БЕРНГАРД ТАННЕР

ПОЛЬСКО-ЛИТОВСКОЕ ПОСОЛЬСТВО В МОСКОВИЮ.

Путь от Смоленска внутрь Московии.

Подвигаясь по кручам вперед, мы ехали не без большого горя и досады и, миновав невиданную доселе нами грязь, через 2 мили очень поздно добрались до убогой деревушки Волчиницы (Volczinic). Деревушка была так мала, что всех нас не поместила, и мы к довершению бедствия принуждены были провести почти бессонную ночь на ближнем лугу под открытым небом, разложив кругом много огней для защиты от северного ветра.

В 3 милях отсюда мы завтракали в городке Chmosci и в виду чрезмерной усталости лошадей, не смотря на блох и постоянный дым из печи, кое-как переночевали тут 15 апреля. Печи в избах, занимающая почти их четверть, они устраивают в той части, которую мы почитаем главною, назначенною для приема гостей; у них — наоборот: гостям место у двери, где мы обыкновенно устраиваем печи. Делать нечего, ради все еще большой стужи пришлось переночевать тут. Нас сильно искусали насекомые; на следующий день виднелись на теле знаки.

Сделав затем 5 миль, мы проехали г. Белую Церковь (Biala cerkev) и мост, называемый живым (он устроен на канатах через порядочную реку Вопь), и к большой радости достигли до г. Ульховой слободы (Vulfoueg Slobodi); мы там ночевали 16-го апреля, потому что отобедали поздно. Чтобы избавиться ночью от насекомых, я присоединился на ночлег к гусарскому капитану пану Казновскому, а тот так употчевал водкой и себя и нас, что все [35] мы мертвецки проспали ночь, не обращая внимания на тварей, коим у нас в отечестве едва ли водится что подобное. Утром, готовясь в дорогу, мы не без огорчения казали друг другу некрасивые знаки и красноту на лице и руках. Спросили мы у хозяина, кто оставляет подобные знаки — блохи или клопы; он отвечал, что есть насекомые, гнездящиеся по щелям бревен, называются они тараканами (karacan), туземцам они ни малейшего беспокойства не причиняют, а чужих тревожат немало.

В подлиннике следует изображение таракана. (см. рис.1)

В воскресенье 17-го апреля мы отслушали в своей убогой лачуге мессу; смотреть сошлось много схизматиков, дивившихся, что мы справляем службу в таком недостойном месте (они не знали, что нам нельзя совершать священнодействия в их храмах).

Встретилась деревня Воиновщина (Vognovszizna), считающаяся довольно значительной. Сделав 3 мили, мы решили провести тут и полдень и ночь; нас только страшили ночные беды от тараканов. Но хозяин ради прибытка пустил в ход все свое красноречие и убедил нас, что под его кровом мы переночуем спокойно и безопасно ото всякого ночного зла. На деле же вышло не то: мы не спали от насекомых почти всю ночь, проклинали хозяина и насилу дождались рассвета. За такой обман мы твердо было все порешили и обманщику отплатить тою же монетой да мешало то, что были мы не в Польше, а на чужбине. Изругать же мы изругали его как нельзя хуже, но он все принял в шутку, говоря, что здешние ничего такого не претерпевают — должно быть, только на чужих и обрушивается такая беда.

Оставалось до г. Дорогобужа (Dorohobusz) еще три мили. По приезде мы остановились на 4 дня также в предместье близ р. Днепра, отделяющего его от города. Тут тоже никого не пустили в город, обнесенный старинными и притом деревянными, кое-где обветшавшими стенами. Деревянных домов, сколько видно было их на холме за стеною, насчитывается в нем немало; среди них заметил я сверх того схизматическую церковь.

Днепр здесь так разлился, что вода затопила прибрежные луга, и не только через реку, но и по лугам приходилось переправляться на лодках.

Мы проехали 2 мили, а на третьей переправились уже через Днепр (Борисфен); при переправе лошади свободно плыли через [36] реку за нами. Заведовавший переправою лошадей главный конюший пан Яшилковский, распоряжаясь этим делом, оступился, желая вскочить на плот, и едва спасся с помощью других. 21 апреля приехали мы на ночлег в село Молодилово (Mlodzilo) (Под Молодиловым для посольства было заготовлено 4 плота). Утром, выезжая в путь, завидели довольно красивый схизматический монастырь (Это Болдин Троицкий мужской монастырь, основанный преподобным Герасимом в 1525 году. Окружен каменной стеною с 4 башнями). На встречу нам вышли 4 монаха, обрядом греки (называемые чернецами от черной одежды, которую носят), выражением лица, жестами и даже ласковыми словами выказывая явное намерение преподать нам свое благословение в надежде, что им перепадет что-нибудь в мошну. Послы не обратили на них внимания — они и осыпали нас бранными словами, обзывая преимущественно басурманами (bisurman), т. е. обрезанными.

По лугам да по полям ехать нам было еще ничего, но по лесу очень грязно. К тому же приходилось проезжать много гатей, пока мы добрались через 4 мили до Чоботова (Czobotow), одного из древнейших селений. Тут завтракали и по особому усмотрению послов обдали и ночевали. Тут снова объял душу страх пред тварями, тараканами именуемыми — мы печаловались о том пред поселянами, но со смехом услыхали, что избавиться от их ярости легко, стоит только нам по углам избы наложить кусков хлеба. Совет был удачен, и мы могли наконец ночью заснуть.

Меня первого разбудило любопытство поглядеть на какого-нибудь из этих тараканов. Взяв хлеб, я заметил, что за исключением жесткой корки он сглодан весь, при чем захватил нескольких евших еще и потому замешкавшихся тараканов и дал поглядеть своим сотоварищам. На них-то мы и выместили причиненные нам беды.

Тараканы — не то жуки, не то бескрылая саранча — твари мерзкие и пречерные; они по запаху чуют человека, незаметно заползают в одежу и кусают так, что от внезапной боли спящей человек вдруг пробуждается, вскакивает с постели, точно желая защититься от вражеской руки, и — что нередко в подобного рода внезапных напастях — оступившись, стремглав валится на пол.

За благоприятной ночью следовал не менее благоприятный день: стоял уже почти май месяц. Весело проехали мы милю; виднелся уже и пресловутый четыреугольный ров, выкопанный по [37] распоряжению воинственного короля польского Сигизмунда для означения границы его владений и названный им Поляновце (Polanovce).

За рвом идет дорога, свыше меры испытывающая иноземное терпение как лужами и глубокими топями, так и плохими гатями, настланными из толстых бревен — почти непроходимая. От слишком сильной тряски экипажей сиятельному князю было трудно ехать в карете по таким гатям, коих я насчитал больше 35; он и велел гайдукам нести себя в кресле, а мы, дворня, охотно шли пешком, окружая его и толкуя о жалком состоянии пути; наконец поздно добрались через 3 мили до Семлева (Semlouo), где, сильно уставши, закусили и провели ночь тоже спокойно 23 апреля.

На другой день был праздник великого патрона Польши и Чехии св. Адальберта, который мы по обыкновению встретили с особым торжеством, а затем опять пришлось мучиться по гатям, о чем говорено выше. Дорога тут устлана 53 гатями — иные в полмили, а две так и в целую милю. От одной из них грозила общая опасность повозкам: устроенная на порядочной реке, она не выдержала грузовой повозки воеводы, стала разрушаться, и передняя лошадь попала уже в воду; она наделала бы беды и больше, если б вовремя не подперли ее крепкими бревнами, причем лошадь спаслась, когда обрезали постромки и дали ей плыть свободно.

Благополучно добравшись наконец до г. Вязьмы, мы были по назначению пристава размещены по более значительным домам в предместье (в город нас не пустили) для отдыха, который неожиданно (приходилось дожидаться нового пристава, который заботился бы о послах и по приказу великого князя проводил бы в безопасности до места) затянулся надолго.

Путь от Вязьмы до Москвы.

Город этот лежит за рекой Вязьмой, от коей и получил свое имя. На ней наведен мост, деревянный, но прочный, при начале которого построена у них гостеприимная для путников корчма (называемая у москвитян кабаком). Город обнесен по обыкновению деревянными стенами с несколькими башнями и ходами кругом, выстроенными тоже из дерева; за ними видны были всего две церкви да по обыкновению деревянные же дома. Большие предместья по вязкости (mollities) почвы вымощены здесь большею частью круглыми бревнами, [38] по коим очень неудобно ходить; тут-то, вокруг помещения послов, наш пристав и разместил нас. Тут мы нашли невероятное количество тараканов, точно здесь их родина — стены сплошь ими чернели. Чтобы избавиться от них, мы выбрали себе помещение, где бы можно было спать покойнее, чему благоприятствовала тогда и погода. Церкви у них деревянные, с башенкой, выстроены довольно красиво; при них есть, как я заметил, и каменные, поменьше, куда они ходят обыкновенно зимою.

Меня поразило, что в помещении моего князя хозяйка, не задолго перед тем родившая ребенка, убаюкивала его не на руках, а в привешенной к потолку на 4 веревках люльке и кормила его коровьим молоком истинно варварски: сверху от тех веревок свешивалась веревочка с привязанным к ней рожком, откуда выставлялась коровья соска; мать наливала в рожок теплого молока, которое через отверстие внизу проходило в соску, и эту-то соску, почерневшую от долгого употребления, издававшую тяжелый запах и сгнившую на половину, вкладывала ребенку в рот; привыкнувший к ней ребенок сам подставлял рот и сосал теплое молоко, которое на дню часто, в случае недостачи, подливалось. Мы выражали неудовольствие особенно потому, что соска от долгого употребления издавала очень тяжелый запах, и неоднократно упрекали мать в бесчеловечии, но она только и отвечала: таков у нас обычай.

