БЕРНГАРД ТАННЕР

ПОЛЬСКО-ЛИТОВСКОЕ ПОСОЛЬСТВО В МОСКОВИЮ.

Нравы москвитян и состояние страны.

Нравы этого народа, сколько я заметил за время своего пребывания, до того грешат непостоянством, что по таинственному какому-то свойству меняются с луною и подлинно заслуживают названия ее подобия. Что касается их моления, то в церкви они входят редко, а исполняют свой религиозный долг тем, что очень много крестятся, стоя в дверях. Праздники они справляют при [101] невероятном гуле колоколов, в кои звонят из усердия и по другим дням. Если кого посещают даже по делам, то при входе в комнату прежде обратят внимание не на человека, какого бы он звания ни был, а помолятся на образ блаженной Девы с младенцем (всякий даже самый незначительный человек вешает такой образ из глины (?) или другого вещества прямо против двери) и трижды перекрестятся, что сам я замечал на наших приставах, а потом уж заговорят про свои дела. Дружбу изъявляют они удивительным образом: не только внутри, но и вне стен, мало того публично на улицах без различия знакомые между собою мужчины, мальчики, женщины и девицы, встречаясь, целуются и тем заявляют свое родство и дружбу. Если же бывают друг у друга в гостях (что случается редко), то подносят тотчас чарку водки, сделанную из особого дерева, по-ихнему kopowe drewo, известной величины (каковых две привез и я с собою на родину); ее каждый обязан осушить, ибо она всегда предлагается за здоровье царя, почему и вино получило название viniza ossudarzka, т. е. вино или напиток царя. После этого, если гость приглашен к обеду, подается пиво, потом мед и, наконец, вино разного сорта. Угощая нас довольно часто обедами, они и соблюдали такой именно обычай. Пока длится пирушка, они жен своих на нее не допускают, разве уж попросят о том или уважаемые гости, или близкие друзья. Тогда является жена в самом лучшем наряде и становится у печи, заложив руки за спину. К ней с приветствием подходят гости и по одиночке, держа подобно ей руки тоже за спиною, протягивают губы друг дружке, целуются с ней и тем заявляют расположение и дружбу. Поцеловавшись, она кому-нибудь одному подносит чарку водки и уходит. Потом и муж дает позволение, даже не при себе, поговорить и побеседовать по желанию с женой своею подольше.

Наряд их однообразен. Мужчины ходят в длинных свитках водяно-пепельного (!) цвета, с рукавами почти в три фута; очень многие, кто побогаче, сбирают их складками на локтях; носят высокие шапки; волосы подобно жидам подстригают; бороду, вообще рыжую, не бреют, подпоясываются кушаком, отчего и бывают толстобрюхи. (см. рис. 7). Сапоги носят из турецкой кожи желтой, голубой, а то и зеленой, подешевле — из черной, плотно и ловко обхватывающие ноги. Женщины среднего сословия носят шелковую одежду большею частью желтого цвета, с длинными рукавами, которые либо волочатся по земле, либо сбираются в складки на локтях; без них редкая обойдется — иначе ее сочтут лишенною лучшего украшения. [102]

По праздникам надевают они верхнюю одежу (pallia) обшитую всюду галунами (ligulis) на манер наших жидовок в шабаш, тоже со спускающимися вниз рукавами. Голову покрывают шапками (mitris) на подобие шляпы, сверху круглыми, со скошенною в четыре рога опушкою (limbo in quatuor cornua obliquato), на которые ради приличия накидывают еще персидское покрывало, закрывая им и лицо (Под этими шапками Таннер разумеет, конечно, кики). Однако прочую одежду на теле совсем не стягивают, отчего и бывают чудовищной толщины. Лицо они так искусно подрисовывают, что при первом взгляде, пожалуй, скажешь, что они осыпаны мукой; но чтобы белизна не переходила в бледность, они его чуть-чуть наводят румянами. Женщины высшего класса, как то: жены князей и бояр обыкновенно ездят в небольшой колымаге, вроде маленькой кареты, в одну лошадь в хомуте, с каким-нибудь мальчиком вместо кучера или босоногим холопом в жалком полушубке. Роль скамейки играет в повозке раба, которой на голову и плечи дородная госпожа ради каприза и удобства ставит свои ноги. Прелюбопытное зрелище можно было видеть, как при малейшем движении экипажа то и дело раскачивалась грузная женская фигура.

Молодые люди обоего пола одеваются по-своему. Парни ходят в коротких кафтанах пепельного цвета, не доходящих до колен; чтобы быть тонкими и проворными, они крепко подпоясываются; к бедру привешивают длинный нож в ножнах (сабли, называемые чечуги (czeczuga), позволяется носить только солдату), коим в ссорах не редко распарывают животы друг другу. Шею украшают ожерельем, шириной в три пальца, унизанным жемчужинами; в руке носят палку, по-ихнему тарволку (tarvolka) (Эта tarwolka, вероятно, есть таволга, из коей делаются шомпола, кнутовища и пр. См. Даля Словарь.). Девицы более чем замужние сбирая складки рукава рубашки, носят длинные голубого цвета платья с рукавами, по обыкновению, волочащимися по земле. Волосы подобно нашим жидовкам расчесывают на две стороны, с широкими повязками и с заплетенными двумя лентами на конце. На лоб, (который немилосердно румянят, как и все лицо) привешивают, украшенный сверкающими звездочками и жемчужинами ободок. Труд и занятие их — главным образом мытье белья, которое навешивают они на концы длинного шеста, кладут в равновесии на плечо и носят без помощи рук. В таком виде ходят они в [103] Москве к плавучему мосту, где обыкновенно толпою собираются парни, шутят, резвятся, купаются, брызгаются и мало ли еще что! Игры у них не очень-то благородны. Простолюдины чаще всего собираются на улицах, где шагах в трех от себя бросают на землю железное колечко величиною с наш флорин. Один из них нагибается; другой, хорошенько разбежавшись, прыгает ему на спину и, сидя на нем, кидает в колечко заостренною железкой, изображенною здесь (Т. е. в подлиннике. Конечно, описывается игра в свайку) (см. рис. 8), держа ее за острие, а другой беспрестанно ему ее подает. Сколько раз попадет он в середину колечка, столько раз позволяется ему и промахнуться; а промахнется он разом больше, чем попал — он тогда теряет игру и должен в свою очередь на своей спине держать другого до тех пор, пока тот и сам не промахнется. В таких занятиях проводят они иной раз по несколько часов. От ежедневного упражнения в этой игре иные из них так наловчаются, что к удивлению присутствовавших и дурноте согнутого под бременем бедняги попадали в середину колечка двадцать и более раз. Высший класс играет в французские карты; купцы — в шахматы, девицы и молодые женщины, где найдут удобное место — на улице ли, на дворе ли, кладут большой величины колоду, а на ней помещают в равновесии доску. Стоя по концам ее, они приводят друг дружку в движение и попеременно наподдают кверху иной раз (если сойдутся наловчившиеся) так смело, что подбрасывают одна другую на доске кверху высоко. Этим качаньем они тоже занимаются по целым дням. (см. рис. 9).

Беседа у них бывает не о состоянии народов, политике или ином еще благородном либо приятном предмете, потому что в достохвальных знаниях они круглые невежды; не зная истории и примечательных деяний предшественников, они говорят, что взбредет на ум, особенно же, что звучит неприличностью и бесстыдством. Пляска их состоит в бесстыдных жестикуляциях и движениях тела. Неудивительно, если это составляет источник разных непристойностей и преступлений. В случае ссор они прибегают к самым скверным ругательствам, как-то: блендин сын — дурака сын, сукин сын, собака; есть еще две в высшей степени непристойных поговорки, которыми бранят родители детей, а дети родителей; этими отвратительными словами среди нас они производили страшный скандал, иногда приводили нас даже в негодование. [104]

У мальчиков забава с собаками, которых они между прочим приучают и возить, как не раз мне случалось видать на прогулке: средней величины собака, запряженная в тележку, в хорошей упряжи на подобие конской, однако без узды, везла трех сидевших в тележке мальчиков, по-видимому, с довольно большим усилием, ибо от такого груза высунула язык изо рта, не раз ударялась головой оземь, но все же с помощью кнута, громких криков была принуждена мальчиками дохать до места. Неоднократно наблюдал я, как такие собаки, понукаемые мальчиками, возят домой воду, что, по словам москвитян, в Татарии очень обычно.

