себе голову, как до него добраться. “Как, — спрашивали они, — нам пробраться в его дом?” Я отвечал: “Это я вам устрою, а вот что будет потом, за это я не поручусь”. — “Нам бы только проникнуть туда, — говорили они, — больше ничего не нужно”.

И вот я пошел туда с ними вечером и сказал одному из них: “Постучи в дверь и попроси милостыню. Когда рабыня вынесет тебе что-нибудь, притворись слепым и отступи от нее, тогда она выйдет из дома, чтобы подать тебе милостыню. А ты держись поодаль от двери, чтобы я мог незаметно для нее проникнуть в дом, пока она будет занята тобой, и спрятаться там”. Он так и сделал, и я спрятался в отхожем месте, что было [209] в прихожей. Когда девушка вернулась, хозяин сказал ей: “Тебя долго не было”. Она ответила: “Я подавала милостыню нищему”. — “ Это не могло отнять у тебя столько времени”, — сказал он. Она ответила: “А он не стоял у дверей, и мне пришлось выйти, чтобы подать ему милостыню”. — “А на много ли шагов ты отошла от дверей дома?” Она ответила: “Порядочно”. Он стал клясть ее и сказал: “Ты совершила оплошность, которая мне даром не пройдет! Я уверен, что какой-нибудь грабитель пробрался в дом”.

Услыхав это, я страшно испугался. А он велел ей принести ключ. Когда она выполнила это приказание, хозяин запер изнутри дверь, которая вела во двор. Потом он сказал девушке: “А теперь пусть грабитель делает что хочет”.

В полночь мои товарищи пришли и свистнули у входной двери. Я открыл им, и они вошли в прихожую. Тогда я рассказал им обо всем. Они сказали: “Мы сделаем подкоп и проберемся во двор”. Когда дело было сделано, они позвали меня войти с ними во двор. Но я сказал: “Мне не нравится хозяин дома, и я чую недоброе. Я не пойду”. Но они всячески старались меня уломать, говоря: “Иначе мы тебе ничего не дадим”. А я ответил им: “А мне ничего и не надо”.

Они проникли во двор, я же остался в прихожей и прислушивался к тому, что происходит. А у этого хозяина была выкопана во дворе канава, и знали о ней он сам да его домочадцы, и все старались не наступать на то место ни днем, ни ночью. Эта канава была вырыта для того, чтобы защитить дом от подобного рода попыток. Канава была покрыта циновками, положенными на тонкие дощечки. Ступив на циновки, воры провалились в канаву, которая оказалась очень глубокой, так что выбраться из нее они не могли. Услыхав шум, хозяин дома крикнул: “Ну вот, провалились!” Он и его служанка встали с постелей и начали хлопать в ладоши и танцевать, а потом взяли камни, которые они заранее приготовили, и проломили ворам головы и покалечили их тела. Те вопили, пока не умерли все до одного, а я восхвалял Аллаха за свое спасение. Я убежал из прихожей и больше никогда не слышал о моих товарищах, и я не знаю, как их доставали из канавы и как хоронили. С тех пор я раскаялся и перестал воровать. [210]

Рассказы о соглядатаях

(3, 174, 276) Вот что рассказал мне Абу Мухаммад Яхья ибн Мухаммад ибн Фахд:

— Мне сказал некий шейх, что аль-Касим ибн Убайдаллах боялся аль-Мутадида и предавался винопитию и другим развлечениям втайне, чтобы халиф не счел его развратным и пренебрегающим своими обязанностями юнцом и не составил бы о нем дурного мнения. Но все же он любил развлекаться, поскольку был молод и незрел, и, когда ему удавалось достаточно хорошо скрыть свои проделки, он урывал время — все равно, ночью или днем — и предавался винопитию.