Ребенку, который уже начал ходить без помощи няньки, мать обыкновенно привешивает на шею несколько погремушек, чтобы по их звуку можно было его отыскать в случае, если он заблудится, как мы навешиваем на шею скотине что-нибудь звенящее на случай, если она отобьется от стада. Этих разгуливающих с побрякушками малюток называют они по-своему Hribienka (т. е. ребенок), что значит по-чешски hrzibatka (жеребенок), а по-латыни hinnulus (жеребенок) (Сходство чешского слова gribatka (жеребенок) с русским ребенок да эти погремушки и дали Таннеру повод думать, что в России ребят зовут жеребятами).

Пристав снарядил в Москву гонца со списком всех нас; так как тот запоздал, то нам и пришлось промешкать здесь несколько дней, пока не приехал наконец высланный от великого царя на встречу новый пристав по имени Strabcz — в пышном одеянии, с длинной бородой (Указом от 3-го апреля повелевалось ехать на встречу послам и быть у них в приставах стряпчему Никифору Сергеевичу Ефимьеву. Таннер слово стряпчий (Strabcz) принял за имя собственное). Принимая послов, он просмотрел [39] список всех ехавших, соответствует ли на деле ему число лиц, и отослал прежнего пристава в Смоленск. При отъезде его щедрый мой князь подарил ему в благодарность золотую саблю.

Новый пристав ради препровождения времени разрешил побывать за городом, и послы ездили в старинный большой дворец, отстоящей в ¹/₄ мили. Нам позволили осмотреть этот дворец, по их обыкновению весь деревянный, расположенный на горе. Рассказывали, что некогда, во время чумы в Москве, здесь нашла себе убежище супруга великого князя, тут же кончила жизнь и была погребена. Потому-то и доселе никто из москвитян не дерзает войти сюда из почтения к своей государыне. Так велико уважение у них к государям (Дворец близ Вязьмы — то помещение, где жил во время чумы 1654—5 г. царь Алексей Михайлович со всем семейством и патр. Никон. В это время была построена и деревянная дворцовая церковь. См. Семенов, геогр.-ст. словарь. — Царица Марья Ильинична умерла в Москве в 1669 году 4-го марта и погребена в Вознесенском монастыре)!

Надо было еще дожидаться от великого князя ответа, когда нам выезжать. 4 мая пристав наконец уведомил, что пора отправляться, и мы, в надлежащей мере снабженные им кормами, благополучно тронулись в путь (В подлиннике: unde nos а illo alimentis probe refecti... Alimenta, по-видимому, есть только перевод слышанного Таннером слова “кормы”. Но тут явно недоразумение, ибо по донесению Ник. Ефимьева послы кормов не приняли. См. предисловие стр. VI).

Ведомые приставом, мы ехали близ стен. Все жители высыпали поглядеть на нас и провожали благими пожеланиями. Проехав немного, глядим — снова начались ужасные леса, глубокие топи, плохие гати. Сделав по сквернейшей дороге две мили к востоку, мы в лесу выбрали поляну, натаскали для устройства лачужки хвороста и на-земи обедали, на-земи и спали; послы удалились в свои палатки. Отсюда до Можайска на расстоянии 22 миль только и есть один город да одно селение.

Выстрелами из ружей, отдававшимися по лесу, москвитяне нас на этом первом ночлеге развеселили, и возбужденные поляки, паля из ружей да соревнуя друг с другом за чаркой, запировались за полночь. Не смотря на попойку и бессонную ночь, мы на другой день [40] до полудня сделали 4 мили и за неимением корчмы по дороге, где бы позавтракать, потребили вместо завтрака, что было у нас на кухне, в приятной местности, где гайдуки из земли устроили подобие стола.

До Царева Займища (Czarske Zaimoscie) проехали мы еще три мили. После пожаров, превративших его почти в деревню, город снова поднялся. Среди площади находится в нем церковь да один кабак. Здесь переночевали 5-го мая. 6-го мая после завтрака, благодаря хорошей дороге, еще до ночи сделали 5 миль; приютом послужила нам приятная поляна, которую москвитяне называли Каmeniwrab. Поляну разделили так, что лучшая ее часть была предоставлена сиятельному князю, вторая — воеводе, третья — секретарю посольства, четвертая — приставу (к каждому примкнула и своя дружина); неподалеку были и драгуны обоих послов, назначенные для общей охраны. Все, кому угодно было, разложили костры, у коих, чтоб было веселей ночью, играла и музыка.

Утром, после 4 миль по лесам да по гатям, встретилась еще поляна, называемая туземцами Островок (Ostrowik), орошаемая светлым ручейком, где пристав во время завтрака с послами, затягивая время, уговорил и ночевать. Всю ночь была сильная гроза; к утру все мы промокли до костей. По грязи и по лужам пришлось проехать 3 мили; в полдень однако же, когда несколько разгулялось, мы прибыли в усадьбу Ельню, расположенную на горе. Позавтракав тут, мы еще через 3 мили достигли до города Можайска (Mosaisko). В город нас опять не пустили; мы заняли предместье.

Город обнесен по горе каменными, но за ветхостью уже развалившимися стенами; он имеет предместья, где много лавок. Народ предан пьянству: две корчмы (тогда как в каждом город обыкновенно бывает по одной), называемые у них, как я говорил, кабаками, всегда были полны пьянчуг. Этот люд — заячьего благородства: боится даже одного строгого взгляда, впрочем лишен всякого человекоподобия. Тут снова пришлось промешкать несколько дней в ожидании разрешения великого князя. Наконец 12 мая, после торжественного завтрака по случаю предстоявшего окончания наших томлений, мы двинулись в путь с более веселым духом.

У москвитян миля называется верстою (viast), каковых четыре составляют нашу одну. Итак через 12 верст или три наших мили от Можайска нам опять встретилась приятная поляна для отдохновения, где мы из хворосту воздвигли лачугу (по-ихнему шалаш) чтобы удобнее было спать. На утро, продолжая путь через [41] Шелковку (Scholkovka — это несколько лачуг среди леса) и через Часовню (Wczassowna — так называются три тоже лачуги), мы, сделав 5 миль, доехали до города Кубинского (Kubinsko), куда нас впустили. Тут мы пробыли целые сутки, а на следующий день, перешед речку Татарку (Tatarka), проехали три мили; на очень приятном месте, среди елового леса, в шатре посольскими священниками совершена была служба; потом мы позавтракали и с этих пор возымели уже надежду, что дорога будет лучше.

В полумили отсюда проехали мы старинный монастырь Вязьмы, обнесенный каменной стеною, окруженный большим прудом, украшенный, кроме того, мостом, тоже каменным (В начале 17 в. Вязьмы описываются поляками так: Это селение принадлежало умершему царю Борису. В нем есть дворец, довольно обширный, обнесенный палисадником и окопанный рвом с рогатками. Подле дворца каменная церковь очень изрядная; иконы и подсвечники в ней богаты и прекрасной работы. Дневн. Марины. — В Вязьме есть каменная церковь; ограда ее с 6 острыми деревянными башнями похожа на крепость. Дневн. польск. послов. См. Устрялов, Сказан. соврем. о Дмитр. Самозв., изд. III, стр. 141, 205. Дворца теперь нет, церковь уцелела).

Остальные 4 мили сделали по совершенно ровной дороге, среди приятной зелени. Вдали по окрестностям всюду виднелись прекрасные хоромы (palatia) и церкви. Мы сделали привал 14-го мая в избушках села Мамонова, где и князь получил от короля польского письмо, привезенное московским верховым. Верховые ездили постоянно между Москвой и Смоленском — один из Москвы в Смоленск, а другой обратно, так что мы каждую неделю попеременно посылали и получали письма (Кильбургер (1674): Почту впервые завел в России Иоанн фон-Шведен в 1663 г., а до того письма пересылались с нарочными. Вечером по вторникам почта идет в Новгород, Псков, Ригу. От Москвы до Риги ходить 9—11 дней; золотник стоит в Новгород 6, в Псков 8, а в Ригу 10 копеек. Эта почта приходит снова в Москву по четвергам. Почта в Польшу через Вильну отходит вечером в среду. С нею можно посылать письма в Римскую империю через Кенигсберг.... Приходит она в среду утром. См. Buching, Magaz., ч. III, стр. 319—320). Ровность дороги, красивое местоположение, частые строения — все указывало нам, что Москва недалеко.

Чтобы удобнее устроить въезд в Москву, пристав своротил здесь на 15 верст в сторону и провел все посольство в г. Строгино (Ostroginost), где пробыли мы полдень. В миле отсюда [42] пересекла нам дорогу р. Москва, текущая городом. Переправясь, мы должны были еще миновать большую деревню Щукино (Szukieno). Отсюда провели послов со всеми их сопутниками за 2 мили — к тому деревянному подворью, которое воздвигли когда-то предшественники великого царя для удобства послов и похвальбы городом Москвою (оттуда уже виднелись золочения башни, дворцы и прочее великолепие) (Это так называемый подхожий стан, стоявший на р. Ходынке. — “А как послы приедут блиско Москвы, и дворянину велено бывает с теми послами остановитися, не доезжая Москвы за 20 верст, и о посольском приезде отписать. И по ево письму велят ему с теми послами итти к Москве на подхожей стан, верст за семь, и ожидати указу, как ему велят быть с ними к Москве”. Котошихин. О России в ц. Алекс. Мих., гл. V, ст. 1). Так как Москва, куда мы ехали с такими затруднениями, была всего в полутора мили, то все развеселились и забыли о том, что дотоле пришлось испытать.

Торжественный въезд в Москву.

Послы имели 2 дня для приготовления к въезду в город — 15 и 16 мая. Готовили экипажи, чистили всех лошадей, особенно фрисландских, и водили их по двору нашего подворья для того, чтобы они явились в приличном виде и выступали мирным шагом (при торжественном въезде на них особенно рассчитывали). Посольские чиновники и прочие сопутники старались одеться попышнее; сами послы готовились явиться во всем блеске. Когда все было готово для торжественного въезда, из числа московских вельмож приехали 2 всадника с многочисленною свитой и привезли послам от великого князя разрешение въехать в город. Въезд в великую метрополию Московии (называемую по-ихнему “столицей”) происходил 17-го мая в 10 часу утра; при множестве зрителей, в следующем порядке.