Смешно еще вот что: если кто встретит попа (они исполняют обязанность приходских священников), которого узнаешь по высокой почти в три четверти фута шапке, и даже в присутствии его супруги попросит у него благословения и разрешения от грехов, тот и другой сейчас же (супруга попа отходит в сторону) обнажают голову и начинают друг другу кланяться; потом поп подходит поближе, дует на кающегося ртом, что-то шепчет над ним и осеняет его большим крестом, после чего отдавая друг другу равные поклоны и перекрестясь несколько раз, они снова надевают шапки и расходятся. А раз случилось, что оба были пьяны, еле могли стоять на ногах; как дошло до поклонов, они стали кланяться, так чудно, уморительно и курьезно шатаясь, что можно бы сказать, что это бодаются два козла (оба же были и бородаты). Когда ходит поп с женою, то водит ее всю закрытую за руку; по уставу ведь вторично жениться, под страхом потери священства, нельзя, ну гений каждого попа и пляшет под дудку жены!

Крестное знамение, заметил я, противоположно нашему: они опускают руку с чела вниз, потом с правого плеча на левое. Почему отличается оно от нашего, я не мог придумать иной причины, кроме той, что тщательно в большинстве обрядов не согласуясь с католической церковью, чтобы различаться видимым знаком, они и установили эту форму креста для показания отличия своей веры от других, особенно от католической, к коей они питают врожденную, непримиримую ненависть. Меня постоянно занимало это крестное знамение, пока не представилась наконец возможность увидать попа, шедшего мимо ворот нашего подворья; я и приступил к нему с просьбою сделать крестное знамение. Он сделал его по-своему. Я спросил, почему он делает не такое, как я (каковое сейчас же и сделал). Покачав немного головою, он не ответил ничего. Я дал ему карандаш, чтобы он начертил крест на бумаге. Он [105] провел не справа налево, а слева направо. Я спросил, почему на бумаге изобразил он иначе, именно слева направо, чем на себе, именно справа налево. Он ответить на это не сумел, с удивлением замотал головою и смутившись, собрался было уйти. Я удержал его за рукав, чтобы он подождал объяснения, и в середине этих двух противоположных крестов начертив третий, побольше, так ему изложил дело: (см. рис. 10)

Вот на этом среднем крест висел ведь Христос Господь, наш искупитель? Почему же на кресте справа разбойник приведен был к раскаянию, а на кресте слева нет? Именно потому, что тот крест, сходный с крестом Христовым, проведенный слева направо, вел к распятому Христу, и потому дьявол к этому кресту подступиться для соблазна не мог, а подступиться к другому мог, потому что он, если провести его сходно с крестом Христовым — слева направо, отходит и отводит от Христа; если же провести его ко Христу Господу справа налево, то он с крестом Христовым несходен и ему противоположен — он изображается (даже на твоем чертеже) не справа налево, а слева направо. Итак, когда вы употребляете такое крестное знамение, противоположное кресту Христову, вы силой его демона отнюдь не отгоняете, а погруженные со злым разбойником в злобу, даете ему повод к утверждению себя в неправде. Поп, изумленный этим рассуждением, не спуская с меня глаз, отвечал мне по-русски, будучи не в состоянии отразить мой довод: бридня то речь (Bridnia to rzetz), т, е. нелепа эта речь, и с тем ушел. Я наблюдал, как он всю улицу качал головою и рассуждал про себя. Что же вышло? Это приятное и невинное собеседование — кто бы мог сказать? — так попа запутало, что он, не смотря на содействие многих других, никак не мог выпутаться. Мало того, ломая попусту голову, они донесли об этом самому своему патриарху, а тот, предрекая грозящую опасность какого-то возмущения, если это дойдет до народа, да и для поддержки своего авторитета, велел попа стеречь хорошенько, засадить его в тюрьму, и, сверх того, настоятельно просил царя серьезно переговорить об этом с послами, а то, если народ возмутится, они-де [106] сами будут виновниками собственной погибели. Когда явились послы на заседание, об этом начались серьезные толки; послы утверждали, что они о предложенном случае не имеют ни малейшего понятия. Им сказали, что виновником этого случая был какой-то немец, и просили, чтобы вперед этого не было. Испуганные послы вернулись домой, созвали всех немцев даже из свиты другого посла (про меня однако же и забыли, ибо и представить не могли, чтобы я в такой степени научился говорить по-русски), изложили, в чем дело, стали разыскивать — но никто не был к этому прикосновенен. Судьба наконец меня вывела наружу, и я волей-неволей должен был в присутствии большинства посольских чиновников изложить целиком свой разговор. Оба посла подивились и запретили мне впредь заводить подобные разговоры. Попа же выпустили не скоро: он сидел в тюрьме во все время пребывания посольства.

В Москве я видел две бани — одну отдельную на р. Москве, другую в Белом городе на р. Неглинной. Как везде, так точно и здесь они ведут себя неблагородно, даже еще хуже. Ради любопытства никоторые из нас захотели посмотреть на нее и по принятому у нас обыкновению пришли покрытыми, думая, что здесь моются так же, как и в наших краях, но с первого же шага заметили разницу: дверь, увидели мы, отворена, окна не заперты, но в бане было все-таки очень жарко. Как завидели москвитяне нас покрытыми, — сами они безо всякого стыда были голы совершенно — так и разразились хохотом. Прислуги тут нет, банщика и цирюльника тоже; кому надо воды, тот должен был сам спускаться к реке. Мы побыли там немного и ушли сухими, как пришли, поглядев на их способ мыться, как они вместо того, чтобы тереться, начали хлестать себя прутьями, орать, окачиваться холодной водой да, сверх того, при детях выделывать непристойные телодвижения. Нам стало противно, мы со смехом и вышли. Так же моются, видели мы, и женщины и тоже голыми бегают взад и вперед, не стесняясь.

Одна только охота с ястребами, кречетами да соколами, кажется, заслуживает у них похвалы; в этом они, правду сказать, отличаются. Часто я с большим удовольствием видал, как дикие утки, поднятые с пруда охотничьей собакой, падали стремглав на землю от парившего в воздухе ястреба и доставались им в руки. За зайцами и другими зверями, которыми богата Московия, они с приятностью охотятся с помощью этих же птиц. Что тут многое множество разнообразных зверей, это свидетельствует не только история, но в том убеждает и самая обширность страны. Я своими глазами [107] видел разных и в наших краях, конечно, неизвестных животных, о коих скажу здесь вкратце.

Как по достоинству, так и по ценности главное место занимают собольи меха, превосходное качество которых известно всему свету. Зверьки эти ловятся милях в 200 за Москвою, в дремучих лесах. Чем холоднее зима, тем мех чернее, гуще и длиннее волосом, а потому и дороже; цена некоторым из них в самой Москве доходит до 100 рублей (так называется там золотой); самому небольшому цена один золотой. Ловлею их занимаются пленники, рабы, татары, бедные и привычные к стуже, которой, конечно, нам не вытерпеть. Они очень ловко валят их на землю стрелами, а летом пересылают живьем царю, который вместо подарков, в качестве специального дара, при своих посольствам подносит их обыкновенно чужеземным государям. Об этих людях москвитяне рассказывают, будто прислонясь зимой к дереву, они от холода погружаются в такую спячку, что делаются точно мертвые; однако же когда извергаемая из их ноздрей сопля образует столь длинную сосульку, что она достигает до земли... с приходом же лета или даже начала весны они воскресают точно из мертвых и возвращаются к своим занятиям (В подлиннике: quando tamen ex eorum narium spiraculo ejectus mucus stiriam efformet congelatam tam longam, ut usque ad terram pertingat: aestate vero redeunte seu ipso statim vere resurgant quasi a mortuis...).