Однажды ночью он хотел тайком устроить попойку на розах, замыслив собрать для этого кучу цветов. Он созвал множество певиц, среди них была и та, к которой он был особенно расположен. Он сидел только с певицами, больше никого не было, и пил. А розы были смешаны с легкими дирхемами, рассыпанными среди них. Люди называют такую вечеринку “шазкули”. Аль-Касим разоделся в женскую одежду из цветной парчи, а так как он был очень увлечен этой певицей, то покрыл этим одеянием и ее и себя. Вечер прошел очень хорошо, а к полуночи, опасаясь, как бы не напиться сверх меры, он перестал пить и уснул.

На следующее утро он отправился к аль-Мутадиду и исполнял свои обязанности, пока не настало время уходить. Прежде чем отбыть, он зашел в покои аль-Мутадида, чтобы показаться ему и испросить разрешения удалиться.

Аль-Мутадид велел ему подойти, а когда он оказался так близко, что никто не мог их слышать, сказал ему: “Аль-Касим, почему ты нас не пригласил вчера, чтобы мы тоже могли развлечься на шазкули? Я думаю, тебе стыдно за одеяние, которое было на тебе и на твоей возлюбленной”.

Аль-Касим чуть не умер от страха. Аль-Мутадид сказал ему: “Что с тобой, почему ты так встревожился? Что в этом такого? Если бы мы знали, что это произведет на тебя такое впечатление, мы бы тебе ничего не сказали и не стали бы мучить тебя. Можешь идти, и да хранит тебя Аллах!”

Аль-Касим вернулся домой опечаленный, собрал самых преданных из своих друзей и рассказал им о том, что случилось. “Аль-Мутадид хотел этим показать [211] мне, — сказал он, — что даже такие подробности моей жизни не ускользают от его внимания, и если ему и вправду ведомы такие вещи, как может он не знать о моих тайных доходах и о таких делах, которые я меньше стараюсь скрыть? Во что превратится моя жизнь, если ему все будет о ней известно? Что вы мне посоветуете?”

Друзья утешали его, как могли, но он становился все грустнее и наконец сказал им: “Если я не разузнаю, кто сообщил халифу эту новость, моя печень разорвется и я покончу с собой!” Друзья пообещали ему, что будут расспрашивать и разузнавать, а один из них сказал: “Я сделаю это для тебя, о эмир!”

И вот этот друг аль-Касима принялся ходить вокруг халифского дворца в поисках того, кого можно было бы счесть за соглядатая, но в первый день никого такого не приметил. На второй день он обошел диваны и другие службы — почты и секретных донесений, но тоже безуспешно. На третий день он обошел дворец вазира, но также ничего не обнаружил. А на четвертый день он остановил коня около главных ворот дворца вазира в полной растерянности, не зная, что ему делать дальше и ожидая выезда вазира, чтобы присоединиться к его свите и хорошенько рассмотреть каждого, ибо больше ничего придумать не мог. И вдруг он заметил юношу, калеку, который полз на коленях, словно безногий нищий, просящий милостыню. Человек этот прибыл туда задолго до восхода солнца и ползал всюду беспрепятственно, даже проникал в комнату привратников.

Наблюдавший рассказывал:

— Приблизившись к порогу, этот человек остановился около привратников и говорил с ними некоторое время, а я слушал. Он расспрашивал об их делах и призывал на них благословение Аллаха, а они говорили с ним приветливо, и он сумел перевести разговор на другое и стал спрашивать, кто приходил утром в диваны, кого приняли, а кого нет. А они в ответ называли имена.

Услыхав это, я понял, что он-то и есть соглядатай, и продолжал следить за ним, пока он полз мимо привратников, а потом поехал за ним к тем слугам, которые опускают и поднимают занавесы. С ними он вел себя в точности так же. Они рассказывали ему о вещах, неизвестных даже мне, хоть я и был доверенным [212] слугой вазира, говорили о посетителях, которые были приняты или которым в этом отказали.

