АБУ АЛИ АЛЬ-МУХАССИН АТ-ТАНУХИ

ЗАНИМАТЕЛЬНЫЕ ИСТОРИИ

Рассказы о бедуинах, о прорицателях, о поэтах, о сочинителях писем

Рассказы о бедуинах

(3, 168, 261) Вот что сообщил нам Абу-ль-Хасан Мухаммад ибн Ахмад ибн Умм аль-Мукатиб аль-Багдади, отец которого был известен как Абу-ль-Лайс аль-Хамазани:

— Мне рассказал, — говорил он, — укайлит Мухаммад ибн Бади, один из их предводителей, человек знатный, появившийся при дворе Муизз ад-Даули и принятый там с почетом, такую историю:

— Я видел бедуина из племени укайль, — сказал он, — у которого по всей спине были шрамы, напоминающие надрезы, какие делает цирюльник при кровопускании, только побольше. Я спросил его об этом, и он ответил:

“Я влюбился в мою двоюродную сестру, но ее родственники сказали, что отдадут ее за меня, только если выкупом будет скакун по кличке аш-Шабака, [147] принадлежавший одному из бедуинов племени бакр ибн киляб. Тогда я стал замышлять кражу лошади у ее владельца, чтобы получить мою невесту.

Я отправился в становище племени, где находилась лошадь, под видом погонщика верблюдов, с которыми я туда и проник. Однажды мне удалось войти в палатку, где находился скакун, под видом нищего, и я узнал, где его держали в ночную пору. Потом мне удалось пробраться в заднюю половину палатки и спрятаться позади скакуна под грудой прочесанной шерсти, приготовленной для прядения.

Когда настал вечер, вернулся хозяин, женщина приготовила ему ужин, и они сели за еду, а было совсем темно, и никакого светильника у них не было. Я был голоден и поэтому протянул руку к блюду и стал есть вместе с ними. Мужчина заметил мою руку и, встревожившись, схватил ее — тогда я схватил руку женщины. Она сказала: „Зачем тебе моя рука?" А он, думая, что это рука жены, отпустил мою руку, а я — ее. Так мы продолжали есть, и тут женщина, обеспокоенная видом моей руки, схватила ее, а я поймал руку мужа. Тогда он спросил ее, зачем ей его рука, после чего она отпустила мою руку, а я — его.

Поев, муж лег спать, и, когда он заснул достаточно крепко, я осмотрелся. Лошадь была стреножена и привязана к палатке цепью, а ключ от цепи находился под головой женщины.

Тут пришел принадлежавший хозяину этой палатки черный раб и бросил камушек. Женщина проснулась и поднялась, оставив ключ на месте. Она вышла из палатки, а я за ней следил. Они занялись друг другом, а я подкрался, взял ключ и отпер замок. У меня была с собой волосяная уздечка. Я набросил ее на лошадь, а потом вскочил на нее и выехал из палатки. В это время женщина встала, вернулась в палатку и закричала. В племени поднялась тревога, меня заметили и пустились за мной в погоню. Я гнал лошадь, а они во множестве скакали следом, но, когда настало утро, я увидел позади только одного всадника с копьем в руке. Когда солнце поднялось, он приблизился ко мне и принялся метать в меня свое копье, но лишь задевал меня им, потому что моя лошадь все же могла унести меня на такое расстояние, что его копье не могло меня поразить. [148]

Наконец мы добрались до большой реки. Тут я прикрикнул на свою лошадь, и она перепрыгнула через реку. А конь моего преследователя, как он ни кричал на него, прыгнуть не мог. Увидав, что преодолеть это препятствие он не может, я остановился, чтобы дать отдохнуть моей лошади и отдохнуть самому.

Мой преследователь позвал меня, и, когда я обернулся к нему лицом, сказал: „Послушай! Я хозяин той лошади, что под тобой, а это ее жеребенок. Раз ты завладел ею, так знай же о ней всю правду: она стоит трижды по десять выкупов. Никогда не бывало такого, чтобы я скакал на ней за кем-нибудь и не догнал или чтобы кто-либо погнался за мной, а я от него не ушел. Зовут ее аш-Шабака ²⁰, потому что она всегда получала то, чего хотела, ловя все желаемое, как сеть".

Я ответил ему: „Ты сказал мне правду, и я отвечу тебе тем же. Вот что случилось со мной вчера", — и я рассказал ему о его жене и о рабе и о том, как я раздобыл эту лошадь. Он опустил голову, а потом поднял ее и сказал: „Да не будет тебе награды от Аллаха за твой приход! Что тебе до того, что ты развел меня с женой, угнал моего скакуна и убил моего раба!"”

(3, 169, 264) Вот что еще рассказал нам катиб Ибн Аби-ль-Лайс:

— Бедуин из племени ан-намр ибн касит, по имени Дукайн, которого я видел в аль-Анбаре, сообщил мне, что когда Муизз ад-Дауля был в Синджаре, он привязывал своего породистого скакуна как можно ближе к тому месту, где спал.

— Я восхищался этим конем,— сказал бедуин, — и очень хотел украсть его. Я придумал, как это сделать, но никак не мог найти удобный случай, пока однажды ночью не увидел, что один из конюхов уснул, сбросив на землю рядом с собой шерстяную джуббу. Я надел эту джуббу на себя, подошел к лошади и ухватился за торбу на ее голове. Я хотел освободить коня и сесть на него.

Сбросив торбу, я заметил, что Муизз ад-Дауля проснулся и зашевелился. Тогда я схватил сито, высыпал туда из торбы остатки ячменя, просеял его и снова насыпал в торбу, чтобы Муизз ад-Дауля подумал, что я — один из конюхов и просто делаю то, что надо, ухаживая за конем. [149]

Увидав это, он крикнул по-персидски, но так, что смысл его слов был мне понятен: “Он уже получил довольно ячменя, больше не надевай ему торбу”. Тогда я отложил торбу, а конь потянулся за ней. Муизз ад-Дауля сказал по-персидски: “Затяни поводья”, что дало мне возможность сделать вид, будто я затягиваю поводья, а на самом деле я отвязал коня, вскочил на него и умчался из лагеря. Эмир Муизз ад-Дауля закричал, и самые быстрые наездники из его войска кинулись за мной вдогонку.

Я несся вперед, а они все скакали за мной, пока я не въехал в длинное ущелье. Они все еще следовали за мной, когда я увидал ехавших мне навстречу торговцев сеном. Их было видно издалека благодаря факелам, которыми они освещали себе дорогу, а с ними были воины.

Я сказал себе: “Дукайн, твой день настал. Позади тебя войско, и впереди тебя войско, и если они тебя схватят, то живым к Муизз ад-Дауле не доставят. Не упускай пути к спасенью, каков бы он ни был!”

Я решил, что мне лучше броситься на воинов, которые были впереди меня, ибо они ничего обо мне не знали. Я вытащил меч, висевший на моей одежде под джуббой конюха Муизз ад-Даули, подогнал коня и, невидимый для них, поскольку они были освещены, а я — нет, подъехал к ним с громким криком. Они решили, что я еду впереди всадников, которые уже окружили их и вот-вот на них нападут. Я стал наскакивать на них всех по очереди. Они уклонялись от моих ударов, а я — от их. И так я миновал их. А пока я двигался вперед, мои преследователи столкнулись с той группой всадников, стали расспрашивать их обо мне и потеряли время. Так мне удалось уйти и от тех, и от других, и я поскакал в Сирию, где продал скакуна Сайф ад-Дауле за три тысячи дирхемов.

Я ездил по стране, пока не прибыл в Багдад. В это время Муизз ад-Дауля набирал наемников из бедуинов, которых можно было отправить в поход. Укайлит аль-Мусаййиб ибн Рафи привел меня к нему вместе с другими и назвал ему наши имена, и тот согласился принять меня. Когда я стоял перед ним, он посмотрел на меня с сомнением, потому что я маленького роста, и сказал по-персидски: “Двадцать динаров”, а я понял. Двое укайлитских вождей аль-Мусаййиб и аль-Муханна поговорили с ним, и он добавил еще три динара. Они [150] сказали ему: “Он человек достойный и знатный, из хорошего рода и отважный”. Он сказал на это: “Если он таков, как вы говорите, то что он сделал в прошлом?” Тогда я попросил одного из военачальников перевести его слова и сказал ему: “Эмир, я кое-что умею. Я могу притвориться, будто я ухаживаю за скакуном, как конюх, в присутствии такого правителя, как ты, придумать, как захватить этого скакуна и вскочить на него”. Потом я рассказал ему о том, что случилось с его конем в Синджаре, как я сумел его похитить и сколько за него выручил. Он сказал: “Значит, ты — тот человек, который увел скакуна в Синджаре?” Я ответил: “Да”. Он рассмеялся и велел внести меня в список тех, кому он платил по сорок динаров, что они и сделали.

Рассказы о прорицателях

(2, 167, 318) Вот что рассказал мне Абу-ль-Хусайн ибн Аййаш:

— Я слышал от надежного человека, что когда Саид стал преследовать Исмаила ибн Бульбуля, тот перестал выходить из дому. А поскольку он ожидал рождения ребенка, то приказал привести к нему астролога, чтобы тот составил гороскоп новорожденного. Астролога привели, но тут один из присутствовавших сказал: “Что ты собираешься узнать по звездам, да поможет тебе Аллах? Ведь здесь есть прорицатель-бедуин, и искусней его нет никого в этом мире!” И он назвал имя бедуина, которого тут же привели.

Когда прорицатель пришел, Исмаил спросил его, знает ли он, зачем его позвали. Он ответил, что знает. “Зачем же?” — спросил Исмаил. Бедуин осмотрелся и сказал: “Спросить меня о ребенке, которого вы ожидаете”. А Исмаил не велел говорить ему об этом, поэтому он очень удивился и спросил, кто родится, мальчик или девочка. Бедуин опять осмотрел комнату и сказал: “Мальчик”. Тогда Исмаил спросил астролога, что он об этом думает. Тот ответил, что все это от невежества.

Но как раз в этот момент Исмаилу на голову сел шершень, которого раб согнал и убил. Бедуин встал и сказал: “Клянусь Аллахом, ты убил опоясанного поясом и теперь займешь его место, а я заслужил вознаграждение за то, что сообщил тебе об этом!” [151]

Бедуин начал танцевать, а Исмаил пытался успокоить его, но в этот самый момент раздался крик, оповестивший нас о рождении младенца. Исмаил спросил, кто родился. Когда ему сообщили, что это мальчик, он возрадовался тому, что прорицатель оказался прав и что он пообещал ему вазират и падение Саида. Исмаил наградил бедуина и отпустил его.

Не прошло и месяца, как аль-Муваффак послал за Исмаилом, чтобы поручить ему вазират и передать Саида в его власть, и он пытал его до тех пор, пока тот не умер. Но еще до того, как ему выдали Саида, Исмаил вспомнил о предсказании бедуина, послал за ним и попросил его объяснить, как он сумел узнать об этом в тот день, ведь будущее неведомо и это было такое событие, которого и звезды не предвещали.

Тот ответил: “Мы просто умеем все примечать, следим за полетом птиц, а потом толкуем значение увиденного. Ты начал с того, что спросил, зачем меня призвали. Оглядев комнату, я заметил кувшины, в которых охлаждали воду, и подумал про себя: „Идут роды". Потом я увидел над этими кувшинами воробья-самца и подумал: „Родится мальчик". Потом на тебя сел шершень, как будто стянутый поперек поясом, как христиане опоясываются зуннаром. Это был враг, который хотел ужалить тебя, а Саид по происхождению христианин и твой враг. Я понял, что шершень — твой враг, а так как твой раб убил его, я понял, что и ты убьешь его”. Исмаил щедро наградил его и отпустил.

(2, 168, 320) Абу-ль-Хусайн рассказал нам также, как однажды он и кади Абу Тахир ибн Наср ехали по улице, направляясь к дому главного кади Абу-ль-Хусайна, чтобы навестить его, когда тот был неизлечимо болен, и встретили трех всадников-бедуинов.

Один из них, услыхав, как закаркал ворон над стеной дома главного кади Абу-ль-Хусайна, поднял голову и, повернувшись к двум другим, сказал: “Ворон предвещает смерть хозяину этого дома”. Один из его спутников ответил: “Да, он умрет через три дня”. Другой сказал: “Да, и его похоронят в его доме”.

Абу-ль-Хусайн рассказывал:

— Я спросил моего спутника, слышал ли он разговор бедуинов. Он ответил: “Да, что за невежественный народ!” [152]

Мы расстались, а на утро четвертого дня сообщили о смерти главного кади Абу-ль-Хусайна, и я с удивлением вспомнил слова бедуина. Мы присутствовали на похоронах, и его действительно похоронили в его доме.