Сначала выслали вперед (как делалось это и в других городах) до 500 телег, забранных под посольскую кладь в Можайске). Нагруженные ящиками и разным скарбом, они начинали посольское шествие; не в очень дальнем расстоянии от них длинным рядом следовали пары, тройки, четверни и многочисленные подводы шляхты, перечислять которые было бы долго. Затем тихим шагом двигались 4 повозки с кухонным скарбом; ехали и другие повозки, которые [43] я выше назвал karawan, четыре сиятельного князя, крытые желтым сукном да пять ясновельможного воеводы полоцкого, крытые красным, с коврами, гардеробом и комнатным убранством, в 6 лошадей каждая; три трубача да литаврщик ясновельможного воеводы в красном немецком одеянии с золотой бахромой, сидя на благородных конях, здесь громко играли впереди отряда из 60 драгун, одетого тоже в красное и обращавшего на себя общее внимание. Затем ехали 2 дорожных экипажа послов, в 6 лошадей каждый; в одном ехали посольские священники, в другом — посольский врач (он был одет по-немецки; к нему присоединился и я в такой же одежде, не найдя себе места между поляками); потом ехала карета ясновельможного воеводы, вся блиставшая золотом, везомая 6 крапчатыми лошадьми в золотой сбруе, с развивающимися красными шелковыми лентами на головах. За ними следовали 18 нарочно взятых для парадности коней под персидскими, богато убранными сапфирами и дорогими камнями седлами, резвясь и играя: четыре последних, хотя и спутанные веревкою по ногам и ведомые кроме того конюхами, обращали однако на себя особенное внимание зрителей благородной и величавой статью. За ними вереница сопутников и посольских чиновников, человек наверное во сто, ехала на горделивых конях. Наконец в далеком от них расстоянии три одетых по-польски трубача торжественными звуками возвещали о шествии послов, идя далеко впереди посольской кареты. В ней ехали послы:

Сиятельный князь Михаил Георгий, князь на Клевани, Черторыйский, воевода волынский, староста велижский, великий посол королевства польского;

Ясновельможный пан Ян Казимир Caпегa, воевода полоцкий, посол великого Княжества литовского;

Наияснейший пан Комар, судья оршинский, секретарь посольства;

Московский приставь Strabezi, сопровождавший посольство.

Карета нарочно для этого была куплена, как сказано выше, во Вратиславле, силезской столице, на средства князя; внутри она была вся обита красным атласом, а на крыше с внутренней стороны было множество золотых и серебряных пуговок (nodulis) — украшение, не виданное москвитянами; все железо на ней было позолочено и придавало ей огромную ценность. Карету везли 6 фрисландских лошадей в золотой же сбруе, с султанами из белых перьев на голов; они выступали горделиво, придавая процессии [44] много торжественности и, испуская благородное ржание, казалось, точно реяли по воздуху. Со стороны князя шли 12 гайдуков в одежде ярко-красного цвета с серебром; шестеро других в такого же цвета одежде шли при ясновельможном воеводе с секирами на плечах, называемыми у поляков обухами (obuch) (В подлиннике изображение польской секиры) (см. рис. 2); по сторонам послов ехало верхом еще 24 спальника, обращавшие на себя внимание благородством коней и ярко-красным цветом одежды. Позади следовало до 300 разного рода слуг в новой одежде. Следовавший за ними отряд телохранителей сиятельного князя замыкал посольское шествие.

На эту процессию, выступившую в открытое поле с подворья, которое, как я сказал, находилось в полутора мили, народ, благодаря необычайной пышности этого посольства, сошелся глазеть в таком множестве, что едва можно было проехать. Между тем пришло известие, что спешить нам нечего, а надо ехать самым медленным шагом, чтобы не предупредить выезда из города тех, которые по приказу царя готовились идти нам навстречу. Мы медленно подвигались вперед, пока не пришло известие, что все готово и что послов ожидают.

Всем нетерпеливо хотелось видеть город, особенно царя и его местопребывание, а в это время уже доносились издали громкие звуки литавр, груб, рогов; потом представилось взорам блестящее войско, разделенное на 2 половины, справа и слева (послам приходилось проезжать серединой) в разноцветном одеянии, со множеством труб и литавр.

Военачальники верхом на статных конях, на богатых персидских седлах представляли большое разнообразие одежд и убранства и красою и величественностью превосходили один другого. Подъехав к городу ближе, глядим — новый, невиданный дотоле отряд воинов! Цвет длинных красных одеяний был на всех одинаков, сидели они верхом на белых конях, а к плечам у них были прилажены крылья, поднимавшиеся над головой и красиво расписанные; в руках — длинные пики, к концу коих было приделано золотое изображение крылатого дракона, вертевшееся по ветру. Отряд казался ангельским легионом (Это были жильцы, учрежденные при Иване Грозном. Назывались она так потому, что приходили в Москву из других городов на определенный срок или на житье. Они набирались из детей стольников, стряпчих, дворян и детей боярских. В чрезвычайных собраниях при дворе жильцы числом 50—100 и более являлись в виде почетной стражи в разноцветных терликах (верхняя одежда) - бархатных, объяринных и атласных; на голове имели шапки из золотой парчи с меховым околышем... Подобный описанному наряд с крыльями был и у поляков. Лица, видевшие подобные крылья в натуре, утверждают, что они состояли из орлиных перьев, воткнутых в небольшие брусочки, и держались на всаднике с помощью кожаных ремней или поясов, к коим были прикреплены. См. Ист. описан. одежды и воор. рос. войск, стр. 87, 88, прил. СХX—CXXI. Там же есть и изображение конного жильца с крыльями, рис. 105) (см. рис. 3). Кто не подивился бы на [45] такое чудное зрелище, того по справедливости я счел бы слепым и среди цветущего сада, полного всякого рода цветов.

Мы проехали уже три четверти мили, когда встретили царских спальников в богатом наряде, мчавшихся на роскошно убранных иноходцах. Сознаюсь, что мне не под силу описать, как следует, убранство их, разнообразие одеяний и прочее великолепие всей этой вереницы — необычайную их пышность, красу и блеск можно разве вообразить! Впрочем расскажу, как сумею, что в изумлении я увидел.

На них ловко сидели красные полукафтанья, а другие вроде длинного плаща были накинуты на шею, мастерски вышитые, подбитые соболем; они называют их ферязями. На каждой ферязи на груди по обе стороны виднелись розы из крупных жемчужин, серебра и золота. Они носили эти ферязи, отвернув их у правого локтя и забросив за спину. Блиставшие на солнце каменьями, золотом и серебром шапки придавали еще больше красы этой веренице и без того нарядных спальников. Сбруя тоже была великолепна: справа и слева от удил до передней седельной луки, в виде полукруга, имели они серебряные, а иные так и золотые, испещренные разными узорами цепи, толщиною в три пальца, заставляя коней привскакивать от их бряцания; приятный их звук производили они и с помощью имевшихся в их руках хлыстов (Это были так называемые “чепи”. Они были двух родов — поводные и гремячие; поводные делались из колец и висели от удил до передней седельной луки в виде поводьев, а гремячие — из нескольких скрепленных между собою дутых гремушек; прицеплялись они у той же луки и висели иногда ниже живота) (см. рис. 3). Конские ноги украшались подковами, тоже производившими звук от привешенных к ним серебряных цепочек, и дорогими [46] наколенками (monilia) (Украшения на конских ногах были: наколенки, надевавшиеся с серебряными и золотыми бляхами под самыми коленками; остроги — у самых копыт, в виде шпор; также бубенчики и цепи; эти последние украшения или привязывались тесьмою к ноге лошади, или прикреплялись к подковам. См. Истор. описание одежд и вооруж. российск. войск). Словом весь отряд их (думается, было их до двухсот) так и горел, как жар, своим светлым убранством. Довольно долго гарцевали они так друг перед дружкой, потом с утомленных коней пересели на других в еще более пышной сбруе и начали — удивительно сказать! — не касаясь земли, перескакивать с одного седла на другое, выказывая такую ловкость, что все в изумлении залюбовались на их искусство.

За этой нарядной вереницей ехала большая великокняжеская карета, снаружи блиставшая золотом, а внутри изукрашенная золотой и серебряной бахромой, французского образца, высланная князем за послами (За послами была выслана карета в 6 лошадей со стременным конюхом. В карете ехал князь Борис Мышецкий; он был встречником посольским. В город с послами, кроме него, должны были ехать в той же карете — пристав Никифор Ефимьев да дьяк Семен Протопопов. Королевские дворяне и посольские люди ехали впереди послов верхом на своих лошадях, а перед ними ехало 70 человек конюшенного чину в цветном платье. Королевские поминки несли впереди стрельцы). Шествие принуждено было останавливаться дважды: раз — по случаю отведения назад в город вооруженных москвитян, коих мы оставили назади, долженствовавших занять площади, где надлежало нам ехать. В это время шаг за шагом с большим шумом подъехали москвитяне, незаметно ударяя коней, чтобы они больше играли и ржали; все, посланные, как я сказал, нам на встречу, приближались по одиночке к карете послов, отдавали почтение, пока последний в ряду и первый по сану маститый старик, между всеми отличавшийся богатой ферязью, не пригласил послов в карету и после многих разговоров и церемоний, когда они сели, не присоединился к ним туда же и сам — шествие при этом, уже почти близ самого города, останавливалось вторично (По росписи следовало в карете сидеть стольнику Борису Мышецкому против послов — князей Михаила (Черторыйского) и Казимира (Сапеги), в дверях сидеть Ефимьеву да дьяку Протопопову).