Потом он отправился дальше, в прихожую. Там я спешился, незаметно для него последовал за ним и вскоре оказался у хаджибов. Они проявляли к нему интерес, но ни он с ними не заговаривал, ни они с ним. Потом он призвал на них благословение Аллаха и попросил милостыню, и они ему подали. Затем он двинулся дальше во внутренний дворик, а я следил за ним. Он продолжал ползать по помещениям, в которых хранились утварь, вина и одежды, а потом пополз в комнаты рабов и евнухов, выспрашивая их и заводя с ними беседы на самые разные темы, а я все это слышал и узнал о домашних делах вазира много такого, о чем раньше не имел понятия.

Затем он подполз к дверям гарема и, призвав благословение на евнухов, которые сторожили дверь, попросил у них милостыню. Евнухи подали ему что-то, он сел, и они все вместе принялись развлекаться беседой. И всякий раз, когда мимо них проходила какая-нибудь рабыня или евнух, этот калека расспрашивал об их делах, а они проявляли к нему интерес и давали ему что-нибудь, он же продолжал выведывать у евнухов о том, что творилось во дворце, сам рассказывал о том, что знал, и говорил: “Скажите госпоже такой-то, чтобы она дала мне то, что обещала, а госпоже такой-то, что я жду от нее благодеяний, и спросите госпожу такую-то, главную служанку такой-то, как она поживает, и приветствуйте ее от меня”.

Я продолжал следить за ним с удивлением, пока он не выведал все, что было возможно, о делах рабынь аль-Касима и о том, где и с которой из них он провел последнюю ночь, как эти рабыни развлекались, как были одеты и все такое прочее. Потом он пополз дальше, направляясь в личные покои вазира, где тот бывал один и откуда он выходил, чтобы сесть на лошадь. Все уборщики комнат, евнухи, рабы и мальчики-слуги относились к нему очень приветливо и шутили с ним, а он призывал на них благословение Аллаха, и некоторые из них подавали ему милостыню. Он расспрашивал о том, как вазир проводил время в своих покоях и предавался ли он винопитию.

Некоторые из них говорили, что последние два дня вазир по неизвестной им причине очень печален, так что даже не ест, не пьет, не спит и не отдыхает в [213] своих покоях. Расспрашивая их, калека дурачился и вел себя как слабоумный. Так слуги о нем и думали. Те, что были поглупее, обменивались с ним грубыми шутками и прибаутками, а он во всем этом участвовал, пока не покончил с расспросами слуг из внутренних покоев.

Потом он выбрался оттуда ползком, как и раньше, и, не сворачивая с пути, двинулся в комнату катибов. Там он оставался довольно долго и вел себя так же, как и раньше, а потом выполз, держа в руках свою корзину, полную хлеба, сладостей и всяческой другой провизии, а в кармане у него звенели дирхемы.

Когда он добрался до ворот дворца, я спросил у привратников, знают ли они этого человека. Они ответили: “Это калека, который приходит сюда просить милостыню, он добряк и всем во дворце нравится, поэтому все к нему хорошо относятся”. Я сказал: “Мне жаль его, и я хотел бы отнести ему кое-что. Знает ли кто-нибудь из вас, где он живет?” Они ответили: “Нет”.

Тогда я сел на лошадь, поехал за калекой и догнал его. Потом я остановился и притворился, будто разговариваю с моим рабом, и ехал за ним очень медленно, пока он не добрался до моста. Он пересек его ползком, а я ехал за ним, а потом он вполз в аль-Хульд, а я за ним. Он вполз в постоялый двор, а я велел своему рабу пойти за ним и узнать, где он там живет. Он так и сделал, а вернувшись ко мне, описал его жилье.

Я растерялся и не знал, что мне делать и кого о нем расспрашивать, опасаясь, как бы он не испугался и не убежал. Я пробыл там долго и уже собирался было уехать, когда он вышел в полном здравии, в чистых одеждах из мервского шелка, с белой бородой, в накидке и надвинутой на брови чалме, так что, если бы я не видел его совсем незадолго до этого, я бы его не узнал. Двигался он без труда, и я заметил, что его белая борода — не настоящая, настоящая же была тщательно спрятана под конец чалмы. Я сумел заметить это, потому что очень внимательно его разглядывал и был сосредоточен на его внешности и потому что видел его совсем недавно.