Я спросил Абу Тахира, видел ли он когда-нибудь что-либо более поразительное, чем точное исполнение пророчеств бедуинов, и что бы это могло значить. Он сказал, что не видел ничего подобного и не знает, что и думать, но предложил пойти и разыскать этих бедуинов и расспросить их самих, откуда им все это было известно.

Несколько дней мы расспрашивали о них и о том, где они могли поселиться, пока нам не посоветовали пойти в квартал племени асад у Баб аль-Харб. Мы отправились туда и спросили, нет ли среди жителей этих кварталов прорицателей. Нам ответили: “Да, есть, это трое братьев, которые живут в самом конце квартала и которые известны под именем Сыновья Прорицателя”. Нам показали их палатки. Они нас не узнали, но мы рассказали, что слышали их пророчества, и спросили их об этом.

Они ответили: “Мы, как и все арабы, знаем особый крик ворона, который он издает только там, где кто-то умирает. Долгие годы жизни в пустыне научили нас различать этот крик, и бедуины никогда в этом не ошибаются. А тогда ворон каркал именно так”.

Тогда мы спросили второго брата, откуда он узнал, что этот человек умрет через три дня. Он ответил: “Ворон прокаркал трижды, потом смолк, а потом снова трижды прокаркал. Отсюда и наше предсказание”. Я спросил третьего брата, как он узнал, что этого человека похоронят в его доме. Он ответил: “Я видел, как ворон ковыряет стену клювом и когтями и покрывается пылью, поэтому я понял, что того человека похоронят в его доме”.

(2, 169, 322) Вот что услышал я от Абу-ль-Хусайна ибн Аййаша:

— Мой друг рассказал мне, что, отправившись в паломничество в аль-Хаир и проезжая неподалеку от стоянки бедуинов, он спешился и сел вместе со своими рабами за трапезу. Перед ним появился бедуин и попросил у него еды. [153]

— Я пригласил его сесть, — продолжал рассказчик, — сказал, что мы дадим ему поесть, когда сами насытимся. Он сел около нас. Вдруг мимо пролетел ворон и прокаркал несколько раз. Бедуин встал и начал бросать в ворона камнями, крича: “Ты лжешь, о враг Аллаха! Ты лжешь, о враг Аллаха!” Мы спросили его: “В чем дело?” Он ответил: “Этот ворон говорит, что вы убьете меня, а ведь вы собираетесь накормить меня. Вот я и крикнул ему, что он лжет”.

Мы сочли его глупцом и закончили трапезу. А на скатерти лежал большой острый нож, о котором мы забыли. Мы свернули скатерть со всем, что на ней было, и дали бедуину, чтобы он доел остатки, а потом вернул эту скатерть нам. Он взял ее, поднял и закинул на спину, радуясь тому, что мы отдали ему все остатки. И тут нож вонзился ему в тело между лопатками, так что он упал навзничь, крича: “Да будет проклят тот ворон, он сказал правду! Клянусь господином Каабы, я умираю!”

Испугавшись, как бы у нас не случилась какая-нибудь история с бедуинами, мы бросили скатерть, быстро уехали и присоединились к каравану, чтобы нас нельзя было распознать, а его оставили истекающим кровью. Мы так и не знаем, выжил он или нет.

(2, 170, 324) Вот что я слышал от Абу-ль-Хусайна:

— Мне рассказал Сулайман ибн аль-Хасан, что однажды, когда разговор шел о прорицателях, астролог Абу Машар сказал ему: “Я был свидетелем удивительного события. Мой сосед в Самарре попал в тюрьму, и его отец, который был моим другом, пришел и попросил меня поехать с ним к начальнику полиции и похлопотать об освобождении его сына. Я сел на лошадь, и по дороге мы проехали мимо одного прорицателя. Я спросил моего спутника, не хочет ли он поразвлечься. Тот согласился, и я сказал этому человеку: „Посмотри на нашу звезду и скажи, какова она и зачем мы едем". Он с минуту подумал и сказал: „Ваша поездка связана с каким-то заключенным"”.

Абу Машар побледнел и от удивления начал заикаться. Его спутник спросил прорицателя: “Освободят его или нет?” Тот. ответил: “Пока вы находитесь в пути, его уже освободили”. Тогда Абу Машар сказал: “Поехали! Это забавное совпадение, это все пустое”. [154]

Они поехали дальше и, прибыв к начальнику полиции, спросили его о заключенном. Он ответил: “Хотите верьте, хотите нет, но я только что получил письмо от такого-то, кто вступился за него, поэтому я его отпустил”. Тут Абу Машар подпрыгнул от неожиданности, говоря: “Если мне не удастся выяснить, откуда этот прорицатель берет свои предсказания, я сойду с ума, порву все свои книги и поверю, что астрология — дело пустое. Поехали к нему!”

Они возвратились и нашли этого человека на его обычном месте у дороги. Абу Машар попросил его встать и поехать с ними. Они взяли его и прибыли вместе с ним в дом Абу Машара, который спросил у него: “Ты знаешь меня?” Тот ответил, что не знает. Абу Машар назвался, и прорицатель поцеловал ему руку и сказал: “О наш господин, я слышал твое имя”. — “Это не важно, — сказал Абу Машар. — Я дам тебе пять динаров, если ты скажешь мне правду и объяснишь, откуда взялось твое предсказание”.

Прорицатель ответил: “Я скажу тебе правду, но брать ничего не стану, потому что ты знаток в нашем деле. Так знай же, я ничего не понимаю в звездах, но я гадаю и бормочу всякую бессмыслицу женщинам, передо мной лежит гадальная доска, а астролябия и карта звездного неба служат мне для того, чтобы вводить людей в заблуждение. Но было такое время, когда я кочевал с бедуинами в пустыне, и от них я научился гадать по полету птиц, предсказывать будущее и толковать предзнаменования. Они считают, что, когда им задают какой-нибудь вопрос, надо посмотреть на первую попавшуюся вещь и найти в ней сведения, которые можно применить к тому, о чем их спрашивают. Когда вы спросили меня, зачем вы едете, я помедлил с ответом, и мне на глаза попался продавец воды с бурдюком, в котором была вода. Я подумал, что кто-то заключен в тюрьму, как эта вода — в бурдюк. Потом ты спросил меня, освободят его или нет. Я поискал глазами что-нибудь, что мог бы истолковать как примету, и заметил, как продавец воды выливал воду из своего меха. Поэтому я сказал: „Его освободят, пока вы находитесь в пути". Разве я оказался не прав?”

Абу Машар ответил ему: “Да, ты был прав, и к тому же ты облегчил мне душу”. И он велел своим домочадцам дать этому человеку динары и отпустить его. Тот сначала отказывался брать деньги, но Абу [155] Машар настаивал на своем, и он уступил. После этого Абу Машар бросился на землю, как человек, вздохнувший с облегчением после большого напряжения, и, положив руку на сердце, сказал: “Ты облегчил мне душу!”

(2, 173, 331) Я слышал от нескольких друзей, что богослов Абу Мухаммад Абдаллах ибн аль-Аббас ар-Рамхурмузи рассказывал им, как он однажды собирался уехать от Абу Али аль-Джуббаи, чтобы направиться в свой родной город, и пришел к нему проститься, а тот сказал ему: “Абу Мухаммад, не выезжай сегодня, ведь астрологи утверждают, что всякий, кто отправляется в путь в этот день, утонет. Подожди, когда наступит день, который, по их представлениям, предвещает удачное путешествие”.

Сказал Абу Мухаммад:

— Я ответил ему: “Шейх, и это говоришь ты, при твоих-то взглядах на астрологию?” Он ответил: “Абу Мухаммад, представь себе, что мы едем по дороге и кто-то говорит нам, что впереди на дороге лев. Разве не разумнее будет свернуть с этого пути и поехать по другому, хоть весьма вероятно, что льва там нет и нам сказали неправду?” Я согласился. “Тогда возможно, что Аллах может повелеть, чтобы, когда звезды находятся в определенном положении, происходили определенные события. В этом случае разумнее поберечься”.

И я отложил свое путешествие до того дня, который он назвал.

Рассказы о поэтах

(1, 121, 225) Одной из примечательных личностей рода Хамданидов был Абу Фирас аль-Харис Ибн Аби-ль-Ала ибн Хамдан. Самые разные люди, хорошо знавшие его и вполне заслуживающие моего доверия, говорили мне, что он отличался всем: благородством характера — и не было в Сирии в его время человека, достойнее его, — безупречностью и непорочностью, совершенством, как внутренним, так и внешним, великолепным мастерством в верховой езде, мужеством и щедростью. И действительно, он был воспитан при дворе Сайф ад-Даули и взращен в его семье, переняв у него эти качества и [156] манеру поведения. Ко всему этому надо добавить его прекрасный почерк, превосходный эпистолярный стиль и высочайшее поэтическое дарование. Собрание его стихотворений велико.

Абу-ль-Фарадж аль-Баббага рассказал мне, что перед смертью Абу Фирас отобрал стихи для своего дивана, многое опустив “с моего согласия, — добавил Абу-ль-Фарадж,— ибо он показывал их мне, и мы изъяли все то, что сочли неудачным и сохранили лишь то, что мы оба высоко оценили. Эти стихотворения он переписал, и они составили рукопись, которая и поныне ходит по рукам. Он был убит, не дожив и до сорока лет. Когда его убили, — добавил он, — ему было, по моим подсчетам, примерно тридцать семь лет или около этого, и произошло это в 357 году ²¹ из-за предательства Каргуи, одного из военачальников Сайф ад-Даули и его хаджиба, раба Абу-ль-Хайджи.

После смерти Сайф ад-Даули его войско разделилось, и каждый из отрядов захватил какую-нибудь часть его владений. Самый большой отряд во главе с Каргуей занял Халеб, а один отряд присоединился к Абу Фирасу, и он захватил Химс.

Когда положение Каргуи укрепилось, он двинулся вместе с эмиром Абу-ль-Маали Шарифом, сыном Сайф ад-Даули, в то время еще ребенком, против его дяди по материнской линии Абу Фираса, чтобы его убить. Однако они вступили в переговоры и пришли к соглашению. Тогда Абу Фирас, и не помышлявший о том, что Каргуя может напасть на него, и не опасавшийся ничего худого со стороны сына его сестры Абу-ль-Маали, явился к своему племяннику, а потом ушел, не вызвав у юного эмира никаких дурных помыслов. Но Каргуя, боясь, как бы Абу Фирас не приобрел слишком большое влияние на своего племянника и не побудил эмира казнить его, стал подстрекать против него кое-кого из воинов, которые еще не остыли от пыла сражений и смуты, и они убили его.

Эмир Абу-ль-Маали хотел наказать тех, кто совершил это злодеяние, но Каргуя помешал ему это сделать, и смерть Абу Фираса осталась неотмщенной”.

(1, 122, 228) “А Сайф ад-Дауля сделал Абу Фираса правителем Манбиджа, Харрана и относящихся к ним земель. Когда на него напали византийцы, он вышел [157] против них во главе отряда из семидесяти человек — его охраны и приближенных, — вступил в сражение и нанес врагам тяжелый удар. Абу Фирас ожидал, что ему на помощь придет подкрепление, но этого не произошло, и он, не выдержав атаки многочисленного византийского войска, попал в плен. Несколько лет Абу Фирас оставался их пленником, и все эти годы он писал Сайф ад-Дауле, прося обменять его на высокопоставленных византийцев, которые находились в плену у Сайф ад-Даули, среди них были патриарх по имени Георгий, племянник императора и другие. Но Сайф ад-Дауля, который сердился на Абу Фираса, хотя и любил его, отказывался обменять его, потому что не хотел спасать одного своего двоюродного брата. „Если спасать — то спасать всех пленных мусульман", — говорил он.

Шли дни за днями, и только в 355 году ²², незадолго до смерти Сайф ад-Даули, Абу Фирас был выкуплен из плена. Вместе с Абу Фирасом тогда получили свободу Мухаммад, сын Насир ад-Даули, который тоже был в византийском плену, кади Абу-ль-Хайсам Абд ар-Рахман, сын кади Абу-ль-Хасина Али ибн Абд аль-Малика, которого за несколько лет до этого взяли в плен в битве при Харране, и много других мусульман.

