АБУ АЛИ АЛЬ-МУХАССИН АТ-ТАНУХИ

ЗАНИМАТЕЛЬНЫЕ ИСТОРИИ

Рассказы об управляющих, секретарях, писцах и других чиновниках

(1, 119, 211) Вот что рассказал мне дядя моего отца с материнской стороны катиб Абу-ль-Касим Абдаллах ибн Мухаммад ибн Махравайх ибн Аби Аллан аль-Ахвази:

— Между Абу Джафаром ибн Кудайдой и мной была вражда. В то время я оставил государственную службу, а он исполнял обязанности управляющего поместьями матери аль-Муктадира, частично прилегавшими к моей земле. Он меня всячески притеснял в разных [97] делах, касающихся орошения земли и ее обработки, стремясь таким образом разорить мои владения и унизить меня. Сначала я терпел, пока однажды он не схватил одного из моих крестьян и не избил его зверски по лицу. Тогда я отправил к нему одного из моих катибов по имени Абу-ль-Касим Али ибн Мухаммад ибн Хирбан, чтобы он усовестил его и попросил отпустить крестьянина. Но Ибн Кудайда встретил моего посланца бранью, и тот, вернувшись ко мне, сказал, что мой враг затевает недоброе и что мне лучше изменить свое поведение. Я расспросил его, и он рассказал, как было дело. Тогда я стал размышлять и счел, что есть только один способ защититься от нападок Ибн Кудайды и перенести войну на вражескую землю. А состоял этот способ в том, чтобы предложить госпоже матери халифа свои услуги по управлению ее землями и таким образом получить власть над Ибн Кудайдой, потребовать от него отчетов и навлечь на него всякие неприятности.

И я написал катибу матери халифа, прося предоставить мне управление ее поместьями, обещая в три года увеличить доход на тридцать тысяч динаров по сравнению с тем, что она получает при Ибн Кудайде, с условием, что катиб позволит мне потребовать от него отчета и взыскать то, что будет с него причитаться, — и я добавлю эти деньги к обещанному увеличению доходов.

Я отправил это письмо со специальным посланцем. Но когда он уехал, я пожалел о том, что сделал, потому что сознавал, что не знаю истинных размеров доходов с этих поместий и потому не должен был браться за такое дело. Уж лучше было терпеть козни моего врага! Размышляя об этом, я прилег и впал в то состояние, когда не знаешь, явь или сон то, что с тобой происходит. И тут я увидел белобородого и седовласого старика в одежде судьи: на нем были синяя накидка, высокая шапка и красные туфли.

Он вошел в мою комнату и сказал: “Что тебя беспокоит в этом деле? В первый год твоего управления этими землями ты получишь на десять тысяч динаров больше того, что ты пообещал, на второй год ты потеряешь десять тысяч, а третий год не принесет тебе ни прибыли, ни потерь, а наградой за твои труды будет возмездие, которое падет на твоего врага”.

Я проснулся в изумлении и спросил, был ли у меня кто-нибудь, но мне сказали, что никого не было. Это [98] меня несколько приободрило. А на двадцать второй день прибыл посланец из Багдада с письмами, в которых говорилось о том, что мое предложение принято. Среди них было также письмо к управляющему в селении Таййиб, который был поставлен над всеми управителями округов аль-Ахваза, содержащее приказание прибыть в аль-Ахваз, передать Ибн Кудайду в мою власть и заключить со мной договор на управление поместьями. Я послал этому управляющему чек на тысячу динаров в качестве подношения и написал ему письмо, в котором просил его прибыть к нам. К нему я приложил полученные мной письма.

Через несколько дней я сидел с правителем аль-Ахваза в его дворце на берегу Дуджайла, когда мы увидели, что со стороны аль-Мамунии к нам движется множество солдат. Правитель перепугался, подумав, что это кто-то идет снимать его с должности. Но слуга, которого он послал разведать, в чем дело, вернулся с сообщением, что это управляющий госпожи матери халифа, Тогда мы сели в лодку правителя и переправились на другой берег, чтобы встретить управляющего. А тот, подъехав, спросил у правителя, где ему найти Ибн Аби Аллана. Я ответил, что это мое имя. Он меня совсем не знал, да и я знал его плохо. Тогда управляющий велел мне подняться и, к удивлению правителя и всех присутствующих, возвысил меня над всеми ними, а потом сказал правителю: “А теперь мне нужен Ибн Кудайда”. За ним послали, и, когда он появился, управляющий приказал заковать его в кандалы и сказал мне: “Абу-ль-Касим, возьми над ним власть!”

Правитель спросил меня, к чему вся эта кутерьма, и все присутствующие подходили и подшучивали надо мной. А я ответил, что человек этот вынудил меня так поступить.

Итак, этот человек оказался в моих руках. Я отправился домой, а управляющий матери халифа переправился вместе со мной через реку, и я поднес ему подарки, достойные его положения, а он вручил мне бумагу на право управления теми землями начиная со следующего дня.

На третий день он отбыл, увозя с собой еще одно подношение в тысячу динаров, а я без особой охоты принялся пытать Ибн Кудайду в моем доме и получил от него таким образом деньги и для матери халифа, и [99] для ее катиба, и для управляющего, а потом покрыл свои расходы на прием управляющего и на подношения ему. Через несколько месяцев я освободил Ибн Кудайду и отпустил его домой, а он к тому времени оказался кругом в долгу, так что ему пришлось распродать часть своих владений, к тому же он был глубоко унижен и подавлен. А я занялся делами управления и к концу года обнаружил, что доход мой составил десять тысяч динаров. Увидев, что предсказания старика, приходившего ко мне во сне, сбылись, я отдал эти деньги на хранение меняле, не внеся их ни в свои доходы, ни в расходы. А на следующий год цены упали, и я потерял столько же денег, так что мне пришлось пустить в ход сбережения предыдущего года, чтобы покрыть убыток. А на третий год оборот получился точный, без прибыли и без потерь.

Приведя в порядок доходы с доверенного мне поместья, я написал катибу госпожи матери халифа, прося освободить меня от моей должности. Я понимал, что Ибн Кудайда уже достаточно наказан судьбой, чтобы снова взяться за это дело, да ему его теперь и не доверили бы. Однако катиб матери халифа не хотел отпускать меня и требовал, чтобы я возобновил договор, а Ибн Кудайда строил козни, побуждая его настаивать на этом несправедливом требовании. В конце концов он послал за мной одного из высших чиновников из числа служивших госпоже-матери. Этот человек прибыл в лодке. Я же испугался тех, кто прибыл с ним, опасаясь, что меня могут схватить, пытать и что тогда мне уже не спастись.

Я оказал этому чиновнику гостеприимство, обращался с ним учтиво, одарил его разными подарками и дал ему пять тысяч дирхемов, что показалось ему большой суммой, и он стал мне доверять. Потом я сказал ему, что у меня большая семья и много разных дел и что я хочу устроить все свои дела до отъезда и прошу у него отсрочки на неделю, которую я смогу провести спокойно в своем доме и уладить все, что нужно, после чего буду готов отправиться с ним. Он разрешил мне сделать так, как я хотел, после чего я попросил своих братьев, деверей и помощников приглашать к себе этого чиновника и его приближенных и слуг на целый день и развлекать их вином, шахматами, пением и танцами, чтобы они не могли следить за мной. Они так и сделали, а я ночью покинул город в заплатанной одежде, на осле, в [100] сопровождении двух рабов и провожатого, не имея при себе никаких денег, только чеки на пять тысяч динаров.

Пока я был в пути, дни этого чиновника были заполнены развлечениями, так что он ничего не знал обо мне, пока я не добрался до Васита. Тогда он засуетился и отправился вниз по реке до Убуллы, а я тем временем приближался к Багдаду и вскоре тайно вошел в него, чтобы отдаться на милость Абу-ль-Мунзира ан-Нумана ибн Абдаллаха, который был моим другом и приятелем в дни своего правления в аль-Ахвазе, когда я служил у него. Он отвел меня к Абу-ль-Хасану Али ибн Исе, который был в то время вазиром, и рассказал ему мою историю. Вазир сказал, что он давно хотел меня видеть, потому что много слышал о том, какой я опытный катиб. И он тут же бросил мне какие-то бумаги, чтобы я составил документы, что я и сделал в его присутствии, и он стал всячески восхвалять мое умение и восхищаться им.

Я оставался у него в течение нескольких дней, а чиновник госпожи-матери не имел понятия о том, где я нахожусь. Он написал обо мне вазиру, и тот говорил обо мне с госпожой-матерью, но она отказалась заниматься моими делами, пока я не явлюсь к ней сам. Вазир посоветовал мне пойти к ней, заверив меня, что он будет стоять за моей спиной и что мне нечего опасаться. Я явился, и меня тут же схватили. Я сразу же дал знать моим друзьям, и Абу-ль-Мунзир явился к госпоже-матери, вступился за меня и уладил дело суммой в три тысячи динаров или что-то вроде этого, я точно не помню, за уплату которых он поручился.

Потом он отвел меня к себе домой, и я выплатил ему эту сумму чеками. Али ибн Иса хотел, чтобы я стал его управляющим, но я объяснил, что оставил службу, а управителем сделался только по необходимости, — и все ему рассказал. Тогда он отпустил меня, и я вернулся в аль-Ахваз.

Прошли годы, а вражда между мной и Ибн Кудайдой не затухала, только теперь он был в проигрыше. А тут султан заявил о продаже своих ахвазских земель, и люди стали скупать их за половину годового дохода с них, а то и меньше. Я купил столько, сколько мне было нужно, в отличие от других. Абу Абдаллах аль-Бариди по моему совету и выбору скупил очень много земли от имени разных людей, тайну этой сделки знал только я, а он тогда доверился мне. [101]

Среди тех, кто скупал земли, был и Ибн Кудайда. Мы занялись делами своих поместий, но тут султан потребовал огромной доплаты, около ста тысяч динаров. Аль-Бариди спросил меня, откуда взять средства на эту доплату. Я ответил ему, что люди не дадут ему ничего сверх того, что они заплатили, а сам договорился об этом с горожанами. Он созвал их всех и говорил с ними, но они отказались платить, а ему надо было уговорить их. Тогда он поручил это дело мне и сказал, что никто не знает это дело лучше меня и поэтому я должен все уладить и достать деньги. Я обещал ему собрать необходимую сумму при условии, что он предоставит мне свободу действий, и он на это согласился.

Тогда я сел вместе с Гулямом Джаузабом, и мы распределили выплаты среди жителей города, пропустив себя, уменьшая сумму, когда дело касалось наших друзей, и, наоборот, увеличивая ее нашим недругам. А с Ибн Кудайды я решил взять в два раза больше того, что с него полагалось.

Мы приготовили списки и сказали людям, сколько им придется заплатить, но они отказались и спросили нас, что это у нас за подсчеты. Потом они стали спорить с нами и требовать отчета. Тогда я сказал им: “Кто согласен, пусть заплатит назначенное ему, а кто не хочет — пусть предоставит мне отчет о том урожае, который он собрал с купленных земель, и я верну ему ту часть стоимости этого урожая, которая останется после удержания назначенного ему, после чего я отберу у него эту землю. Так я смогу собрать то, что требует султан”. А ведь каждый из них купил землю, которую считал своей и которая была рядом с его домом, которую он и его предки поливали своим потом уже сотню лет, о которой он издавна мечтал, которая досталась ему по дешевой цене и которую он сделал плодородной.

Мои слова вызвали переполох среди жителей города, и они все без исключения согласились уплатить назначенное им без всяких подсчетов. А с Ибн Кудайды я потребовал такую большую сумму, что он не имел возможности ее выплатить. И вот однажды вечером, когда я сидел дома, он явился ко мне. “В чем дело, Абу Джафар?” — спросил я, поднимаясь ему навстречу и приветствуя его. Тогда он стал упрекать меня, однако всячески старался выразить мне свою покорность.

Я спросил его, чего он хочет. “Уменьши мою долю, — ответил он, — и дай мне денег, потому что, уверяю тебя, [102] я не в состоянии уплатить то, что мне назначено”. Тогда я немного уменьшил его долю и дал ему взаймы тридцать тысяч дирхемов, составив на них документ, который удостоверили все почтенные жители города. Документ этот я оставил дома и не вспоминал о деньгах несколько лет, но продолжал досаждать Ибн Кудайде, налагая на него разные штрафы и причиняя другие неприятности, отчего дела его становились хуже день ото дня. И когда я понял, что он дошел до крайности, я востребовал с него этот долг.

Он укрылся в своем доме. Тогда я обратился за помощью к кади Абу-ль-Касиму Али ибн Мухаммаду ат-Танухи, и он составил бумагу, повелевавшую ему явиться к начальнику полиции. К тому времени Ибн Кудайда бежал из дома. Стоя у его дверей, кади требовал, чтобы Ибн Кудайда вышел к нему, но напрасно. Тогда я попросил аль-Бариди разыскать его. Ибн Кудайду схватили и принудили явиться вместе со мной к кади. Доказав наличие долга, я попросил кади посадить Ибн Кудайду в тюрьму, но кади Али ибн Мухаммад заявил, что в этом нет необходимости и что людей такого звания не сажают в тюрьму вместе с простонародьем. “Но я, — сказал он, — позволяю тебе заняться им самому или с помощью кого-либо из твоих друзей, как хочешь”.

Тогда я поместил его в мечети, которая находилась рядом с домом кади, а потом пошел к аль-Бариди и сказал ему, что мой противник находится под покровительством кади и что я, да поможет мне Аллах, боюсь, как бы Ибн Кудайда не подговорил кого-нибудь из своих работников или из воинов вызволить его. Тогда он уедет в Багдад, деньги мои пропадут, а он станет клеветать на меня и делать все, чтобы моему благоденствию пришел конец.

