ТАЛЛЕМАН ДЕ РЕО

ЗАНИМАТЕЛЬНЫЕ ИСТОРИИ

HISTORIETTES

Маркиза д'Авре, из рода де Круи, показывая кубок, уронила его, он раскололся на множество кусков, кои она собрала и положила в ларец со словами: «Ежели я не могу обладать целым кубком, я буду хотя бы обладать его осколками». На следующий день, открыв ларец, она увидела, что кубок стал таким, как прежде. Вот вам прелестная маленькая легенда.

Отец Маршала был заядлым приверженцем Лиги; г-н де Гиз называл его «сердечным другом»: этот человек был верным слугою. Именно в его доме знатные сеньеры поклялись на верность Лиге. Он умер внезапно вскоре после создания этого Союза. Его убили мужчины, переодевшись женщинами, из-за какой-то любовной истории. Маршал, скончавшийся от апоплексии, умер скоропостижно, как и его отец. У отца его было изрядное количество долгов. Бассомпьер, в ту пору еще очень молодой, созывает шестерых стряпчих, желая узнать, что ему делать. Пятеро из них были того мнения, что ему для уплаты долгов следует продать свои земли. Шестой, по имени Брессон, сказал Маршалу: «Сударь, не продавайте ваших земель, ибо от вашего дохода в тридцать тысяч экю у вас не останется и десяти тысяч: вы станете захудалым дворянином; а так вы всегда будете считаться знатным сеньером и, может быть, Король уплатит ваши долги». Бассомпьер бросился этому человеку в ноги, назвал его своим братом, поблагодарил его и последовал его совету. [180]

Маршалу было от кого унаследовать любовь к женщинам, а также привычку к острословию, ибо его отец отличался и тем и другим. . . .

Рассказывают, будто, когда однажды он играл с Генрихом IV, Король заметил, что среди пистолей попадаются монеты в полпистоля. Бассомпьер сказал: «Это Вашему Величеству было угодно, чтобы они сошли за пистоли». — «Нет, это было угодно вам», — ответил Король. Тогда Бассомпьер забирает все деньги, кладет пистоли на стол, а монеты в пол-пистоля выбрасывает в окно пажам и лакеям, Королева заметила на это: «Бассомпьер разыгрывает из себя Короля, а Король — Бассомпьера». Король рассердился на эти слова и сказал: «Она не возражала бы, чтобы он в самом деле был Королем: у нее был бы тогда более молодой муж». Бассомпьер был красив и хорошо сложен. Мне кажется, он в данном случае заслуживал отповеди в той же мере, что и Королева.

Появившись при Дворе, — а это было после осады Амьена ²⁷⁵, — Бассомпьер на свою беду столкнулся с Сигонем, известным насмешником. Этот старый лис занимал должность Королевского шталмейстера; он заметил, что молодой человек очень высокого о себе мнения, ему захотелось посбить с него спеси и, прикинувшись неопытным провинциалом, он с глуповатым видом попросил Бассомпьера представить его Королю. Бассомпьер решил, что перед ним новичок, над которым можно подшутить. Он входит к Королю и говорит смеясь: «Государь, тут вот один дворянин, только что прибывший из провинции, желает засвидетельствовать почтение Вашему Величеству». Все разразились смехом, и наш голубчик был весьма посрамлен.

Говорят, что щедрость его была скорее показною, нежели подлинной; его обвиняли в том, что он лучшего друга не пожалеет ради красного словца. Он никогда не слыл храбрецом. Были написаны шутливые стихи к балетной сцене «Геридон», где он был изображен вылезающим из барабана:

Ах, Бассомпьером 6ыть,
Скрываться в барабане,
И так любовь любить,
И так бояться брани!
О Геридон, и т. д.

Однако в боях при Сабль-д'Олонн ²⁷⁶ он добыл себе добрую славу, проявил самоотверженность и показал дорогу другим, войдя в воду по шею. Что до военного искусства, он знал о нем столько, сколько знает человек, слышащий о нем впервые. Все же его сделали маршалом Франции; но он пожелал, чтобы прежде маршалом стал г-н де Креки: они называли друг друга братьями. При всем том, он собирался жениться на принцессе де Конде.

После г-на де Рогана, который купил за тридцать тысяч экю должность полковника Швейцарцев, эту должность получил Бассомпьер и проявил себя на ней куда заметнее, чем его предшественник; впрочем, [181] он был очень ловок и всегда был занят какими-нибудь делами. При Дворе не было никого другого, кто бы жил на столь широкую ногу и кто бы так заботился о своих людях. Когда однажды был объявлен розыск какой-то девицы, это дело предпочли поручить его секретарю Ламе, а не советнику Парламента.