Между тем он прошел вперед, а я вошел в мечеть, сменил чалму и велел слуге взять мою лошадь и ждать меня у моста. Я снял туфли и надел сандалии слуги, а потом быстро пошел за этим человеком, неотступно [214] следя за ним, пока он не достиг дворца Ибн Тахира. Там к нему вышел евнух, но они не сказали друг другу ни слова, пришедший только вынул маленькую бумажку и протянул ее евнуху. Евнух вернулся во дворец, а тот человек повернул обратно.

Я больше не пошел за ним... сел в сумайрию, поднялся по реке к дворцу вазира и явился к нему. Он пригласил меня разделить с ним трапезу, что я и сделал. Когда все остальные гости разошлись, я остался сидеть на своем месте. Вазир велел мне говорить.

Я сказал ему: “Вчера ты делал то-то и то-то, а в твоем гареме было то-то, одна из рабынь сказала тебе то-то, а другая — то-то, твой молодой евнух такой-то вел себя так-то и так-то”. Прислушиваясь ко всем их разговорам, я узнавал о них то, о чем прямо не говорилось и чего соглядатай, видимо, не знал, — но это следовало из их речей. Обо всем этом я рассказал вазиру.

Он сказал: “Горе тебе! О чем это ты говоришь? Откуда ты все это знаешь?” Я ответил: “Оттуда же, откуда стала известна история шазкули”. — “Объясни мне!” — сказал он. “А каково будет вознаграждение?” — спросил я. “Назови свои условия сам”, — ответил он.

И я рассказал ему про калеку со всеми подробностями. Он привлек меня к себе, поцеловал в лоб и велел выдать мне огромное вознаграждение. Потом он сказал: “Схвати этого человека, но так, чтобы никто об этом не знал”. Я взялся сделать это, а он приказал одному из своих рабов выполнять все мои приказания.

На следующий день рано поутру я отправился во дворец и уселся в ожидании соглядатая. Вскоре он появился во вчерашнем обличье калеки. Он проник во дворец, а я не мешал ему, пока он не вполз во внутренние покои. Я вошел за ним и сказал своему помощнику: “Хватай этого человека!” Он так и сделал, и мы заперли его в одной из комнат. Он разволновался и принялся рыдать.

Когда вазир спустился, я шепнул ему о том, что произошло. Он оставил все свои дела, пошел в ту комнату и позвал соглядатая. Тот подполз к нему. Я ударил его по шее и сказал: “Вставай, негодник, и ходи во весь рост, как ты ходил вчера — я ведь видел!”

Он ответил: “Я калека”. Тогда я велел принести плети, а он, увидав, что я не шучу, встал и пошел. Аль-Касим сказал ему: “Скажи мне правду, кто ты [215] такой, иначе я убью тебя тут же на месте!” Он ответил: “Я соглядатай аль-Мутадида. Много месяцев я следил за тобой и доносил аль-Мутадиду. Я много чего делал”. И он рассказал все то же самое, о чем я уже сообщил вазиру: как он выспрашивал о нем, как разузнавал обо всем, а потом ежедневно в полдень все это записывал на небольшом клочке бумаги, который относил евнуху во дворец Ибн Тахира, и тот передавал его аль-Мутадиду, служа между ними посредником. А в начале каждого месяца этот евнух передавал ему тридцать золотых динаров.

Аль-Касим велел соглядатаю рассказать ему, что он сообщил за этот месяц халифу. Человек упомянул о многом, в том числе и о шазкули. Аль-Касим запер его в этой комнате, а ночью его умертвили и похоронили, и аль-Мутадид больше ничего от него не узнавал.

Прошел месяц или более того, и аль-Касим сказал мне: “Я избавился от этой собаки, и теперь не видно, чтобы аль-Мутадид знал что-нибудь о моих личных делах, и ничто не свидетельствует о его осведомленности о моей жизни”.