В большом также количестве они привозят овчины из Астрахани (это — провинция, смежная с Персией) либо черные, либо темные, белого цвета вперемежку с черным. Эти овчины все волнисты и ценятся там тоже дорого. Прочие, как-то: собачьи с длинным волосом пепельного цвета, лисьи, медвежьи, заячьи, вообще белые, находятся по всей Московии во множестве. Есть там еще водяные крысы (glires aquei) (Вероятно, бобры), величиною больше наших, мех которых издает очень приятный запах вроде амбры, если приложить его к телу да согреть; хвост их толщиною в большой палец, а то и больше, красивой формы. Больше всего у них однако горностаевых мехов. Горностаи тоже зверьки небольшие; нежный их мех очень бел. Водятся там и лесные кошки (catti sylvestres) и многое множество иных разнообразных и неизвестных зверей. Оттого-то благодаря изобилию мехов скорняки и дошли до такого совершенства, что умеют отлично выделывать эти меха, резать на [108] куски и мастерски сшивать какие угодно мелкие кусочки: я сам очевидец, как из крошечных кончиков собольих хвостов они сшивают вельможам прелестнейшие рукава ценою в 6 или даже в 8 золотых. Не говорю о других мехах, которые приносят им огромную прибыль, особенно с чужеземных народов.

Два раза случилось мне встретить царя на улице, отправлявшегося для развлечения за город (Царь Федор Алексеевич летом 1678 г. ездил 9-го июня в Измайлово, в первых числах июля в Воробьево и 10-го июля в Покровское. Дворц. разряды, т. IV. Вероятно, Таннер и говорит про какие-нибудь два из этих выездов.). Я остановился, чтобы поглядеть на его поезд, следовавший в таком порядке. Впереди шли два скорохода, сгонявшие народ с улицы и в дома, чтобы кто не попался царю навстречу; если не было места, где скрыться, как напр. за городом, тогда каждый должен был падать ниц и лежать до тех пор, пока царь не проедет. Подойдя ко мне, скороходы спросили:

— Каки ти чловек? посольски? т. е. из числа ли я посольских челядников?

Я ответил:

— Так естить, т. е. так есть.

На это они, замотав головой, отвечали:

— Добростер, цустай, т. е. хорошо, хорошо, оставайся — и пошли дальше (Вероятно, они сказали: “добро-ста, тут стой!”).

Спустя немного проследовал царский поезд: впереди вели 18 под богатейшими седлами коней; за ними следовало множество придворных, все без шапок; наконец ехал сам царь верхом на прекраснейшем коне, с золотым скипетром в руке и в золотой, всеми частями блиставшей и усеянной алмазами короне, сверх подбитой собольим мехом шапки. Когда я сделал ему надлежащий поклон, он, чуть качнув головою и скипетром, ответил мне благосклонной улыбкой. Затем длинным рядом ехал кухонный обоз и разные принадлежности. И это был неофициальный выезд царя, который величие свое заявляет не как иные монархи, толпою царедворцев, а больше всего роскошью одежд и красотою коней.

Удивительно, что в течение 15 недель я не мог заметить в москвитянах ничего добродетельного, или приятного, или хоть сколько-нибудь похожего на истинное благочестие. Я вынужден поэтому сказать, что в большинстве случаев они лукавы, развратны, [109] обманчивы, надувалы, вероломцы, вздорливы, разбойники и человекоубийцы, так что если в надежде на прибыток или получение денег убьют человека да поставят за его душу одну зажженную свечку в церкви, то считаются свободными и наказанию неподлежащими. Такая огражденная варварством безнаказанность, должно быть, заимствована из дикой Татарии, потому что они, живя по соседству с татарами, владеют двумя отнятыми у них царствами — Казанью да Астраханью.

Обратный путь из Москвы до Смоленска.

24-го августа, в день памяти св. Варфоломея, мы, желая праздновать св. апостолу, чтобы замедлить таким образом отъезд, чествовали его торжественным совершением мессы, с музыкой, в шатре, раскинутом посреди двора. По окончании мессы сказана была и польская проповедь.

Медленно шли сборы в дорогу; мы надеялись, что, не успев собраться, все равно выедем на следующий день. Надеяться заставляла и погода — сырая и неблагоприятная для отъезда.

Послы заказали и обед на славу, думая, что в виду этого их не потревожат. Вдруг пристава объявили — выслать телеги вперед и приготовить обоз к отъезду; они-де со свитой своей готовы и явятся через час. Удивленные послы отвечали, что они и не готовы да и не ожидали такой строгости в исполнении приказа, и просили позволить им переночевать хоть эту ночь. Раздраженные пристава твердили, что жестоко прогневают царя, если они не уедут по возможности скорей. Нам поэтому было приказано поскорей укладываться; на подмогу прислано было несколько стрельцов — запрягать лошадей, таскать вещи, накладывать на воза. Нечего и говорить, сколько было порядка в этой огромной груде, наваленной столь поспешно и в столь невероятно короткий срок. Мы употребили однако два часа и наконец в 5-м часу вечера да еще в дождик, выслав вперед подводы, телеги поменьше и грузовые повозки в 6 лошадей, с небольшим, провожавшим нас до первого ночлега отрядом москвитян, прощаясь со всеми, вереницею двинулись (послы с присланными приставами в царской карете) вопреки ожиданию из города.

Они повели нас не тою дорогою, по которой въезжали мы в город. Из Китай-города мы поехали через Белый и Земляной [110] город подле его стен влево, причем на нас вышло смотреть множество жителей, желавших нам счастливого пути (по-русски: прости буг, т. е. да благоприятствует Бог). Грязная от дождя, вымощенная бревнами дорога и множество гатей по топким местам препятствовали двигаться скоро, почему гайдуки с солдатами и нашли еще случай навестить своих знакомых. Боясь приближавшейся ночи, однако успевши порядком напиться, они скоро догнали обоз. Через полмили, еще внутри города, равнина сделала дорогу более удобной; миновав ее, мы подъехали к горе, застроенной множеством ветряных мельниц. Наконец прибыли к длинному предместью, называемому Дорогомиловской слободой (Drgomilovska Sloboda); тут назначен нам был ночлег. До этого места мы ехали больше двух часов, а конца предместьям все еще не было. Отсюда видно, что окружность г. Москвы простирается до 5 миль, что в обитаемом немцами Кукуй-городе серьезно утверждал при мне и один немец, хорошо знавший математику, в виду того, что даже с башни нашего подворья, возвышавшейся наверное ступеней на полтораста, нельзя было заметить ни в какую сторону пределов самого города (Послы, судя по приложенному к сочинению Таннера плану, ехали Красной площадью, потом в Воскресенские ворота, по Тверской. Проехав Тверские ворота, они направились влево, по нынешней Садовой и Новинскому бульвару в Дорогомилово.). (см. рис. 11).

Нам было вообще странно, что при отъезде москвитяне так грубо обошлись с послами, не взирая на важность их сана, тогда как скорей должны были бы на прощанье хоть немного загладить свое прежнее невежество какой-либо любезностью. Но что ж делать; если началу и середине подстать и конец благодаря этому образчику нелюбезности, с коей выпроводили они до некоторой степени насильственно послов из города? Итак с первым ночлегом 24-го августа начались бедствия и невзгоды (Пристав Н. Ефимьев писал думному дьяку Ларину Иванову про отъезд послов и посольских людей из Москвы, что он пасся того дни (в среду 14 августа) от них отстать, чтобы какова дурна не учинили — челяди было пьяных много; что Черторыйский пошел с утра, а Сапега после раннего обеда. Проводили послов за город пристава их князь Федор Львов Волконский, Никифор Сергеев Ефимьев да дьяк Семен Протопопов в государеве карете от Посольского двора за Тверские ворота за Земляной город до того места, где их встретили. Карета с государевы конюшни прислана была под послов та же, в которой ездили они в ответ, о шести возниках, а перед каретою, напред того, шел с приказом стрелецкий голова московских стрельцов Никита Борисов, а за приказом стрелецким ехали конные стрельцы 50 человек с ружьем, которые стрельцы посланы послов провожать до Смоленска, а за конными стрельцы ехали польских послов гайдуки, рота с ружьем Казимира Яна Сапеги; после того шла польских послов конюшня; за конюшнею ехали королевские дворяне и шляхта, а за ними перед каретою и около кареты конюхи, человек с двадцать, из тех конюхов, которые изживали перед послы в город в ездоках, а за каретою ехала другая рота гайдуков посольских князь Михайла Черторыйского. А обозы посольские отпущены с Москвы того числа напред послов.). [111]