Во время таких намеренных замедлений оставленные нами позади солдаты (много их было услано на войну с турками и для [47] парада царь, по-видимому, располагал немногими) боковыми дорогами забегали вперед и снова являлись перед нами в другом месте.

Все, по-видимому, обстояло благополучно — вдруг чиновники послов и великого князя жарко заспорили о местах. Спор длился три часа; шествие остановили, доложили великому князю — спросили его волю, и он решил, чтобы два московских чиновника имели в середине поляка, во втором ряду, чтобы два поляка — москвитянина и т. д. У себя в Москве, конечно, москвитяне пышностью без сравнения превосходили дорожный наряд приехавших к ним поляков; зато поляк, находясь между двумя москвитянами, затмевал их обоих важностью и благородством лица.

По въезде послов в город московским трубачам было ведено играть громче, но несходным с нашими трубачами образом. Сравнив искусство этих и тех, я мог бы сказать, что москвитяне дуют в liripipium, а наши в трубы (Что разумеет Таннер под словом liripipium, мне не понятно. У Du-Cange’a - liripipium: epomis, unde Belgis liire-piipe seu potius longa fascia vel canda caputii. Слово это между прочим встречается и в Epist. obscur. viror., р. 96: est autem habitus magistrorum (in jure) caputium magnum cum liripipio). В самом деле, москвитяне издают такие беспорядочные звуки, что в их музыке не различишь никакого складу. Народу вышло на улицы столько, сколько могли они поместить; прочие глядели из окон, с карнизов и с крыш в таком множестве, что я дивился, как под такой массою не развалились дома, выстроенные только из дерева.

В числе зрителей было немало и девиц, постаравшихся приукрасить себя для въезда послов. Чтобы казаться красивыми, они белятся и румянятся, на лоб надевают ободок в 3 пальца шириною, с золотом и серебром и с висящими кругом звездочками, так что нельзя шевельнуть головою без того, чтобы он не засиял лучами (См. Забелина, Дом. быт рус. цариц, 1869 г., стр. 589).

Мы миновали предместье Slobodow, имя пред собою столь разнообразное зрелище и сами служа предметом зрелища для многочисленней толпы, и подъехали к городским воротам, где был сильный караул и пушки. Часть эта называется Земляным городом (Zemlenigorod). Проехав здесь опять длинную улицу, вымощенную круглыми, очень неудобными для езды в экипажах бревнами, мы достигли площади, где стояли солдаты и трубачи, приветствовавшие нас торжественною музыкой. Потом мы проехали в другую часть города, стены коей белы, почему она и зовется Белым [48] городом (Bialgorod). Ворота ее тоже были заняты вооруженным отрядом я пушками; по длинной и широкой ее улице расставлена была пехота, а на площади — конница, встретившая нас разными приветственными звуками.

Наконец подъехали к Китай-городу, укрепленному лучше прочих частей, на воротах коего на наш въезд глядел сам царь, а чтобы лучше было видеть, посольству велено было остановиться на полчаса. Проехав этими воротами, мы достигли площади, которая вся была вымощена гладкими бревнами, где вторично встретили прежний отряд воинов с крылатыми драконами на пиках, впереди коего было 6 барабанщиков, кои били палками в огромные барабаны, удивительно ровно и согласно все двигая вокруг головы руками и раскачиваясь телом. Проехав площадь, мы повернули в улицу налево и на великолепном, построенном для иноземных послов подворье 17-го мая положили желанный конец своему путешествию в 219 немецких миль (Посольство ехало нынешней Тверской от Новых триум. ворот до старых (Slobodow): тут въехало оно воротами в Земляной город, направилось по Тверской между стар. триумф. воротами и Страстным монастырем; тут опять воротами въехало в Белый город; потом по Тверской направилось к Воскресенским воротам и, въехав ими в Китай-город, проследовало по Красной площади на Ильинку, где было Посольское подворье).

Посольское подворье и первый прием у царя.

Чтобы читатели получили понятие о посольском подворье, надо знать, что это прекрасное здание построено Алексеем Михайловичем из кирпича (что здесь по деревянным городам редко), в три жилья, по 4 углам украшено 4 башенками, или, как их называют, куполами, возвышающимися над столькими же ступенями. Оно заключает внутри четыреугольный двор, средину коего занимает большой колодезь. Главная краса здания — высокая и изящная башня служить великолепным в него входом и своими тремя балконами (из них один на самом верху, средний на середине башни, а третий с остальным зданием наравне), приятными по открывающимся с них видам и просторными для прогулки, придает немалое украшение этому городу. Для жительства послов москвитяне [49] разделили здание это на 3 части: первую и лучшую назначили для князя-посла, вторую — для посла-воеводы, третью — для секретаря посольства. Этот обширный дом поместил один всех сопровождавших посольство людей. Своды в комнатах были так низки, что нельзя было приладить к стене ни одной из привезенных с нами занавесей, не подогнув ее хорошенько.

Теперь посмотрим, какую обстановку сделали москвитяне в комнатах. Кругом по стенам приделаны были лавки; середину комнаты занимали длинные столы и переносные скамейки, все обитые красным сукном, которым обиты были внизу и стены, насколько сидящий человек доставал спиною. В одной из предоставленных князю-послу комнат, роскошно убранной, приготовлено было возвышение с дорогим балдахином наверху, где был портрет польского короля; под ним кресло, назначенное для князя-посла, когда ему нужно было принимать посетителей. Внутренний покой князя украшался шитыми золотом коврами, на коих изображена была история Сампсона. Так как воздух в нем был сперт и испортился, то явилась необходимость, чтобы он не был вреден князю, к неудовольствию москвитян, вынуть несколько рам. Устроены были три большие кухни с чуланами, птичниками и прочими принадлежностями; для лошадей, нужных для ежедневных разъездов, были три конюшни; прочих пасли конюхи в поле за 6 ¹/₂ миль отсюда, сменяясь еженедельно. Наконец — два больших зала для прогулки и пирушек. Немало подивились послы на то, что все окна были скорей железные и каменные, чем стеклянные и прозрачные, а выходившие на улицу имели еще и глубоко вделанные в стену решетки толщиною в человеческий кулак; затворялись они также и железными ставнями, из коих к каждому однако ж москвитяне приставили еще некоторое число солдат, чтобы предупредить, как они утверждали, покушения грабителей и воров (Английский посол Карляйль в 1669 г. так описывает посольское подворье: “Дом, занятый нами в городе, был большое каменное строение неподалеку от крепости. Это был самый удобный, какой только можно найти. Все комнаты были со сводами; при каждом окне — железные ставни, при каждой входной двери — затворы тоже железные, что и дало нам повод сказать, что попали мы в железный век. Впрочем предосторожности такого рода в той стране довольно редки. Наши комнаты обиты были больше все саржей или красным сукном, а вместо стульев были скамьи, обитые тем же. Постелей и иных принадлежностей не было, кроме столов и печей. Остальные комнаты были две больших палаты; в одной, где был балдахин, мы устраивали молельню по тем дням, когда слушали проповедь; в другой было помещение для 7 или 8 джентльменов. Иоганн Арнольд Брандт в 1673 году: “Это помещение, называемое посольским подворьем, имело большие ворота спереди и широкий двор. Вход по нескольким ступеням кверху вел в разные покои — все каменные и со сводами, точно в капелле. Предоставленных нам комнат было пять слева да четыре справа, из коих первая назначена была для посла, а другие — для нас, подарков и поклажи”.). [50]

Затем начались заботы о дарах великому князю, кои надо было сделать сколь возможно пристойнее от имени ли короля, лично ли от послов, причем многие посольские дворяне-поляки добровольно отдавали бывшие при них драгоценности для поднесения царю.

Когда все было готово, в пятницу 20-го мая, в 8-м часу утра, на двор к нам въехали 20 пар всадников, все в красной одинакового цвета одежде, верхом на белых конях и построились длинным рядом. За этими следовало до 15 пар придворных, саном выше, в наряде более пышном, верхом тоже на белых конях; ряд их заключал главный конюший, отличавшийся особенною пышностью одежды и красотою коня, ехавший впереди роскошной кареты, подаренной некогда великому князю французскими послами вместе с лошадьми. В карете ехали 3 московских боярина, одежда коих блистала золотом и серебром. Прибыв на посольское подворье, они явились к князю-послу, где нашли и другого посла; поклонясь каждому от великого князя, они весьма вежливо пригласили их на свидание с ним.

Послы охотно изъявили согласиe. Чтобы сделать это с полным блеском, они приказали сопровождать себя всем почти посольским людям (что и было исполнено с большою пышностью, ибо всем пришлось по душе). В той же карете, с теми же тремя боярами они и отправились в княжеский дворец.

С самого нашего выезда по площади и по всем улицам в Китай-городе, потом и в Кремле (Crimgorod), княжеской резиденции, лежащей точно сердце в середине города, справа и слева видели мы длинным и густым рядом расставленных солдат. Непрерывное ржание скачущих коней, которыми полны были улицы, торжественные звуки труб и литавр делали посольское шествие еще более праздничным и занимательным для толпившегося в городе народа. [51]

Въехав в Кремлевские ворота и длинной улицей проезжая мимо монастыря девиц (называемых черницами) на площадь, мы заметили 200 пушек, стоявших дулами одна против другой; некоторые имели по три отверстия, были различным образом расписаны и окружены многочисленных караулом. Проехав между ними, мы достигли наконец великокняжеского дворца. При входе на крыльцо караульные велели нам снять оружие (они велели бы и послам, не будь те еще у себя дома заблаговременно предуведомлены не являться с оружием) и безоружными ввели всех во дворец.