Рассказы о скупцах

(2, 91, 184) Мне рассказывали разные люди, что Асад ибн Джахвар был важным человеком. Он занимал высокие посты и был богат, но при этом очень скуп. Однажды он написал своему управителю в поместье, чтобы тот прислал ему двести джаванбират ³⁹.

Управитель недоумевал, зачем они понадобились Асаду, и не знал, найдется ли в одном селении столько старух. Он собрал женщин, сколько смог, старых и молодых, и, не спрашивая на то их согласия, отправил их к Асаду, а в письме написал, что он получил приказание прислать двести старух, но что такое количество можно собрать только в большом городе или в нескольких селениях, поэтому он собрал, сколько смог, и отправляет их с подателем письма.

Прочитав это послание, Асад ибн Джахвар сказал: “Отдайте их повару и велите ему забить столько-то и приготовить столько-то”. Его спросили, неужели он действительно хочет, чтобы эти женщины были убиты. Тогда он стал отрицать, что посылал за женщинами. Его стали уверять, что он это сделал, и он попросил [216] вернуть ему письмо. Когда письмо принесли, он сказал: “Конечно, я хотел написать „джавамрик" ⁴⁰, а написал „джаванбират". Дайте что-нибудь этим женщинам и отошлите их домой, а управителю напишите, чтобы прислал цыплят”. Так и сделали.

(2, 92, 186) Все знали, что Асад ибн Джахвар скупится на угощение, и его сотрапезники сильно страдали от этого. Он созывал их, усаживал, а когда приносили что-нибудь вкусное и кто-нибудь осмеливался попробовать хоть кусочек, он готов был растерзать того человека и немедленно находил способ проучить его. У него было так заведено, что гости после окончания трапезы вытирали руки о бороды, показывая этим, что они не ели ничего жирного.

Но у него был племянник, который его не боялся и не церемонился с ним, а, оказавшись среди его сотрапезников, разоблачал все его уловки. Однажды, когда подали великолепную индейку, племянник уже собрался наброситься на нее, но Асад изо всех сил схватил его за руку и закричал: “Несчастный грубиян, невоспитанный невежа! Разве может у кого-нибудь подняться рука испортить такую красоту?”

Племянник ответил: “Мерзкий скупердяй, а на что она по-твоему нужна? Может быть, ты сплетешь из нее гирлянду и украсишь ею наследство, которое ты оставишь своим потомкам? Или превратишь ее в большую жемчужину и вставишь в середину ожерелья, чтобы положить его в доме на видное место или надеть на красотку, чтобы все на нее глазели? Клянусь, я не могу удержаться, чтобы не приняться за нее!”

Они некоторое время боролись из-за этой индейки, и, наконец, молодой человек сказал: “Выкупи ее!” — “Чем?” — спросил Асад. “Своим мулом”, — ответил племянник. “Согласен!” — ответил Асад. “И в придачу дай седло и уздечку”. — “Согласен!” И племянник не соглашался выпустить индейку из рук, пока не получит все, что потребовал.

Послали раба за мулом, седлом и уздечкой, и, когда их доставили, молодой человек передал все это своему рабу, чтобы тот забрал выкуп, а сам выпустил индейку из рук. Трапеза окончилась, стол убрали, и Асад отправился спать. Тогда племянник пошел к повару и велел ему немедленно принести индейку и все то, что [217] было унесено со стола. Потом он снова созвал гостей, они расселись, съели все угощение и ушли. Так он не только полакомился индейкой и другими вкусными вещами, но еще и получил мула с седлом и уздечкой.

Рассказчик добавил, что этот человек не мог выносить только, когда угощение съедали у него на глазах, а после того, как его уносили, он больше о нем не спрашивал. [218]

Рассказы о расточителях

*

о щедрых, великодушных и гостеприимных

*

об умных и находчивых

*

Рассказы о расточителях

(1, 92, 177) А вот история, которую рассказал мне один человек:

— Некто получил богатое наследство, всячески бахвалился им и делал все, что приходило ему в голову. Однажды он сказал друзьям: “Подыщите мне такое занятие, которое не приносило бы никакого дохода, а, напротив, помогло бы мне как можно скорее истратить все мои деньги”.