Поговорим немного о его любовных делах. Рассказывали, будто он был слегка влюблен в Королеву-мать (он-то уверял, что приятнее говорить об этом, нежели действовать), и утверждали, что единственная должность, которой он домогался, это должность главного Стольника, ибо именно при нем накрывают стол для Короля. Он любил пышность и взял на себя обязанности коменданта замка Монсо, дабы принимать там Двор. Королева-мать сказала ему однажды: «Вы станете возить туда шлюх» (в ту нору так выражались). «Ручаюсь, Государыня, — ответил он, — что вы станете возить их туда чаще, чем я». Как-то он ей сказал, что мало кого из женщин нельзя назвать шлюхой. «А меня?» — спросила она. «О, что до вас, Государыня, — откликнулся он, — ведь вы — Королева!».

Одной из его самых громких любовных связей была связь с м-ль д'Антраг, сестрою г-жи де Вернёй; ему выпала честь быть некоторое время соперником короля Генриха IV. Тэтю, начальник дворцовой стражи, прислуживал в этих случаях Его Величеству. Однажды, когда сей молодой человек пришел побеседовать с м-ль д'Антраг, она спрятала Бассомпьера за стенным ковром и сказала Тэтю, который упрекал ее в том, что она менее сурова по отношению к Бассомпьеру, нежели к Королю, что к Бассомпьеру она совершенно равнодушна, и в то же время ударяла хлыстом по ковру в том месте, где стоял Бассомпьер. Я полагаю все же, что Король удовлетворил свою прихоть и где-то переспал с ней....................

Генрих IV спросил как-то у иезуита, отца Коттона: «Что бы вы стали делать, ежели бы вас положили в одну постель с м-ль д'Антраг?». — «Я знаю, что мне надлежало бы делать, Государь, — ответил тот, — но не знаю, что бы я сделал». — «Он сделал бы то, что надлежит сделать мужчине, — заметил Бассомпьер, — а не то, что должен был бы сделать отец Коттон».

В ту пору Ботрю в присутствии Королевы как-то приставил ему сзади рожки; все рассмеялись. Королева спросила, в чем дело. «Да это Ботрю, Государыня, — отозвался Бассомпьер, — показывает то, что он всегда носит».

У м-ль д'Антраг от Бассомпьера родился сын, которого долгое время называли аббатом де Бассомпьером; ныне это г-н де Сент. Она добивалась от Бассомпьера, чтобы тот женился на ней; жалоба была направлена в Руанский парламент; Бассомпьер выиграл этот процесс. Защитником его выступал Бертиньер; это был человек, который утверждал, что не понимает, как можно смущаться, выступая публично, поелику его [182] ничем удивить нельзя. Маршал помог Бертиньеру получить согласие Двора на занятие им должности Генерального прокурора в Руанском парламенте и устроил это за двадцать тысяч экю. По возвращении из Руана м-ль д'Антраг показала однажды Ботрю своего сына. «Не правда ли, как он мил», — спросила она. — «О да, — отвечал Ботрю, — но я нахожу, что после вашей поездки в Руан он более походит на байстрючонка, чем на барчонка». М-ль д'Антраг упорно продолжала, да и поныне продолжает именоваться г-жой де Бассомпьер. «Пусть ее, — ответил Бассомпьер, — коли ей нужно прозвище, пусть себе берет хотя бы это имя». Позднее Маршалу сказали: «Маршальшей она себя не называет». — «Еще бы, — отвечал Бассомпьер насмешливо, — я уже давненько не вручал ей жезла».

Когда он приобрел особняк Шайо, Королева-мать сказала: «К чему вы его купили? Это просто загородный дом для увеселений». — «Государыня, — ответил Бассомпьер, — я-то из немцев». — «Но это даже не за городом, это же пригород Парижа». — «Государыня, я так люблю Париж, что не хотел бы никогда покидать его». — «Да ведь этот дом только и годен на то, чтобы туда девок возить». — «А я их и буду возить, Государыня».

Полагают, что он был женат на принцессе Конти. Причиною его заточения послужили интриги Гизов, а отчасти и его собственный язык, ибо он как-то сказал: «Мы будем так глупы, что возьмем Ларошель». А однажды он спросил, покажут ли нынче Кардинала.

От принцессы де Конти у него родился сын, которого назвали Латур-Бассомпьер; полагают, что он бы его усыновил, будь у него на это время. Этот Латур был храбр и очень ловок. На одном поединке, где он выступал секундантом и имел дело с противником ²⁷⁷, который пользовался левой рукой, так как правая была у него давно искалечена, он велел привязать свою правую руку к телу и тем не менее вышел победителем. Жил он у Маршала и умер от какой-то болезни ²⁷⁸.