Аль-Бариди поговорил об этом с кади, и было решено, что я сниму дом неподалеку от тюрьмы кади и за наем буду платить сам. В этом доме я и посажу Ибн Кудайду и поручу моим друзьям следить за ним, кроме того, дом будут охранять воины, которым я тоже буду платить из своего кошелька.

Я перевел его в такой дом, и он провел там более года, не выплачивая долга и замышляя против меня недоброе, я же был доволен тем, что выплата откладывалась, а он оставался в тюрьме. Но вскоре он тяжело заболел, и ко мне пришла его мать, которая была в родстве со мной, слезно умоляя отпустить его. Но я [103] отказал ей. Так было, пока мне не сказали, что он при смерти. Тогда я внял мольбе его матери и позволил забрать его из заключения, но только после того, как она поручилась мне за него. Через три дня он умер, а я купил часть его земель в счет тех денег, которые он был мне должен.

(1, 120, 221) Я спросил Абу-ль-Касима ибн Аби Аллана, как случилось, что он оставил службу, и в чем причина этого.

— Причина, — ответил он, — заключается в том, что Абу Али Мухаммад ибн Абд аль-Ваххаб аль-Джуббаи, приезжая в аль-Ахваз, обычно останавливался у меня, так как я в то время был катибом в диване аль-Ахваза и помощником казначея Абу Ахмада ибн аль-Хусайна ибн Юсуфа, все дела проходили через мои руки, и я всем заправлял. Абу Али приезжал в аль-Ахваз раз в году, когда начинался сбор хараджа. К налогу с земель, которые были у него в Джуббе, он добавлял еще и тот, который выплачивали люди, связанные с ним на протяжении многих лет и привыкшие к этому. Когда он приезжал в аль-Ахваз, жители города встречали его с почетом и уважением. Останавливался он в большинстве случаев у меня, и я улаживал все его дела с правителем.

Но не всякий правитель был моим другом, и не всегда он знал, каким уважением пользуется Абу Али, — иначе он не обкладывал бы его такими высокими налогами, — однако всякий правитель сокращал причитавшийся с Абу Али налог наполовину или на треть. А когда Абу Али возвращался в Джуббу, он не оставлял себе ничего из той большой суммы денег, которую получал а виде поземельного налога со своих владений, но, уплатив, что полагалось, властям, все остальное распределял среди своих приближенных, прося каждого из них содержать за это целый год одного из посещавших его лекции бедных студентов. Каждому из них приходилось тратить на это немного — менее пятой части того налога, который Абу Али брал с него. Вернувшись домой, он обычно вычитал из годового дохода со своих земель одну десятую часть и раздавал эти деньги в виде милостыни беднякам из селения аль-Хауз, где он жил. Так он поступал каждый год.

В один из его приездов, после того как все его дела [104] с хараджем были мной улажены, мы сидели с ним за вечерней беседой, и я спросил его: “Не думаешь ли ты, Абу Али, что мне придется расплачиваться за мои теперешние труды?” — “Как же не думать, Абу-ль-Касим? — ответил он. — Ведь если ты умрешь за этим занятием, то тебе наверняка не придется вдыхать райские ароматы!”

“Почему? — спросил я. — В чем же моя вина? Я ведь только веду счета и служу казне. Разве что иной раз ко мне приходит какой-нибудь пострадавший, которому несправедливо повысили налог, и, если я снижаю этот налог и выправляю расчет, он с радостью делает мне подарок. Или иногда я, может быть, и присвою себе что-то из казны султана, но ведь это только та часть добычи, на которую я, как мусульманин, имею право”.

Но он возразил мне: “Знай, Абу-ль-Касим, Аллаха нельзя обмануть. Скажи мне, разве ты не выбираешь землемеров и не велишь им замерять землю так, как надо? И разве они не приписывают единицу или две на десяток, а потом не приносят тебе эти ложные описи, на основании которых ты составляешь опись, которую потом передаешь сборщику налогов, которому говорят, что он должен принести столько-то денег через столько-то дней, иначе его ноги пригвоздят к рукам?”

Я согласился. А он продолжал: “А потом этот сборщик налога отправляется в сопровождении конных и пеших воинов, гонцов и помощников, пускает в ход побои, оковы, кандалы и при этом все время действует так, как ты велишь: если ты позволяешь отпустить человека или дать ему отсрочку, они так и делают, а если нет, они жмут на него, пока он не заплатит. А потом деньги и бумаги поступают к сборщику из твоей канцелярии и с твоей печатью”.

Я подтвердил и это.

“Тогда в чем же ты не участвуешь? — продолжал он. — За что не отвечаешь? В чем нет твоей вины? Опасайся Аллаха, а то погибнешь. Оставь свою должность и подумай о будущей жизни”, Так он увещевал меня, пока я не расплакался.

Потом он сказал: “Ты не более знатен и не выше по должности, чем Джафар ибн Харб, который занимал важные посты при султане и приближался по своему положению к вазиру. К тому же он строго придерживался мусульманского закона и был известен как человек ученый, написавший не одну книгу, люди читают их [105] и по сей день. Он был тогда на службе у султана. Однажды он ехал в великолепной процессии, а его богатство и слава достигли тогда предела. И вдруг он услышал, как какой-то человек читал стих из Корана: „Разве не наступила пора для тех, которые уверовали, чтобы смирились их сердца при поминании Аллаха и того, что он ниспослал из истины" ⁵. Джафар сказал: „Да, это так" — и повторил эти слова много раз, и заплакал.

Потом он сошел с коня, разделся и вошел в Тигр по самое горло. А вышел только после того, как разделил все свое имущество: часть на возмещение нанесенного им ущерба, часть на милостыню и на те деяния, которых требовала от него вера и которые он почитал своим долгом. Мимо проходил человек, который, увидав его по горло в воде и услыхав его историю, дал ему рубашку и шаровары, а он прикрылся ими и вышел из воды, а потом надел их на себя и все свои дни до самой смерти посвятил изучению Корана и вере”.

После этого Абу Али сказал мне: “Иди и поступи так же, Абу-ль-Касим. А если не можешь решиться сделать все точно так же, по крайней мере раскайся!”

Эти слова подействовали на меня, и я решил раскаяться и покинуть свою должность. Некоторое время у меня ушло на устройство всех дел, и при первой же возможности я оставил государственную службу и, раскаявшись, решил никогда на нее не возвращаться.

(3, 107, 154). Вот что рассказал мне Абу Мухаммад Яхья ибн Мухаммад ибн Фахд аль-Азди со слов катиба Абу Али аль-Хасана ибн Мухаммада аль-Анбари:

— В юности я прикладывал печать к документам, будучи на службе у Абу Мухаммада Далавайха, который в то время был катибом аль-Мутамана Саламы, брата Наджаха ат-Тулуни, хаджиба халифа аль-Кахира.

Однажды к Абу Мухаммаду пришли Абу Али аль-Хусайн ибн аль-Касим ибн Убайдаллах и Абу Джафар аль-Кархи, чтобы засвидетельствовать свое уважение. Он оставил их у себя, желая насладиться беседой с ними, и усадил их на подушку на почетном месте в зале со сводами, а сам сел на ковер у их ног. В покоях, что были рядом с залом и куда вела дверь, постелили ковры и циновки, и он посадил там своего сына и меня [106] рядом с ним, чтобы показать, что считал своих гостей слишком почетными, чтобы они находились вместе с нами, тогда еще совсем молодыми. Сам же он хотел таким образом слушать их речи и услаждать свой слух музыкой, ибо к залу со сводами примыкала комната, отделенная от него занавесом, где он поместил певцов и музыкантов. Они стали пировать, а мы слушали и пение, и их разговоры, переговариваясь вполголоса, чтобы они нас не услышали.

Когда пир был в самом разгаре, принесли какой-то свежий фрукт. Хозяин взял его в руки и сказал: “Было бы справедливо, если бы я разделил этот плод на три части для нас троих, но я отдаю мою долю вам. Пожалуйста, разделите его между собой”.

Аль-Хусайн ибн аль-Касим взял плод и сказал: “О мой господин Абу Джафар, ты согласен, чтобы я взял две трети, а тебе дал одну треть?”

Аль-Кархи спросил: “Почему?” Он ответил: “Потому что ты и твой брат родились близнецами, поэтому ты составляешь половину, а я целое, так как родился один. Если бы твой брат был здесь, то каждый из нас — он, ты и я — получил бы по одной трети, а раз его нет, ты имеешь права не более чем на треть”.

Абу Джафар сказал: “Это поразительно. Твой дед был христианином и верил в то, что Бог — один из Троицы. Потом твой отец опустился на одну ступень и стал дуалистом. Потом появился ты, и тебе следовало бы опуститься еще на одну ступень, но ты опустился сразу на две и стал вовсе ни во что не верующим безбожником. Мы тебя этим не попрекаем, а ты попрекаешь нас, что мы близнецы, в чем мы неповинны, в то время как ты действительно виноват”.

Аль-Хусайн ибн аль-Касим рассердился и собрался отвечать. Но Далавайх встал и сказал: “Я клянусь развестись со своими женами и раздать все свое имущество на милостыню, если ты, мой господин аль-Хусайн, ответишь или если ты, мой господин Абу Джафар, произнесешь хоть слово! Ибо шутка превратится в скандал, постоянные раздоры и вражду. Ваше достоинство Выше этого!”

Оба гостя тут же замолчали, а Абу Мухаммад продолжал их успокаивать и уговаривать, пока они не помирились. [107]

(3, 83, 125) Вот что сообщил мне Абу Исхак Ибрахим ибн Ахмад ибн Мухаммад ат-Табари со слов Абу-ль-Хусайна ибн ан-Насравайха:

— Когда Абу Мухаммад аль-Мухаллаби был катибом Муизз ад-Даули, он прибыл в Басру и арестовал кади Абу-ль-Касима Джафара ибн Абд аль-Вахида аль-Хашими, чтобы унизить его и утолить жажду мести, снедавшую Абу Таммама аз-Зайнаби аль-Хашими ⁶, который был врагом Ибн Абд аль-Вахида. А между самим аль-Мухаллаби и Ибн Абд аль-Вахидом особой вражды не было.

Вскоре Абу Таммам посетил аль-Мухаллаби. Когда он покинул аль-Мухаллаби, последний велел своим рабам проследить, далеко ли он отошел. Они вернулись и сообщили, что он вышел из дома и удалился. Аль-Мухаллаби воскликнул: “И вот я должен держать такого человека, как Ибн Абд аль-Вахид, в заточении только из-за Абу Таммама! Он является ко мне в дом, где содержится под стражей Ибн Абд аль-Вахид, и у него не хватает великодушия пойти и повидать его, предложить ему помощь, взять его на поруки или попросить меня о нем, чтобы стать причиной его освобождения и заслужить его преданность! Встань, Абу-ль-Хусайн, и отведи Ибн Абд аль-Вахида в его дом, я его освобождаю”.

Я пошел туда, где находился Ибн Абд аль-Вахид, продолжал рассказчик, сообщил ему о том, что произошло, и привел его к аль-Мухаллаби, которого он поблагодарил, прежде чем уйти домой.

(3, 84, 126) Тот же человек сообщил мне со слов Абу-ль-Хусайна ибн ан-Насравайха такую историю:

— Я присутствовал, — говорил он, — в приемной аль-Мухаллаби, когда туда пришел Джафар ибн Абд аль-Вахид. Аль-Мухаллаби принял его сурово и обошелся с ним неуважительно. Джафар сел и вынул из рукава прошение. Я увидел по лицу аль-Мухаллаби, что он недоволен и возмущен, однако он прочитал эту бумагу и подписал ее. Джафар давал ему одно прошение за другим, и, по мере того как аль-Мухаллаби их подписывал, его лицо выражало все больше дружелюбия по отношению к Джафару. Когда все бумаги были подписаны, Джафар поднялся.

Потом вошел Абу Таммам аз-Зайнаби, и аль-Мухаллаби принял его приветливо, с глубоким почтением. Абу [108] Таммам подал аль-Мухаллаби прошение, и тот его подписал. Он подал еще множество прошений, и каждый раз, когда аль-Мухаллаби подписывал одну из этих бумаг, на лице его появлялось неудовольствие и возмущение. Наконец, когда все бумаги были подписаны, Абу Таммам собрал их и поднялся.

Тогда аль-Мухаллаби обратился ко мне и сказал: “Абу-ль-Хусайн, эти два человека сильно отличаются друг от друга. Когда Ибн Абд аль-Вахид вошел, я хотел его выгнать, оказав ему холодный и неуважительный прием. И, прежде чем я прочитал его первое прошение, я имел намерение ему отказать. Но когда я взял его, оказалось, что он просил за кого-то другого, а не за себя. Мне не хотелось показаться менее великодушным, чем он, поскольку я видел, что он жертвует своим достоинством ради кого-то, кто попросил его походатайствовать передо мной. Он хорошо знал, каковы мои чувства к нему, но это не помешало ему поступиться своей гордостью ради просителя. Если бы я поскупился и отказал в том, что мог дать, он оказался бы великодушнее меня. Я не мог допустить такого и подписал прошение. За ним последовало еще несколько, и оказалось, что во всех них речь идет о людях, которые не имели к нему ни малейшего отношения. Поэтому я подписал все его прошения и сделал это охотно, потому что он вырос в моих глазах, и я счел неуместным ему отказать. А потом вошел другой, которого я принял, как ты видел, с уважением, потому что он мне родня, а когда он подал свои бумаги, оказалось, что во всех них он просит о чем-либо для себя лично. Я их подписывал, и всякий раз, когда он подавал очередную бумагу, я надеялся, что в ней речь пойдет о ком-нибудь другом и что, подписав ее ради него, я вызову к нему уважение. Но на самом деле оказалось, что во всех бумагах говорилось только о его делах. Такое поведение мне не понравилось, и он пал в моих глазах. Но все же ради нашего родства я не счел возможным отказать ему и подписал все бумаги. Но как могу я оказывать почтение человеку, который так себя ведет, и с пренебрежением относиться к тому, кто ведет себя совсем по-иному?!” [109]

Рассказы о судьях и факихах

(1, 123, 231). Вот что рассказал мне Абу-ль-Хусайн ибн Аййаш:

— Падение власти Аббасидов, происходившее у нас на глазах, началось с упадка правосудия при Ибн аль-Фурате, заполонившем суды людьми, которые не могли похвалиться ни происхождением, ни знаниями, лишь бы они обеспечивали ему нужные доходы. Через несколько лет в такой же упадок впал и вазират, ставший поприщем для людей настолько недостойных, что в тридцатых годах четвертого века ⁷ вазират аль-Муттаки был поручен чиновнику Абу-ль-Аббасу аль-Исфахани, человеку, лишенному чести и разума.