О своем пребывании в плену Абу Фирас сочинил прекрасные стихи. Вот что послужило поводом к написанию одной из поэм. Произошла какая-то задержка в его связи с Сайф ад-Даулей, которому передали слова одного из пленных: „Если эмиру Сайф ад-Дауле трудно собрать деньги для того, чтобы нас выкупить, давайте напишем об этом правителю Хорасана". Сайф ад-Дауля думал, что это сказал Абу Фирас, потому что последний поручился византийцам за то, что они получат большой выкуп — огромную сумму денег — за пленных. И Сайф ад-Дауля спрашивал, откуда в Хорасане знают Абу Фираса. Тогда последний посвятил ему поэму, которая начиналась такими словами:

О вождь арабов, меч праведного пути! К чему эта
немилость, и откуда этот гнев?
И почему твои послания, прибывая сюда, обрушивают
новые бедствия на того, кто и так в беде?

Абу Фирас написал много поэм, в которых рассказывает о том, как попал в плен, какие страдания ему пришлось перенести, жалуется на тяготы неволи и молит Сайф ад-Даулю проявить к нему [158] благосклонность. Он украсил свои поэмы им самим изобретенными мотивами, которых не было ни у одного из его предшественников”.

(3, 114, 166) Вот что рассказал мне Абу Ахмад аль-Фадль ибн Мухаммад, сын дочери аль-Муфаддаля ибн Саламы аль-Басри:

— Однажды я был у Абу-ль-Хусайна Мухаммада ибн Убайдаллаха ибн Насравайха, когда к нему явился прибывший в Басру незнакомый поэт по имени аль-Мутарриф алъ-Химйари. Он прочитал Ибн Насравайху прекрасный панегирик, и тот велел своему рабу наградить поэта, шепнув ему, что принести. Когда поэт встал и вышел в сопровождении раба, тот передал ему вознаграждение.

Вдруг поэт вернулся из прихожей, бросил бумагу, в которую было завернуто три дирхема, на колени Ибн Насравайху и принялся поносить его в самых грубых выражениях. Он прочитал три остроумных бейта, которые сочинил тут же и в которых он высмеивал Ибн Насравайха, упоминая его имя, прозвище и родословную. После этого он удалился.

Ибн Насравайх велел мне догнать поэта. “Верни его, — сказал он, — и постарайся умилостивить его. Дай ему сто дирхемов — только пусть он никогда больше не произносит обо мне подобных стихов!”

Я побежал за поэтом, догнал его, пытался его успокоить и в конце концов предложил ему сто дирхемов. Но он ответил:

Нет! Я никогда не приму подарка от человека,
которого я навсегда покрыл позором.

Он ушел, и я не знаю, чьи это были стихи — его или какого-нибудь другого поэта.

(3, 13, 27) Вот что рассказал мне один человек из аль-Ахваза:

— Я видел в аль-Ахвазе, — сказал он, — поэта Абу-ль-Хасана аль-Минбари ат-Таи аш-Шами у дверей дома аль-Хасана ибн Али аль-Мунаджжима, который в то время был правителем аль-Ахваза. Поэт посещал его какое-то время и восхвалял его в своих панегириках. Мы разговаривали о том, сколь переменчив нрав [159] аль-Мунаджжима, как он бывает порой жесток и коварен. Я спросил поэта: “А каково тебе с ним?” Он ответил:

Я не прихожу в отчаяние, когда он мне отказывает,
и не прихожу в восторг, когда он мне что-либо обещает.

Почти то же самое сказано в сатире на аль-Хасана ибн Раджу — она столь хорошо известна, что я не привожу ее здесь полностью. В последнем бейте говорится:

Он дает или отбирает, не движимый скупостью или
великодушием, но просто потому, что то или иное
пришло ему в голову.

(8, 86, 198) Вот что рассказал мне Абу Али ибн Аби Хамид:

— Я слышал — сказал он — от нескольких человек в Халебе о том, что Ату-т-Таййиб Ахмад ибн аль-Хусайн аль-Мутанабби, который в то время находился в аль-Ахвазе, кочевал в пустыне ас-Самава и поблизости от нее, пока правители Ихшидиды не отправили против него из Химса Лулу. Тот сразился с ним и захватил его в плен, а его приверженцы из племен кальб и киляб и из других арабских племен разбежались в разные стороны.

Лулу долго держал Абу-т-Таййиба в темнице, пока тот не занемог и чуть не умер. А когда Лулу стали просить за него, он потребовал, чтобы Абу-т-Таййиб составил документ, в котором бы признал ложным все, что он проповедовал, дал слово вернуться в лоно истинного ислама, раскаялся в содеянном и обещал бы не возвращаться к прошлому. После этого Лулу его освободил.

Пророчествуя, аль-Мутанабби читал бедуинам проповеди, которые выдавал за Коран, ниспосланный ему, и они повторяли многие придуманные им суры, одну из которых я записал. Я потерял ее, но начало сохранилось у меня в памяти. Вот оно:

“Клянусь блуждающей звездой и вращающейся сферой, клянусь ночью и днем, воистину неверный идет опасным путем! Иди своей дорогой и следуй по пути, протоптанному до тебя мусульманами, ибо тобою преодолеет Аллах заблуждения того, кто исказил его веру и свернул с его пути”.

Сура эта длинная, но я помню только эти слова. [160]

Когда аль-Мутанабби уже стал привычным гостем при дворе Сайф ад-Даули, — а мы в то время были в Халебе, — ему напоминали об этом его “Коране” и о других подобных вещах, которые люди рассказывали о нем, но он обычно все это отрицал.

Однажды грамматист Ибн Халавайх сказал ему в собрании у Сайф ад-Даули: “Если бы кое-кто не был глупцом, он не допустил бы, чтобы его прозвали аль-Мутанабби ²³, ведь это означает „лжец". Человек, который согласен, чтобы его так называли, — глупец!”

Аль-Мутанабби ответил: “Мне совсем не нравится это имя! Но так меня называют только те, кто хочет унизить меня в глазах других, а я не знаю, как избавиться от этого прозвища”.

Я сам, проезжая через аль-Ахваз по дороге в Фарс в 354 году ²⁴, долго беседовал с аль-Мутанабби и спросил его о значении его имени, ибо хотел услышать от него самого, действительно ли он выдавал себя когда-нибудь за пророка. Он ответил уклончиво: “Когда-то, еще в пору моей юности, случилось такое, что можно объяснить только молодостью”. Я постеснялся расспрашивать его подробнее и оставил эту тему.

Абу Али ибн Аби Хамид продолжал:

— Мой отец сказал мне, когда мы были в Халебе и он услыхал, как кто-то читал упомянутую суру Абу-т-Таййиба аль-Мутанабби: “Если бы он не был глуп, он не стал бы сопоставлять свои слова „Иди своей дорогой..." со стихами Аллаха всемогущего „Рассеки же, как тебе приказано, и отвернись от многобожников! Ведь Мы, поистине, избавили тебя от насмешников..." ²⁵. Разве сравнимо красноречие этих двух изречений, и разве есть между ними какое-нибудь сходство?!”

Рассказы о сочинителях писем

(2, 132, 261) Сыновья Насир ад-Даули, Хусайн и Ибрахим, выступили против своего брата Абу Таглиба Фадлаллаха, после того как тот захватил их брата Мухаммада и, заточив его в крепость, завладел всем его имуществом. Они вторглись в его земли, намереваясь сразиться с ним в союзе с другим братом, Хамданом, объединив свои силы с его силами. Когда Абу Таглиб вышел против них во главе своего войска, Хамдан потерпел поражение, Хусайн перешел на сторону Абу Таглиба, [161] Ибрахим поспешил в Багдад, во дворец султана, ища там спасения. Все это началось в месяц шабан 360 года ²⁶, а мир был заключен в месяц шавваль ²⁷.

Вот письмо, которое Абу Мухаммад Яхья ибн Мухаммад ибн Сулайман ибн Фахд написал Абу Таглибу, поздравляя его с этим событием:

“Аллах всегда с нашим господином и повелителем эмиром — да сохранит его Аллах, и да не оставит его своей помощью, и да поразит его врагов! — ниспосылая ему великие дары и особую милость, непрестанно направляя его и помогая ему в достижении его целей. Все это происходит благодаря благим намерениям и истинной вере, которыми Аллах наполнил его душу превыше всех других людей, а также благодаря неизменному стремлению к истине во всех его начинаниях, которым особо отметил его Аллах! Во всех его начинаниях — да поможет ему во всем Аллах! — заложен благоприятный исход, они всегда предвещают успех всему делу от начала и до завершения. Его замыслы — благодарение Аллаху! — всегда разумны, а его знамена всегда несут в себе победу. Аллах не оставляет его своими милостями, потому что он исполнен благодарности. А возрастая, благодарность его сулит ему еще большие милости и большую помощь. Его высокая доблесть, неоценимые и возвышенные добродетели, его достойный величайших похвал и угодный Аллаху нрав будут и далее укрепляться дарами Аллаха, который неизменно будет защищать его, обогащать его и осыпать благословениями, даруя ему победы и насылая поражения на его врагов, прославляя его имя — да укрепит его Аллах! — во всех землях и разжигая его факелы — да воспламенит их Аллах! — ярче всех. Разносящие новости по свету станут превозносить его имя, и возблагодарят его на всех языках, ближних и дальних.

Хвала Аллаху за щедроты, которыми Он осыпал его! К Аллаху обращаемся мы, прося преумножить дары и сопутствовать ему при начале и завершении любого дела, возвышать его над всеми завистниками и противниками и всеми, чинящими ему препятствия.

Хвала Аллаху, увенчавшему успехом его странствие, даровавшему ему удачу и в движении, и в покое, благоприятствовавшему ему во всякое время года, делавшему его достойным хвалы и на стоянке, и в пути, посылавшему ему самые прекрасные предзнаменования доброго исхода в завоевании благодарности и [162] благословения подданных, воля которых сольется воедино, как бы ни рознились их мысли!

Мы уповаем на Аллаха в нашем стремлении приблизиться к Нему, просим Его направить нас, чтобы мы заслужили Его милость. Воистину Он наш верный друг, Он всемогущий!

Воистину Аллах — слава Ему! — проник в помыслы его друзей и подданных и, даровав ему победу над врагом, исполнил упования его слуг и рабов его щедрости. Их благодарность Аллаху всевышнему за ниспосланные ему помощь и милость соответствует их месту и их количеству, их положению и доле добычи, которая достанется им, и доле, которая достанется другому, как ближнему, так и дальнему.

Ни один предатель не поднимет против него знамени, ибо Аллах пошлет ему уничтожение через какого-либо своего верного почитателя, подобного Абу Таглибу. Ни единому неправому делу не будет надежды на осуществление, ибо Аллах сведет его на нет руками самого преданного из своих слуг. Аллах сказал о своих слугах, желая сделать свое воинство победоносным, а вражеское — уничтожить и установить свою правду для тех, кто ее заслуживает: „...чтобы погиб тот, кому должно погибнуть, при явных знамениях, и остался бы в живых тот, кому должно жить, при явных знамениях. Ведь поистине, Аллах — слышащий, знающий!" ²⁸ и „Аллах вернул тех, кто не веровал, с их гневом, не получили они добра", кроме как от него — да охранит его Аллах! — „уверовавших же Аллах защитил в бою, Аллах — мощен, велик" ²⁹.

Да позволит Аллах нашему господину вкусить от Его милостей, да удвоит Он их, даруя благоденствие через него и его рукой, да приведет его к счастью и благополучию, да уничтожит его врагов и клеветников, да удовлетворит его желания духовные и земные, да не лишит его одеяния своих милостей, да сохранит его народ, храня его, да отведет дурной глаз от его государства и да укрепит основы государства его властью! Счастлив тот, кому довелось ему служить, кому даровано его расположение, и несчастен тот, кто не ищет у него защиты, не стоит в его тени и не разделяет его общества. Аллах — его друг, покровитель и защитник. Он защищает ислам и его приверженцев, продлевая дни его жизни, и благодетельствует им, охраняя eго душу. Его нам довольно, и на Него можно положиться!” [163]

Рассказы о людях с цепкой памятью, о певицах, о собеседниках, об игроках в шахматы, о последователях системы

Рассказы о людях с цепкой памятью

(2, 70, 135) Вот что рассказал мне мой отец со слов Абу Абдаллаха аль-Муфаджжи:

— Я читал, — говорил он, — Абу Мухаммаду аль-Касиму ибн Мухаммаду аль-Кархи длинный панегирик, в котором воспевал его. А когда я кончил, его сын Абдаллах Джафар ибн аль-Касим вышел из-за влажного занавеса, который висел в середине зала, где мы находились, для охлаждения воздуха, и сказал: “Шейх, и тебе не стыдно воспевать нас стихами, которые не ты сочинил, хоть ты на это и претендуешь?!”