На следующее утро надо было сперва привести в порядок вещи, наваленные на воза грудой. Так как гайдуки провозились за этим несколько часов, то мы ускорили путь. Едва сделали мы 3 мили, как уже пришлось ехать по прежней дороге — грязной и отвратительной, с гатями на каждом шагу, которые мы проезжали с большою опасностью. Близ Москвы виднелись усадьбы и деревянные замки, изредка пашни; умножению пашен препятствует вязкость (mollities) почвы, почему и растет кустарник да большие леса. В начале пути мы встретили 8 гатей, небольших, но по близости одна от другой. Обедали в городе Одинцове (Zdimczowa), который однако же едва будет с деревню, где избы одинаковой формы и величины образуют квадратную площадь, поросшую травой. Наскоро отобедав, мы на 3 милях проехали 25 больших гатей и прибыли вовремя в схизматический монастырь Вязьмы (Viazoma), где благополучно нас догнал один поляк, уведенный некогда в плен москвитянами и принужденный выжить в неволе в Москве целых двадцать лет; он был князем укрыт между нами и вернулся в Польшу. Здесь как редкость нам показывали верблюда, громадное животное, чудовищного вида. На следующий день 26-го августа утром проехали мы на 4 милях 45 гатей, из коих некоторые были в 5, даже в 6 верст, и отобедали в Кубенском, которое считается у них за город. Мы тогда хоть и ехали по прежней уже дороге, но торопясь на родину, должны были останавливаться в других местах. Кончив наскоро обед, мы дремучими лесами по 30 гатям проехали пять миль и должны были заночевать под открытым небом, на лугу. Переночевав, мы, мокрые от росы, пустились в дальнейший путь по лесам и, проехав на 3 милях 15 гатей, обедали и отдыхали в г. Можайске 27-го августа. Помню, послы не раз выражали опасение, как бы их насильно не вернули [112] назад в Москву в случае каких-либо еще сомнений со стороны московских сенаторов, и потому решили спешить. На следующее утро в воскресенье, отслушав здесь мессу, мы снова пустились в путь. Сделав 3 мили лисами по 57 гатям, по сквернейшей дороге с грязью, лужами и топями, мы доехали до селенья Ельни, расположенного на горе. Проехав затем 4 мили по 40 гатям, мы опять провели ночь на большом лугу, под открытым небом, в лесу. На утро проехав по лесным дебрям 36 гатей на 5 милях, мы отобедали на лугу. На этом переезде нас нагнал посланный из Москвы гонец, объявивший, что послам придется в ближайшем городе подождать следовавших за нами двух бояр. Мы встревожились и придумать не могли, что значить это следование за нами. Проехав 4 мили и 18 гатей, мы достигли города Царево Займище (Czarske Zamoisce), где и пришлось ожидать приезда бояр. К вечеру приехали и они — почтенный князь московский да один дьяк, вроде секретаря; с пышно одетою свитой они подошли к послам и, с великим благоговением и почтительностью предпослав титул царя, сообщили, что они посланы царем нарочно уведомить послов о победе, одержанной над турками под Чигирином, прибавив, что взят в плен паша со множеством турок, и привезено больше 30 шатров с прочей утварью, большим количеством денег и иной военной добычей. Чтобы поздравить царя и изъявить свое удовольствие по этому поводу, послы пригласили посланных к нам москвитян на следующий день к молебну. Для большей торжественности на середине двора воздвигли шатер, где и отслужили обедню с трубами и литаврами; после нее был молебен с троекратным залпом из мушкетов.

Много сошлось москвитян поглядеть на наше торжество; с радостью глядели они на него, да и присланным боярам понравился наш обычай празднования. Князь пригласил их также к обеду, который славно прошел при звуках струн, труб и литавр. Видя, что послы усердно угощают их венгерским, они и сами посылали в кабак то за водкой, то за медом. Отведав вкусных, никогда ими не виданных и уж конечно не пробованных яств, которыми, как я заметил, они жадно себя начиняли, и опьянев, москвитяне начали выделывать разные шутки и гадости, почему Эсхин мудро говаривал, что зеркало внешности — медь, зеркало души — вино, и всюду вошло в поговорку: в вине истина, причем шутливый Овен остроумно говорит: [113]

Истина если в вине, как гласят поговорки, таится,

Немец (скорее бы — русский) сумеет всегда истину эту найти (Оуэн (Owen или Ovenus), писавший латинские стихи, р. в 1560 г. в Валлисе, изучал в Оксфорде право, был затем учителем, ум. в Лондоне в 1622 г. Его Epigrammata, колкие и остроумные, бичуют людские слабости, особенно злоупотребления в католической церкви. Meyer’s Lexicon.

Invenit verum Teuto vel inveniet.).

Пользуясь благоприятным случаем, послы повытянули из них немало для себя полезного, на что было потрачено много часов (Августа 17 указал В. Государь за послами ехать стольнику Семену Ерофеевичу Алмазову да дьяку Семену Протопопову для своих, В. Государя, дел, не мешкав нигде. “И где они польских послов в дороги съедут, и учнут приезжать близко послов, и им проведывать, чтобы они в то время были на стану, а не в дороги ехали. И проведав про то подлинно, как они будут на стану, послать к ним кого пригоже, а велеть ему послом сказать, что от Вел. Государя ..едут Е. Ц. Величества стольник Семен Ерофеевич Алмазов да дьяк Семен Протопопов и есть до них, послов, от Вел. Государя речь, и они бы, послы, на стану своем пообождали и сошлися к приезду их все вместе”. Августа 19-го на стан, на пустошь Большое Городище, где послы ночевали, посланные дали знать, чтобы послы приезду их к себе обождали. Послы спрашивали пристава Ефимьева, для каких речей к ним тех людей шлют. Тот сказал, что они посланы с объявлением о победе над неприятели бусурманы и татарскими людьми.

“И после обеда послы из Царева Займища пошли к Вязьме и ночевали на пустоши Федоровской”.). Воевода полоцкий, другой посол, желая им изъявить свое расположение, пригласил всех вместе с князем к себе. Москвитяне согласились и в сопровождении музыки и криков народа, изрядно по улицам пошатываясь, пришли к нему. Князь однако, спеша на родину, распрощался и около 4 часа отправился в дальнейший путь. Проехав в этот же день по лесным дебрям 3 мили и 16 гатей, мы ночевали в лесу 30-го августа. Утром мы продолжали путь лесной глушью, [114] проехали 55 гатей и, сделав 4 мили, обедали в г. Вязьме, в том помещении, где, как я упоминал, так зверски кормили ребенка, а потом тронулись далее, хоть и были немало задержаны починкою повозок. Однако ночевать там князь не захотел. Между тем стала приближаться буря. Проехав милю, мы остановились на большой луговине и не без страха и горя проведи здесь под сильной грозою 31-го августа ночь. Все мы измокли, измок и сам князь, хотя и был в палатке. Ради этой неприятности нам хотелось добраться до крова. Мы однако не столько горевали о своей усталости, сколько об усталости лошадей, потому что утром пришлось проехать гатью, тянувшейся на полторы мили, отчего то ломались экипажи, то выбивались из сил лошади, не считая того, что на 4 милях мы проехали 14 меньших гатей, и потому остальная часть дня по необходимости [115] употреблена была на отдых в Семлеве, новом городе, где был и обед, и ночлег 1-го сентября. Проехав затем на 4 милях 25 гатей, мы достигли деревни Чоботова. Тут во время обеда нагнал нас воевода, другой посол, с своею свитой замешкавшийся с москвитянами в Цареве-Займище (Czarskie Zamoiscie). Итак, сентября 2-го соединившись вновь, мы поехали по страшной дичи и глуши и, сделав три мили, миновали Болдин монастырь (Bolczin Monasterium). Затем грязная дорога по 45 гатям была причиною переночевки на лугу, со всех сторон окруженном лесами. Пан Зброжек, найдя удобный случай, начал здесь розыск пропавшей в Москве тысячи флоринов. Дабы вор не мог принять мер предосторожности, он внезапно велел отвезти в середину нас ту повозку, на которой везлись вещи ремесленников — кузнеца, пивовара, портного, [116] пекаря, плотника и др. и осмотреть ее двум гайдукам. Сперва принялись осматривать ящик плотника; он велел отпереть его при себе. Испуганный плотник, изменившись в лице, был захвачен врасплох, и боясь, что покража откроется, долго не хотел найти ключа; услыхав, что ящик будет взломан, отпер-таки ключом. Стали осматривать и между прочими купленными в городе и тоже внушавшими подозрение вещами нашли много узлов, тяжесть которых была подозрительна. Когда спутанные узлы развязали, то нашли несколько империалов — более двадцати, не малое количество золотых, которые он наменял в городе вместо копеек; копеек же осталось мало. Забрав узлы, обрадованный пан Зброжек пошел к князю и объявил о краже плотника, от природы вообще глуповатого, при немалом с нашей стороны удивлении, что столь продувной плут мог скрываться под личиною наружной глупости. Его сейчас же взяли, сковали ему шею, ноги и руки большими цепями, которые мы везли на всякий случай для экипажей, и допросили, куда делись остальные деньги. С трепетом он сознался, что накупил на них в городе разных вещей, а некоторую часть дал сотоварищам — пивовару с кучером. Взят и скован был пивовар, а кучер, видя, что дело плохо, убежал в лес и скрылся; в ящике у него нашли однако несколько флоринов. Сочли оставшиеся деньги — оказалось 600 флоринов; остальное было ими уже истрачено. Князь с главными своими помощниками держал совет, что делать с вором. Решено единогласно — повесить в ближайшем городе. Между тем он был все-таки наказан гайдуками плетьми и до первых 100 ударов вопил. Но так как удары следовали непрерывно, то тело его потеряло чувствительность, он перестал кричать и лежал точно мертвый недвижимо, без всякого признака жизни. Я думал, что тридцатью следовавшими один за другим ударами его забили до смерти, но он вдруг встал, заметив, что его поворачивают, чтобы бить по животу, начал реветь и упрашивать. Отстегали и повара, но легче. У поляков это — обычная кара за всякие проступки.