Однажды, когда я попросил его принять меня, привратник подошел к нему и сказал: “Ибн Аййаш у дверей”. И я услышал, как он сказал, сидя за занавесом: “Пусть войдет!” Я сказал себе: “Милостивый Аллах, неужели вазират дошел до такого падения? Он, чего доброго, поедет по городу с одним только Ибн Хадубной — полицейским квартала — впереди!”

Однажды я увидел в квартале аль-Хульд дрессированную обезьяну, вокруг которой собралась целая толпа. Владелец обезьяны спросил ее: “Ты бы хотела стать торговцем тканями?” Обезьяна кивнула в знак согласия. Тогда он спросил: “А хотела бы ты стать торговцем благовониями?” Обезьяна опять кивнула. Дрессировщик перечислил еще несколько профессий, и обезьяна каждый раз отвечала утвердительно. Наконец он спросил ее: “А хотела бы ты стать вазиром?” На этот раз она сделала отрицательный жест и под общий хохот пустилась бежать от своего хозяина.

Он продолжал:

— За упадком вазирата следует упадок халифата, вот откуда то нынешнее его состояние, которое все мы видим. Власть Аббасидов рухнула, потому что рухнуло правосудие. А начался его упадок с того, что Ибн аль-Фурат сделал судьей басрийца Абу Умайю аль-Ахваса аль-Галлаби.

Этот человек торговал тканями в Басре, и Ибн аль-Фурат скрывался у него в доме перед тем, как стал вазиром. Еще будучи у Абу Умайи, он спросил у него: “Чего бы ты хотел от меня, если я стану вазиром?” Тот ответил, что хотел бы получить должность, на что Ибн аль-Фурат ответил: “К сожалению, тебя нельзя [110] сделать ни эмиром, ни правителем, ни катибом, ни начальником полиции, ни военачальником. Какую же должность предложить тебе?” — “Решай сам”, — ответил хозяин дома. Тогда Ибн аль-Фурат предложил ему место судьи, и он согласился.

Когда Ибн аль-Фурат стал вазиром, он осыпал Абу Умайю многими дарами и, кроме того, сделал его кади Басры, Васита и семи районов аль-Ахваза. Скрываясь в доме Абу Умайи, Ибн аль-Фурат привык шутить с ним и подтрунивать над ним, но, сделав этого человека кади, он стал обращаться с ним более уважительно. Абу Умайя отправился к месту своей службы и там всячески старался скрыть свою необразованность и непригодность к этому делу. Впоследствии он обнаружил некоторые хорошие черты: он придерживался строгих правил в денежных делах, не брал взяток, всегда был честен и ограничивал свой доход положенным ему жалованьем и подарками Ибн аль-Фурата, и такое поведение возмещало его недостатки.

Поэты сочиняли о нем насмешливые стихи. Вот что писал о нем аль-Катирани аль-Басри:

Судьба обращается с нами, как с игрушкой: судьба играет
благородными людьми!
Кто спасет меня от времени, когда каждый день
вероломен?
Я никогда не думал, что я доживу до того дня, когда
увижу, как аль-Ахвас судит, а Абу Иса передает хадисы.

(1, 124, 234) Вот что рассказал мне кади Абу-ль-Хусайн Мухаммад ибн Убайдаллах ибн Мухаммад, по прозвищу Ибн Насравайх:

— В то время, когда Абу Умайя аль-Галлаби был судьей в Басре, я был подростком и заходил к нему вместе с моим дядей со стороны матери. Тогда в Басре стоял ужасный зной, и было жарче, чем сейчас. Абу Умайя имел обыкновение каждый вечер выходить из своего дома на площадь аль-Ахнаф в шароварах, легком плаще и в сандалиях, с веером в руке, а он в то время был кади Басры, Убуллы и прилегающих к Тигру областей, а также области аль-Ахваза, Васита и прилегающих к ним земель. Его окружали простые люди. Он шел туда, где собирался кружок Абу Яхьи Закарии ас-Саджи. Там он садился и слушал, а иногда он приходил раньше всех, и, когда появлялся Абу Яхья, они садились и разговаривали в ожидании своих старых [111] друзей, и их пересыпанная шутками долгая беседа шла весьма свободно и непринужденно.

Вскоре приезжал и Саид ас-Саффар, помощник Абу Умайи в Басре, в высокой шапке, рубашке, туфлях и накидке. Он приветствовал Абу Умайю, как приветствуют кади, и спрашивал его позволения на те или иные действия, но Абу Умайя отвечал ему: “Уйди, пожалуйста. Я не хочу, чтобы вокруг меня собиралась толпа. И не мешай мне развлекаться беседой с моими старыми друзьями. Садись на свое место”. Тогда Саид отходил от него и садился поодаль на то место в мечети, которое было ему положено по должности, и разбирал дела. Однако это не унижало Абу Умайю в глазах людей, поскольку они видели, что его поведение безупречно и что он проявлял необычную строгость в денежных делах.

Диван имущества, переданного на благотворительные дела в Басре, раньше находился в Багдаде, и когда тем, кто пользовался доходами с этого имущества, нужно было что-нибудь, им приходилось путешествовать в Багдад, чтобы получить соответствующее распоряжение в столице ⁸. Это было очень неудобно, и Абу Умайя перевел этот диван в Басру, за что люди его благословляли. Это было узаконено, и диван продолжал действовать в Басре. Вместе с тем Абу Умайя держался очень высокомерно с правителем Басры Ибн Кундаджем, соглашаясь ходить к нему только в ответ на его посещение. Он противился действиям Ибн Кундаджа, выслушивал жалобы на него и даже требовал от него возмещений за обиды, а если правитель отказывался, то писал Ибн аль-Фурату, который отвечал на это гневными посланиями, повелевая ему повиноваться приказам Абу Умайи, так что правителю приходилось ехать к Абу Умайе и искать с ним примирения.

Когда Ибн аль-Фурата арестовали, Абу Умайя ничего об этом не знал, а новость эту гонец привез Ибн Кундаджу, который тотчас же выехал во главе войска, направляясь к дому кади. Тот, думая, что правитель приехал к нему, чтобы выразить свое почтение, вышел из дома. Его схватили и заставили пройти весь путь пешком перед конем правителя до его резиденции в квартале Бану Нумайр, где кади бросили в темницу и завалили досками. Он пробыл там некоторое время, а потом умер.

Насколько известно, никого из кади никогда еще не [112] бросали в темницу под доски и никто из кади не умирал в заточении.

Вскоре Ибн аль-Фурат снова стал вазиром и, войдя в должность, сразу же стал разузнавать о своих друзьях и подопечных. Он очень опечалился, узнав о том, что приключилось с Абу Умайей, и о его смерти.

Он сказал: “Он сам вне пределов моей досягаемости, но есть ли у него дети, которых я могу вознаградить?” Узнав, что Абу Умайя оставил взрослого сына, он приказал привезти его с почетом в столицу. Так и сделали, но когда этот сын явился перед вазиром и приветствовал его, последнему показалось, что сделал он это неумело, и он спросил прибывшего, как его имя. Тот ответил: “Абу Гашшан (Абу Гассан)”. Он не мог правильно произнести это слово и был слишком глуп, чтобы понять разницу между именем и куньей. Ибн аль-Фурат пожалел о том, что не может вернуть свой долг ни Абу Умайе, ни его сыну, ибо невозможно было сделать такого человека судьей. Поэтому, щедро одарив его деньгами и повелев ежегодно выплачивать ему большое пособие, он отослал его обратно в родной город. И этот сын продолжал ежегодно получать пособие вплоть до падения Ибн аль-Фурата.

(1, 126, 239) Мне сообщил кади Абу-ль-Хусайн ибн Аййаш, что некто рассказал ему, как однажды, когда он сопровождал кади Абу Хазима, к нему подошел человек и благословил его за то, что он назначил судьей в их городе такого-то, потому что, сказал он, это честный человек. Абу Хазим крикнул на него, веля замолчать: “Ты говоришь о честном кади? Так можно сказать о начальнике полиции, но кади выше этого!”

— Мы двинулись дальше, — продолжал рассказчик, — и кади некоторое время казался сильно разгневанным. Я спросил его, в чем дело. Он ответил: “Я не думал, что доживу до того, что услышу подобные слова. Наше время порочно, и наше судейское сословие испортилось. К сожалению, в него вошли такие люди, из-за которых приходится хвалить кади за честность. Раньше не было нужды говорить, что такой-то кади честен, но это было до того, как на эту должность был назначен один человек, имя которого я не хочу называть”.

Я спросил Абу-ль-Хусайна, кто был этот человек, но [113] он отказался отвечать. Я настаивал, и он назвал Абу Умара.

(1, 134, 251) Мне рассказывал мой отец со слов многих людей, что Абу Юсуф, который изучал право у Абу Ханифы, был очень беден и, проводя много времени со своим учителем, не мог зарабатывать себе на жизнь. В конце дня он возвращался в свое убогое жилище и довольствовался малым. Так продолжалось довольно долго, и его жене приходилось всячески изворачиваться, чтобы прокормить его и себя. Наконец ее терпение истощилось, и однажды, когда Абу Юсуф, придя домой вечером после целого дня занятий, попросил есть, она подала ему котелок. Сняв крышку, Абу Юсуф увидел в нем тетради. Он удивился и спросил, что это означает, а жена ответила, что поскольку он целый день занимался этими тетрадями, то пусть вечером и ест их. Абу Юсуф заплакал и лег спать, не поев, а на следующий день не пошел на занятия, пока не раздобыл и не принес в дом какую-то еду.

После этого он пошел к Абу Ханифе и, когда тот спросил его, почему он опоздал, сказал ему всю правду. “Почему же, — спросил Абу Ханифа, — ты не говорил мне? Я бы помог тебе. Не горюй, если только будешь жив, твои знания закона дадут тебе возможность лакомиться миндальной халвой с фисташками”.

Абу Юсуф рассказывал, что действительно, когда он стал служить у Харуна ар-Рашида и снискал его расположение, однажды подали миндальную халву с фисташками. “Когда я отведал этого лакомства, — сказал он, — я вспомнил Абу Ханифу и слезы навернулись мне на глаза. Харун ар-Рашид спросил меня, почему я так взволновался, и я рассказал ему эту историю”.

(1, 135, 252) Мой отец рассказал мне, какой случай помог Абу Юсуфу, когда он приехал в Багдад после смерти Абу Ханифы, попасть на службу к Харуну ар-Рашиду.

Случилось так, что один военачальник нарушил клятву и хотел посоветоваться об этом с факихом. Когда позвали Абу Юсуфа, он дал заключение, что военачальник не нарушал клятвы, и тот подарил ему несколько [114] динаров, снял для него дом неподалеку от своего и приблизил его к себе.

Однажды этот военачальник пришел к Харуну ар-Рашиду и увидел, что халиф чем-то удручен. Военачальник спросил, что было тому причиной, и халиф ответил, что его беспокоит один вопрос по мусульманскому праву, и попросил привести ему факиха, чтобы он мог его обо всем расспросить. Военачальник привел Абу Юсуфа. Вот как Абу Юсуф об этом рассказывал:

— Я шел по коридору и увидел в одной из выходящих в него комнат красивого юношу с признаками царственности во всем его облике. Он сделал мне знак пальцем, как бы моля о помощи, но я не понял, что он хотел этим сказать. Потом меня повели к Харуну ар-Рашиду. Войдя, я произнес приветствие и стал перед халифом. Он спросил мое имя, и я ответил: “Якуб, да пошлет Аллах благоденствие повелителю правоверных!” Затем он сказал: “Что ты скажешь об имаме, который становится свидетелем того, как некто совершает смертный грех? Обязан ли имам наложить на такого человека наказание?” — “Не обязательно”, — ответил я.

Когда я сказал это, Харун ар-Рашид пал ниц, и я подумал, что он, должно быть, застал одного из своих сыновей за совершением этого греха и что юноша, который подавал мне знак, прося о помощи, и был его сыном, виновным в прелюбодеянии. Затем Харун ар-Рашид спросил меня, на каком основании я так говорю. Я ответил: “Потому что пророк, да благословит его Аллах и да приветствует, сказал: „Отведи заповедь о наказании сомнением", а здесь имеется сомнение, которое лишает наказание силы”. — “Какое же тут сомнение, — сказал он, — если есть свидетельство очевидца?” — “Свидетельство очевидца, — ответил я, — не делает наказание более необходимым, чем сделало бы знание о случившемся, а закон не налагает наказания на основании одного только знания”. — “Почему?” — спросил он. “Потому, — ответил я, — что наказание — это право Аллаха, которое имам должен осуществлять, как если бы это было его право, и никакие знания не дают никому основания отобрать у него это право или самому им воспользоваться. Мусульмане единодушны в том, что основанием для наказания могут служить только признание или улики, а не в том, что самого по себе знания о преступлении достаточно, чтобы сделать наказание необходимым”. [115]

Тут Харун ар-Рашид простерся ниц во второй раз, велел выплатить мне много денег и назначить ежемесячное содержание наряду с другими факихами и распорядился, чтобы отныне я состоял при дворе.