Один посоветовал ему покупать финики в Мосуле и привозить их для продажи в Басру ⁴¹, утверждая, что это верный способ разориться. Но тот возразил, что при такой торговле он все же неизбежно получит обратно столько-то денег, немного, не более одной пятой затраченной суммы, но все же этот остаток будет при нем.

Другой предложил скупать портняжные иглы, что продаются по три-четыре штуки за дирхем, а истратив [219] все деньги и купив десять тысяч иголок, сделать из них слиток и продать его за два дирхема. Но человек ответил, что от этого у него останется два дирхема.

Третий сказал: “Ты, по-видимому, ищешь такое занятие, которое разорило бы тебя окончательно?” Человек ответил: “Да!” — “Тогда купи все, что тебе вздумается, продай это арабам, а деньги по чеку иди получать к курдам, или наоборот”.

Он последовал этому совету и делал так, пока не потерял все свое имущество.

(1, 93, 178) Рассказывали мне и о другом человеке, который старался избавиться от своих денег, а когда у него осталось только около пяти тысяч динаров, объявил, что хочет покончить с ними как можно скорее, потому что ему интересно, что он станет делать потом.

Сперва ему предложили те же способы, что и первому расточителю, но он их отклонил. Тогда один из друзей посоветовал ему оставить пятьсот динаров, на остальные деньги купить дорогие стеклянные сосуды и расставить их перед собой, а те пятьсот динаров истратить за один день на певиц, благовония, вино, лед и кушанья. Когда же пир будет подходить к концу — выпустить между сосудами двух мышей, а за ними — кошку. Кошка погонится за мышами, и они перебьют все сосуды, а то, что останется, растащат гости. Эта идея человеку понравилась, и он так и сделал.

Он сел и стал пить вино, а когда опьянел, крикнул: “Давай!” Тогда его друг выпустил двух мышей и кошку, и они переколотили все сосуды, а он хохотал и вскоре уснул. Тут его друг и все остальные гости поднялись, собрали осколки, склеили их и превратили большой разбитый флакон в кубок, а разбитый кубок — во флакон. Все это они продали, собрав множество дирхемов, которые разделили между собой. Потом они ушли, оставив хозяина дома и более не заботясь о его делах.

Прошел год, и тот, кто придумал этот способ разорения при помощи стекла, мышей и кошки, сказал! “Не сходить ли мне к этому несчастному и не посмотреть ли, что с ним сталось?”

Он отправился в дом своего бывшего друга и узнал, что тот распродал всю утварь и растратил вырученные деньги, а потом разобрал свой дом на части и продал [220] все, оставив только комнату, в которой он спал на подстилке из хлопка, укрываясь хлопком, выдранным из проданных одеял и матрасов. Больше ему не на что было лечь и нечем было укрыться от холода. И был он словно айва, завернутая в два кусочка хлопка.

Этот человек рассказывал:

— Я сказал ему: “О несчастный! Что же это такое?” Он ответил: “То, что ты видишь!” Я спросил; “Тебя что-нибудь печалит?” Он ответил утвердительно, и я спросил его о причине его печали. Тогда он сказал: “Я жажду увидеть одну женщину!”

Он имел в виду певицу, которую любил и на которую растратил большую часть своего богатства.

Он плакал, и я пожалел его, принес ему из дома одежду, в которую он тотчас облачился, и отправился с ним туда, где жила певица. Она, решив, что его положение поправилось, впустила нас в дом и встретила его уважительно, улыбаясь и спрашивая, как он поживает. Но когда он сказал ей правду, она тут же велела ему подняться, объяснив, что опасается прихода своей госпожи, которая, узнав о его бедности, рассердится на нее за то, что она впустила его в дом. “Поэтому уходи, — сказала она, — а я поднимусь наверх и буду разговаривать с тобой оттуда”.