А я тогда не знал о его способности мгновенно запоминать все что угодно и стал возражать и клясться, что никто до меня этих слов никогда не произносил. “Хвала Аллаху, — ответил он, — я выучил это с таким-то школьным учителем столько-то лет назад”. И он стал декламировать поэму и дочитал ее всю до конца, не упустив ни бейта, хотя их было более пятидесяти. [164]

Я ужасно смутился и, не зная, что ответить, начал клясться, что разведусь со своими женами и отпущу на волю своих рабов, если эти стихи сочинил не я, и что я не знаю, откуда они попали к нему. В конце концов аль-Касим пожалел меня и сказал: “Не беспокойся! Я знаю, что ты говоришь правду. Просто мой сын, когда слышит какую-нибудь поэму, с первого же раза запоминает ее, какой бы длинной она ни была”. Он наградил меня, и я удалился.

(2, 73, 140) Мне рассказал мой отец, что, когда ему было пятнадцать лет, он слышал, как его отец декламировал часть длинной касыды Дибиля, в которой тот восхвалял йеменитов и перечислял их подвиги, сравнивая их с деяниями низаритов, которые восхвалял аль-Кумайт. Вот первый бейт этой поэмы:

О отправляющаяся в путь! Удержись от упреков, ведь
прошло сорок лет, а меня не в чем упрекнуть.

Мой отец рассказывал:

— Вся поэма состоит из шестисот бейтов. Я очень хотел ее заучить, потому что в ней перечислялись подвиги йеменитов, моих предков, поэтому я попросил его дать мне эту касыду, чтобы я мог заучить ее на память. Но отец отказал мне, а когда я стал докучать ему своей просьбой, он сказал: “Я представляю себе, как ты возьмешь эту поэму, выучишь с полсотни или сотню строк, а потом отбросишь книжку, так ее истрепав, что я больше не смогу ее читать”. Я ответил: “Пожалуйста, дай мне эту поэму!”

Тогда отец дал мне книжку, но слова его запали мне в душу, поэтому я вошел в ту комнату его дома, которая была отведена для меня, уединился в ней и предался заучиванию поэмы, проведя за этим занятием весь день и всю ночь. К утру я знал ее наизусть. Во время обычного утреннего посещения покоев отца я сел перед ним и он спросил меня, какую часть поэмы я успел заучить. “Всю”, — ответил я.

Отец подумал, что я его обманываю, и сердито потребовал книжку. Я вынул ее из рукава, а он открыл ее и следил по тексту, пока я не продекламировал более сотни бейтов. Тогда он перевернул несколько страниц и сказал: “А теперь почитай отсюда!” Тогда я прочел около сотни бейтов из последней части. Пораженный [165] моей памятью, отец обнял меня, поцеловал в голову и в глаза и велел никому об этом не рассказывать, ибо, как он сказал, опасался дурного глаза.

(2, 74, 142) Мой отец рассказывал мне, как частично по желанию отца, частично по собственной воле он заучил двести касыд Абу Таммама и аль-Бухтури в добавление к касыдам других современных и древних поэтов. Мой отец и наши шейхи в Сирии говорили, что человек, который знает наизусть сорок касыд поэтов племени тайй Абу Таммама и аль-Бухтури и не может сочинять стихи, — просто осел в человечьей шкуре. “Я, — говорил он, — начал сочинять стихи, когда мне еще не было двадцати лет”.

(3, 29, 44) Вот что рассказал мне Абу Мухаммад Абдаллах ибн Ахмад ибн Дассах со слов Абу-ль-Хусайна Ахмада ибн аль-Хасана ибн аль-Мусанны:

— Абу-ль-Айна, — говорил он, — прибыл в Басру спустя некоторое время после 280 года ³⁰. До того он долго отсутствовал, находясь на службе у халифов и вазиров в Самарре. В то время знатоком хадисов, преданий, арабского языка и грамматики в Басре был Абу Халифа. А Мухаммад ибн Джафар ибн Бассам был кади города. Он обладал большими познаниями в литературе, языке и поэзии.

— Я, — сказал Абу-ль-Хусайн, — постоянно был при нем и не отходил от него, изучая фикх под его руководством. Он был первым человеком, который отнесся ко мне по-дружески и продвигал меня. Он сказал мне: “Абу-ль-Хусайн, прибыл Абу-ль-Айна, и я хочу устроить его встречу с Абу Халифой, чтобы увидеть, кого из них следует предпочесть”. Я взялся устроить это.

Я отправился к Абу-ль-Айне и получил от него обещание прийти в дом Ибн Бассама. Такое же обещание я получил и от Абу Халифы. Так они встретились. Абу-ль-Айна начал пересказывать истории, слышанные им от аль-Асмаи, и рассказывать о своих беседах с аль-Мутаваккилем, Ибн Аби Дуадом и другими известными людьми, в том числе и с поэтами. Абу Халифа молчал и даже не пытался состязаться с ним. А мы прославляли и восхваляли Абу-ль-Айну. “Кади, — сказал он, — я не забываю ничего из того, что старался запомнить еще сорок лет назад”. [166]

Рассказы о певицах

(1, 38, 89) Вот что рассказывал мне Абу-ль-Касим аль-Хасан ибн Бишр аль-Амиди — катиб при судьях из рода Абд аль-Вахида в Басре, превосходный поэт, знаток поэзии, которую он помнил наизусть, декламировал и разбирал в своих сочинениях, — со слов Абу Исхака аз-Заджжаджа:

— Однажды, — говорил он, — когда мы сидели у аль-Касима ибн Убайдаллаха, который в то время был вазиром, его рабыня Бида спела такую песню:

Она кокетничала — что за благородная кокетка! И как
жестоко проливала мою кровь!
Когда она меня тиранит, я покорно стою перед нею, и
это единственное, что мне остается.

Она пела очень красиво, вызывая восхищение аль-Касима, которому нравились и ее искусство, и в особенности слова песни.

Тогда Бида сказала: “Мой господин, у этих стихов своя история, и она еще прекраснее, чем сами стихи”. Он спросил, какова эта история. Бида ответила, что эта история произошла с кади Абу Хазимом.

— Это, — сказал аз-Заджжадж, — удивило нас, поскольку мы знали о богобоязненности Абу Хазима, об исключительной строгости его нрава и о том, сколь ненавистны ему всякие вольности. Вазир уговорил меня отправиться на следующее утро к Абу Хазиму и спросить его о происхождении этих стихов.

— Я, — сказал аз-Заджжадж,— пришел к Абу Хазиму рано утром и дождался, когда он освободился. С ним остался только один человек, одетый как кади, в высокой шапке.

Тогда я сказал, что хотел бы поговорить с кади наедине. Абу Хазим ответил, что я могу продолжать, поскольку у него нет тайн от человека, который остался с ним. Я рассказал ему о песне и спросил о стихах и о том, как они возникли. Он улыбнулся и сказал: “Эти стихи я сочинил в юности о матери этого юноши — и указал на сидевшего в комнате кади, который, по-видимому, был его сыном. — Я любил ее, и она, хоть и была моей рабыней, царила в моем сердце. Вот уже много лет, как со мной такого не бывает, и я давно уже не сочиняю стихов. Я прошу у Аллаха прощения за мое прошлое”. Юноша хранил молчание и так устыдился, что весь покрылся испариной. [167]

Я вернулся к аль-Касиму и рассказал ему обо всем. Смущение молодого человека его позабавило, и он сказал:

“Мы всегда говорили, что если есть на свете человек, способный избежать любовной страсти, так это аскет Абу Хазим!”

(2, 180, 343) Я слышал от моего отца, как он пошел однажды к Абу-ль-Касиму ибн Бинт Мани, чтобы записать под его диктовку хадисы, но ему сказали, что Абу-ль-Касим ушел по какому-то делу, а было ему в то время около ста лет.

— Мы сели, — рассказывал он, — и стали ждать. Вскоре его принесли в паланкине, сняли, едва живого, и он, наконец, мог отдохнуть. Мы спросили его, какое важное дело побудило его выйти из дома и почему он не поручил его нам. Он ответил, что это не такое дело, которое можно было кому-то поручить. “Я был, — сказал он, — у госпожи Хатиф и слушал ее пение. Ее голос поразил меня!”

Мы очень удивились, узнав, что почтенный шейх, передатчик хадисов, посещает женщину, которая поет под тамбурин.

Через какое-то время я узнал из достоверного источника, что она еще жива и все еще поет, хоть ей уже семьдесят лет.

Позднее, в 361 году ³¹, Абу-ль-Хасан ибн аль-Азрак сообщил мне, что она умерла в своем доме, неподалеку от него, в том же году.

Рассказы о собеседниках

(2, 130, 252) Однажды я разговаривал с катибом Абу-ль-Хасаном аль-Ахвази, человеком мудрым, достойным, рассудительным, великодушным, искусным в своем ремесле и достигшим высокого положения — а он занимал важные посты на службе у султана. Он сменил на посту правителя аль-Ахваза Абу Абдаллаха аль-Бариди и стал управлять городом от имени Муизз ад-Даули, когда Абу Абдаллах бежал от эмира. Затем он стал преемником Абу-ль-Касима аль-Бариди на посту правителя Басры, а потом сменил Абу Али ат-Табари и Абу Мухаммада аль-Мухаллаби и стал правителем [168] ахвазской провинции. Затем он был правителем Басры при тюркском военачальнике Субаши аль-Хаджибе аль-Хваризми и исполнял высокую должность при Муизз ад-Дауле, когда Абу Мухаммад аль-Мухаллаби стал вазиром. Он все пережил — и горе, и радость — и имел богатый опыт.

Мы говорили о судьбе и ее превратностях, о том, как друзья отдаляются от человека в тяжелую минуту и как редко встречается настоящая привязанность. А еще мы говорили о слышанных мной изречениях, которые приписывали Абу-ль-Хасану ибн аль-Фурату: “Да благословит Аллах тех, кого я не знаю и кто не знает меня!” и “Я вспомнил все беды, обрушившиеся на меня, и обнаружил, что ни одна из них не исходила от человека, которому я не сделал добра”.

Абу-ль-Хасан сказал:

— Это верно, но это внове и связано с убожеством нашего века, ибо в старые времена люди в большинстве своем оставались верны в дружбе, невзирая на превратности судьбы. А сейчас люди выродились и меньше придерживаются былых представлений о дружбе и обо всем том, что связано с ней. Ныне человек чувствует себя более уверенным в тех, кого не знает, ибо не ожидает от них никакого вреда, но полагает, что от людей знакомых и тех, кого он считает своими друзьями, может произойти всяческое коварство.

А все потому, что люди требуют от своих друзей того, чего сами не делают. Если вы оказываете кому-либо услугу, это обязывает и порождает враждебность. Если вы непрестанно помните о чьих-то одолжениях, это вас порабощает. Если же вы претендуете на взаимность, то враждебность ощущается с еще большей силой и влечет за собой всяческие неприятности. Даже если ваш предполагаемый друг не причиняет вам никакого видимого вреда, вы все же чувствуете себя уязвленными из-за всяких смутных подозрений и недоразумений. Когда ваши отношения переходят грань обычного знакомства, зло произрастает из доверительности и откровенности. Ибо при ближайшем рассмотрении выясняется, что всякая беда исходит от кого-то, кто знает вас и навлекает ее на вас намеренно, пользуясь своей осведомленностью, в то время как у вас меньше оснований ожидать беды от людей, вас не знающих, например от нападающих на вас в пути грабителей, потому что им безразлично, у кого забирать деньги — у вас [169] или у кого-то другого, и так далее. Но даже в этом случае опаснее всего те разбойники, которые располагают сведениями и стремятся ограбить какого-то определенного человека.

Поэтому в наше время я советую человеку разумному заводить как можно меньше знакомств и так называемых друзей, уменьшая таким образом количество врагов, число которых неизбежно возросло бы с умножением числа знакомых и друзей.

Ибн ар-Руми выразил это вкратце так:

Враг происходит от друга, не увеличивай число друзей!
Ведь болезнь убивает того, кто слишком много ест и пьет.

Рассказы об игроках в шахматы

(2, 136, 270) Вот что рассказал мне мой отец:

— Один антиохиец по имени Абу Ибрахим — он был моим другом и состоял на службе у моего отца, а потом у меня — страстно увлекался игрой в шахматы, совершая при этом прямо-таки чудеса. Он, бывало, играл с моими рабами, стоя при этом на коленях на земле, опершись на руки, и ничего вокруг не замечал, так что, если кто-нибудь подходил сзади и клал ему на спину подушки, он этого словно не чувствовал, пока не заканчивал игру. Тогда он их сбрасывал и ругал рабов.