Не успел я выйти, как мне вручили подарки от юноши, от его матери и его приближенных, что и составило основу моего благосостояния. Назначенное халифом содержание добавилось к тому, которое я получал от военачальника, а поскольку я состоял при дворе, каждый раз кто-нибудь из приближенных халифа спрашивал моего мнения или совета по разным делам, а я отвечал им и таким образом завоевал их доверие и уважение.

Потом халиф вызвал меня, принял очень сердечно, был любезен со мной и долго расспрашивал, желая узнать мое мнение о его делах, и я все больше и больше входил у него в милость, а в конце концов он сделал меня судьей.

(2, 51, 105) Вот что рассказал мне Абу-ль-Касим аль-Джухани:

— Однажды мне случилось повздорить с кади Мухаммадом ибн Халафом Ваки в присутствии Абу-ль-Хасана ибн аль-Фурата. Эта ссора перешла во вражду и побудила меня начать расспросы о кади и о его жизни — я надеялся узнать что-либо порочащее его. Я выяснил, что отец его был бедный человек, который сколачивал ящики в квартале Баб ат-Так. Тогда я сел на лошадь, отправился туда и застал его за работой. Я задал ему несколько вопросов и понял, что он человек невежественный и темный.

Я возвратился и разослал письма многим почтенным людям из числа живущих по обоим берегам Тигра, шарифам обоих кланов ⁹, самым известным купцам, чиновникам и ученым, приглашая их прибыть в большую мечеть в квартале Баб ат-Так. Собралась большая толпа. Я сел на лошадь, а прибыв на место, послал за Халафом-плотником. Как я и приказал, его взяли во время работы и так и привели с инструментом в грязных руках.

Тогда я сказал: “Да поможет вам Аллах! Я просил вас прибыть сюда для того, чтобы я мог задать несколько вопросов этому старику и получить ваше [116] свидетельство о его ответах. Поэтому я прошу вас отнестись с вниманием к тому, что здесь произойдет”.

Затем я спросил: “Шейх, ты кто?” Он ответил: “Халаф, сын такого-то”. — “А кем тебе доводится кади Ваки?” — “Это мой сын”, — ответил он. Я спросил местных шейхов, так ли это, и они подтвердили его слова. Тогда я сказал: “Как же ты пребываешь в таком положении, несмотря на высокий пост твоего сына?” Старик ответил с проклятием: “Потому что он не выполняет своего долга, да покарает его Аллах!” Тогда я спросил: “А знаешь ли ты, старик, Коран наизусть?” — “Я знаю, — ответил он, — столько, сколько мне нужно для молитвы”. — “А знаешь ли ты что-нибудь о способах чтения Корана?” — спросил я. Он ответил: “Нет!” — “Записывал ли ты когда-нибудь хадисы?” Он ответил: “Нет!” Я спросил: “Изучал ли ты историю, предания, сочинения адаба, стихи?” Он ответил: “Нет!”

Я продолжал перечислять науки и различные области знания, а он на все отвечал: “Нет! Нет!” Тогда я спросил его, знает ли он грамматику, метрику, логику, Он ответил, что не знает. Тогда я сказал собравшимся: “Да поможет вам Аллах! Ваки — обманщик, мало что понимающий в науках и литературе, и я не уверен, что в его речах о пророке и науках нет лжи и что после смерти этого человека он не придумает ложного иснада, начинающегося словами: „Мой отец говорил мне..." или „Мой отец сообщил мне...", приписывая ему всякое вранье. Поэтому-то я и попросил вас записать слова этого старика, признавшего, что он в этих вопросах несведущ, чтобы кади не мог говорить ничего такого после смерти отца и чтобы вы узнали о его низости, выразившейся в пренебрежении сыновними обязанностями и в том, что он оставил своего отца в таком положении”.

Прежде чем они разошлись, я заставил их подписаться под свидетельством обо всем происшедшем, составленном в самых нелестных для кади выражениях, какие я только сумел придумать, и, получив на то их согласие, я отправился с этой бумагой в приемную вазира. Я спрятал бумагу до поры до времени в туфле и завел разговор с Ваки, всячески стараясь задеть его. Наконец я сказал: “Что же ты молчишь, сын невежественного плотника?” Он изменился в лице, а я вынул бумагу, показал ее вазиру, прося его вызвать отца кади и самому убедиться в моей правоте. Вазир [117] расхохотался, а кади был перед ним опозорен, и я поверг его в смятение.

(2, 125, 234) Вот что рассказал мне мой отец со слов того, с кем эта история приключилась, переданных от одного к другому разными людьми, которых он называл:

— Абу Хассан аз-Зийади был одним из самых выдающихся факихов среди ханафитов, учеником Абу Юсуфа и одним из лучших знатоков хадисов. Когда-то он был судьей, но потом потерял свою должность и обеднел. Напротив дома, где он жил, находилась мечеть, и Абу Хассан посещал ее, давая заключения по вопросам права, обучая фикху, ведя молитвы и передавая хадисы.

С каждым днем ему становилось все труднее и труднее сводить концы с концами, а получить какую-либо должность или какое-либо пособие никак не удавалось. Однажды, когда он уже исчерпал все свои средства, распродал все имущество и сильно задолжал, к нему пришел один хорасанец, который был в Багдаде как раз в то время, когда паломники отправлялись в Мекку.

Человек этот сказал Абу Хассану: “Я собираюсь в хаджж, и у меня с собой десять тысяч дирхемов. Возьми их на хранение. Если я вернусь, ты мне их отдашь, а если другие паломники возвратятся без меня, тогда знай, что я нашел там свою смерть, а деньги эти останутся тебе, и ты сможешь распорядиться ими без всякого стеснения”.

— Я взял эти деньги домой, — говорил Абу Хассан, — и рассказал обо всем своей жене. Она ответила, что, поскольку мы пребываем в большой нужде, будет лучше, если я воспользуюсь этими деньгами безотлагательно, чтобы расплатиться с долгами и купить все необходимое, поскольку, вероятно, в конце концов эти деньги по воле Аллаха перейдут ко мне, так что мне следует взять их себе уже сейчас. Я отказался так поступить, но она пилила меня день и ночь, и в конце концов я согласился.

На следующий день я сорвал печать с кошелька, расплатился с долгами, закупил еду и утварь, а также одежду для себя, жены и дочерей. На все это я растратил примерно пять тысяч дирхемов. А дня через [118] три-четыре я, обернувшись после молитвы, увидал позади себя того человека из Хорасана. Я страшно смутился и спросил его, что случилось. Он ответил, что раздумал идти в Мекку и хочет остаться в Багдаде, и добавил: “Верни мне мои деньги”.

Я ответил: “Я не могут сделать это немедленно, приходи завтра утром”. Он ушел, и я тоже отправился домой, но у меня едва хватило сил пройти от мечети до моего дома, а войдя в него, я упал без сознания. Собрались все мои домашние, и, когда я пришел в себя, стали расспрашивать меня, что случилось. Я сказал им: “Вы заставили меня растратить деньги этого хорасанца, а теперь он пришел и требует их назад. Что же мне делать? Теперь я опозорен, пропало мое доброе имя, для людей я погибший человек. Меня посадят в тюрьму, и я умру от невзгод и печали”. Все мои домашние заплакали, а вместе с ними и я.

Когда надо было читать вечернюю молитву, я не в силах был дойти до мечети и оставался в таком положении и во время ночной молитвы. Поэтому я помолился дома и сказал: “Уладить это дело может один Аллах, я полагаюсь только на него”.

Поэтому я снова совершил омовение, обратился лицом к михрабу и стал молиться, рыдая и моля Аллаха помочь мне, — и так прочел весь Коран.

Близился рассвет, а я еще не ложился спать. Я спросил своих домашних: “Что же мне делать? Этот человек скоро придет в мечеть”. Они ответили: “Не знаем”.

Тогда я велел им оседлать мула и уехал, сказав им: “Я сам не знаю, куда я направляюсь, и к вам я не вернусь, ибо я лучше погибну, чем встречусь с этим хорасанцем, потому что мне совестно смотреть ему в глаза. Если он потребует от вас деньги и пригрозит неприятностями, отдайте ему то, что осталось, и скажите всю правду, но если вам удастся от него отделаться, сохраните мое доброе имя, и, может быть, я еще вернусь с деньгами или с каким-нибудь планом, который поможет мне уладить это дело”.

Так я и поехал, сам не зная куда, без фонаря и без слуги, но уздечку со своего мула не снял. Он подвез меня к мосту, по которому я переехал на восточную сторону города. Я не слезал с мула и дал довезти себя до квартала Баб ат-Так, где он повернул на большую улицу, ведущую к дворцу халифа. На середине пути я повстречал большую процессию с фонарями, [119] двигавшуюся от дворца. Я решил, что мне лучше отойти в сторону, чтобы меня не затолкали, поэтому я потянул за уздечку, намереваясь свернуть в переулок. Но они стали звать меня и, когда я остановился, спросили, кто я такой. “Факих”, — ответил я.

Тут они схватили меня, а когда я стал сопротивляться, их главный подъехал ко мне и спросил: “Да смилуется над тобой Аллах, кто ты? Никто не причинит тебе вреда, если ты скажешь правду”. Я ответил, что я факих и судья. “А как тебя зовут?” — спросил он. “Абу Хассан аз-Зийади”, — ответил я. В ответ на это он закричал: “Аллах велик! Аллах велик!” — и велел мне предстать перед повелителем правоверных.

Я отправился с ними. Мы прибыли во дворец, и я предстал перед аль-Мамуном, который спросил меня, кто я. Я ответил: “Факих и судья, известный под именем аз-Зийади, хоть на самом деле я к этому племени не принадлежу, но случилось так, что я жил в одном из их кварталов, поэтому меня считают зийадитом”. — “А каково твое настоящее имя?” — спросил он. “Абу Хассан”,— ответил я. “Расскажи мне, что с тобой приключилось и какая беда обрушилась на тебя. Знай, что пророк, да благословит его Аллах и да приветствует, вчера не давал мне спать из-за тебя. Он приходил ко мне дважды — в начале ночи и в середине — и говорил: „Помоги Абу Хассану аз-Зийади!" Я проснулся, но поскольку я тебя не знал, то забыл осведомиться о тебе. Тогда он снова пришел ко мне и сказал: „Помоги Абу Хассану аз-Зийади!". После этого я уже боялся уснуть и с тех пор бодрствую. Я разослал людей искать тебя по всему городу. Что же с тобой случилось?”

Я рассказал ему правду, ничего не утаив, объяснил, что раньше я служил судьей при Харуне ар-Рашиде в одной провинции под началом Абу Юсуфа, а после его смерти меня сместили, я перестал получать жалованье и, не имея никакой другой должности, оказался в трудном положении, а тут приключилась эта история с хорасанцем.

Я заплакал, заплакал и халиф, и он сказал мне: “Мы принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся! Принесите пять тысяч дирхемов!” Слуги принесли ему деньги, и он велел мне взять их и положить на место тех, которые я растратил. Затем он приказал принести еще десять тысяч дирхемов и велел мне взять их и потратить на устройство моих дел и на покупку нужных [120] мне вещей. Потом он потребовал еще тридцать тысяч дирхемов и велел мне истратить их на одежду и приданое для моих дочерей. “А в следующий день торжественного выезда, — сказал он, — явись ко мне в черной одежде ¹⁰, чтобы я мог дать тебе должность и положить тебе жалованье”. Я восславил Аллаха, поблагодарил халифа, произнес благословение пророку и повелителю правоверных и отправился домой с деньгами.

Приехал я до восхода солнца, а люди ждали, когда я выйду на молитву, и досадовали на меня, что я опаздываю. Я сошел с мула, совершил с ними молитву, произнес благословение и тут увидел хорасанца. Я повел его домой и отдал ему то, что осталось от его денег. Он заметил, что печать была сорвана. Я сказал: “Возьми то, что осталось от твоих денег, — а потом, указав на деньги, которые я принес от халифа, сказал: — Возьми свои деньги сполна!” Он попросил меня объяснить ему, что случилось, и, когда я рассказал ему всю историю, он заплакал и поклялся, что не возьмет у меня ничего. Я стал умолять его, но он отказался, говоря, что не возьмет ничего из нашего имущества.

Потом я стал думать о моих дочерях, об их замужестве и нарядах, велел купить черную одежду, мула и раба и отправился к аль-Мамуну в день торжественного выезда. Меня провели к халифу, и я приветствовал его. Тогда мне указали место среди других судей. Затем аль-Мамун извлек из-под молитвенного коврика какой-то документ и передал его мне, говоря, что назначает меня судьей западной части города. “Это, — сказал он, — моя бумага о твоем назначении, и бойся Аллаха! Я распорядился, чтобы тебе ежемесячно выплачивали определенную сумму”.

Абу Хассан занимал эту должность, пока аль-Мамун был на престоле.

(3, 93, 136) Вот что рассказал мне мой отец:

— Моя первая должность — кади в Аскар Мукраме, Тустаре, Джундишапуре, Сусе и прилегающих к ним землях. А назначил меня туда кади Абу Джафар Ахмад ибн Исхак ибн аль-Бухлуль ат-Танухи. Мне тогда шел тридцать третий год, поскольку произошло это в 311 году ¹¹, а я родился в зу-ль-хиджже 278 года ¹². Когда Абу Джафар вручал мне документ на занятие должности, он обязал меня бояться Аллаха всемогущего и великого и [121] дал всевозможные наставления, касающиеся моих обязанностей и дел, как мирских, так и духовных. Он также приказал выдавать мне его жалованье, которое он получал от местного правителя, в чьи обязанности входило содержать кади.