Он вышел из дома и сел на улице, ожидая, что она выглянет из окна и заговорит с ним. А она вместо этого опорожнила на его голову котелок с соусом и расхохоталась.

Тогда влюбленный расплакался и сказал: “О отец такого-то! Неужели я дошел до этого? Я раскаиваюсь и призываю Аллаха и тебя быть тому свидетелями!”

А я начал насмехаться над ним, говоря: “Какую пользу принесет тебе теперь твое раскаяние?”

И я отвел его обратно в его дом, снял с него мою одежду и оставил его на подстилке из хлопка, как прежде. А придя домой, я выстирал одежду и забыл о нем.

Около трех лет я о нем ничего не слыхал, а потом однажды увидел у ворот Баб ат-Так слугу, расчищавшего путь какому-то всаднику. Я поднял голову и увидал моего друга. Он ехал на прекрасном коне под легким, украшенным серебром седлом, на нем было нарядное одеяние, роскошный дабикийский халат ⁴², и весь он благоухал благовониями — ведь он происходил из семьи катибов и раньше, в дни своего благоденствия, всегда ездил на самых породистых конях, сбруя и [221] седла всегда были самые дорогие, он носил самые изысканные одежды, какие только мог купить на свои деньги или на деньги, доставшиеся ему в наследство.

Увидав меня, он воскликнул: “О такой-то!” А я, понимая, что его дела поправились, поцеловал его в бедро и сказал: “Мой господин Абу такой-то?” Он ответил: “Да, это я!” Я спросил его: “Что все это значит?” Он сказал: “Аллах, хвала ему, был милостив! Домой! Домой!”

Я последовал за ним до дверей его жилища. Это был тот самый дом с садом, но перестроенный заново. Двор был выложен кирпичом, стены дома оштукатурены, но не побелены. После перестройки осталась всего одна красивая комната, в то время как все остальные помещения стали частью крытого двора. Дом получился хороший, хотя и не такой богатый, как прежде. Он провел меня в ту часть дома, где в былые годы любил уединяться и которую восстановил сейчас в былом великолепии. Все в ней было очень красиво, хотя и не так, как прежде. Ему прислуживали четыре раба, причем каждый из них выполнял по две обязанности, и старый слуга, которого я помнил с давних времен. Он опять служил у него — теперь привратником. А еще он нанял конюха. Он сел, и рабы принесли ему чистое, хотя и не очень дорогое, блюдо с фруктами — не самыми дорогими и не очень много — и опрятно приготовленную пищу — ее было достаточно, но не более того. А когда мы принялись за еду, передо мной поставили прекрасное финиковое вино, а перед ним — вареные финики, также превосходные. Затем раздвинулся занавес, и мы услышали приятное пение и ощутили аромат свежего алоэ и других благовоний.

Мне очень хотелось узнать, как все это случилось, и мой хозяин, утолив голод, сказал: “О такой-то! Ты помнишь старые времена?” Я сказал, что помню. “Сейчас, — продолжал он, — я вполне обеспечен, а обретенные мной за все эти годы знание жизни и опыт я ценю гораздо больше, чем былое богатство. Ты видишь убранство моего дома?” Я сказал: “Да!” — “Оно скромнее прежнего, но вполне подходит для людей среднего достатка. То же самое можно сказать о моей посуде, одежде, лошади, еде, фруктах и вине”.

Он перечислил много разных вещей, каждый раз добавляя: “Это не столь великолепно, как раньше, но все же достаточно хорошо!” [222]

Потом он заговорил о своих слугах, сравнивал их нынешнее число с былым и добавил: “Этого мне хватает. Ныне я оправился от того ужасного потрясения. Помнишь ли ты тот день, когда эта певица, да будет она проклята, оскорбляла меня, и как ты поступил тогда, и что ты мне тогда говорил, и что ты мне сказал, когда мы устроили пир и били посуду?”

Я ответил: “Это все миновало. Слава Аллаху, который восстановил твое состояние и спас тебя от невзгод! Но откуда же взялись твое богатство и эта певица, которая услаждает наш слух?”