После этой печальной сцены мы через 3 мили и 45 гатей прибыли к городу, коему имя Дорогобуж, где и обедали. Здесь плотник был бы казнен, да на его счастье не нашли палача; просили еще за него и несколько членов свиты, потому что он-де получил уже за преступление достойную кару. Больше же всего поводом к помилованию было то, что некому было починить сломавшуюся у экипажа ось; его и пришлось расковать и, благодаря стольким просьбам, [117] выпустить на свободу. Отобедав, мы были здесь принуждены переезжать по плавучему, тогда еще не доделанному мосту чрез р. Борисфен. При переезде тяжелые повозки так его затопили, что до половины погрузились в воду; а чтобы какая-нибудь повозка не опрокинулась, гайдуки должны были ее поддерживать, так что все мы переехали все-таки благополучно, и в оставшуюся часть дня одолев на 3 милях 13 гатей, переночевали в Воиновщине (Vognovszcinzna) 3-го сентября. Утром двинувшись в путь, мы сделали три мили и, проехав 25 гатей, попали в Ульхову слободу. Эта усадьба получила имя от некоего шляхтича-поляка, прозывавшегося Вольфом (Wolff), который выстроил ее для своего прожития; во время войны с москвитянами он был прогнан, и она перешла к москвитянам, которые и зовут ее Ульховой слободой, как бы свободой, т. е. свободным для поселения местом. Пообедав здесь, мы пустились в дальнейший путь. Вследствие лучшего положения почвы число гатей уменьшилось, и мы на 3 милях проехали их только восемь. Дождь затруднил дорогу; горы и долины замедляли переезд; проехав на 4 милях 19 гатей, мы обедали в Волчинице (Volczinic), после чего подвигаясь вперед под дождем по горам да по долам (отчего экипажи опрокидывались дважды), мы двумя милями и 8 гатями закончили отвратительную московскую дорогу в г. Смоленске, ключе к Москве, где отдыхали 5-го Сентября. Итого всех гатей, которые пришлось нам проехать с выезда из г. Москвы до сих пор, пятьсот тридцать три (“А с Москвы послы шли смирно, писал Ефимьев: и шляхта, и челядь дорогою ничего даром нигде не имали, а покупали все ценою, и ссор и задоров во всей дороги с русскими людьми у поляков, также и жалобы и челобитья ни от кого не бывало. А с стольником с Микифоров Ефимьевым послы поступали учтиво и почитали, и призывали к себе почасту. Шляхта в дороге в разговорех говорили, что у них с турским салтаном конечно мир будет нарушен и стоять против него станут, только бы их в том Цар. Величества войска не выдали, а о победе над бусурманы верят и тому радуются, для того что из полков многая смоленская шляхта в домы свои после той победы прислали челядь свою, а именно о победе писал смоленский шляхтич Данило Пасок к брату своему Ивану Паску, и ту грамоту послы и сами чли, а про пушки в ней написано, что взято у турок 58 пушек”.). [118]

Обратный путь из Смоленска по Литве.

В Смоленске мы были задержаны приставом до обеда следующего дня, чтобы найти новых провожатых до границ литовских. Князь-посол подарил на прощанье прежнему приставу прекрасную саблю (называемую у поляков ордынкой) в вознаграждение за труды по дороге с нами. После обеда мы направились к Литве. Чтобы скорей доехать, назначенные из г. Смоленска новые провожатые с приставом повели нас другой дорогой (В Смоленске вместо Ефимьева им снова был дан в пристава Василий Чадуев. “И Василий Чадуев послам сказал, что ему велено их проводить до рубежа, также подводы и провожатых объявил”.

“А из Смоленска послы пошли на Зверовичи, писал Ефимьев: и будут на банкете в Дубровне у Сапеги, а после банкету Сапега будет в своих маетностях, а к Кор. Величеству пойдет на сейм. А Черторыйский и Комар с государственными делами поедут к королю из Дубровны вскоре”.). Мы переехали деревянный, хорошо укрепленный мост на р. Борисфене близ самых городских стен, миновав довольно высокую гору. Замечательно здесь то, что польский король Сигизмунд, во время осады взорвал главное угловое укрепление и таким образом овладел городом; а когда город был вновь отнять у поляков, москвитянам не удается возобновить эту часть стен; они сами сознаются, что то, что было построено в один год, обрушилось на следующий, и потому, испытав это, они вырыли лишь ров, который и охраняется многочисленным караулом.

Нам заранее посоветовали хорошенько глядеть за своими вещами, потому что здешние мужики издавна привыкли обирать на возвратном пути послов. Сделав в остальную часть дня три мили, мы ночевали в дер. Лубне 6-го сентября. Проехав 3 мили из [119] Лубни, в Черном (Czernova) обедали и, проехав снова три мили, ночевали в г. Красном (Krasna) 7-го сентября. Следующий день 8-го сентября, праздник Рождества Богородицы, до полудня посвящен был богослужению с благодарственным молебном, при чем мы и обедали. Сентябрь был уже суров, дули холодные ветры, приходилось топить печи. В остальное время этого дня мы сделали 4 мили довольно не благополучно: не без повреждения опрокинулась нагруженная лучшими вещами повозка; у другой повозки упали лошади с моста; благодаря крепости постромок они долго пробыли на весу, барахтаясь несчастные на воде и с большой трудностью были освобождены из этого опасного положения, но без всякого вреда. В дер. Баев (Bojova) мы ночевали 8-го сентября. Здесь на литовской границе простились с нами пристав и провожатые и поехали назад в Смоленск; а мы, к великому удовольствию, по милости всеблагого и великого Бога, достигли Литвы. Отъехав три мили, достигли дер. Чирина (Czehrin), где обедали. Сделав снова три мили, прибыли в первый литовский город Дубровну (Dombrovka), принадлежащий воеводе полоцкому, товарищу князя-посла, и потому, по милости ясновельможного владельца, давший передохнуть не столько нам, сколько усталым лошадям 9-го, 10-го и также — день пришелся на воскресенье — 11-го Сентября.