Сейчас же навстречу выходят три московских царедворца, в великолепной одежде. Весьма вежливо поздоровавшись с послами, они от имени князя пригласили их на аудиенцию по принятому у москвитян обычаю. Именно они с величайшей точностью прочитывают от начала до конца титул своего князя, не ошибаясь и не запинаясь ни в одном слове (иначе понесли бы по обыкновению тяжкие наказания, даже смерть), потом с величайшей почтительностью произносят титулы короля, послов коего принимают, и послов, не пропуская даже секретаря посольства, и в принятой у них форме приглашают наконец к князю. Исполнив эту формальность, они пошли впереди послов и возле домовой княжеской церкви, о красоте которой дают понятие медные вызолоченные двери с изображением истории патриархов этого народа, провели по нескольким ступеням в большую каменную палату. Тут опять царедворцы высших чинов, в роскошных нарядах, по-прежнему повторили все титулы, сказанным уже порядком явились к услугам послов и по каменной, искусно построенной, украшенной четырьмя колоннами галерее, где стояли с пиками телохранители, одетые как швейцарцы в зеленую шелковую одежду, привели к дверям великокняжеской палаты, где уже были опять три московских царедворца, еще наряднее прежних; они сказанным уже образом пригласили в самую палату и, сами идя с прежними впереди, привели послов на место аудиенции (Послам по обычаю было три встречи; первая – Лука Федорович Долгоруков; вторая – Яков Федорович Долгоруков; третья — Андрей Иванович Голицын; при каждом по дьяку. Представить (явить) послов государю должен был Александр Савостьянович Хитрово). Это была обширная палата, коей свод по середине поддерживался колонной, которая и мешает поставить княжеский трон по середине, почему он и был поставлен предшественниками князя в стороне. [52]

Этот трон хотя и невелик, но драгоценен; состоит он из 4 украшенных разными изображениями позолоченных колонн; верхняя часть похожа на кровлю или свод, кончаясь конусом, и замечательна как пышностью, так и ценностью. На верху трона — орел двуглавый, с коронами на обеих головах да, кроме того, над этими коронами высилась по середине еще третья; это княжеский герб, часто встречавшийся нам в иных местах во время путешествия по Московии на верху башен и зданий.

На этом троне высоко восседал великий князь московский. Величие его, к удивлению присутствовавших превосходило его возраст (ему было 18 лет); голову князя украшала блиставшая шапка, поверх коей была золотая, богато украшенная дорогими каменьями и другими драгоценностями корона; в руках был княжеский скипетр. Кафтан (tunica) на который от чрезмерного блеска (я стоял близко) нельзя было пристально смотреть, был столь роскошен, что и после, при возвращении на посольское подворье, только и было разговору что о нем. Верхнее одеяние (paludameutum), накинутое как мантия, так блистало алмазами и жемчужинами, что московского царя, красовавшегося в этом убранстве, назвали убранным звездами солнцем (!) (Маия в 10 день были у Великого Государя в Грановитой палате на приезде Яна Казимера, короля Польского, великие и полномочные послы, князь Мих. Черторыйской, воевода волынской, Казимер Сапега да Героним Комар. А на Великом Государе был наряд царской: крест золот с алмазы, с Спасителевою ризою; перевез золота с запаны; диадима греческого дела; платно царское, отлас по серебреной земле травы золоты; кафтан становой, зарбаф серебрен, по нем травки золоты с розными шелки, кружива и запястьи низаны жемчюгом с каменьи; зипун, тафта бела; шапка царская с изумрудом. Стряпни было: скипетр, да на окне поставлено стоянец посолской серебрен золочен прорезной, на нем яблоко с крестом греческое с каменьи. См. Выходы царей, стр. 657.).

По сторонам трона стояли четыре служителя с оружием, изображение коего прилагается здесь (см. рис. 4), и великий маршалок, по имени Долгорукий, через которого князь говорил с послами. Остальную часть палаты наполняли сановники и прочая знать числом свыше 50. Наряды их, казалось, затмевали один другой.

Затих гул удивления и похвал собравшегося на зрелище народа, когда сам князь обратился к стоявшим у самых ступеней престола послам, с такими словами: [53]

- Как се брат наш Ян, круль польски, мают, т. е. как здоров брат наш Ян, король польский?

Князь-посол отвечал:

— Вам, брату свему, божау милосциан велькему господару, цару и велькему князу Феодору Алексиевичу вшисткей — велькей и малей и бялей Руши самодершцу и велу господаржтво (!) и зем возточних и западних и шевержских очичу и дзедичу, наследнику, оссудару и обладателю, ваниему царжскему величеству поклониц се и оздровье вашего царжскего величества ведзечь и навидзичь росказал.

Т. е.

Вам, брату своему, Божией милостью великому Государю, царю и великому князю, Феодору Алексеевичу, всей — великой и малой и белой России самодержцу и великому Государю, и земель восточных, и западных, и северских (т. е. северных) отчичу и дедичу, наследнику, преемнику, государю и обладателю. Вашему Царскому Величеству, поклониться и о здоровье осведомиться приказал.

Вторым держал речь к князю воевода, посол княжества литовского, и прибавил кое-что о перемирии. Наконец третий объявил себя присланным для производства дел при посольстве (Черторыйский в своей речи к царю сказал, что король, вступив на престол, поставил целью смирить внутренних и внешних врагов и успокоить разоренную 30-й войною свою отчину; Бог “ублажил” его намерения — он не только дал мужественный отпор басурманской силе, но и кровью басурманскою хотимские изобильно расселины напоил. — “А с Вашим Царским Величеством, как с ближайшим государств своих монархом и соседом, желает Его Корол. Величество, государь наш милостивый, соседской дружбы утверждения, а тем лучше с вами, вел. государем, с Ваш. Царск. Величеством, с братом своим, всекрепчайшей дружбы желает случения и через договоры андрусовские и посольские при наияснейших предках своих присягою утвержденную хочет обновити дружбу. И то самым делом хотя учинить, Е. Корол. Величество послать нас сюда изволил, великих и полномочных послов своих и речи посполитой, на утверждение комиссии андрусовской, которая понеже чрез утверждение прошлых договоров збытие свое приняла и общею присягою с обеих сторон комиссарскою есть укреплена, того ради Е. К. Величество, примеряясь к договорам андрусовским, послать сюда нас изволил... со утверждением граматы своей государской, которою что и на нынешних и на прошлых договорех посольских постановлено есть и общею присягою комиссарскою укреплено, утверждати изволяет Е. К. Величество, а ту грамоту государскую... мы, вел. и полном. послы, на назначенный от Вашего Царского Величества срок отдать готовы есмы”. Посольский секретарь Иероним Комар от лица короля выразил желание, чтобы они, послы, по данной им полной мочи, с великим государем через “их милостей господ бояр о том о всем, что к прибыли обоих государств належати будет, разговорилися, постановили, описали и утвердили” и просил царя назначить уполномоченных на то бояр). Великий [54] князь наклонением головы велел им сесть. Затем князь-посол представил дары от короля, затем каждый посол от себя лично и наконец посольские чиновники и сопутники с изъявлением почтения стали подносить много и своих, потому что великолепие царя во многих пробудило надежду на то, что он отблагодарит их еще щедрей.

В знак своего благоволения за такой почет он дозволил всем посольским людям целовать свою руку, что и было почтительно исполнено каждым из нас, однако по порядку чинов. Под конец великий князь благосклонно обещал прислать послам съестных припасов на угощение, и мы описанным уже порядком (соблюдавшимся и при всех прочих заседаниях) вернулись к себе на подворье.

По улицам и площадям все еще стояли солдаты, снова провожая ехавших к себе на подворье послов непрестанными звуками труб и литавр. Великому князю присутствие наше было очень приятно; наши дворяне дарами заявили ему свое расположение, результатом чего для нас, сопутников, и было то, что мы получили неограниченную свободу ходить по городу в сопровождении всегда одного из карауливших у ворот солдата во избежании дерзких покушений недобрых людей.

Московское угощение.

По возвращении домой послы и посольские люди разошлись по своим комнатам. Скоро приехали 4 воза, в две лошади каждый, со съестными припасами и кухонными принадлежностями, сопровождаемые сильным караулом. За этими шли другие солдаты в одинакового цвета одежде; их зовут “караульщиками” (Krahulczik). Предводитель их, по-ихнему голова, шел впереди; они шли попарно и несли кувшины, кубки и чаши, большие, украшенные золотом и серебром, разной формы и отделки, доставшиеся, как говорили, в дар великому князю от послов разных, государей. Все мы было думали, что в них отборные напитки, но оказалось, что они пустые, [55] из чего мы и заключили, что открыто несли их по городу для оказания чести послам.

С главным поваром прибыли затем и повара — каждый насилу тащил железную жаровню на ножках, служившую потом для разогревания кушаний на угольях (на дворцовой кухне они были уже почти изготовлены).

Между тем главный дворецкий, из числа княжеских придворных, начало стола, предназначавшееся для послов, накрыл скатертью и уставил шестью серебряными тарелками, ножами и ложками; остальная часть стола была не накрыта. Сырых (crudi) кушаний было двести. Когда для приготовления поварами угощения едва ли что можно было еще пожелать, во дворец послан был гонцом один из упомянутых солдат сказать, что все уже готово. Назначенный царем московским князь не замедлил приездом — прибыл скоре, чем ожидали, верхом на богато оседланном коне, в великолепном одеянии и, пригласив от имени царского послов в описанную выше залу и столовую, повел угощать (Указом 9-го мая повелевалось стольнику князю Никите Семеновичу Урусову ехать с ествой и питьем). Явились служители, тоже москвитяне, стали ставить кушанья на стол; кушанья хоть и были горячие, однако послы ели очень мало; ибо московское угощение по непривычке казалось полякам даже и вредным.