К этому отец добавил такую историю:

— Однажды вечером я отправился навестить моего друга, который также увлекался шахматами. Уже наступило время вечерней молитвы, и он попросил меня остаться у него, чтобы мы могли поиграть в шахматы и поговорить. Я отказался. Тогда он предложил сначала помолиться, а потом сыграть партию-другую до ночной молитвы.

Мы помолились, а потом он принес лампу и мы начали игру и так ею увлеклись, что не заметили, как прошла ночь, пока не почувствовали себя крайне усталыми. В это время мы услыхали призыв на молитву. Я сказал ему: “Призывают на молитву, мне пора идти”.

Он позвал рабов, но они не отвечали, тогда он поднялся вместе со мной и разбудил их, чтобы они пошли передо мной. Выйдя из дома, мы поняли, что призывали к утренней молитве и что мы не заметили, как прошла ночь.

Этот человек так увлекался игрой, что на мой [170] упрек ответил: “Я не страстный игрок. Страстный игрок и на смертном одре, когда ему велят сказать: „Нет бога, кроме Аллаха", скажет: „Тебе шах! Оставь ладью в покое!"”.

Я ответил ему: “Я не знаю другого такого страстного игрока, как ты. По-видимому, ты не успокоишься, пока сам не станешь таким, как ты говоришь”.

Он утверждал, что шахматы — очень полезная игра, потому что учит военному искусству, шлифует ум, приучает к размышлениям и обучает предвидению. Достаточно было бы и того, что присуще только одним шахматам, ничему более: все человечество играет в эту игру тысячелетиями, однако ни одна партия не повторялась в точности.

Рассказы о последователях системы (мутазилитах)

(2, 106, 205) Мне рассказывал Абу-ль-Хасан Ахмад ибн Юсуф ибн Якуб ибн Исхак ибн аль-Бухлуль ат-Танухи, что однажды Абу Хузайфа Василь ибн Ата, отправившись в путешествие вместе со своими последователями встретил на пути войско хариджитов. Василь попросил своих спутников ничего не говорить и предоставить ему объясняться с хариджитами. Они согласились.

Тогда он вместе со своими приближенными подъехал к воинам, которые тут же собрались напасть на них, и спросил хариджитов, почему они считают возможным нападать на людей, не зная, кто они и зачем прибыли в эти края. Они ответили: “Ну хорошо, кто же вы?” Он ответил: “Мы язычники, которые приехали просить вас помочь нам услышать слово Аллаха”. Тогда хариджиты отказались от намерения нападать на них, и один из них начал читать им Коран.

Когда он умолк, Василь сказал: “Теперь, когда мы услышали слово Аллаха, отведите нас в безопасное место, чтобы мы могли его обдумать”. Хариджиты согласились, что именно так и нужно сделать, и велели ему и его друзьям двинуться в путь.

“Так мы прошли много фарсахов, — рассказывал Василь ибн Ата, — а хариджиты нас сопровождали, защищая своими копьями, пока мы не достигли города, который не был им подвластен”. Тогда они спросили: “А [171] здесь вы в безопасности?” Василь ответил утвердительно и попросил их удалиться, что они и сделали.

А поступил так Абу Хузайфа, памятуя о словах из Корана: “А если кто-нибудь из многобожников просил у тебя убежища, ты приюти его, пока он не услышит слова Аллаха. Потом доставь его в безопасное для него место” ³².

(2, 107, 207) Вот что рассказал мне Абу-ль-Хасан ат-Танухи:

— Исмаил ас-Саффар аль-Басри был одним из шейхов, возглавлявших наших мутазилитов, а в то время жители очень нетерпимо относились к “людям истины” ³³ и, встречая их на улице, обычно отворачивались. Однажды ночью в Басре в переулок, где жил Исмаил, ударила молния. Когда наступило утро, он велел своим рабам подмести у входа в дом и постелить ему там, чтобы его противники не могли распространять всякие слухи. Так и сделали, и он сел у двери. Тогда один из его противников — почитаемый шейх, проходя мимо, сказал: “Разве нам не говорили, что Аллах поразил тебя ударом молнии?” — “А за что? — спросил Исмаил.— Разве это я говорю, что увижу Аллаха открыто?” ³⁴.

(2, 108, 208) Один из последователей Исмаила утверждал в толпе басрийцев, что Коран “сотворен”. Они набросились на него и отвели его к тогдашнему эмиру города Низару ад-Дабби. Тот отправил его в тюрьму.

Тогда Исмаил обошел басрийских мутазилитов и, собрав более тысячи человек, на следующий день отправился с ними к дому эмира и потребовал, чтобы их приняли. А когда их допустили к Низару ад-Дабби, Исмаил сказал: “Да благословит тебя Аллах! Мы слышали, что ты заточил в тюрьму человека за то, что он говорил, что Коран „сотворен", но вот мы пришли к тебе — а нас тысяча — и говорим то же самое, и кроме нас в этом городе есть еще множество людей, которые придерживаются того же мнения. Ты либо отправь в тюрьму нас всех со всеми нашими последователями, либо отпусти его с нами”.

Эмир понял, что, если он откажет им, дело кончится беспорядками, последствия которых трудно [172] предусмотреть, и поэтому мудрее будет проявить мягкость. Поэтому он сказал: “Я отпускаю его” — и тут же это исполнил. И они все поспешили разойтись по домам.

(2, 179, 342) Я слышал от нескольких наших мутазилитов, что они не страшатся джиннов и это дает им большое преимущество. Нам рассказали о том, как вор вошел в дом мутазилита, который это заметил и стал его искать. Вор влез в колодец во дворе, но, когда хозяин взял большой камень и собрался бросить туда, закричал в испуге: “Ночь наша, а день ваш!”, намекая на то, что он джинн. “В таком случае, — сказал мутазилит, — ты должен платить за дом половину”. С этими словами он бросил камень и сильно ушиб вора. “Когда же, — спросил вор, — твоя семья в безопасности от джиннов?” — “Не важно, — ответил мутазилит, — а ты лучше убирайся!” Вор вылез из колодца, и его отпустили. [173]

Рассказы об аскетах и отшельниках, о суфиях, об аль-Халладже и халладжитах, о хариджитах

Рассказы об аскетах и отшельниках

(2, 149, 287) Вот что рассказал мне Абу-ль-Хасан ат-Танухи:

— В Багдаде в квартале Баб аш-Шам жил верующий человек и благочестивый аскет по имени Лабиб, Он был грек-мамлюк, которого хозяин, умирая, отпустил на волю.

Он рассказывал:

— Потом я получил содержание пешего воина и женился на моей хозяйке, вдове моего господина. Одному Аллаху известно, что я сделал это только для того, чтобы защитить ее. Так прошло некоторое время. И вот однажды я увидел ползущую в ее комнату змею. Я схватил ее, но она извернулась и укусила меня в руку, отчего моя рука тут же перестала двигаться. Спустя некоторое время перестала двигаться и вторая моя рука, а вскоре одна за другой и ноги. Потом я ослеп и [174] потерял речь. Целый год я пребывал в таком состоянии, лишенный речи, зрения — всего, кроме слуха, который позволял мне слышать много неприятного. Я лежал на спине, будучи не в состоянии подать знак или сделать какое-нибудь движение, поэтому мне давали пить, когда я вовсе не чувствовал жажды, и не давали, когда я изнывал от нее, так же обстояло дело и с пищей. Я не мог есть сам и не мог показать, чего я хочу.

Спустя год к моей жене пришла одна женщина и спросила, как здоровье Лабиба, а она ответила так, что я слышал: “Не жив, потому что безнадежен, и не мертв, потому что о нем нельзя забыть”. Ее слова очень огорчили меня, и я зарыдал и стал про себя молить Аллаха. Все это время у меня не было никаких болей, но в тот день меня трясло так, что это невозможно описать, и все мое тело изнывало от боли. Однако к ночи боль утихла, и я заснул. Когда я проснулся, моя рука лежала у меня на груди, и это меня очень удивило. “Как она туда попала?” — недоумевал я. Я все думал и думал об этом и наконец сказал себе: “Вероятно, Аллах вернул мне здоровье!” Я попробовал двинуть рукой, и она, к моей великой радости, шевельнулась. Тогда я ощутил надежду на исцеление и сказал себе: “Вероятно, Аллах послал мне выздоровление!”

Я попытался согнуть одну ногу и почувствовал, что это возможно, а потом я сумел ее разогнуть. После этого я проделал то же самое второй ногой — она двигалась! Тогда я приподнялся и, почувствовав себя вполне сносно, спустился с постели, на которой пролежал все это время неподвижно, вышел во двор и, подняв глаза, увидал звезды — я понял, что прозрел. Потом мой язык ожил, и я сказал: “О извечный благодетель, извечно творящий благодеяния!” Потом я позвал жену, и она воскликнула: “Абу Али!” Я ответил: “Вот, теперь я стал Абу Али!” Я зажег лампу, попросил ее принести ножницы и принялся стричь свои усы, какие обычно носят воины. Она очень удивилась и спросила, зачем я это делаю. Я ответил, что отныне собираюсь служить одному Аллаху. Вот почему я стал аскетом.

Мой собеседник добавил:

— Историю этого аскета рассказывали везде и всюду, и он стал очень известен. Слова, с которыми он обратился к Аллаху, вошли у него в привычку, он их постоянно повторял по каждому поводу, приговаривая: “О извечный благодетель!” Считалось, что его молитвы [175] бывают услышаны, и говорили, будто он видел пророка, который погладил его по руке. Я спросил его об этом, и он в ответ рассказал мне всю эту историю, утверждая, что ничто другое не могло его исцелить.

А еще он рассказал мне, что у него на берегу Тигра в Мадаине был участок земли, покрытый бугорками и кочками, которые надо было срыть, ибо из-за них земля и все, что на ней росло, покрывалось водой. Для того чтобы сделать эту работу, требовалось много людей. “Однажды, — сказал он, — когда я был там лунной ночью, мимо прошло много землекопов. Пустив воду на поля, они возвращались домой. Они увидели меня и узнали. Я спросил, могут ли они очистить этот участок за одну ночь и срыть все бугорки и кочки за определенную мзду. Они ответили: „Да, заплати нам!" Они выполнили эту работу, и к утру участок стал совершенно ровным. 1 Простолюдины утверждали, будто это сделали ангелы, но они заблуждаются, дело было так, как я рассказал”.

(2, 186, 349) Вот что рассказал мне мой отец:

— Неподалеку от нас на горе Джабаль аль-Лукам близ Антиохии жил аскет по имени Мусорщик Абу Абдаллах, прозванный так потому, что по ночам он приходил в город и, обходя мусорные кучи, собирал все, что находил там, а потом промывал и съедал. Это было единственное, чем он питался, если не считать плодов, которые он собирал с никому не принадлежавших деревьев, что росли на горе Джабаль аль-Лукам.

Он был человеком благочестивым и достиг высших ступеней знания в богословских науках. Но он принадлежал к тем, кого называют хашвитами, и не отличался особой способностью к рассуждению. Он пользовался огромным уважением у простонародья Антиохии, где жил также и некий Муса ибн аз-Зукури, мастер на всякие сумасбродства, сочинитель дерзких стихов, злой насмешник.

Один из его соседей посещал Мусорщика. И вот между Мусой ибн аз-Зукури и этим соседом возникли какие-то нелады, и последний пожаловался Мусорщику, который стал проклинать Ибн аз-Зукури в своих молитвах. Каждую пятницу по утрам люди посещали Мусорщика, а он говорил с ними и молился, и, когда они услыхали, как он клянет Ибн аз-Зукури, они двинулись [176] к его дому, собираясь его убить. Ибн аз-Зукури убежал, а они разграбили его дом и стали искать его самого, но он скрылся. Некоторое время он скрывался, но потом ему это надоело, и он сказал: “Я что-нибудь придумаю, чтобы избавиться от этого Мусорщика, а ты, — сказал он мне, — должен мне помочь”.

Я спросил его, чего он хочет. “Дай мне, — сказал он, — новую одежду, немного надда и мускуса и курильницу с огнем, а также несколько рабов, чтобы они отправились со мной сегодня вечером к горе”.

Я дал ему все, что он просил, и в полночь он отправился к горе в сопровождении рабов. Когда они оказались над той пещерой, что служила Мусорщику пристанищем, он возжег благовония и, когда их аромат проник в пещеру, закричал громким голосом: “Мусорщик Абу Абдаллах!”

Когда Мусорщик почувствовал аромат благовоний и услыхал этот возглас, он забеспокоился и сказал: “В чем дело, да хранит тебя Аллах, ты кто?” Ибн аз-Зукури ответил: “Я верный дух, Джабраил, посланник Господа миров, которого он послал к тебе!”