В понедельник 12-го, простившись с паном воеводой, мы выехали и через три мили прибыли в г. Оршу (Orsa), который до опустошения его москвитянами, как показывают развалины, был хорош и велик. Здесь в третий раз пришлось переезжать р. Борисфен (у них — Днепр, Nieper). Мы поспешили отсюда выехать и, сделав две мили, ночевали в дер. Баран (Ваrаn) 12-го сентября.

На следующее утро проехав дер. Коханово (Kochano) и три мили, мы обедали в Толочине (Tolaczc). Сделав затем три мили, мы 13-го сентября ночевали в дер. Словяне (Slovinie), Наконец прибыли в г. Бобр и через три мили вступили на ту дорогу, которой ехали прежде во время пути в Москву. Проезжая на 24 милях те же деревни и города, мы достигли 18-го сентября Минска. Отсюда опять свернули на другую дорогу вправо; прихали в дер. Волчковицы (Dolskovice); в четырех милях отсюда ночевали 19 сентября в корчме Вязинке (Viaczion). Проехав город Койданов (Koidanoro), прибыли в дер. Рудицу (Rudicza), где содержателями корчем были жиды; здесь обедали. В 4 милях отсюда в дер. Ячанке (Jaczna) ночевали 20 сентября. В полутора милях отсюда переехали [120] р. Неман и через 3 мили прибыли в г. Мир князя Радзивила, населенный множеством жидов.

По окончании обеда несколько человек из свиты были отправлены князем в волынские города — Луцк, Львов и Клевань, и это были: преподобный капеллан, пан Голубь, пан Хриницкий, пан Савич, пан Меньжинский и пан Портанти, которые, распрощавшись со всеми нами, отправились с слугами своим путем, а мы — на Люблин. Миновав дер. Жуховичи (Schuchovice), Сиромовичи (Seremovice), Полонку малую (Polomca mala), мы через две мили ночевали 21 сентября. Затем, сделав 4 мили через Столовицу (Stolovicza), город деревянный, какие обыкновенно строятся по Литве и Польше, oбедали у жида Staramos, содержателя корчмы, и ночевали 22 сентября в г. Полонке (Polomko) в двух милях от корчмы. С рассветом проехали 4 мили до хорошего города Слонима, принадлежащего наияснейшему Сапеге, подскарбию великого княжества литовского, брату ясновельможного посла. Принятые им весьма радушно, мы были должны здесь ночевать 23 сентября. Слуги, особенно гайдуки, стерегшие вещи, нашли здесь случай напиться и начали воровать друг у друга: ночью с повозки у портного украли ящик, у других — мешки с вещами; князь двух карауливших повозку гайдуков Будзилу с Ольшанским, отменных пьяниц, велел вместо обеда отстегать, чтобы хоть сколько-нибудь удовлетворить обокраденных. Отсюда мы тронулись через Селец (Zelcze), Пружану (Prucziana), Жабин (Ziebin), Голицаров-став (Holizarowstaw) и Брест-Литовский (Briscz Litewski), где переночевали 28 сентября и праздновали день св. Михаила Архангела. Это был день именин князя (natalis); дворня, преподобные отцы иезуиты с учащеюся молодежью встретили его поздравлениями. По окончании их мы двинулись дальше через дер. Добрынку на гор. Пищац (Piszczacz); сделав 4 мили, тут и обедали, к вечеру же прибыли в Ломазы (Lomas) в двух милях, последний литовский город. Так как мы горели нетерпением доехать до Польши, а город Россеош (Rossessa), находившийся уже в Польше, был только в полумиле, то и было решено в этот же еще вечер благополучно въехать в него и в Польшу.

Обратный путь через Польшу в Чехию.

Добравшись до пределов Польши, мы нетерпеливо желали увидать друзей и знакомых. Чтобы ускорить путь, мы через деревни — Ромачки (Romaskow), Вроницу (Wronice), Брчовыкант [121] (Brzessoviczkant), город Рудно, гор. Парчев (Parcov), обнесенный деревянными стенами (где мы, сделав 5 миль, обедали), прибыли в гор. Остров 30 сентября. Вечером к нам приехала княгиня со своей дворней, поздравляя и радостно обнимая князя. Мы, сочлены свиты, тоже обнимали друг друга и двинулись далее через дер. Пелеховицы (Pelechovice), Жайпсицы (Zaipsice), где переправа через р. Вепрь. В полумиле отсюда мы опять переехали реку — Быстрицу по опасному мосту (каких там находится довольно много, грозивших гибелью и себе и нам); в 3 милях оттуда обедали в замке Збичине (in Zbiczin аrсе). Мне это памятно потому, что случилась пятница, когда поляки едят пищу с льняным, весьма для меня противным маслом; с приездом же княгини, кушавшей пищу всегда с коровьим маслом, я сделался единственным участником в ее превосходно изготовляемой трапезе — стал есть от нее остатки, чего прежде не было. Тронувшись после обеда далее, мы через дер. Длугу (Dluga) достигли замка Якубовицы 1 октября и при поздравлении и приветствии встретивших нас положили желанный конец трудному путешествию в 202 мили.

Дома мы пробыли несколько дней, чтобы отдохнуть, а затем отправились с князем к польскому королю. 6 октября через г. Люблин и селения Абрамовицы (Abrahamovicae), Криницу (Kzriniса), Хмельню (Chmelna), Конев (Konov) мы проехали 4 мили и в селении Krztieniov ночевали. На следующий день проехали Волю Собескую (Vola Sobieczka), наследственное поместье Собеских, и, сделав две мили, обедали в дер. Жолкове (Ziulkew), ныне по милости короля мало-помалу превращающейся в город; в трех милях отсюда ночевали 7 октября в Шебречине (Schebrzeczin), городе довольно большом и хорошем, но слишком уж населенном жидами. Здесь к князю с княгиней подошел слепой жид, игравший на скрипке, попросил милостыню и сказал нам, что в городе чума. Мы немедленно оттуда уехали за три мили в Красный Брод (Krasni brud). Прежде это был город, а теперь с виду плохое селение; за городом в середине леса построена церковь, известная прославившейся чудесами иконой блаженной Девы-Богородицы, к коей прибегают за помощью одержимые злым духом.

Выехав из Красного Брода, мы сделали две мили тоже по песку и обедали в Томашеве (Tomaszov) 8 октября у корчмаря жида, которого дочь-девица на немецком языке мне объявила секретно, что будь лишь она уверена в том, что выйдет замуж, она собрала бы свои пожитки и, ради безустанного призывания [122] Богом, приняла бы католическую веру, в чем я ее удовлетворить не мог. Опять мы проехали церковь, славную чудотворным образом блаженной Девы, затем деревни — Лочтовку (Lacztovka), Любечку (Lubeczka) и обедали в замке Гребине (in Hribiena arce), расположенном на горе. Проехав шесть миль, мы прибыли в г. Немиров (Niemirov), населенный чистыми жидами да схизматиками; здесь ночевали 9 октября. Отстоящая в 2 милях отсюда деревня Ячов старый (Jaczov stary) дала случай князю с княгиней и всей свите принарядиться, чтобы приличным образом явиться с приветствием к королю, который был только в одной миле. Разодевшись как можно лучше, все мы двинулись к лежавшей в одной миле королевской резиденции г. Яворову; постройки в нем все деревянным, но очень красивые. Посол с супругой скоро представился королевскому величеству и сделал доклад о своем посольстве. Подивившись, что так быстро сделан был обратный путь, именно в 6 недель, король удостоил князя за успешно исполненную миссию большой чести и, чтобы лучше изъявить свою милость, с согласия речи посполитой назначил его старостой велижским.

Мы сопровождали потом 19 октября короля с королевой в Писячковицы (Pisaczkovice), тоже замок и королевскую резиденцию, каменную, где король остался, а князь, простившись с ним, вернулся с нами в Люблин.

При отъезде в Московию князь дал обет блаж. Деве ченстоховской; чтобы его исполнить, он немедля отправился в путь, и мы прибыли в Ченстохово 2 ноября. Тут всякий по своему усердию воздает должное почтение образу блаж. Девы, писанному св. Лукой; князь же в благодарность за благополучное возвращение из Московии пожертвовал еще золотую цепь во 100 золотых.