Простившись с ним, я встал, чтобы уйти, но он велел мне сесть, говоря: “Я забыл сказать тебе нечто очень важное”. Когда мы сели, он продолжал: “Ты весьма достойный молодой человек, обладаешь множеством познаний, а отправляешься к людям злонамеренным, которые позавидуют твоему превосходству и будут стараться подловить тебя на чем-нибудь, если ты не угодишь им своим решением. И единственный способ для них принизить тебя будет указание на твою молодость и неопытность. Можешь не сомневаться, что они это сделают. Если ты скажешь правду, они услышат то, что им нужно, но ведь и лгать не годится. Поэтому ты не должен называть им свой настоящий возраст, но, когда тебя спросят об этом, скажи: „Еще нет сорока лет". Ибо даже если бы тебе было двадцать лет или и того меньше, ты все равно сказал бы правду, а называя эту цифру, ты обезопасишь себя. Ибо сорок лет — это „крепость" ¹³, вершина жизни и жизненного опыта. А если кто-нибудь не отстанет от тебя и спросит: „А сколько недостает до сорока?", ты отвечай: „Я не помню". Сделай вид, что ты вообще не знаешь этого, чтобы прекратить этот разговор и чтобы спрашивающий подумал, что ты забыл свой точный возраст”.

Я уехал, и тут оказалось, что за время путешествия в моей бороде появился один седой волос. Когда я прибыл в аль-Ахваз, я постарался причесать бороду так, чтобы он был на виду, поскольку я им очень гордился. Меня встретил Мухаммед ибн Джафар ибн Мадан, человек почтенный, которому Абу Джафар поручил наблюдать за учреждениями, доходы с которых шли на благотворительные нужды. Абу Джафар написал ему, чтобы он встретил меня и принял с уважением.

Он выехал на берег реки и привел мне коня, на котором я доехал до приготовленного для меня жилища, потом он ежедневно посещал меня. Когда я захотел отправиться в свою провинцию, он сказал мне: “Я поражен достоинствами кади, да поможет ему Аллах! Сколько же ему лет?” Тут я вспомнил совет Абу Джафара и ответил: “Еще нет сорока”. — “А сколько недостает до сорока?” — спросил он. Я ответил: “Я не помню”. Он не [122] усомнился в том, что я забыл свой точный возраст, и больше меня не спрашивал.

В наши дни мы видим совсем обратное. Я встречал в Багдаде двух кади из хашимитских проповедников, людей почтенных, один из них был знатнее и образованнее другого. Оба занимали высокие посты, но одному из них халиф поручал самые важные дела, и он считал себя достойным быть главным кади и добивался этой должности, но у него ничего не вышло. Они оба открыто красили бороды в черный цвет. Один из них — тот, кто менее возвысился, — отказался от этого за несколько лет до смерти. Второй же — он еще жив — так и продолжает красить бороду.

Мы молим Аллаха даровать нам красивое обличье, однако красить бороды в черный цвет позволительно только воинам, катибам и всем тем, кто не претендует на должность кади или на звание почтенного человека — им это непростительно.

(3, 94, 139) Вот что рассказал мне факих Абу-ль-Касим Абд ар-Рахим ибн Джафар ас-Сирафи, известный под именем Ибн ас-Саммак:

— Я был, — говорил он, — у кади Арраджана Абу Бакра Мухаммада ибн Ахмада ибн Али ибн Шахавайха, когда к нему явились два человека и один из них требовал с другого тысячу дирхемов. Кади спросил ответчика, но тот отрицал этот иск. Тогда он спросил истца, есть ли у него какие-нибудь доказательства. Тот ответил: “Нет, но вели ему поклясться”. Кади спросил ответчика, может ли он дать клятву. Тот ответил: “Истец приводил меня к кади, который был до тебя, и он взял с меня клятву относительно этих дирхемов”. Тогда кади спросил истца: “Что ты на это скажешь?” Тот ответил: “Да, он дал клятву, но она была ложной”. Тогда кади велел тяжущимся уйти, поскольку у него не было оснований для претензий к ответчику.

Однако, обратившись ко мне и к Абу-ль-Ваду, факиху нашего ханафитского толка, и к другим факихам, которые там сидели, также ханафитам, он спросил: “Скажите, как бы вы решили их спор, если бы истец, который требовал тысячу дирхемов, утверждал бы, что ответчик сказал ему, что он даст клятву, но истец этого предложения не принял, затем мы пожелали бы получить клятву с ответчика, а он заявил бы, что уже [123] дал такую клятву, и каждая из сторон стояла бы на своем?”

Мы все долго думали, но так и не пришли ни к какому решению. Тогда я сказал: “Не будет ли кади столь добр, и не выскажет ли он нам свое мнение?” Он ответил: “Нам сказал кади Абу Тахир ад-Даббас, что кади Абу Хазим, которому пришлось решать это дело, сказал: „Прежде всего нужно взять с того, с кого требовали тысячу дирхемов, клятву в том, что истец не заставлял его раньше давать такую же клятву перед другим кади"”.

(3, 3, 11) Вот что рассказал мне кади Абу Бакр Мухаммад ибн Абд ар-Рахман ибн Ахмад ибн Марван со слов Мукаррама ибн Бакра:

— Я находился в суде у кади Абу Хазима, когда туда явились старик и юнец, с которого тот требовал долг в тысячу динаров. Когда юношу спросили об этом, он признал долг. Спросили старика, чего он хочет. Он ответил: “Чтобы его заточили в тюрьму”.

Тогда кади спросил юношу: “Ты слышал его слова? Что ты скажешь на то, чтобы уплатить часть долга и выпросить у него отсрочку на все остальное?” Юноша ответил: “Этого не будет”. Тогда старик сказал: “Если кади считает справедливым заточить его в тюрьму, пусть так и сделают”. Абу Хазим некоторое время всматривался в их лица, а потом велел им не разлучаться до следующего заседания суда, когда он вынесет решение по их делу.

Я был очень близок с Абу Хазимом, поэтому я спросил его: “Почему кади отложил заточение этого юноши в тюрьму до следующего раза?” — “Мой друг, — ответил он, — обычно я могу определить по лицам тяжущихся, кто из них прав, у меня на этот счет выработалось умение, которое редко меня подводит. И вот мне показалось, что за той готовностью, с которой юноша признал свой долг, кроется какая-то особая причина и что дело это не чисто. Я не нарушил закона, обязав их явиться в следующий раз, а за это время, может быть, что-то и прояснится и я узнаю что-нибудь такое, что даст мне возможность вынести решение по этому делу с уверенностью в моей правоте. Разве ты не заметил, сколь мало огорчило их мое решение, как спокойно они его приняли, никак не выражая несогласия, [124] и это несмотря на значительность суммы, о которой идет спор. Молодые люди редко проявляют такую сознательность и обычно не признают такой большой долг так легко”.

Пока мы разговаривали, один из самых почтенных и богатых купцов аль-Карха испросил разрешения поговорить с Абу Хазимом. Абу Хазим согласился принять его, он вошел, приветствовал кади и на весьма изысканном языке объяснил, что побудило его просить приема.

Он сказал: “Меня огорчает мой юный сын, который растрачивает мое состояние на певиц и распутство. И все это происходит из-за некоего сводника — он назвал имя. — Если я не даю сыну денег, он измышляет какую-нибудь хитрость, при помощи которой заставляет меня платить за него. Если я отговариваю его от такого поведения и жалуюсь на те неприятности, которые он мне доставляет, он наглеет. Вот сегодня он признался мне в том, что научил этого сводника востребовать с него долг в тысячу динаров, как будто сегодня истек срок уплаты этого долга. А мне стало известно, что этот сводник явился к кади, чтобы востребовать деньги и засадить моего сына в тюрьму, что причинило бы страдание его матери, и она отравляла бы мне жизнь, пока я не уплатил бы за него всю эту сумму своднику. А тот, получив эти деньги, принял бы их в счет вознаграждения певицам. Услыхав об этом, я поспешил к кади, чтобы объяснить ему, в чем, тут дело, и в надежде, что он найдет благой выход, за что Аллах возблагодарит его. А прибыв сюда, я увидел у дверей их обоих — и моего сына, и сводника”.

Услыхав это, Абу Хазим улыбнулся и спросил меня: “Что ты об этом думаешь?” Я ответил: “Это дело и подобные ему происходят благодаря милости Аллаха к кади”. И я стал призывать на него благословение.

Кади велел привести юнца и старика. Когда они вошли, Абу Хазим пригрозил старику и прочел наставление юноше. Старик признался, что дело обстояло именно так, как об этом стало известно кади, и что у него нет претензий к молодому человеку. Купец взял своего сына за руку, и они ушли.

(3, 4, 13) Кади сказал мне: “Этот Мукаррам был человеком достойным и ученым. Я слышал, как некто называл его Отец Козленка”. Я спросил его, каков смысл [125] этого прозвища. “Разве ты не знаешь, — ответил он, — что отец козленка — это глупец ¹⁴”.

(3, 18, 33) Вот что рассказал мне Убайдаллах ибн Мухаммад ибн Абдаллах аль-Ахвази. Он узнал эту историю от факиха Абу-ль-Фадля аль-Балхи, а тот, в свою очередь, от кади аль-Халиля ибн Ахмада ас-Сиджистани.

— Против нас выступил с многочисленным войском, — говорил он, — военачальник Хорасана, которого послал Наср ибн Ахмад. Он покорил Сиджистан, и его приспешники совершили в стране множество злодеяний. Они хватали женщин на улицах. И жители кинулись ко мне и к другому факиху — аль-Балхи назвал его имя, но я запамятовал — и жаловались на то, что происходило” Мы отправились с ними к военачальнику, и я вместе в тем факихом и множеством старейшин вошли туда, где он находился.

Факих стал увещевать военачальника, рассказав ему о том, что происходило. Военачальник ответил ему: “Шейх, я не думал, что ты так глуп. Я привел с собой тридцать тысяч мужчин, чьи жены остались в Бухаре. Что же им делать, если им очень нужна женщина? Они должны взять себе здешних женщин, это справедливо, Я не могу оттолкнуть их от себя, запрещая им это”.

Мы вышли, и пришедшие с нами люди стали спрашивать, что сказал военачальник. Факих повторил его ответ слово в слово. Услыхав это, люди сказали: “Такой ответ — это грех и побуждает к греху. Это прямое нарушение заповеданного Аллахом. Можем ли мы считать, что эти слова дают нам право бороться против него?” Факих ответил: “Конечно, вы имеете право бороться против него”. Они спросили: “Значит, ты даешь нам на то разрешение?” — “Даю”, — ответил факих. И они поспешили исполнить задуманное, а мы ускользнули подальше от этой смуты.

Ко времени вечерней молитвы в Сиджистане не оставалось ни единого хорасанца. Людей собралось столько, что и не сосчитать, и они убили великое множество хорасанцев. Убийства продолжались, а дом военачальника был разграблен. Люди хотели убить его, но он сумел бежать на своем коне, и с ним те из его приспешников, кому удалось спастись. Они бежали без оглядки. Никогда больше никакое войско не приходило к нам из Хорасана. [126]

(8, 66, 151) Вот что рассказал мне Абу-ль-Хусайн ибн Хишам:

— Нам сообщил эту историю Абу Абдаллах Ахмад ибн Саад, вольноотпущенник племени хашим, который когда-то был катибом кади Юсуфа. Он сказал:

— Нам рассказывал кади Исмаил ибн Исхак, ссылаясь на своих учителей, что кади Афийа был назначен халифом аль-Махди кадием в одной из частей Города мира ¹⁵ вместо Ибн Уласы. Этот Афийа был человеком ученым и аскетом. Однажды в полдень он явился во дворец аль-Махди, когда тот ничем не был занят, и попросил принять его. Он принес с собой ларь с документами и попросил снять с него обязанности судьи и передать этот ларь тому, кому халиф повелит взять его. Халиф, предполагая, что кто-нибудь из высокопоставленных чиновников его оскорбил или ущемил его судейскую власть, спросил его об этом. Но кади сказал: “Ничего подобного не произошло”. — “Тогда почему же, — спросил халиф, — ты отказываешься от должности?”

Тот ответил: “Ко мне явились двое тяжущихся — один из Шираза, а второй из Исфахана, и дело их оказалось чрезвычайно трудным. Каждая из сторон утверждает, что есть улики и свидетели в ее пользу, и выдвигает доказательства, требующие тщательного рассмотрения. Поэтому я воздерживался от окончательного суждения, надеясь, что либо они придут к какому-нибудь соглашению, либо я найду способ разрешения их спора. И вот один из них, узнав, что я люблю свежие сладкие финики, принялся собирать их — а дело было в самом начале созревания фиников, — и в таком количестве, какое в это время недоступно никому, кроме повелителя правоверных, к тому же лучших фиников я не видывал никогда в жизни. Он подкупал моего привратника, не жалея на это дирхемов, чтобы тот относил мне блюда с финиками, не обращая внимания на мои возражения, Когда мне приносили это блюдо, я от него отказывался и отсылал привратника, приказывая возвратить финики, что он и делал. Сегодня эти тяжущиеся явились ко мне, но они уже больше не были равны в моем сердце и в моих глазах. Таков был исход, хоть я и не принимал этих даров. Каким же он был бы, если бы я принял их? Поэтому я больше не уверен в том, что не нарушу моей веры и не погибну, погубив сначала кого-то другого. Поэтому отпусти меня, да отпустит тебе Аллах! Прими мое увольнение”. И халиф его принял. [127]

Рассказы о мусульманах в византийском плену

*

о торговцах и ремесленниках

*

об учителях

*

о врачах и врачевании, о лекарствах и заклинаниях

Рассказы о мусульманах в византийском плену

(1, 19, 52) Вот что рассказал мне кади Абу Бакр Мухаммад ибн Абд ар-Рахман со слов Мукаррама ибн Бакрана, которому рассказывал об этом кади Абу Яхья ибн Мукаррам:

— Я был дружен с вазиром Али ибн Исой, который часто советовался со мной о своих делах. Однажды, придя к нему, я увидел, что он глубоко опечален. Я подумал, что он, должно быть, получил неприятное известие от аль-Муктадира, и спросил его, что случилось, кивнув при этом в направлении халифского дворца. Он ответил: “Не в том моя печаль. И причина куда серьезнее”.