Мусорщик не усомнился в правдивости этих слов и сказал, рыдая: “О Джабраил! Кто я такой, что Господь миров послал тебя ко мне?” Тот ответил: “Милосердный приветствует тебя и говорит, что Муса ибн аз-Зукури завтра должен стать твоим сотоварищем в раю”. Абу Абдаллах был словно громом поражен. Услыхав легкий шелест одежд, он вышел из пещеры, но сумел разглядеть только что-то белое. Тут Муса ушел и вернулся в свое укрытие,

А на следующий день, в пятницу, Мусорщик рассказал людям о явлении ему Джабраила и попросил их умилостивить Ибн аз-Зукури и уговорить Мусу простить его. Тогда люди пошли к дому Ибн аз-Зукури, чтобы вымолить у него прощение для Мусорщика. Ибн аз-Зукури вышел к ним, зная, что ему уже ничто не угрожает.

(8, 65, 149) Вот что сообщил мне Абу-ль-Хусайн ибн Хишам, ссылаясь на Абу-ль-Хасана Закарию ибн Яхью ибн Мухаммада ибн Шазана аль-Джаухари:

— Нам говорил Абу-ль-Аббас аль-Мубаррад, — сказал аль-Джаухари, — что ему со слов аль-Халиля ибн Ахмада передали следующее: [177]

— Во время одного из моих путешествий, — рассказывал аль-Халиль, — я проезжал мимо хижины отшельника. Близилась ночь, и, боясь остаться под открытым небом, я постучал к нему и попросил впустить меня.

“Кто ты?” — спросил он. Я ответил: “Аль-Халиль ибн Ахмад”. Он сказал: “О тебе говорят, будто ты знаешь арабские предания, как никто другой”. Я ответил: “Так говорят, но это неправда”. Он сказал: “Если ты сумеешь ответить мне на три вопроса, я открою тебе и окажу тебе гостеприимство, а если не ответишь, я тебя не впущу”. Я спросил его, что это за вопросы. Он ответил: “Разве мы не исходим из наличного, рассматривая отсутствующее?” Я ответил: “Да, это так”. Тогда он спросил: “Ты утверждаешь, что Аллах всевышний не имеет ни формы, ни свойств и что мы не видим ничего, подобного ему. На основании чего, в таком случае, ты заключаешь, что он существует? Далее, ты утверждаешь, что в раю люди едят, пьют, но не оправляются, хотя ты никогда не видел человека, который мог бы есть и пить, не оправляясь. Далее, ты утверждаешь, что в раю радостям людским нет конца, хотя ты никогда не видел ничего бесконечного”.

Я ответил ему: “Я вывел все это из того, что наличествует вокруг меня. Что касается Аллаха всевышнего, я вывожу его существование из его творений, которые на него указуют. Ему нет подобия, но в том, что наличествует, имеется сходное с ним. Это дух, который присутствует в тебе и во всяком живом существе, мы знаем, что он ощущается в каждом волоске нашего тела, однако мы не знаем, где он, каков он, каковы его черты и сущность. Более того, мы видим, что человек умирает, когда его покидает дух, но рассмотреть этого нельзя. Я исхожу только из его деяний и из того, что он приводит мир в движение и что благодаря его существованию в нас мы способны действовать сознательно. Что касается того, что люди в раю пьют, едят и не оправляются, то нам известны вещи, свидетельствующие о том, что это возможно. Разве ты не знаешь, что плод в чреве матери получает питание, однако ничего не выделяет? Что касается райского блаженства, которое не имеет конца, хоть и имеет начало, то ведь мы сами начинаем считать с единицы, однако могли бы продолжать свой счет до бесконечности, повторяя числа и удваивая их без конца”. Тогда отшельник впустил меня и оказал мне гостеприимство. [178]

Рассказы о суфиях

(3, 98, 144) Я присутствовал в собрании у Абу Мухаммада аль-Мухаллаби после волнений, которые произошли в Багдаде, когда он был вазиром. Эти беспорядки были довольно серьезные, поэтому он приказал схватить множество аййаров и других вооруженных ножами бунтовщиков. Их заперли в лодках и отправили в Бируз, где их заточили в тюрьму. Но положение от этого только ухудшилось. Рассказчики в мечетях и суфийские предводители произносили пламенные речи. Боясь новых волнений, вазир приказал схватить многих из них и заточить в тюрьму. Потом он призвал тогдашнего главного кади Абу-с-Саиба и многих других кади, почтенных людей и факихов, среди которых был и я, чтобы мы подвергли бунтовщиков допросу. А начальники отрядов должны были охранять нас и защитить от смутьянов, если будет нужда.

Первому пришлось отвечать одному из суфийских предводителей, известному под именем Абу Исхак ибн Сабит, — он жил в квартале Баб аш-Шам, — его последователи почитали его как своего святого.

Вазир сказал ему: “Я слышал, что, взывая к Аллаху, ты говоришь: „О мой Единосущий! О мой Ближний!", а кому же неизвестно, что говорить об Аллахе как о ближнем недопустимо и что всякий, называющий так Аллаха, — неверный, ибо понятие „близость" связано с телами, а всякий, приписывающий Аллаху тело, — неверный. И разве человек, достигший такой ступени знания, произносит речи публично? Мне передали, что ты сказал: „Ты забрал меня у меня и не оставил меня во мне, и вот теперь я остался без я". Объясни мне, что это значит? Мы узнали, что вы говорите бессвязно и, внушая людям, что вы святые, сеете своими проповедями смуту, сбиваете народ с истинного пути и возбуждаете жителей столицы против султана. Рабы, выпороть его!”

Но люди вступились за Абу Исхака и уговорили вазира пощадить его. Но он все же издал приказ, запрещавший Абу Исхаку проповедовать и собирать людей в мечети.

(3, 148, 228) Мне рассказывали многие образованные люди, что в Ширазе был человек, известный под [179] именем Ибн Хафиф аль-Багдади, возглавлявший там суфийскую общину. У него собирались люди, и он говорил с ними о моментах прозрения и о внутренних голосах. Тысячи людей приходили на эти беседы, а он был прекрасным проповедником и проницательным человеком и умел убедить в правоте своих слов людей, неустойчивых в вопросах веры.

Один из его последователей, суфий, умер, оставив вдову-суфийку. На похоронах собралось множество суфийских женщин, а кроме них не было никого. Когда обряд погребения был совершен, Ибн Хафиф со множеством своих сподвижников вошел в дом и начал утешать жену на языке суфиев, пока она не сказала: “Я утешилась!” Он спросил: “Есть ли здесь кто-нибудь чужой?” Она ответила: “Никого”. Он сказал: “Тогда какой смысл нашим душам пребывать в беспокойстве и терзаться муками скорби? К чему пренебрегать слиянием? Пусть лучше свет сольется со светом, души очистятся, пусть найдутся преемники и снизойдет благословение!”

Женщина ответила: “Как вам угодно”. Мужчины и женщины предавались слиянию всю ночь, а когда наступило утро, мужчины удалились.

Выражение “Есть ли здесь кто-нибудь чужой?” означало “Есть ли здесь кто-нибудь, несогласный с нашим учением?” А ее ответ “Никого” означал “Несогласных нет”. А слово “слияние” означает совокупление мужчины с женщиной. “Пусть свет сольется со светом” — намек на их веру в то, что в каждом теле заключен божественный свет. Выражение “преемники” связано с их представлением, будто для каждого, кто умер или разлучен с женой, существует замена.

Я отношусь к этому рассказу весьма серьезно. Если бы мне не рассказывали об этом многие люди, которых я не могу заподозрить во лжи, я бы этого не пересказывал, потому что это слишком дико и невероятно для земли ислама. Мне говорили, что подобные случаи приобрели такую известность, что слух о них дошел до эмира Адуд ад-Даули, который приказал схватить многих из них. Одних подвергли бичеванию, других изгнали из Шираза. Собрания их распались, и подобные дела прекратились. [180]

(3, 127, 195) Вот что рассказал мне почтенный человек Абу Исхак Ибрахим ибн Ахмад ибн Мухаммад, известный как ат-Табари:

— Нам говорил суфий Джафар аль-Хульди, что он слышал от суфия аль-Хавваса такую историю:

— Я сел на корабль, — говорил он, — вместе с другими суфиями, и, когда мы были уже далеко в море, наш корабль потерпел крушение. Мы взобрались на обломки корабля, и кое-кому из нас удалось благополучно добраться на них до земли. Мы оказались на неведомом берегу и пробыли там несколько дней. Есть было нечего, и мы чувствовали приближение смерти. Тогда мы собрались и сказали друг другу: “Предадим себя воле Аллаха! И если он вызволит нас отсюда и дарует нам жизнь — воздадим ему за это!”

Один из нас сказал, что никогда не нарушит поста, другой — что будет ежедневно молиться, совершая столько-то поклонов, кто-то сказал, что перестанет лгать. Когда все произнесли свои клятвы, спросили и меня: “А что ты скажешь?” Я ответил: “Я никогда не буду есть мясо слона!” Они сказали: “К чему подобные шутки в такое время?” Я ответил: “Уверяю вас, я вовсе не шучу. С того момента, как вы начали этот разговор, я все время думаю, от чего бы мне отказаться ради Аллаха, но не могу заставить себя произнести что-то другое. Я сказал о том, что намерен исполнить”. Они сказали: “В этом, наверное, что-то есть”.

Спустя некоторое время мы расстались и отправились на розыски чего-либо съестного и вскоре набрели на очень толстого слоненка. Мои спутники схватили его, сумели как-то убить, а потом поджарили и стали звать меня отведать этого мяса. Но я сказал: “Только час тому назад я отказался от этой еды ради Аллаха всемогущего и великого, и, возможно, слова, которые слетели у меня с языка, послужат причиной моей смерти, ибо я несколько дней ничего не ел и никакой другой пищи не желаю так сильно, как этой. Но Аллаху не придется увидеть, как я нарушаю свой договор с ним. А вы ешьте”.

Я отошел от них, а они наелись и почувствовали приток сил. Настала ночь, и они разошлись по разным местам, где обычно спали, я же пристроился у корней одного дерева, где имел обыкновение проводить ночные часы. Прошло немногим более часа, когда из того места, где они застигли слоненка, вышел слон и [181] заревел, наполняя пустыню своим ревом и топотом. Он искал нас, и мы сказали друг другу: “Теперь нам конец!”

Мои спутники решили, что для них все кончено, и легли на землю ничком. А слон, подойдя к ним, стал обнюхивать каждого с ног до головы и, пройдясь хоботом по всему телу, поднимал ногу и опускал ее на человека так, чтобы раздавить его, а потом, убедившись, что этот человек мертв, принимался за следующего, повторяя те же действия. Так продолжалось до тех пор, пока никого, кроме меня, не осталось.

Я не убежал и не лег на землю, но сидел и, наблюдая за слоном, молил Аллаха простить мне мои грехи. Слон направился ко мне, и, когда он приблизился, я лег на спину, а он, подойдя ко мне, стал обнюхивать меня так же, как до того обнюхивал моих спутников, но со мной, в отличие от них, он проделал это два или три раза. После этого он обвил меня своим хоботом и поднял в воздух. Я сказал себе: “Он хочет умертвить меня как-то по-другому”. Слон не отпускал меня и положил меня себе на спину. Я сел и осмотрел свое тело, благодаря Аллаха за отсрочку смерти и то недоумевая о происходящем, то ожидая своего конца. А слон пустился бежать и остановился, только когда забрезжил рассвет. Он поднял хобот, и я подумал, что это конец, но он обвил меня хоботом и осторожно опустил меня на землю, а потом убежал от меня по той же дороге, по какой пришел. Я не верил своим глазам, а когда он и вовсе скрылся из вида, я принялся благодарить Аллаха и молиться.

Потом я осмотрел местность и обнаружил, что нахожусь на большой дороге. Пройдя по ней каких-нибудь два фарсаха, я увидел большой город. Я направился к нему и, войдя в него, понял, что нахожусь в большом индийском городе — он назвал его. Жители дивились, глядя на меня, и расспрашивали, как я туда попал. Я рассказал им обо всем, что со мной произошло, и они утверждали, что слон прошел за эту ночь многодневный путь. Мне удалось уйти от них, и, путешествуя из города в город, я благополучно вернулся домой.

(3, 54, 76) Вот что сообщил мне Мухаммад ибн Хилаль ибн Абдаллах: [182]

— Нам рассказал это, — говорил он, — кади Ахмад ибн Саййар со слов некоего суфия:

— Я сопровождал одного суфийского шейха в путешествии вместе с другими людьми. Шейх рассуждал об уповании и средствах к существованию и о том, как в этом проявляются слабость и сила души. Затем он сказал: “Я клянусь, что не прикоснусь к пище, пока мне не принесут миску горячей миндальной халвы, и не стану есть этого, пока меня не упросят!”