Он ответил: “Ее я купил за тысячу динаров и таким образом сберег деньги, которые ушли бы на уплату певицам. Мои дела сейчас обстоят превосходно”.

Тогда я спросил: “Как же это случилось?”

Он сказал: “Слуга моего отца и мой двоюродный брат, который жил в Египте, умерли и оставили наследство в тридцать тысяч динаров. Все эти деньги я и получил, в одно и то же время, а ты видел, как я тогда жил.

Тогда, — продолжал он, — я возблагодарил Аллаха и решил более не бросаться деньгами, но жить бережливо на это наследство, чтобы мне хватило его до самой смерти. Я перестроил дом, купил новую утварь, посуду, одежду, лошадей, рабов и рабынь, истратив на это пять тысяч динаров, а еще пять тысяч я закопал на черный день. Десять тысяч я вложил в землю, которая ежегодно дает мне достаточный доход для содержания всего моего хозяйства, так что мне не приходится одалживать перед сбором урожая. Вот как обстоят мои дела. Я искал тебя целый год, но ничего о тебе не слышал, а мне не терпелось показать тебе, как восстановилось мое состояние и как я благоденствую, а потом порвать с тобой, гнусный негодяй, навек”.

И он закричал: “Эй, слуги, хватайте его за ноги!”

И они действительно вытащили меня за ноги из дома, не дав мне даже допить вино. После этого всякий раз, как он видел меня, проезжая на своем коне, он смеялся мне в лицо и не хотел больше знаться ни со мной и ни с кем из своих бывших друзей.

Что до меня, то я не очень верю в историю с арабами и курдами, да и в историю с сосудами, ибо, по-моему, даже безумец едва ли мог дойти до этого ⁴³. [223]

(1, 97, 187) Вот что рассказал мне Абу-ль-Хасан ибн аль-Азрак:

— Ко мне пришел Ахмад ибн Мухаммад аль-Хорасани, который впоследствии стал приятелем Ибн Якута. Я знал, что в юности он унаследовал пятьдесят тысяч дирхемов. В доме певицы Зукурии он влюбился в ее рабыню по имени Зухра, которая славилась на весь Багдад своей красотой, остроумием и голосом и привлекала этим городскую молодежь. Зукурия сказала ему: “Я вижу, ты влюбился в мою рабыню. Сколько у тебя денег?” — “Пятьдесят тысяч дирхемов”, — ответил он. “Тогда тебе не придется ждать!” — сказала она.

Он промотал все свое наследство в несколько дней, я встретил его в одной джуббе, босиком.

Но потом Аллах явил ему милость — Ибн Якут дал ему должность, он разбогател и стал вести себя разумно.

(1, 98, 188) Тот же человек рассказал мне о том, как в Багдаде один воин по имени Ибн Васна аль-Хузаи влюбился в миловидного, приятного, приветливого и вежливого юношу по имени аль-Хусайн ибн Гариб Зеленщик и тратил на него много денег, продавая для этого свои земли. Вскоре его средства истощились, и он оставил юнца и избегал встреч с ним. Когда его спросили, почему он бросил Ибн Гариба, он поклялся, что больше не будет с ним разговаривать, потому что от звука голоса аль-Хусайна ибн Гариба рассыпаются камни.

Комментарии

38 ...символ веры... — формула “Нет божества, кроме Аллаха, и Мухаммад — посланник Аллаха”. Троекратное произнесение слов исповедания веры является главной частью ритуала принятия ислама взрослым мусульманином.

39 Джаванбират — “старухи”.

40 Джавамрик — “цыплята”.

41 ...покупать финики в Мосуле и привозить их для продажи в Басру... — Басра славилась своими финиковыми рощами, поэтому привозить финики с севера явно убыточно и нелепо.

42 ...дабикийский халат — халат из ткани, производившейся в г. Дабик в. Египте.

43 Последняя фраза — замечание ат-Танухи.