О многочисленности и разнообразии наставленных блюд рассказывать нечего. Кушаний было очень много, но все рыбных, которые не только есть, но и видеть было противно. У москвитян многое множество морской рыбы; потому-то, во избежание расходов, они всегда и угощали нас только рыбою. Некоторые рыбы, по белому мясу называемые у них белугами (bielcze), величиной с быка. Итак из нарезанных на кусочки рыб они и наставили на столы множество разных кушаний. Эта порода рыб дает из мяса какую-то клейкую жидкость или сок; из них-тo, превращенных в массу, способную по усмотрению поваров принять любую форму, были наделаны гуси, петухи индейские, куры и пр. больше на погляденье, чем на еду. Из муки, разведенной тоже на льняном масле, сложены были башни, стены и — не говоря о прочем — очень много вещей, сделанных с особенным искусством. Заметны были в особенности двуглавые орлы по верхушкам. Надо заметить о числе и величине других рыб: по крайней мере, половину одной на [56] огромном блюде насилу внесли в палату три дюжих человека. На другом блюде вот какая достопримечательность: было много разных плодов, сваренных в сахаре и сдобренных и слепленных иным ли чем, или неведомыми нам благовониями, только удивительно как напоминавших сложенное куском красное сукно и до того обманывавших, глаз, что между посольскими, стоявшими вокруг, не на шутку поднялся спор, сукно это или кушанье. Не последнее место занимали разрезанные пополам дыни, сваренные, по-видимому, в caxapе с перцем, сладости невообразимой. Когда готово было угощение, послов пригласили за стол и сначала подали те горячие блюда, которые нарочно были изготовлены для послов.

В то время, как послы кушали, вышеупомянутый московский князь, во время угощения бывший представителем царской особы, окинул взглядом всех посольских людей и, обратясь к послам, сказал:

— Велите своим посольским людям садиться за остальную часть стола, чтобы откушать вместе.

Князь-посол сказал, что он просит извинить наших посольских людей — польская шляхта не привыкла кушать за не накрытым столом. Князь немного смутился и отвечал: “и я прошу извинения за малое знание польских обычаев”. Московский слуга принес немедленно из дворца огромную скатерть; князь велел накрыть и остальную часть, и с согласия послов тогда только сели все.

Отведав немного кушанья, князь велел предлагать напитки в таком порядке: во-первых, winicza ossudarzka (винцо государево), или горилка, которою он угощал по чинам из золотой дивной работы чарки. Вино это у них считается напитком одного лишь князя, почему так и называется. Во-вторых, пиво и мед в серебряных стопах каждому по желанию. В-третьих, вино и притом разное, подававшееся к столу сообразно цене и вкусу: во-первых рейнское, во-вторых мозельское, петрцимент и французское (что-то вроде вина этого названия) в-третьих. Наконец подали испанского и кравчие при перемене сортов вина и соблюдении порядка других напитков поднимали такие громкие крики и свист, что послам да и всем прочим, бывшим за столом, пришлось в удивлении замолчать.

В это время веселая толпа служителей — гайдуков и солдат коротала время в попойке, и князь, во избежание, быть может, жалобы со стороны посольской прислуги на недостачу напитков, велел поставить на середине двора еще бочонок водки на всех; он знал, что поляки до водки охотники. Известный, упомянутый [57] мною пьяница, гайдук Стирга напился так, что без памяти повалился на землю, закатив глаза, издавая бессмысленные звуки, извергая, сверх того, из нутра (водка уже горела) клубы черного дыма (!). Это положило было конец общему веселью прочих. Сжалившись над своим собутыльником, гайдук Прокурат, не столько дружеству, сколько чарке верный Ахат, намочил платок водою, стал тереть ему грудь и угасил внутреннее пламя. Очутившись вне опасности, тот опять принялся за привычную чарку.

Когда все было пьяно, некоторые из москвитян, заведовавших погребами, замечены были в том, что радея больше о своей пользе, чем об удовольствии послов, смешивали разные напитки, дабы из присланных князем напитков осталось что получше после опьяненных смесью гостей в их пользу. Но обман открылся; гости с негодованием стали выливать из кубков и даже выплевывать изо рта предлагаемые жидкости; москвитяне и увидели, что то, что они так старательно скрывали, открылось. Гости стали явно возмущаться и отказываться, и москвитяне волей-неволей должны были всем без различия подать лучший сорт вина. Откланявшись затем послам, они вернулись в княжеский дворец.

§ 1. Кремль.

Дворец князя москвитян, главная часть г. Москвы, лежащая точно сердце в середине, называется ими Кремлем (Crimgorod). Место это, более других возвышенное, омывается с одной стороны Москвой, с остальных трех окружено разделяющейся на два рукава рекой Неглинной. Его кругом замыкают тройным рядом очень крепкие стены. В них выходом служат двое ворот к Китай-городу, да двое же Белому городу с каменными по ту и другую сторону мостами, возведенными на насыпях. Эти ворота затворяются тремя дверьми, из коих первая - железная, вторая — медная, третья — бронзовая, расписанная разными фигурами их патриархов, обитая металлическими листами. На первых воротах со стены возвышается башня - массивная, красивая и прочная; на башне замечательны часы, по образцу чешских разделенные на 24 части, называемые у них часами (Czacii), так хитро, что меньшие колокола по порядку наигрывают музыкальную гамму и, как скоро проиграет она раз, показывается первая четверть, а вторая, третья и четвертая — когда она [58] повторится два, три и наконец четыре раза; часы же обозначатся ударами большого колокола. Двуглавый орел (герб царский) с коронами, весь вызолоченный, с возвышающейся, сверх того, третьей золотой короной побольше, составляет верхушку всего здания.

Одна только эта часть г. Москвы, занимаемая князем и двором, имеет столько церквей, что их насчитывают не менее пятидесяти. Главная из них — церковь св. Николая, дворцовая. Первая за нею — великолепный храм, где обыкновенно погребаются или сами князья, или их близкие родственники. Третья — соборная, очень большая и украшенная; красоту увеличивает на передней стороне храма, по середине, образ св. Матери-девы, совершенно как пассауский, длиною однако же в 4 фута, написанный очень художественно. Другое украшение храму — башня до середины четыреугольная, а с середины до верху круглая; ее тамошние жители зовут Иван Великий (Iwan Welikoy). Она заключает в себе 37 колоколов следующим образом: на верху башни есть кругом пролеты, из коих в каждом но колоколу — дискантовому; во втором ряду под теми первыми столько же пролетов и колоколов — альтовых; под этими в третьем ряду тоже пролеты и колокола побольше — теноровые; в четвертом наконец ряду под этими тремя столько же колоколов — басовых; все они составляют между собой музыкальную гармонию.

По обе стороны башни — две стены; на каждой из них опять по колоколу величиною гораздо больше предыдущих, из коих левый имеет в нижней окружности, измеренной мною бечевкой, 18 футов, правый же — 21 фут. Но огромней, художественней и достопримечательнее всех прочих - громадный колокол, висящий спереди башни. Я его сам тщательно измерял и потому надеюсь, что читатель мне тем лучше поверит. Его нижняя окружность имеет 28 футов; самый корпус или бок — толщиною один фут с четвертью и двумя дюймами; высота простирается до 7 футов; наконец язык, коим звонят, так велик и толст, что едва его могут охватить два человека.

Впрочем весь г. Москва в таком множестве наполнен церквями, что сами жители говорят, будто едва ли можно определить точное их число; однако насчитывают до 700 церквей (сколько общая молва говорит — их тысяча семьсот). На их крышах — остроконечная башня; сбоку храма или даже на башне мало-мало по восьми колоколов, приспособленных для произведения сказанной уже музыкальной гармонии; каждая кровля церкви украшается восьмью тоже башенками поменьше (куполами сказали бы мы), из коих каждая [59] осенена золотым крестом формы совершенно искаженной — восьмиконечным (Не знаю, насколько удачен мой перевод этого не совсем ясного места. Вот оно в подлиннике: Caeterum in ео numero Moscua urbs tota templis referta est, ut vix certum eorum numerum posse iniri incolae ipsi referant; attamen a 700 templa, quantum communis fert opinio, mille et septiugenta censent. In horuin (tastigiis?) turris in cuspidem vergens; ad latus templi vel etiam in turri campanae ad minimum octonae ad edendam jam narratam consonantiam musicam praeparatae: singula ecclesiae tecta octo item turriculis exilioribus (cupulas diceremus) quarum singulae cruce deaurata schemate prout (prorsus?) ineffigiatur (ineffigiato?) occasum versus (octonaria-sunt?) insignitae adornantur).