Я сказал, что, если он откроется мне, может быть, я смогу ему что-либо посоветовать. “Хорошо, — сказал он. — Дело в том, что наш чиновник на границе прислал бумагу, в которой говорится, что до недавнего времени с пленными мусульманами на византийской земле [128] обращались хорошо, о них заботились, а теперь на троне два подростка ¹⁶, которые всячески мучают пленных, морят их голодом, лишают одежды и подвергают всяческим пыткам, требуя, чтобы они приняли христианство. Эти несчастные находятся в самом жалком состоянии. И я ничего не могу поделать, потому что эти византийцы не подвластны ни нашему султану, ни халифу и не станут слушаться меня. Иначе я не пожалел бы денег, собрал бы войско и двинул бы его на Константинополь”.

Я сказал: “Вазир, у меня есть план, как пресечь такое положение вещей, и он проще того, о чем ты помышляешь”. Он сказал: “Говори, и да благословит тебя Аллах!” Я сказал: “В Антиохии есть один почитаемый христианами человек, которого называют патриархом, а в Иерусалиме другой, которого называют католикосом. Их власть простирается на всю Византийскую империю, бывали даже такие случаи, когда они отлучали от церкви самого императора или снимали с него отлучение, и их приговор признавался всеми. Византийцы считают безбожником всякого, кто поступит вопреки воле этих двух могущественных людей, и ни один император не может по-настоящему воцариться в столице Византии без их одобрения и без того, чтобы принести им присягу и получить их поддержку. Сейчас и Антиохия и Иерусалим на нашей земле, и оба священнослужителя находятся под нашим покровительством. Пусть вазир напишет правителям этих городов, призовет их к себе, сообщит им о том, как обращаются с пленными мусульманами, и предупредит, что хотя это и происходит за пределами их владений, однако если этому не будет положен конец, то вся ответственность ляжет на патриарха и католикоса. Посмотрим, какой ответ получит на это вазир”.

Вазир вызвал катиба и продиктовал ему соответствующие два письма, которые были немедленно отосланы. Он сказал: “Ты меня немного успокоил”. На этом мы расстались.

А спустя два месяца и несколько дней, когда я совсем забыл об этом деле, за мной прибыл посланец от вазира. Я сел на лошадь, горя нетерпением узнать, что случилось. Войдя к вазиру, я застал его в радостном настроении. Увидав меня, он сказал: “О Абу Яхья! Да вознаградит тебя Аллах за твой поступок, за твою веру и за то, что ты помог мне!” Я спросил его, какие вести [129] он получил. Он ответил: “Твой план в отношении пленных оказался весьма мудрым и удачным. Вот здесь находится посланец от правителя, привезший нам вести”. Указав на находившегося тут же человека, он велел ему рассказать о том, что случилось. Человек сказал: “Меня отправил правитель вместе с посланцем патриарха и католикоса с посланием от них обоих в Константинополь к двум императорам. Вот что в нем говорилось: „Своим обращением с пленными вы нарушаете законы веры Христовой. Вы не должны так поступать, потому что такое поведение противоречит учению Иисуса Христа. — Здесь было приведено много отрывков из священных текстов. — Положите этому конец, проявите доброту в обращении с пленными и перестаньте требовать от них перехода в христианство, иначе мы проклянем вас обоих и отлучим от церкви".

Я поехал с посланцем, — продолжал человек, — и, когда мы прибыли в Константинополь, первые несколько дней меня не допускали к императорам. Однако они приняли посланца патриарха и католикоса. Потом они вызвали и меня, я их приветствовал, после чего их переводчик сказал мне: „Императоры хотят сообщить царю арабов, что все, что рассказывали об обращении с пленными мусульманами, — злостная клевета. Мы разрешили допустить тебя во дворец, чтобы ты мог увидеть все своими глазами. Ты увидишь, что условия, в которых они содержатся, совсем не так плохи, как вам рассказывали, и услышишь, как они благодарны нам". Меня повели во дворец, где я увидел пленных. Они выглядели так, словно их только что вынули из могилы, а выражения их лиц свидетельствовали о перенесенных страданиях. Я понял, что их поместили в хорошие условия перед самым моим приходом, а посмотрев на их одежду, заметил, что она совсем новая. Из этого я вывел, что все эти дни мне отказывали в приеме для того, чтобы за это время привести пленных в порядок. Они сказали мне: „Мы благодарны их величествам, да вознаградит их Аллах!" Но тут же они показывали знаками, что на самом деле нам сообщали об их положении правду и что оно улучшилось и облегчилось только после нашего приезда. Они спросили, как я узнал о них, кто привлек внимание к их судьбе и кто послал меня к ним. Я ответил: „Али ибн Иса назначен вазиром, и, когда ему сообщили об этом деле, он отправил посланца из Багдада и принял всяческие меры". Тогда [130] пленные принялись призывать на него благословения, и я услышал, как одна женщина сказала: „Ты хорошо поступил, Али ибн Иса, да не забудет Аллах о твоем благодеянии!"”.

Когда Али ибн Иса услышал эту историю, он зарыдал и пал ниц, благодаря всемогущего Аллаха. А потом вознаградил посланца и отпустил его. Я сказал ему: “Вот видишь, вазир, я постоянно слышу, как ты говоришь, что устал от своих обязанностей и был бы рад от них освободиться, ибо боишься оказаться повинным в чем-либо дурном. Разве мог бы ты, сидя у себя дома, совершить такой достойный поступок, даже истратив на это большую часть своего состояния. Больше так не говори, ибо Аллах, может быть, еще не раз даст тебе возможность совершить подобное благодеяние, и ты заслужишь у него награду в будущей жизни так же, как заслужил особую честь стать вазиром в этой”.

(1, 20, 56) Абу Мухаммад Абдаллах ибн Ахмад ибн Дассах аль-Басри со слов кади Али ибн Ибрахима ибн Хаммада передал мне рассказ одного арабского шейха о мусульманине, который побывал в плену, а потом вернулся на землю ислама. Вот что он рассказывал:

— В Византии нам пришлось испытать много страданий: мы не спали от холода несколько ночей и чувствовали, что погибаем. Потом мы вошли в деревню, где какой-то монах принес нам одежду и дал каждому по тяжелому теплому покрывалу. Эта ночь вернула нас к жизни, и те несколько дней, которые мы провели в этой деревне, с нами обращались так же. А потом нас увели в другую деревню, где мы снова оказались нагими и незащищенными от холода.

Мы спросили, в чем причина этого, и нам сказали, что багдадский торговец по имени Ибн Ризкаллах, свояк Ибн Аби Ауфа, сумел за большую плату переправить одежду и покрывала этому монаху, чтобы он помог всем пленным мусульманам, которые окажутся в деревне, а за это купец обязался выплачивать одной из церквей, находящихся на земле ислама, определенную сумму на протяжении всего того времени, пока пленные будут получать предназначенные для них одежду и покрывала. Монах делал это в своей деревне, а в других такого не было. А мы всякий раз, когда замерзали или страдали от бед и несчастий, принимались благословлять Ибн Ризкаллаха, хоть и не знали его. [131]

Рассказы о торговцах и ремесленниках

(1, 65, 125) Абу Ахмад аль-Фадль ибн Абд ар-Рахман ибн Джафар аш-Ширази передал мне историю, которую слышал от сына Сулаймана, торговца льдом. Сулайман рассказывал:

— Мой отец говорил мне, что его богатство произошло от пяти ратлей льда.

Был такой год, — рассказывал он, — когда в Багдаде не хватало льда, и я распродал весь свой запас, оставалось только пять ратлей. А тут заболела Шаджи, рабыня-наложница Убайдаллаха ибн Тахира, который был в то время эмиром Багдада, и ей нужен был лед, А кроме меня, льда ни у кого не было.

Когда ко мне обратились, я сказал, что у меня есть только один ратль и что я согласен продать его за пять тысяч дирхемов, не меньше. Конечно, я знал, как обстояло дело. Управляющий Убайдаллаха не решился заплатить столько и вернулся в дом Убайдаллаха, которому Шаджи была очень дорога, чтобы спросить, как ему быть. А Шаджи в это время жаждала льда и требовала, чтобы его немедленно принесли. Убайдаллах отругал управляющего и велел купить лед, сколько бы это ни стоило, больше об этом не спрашивая. Тот пришел ко мне и дал пять тысяч дирхемов, но тут я потребовал десять тысяч дирхемов за свой ратль, а он, не смея вернуться без льда, отдал мне эту сумму и взял ратль льда. Больной стало легче, и она попросила еще льда. Тогда слуга принес еще десять тысяч дирхемов и попросил отыскать для него еще ратль. Я продал ему лед, а когда больная выпила ледяную воду, она стала поправляться, села на постели и попросила еще льда. Они снова обратились ко мне. А я стал уверять, что у меня остался только один ратль, и потребовал за него еще более высокую плату, чем раньше. Но управляющий уговорил меня продать этот лед за десять тысяч дирхемов.

Тогда меня охватило желание самому выпить немного ледяной воды, чтобы потом можно было говорить, что я пил воду ценой в десять тысяч дирхемов за ратль. Я выпил один ратль, а перед рассветом ко мне снова явился управляющий и сказал, что больная, слава Аллаху, почти совсем выздоровела и что, если бы она могла выпить еще один ратль, она бы окончательно встала на ноги. И он добавил, что, если у меня есть [132] еще хоть сколько-нибудь льда, я могу запросить за него сколько угодно. Я ответил, что у меня остался ровно один ратль и что я хочу за него тридцать тысяч дирхемов. Он дал мне эту сумму, но я устыдился перед Аллахом брать тридцать тысяч дирхемов за один ратль льда и сказал, что возьму двадцать тысяч, но что после этого не смогу продать ему ни ратля и что, даже если он принесет мне целую гору золота, все равно я не смогу дать ему ничего, потому что весь мой лед вышел. Он дал мне двадцать тысяч и взял лед, а Шаджи, выпив еще ледяной воды, окончательно выздоровела и попросила принести обычную пищу. Радуясь ее исцелению, Убайдаллах роздал много милостыни, а на следующий день призвал меня и сказал, что после Аллаха ни кто иной, как я, вернул его к жизни, оживив его наложницу, и велел спросить меня, чего я хочу. Я ответил, что я смиренный слуга эмира и его раб. Тогда он назначил меня распоряжаться льдом, напитками и многими другими вещами в его доме. Так большие деньги, полученные за этот лед, стали основой моего состояния, которое еще увеличилось благодаря тому, что я зарабатывал, находясь в доме Убайдаллаха.

(1, 66, 128) В году 360-м ¹⁷ в доме кади Абу-ль-Хасана Мухаммада ибн Салиха ибн Али аль-Хашими по прозвищу Ибн Умм Шайбан мы говорили о том, сколь обширен был Багдад в дни аль-Муктадира, сколь велико было число его жителей, домов, улиц, переулков и кварталов и как разнообразно было его население. И тут я упомянул книгу, которую написал человек по имени Яздаджирд ибн Махбандан аль-Кисрави, который жил во времена аль-Муктадира. Это было у Абу Мухаммада аль-Мухаллаби. Мне и другим придворным раздали тогда части из этой книги, содержащие описания Багдада, перечисления его бань, а их было тогда десять тысяч — это же число называют и другие авторы, — сведения о численности населения, о лодках и лодочниках, о том, сколько городу ежедневно требовалось пшеницы, ячменя и других съестных припасов, и о том, что каждый день лодочники получали тридцать-сорок тысяч дирхемов. Мы должны были переписать эти листы и послать их эмиру Рукн ад-Дауле, который об этом просил.

А кто-то другой упомянул книгу, составленную [133] Ахмадом ибн ат-Таййибом, — в ней говорилось о том же. Кади Абу-ль-Хасан сказал мне: “Это воистину огромное количество, и я не знаю, правда ли это. Однако я сам был свидетелем таких дел, что вполне могу поверить словам Яздаджирда и Ахмада ибн ат-Таййиба, хоть мы и не вели подсчетов, которые могли бы подтвердить их правоту.

Совсем недавно, в 345 году ¹⁸, Мухаммад ибн Ахмад, известный под именем Турра, брал в аренду землю в Бадурае, и ему пришлось затратить на ее обработку немало труда. Однажды мы подсчитали, сколько джарибов салата засеяли в тот год и сколько приблизительно салата доставлялось в Багдад из Кальвази, Кутраббуля и других окрестных мест. Получилось, что было засеяно две тысячи джарибов. Тогда мы выяснили, что на каждом джарибе засевалось шесть мерок и с каждой из шести частей джариба получали столько-то салата — точно я не помню. Средняя цена салата была тогда двадцать кочанов за дирхем. Средний размер дохода с одного джариба получался триста пятьдесят дирхемов, или двадцать пять динаров. Таким образом, две тысячи джарибов приносили доход в пятьдесят тысяч динаров. И все это потреблялось в Багдаде. Каков же должен быть размер города, в котором за один сезон только салата потребляется на сумму в пятьдесят тысяч динаров!”

Кади продолжал: “Мне сообщил один человек, продававший суп из турецкого горошка, — он назвал имя торговца, но я его забыл, — что он подсчитал, сколько горошка уходило на суп на его рынке в год, и у него получилось сто сорок курр. К концу года такой запас истощался, и приходилось молоть новый. А гороховый суп — это не изысканное блюдо, и едят его в течение двух-трех месяцев в году, когда нет фруктов, только бедные люди и те, кто заботится о своей внешности, а многие и вовсе к нему не прикасаются. По словам некоторых багдадских шейхов, — продолжал кади, — в 345 году город по точным подсчетам составлял одну десятую того, что было при аль-Муктадире, при этом речь шла и о жителях, и о зданиях”.