А шли мы в это время по пустынной местности, и все наши спутники говорили: “Этот человек — безумец!” Так он шел, и мы шли вместе с ним. Вскоре мы пришли в селение. Миновало два дня и две ночи, а он все не принимал пищи, и, когда он лег на пол в мечети, ожидая смерти от истощения, все, кроме меня, покинули его, а я остался смотреть, что будет. В полночь на четвертые сутки, когда шейх был близок к смерти, вдруг отворилась дверь мечети и вошла черная рабыня с миской в руках. Увидав нас, она спросила, кто мы — пришельцы или жители этого селения. Мы ответили: “Пришельцы”. Она открыла миску — а там кипящая миндальная халва. Она предложила нам поесть, и я обратился к шейху. Он отказался. Тогда, чтобы исполнилась клятва, которую он дал, я сказал ему: “Заклинаю тебя Аллахом, поешь!” Он ответил: “Не буду”. Тогда девушка подняла руку и стала колотить его изо всех сил, говоря: “Заклинаю тебя Аллахом, поешь, а то я буду бить тебя, пока ты не примешься за еду!” Тогда он сказал: “Поешь со мной!” Мы ели, пока не очистили всю миску. Когда девушка собралась уходить, мы попросили ее: “Останься и расскажи нам о себе и об этой миске”. Она ответила: “Хорошо. Я служанка одного человека. Он главный в этом селении, человек непутевый и вспыльчивый. Некоторое время назад он приказал нам приготовить ему миндальную халву. Сейчас зима, холодно, и потому мы немного задержались, пока доставали припасы из кладовки, разжигали огонь и готовили халву. Он потребовал, чтобы мы принесли ему это кушанье, и мы сказали: „Сейчас!". Тогда он потребовал во второй раз и в третий, а потом рассердился и поклялся разводом, что ни он, ни один из его домочадцев и никто из жителей селения не отведает этого кушанья и что достанется оно только пришельцу. Тогда мы сложили халву в миску и пошли по мечетям искать пришельца. Сначала мы никого не [183] видели, а потом пришли сюда и нашли вас. Если бы этот шейх не стал есть, я бы била его без жалости, пока он не взялся бы за еду, чтобы моя госпожа не оказалась в разводе с мужем”.

На это шейх сказал: “Ну, что ты думаешь о том, кто нуждается в пропитании?”

Рассказы об аль-Халладже и халладжитах

(1, 81, 159) Вот что рассказал мне Абу-ль-Хасан Ахмад ибн Юсуф аль-Азрак:

— Я слышал, — сказал он, — о том, как аль-Хусайн ибн Мансур аль-Халладж ничего не ел в течение месяца или около этого, а за ним все это время внимательно следили. Меня это сильно удивило, и я спросил об этом у суфия Абу-ль-Фараджа ибн Раухана, знатока хадисов, человека праведного и благочестивого, с которым у меня были дружеские отношения и чья сестра была женой аль-Касри, слуги аль-Халладжа. Он ответил:

— Я не знаю, как это получилось у аль-Халладжа, но мой зять аль-Касри, прислуживавший ему в течение многих лет, приучил себя воздерживаться от пищи и постепенно научился обходиться без еды в течение пятнадцати дней, а иногда несколько больше или меньше. А удавалось ему это благодаря одной уловке, о которой я сначала не знал. Только попав в тюрьму вместе с другими последователями аль-Халладжа, он мне в этом признался. Он сказал:

“Если за человеком пристально следят на протяжении нескольких дней, но не замечают за ним никаких хитростей и не обнаруживают обмана, наблюдение ослабевает, а в конце концов и вовсе прекращается, и тогда он может делать все что угодно. Эти люди наблюдали за мной в течение пятнадцати дней и видели, что я ничего не ем, но дольше выдержать я не могу. Если я не поем чего-нибудь еще один день, я погибну. Возьми один ратль хорасанского изюма и ратль миндаля, хорошенько разотри их и раскатай в тонкий лист. А завтра, когда пойдешь ко мне, положи этот лист между страницами тетради, которую ты можешь нести не таясь, и сверни ее так, чтобы ее содержимое не высыпалось и чтобы его не было видно. Когда мы с тобой окажемся наедине и убедимся, что никто за нами [184] не наблюдает, положи принесенное тобой под полу моего халата, а потом уходи. А я съем эту лепешку и напьюсь воды, которой полоскаю рот, когда совершаю омовение перед молитвой. Этого мне хватит еще на пятнадцать дней, по прошествии которых ты снова принесешь мне такое подкрепление. Если эти люди будут следить за мной и третью неделю, они убедятся, что я действительно не буду принимать пищи до нового твоего посещения, когда я опять незаметно для них съем то, что ты мне принесешь, и, таким образом, сумею продержаться”.

Рассказчик добавил, что он делал все так, как просил его зять, в течение всего времени, пока тот находился в тюрьме.

(1, 82, 161) Вот что рассказал мне Абу-ль-Хасан ибн аль-Азрак:

— Когда аль-Халладж пришел в Багдад проповедовать, он завлек много людей, в числе которых были и высокопоставленные особы. Он очень надеялся одержать верх над рафидитами, потому что их верования походили на его учение. И вот он послал человека к Абу Сахлю ибн Наубахту, надеясь обратить его в свою веру.

Этот человек входил в секту рафидитов и при этом был образован, умен и проницателен. Он сказал посланцу: “Чудеса, которые творит аль-Халладж, можно совершить при помощи разных уловок. Вот, например, я стал жертвой любовного влечения и предпочитаю всему на свете общество женщин. При этом я страдаю от облысения, и мне приходится отращивать волосы на макушке и перекладывать их на лоб, закрепляя тюрбаном. К тому же мне приходится красить бороду, чтобы скрыть седину. Если аль-Халладж покроет мою голову волосами и сделает мою бороду черной, не пользуясь краской, я поверю в то, что он проповедует, что бы это ни было. Если он захочет, я стану называть его „Вратами имама", „имамом", „пророком" или даже „Аллахом всемогущим"”. Услыхав этот ответ, аль-Халладж потерял всякую надежду и перестал думать об этом человеке.

Абу-ль-Хасан продолжал:

— Аль-Халладж имел привычку побуждать людей награждать его всякими почетными прозвищами, [185] вроде перечисленных Абу Сахлем, в соответствии с обычаями той или иной секты.

(1, 83, 162) Кади Абу-ль-Хусайн ибн Аййаш рассказал мне со слов одного человека, который был у Хамида ибн аль-Аббаса, когда арестовали аль-Халладжа, что тогда было предъявлено множество найденных в доме аль-Халладжа писем от каких-то людей, которые, судя по всему, были его посланцами в разных провинциях: “Мы посеяли тут для тебя, — писали они, — во всякой почве, способной давать урожай. Некоторые согласились называть тебя „Вратами" — то есть „имамом"; другие — „Владыкой времени" — то есть „имамом, появления которого ожидают имамиты" ³⁵; третьи — „Величайшим Законодателем" — то есть „пророком"; а четвертые — Им Самим” — то есть Аллахом всемогущим и великим, но Аллах выше того, что приписывают ему заблуждающиеся!

Аль-Халладжа попросили разъяснить смысл этих неясных выражений, но он от них отрекся, утверждая, что ничего не знал об этих письмах, что это подделка, что ему их содержание не знакомо и что выражения эти никакого смысла не имеют.

Тот же Абу-ль-Хусайн ибн Аййаш сообщил мне со слов человека, который присутствовал, когда вазир Хамид ибн аль-Аббас судил аль-Халладжа. Тогда были предъявлены найденные у него бумаги, в которых было сказано, что паломничество может быть заменено, для этого мусульманин должен лишь выбрать в своем доме особое помещение, сделать в нем михраб — причем он сам указал, как это сделать, — совершить омовение, облачиться в одеяние паломника, говорить и поступать, как предписано, творить определенные молитвы и читать определенные тексты, совершить обход этого помещения столько-то раз, повторяя определенные изречения и совершая определенные действия. Все это было установлено и перечислено самим аль-Халладжем. Проделав все это, человек может считаться выполнившим свою обязанность и совершившим паломничество к Дому Аллаха.

Среди халладжитов это случалось нередко, и один из них, считавшийся знатоком их учения, подтвердил это в разговоре со мной. Но он утверждал, что это положение было взято аль-Халладжем из хадисов, [186] которые хранятся в семье пророка. Он сказал также, что такой обряд не освобождал человека от необходимости совершить хаджж, но был только его заменой в тех случаях, когда человек не мог совершить паломничество из-за бедности, болезни или еще по какой-нибудь причине. Его описание этого обряда полностью совпадало с приведенным выше, хотя он и употреблял другие выражения.

Абу-ль-Хусайн продолжал:

— Когда аль-Халладжа об этом спросили, он, не видя в том никакого преступления, признал, что именно в таком виде давал это предписание.

Хамид потребовал, чтобы два тогдашних багдадских кади — Абу Джафар Ахмад ибн Исхак ибн аль-Бухлуль ат-Танухи аль-Анбари и Абу Умар Мухаммад ибн Юсуф — дали свое заключение по делу аль-Халладжа. Абу Умар сказал, что аль-Халладжа следует казнить, ибо его предписание — безбожие, а безбожника не заставишь раскаяться. А Абу Джафар сказал, что аль-Халладжа не следует казнить, если только он не заявит, что сам верит в это предписание, ибо люди иногда проповедуют ересь, сами в нее не веря. “Если аль-Халладж признает ложным то, что он сам проповедовал, — сказал Абу Джафар, — то судить его не за что. Если же он признает, что сам верит в это, тогда его надо заставить покаяться, и если он покается, то и судить его не за что. Но если он откажется покаяться, тогда он заслуживает смерти”.

Дело было решено в соответствии с заключением Абу Умара, и всюду сообщалось об аль-Халладже, о его вопиющей ереси, безбожии и совращении верующих с пути истины. Тогда обратились к аль-Муктадиру, прося у него позволения казнить аль-Халладжа, однако последний успел привлечь на свою сторону Насра аль-Кушури, но не своим учением, а тем, что притворялся набожным и праведным человеком. Поэтому Наср напугал госпожу, мать аль-Муктадира, убедив ее, что эта казнь может навлечь на халифа беду. “Я боюсь, — сказал он, — как бы твоего сына не постигла месть за этого благочестивого шейха”. И она молила аль-Муктадира пощадить аль-Халладжа, но он отверг ее просьбу и повелел Хамиду распорядиться о казни. В тот же день аль-Муктадир заболел, что еще больше укрепило Насра и мать халифа в их мнении. Да и сам аль-Муктадир забеспокоился и поспешил [187] отправить к Хамиду посланца с повелением повременить о казнью, которую отложили на несколько дней, до тех пор, пока аль-Муктадир не оправился от недуга. Тогда Хамид снова стал настойчиво просить позволения казнить аль-Халладжа. Аль-Муктадир хотел было проявить к нему снисхождение, но Хамид сказал: “О повелитель правоверных! Если оставить этого человека а живых, он извратит священный закон и превратит твоих подданных в вероотступников, а это приведет к падению власти халифа. Позволь мне совершить эту казнь, а если тебя после этого постигнут какие-нибудь бедствия, вели меня умертвить”.

Аль-Муктадир согласился, и аль-Халладжа казнили в тот же день, опасаясь, как бы аль-Муктадира вновь не охватили сомнения. А когда аль-Халладжа казнили, его последователи стали говорить, что его подменили вьючной лошадью одного из катибов, которая подохла в тот же день. По их словам, аль-Халладж должен вернуться к ним через какое-то время. И некоторые из них уверовали в эту нелепость.