Насколько велико это количество церквей, настолько редко москвитяне в них ходят. Они думают, что коли проходя мимо церкви, они покланяются да трижды перекрестятся, то уж больше ничего и не нужно. Впрочем к делам благочестия, по-видимому, относится у них и обычай праздновать изо дня в день чтимым ими святым звоном колоколов. Звонят же у них, раскачивая не колокол, а дергая за привязанную к его языку веревку в таком порядке: сначала шесть раз ударяют в один наименьший колокол, а потом попеременно с колоколом побольше 6 же раз; затем уже в оба попеременно с третьим еще большим столько же раз и в таком порядке доходят до самого большого; тут ударяют уже во все колокола и притом столько же раз. Затем вдруг перестают, а там в том же порядке начинают сызнова. И так повторяется на дню много раз и притом в различных церквах и по желанию каждого прохожего, потому что доступ во все постоянно открыт для всякого. А как, случалось, зазвонят в замке в перечисленные выше тридцать-то семь колоколов, так, бывало, наводят тоску и какую-то внутреннюю дрожь. Все купола и верхушки в Кремле вызолочены и так горят на солнце, что видны мили за полторы, что и в нас при первом взгляде пробудило немалое уважение к этому городу (Павел, архидиакон алеппский, подробно описывая (1653 г.) колокольный звон, говорит, что по воскресеньям или большим праздникам звонили в Кремле во все колокола вместе с тем громадным колоколом, звук которого подобен громовому раскату. “Как положение кремлевского замка очень высоко, широко господствуя над полями и отдаленными деревнями (место это прежде было крутым холмом да и ныне оно имеет значительный подъем отовсюду) то звуки этих колоколов слышны не только по окраинам города, но и в ближайших деревнях. Громадная же эта и высокая колокольня с золоченою главой видна издалека и хотя местность вокруг города плоска, без возвышенностей, все же зритель замечает ее на большом расстоянии, особенно если на ее главу ударяют лучи восходящего или заходящего солнца. Мы ее увидели за 10 верст. Уверение, будто ее видно на два дня пути, ложно. Покойный митрополит Исайя в поэме, своей говорит: “в царском замке есть 25 золотых куполов”, а затем преувеличивает расстояние, с которого виден их блеск, уверяя, будто за два дня пути видно их великолепие. Потом о колоколе он говорит: “и за два дня пути слышен его глас”. Мы однако не видали и не слыхали — разве на расстоянии наших 10 миль.... Нам пришлось много натерпеться муки и чрезмерного бдения и досады, особенно накануне воскресений и праздников, которые почти следуют беспрерывно. Немало нас беспокоил колокольный звон, от которого самая земля дрожала и который не переставал с полуночи до рассвета, ибо в этом городе тысячи церквей. Что до их точного числа, я после многих расспросов спросил у патриаршего архидиакона, сколько их. Он ответил, что больше 4 тысяч. Но алтарей, где совершается обедня, больше 10 тысяч. Ибо в каждой здешней церкви по три и более алтаря, и каждая, как бы ни была мала и убога, имеет 10 больших и малых, висящих над воротами (т. е. вероятно, на звонницах) колоколов, в кои они звонят последовательно. Но по воскресеньям и праздникам и во всенощные стояния они звонят в них во все разом Как отрадно это христианскому сердцу, тогда как в Константинополе с Антиохией нет 2 тысяч церквей, ни 2 тысяч колоколов!…).

§ 2. Китай город.

Китай-город, длинной (вымощенной гладкими бревнами) и широкой площадью примыкающей к Кремлю (Krimgorod) - часть Москвы немного большая. Особенное ее украшение составляет преизящная церковь, которую москвитяне называют св. Троицей (Sant Trois), a немцы Иерусалимом, в особенности замечательная тем, что злополучный строитель ее, по окончании работы, вместо награды был по приказанию царя ослеплен. Тиран видно боялся, что если такой художник выстроит потом где-нибудь еще церковь, то у этой отнимет право называться единственной в своем роде. (см. рис. 5).

За этим зданием виднеется возвышение в роде довольно большой кафедры, кругом обнесенное решеткой, шесть ступеней в вышину, устланное полом из белого мрамора, откуда патриарх их может удобно давать благословение всему народу, что бывает ежегодно; там же объявляются народу и нужные распоряжения.

Позади этого возвышения — крепкая стена, семь локтей высотою, где стоят две пушки, из коих одна длиною 9 локтей, семь дюймов [61] толщиною, жерло в пять четвертей локтя; другая на половину меньшие. Они обращены на широкую улицу, которая, как рассказывают прежде весьма часто подвергалась вторжению татар. Площадь тянется до того места, где от упомянутой церкви до самых городских стен (кои все красные) по направленно к реке есть сход на большую равнину, где в обширном здании, занятом лавками купцов из Персии, продаются персидские изделия, разукрашенные золотом и серебром, драгоценные камни и многое другое; в середине его для взвешивания товаров висят большие весы. Там же продаются собольи меха, принадлежащее царю.

Большие ворота в упомянутых выше городских стенах ведут к Москве-реке, текущей близ самых стен, через которую наведен плавучий мост, сплоченный из отесанных дубовых брусьев; на нем каждый день, бывало, видишь многое множество женщин с бельем, а по праздникам и воскресеньям множество купающихся мужчин.

Другую часть этого города по направлению к Белому городу обтекает другая река — Неглинная, которая под кремлевскими стенами впадает в Москву. Упомянутая выше площадь так обширна, что достаточна для торговых помещений всего города. Там виноторговцы продают разного рода вина — особенно романею (так они зовут мозельское), потом пертцимент, т. е. испанское, потом рейнское, фряжское и другие (Кильбургер (1674 г.): На базаре, перед замком длинным рядом идут винные погребки в земле; иные принадлежат царю, а большая часть частным лицам. Кроме испанского да французского там иным вином не торгуют. Когда сойдешь туда, на пробу дают разное вино в стаканчиках, а выберешь — начинают торговаться. Посуда называется галенок, пол и четверть галенка — из луженой меди, без крышки... Хозяева, как и вообще русские, очень любезны; коли надо, продадут с вином и посуду... Идет всего больше красное франц. вино и стоит 10—42 коп., белое 18 к.; галенок испанского 24 — 27 к. На закуску дают хлеба, изюма, миндалю. С каждого погребка в царскую казну сходит 9 руб. Бюшинг, III ч., 335 стр.)). За ними торгуют шелковыми материями, тканями турецкими и т. п. Потом золотых дел мастера и таким образом во всяком ряду свое производство, как-то: шорники, портные, токари в весьма большом числе. Токари тем отличаются, что из ценного дерева, которое называют они каповым деревом (kapove drewo (Кап — сувойчатый нарост на дереве, особенно на березе. (Даль, Толк. сл.))), кроме ложек (коими если есть горячую похлебку, они [62] мякнут) умеют по-своему выделывать кубки изящной формы, из коих два с немалыми хлопотами я привез оттуда.

Между этим множеством торговцев больше всего меховщиков, торгующих в этом именно месте своим товаром; точно также и всем прочим даже мелким торговцам назначено свое место, чтобы приезжим покупателям не приходилось иного расспрашивать, где продаются нужные им товары. Есть еще одна большая улица, по которой проезжает царь, куда бы ни отправлялся; она простирается от Кремля и занята не иным кем, как живописцами. Они много делают образов на продажу, потому она у москвитян и заслужила названия священной улицы.

Любо в особенности посмотреть на товары или торговлю стекающихся туда москвитянок: нанесут ли они полотна, ниток, рубах или колец на продажу, столпятся ли так позевать от нечего делать, он поднимают такие крики, что новичок, пожалуй, подумает, не горит ли город, не случилось ли внезапно большой беды. Они отличаются яркой пестротой одежды, но их вот за что нельзя похвалить: весьма многие и по преимуществу пожилые, с летами утратившие свою красоту, имеют обыкновение белиться и румяниться — примесью безобразия подделывать красоту либо юность. Некоторые во рту держали колечко с бирюзой; я в недоумении спросил, что это значит. Москвитяне ответили, что это знак продажности бабенок.

Неподалеку от посольского подворья есть еще улица, застроенная хижинками, куда ходит простой народ вычесывать грязь из головы, стричься, подстригаться, почему она и получила прозвание “вшивого рынка”. Там набросано столько волос на дорогу, что шагу не сделаешь без того, чтобы не наступить, точно на подушку, на крайне грязную их кучу (Кильбургер так описывает Китай-город: “внутри красных стен (эта часть города называется Китай-городом) есть два больших каменных и замкнутых гостиных двора; один называется старым, другой новым. Новый - лучшее здание во всей Москве; он построен нынешним царем 12 лет назад, когда в ходу еще были медные деньги, причем была употреблена хитрость, чтобы заплатить рабочим медными деньгами, а по окончании работы их сейчас же уничтожили и скупили за меньшую цену. Внутри — двор шагов в 180, четыреугольником. Здесь городская важня, а вокруг двусводчатые лавки одна над другой, из коих многие принадлежат немцам. На этом дворе у иноземцев биржа и сборище — их тут можно встречать ежедневно. Зимою тут на всем дворе, столько бывает саней, разных товаров и народа, что пройти невозможно, а надо постоянно перелезать. Тогда бывает выложено на продажу астраханских осетров, и стерлядей многие сотни так, что они лежат друг на друге, много икры и разных черкесских и других товаров. На другом дворе — тоже двусводчатые лавки одна над другою; теперь там торгуют персиане, много есть и русских. Все эти лавки сдает царь — на Новом гостином дворе по 18—25 р. за лавку, а на Старом по 6—12 рублей... Без сомнения, каждый отдаст Москве справедливость и должен признать, что лавок в ней столько, как в немногих других городах, хотя они большею частью так малы и узки, что торговцу среди товара негде повернуться”. — Далее Кильбургер говорит, что торговая деятельность сосредоточена преимущественно в Китай-городе, хотя есть многое множество лавок и во всех других частях Москвы. “В нем больше все каменные лавки; из них иные принадлежат царю, а большая часть частным лицам; там и сям стоит днем и ночью стража и вода на случай пожара, которые в Москве чаще, чем где-либо. Самое замечательное и главное в Москве — то, что всякий сорт товаров, от низших до высших, имеет свою улицу и рынок. Торговцы шелком имеют свой, пряностями — свой, паяльщики и колокольники, меховщики, сапожники, шорники, pyccкие аптекари, косметики, продавцы чесноку и т. д. свой. Даже старьем и лоскутьями торгуют на базаре перед замком неизменно в определенном месте, почему и не стоит никакого труда найти нужный товар. Помимо этих, близ Вшивого рынка есть еще лоскутный, где торгуют разными вещами, даже ценными и хорошими, так что его по справедливости считают в числе важнейших и он мог бы не без основания претендовать на иное название. Неподалеку от замка и земского приказа есть еще птичий рынок, где торгуют живой птицей — тетеревами, косачами, рябчиками, пиголицами (kibits), соколами, перепелами, соловьями, жаворонками, щеглами, а также курами, голубями, гусями, утками и живыми кошками. По середам и пятницам бывает большой базар (особенно зимой); тут насилу продерешься сквозь толпу, и надо получше беречь кошелек. Mag. v. Busching. 329—332, ч. III). [63]