Мы пробыли там 2 и 3 ноября. В пятницу 4-го после обеда, поручая себя заступничеству блаж. Девы, уехали и тою же дорогой благополучно прибыли в Слупы (Slupi) 11-го ноября.

Слупы — прекрасный замок на горе, открытый ветрам. В омывающей его быстрой реке Висле ловится крупная рыба, называемая по-польски Jessoter (осетр); благодаря удачной тоне поймано было их для князя 370 — случай удивительный и неслыханный; казалось, блаж. Дева пожелала вознаградить князя за благочестивую щедрость и золотую цепь этой милостью, потому что любая из рыб стоила по меньшей мере золотой. Отсюда отправились мы в Люблин, а затем 21 ноября в Седлец и отдыхали тут до 12-го декабря, когда князь уезжал навестить больного родителя княгини Фому Оленского, [123] каштеляна закрочимского, славного героя, прозванного грозою казаков. У героя была сабля, которую он называл саблей опалинской, когда-то отнятая польским шляхтичем Опалинским у врагов; герой разрубал ею по желанию 5 положенных друг на друга червонцев. Он подарил ее сыну моего князя Казимиру и, простившись со всеми, мирно опочил в Господа 17-го декабря. Тело его вынесли в церковь, чтобы затем публично и пристойно предать погребению.

На следующий день 18 декабря мы тронулись в путь и, проехав 31 милю, прибыли в г. Гродну, которая для сейма видимо была князьями и сенаторами много поправлена, возобновлена и увеличена. С большой предосторожностью пришлось нам переправляться через быструю реку Неман в опасном месте, где незадолго до нас разбилось судно с 50 лицами и несколькими лошадьми и было причиной гибели какой-то дамы с двумя дочерьми и др.; прочие с посторонней помощью спаслись.

Король был очень доволен, что князь приехал вовремя, потому что при нем было небольшое число воевод и сенаторов; за рождественские праздники свита его состояла из немногих магнатов. Между вельможами я заметил здесь большое соревнование из-за мест и почести: иные воеводы нарочно не являлись подольше, чтобы навстречу им выехало побольше знати и тем увеличило блеск их въезда, что и было единственной причиной отсрочки сейма. С наступлением нового 1679-го года и с умножением числа сенаторов сейм между тем открылся, и я был на нем несколько раз: король, сидя под так называемым балдахином на королевском троне, рассевал кругом себя лучи величия; воеводы сидели по сторонам, за ними стояли каштеляны и старосты, а затем прочая шляхта и народ заключали собрание. Я однако ни разу не мог ничего понять от большого крика и протестов, ропота и проклятий. Припоминалось выражение одного итальянца, довольно часто повторяемое в Польше: “здесь совершается одно из семи чудес на свете: вопят и бранятся точно пьяные, а все-таки наконец решают!”.

Было тогда немало и послов от королей и князей, напр. от римского императора сиятельный граф фон-Альтгейм, в свите которого я уехал на родину. Три раза случалось, что сенаторы с протестами уходили и делали попытку сорвать сейм, но тайно подкупленные, возвращались снова. Про это узнали другие, менее значительные члены; надеясь тоже заработать деньги, они прибегали к разного рода протестам, так что сейм оттого и затянулся до Пасхи. [124]

Получив в великом посту от князя, тоже при милостивом содействии княгини, новое прекрасное платье, я решился отказаться от места, найдя случай с люблинским воеводой уехать в Варшаву. Я попросил увольнения и с трудом его получил. Перейдя к помянутому воеводе, я 17-го марта 1679 года уехал с его дворней на санях, а сам воевода, которому нужно было еще присутствовать при решении по известному какому-то делу, догнал нас на третий день; мы поджидали его в Соколке (Sokolka).

У него мне нравилось меньше, чем у прежнего князя; правда, все, что относилось к внешнему блеску дома, было великолепно, зато в доме приходилось жить впроголодь. У здешних магнатов дело обычное — из кожи лезть там, где можно похвастать лошадьми, коврами, домашним убранством, а челядников содержать очень скаредно. В эту поездку побывали мы в Радване (Radvan), поселке шляхтичей-земледельцев, обрабатывающих землю для самих себя. Там не считается зазорным шляхтичу (говорю о шляхтичах низшего разбора) пахать, возить дрова в город и исполнять всякие сельские работы. По сабле, привешенной на бедре, он отличается от мужика и имеет притязание на титул шляхтича и wasseczy: не забывай этого даже тогда, когда он продает дрова на рынки! Стало теплей, санный путь испортился; мы 24-го марта приехали в Варшаву уже на колесах, сделав 41 милю. После Пасхи сиятельный граф, посол цезарский, прибыл сюда из Гродны и, оставив свиту, на почтовых отправился вперед один в Вену.

Не желая упустить случая вернуться домой и продолжая начатое в Гродне знакомство с его свитой, я вопреки желанию воеводши (недавно вернувшись из Праги, моей родины, она несколько ознакомилась со мной, ценила меня за разные оказанные ей мною услуги и однако ж не давала жалованья более 100 польских или 30 наших флоринов в год, обещая прибавить и наконец грозя употребить даже силу) присоединился с пожитками к свите посла, чтобы дождаться здесь времени отъезда, потому что уважение к цесарскому послу поохладило ее злобу. Я в это время гулял по Варшаве, сильно и на мой взгляд опустошенной чумою, а 22-го апреля, в последний раз отобедав в Варшаве, мы выехали и в Ченстохово прибыли (я уже в третий раз) 26-го того же месяца, сделав 31 милю.

В Тарновицах в Силезии мне пришлось искать других попутчиков, потому что посол направлялся в Вену. До Ниссы 17 миль я ехал с неким возницей; из Ниссы с ним же до его дома, который был только в 3 милях от Глаговы; оттуда в [125] Глагову, а потом без остановки (представился случай) я уехал в Прагу. В Прагу, начало и конец моих странствований, прибыл я 8-го мая 1679 года, сильно поистощив свой кошелек, но сохранив здоровье.

Итак с 11-го февраля 1678 года по 8-го мая 1679 года я сделал 714 миль, а за все три года с тех пор, как отправился я в Польшу, я изъездил 1107 миль.

Богу всеблагому, великому — хвала и слава; блаженной Богородице и покровительнице Чехии — честь и благодарение во веки.

О недавнем бунте в Москве.

Мне хотелось, вместо сюрприза, прибавить благосклонному читателю новости из Москвы от 30-го мая 1682 года; так как они служат важным указанием на переворот, то я и решил лучше напечатать их со своими замечаниями, потому что очень многих царедворцев, называемых здесь по имени, я знал и видел лично.

Известия из Москвы от 30 мая 1682 г.

12-го апреля умер великий князь и царь Федор Алексеевич, не смотря на свои цветущие годы. В преемники ему, благодаря многочисленным приверженцам своей матери, избран был младший его брат от второго брака, проживавший тогда в изгнании, и провозглашен великим князем и царем московским. Когда узнал о том народ и войско, то собралась толпа солдат в 10,000, взбунтовалась и в ярости произвела великое избиение вельмож 15-го, 16-го и 17-го апреля. Перебиты были достойным сожаления образом не только родственники новоизбранного царя, но и князья, генералы, царедворцы и иные вельможи великого княжества московского. Сверх того, когда возмущение охватило все части города, народ, дабы последнее это избрание царя не осталось в силе, провозгласил царем и старшего брата Pectorem (т. е. Ивана) Алексеевича, при первом избрании обойденного вельможами за неспособность, и потому ныне в одном дворце пребывают два царя. Долго ли продлится этот раздор; покажет время. [126]

Перечень умерщвленных бояр.

Шесть главных бояр и князей царства

первый — князь Юрий Алексеевич (Georgius Alexides).

второй — князь Михаил Юрьич Долгорукий (Michael Gurgides Dolgoruki).

третий — князь Григорий Григорьевич Ромодановский.

четвертый — Иван Максимович Языков.

пятый — Артемон Сергеевич Матвеев.

шестой — Иван Кириллович Нарышкин.

Два думных дьяка (duo officiales) Ларивон Иванов (Carion Ioannides) и Аверкий Степанов (Overke Stephanides).

Несколько царедворцев, а именно:

Федор Петров Салтыков (Ferdenpetrov Saltitlow) и Василий Филимонов Нарышкин (Basilius Wilimonov Nariski).