(1, 84, 165) Большинство фокусов аль-Хусайна ибн Мансура аль-Халладжа, которые он выдавал за чудеса и с помощью которых вводил в заблуждение легковерных, состояло в том, что он в любое время года мог достать любую еду, пользуясь одному ему известными уловками. Те, кто не мог разобраться в его хитростях, впадали в заблуждение, но люди разумные понимали что к чему. Интересный случай рассказал мне Абу Бакр Мухаммад ибн Исхак ибн Ибрахим, почтенный человек из аль-Ахваза:

— Вот что рассказал мне один астролог, — сказал он, назвав его имя и похвалив за познания и живость ума:

— Мне рассказывали, — сказал он, — об аль-Халладже и об удивительных вещах, которые он делал, утверждая, будто творит чудеса. Я решил пойти и посмотреть на эти фокусы. И вот я отправился к нему под видом человека, ищущего наставления в вере. Поговорив со мной, он сказал: “Выскажи любое желание, и я непременно достану для тебя все, чего ты захочешь”. А мы находились в горной местности, где совсем не было рек, поэтому я сказал, что хотел бы получить свежую рыбу. Он сказал, что достанет рыбу, и [188] повелел мне сидеть на месте. Я сел, а он поднялся и сказал: “Я пойду и помолюсь Аллаху, чтобы он послал тебе рыбу”. Он вошел в пустую комнату, запер дверь и, пробыв там довольно долго, вернулся в таком виде, будто он ходил по колено в грязной воде, а в руках у него билась большая рыба. “Что это такое?” — спросил я. Он ответил: “Я помолился Аллаху, и он повелел мне пойти к водоему и поймать там эту рыбу для тебя. Я пошел в указанное место и ходил там по колено в воде — вот и грязь на мне, — пока не поймал эту рыбу”. Но я-то знал, что за этим кроется какое-то жульничество, поэтому я сказал: “Разреши мне войти в эту комнату, и если я не обнаружу никакого обмана, то уверую в тебя”. Он разрешил мне.

Тогда я вошел в комнату и заперся в ней. Ничего необычного в комнате не было, не было и другого выхода из нее. Я уже стал раскаиваться в своей затее, полагая, что, если я обнаружу какой-либо обман и скажу ему об этом, он скорее всего убьет меня, а если я ничего не найду, то он потребует, чтобы я сдержал обещание и уверовал в него. Что мне оставалось делать?

Я оглянулся по сторонам и стал простукивать стены, которые снизу были обшиты деревом. И вдруг в одном месте я обнаружил, что за обшивкой — пустота. Тогда я попытался сдвинуть кусок обшивки, который закрывал это место. Обшивка подалась, и я смог проникнуть в образовавшееся отверстие. И тут я увидел обитую гвоздями дверь. Войдя в нее, я очутился в доме с большим садом, где росли разные деревья, зрели плоды, благоухали цветы и базилик, как будто для них не существовало времен года. Что-то уже было собрано и укрыто, чтобы лучше сохранилось. Там были также кладовые со всякими припасами любого времени года и всем необходимым, чтобы немедленно приготовить любое блюдо, если потребуется. А еще там был огромный пруд. Я вошел в него и увидел, что он полон всякой рыбы, мелкой и крупной. Я поймал одну большую рыбину, промочив и измазав при этом ноги так же, как аль-Халладж.

Тогда я сказал себе: “Если я сейчас выйду с этой рыбой, аль-Халладж убьет меня. Нужно как-нибудь перехитрить его и убежать”. Вернувшись в комнату, я подошел к двери и закричал: “Я уверовал! Я уверовал!” Он спросил: “Что случилось?” Я ответил: “Здесь нет никакого обмана, и мне остается только уверовать [189] в тебя”. — “Тогда выходи”, — сказал он. Когда я вышел, он стоял далеко от двери, потому что мои слова ввели его в заблуждение. Я пустился бежать к выходу, а он, увидав у меня в руках рыбу и поняв, что я раскрыл его жульничество, погнался за мной. Он догнал меня, но я ударил его рыбой в грудь и в лицо и сказал: “Ты заставил меня пройти весь путь до моря, откуда я принес тебе эту рыбу”.

И пока он занимался увечьями, которые получил от удара рыбой в грудь и по глазам, я вышел из дома и тут же упал в изнеможении. Страх охватил меня. Он вышел и позвал меня в дом. Но я ответил: “Нет! Если я войду в этот дом, ты меня больше никогда не выпустишь”. Он сказал: “Знай, если я захочу, я убью тебя даже в твоей постели! И если я услышу от кого-нибудь эту историю, то убью тебя, где бы ты ни находился, хоть на краю света. Но пока ты будешь молчать о том, что здесь произошло, можешь не опасаться за свою жизнь. А сейчас ступай куда угодно”. Он оставил меня и вернулся в дом.

Я знал, что он может выполнить свою угрозу, подговорив кого-нибудь из своих приспешников, которые верили всему, что он говорил, и поэтому держал эту историю при себе, пока его не казнили.

(1, 88, 172) Вот что рассказал мне Абу-ль-Хасан Ахмад ибн Юсуф ат-Танухи:

— Я слышал от множества друзей о том, что Абу Али аль-Джуббаи, узнав о том, как жители аль-Ахваза и окрестных селений впадали в заблуждение из-за аль-Халладжа, который в любое время года давал им любую еду и напитки, а еще дирхемы, которые он называл “дирхемами силы”, утверждал, что тот наверняка припасает все это в каких-то хранилищах и может делать все это благодаря хитрым уловкам. Поэтому он посоветовал людям привести аль-Халладжа не в его собственный дом, а в дом к кому-нибудь другому и там попросить у него две бусины — черную и красную, пообещав уверовать в него, если он их добудет. Аль-Халладж прослышал об этом совете и о том, что кое-кто собирается ему последовать, и отбыл из аль-Ахваза. [190]

(1, 89, 173) В наши дни его последователи верят, что божественное естество, которое было в нем, вселилось в его сына, который живет в Тустаре. Они верят также, что дух пророка Мухаммада вселился в одного человека, хашимита по имени Мухаммад ибн Абдаллах, по прозвищу Абу Умара, и называют его “наш господин”, а это у них самое высшее звание.

Мне рассказывал один человек о том, как некий халладжит пригласил его в Басре посмотреть, как этот самый Абу Умара объяснял учение аль-Халладжа.

— Я вошел в комнату, — сказал он, — под видом человека, который пришел узнать истину, и Абу Умара говорил при мне. Он был косоглазый и все время смотрел в потолок, чтобы ввести в заблуждение того, кто на него смотрел. Когда мы вышли, мой друг спросил меня, уверовал ли я. Я ответил, что стал относиться к этому учению с еще большим подозрением, чем раньше. “Этот человек, — сказал я, — почитается у вас как пророк, почему же он не может излечиться от косоглазия?” — “Глупец, — ответил мой спутник, — ты думаешь, что он косой? Он обращает свой взор к миру потустороннему!”

(1, 90, 174) Этот Абу Умара был женат на женщине из аль-Ахваза по имени Бинт ибн Джанбахш. У нее был брат, человек распутный и нечестивый, он пел под тамбурин. А отец его был человек почтенный, из знатного рода. Халладжиты верили, что этот брат — сам Мухаммад, сын Абу Бакра, Дядя Правоверных.

Вот что рассказал мне Убайдаллах ибн Мухаммад:

— Однажды мы ехали по аль-Ахвазу, и с нами был один остроумный катиб из Сирафа по имени аль-Мубарак ибн Ахмад. Когда мы поравнялись с этим братом, он поднялся и приветствовал нас. Катиб спросил меня, что это за человек. Я рассказал ему все, что знал, еще подробнее, чем здесь, после чего он повернул своего мула обратно. “Куда ты, Абу Саид?” — спросил я. “Я хочу вернуться и спросить его, что ему шепнула Аиша, Мать Правоверных, в День Верблюда ³⁶, когда он протянул к ней руки, чтобы помочь ей сойти на землю”. Я рассмеялся и отпустил его.

(1, 91, 175) Этот юноша, сын Ибн Джанбахша, унаследовал большое состояние, и вскоре после этого в [191] аль-Ахваз вошли дейлемиты. Тогда он стал всячески показывать, как он богат, устраивая для них разные увеселения, и так растратил большую часть своего состояния. Их языком он овладел как родным. Кроме того, он разузнал названия селений, из которых они прибыли, и всякие подробности об их родных местах. Когда денег осталось совсем немного, он купил пару мулов и пару лошадей, копья, другое оружие и снаряжение, причесал волосы, как гилянец и дейлемит, и назвался по-гилянски Хальвазом, сыном Баали, хотя отца его звали Абу Али. Он явился к Абу-ль-Касиму аль-Бариди, который в то время сражался в Басре против эмира Ахмада ибн Бувайха, с просьбой о покровительстве. А среди воинов аль-Бариди было пятьсот дейлемитов и гилянцев. История эта известна. Вот что он рассказал тому, кто мне все это сообщил:

— Когда я появлялся среди дейлемитов и обращался к ним, они не сомневались, что я свой, потому что я знал всякие подробности об их родных местах. А если у кого-нибудь возникало сомнение, я отдавал ему половину своего содержания, и он помалкивал. Чтобы казаться настоящим дейлемитом, я ел чеснок и не пытался отбить чем-нибудь его запах, так что от меня пахло чесноком, а потом шел, поднимался на возвышение и подходил поближе к Абу-ль-Касиму, которого мое пропитанное чесноком дыхание чуть не убивало наповал. Тем не менее он все больше благоволил ко мне и даже велел поставить для меня сиденье, как своему приближенному. Усевшись, я принимался ловить и бить мух в его присутствии, подражая поведению настоящих дейлемитов, так что он кричал: “Избавьте меня кто-нибудь за двойную плату от этого противного, вонючего дейлемита!” Так я оставался при нем много лет, но в конце концов моя история стала известна, и я убежал.

(2, 150, 290) Вот что рассказал мне кади Абу-ль-Хусайн Мухаммад ибн Убайдаллах, известный под именем Ибн Насравайх:

— Однажды мой дядя взял меня с собой к аль-Хусайну ибн Мансуру аль-Халладжу. Он в то время предавался молитвам, суфийским радениям и обучал Корану в басрийской мечети. Это было еще до того, как он стал проповедовать всякие нелепости. Тогда он делал все по-честному, это суфии приписали ему [192] всякие чудеса в суфийском духе — как они говорят, “содействия” ³⁷, — а не в духе его верований.

Мой дядя заговорил с ним, а я, тогда еще совсем мальчишка, сидел рядом и слушал их беседу. Он сказал моему дяде, что решил покинуть Басру. Дядя спросил его, почему. Он ответил: “Горожане здесь рассказывают обо мне всякие истории, мне это надоело, и я хочу быть подальше от них”. — “Какие истории?” — спросил мой дядя.

Он ответил: “Увидав, что я делаю то или иное, они не спрашивают меня и не пытаются дознаться, как это получается, иначе они узнали бы, что все происходит не так, как им представляется. А потом они уходят и рассказывают, что молитвы аль-Халладжа помогают и что его руками творятся „содействия" и „милости". А кто я такой, чтобы мне было дано подобное? Например, несколько дней назад один человек принес мне несколько дирхемов, прося потратить их на бедняков. Но вокруг никого такого не оказалось, и я спрятал эти деньги в мечети под одну из циновок около колонны, которую я приметил. Я долго ждал, но никто не приходил, и я ушел на ночь домой. На следующее утро я подошел к колонне, сел и стал молиться. В это время меня окружили суфии, я прервал молитву, поднял циновку и дал им спрятанные там дирхемы. Они тут же распустили слух, будто пыль превращается в моих руках в дирхемы”.

Он привел еще много разных примеров такого рода, пока мой дядя не встал и не распрощался с ним, и больше он никогда к нему не подходил. “Этот человек, — сказал мой дядя, — обманщик, мы еще о нем услышим”. Вскоре после этого аль-Халладж покинул Басру, и тогда выяснилась правда о нем самом и об историях, которые о нем рассказывали.

Комментарии

20 Аш-Шабака — букв. “сеть”.

21 967-68 г.

22 965-66 г.

23 Аль-Мутанабби — букв. “человек, выдающий себя за пророка”, “лжепророк”.

24 965 г.

25 Коран XV, 94—95.

26 Июнь 971 г.

27 Август того же года.

28 Ср.: Коран VIII, 44.

29 Ср.: Коран XXXIII, 25.

30 893-94 г.

31 971-72 г.

32 Коран IX, 6.

33 “Люди истины” — здесь: мутазилиты.

34 См.: Коран IV, 152.

35 ...имамом, появления которого ожидают имамиты... — Имамиты (умеренные шииты) полагали, что исчезнувший двенадцатый имам, Мухаммад, не умер, но “скрылся”, что этот “скрытый” имам храним Аллахом и что он незримо управляет шиитской общиной. Этот имам должен вернуться в образе махди-спасителя.

36 День Верблюда — так называется знаменитое сражение близ Басры в 656 г. между войском четвертого “праведного” халифа Али и мятежным войском под предводительством сподвижников пророка Талхи и аз-Зубайра и Аиши, вдовы пророка и дочери его ближайшего сподвижника Абу Бакра. Аиша наблюдала за сражением, сидя в паланкине на верблюде, что и дало название всему сражению.

37 ...“содействия” (ма'унат) — суфийский термин, означающий способность суфийского шейха и святого помочь просителю.