Напротив — великолепное здание, где имеется типография греч. яз. хотя и испорченного (!) и хранится московская библиотека (Кильбургер: По всей России я знаю лишь две типографии. Одна в Москве — имеет 8 печатных станков, которые в ходу круглый год; печатают больше на писчей бумаге св. Писание, отцов и учителей церкви и многие иные духовные книги; продается там и Уложение с судебным уставом. Другая — в Киеве. В обоих местах печатают много и образов с лубочными картинками. Кемпфер. “Сегодня (14-го авг. 1681 г.) я осматривал типографию; она расположена в 3 комнатах, из коих в каждой по 4 станка, подобных нашим; но набор идет плохо. При каждом станке по одной кассе из 64 ящиков, по 8 с каждой стороны; каждый ящик делится на 2 части, потому что иные буквы полные, а иные по середине с вырезкой для постановки ударений. Буквы лежат по порядку: аз, буки, веди и т. д. Они не имеют сигнатуры для познания верхней части оных, а потому при набирании надобно рассматривать каждую букву, отчего набор идет медленно. Касса стоит не наклонно, а прямо, и букв в ней мало”. Кемпфер прибавляет также кое-что и об училище, бывшем тут: “Из печатни прошли мы к кверху налево в школу; тут в первом классе было мальчиков с 50, читавший по-славянски; тут же был и другой класс со взрослыми мальчиками, умевшими уже читать. Учитель сам не толковал; одет он был в рваную чуйку. На ударения они обращали особенное внимание; ? произносили не то как б, не то как в, ? как и, o? как у, о как ?. Заглавные буквы были иные чем наши”). [64] Немало и больших обитаемых московскими князьями хором; при каждых находятся по две, по три церкви с красивыми куполами, со столькими же башнями, где много колоколов: у них ведь чем больше церквей заведет вельможа при своих хоромах, тем он и благочестивее. Этого мало: москвитяне еще имеют обыкновение строить на улицах часовни во имя святых; против нашего подворья были часовни — св. Николая (коего они особенно чтут) и блаженной Девы, тут — св. Георгия, там — других, даже неизвестных нам святых. Не оставляют они без украшений и те нарисованные на доске чудеса, кои считают вымоленными у святых — привешивают восковые свечи, лампады и т. н. пожертвования и стоящему обыкновенно при часовне монаху дают щедрую милостыню. Чаще наблюдал я такие дела их благочестия, но что хотелось мне увидать — преклоняющим колена и молящим о чем-нибудь, не видал я никого: проходившие мимо часовен часто крестились да низко кланялись и больше ничего.

Городские сторожа, в знак своей бдительности, в ночное время ударяют столько раз, сколько пробило часов. Так как множество караулящих с оружием город сторожей сильно беспокоило бы горожан и самого князя, если бы они для заявления о своем бодрствовании употребляли литавры, то они, слыша бой часов, ударяют у кремлевских ворот, как ближайших к часам, несколько раз колотушкою в приспособленную для того доску; ближайшие к ним сторожа, заслышав это, бьют также в доску, и распространяя таким образом постепенно по городу всюду, где только [65] есть караульни, глухие звуки ударов, заявляют тем о своей бдительности.

Кроме улиц, но всей Москве вымощенных круглыми бревнами, две главных вымощены гладкими бревнами: одна — по коей царь ездит за город, другая — у нашего подворья.

§ 3. Белый город.

Нынешний Белый город москвитяне в старину называли Царь-городом, а когда царь велел поправить и выбелить стены, он стал так прозываться по своим белым стенам. Эта часть города Москвы впятеро больше описанного выше Китай-города. Стены свои она начинает от р. Москвы; сгибаясь продолговатым полукругом, она обнимает и Китай-город и Кремль и снова доходит до той же реки. Этим городом протекает р. Неглинная и возле Китай-города доходит до Кремля.

Немало тут храмов и обитаемых вельможами хором, много также торговцев и ремесленников, профессию коих узнаешь по висящему на окнах образчику производства; так, портные вешают перед окнами лоскуты разных материй, сапожники — голенище либо части обуви; между этими весьма много таких, которые плетут обувь из лык для простого народа. Много также мясных лавок, заваленных мясом, отдающих тяжким запахом (из мясников некоторые торгуют тухлым мясом, выкладываемым на солнце). Проходя либо проезжая мимо них, москвитяне (даже вельможи) пробуют пальцем посиневшее от порчи мясо, достаточно ли уже оно мягко, и, выпив чарку водки, публично пожирают кусок этой сыри с куском чесноку (?!).

Кроме пивоваров, еще есть специалисты, приготовляющие разные напитки, называемые у москвитян квасом; по улицам там продается много разного рода напитков. Этот напиток приготовляется так: размешанной с хмелем мукой наполняют корчагу, затем подливают известное им количество кипятку и наполненную этим и тщательно закрытую, ее не трогают до тех пор, пока все это не закиснет, а по прошествии нескольких дней, когда, по мнению знатоков этого дела, все закисло, он уже считается чудесным напитком. Кроме пива и меда, есть еще любимый москвитянами напиток из яблок, продаваемый сказанными уже специалистами; упомянуть о нем здесь тем более кстати, чем свежей во мне память о нем: из любопытства я отведал несколько капель [66] и целых 12 дней промучился от лихорадки, над чем смеялись и трунили все сослуживцы мои поляки.

Лучшее тут здание — обитель монахинь (по-ихнему черниц), которую назвать партеноном я счел грехом; ибо хоть некоторые из них еще и девственницы, однако предоставленная мужчинам свобода входить, а женщинам выходить имеет последствием то, что я решительно ничего не могу сказать к их чести; девиц немного, вдов больше, разведенных с мужьями жен всего больше. У москвитян (у вельмож особенно) существует старая и очень подозрительная дружба и свобода сношений с монахинями, а у этих с ними. Оттого некоторые их них девицы лишь по названию, а на деле бесчестные матери. Своих преступно зачатых и позорно рожденных детей они воспитывают так, чтобы выросши они обрекли себя затем на монашество.

Близ р. Неглинной стоит большой литейный завод, где льют колокола, пушки и нужные для обороны города предметы; потребное для этого количество разного рода дерева весьма удобно подвозить рекою. Неподалеку — княжеский конюшенный двор, где много породистых и выезженных по-нашему лошадей.

Тут же и место княжеских щедрот — я говорю про тюрьмы татар (из коих некоторые — калмыки, иные — черкесы), казаков, турок и всех, кто попадает к москвитянам в плен; для умножения величия князя, они всегда содержатся на его счет, и делаются всевозможные усилия, чтобы пленных было как можно больше для большей славы князя, так что зачастую их бывает свыше двух тысяч. Каждая их пара сковывается по ногам длинной цепью и тащит на ней поземи гвоздь, которым они на ночь приковываются к колу в тюрьме. Они продают по городу конские бичи и где найдут стервятину — конскую, собачью и иных животных, пожирают ее сырьем.

§ 4. Земляной город.

Земляной город окружает своей громадой весь Белый город. Это самая большая часть Москвы, но по состоятельности и богатству уступающая прочим. За исключением очень немногих вельмож и то далеко неважных, она заселена только ремесленниками и густо застроена деревянными домами, несмотря на то, что горит часто. Большая часть домов в Земляном городе строится скоро и дешево, потому что они продаются уже готовыми — бревна прилажены, [67] стены проконопачены мхом. К тому же в одном лишь Земляном городе для продажи таких домов существует много рынков. Улицы там, в виду частых пожаров, далеко одна от другой. Окружность всей этой громадины, говорят, заключала когда-то в себе 55 верст, т. е. 9 немецких миль, ныне же, благодаря войнам с татарами, происходившим давно, еще до времен Ивана Васильевича, она уменьшилась и, как москвитяне полагают, заключает 5 миль, чему легко верилось; ибо, глядя с нашей, описанной выше, довольно высокой башни, мы не могли заметить пределов Москвы. Большие следы разрушенных стен, глубокие, обильно наполненные стоячей водой рвы свидетельствуют о минувшем блеске, померкшем от частых татарских набегов. Однако от нашего подворья кратчайшей дорогой нам приходилось употреблять полтора часа до предместья, да предместьем надо было идти еще полчаса. Предместье во все стороны сильно увеличивает обширность внешнего города (pomoerii). Москвитяне зовут его слободой, по той, думаю, причине, что тут дано позволение, или по-славянски свобода (libertas) жить всем пришлецам, будь то свои или чужие. Оттого-то в нем столько народу и разного отребья, что оно похоже на много людный город.

§ 5. Стрелецкая слобода.

Прямо против Кремля, на той стороне реки, лежит Стрелецкая слобода, населенная, как выше сказано, княжескими солдатами и разделенная, в виду их многочисленности, на 8 кварталов; им только и позволяется иметь тут дома. Их обязанность — охранять великого князя; каждому из них из княжеской казны дается ежегодно и жалованье, и одинакового цвета одежда; престарелые и негодные на службу на княжеский же счет содержатся с женами и детьми во многих назначенных для того богадельнях до самой смерти. Так как для незнающих число их может показаться превышающим вероятие, то я счел лучше умолчать о нем; скажу только одно, что солдат, охраняющих г. Москву, свыше 50 тысяч. В то время, когда мне лично удалось видеть то, о чем я рассказываю (в июне 1678 года), для обороны от турок одного города Чигирина выставлено было войско в 200.000 человек и когда из них погибло сто тысяч, то в короткое время их опять стало столько же. Этот солдатский город крепок столько же силой и множеством воинов, сколько и своим положением. С одной стороны обтекает его полукругом р. Москва, с другой [68] защищают двойным рядом стены. Он стоит оплотом г. Москве, ибо тут-то и происходили у москвитян схватки с татарами, с этой-то стороны и могли только вторгаться эти злейшие их враги. Кроме торговцев разными дешевыми товарами — чесноком, луком, хлебом, они никому не позволяют жить здесь с солдатами.

Близ самой реки там есть еще большой сад и большой луг, где пасутся царские лошади.