(3, 56, 79) Мухаммад ибн Хилаль ибн Абдаллах сообщил мне со слов главного кади Абу Мухаммада ибн Маруфа следующее: [134]

— Мне говорил один житель Багдада, что Абу Абдаллах ибн Аби Ауф рассказывал такую историю:

— Однажды я почувствовал глубокое уныние, причины которого не понимал. Я приказал, чтобы в мой сад, расположенный на берегу канала Иса, принесли еду и фрукты и привели рабынь. Я распорядился, чтобы никто из слуг или друзей не приносил мне известий, которые могли бы растревожить меня, и чтобы никто мне не писал, даже если погибнет все мое состояние. Я собирался провести в саду остаток недели, развлекаясь с рабынями. Итак, я сел на осла, а передо мной везли все то, что я велел доставить в сад. У ворот сада мне повстречался гонец с письмами. Я спросил, откуда он, а он ответил: “Из Ракки”.

Содержание писем интересовало меня, потому что я хотел знать, что происходит в Ракке и каковы там цены. Я спросил гонца, знает ли он, кто я такой. Он ответил, что знает. Я сказал ему: “Ты находишься рядом с моим садом, идем со мной, я дам тебе несколько динаров, одежду и еду. Отдохнешь ночь в саду, а утром войдешь в Багдад”. Он согласился и пошел со мной в сад.

Я приказал людям отвести его в баню, дать ему одежду моих слуг вместо той, которая была на нем, и еду. Они поспешили увести его, чтобы исполнить мои приказания, а я велел одному смышленому слуге украсть его письма. Когда он принес послания, я вскрыл их и, прочитав, узнал многие секреты торговцев, с которыми вел дела. Это рассеяло мое уныние. Я нашел в этих письмах многократно повторяемые приказания торговцам придерживать все масло, какое у них было, и ничего не продавать, потому что оно дорожало и исчезало из продажи.

Я тут же послал за своими поверенными и, когда они прибыли, велел им немедленно взять у таких-то менял все золото и серебро, какое у них было, и до рассвета закупить как можно больше масла, а к вечеру они должны были сообщить мне о том, что сделано.

Они ушли, и, когда наступил вечер, я получил сообщение, что они закупили масла на три тысячи динаров. Я написал им, чтобы они собрали еще несколько тысяч динаров и постарались купить как можно больше масла.

На следующее утро я дал гонцу три динара, сказав, что если он останется со мной, то получит еще три. Он согласился, а вскоре мои поверенные сообщили мне, что купили масла еще на четыре тысячи динаров и что [135] из-за их закупок цены начали меняться. Я снова написал им, чтобы они продолжали скупать масло, невзирая на повышение цен. Я отложил отъезд гонца и на третий день, дав ему за два дня шесть динаров, так что всего он пробыл у меня три дня. А мои поверенные купили масла еще на три тысячи динаров и вечером сообщили мне, что в тот день они платили на одну двадцатую больше, чем при первых закупках, и что на рынке почти не осталось масла. Тогда я отпустил гонца и еще несколько дней оставался в своем саду, а потом вернулся домой.

Тем временем торговцы прочитали адресованные им письма и узнали о состоянии запасов масла в Ракке. Они пришли и стали стучаться в мои двери, предлагая мне за масло на одну пятую выше той цены, по которой я его купил. Но я отказался продавать. Тогда они предложили увеличить цену на одну треть, но я снова отказался. Прошел месяц, и они пришли, предлагая мне увеличить цену на половину и более, но я не соглашался. Спустя несколько дней они пришли и предложили мне двойную цену, и я счел, что нелепо отказываться от такой прибыли, и продал масло за двадцать тысяч динаров. Поразмыслив, я понял, что единственной причиной моего уныния и отъезда в сад в тот день было желание Аллаха всевышнего, чтобы я получил прибыль в десять тысяч динаров.

(3, 47, 63) Вот что рассказал мне Мухаммад ибн Ахмад ибн Усман аз-Заййат со слов шейха Абу Бакра ибн Хури, который родился в селении Фамия близ Нахравана, много лет жил в Багдаде и был известен своей близостью к Ибн Аби Ауфу:

— Я несколько лет посещал Ибн Аби Ауфа, потому что мы жили рядом и были привязаны друг к другу. Я никогда не обращался к нему с просьбами, да в этом и не было нужды. Но однако я частенько выполнял его поручения. Я имел обыкновение заходить к нему поздно вечером, когда он возвращался домой после молитвы. Увидав меня, он клал ногу мне на колени, и, пока я растирал ее, мы беседовали. Он расспрашивал меня о багдадских новостях и событиях. Поэтому у меня была привычка разузнавать всюду и везде о том, что случалось, чтобы потом пересказывать ему. Я сообщал ему, кто прибыл в город, кто из него уехал, кто умер, кто [136] родился, о тяжбах, наследствах, о слухах среди людей и новостях о соседях, о делах мелких и о делах важных, пока он не уставал. Тогда он убирал свою ногу с моих колен, а я вставал и отправлялся домой — к тому времени уже проходило по меньшей мере треть ночи.

Так было в течение нескольких лет. Наконец однажды меня посетил старьевщик, у которого я покупал, и сказал мне: “Я попал в беду, которая может разорить меня”. Я спросил его, в чем дело. Он ответил: “Один из тех, с кем я торговал, задолжал мне, и долг его вырос до тысячи динаров. Когда я потребовал уплаты, он дал мне в залог ожерелье из драгоценных камней стоимостью в тысячу динаров, которое он должен был выкупить через несколько месяцев, а если он этого не сделает, я мог по истечении этого срока продать ожерелье, и он дал на это согласие.

Вчера начальник полиции Мунис аль-Фахль прислал человека, который ворвался в мою лавку, вскрыл ларец, забрал ожерелье и скрылся”.

Я сказал ему: “Не беспокойся об этом, я поговорю с Абу Абдаллахом ибн Аби Ауфом, и он заставит этого человека вернуть тебе ожерелье по-хорошему”.

Я надеялся на свою дружбу с Ибн Аби Ауфом и на его влияние на аль-Мутадида. Когда наступил вечер, я пошел к нему. Он положил ногу, как обычно, мне на колени, а я сообщил ему всякие новости и среди прочего рассказал историю торговца и Муниса и добавил: “Этот торговец — мой сосед, я у него покупаю, и он может рассчитывать на мою помощь. Поэтому мне приходится просить тебя заступиться за него и заставить Муниса вернуть ожерелье”. Услыхав мои слова, он снял ногу с моих колен и сказал: “А мне какое до этого дело? Что же, я должен нажить врага в начальнике полиции, что ли? Как ты осмеливаешься подвергать меня такому риску и просить о таком деле? Воображаю, как ты говорил: „Ибн Аби Ауф мой друг, поэтому я сделаю так, что он вернет твою вещь". Ты не подумал о моем достоинстве. Благополучие торговца тебе дороже, чем устойчивость моего положения! Нет, благослови тебя Аллах, это меня не касается!”

Этот ответ меня уязвил, и я сказал себе: “Столько лет я служил этому человеку, выполняя больше тяжелых работ, чем какой-нибудь раб, ни о чем не прося, не претендуя ни на какие услуги, не получая никакого [137] вознаграждения, и вот с чем столкнулся, обратясь к нему с просьбой! Да будет Аллах мне свидетелем, я никогда больше не войду в его дом!”

Однако я сдержался и продолжал сидеть, не говоря ни слова, а потом встал раньше обычного и вернулся домой, сильно удрученный. На следующее утро я вышел из дому очень рано, опасаясь прихода того человека и не желая опозориться в его глазах. Я не возвращался домой до захода солнца, а потом пришел, совершил молитву и лег спать, решив не ходить к Ибн Аби Ауфу. Когда поздно вечером я совершил положенную молитву, ко мне пришел один из его слуг и сказал: “Шейх приветствует тебя и хочет узнать, почему ты медлишь и не идешь к нему сегодня? Если ты здоров — приходи, а если страдаешь от какого-нибудь недуга — мы сами придем к тебе”. Я устыдился и сказал: “Сегодня я пойду, но это будет в последний раз”.

Увидав меня, Ибн Аби Ауф положил ногу мне на колени, и я стал растирать ее, как обычно. Он спросил, нет ли каких новостей. Я начал рассказывать ему всякие небылицы. Он некоторое время слушал меня, а потом убрал свою ногу с моих колен, встал и сказал: “Абу Бакр, посмотри, что там лежит под молитвенным ковриком”. Я посмотрел и обнаружил записку, завернутую в бумагу. Я взял ее и, подойдя к свету, прочел: “Мунис, ты осмелился напасть на лавку такого-то торговца, вскрыл его ларец и забрал оттуда ожерелье из драгоценных камней стоимостью в тысячу динаров. И все это происходит, когда я живу на свете! Клянусь Аллахом, если бы это не был твой первый проступок, тут и говорить было бы не о чем. Отправляйся в лавку этого человека и при людях собственноручно положи ожерелье обратно в ларец”.

Я спросил Ибн Аби Ауфа: “Что это такое, господин?” Он ответил: “Это письмо, написанное аль-Мутадидом и содержащее тот приказ, который тебе нужен. Я размышлял, как лучше поступить: вызвать твое неудовольствие и твои попреки, но сохранить хорошие отношения с Мунисом или удовлетворить твою просьбу, тем самым отплатив тебе за все, но вызвать раздражение Муниса, и предпочел тебя. Поэтому я заручился собственноручным распоряжением повелителя правоверных. Иди передай ему это письмо, и он сделает, как приказано”.

Я поцеловал его в голову, поблагодарил и ушел вне [138] себя от радости. Тут же я пошел к торговцу, взял его за руку и вместе с ним отправился к Мунису, которому вручил приказ аль-Мутадида. Прочитав его, Мунис побагровел и задрожал, так что бумага выпала у него из рук. Потом он сказал: “Послушай! Аллах свидетель, я не знал об этом деле и напрасно его приписывают мне. Почему ты не пожаловался сначала мне, а лишь потом, если бы я отказался восстановить справедливость, вазиру? Как это ты обратился сразу к повелителю правоверных?”

Тут я набрался смелости и сказал: “Это было сделано с твоего ведома, и ожерелье находится у тебя”. Тогда он вынул ожерелье и сказал: “Возьми тысячу динаров, которые задолжал этот человек, и напиши бумагу, удостоверяющую, что его обвинение не имеет оснований”. Я сказал: “Мы отказываемся”. Он сказал: “Возьми полторы тысячи динаров!” Я ответил: “Клянусь Аллахом, если бы ты предложил нам миллион динаров, все равно мы бы не согласились, нам нужно одно — чтобы ты самолично явился в лавку с ожерельем и положил его на место в ларец. Мы не желаем противоречить себе. А если не хочешь — верни приказ, написанный аль-Мутадидом”.

Тогда Мунис приказал оседлать коня и поехал со своими приближенными, остановился около лавки торговца и собственноручно положил ожерелье в ларец. Так оно и было. В тот же день владелец ожерелья пришел и, уплатив тысячу динаров, забрал свое ожерелье.

(3, 57, 83) Вот что сообщил мне Мухаммад ибн Хилаль ибн Абдаллах со слов золотых дел мастера по имени Тахир, который служил в сокровищнице эмира Муизз ад-Даули:

— Однажды, — рассказывал он, — я сидел в своем доме с друзьями, и мы пили вино. Наш запас вина истощился, и я вышел, чтобы изыскать способ его пополнить. Навстречу мне ехал посланец эмира, который сообщил, что эмир требует меня к себе. Я ответил: “Скажи ему, что не нашел меня”. Он сказал: “Я этого не сделаю!” Тогда я предложил ему динар, чтобы он сказал, что не нашел меня, но он снова отказался. Пока я разговаривал с ним, появился другой посланец. Я предложил им два динара, но они отказались. Прибыл [139] третий посланец, и я отправился к эмиру, взяв с собой своего раба.

Когда я вошел к эмиру, он сказал мне: “Пойди в сокровищницу, послушай, что тебе скажет Али-Певец, и выполни это”. Я пошел в сокровищницу и спросил Али, что ему нужно. Он показал мне несколько обильно украшенных золотом поясов, к которым прикрепляется меч, но без мечей, из числа тех, которые Муизз ад-Дауля унаследовал от своей сестры. Она опоясывала ими своих служанок поверх рубашек и халатов, в которые она их одевала. Таков был их обычный наряд. Когда эти пояса перешли во владение Муизз ад-Даули, они ему не понравились и он велел их разорвать и сделать из них уздечки, рукояти мечей и персидские пояса.

Али велел мне сесть и выломать из этих поясов золото, чтобы было видно, сколько можно собрать для этих работ. Я ответил, что у меня нет с собой инструментов. Он велел мне послать кого-нибудь за ними. Я послал своего раба, и он принес кое-какие инструменты.

Я принялся выламывать золото, и, когда Али-Певец не смотрел, я присваивал его, припрятывая в рукава или под чалму или бросая своему рабу. Когда у него набиралось какое-то количество золота, я говорил ему: “Принеси другую пилочку, а то эта притупилась” — или: “Принеси такой-то инструмент”. Он уходил, унося то, что мне удалось украсть, и приносил инструменты. А я снова принимался воровать и снова требовал какой-нибудь инструмент.