Афонасий Кирилов Нарышкин (Offtonavius Kirilov Nariski).

Михайло Данилов фон Гаден (Michael Danilov de Galden) и Василий Карион (Basilius Carion).

Два полковника: Андрей Семенов Дохтуров (Andreas Semenov Doctorides) и Конрад Гарлиски (Conradus Garliski).

Два врача: Даниил фон Гаден (Daniel de Galden) и Иван Гутменш (Ioannes Devstzomo) и с ними до 40 или 50 ч. простого люда.

Кирило Полуэхтович и Кирило Монастырь (Kirilo Pelujuchtides et Kirilo Monastir) с сыном да сын Артемона спаслись, переодевшись монахами.

Известия эти только упоминают о них, не говоря ничего об их должностях, значении и деяниях; я потому и счел нужным сообщить, что знаю об общественном положении каждого.

Несколько времени тому назад царствовал Алексей Михайлович; изо всех своих вельмож особенно любил он преданного ему боярина Артемона Сергеевича Матвеева (Matscoff), который, отличаясь не только родовитостью, но и высоким умом, пользовался всеобщим уважением.

Второй за ним — Михайло Юрьевич Долгорукий (Michalo Kurgewicz Dolgoruki). Этот при царе Михаиле, отце Алексея, служил в молодых летах стрельцом, по-русски “караульщиком” (krahulczik). Княжеский сан получил он вот за что. Был он корыстолюбив; уверенный в том, что у царя золота больше, чем у кого другого, он, стоя во дворце на страже, разузнал, где спит царь, проделал ночью в полу дыру вниз и утащил ящичек, наполненный золотом, как раз в то время, когда [127] царю снилось о краже. Вор заделал за собою дыру, а ящичек зарыл. Царь проснулся и велел подать ящичек; его не оказалось.

На следующую ночь царь велел двум младшим царедворцам караулить. Ненасытный Долгорукий опять пролез в дыру — и увидел карауливших. Он стал подслушивать, как они шептались друг с другом, и узнал, что они сговариваются отравить царя и решили на том, чтобы один из них зазвал царя к себе на пир и окормил отравой. Подслушав это, вор ушел. На следующий день он стал хлопотать, как бы дойти до царя, не хотел никому объявлять свою тайну и благодаря назойливости был - таки допущен к царю и объявил ему наедине про все — про то, что он украл ящик, и про то, что двое карауливших царедворцев сговорились его отравить. Царь разгневался, но скрыл все. Прошло две недели; вдруг один из заговорщиков зовет царя на пир и начинает угощать отравленной пищей. Стоявший за царем караульщик (krahulczik) заметил это и притронулся к царю в знак того, чтобы он не брал. Что же царь? Взял порядочный кусок и бросил собаке. Та, проглотив отраву, в муках издохла перед царем. Царь велел задержать заговорщика и спросил у вора-караульщика: кто — другой заговорщик? Тот сейчас же указал пальцем. Оба были схвачены и по тамошнему обыкновению забиты до смерти батожьем; вся семья подверглась опале, а “караульщика” царь сделал князем и пожаловал ему имения обоих заговорщиков. Вор получил свое прозвище именно оттого, что, задумав кражу, проник во внутренний покой царя.

Царь Алексей имел от первой жены двух сыновей, из коих старший быль очень убог и жил постоянно в монастыре, а второй — Феодор Алексеевич. По смерти первой жены царь женился на другой, имел от нее сына и умер, оставив троих наследников.

Самый старший по убожеству не мог наследовать престол; наследовал Феодор Алексеевич, хотя при избрании и было немало споров между вельможами.

Вышеупомянутый Артемон, самый умный из них, при помощи многих приверженцев хотел было младшего возвести на престол: по их мнению, он был умнее брата своего Феодора. Долгорукий с приверженцами стоял за старейшего — среднего брата Феодора; долго они спорили, в спорах принял участие народ и pешил — быть царем Феодору. [128]

Царь этот, питая недоброжелательство в Артемону, отнял у него имущество, для вывоза коего, говорят, едва хватило 14 дней, и отправил его за 200 почти миль в ссылку, родных его подвергнул опале и назначил ему на содержание не больше трех копеек (5 копеек равны нашим 9 крейцерам) в сутки. Младший же брат царя во избежание неприятностей удалился в свое дальнее поместье и жил там, как частное лицо. Долгорукий при этом царе первенствовал и пользовался таким уважением, каким Артемон при его отце. Он только один и имел право, как заметили мы в бытность нашего посольства в Москве, ездить четверней; на всех заседаниях в лучшей и самой дорогой одежде он всякий раз бывал посредником между послами и царем. (По-видимому, Таннер смешивает Долгорукого с Никитой Ивановичем Одоевским.) Был он ростом низок, дороден; когда шел, то весь трясся, точно все части его тела шевелились.

Итак ныне по смерти царя Феодора (его, говорят, отравили) вернулся младший брат с Артемоном и прочими приверженцами. Почему бы и им не попробовать излить такую же злобу на своих недругов, какую изливали когда-то на них те? Только им это не удалось: неукротимая чернь узнала, что по сильной ненависти артемоновых сторонников царя Феодора, который пользовался большой любовью и уважением, извели, и, проведав, что при помощи своих друзей избран младший, пришла в ярость, подстрекаемая, без сомнения, приверженцами покойного царя Феодора, и перебила с виновными и невиновных.

Хотя и видели необходимость избрать в цари самого младшего, но в угождение народу не обошли избранием и его убогого брата; вот почему теперь у них два царя — один от народа, другой от знати.

Помнится, я знал кое-кого из убитых, потому что часто бывал на заседаниях. Первый — князь Юрий Алексеевич (Jurgen Alexieviecz) не имел никакой должности, но по родству с царем занимал первое место, хотя уже и был дряхлый старик; о втором — князе Михайле Юрьевиче Долгоруком я уже говорил. Третий — князь Григорий Григорьевич Ромодановский, в бытность нашего посольства в Москве в мае, июне, июле и августе 1678 года, начальствовал войском против турок под Чигирином, одержал [129] славную победу, отнял стан у турок, забрал обоз, множество пленных с одним пашею Ханом (cum uno Bassa Hann). Рассказывали, что в этом бою легло с обеих сторон до 100,000. Собравшись опять с силами, турки, не замеченные воеводой, напали на Чигирин и им овладели. Видя, что прилежащую к городу крепость не удержать, Ромодановский понаделал в ней подкопов, приготовил к взрыву и вышел с гарнизоном из крепости. Турки напали на нее и вошли. Когда их уже много было в крепости, воевода поджег подкопы и, как хвалились москвитяне, похоронил таким образом множество турок. Ослабленные турки со стыдом удалились и прекратили войну. Услыхав, что Чигирин взят, царь было встревожился и сильно прогневался на главного воеводу; а когда узнали о его военной хитрости, он, по возвращении в Москву с пленными турками, был встречен с восторгом и богато награжден царем.

Четвертый — Иван Максимович Языков был приставом моего князя Черторыйского, польского посла; он один осмеливался говорить с князем. Пятый — Артемон Сергеевич Матвеев; кто он был и насколько важный человек, я рассказал выше. Шестой — Иван Кириллович Нарышкин (Narisken) был главный конюший; когда посольству нашему приходилось быть на заседании, он приезжал за послами каждый раз все в разных экипажах, предшествуемый несколькими парами челядников, и ездил верхом впереди кареты. Седьмой — думный дьяк (Demnoi diak) Михайло Иванов Strabezi был приставом посла великого княжества литовского. Восьмой — Wilimow Wasilevicz Narjkivicz (Василий Филимонович Нарышкин?) дьяк был приставом секретаря посольства. Прочих, кои упоминаются в письме, не помнится, чтобы я знал, хотя несомненно видал и их и многих других; трудно только было разузнать имена столь многих людей (О поименованных здесь людях Таннер, очевидно, пишет наобум: приставом у Черторыйского был князь Федор Львов Волконский, у Сапеги — Никиф. Ефимьев, у секретаря посольства — дьяк Семен Протопопов. Нарышкины не занимали должностей при царе Феодоре).