Так продолжалось до самого вечера, когда Али-Певец собрал пояса и взял с меня обещание вернуться на следующий день с подручными и помощником, которого назначили работать в сокровищнице вместе со мной. Я ушел и, взвесив собранное мной золото, обнаружил, что оно весило 480 мискалей. Я сказал своим домашним: “Меня силой заставили взять это богатство, и я получил его после того, как пытался откупиться двумя динарами, чтобы не идти к эмиру”, — и рассказал им эту историю. На следующий день пришли подручные и мой помощник, и мы начали разбирать оставшиеся пояса. Мы утаили еще кое-что, но не более 160 мискалей, которые мне пришлось разделить с моими помощниками. Я дивился своей удаче. [140]

Рассказы об учителях

(3, 99, 146) Моего учителя в Басре посещал другой учитель, кунья которого была Абу-ль-Хасан, а он стал называть себя Абу-ль-Байан. Я слышал, как мой учитель порицал его за это, говоря: “Мой друг, ты сменил свою кунью. Что в ней плохого? Это кунья повелителя правоверных”.

Он ответил: “Абу Джафар, сколько ты встречал людей, прозванных Абу-ль-Хасаном?” Тот ответил: “Им нет числа”. — “А встречал ли ты хотя бы еще одного Абу-ль-Байана, кроме меня?” — “Нет”. — “Тогда признай это как одно из достоинств моего нового имени. Это имя сделает меня известным, и носить его буду я один. А второе преимущество заключается в том, что я освободился от имени, которое привлекало внимание к моим недостаткам”.

(3, 100, 147) Однажды я увидел этого человека с моим учителем в школе, когда тот занимался с нами поэзией. Наш учитель имел обыкновение выстраивать мальчиков в ряд, чтобы они по очереди декламировали касыды, и в тот вечер он проделывал то же самое. А когда пришел Абу-ль-Байан, он спросил нашего учителя: “Абу Джафар, отчего такая небрежность в декламации?” Тот спросил: “А как следует декламировать?” — “У меня есть, — ответил посетитель, — свой способ, как обращаться с мальчиками, не делая им никакого снисхождения. Если хочешь, я тебе расскажу о нем”.

Наш учитель попросил его рассказать. Абу-ль-Байан сказал: “Вели своим мальчикам повиноваться мне, и я покажу тебе этот способ”. Абу Джафар велел ученикам слушать, что говорит Абу-ль-Байан, и делать так, как он велит. Тогда Абу-ль-Байан обратился к мальчикам так: “Я говорю вам, мальчики, и другим юношам, близким вам по возрасту, и всем, кто еще не стал взрослым, внимайте и запоминайте! А если кто-нибудь из вас, получив мои объяснения, ослушается меня, я обрушу на него жестокое наказание. Сомкните ряды, поставьте ноги вместе, поднимите ваши таблички, смотрите на меня, сосредоточьтесь на том, что мы будем декламировать, и, возвысив голоса, читайте, как один: „Постойте, поплачем, вспомнив о возлюбленной и о ее жилище!" ¹⁹”. Эту строчку он прочитал в крайнем [141] возбуждении. Мальчики не смогли удержаться от смеха, и их учитель рассмеялся вместе с ними.

Абу-ль-Байан сказал: “Абу Джафар, пусть твой рот наполнится землей и камнями, и пусть они падут на твою голову, пусть тебя постигнут горе и беда! Вот как ты учишь их уважению! Пусть на тебя обрушится проклятие, и пусть тебя постигнет неудача! Ты сам портишь то, чем владеешь. Разве твой смех не унизителен для меня и не позор для тебя в глазах этих несчастных? Я призываю Аллаха в свидетели, что не стану разговаривать с тобой, пока ты не извинишься!”

Абу Джафар вежливо извинился перед Абу-ль-Байаном, и тот вскоре успокоился. Он сочинял стихи, которые постоянно читал Абу Джафару, но я ничего из них не запомнил. Если бы мы мальчиками в школе не повторяли друг другу эти слова, которые я здесь привел, они не сохранились бы в моей памяти. Когда я вырос, я записал их где-то и забыл про них. А потом переписал их сюда, и они сохранились и по сей день.

(3, 101, 148) Когда я был в школе, я слышал, что Абу-ль-Байан пришел однажды к моему учителю и поручил ему своего сына. Мой учитель спросил, почему он забрал его у прежнего наставника. Тот ответил: “Потому что однажды я проходил мимо, когда мальчики ругались между собой, а он, пытаясь заставить их замолчать, сам употреблял всякие непристойные выражения. Потому-то я и забрал своего сына”.

Рассказы о врачах и врачевании, о лекарствах и заклинаниях

(3, 106, 152) Вот что рассказал мне катиб Абу-ль-Хасан Али ибн Мухаммад ибн Аби Мухаммад ас-Силхи:

— Я видел в Египте одного знаменитого там врача по имени аль-Катии. Он зарабатывал по тысяче динаров в месяц, потому что военачальники и правители назначили ему постоянное содержание и больные из простонародья тоже платили ему. Он превратил свое жилище в нечто вроде приюта для больных, где лечил бедняков, обеспечивая их всем необходимым: лекарствами, едой и уходом. На это шла большая часть его заработка. [142]

Однажды сын одного высокопоставленного чиновника в Египте — Абу-ль-Хасан назвал его имя, но я запамятовал — потерял сознание. Я при этом присутствовал. Призвали врачей, и в их числе аль-Катии. Все, кроме аль-Катии, решили, что больной умер, и уже собирались омыть тело и похоронить его. Аль-Катии сказал: “Дайте мне полечить его. Если он поправится, будет хорошо, а если нет — не случится ничего, хуже смерти, которая, по мнению всех присутствующих, уже постигла его”. Родные мальчика оставили его наедине с аль-Катии, который попросил прислать ему сильных рабов и принести плети. Потом он велел разложить мальчика и нанести ему десять сильных ударов. Нащупав у мальчика пульс, он велел еще десять раз ударить его изо всех сил. Потом снова нащупал пульс и назначил еще десять ударов. Потом еще раз сосчитал удары пульса и сказал врачам: “Разве у мертвых прощупывается пульс?” Они сказали: “Нет”. Он предложил им сосчитать удары пульса у мальчика, и они сказали: “Пульс участился”. Когда мальчик получил еще десять ударов, его пульс участился еще больше, еще после десяти мертвец зашевелился, а еще после десяти закричал. Тогда его перестали бить, и он сел, ощупывая свое тело, и застонал от боли. Жизнь возвращалась к нему. Аль-Катии спросил его, как он себя чувствует. Мальчик ответил, что чувствует голод. Тогда аль-Катии велел немедленно принести ему еды, и, когда принесли что-то, мальчик поел, и силы вернулись к нему, и он вполне оправился.

Врачи спросили аль-Катии, откуда он знал, что надо делать. Он ответил: “Однажды я путешествовал с караваном, который сопровождали несколько бедуинов. Один из них упал с лошади и потерял сознание. Люди говорили, что он умер, но один шейх начал бить его, нанося ему сильные удары один за другим, пока тот не пришел в себя. Тогда я понял, что когда больного бьют, в нем возникает тепло, необходимое для того, чтобы преодолеть такое состояние. Вот я и счел, что передо мной такой же случай”.

(3, 130, 200) Вот что рассказал мне Абу-ль-Хасан Ахмад ибн Юсуф ибн аль-Бухлуль ат-Танухи со слов Ахмада ибн ат-Таййиба: [143]

— Я был у аль-Мутадида, когда туда явился некто и прямо в дверях закричал: “Полезный совет!” Когда аль-Мутадиду сообщили об этом, он сказал: “Выйдите к нему, пусть он скажет вам, в чем дело”. Но посланные вернулись и сказали, что этот человек отказался отвечать им и согласен объяснить, что он имеет в виду, только самому повелителю правоверных. Аль-Мутадид ответил: “Скажите ему, что я жестоко накажу его, если не сочту его совет ценным”. Люди снова вышли и вернулись, сказав, что человек согласен на это условие. Его ввели при мне, и он приветствовал халифа, который спросил его, в чем заключается его совет. Тот ответил: “Я знаю заклинание, которое мгновенно прекращает действие яда на ужаленного”. Халиф велел принести скорпиона. Его немедленно принесли, как будто приготовили заранее. Халиф указал на одного из своих слуг, и на него тут же напустили скорпиона, который ужалил его так сильно, что тот вскрикнул.

Тогда этот человек попросил ужаленного показать ему место укуса, а потом вынул кусочек железа без острых граней и стал тереть им по тому месту, где уже распространился яд, приговаривая: “Во имя Аллаха!” Затем он произнес какие-то непонятные заклинания. Эти слова он повторял до тех пор, пока ужаленный не сказал, что боль в руке совсем прошла, если не считать самой точки укуса, где она еще немного чувствовалась. Тогда человек попросил иголку, а когда ее принесли — уколол в этом месте, и оттуда вышло какое-то желтое вещество. После этого ужаленный встал исцеленным. Аль-Мутадид велел записать заклинания и хранить эту запись в сокровищнице, а человека щедро наградить.

(3, 131, 202) Абу-ль-Хасан говорил мне, что испытал силу этого заклинания, когда его укусила оса, и оно ему помогло. Его вполне можно было применять и при укусе змеи, поскольку слова “прекращает действие яда” относятся ко всяким ядовитым укусам. Я сам видел, как Абу-ль-Хасан Ахмад ибн Юсуф применил это заклинание именно так, как описано, и этим полностью исцелил укушенного.

(3, 112, 161) Вот что сообщил мне один врач:

— Нам рассказывал, — говорил он, — Абу Мансур [144] ибн Мария, катиб правителя Халеба Абу Мукатиля Салиха ибн Мирдаса аль-Килаби (этот Абу Мансур был одним из знатных жителей ас-Сарата, которые славились своими разносторонними познаниями; он был человеком образованным, я сам с ним встречался, хоть и не слышал от него этой истории, а он утверждал, что узнал ее от некоего шейха):

— Один из жителей наших мест страдал водянкой и уже не надеялся исцелиться. Его отвезли в Багдад, где показали врачам, которые прописали ему всякие снадобья. Когда выяснилось, что все эти снадобья ему не помогли, врачи отказались его лечить. Они говорили, что больше никаких средств от его недуга нет и что он обречен.

Услыхав об этом, больной сказал тем, кто его привез: “Дайте мне напоследок насладиться жизнью, поесть того, чего мне хочется, и не убивайте меня всякими запретами прежде, чем наступит мой срок”. Ему ответили: “Ешь, что хочешь!” Тогда он сел на скамью у дверей того дома, где жил в Багдаде, и стал покупать и есть все, что проносили по улице.

Однажды мимо него проходил человек, который продавал вареную саранчу. Больной велел торговцу сесть, купил у него десять ратлей и съел их все сразу. Некоторое время спустя у него начался понос, и на протяжении трех дней это приключалось с ним более трехсот раз. От этого он так ослабел, что, казалось, настал его конец. Потом понос прекратился, а с ним вместе пропал и недуг, от которого страдал этот человек. К нему вернулись силы, и он выздоровел. На пятый день он встал на ноги и занялся своими делами. Увидав его, один из врачей очень удивился и спросил, что произошло, и человек рассказал ему обо всем.

Тогда врач сказал: “Саранча не может оказать такого воздействия. Наверное, та, что исцелила тебя, была какая-то особенная. Я бы хотел, чтобы ты показал мне этого торговца”. Они искали торговца, пока однажды он не прошел мимо дверей дома во второй раз. Увидав его, врач спросил, у кого он взял эту саранчу. Человек ответил: “Я ее не покупаю, я сам ловлю ее, и, когда у меня набирается достаточно, я ее готовлю и продаю”. Врач спросил, где он ловит саранчу. Торговец назвал деревню, находящуюся в нескольких фарсахах от Багдада. Тогда врач посулил ему денег, чтобы он бросил свою торговлю и поехал с ним в то место, [145] где он ловит саранчу. Человек согласился, и они отправились туда.

На следующий день врач вернулся и привез с собой саранчу и какую-то траву. На вопрос, что он привез, врач ответил: “Саранча, которую ловит этот человек, кормится в пустыне одной этой травой, мазрийун, другой там нет. А она лечит водянку. Если больному дать этой травы всего один дирхем, у него начинается понос, который исцеляет от водянки. Однако понос может и не прекратиться, и больной может от этого умереть, поэтому применять это снадобье очень опасно. О нем действительно говорится в книгах, но врачи редко его прописывают, потому что это слишком опасно. Саранча наелась этой травы, и желудки насекомых переварили ее. Потом эту саранчу приготовили. В результате воздействие растения уже не могло быть столь сильным, и, когда больной съел саранчу, снадобье не вызвало безостановочного поноса и подействовало ровно настолько, насколько это было нужно больному, — и больной выздоровел”.

Комментарии

5 Коран LVII, 15.

6 Аль-Мухаллаби доводился Абу Таммаму родней.

7 40-е годы X в.

8 Имущество, переданное или завещанное халифом или знатными и богатыми людьми в пользу мусульманских религиозных (мечетей, медресе) и благотворительных учреждений (больниц, приютов для престарелых и т. п.), — араб. вакф — не облагалось налогами и не могло быть продано или конфисковано государством. Бывший владелец мог в дарственном акте оговорить сохранение за собой права на попечительство над переданным имуществом, распоряжаться доходами с него и не платить налога с этого имущества в казну.

9 ...шарифам обоих кланов... — т.е. алидам и аббасидам. Шарифы — потомки родственников пророка.

10 ...явись ко мне в черной одежде... — Черный цвет был официальным цветом Аббасидов.

11 923-24 г.

12 Январь 892 г.

13 Коран XLVI, 14.

14 ...отец козленка — это глупец... — Игра слов: араб. тайс означает и “козел”, и “глупец”.

15 Багдад.

16 ...а теперь на троне два подростка... — Возможно, речь идет о сыновьях Романа Лакапина, опекуна малолетнего императора Константина VII Багрянородного (905—959).

17 970-71 г.

18 956-57 г.

19 “Постойте, поплачем, вспомнив о возлюбленной и о ее жилище!” — первая строка знаменитой поэмы доисламского поэта Имруулькайса (первая половина VI в.).