Бассомпьер ежегодно выигрывал у г-на де Гиза пятьдесят тысяч экю; г-жа де Гиз предложила выплачивать ему десять тысяч экю в год, только бы он не играл с ее мужем. Он ответил словами дворецкого маршала де Бирона: «Я на этом слишком проиграю».

Бассомпьер не был большим мастером в любовных поединках. Одному приятелю, который как-то спросил, на сколько раз его хватает в деле, когда он желает особо отличиться, Бассомпьер ответил, что всего на один раз. А обычно и на раз не хватает. Однажды его... — ну да вы понимаете кто — остановился на полпути. «А, — пробормотал он, — вот я тебя сейчас отрежу». — «О, — откликнулась его дама, — простите ему и на этот раз». Он любил крупных женщин, говоря, что, когда имеет дело с ними, ему кажется, что перед ним не одна, а две. Я с этим не согласен. Маленькие женщины более пылки и более игривы. Но хорошо бы, чтобы к тридцати пяти годам они подрастали, дабы обрести хотя бы [183] представительность и величие, коих им не хватает, ибо с годами они становятся просто омерзительны. Что же до Бассомпьера, который утверждал, что ему нравятся женщины в летах, я не удивляюсь, откуда у него такие вкусы.

Он был всегда весьма учтив и галантен. Один из его лакеев, увидев, что какая-то дама проходит по двору Луврского Дворца и никто не несет ее шлейфа, тотчас же подхватил его, сказав: «Пусть не говорят, что лакей г-на маршала де Бассомпьера не услужит даме». Это была покойная графиня де Ла-Сюз; она все рассказала Маршалу, и тот сразу же сделал этого слугу камер-лакеем.

Хотелось бы, чтобы при Дворе был всегда кто-нибудь на него похожий: ведь он поддерживал его славу, он принимал и развлекал иностранцев. Я бы сказал, что он был при Дворе чем-то вроде Любезного Кавалера из «Романа о Розе» ²⁷⁹. Вот почему «Бассомпьерами» называли всех тех, кто отличался приятной наружностью и щегольством. Одна куртизанка по этой причине велела называть себя «Бассомпьершей», другую прозвали так потому, что у нее был веселый нрав.

Какой-то парень, который носил господ в портшезах в Савойских горах, был прозван «Бассомпьером» из-за того, что он обрюхатил двух девиц в Женеве. В связи с этим прозвищем с Маршалом произошел забавный случай на Луаре. Он направляется в Нант в ту пору, когда там обезглавили графа де Шале ²⁸⁰; некая особа попросила место у него в каюте для себя и своей служанки; она ехала ко Двору, чтобы добиться милости для своего сына. Плыли всю ночь. В темноте Маршал прокрался к служанке и был уже готов переступить заветный порог, когда лодочник крикнул: «К рулю, Бассомпьер». Это поразило Маршала и, я полагаю, расхолодило. Потом он узнал, что именем этим звали рулевого, и звали потому, что он был самым приятным лодочником на всей Луаре.

Одна известная сводница говаривала, что г-н де Гиз самый щедрый, г-н де Шеврез — самый дородный, г-н де Терм — самый бойкий, а г-н де Бассомпьер — самый красивый и самый большой насмешник.

Все вышеупомянутые, а также г-н де Креки и отец де Гонди, в ту пору Генерал галерного флота, часто вместе обедали и любили подтрунивать друг над другом, но как. только они чувствовали, что предмет их шуток конфузится, переходили к другому. Те, кто сидел с ними за столом, предпочитали ничего не есть, а только их слушать.

Я уж как-то говорил, что Маршал никогда хорошо не танцевал; да и верхом выглядел неважно; в нем было что-то грубоватое, он был довольно неуклюж. Однажды Маршал участвовал в Королевском балете; перед самым его выходом кто-то имел глупость сообщить ему, что умерла его мать. Она слыла прекрасной хозяйкой, и он был ей многим обязан. «Вы ошибаетесь, — сказал Маршал, — она умрет, когда кончится балет».

Маршал не раз входил в состав Посольства. Он рассказывал покойному Королю, что в Мадрид он въехал верхом на прехорошеньком муле, [184] которого ему прислали от имени Короля. «О, и было чем полюбоваться, — воскликнул покойный Король, — осел верхом на муле!».— «Осторожнее, Государь, — отвечал Бассомпьер, — я представлял собою вас» .........................

Королева-мать говорила: «Я так люблю Париж и так люблю Сен-Жермен, что хотела бы одной ногой стоять здесь, а другой — там».— «А мне, — сказал Бассомпьер, — хотелось бы тогда быть в Нантерре». Это на полпути от Парижа.

Г-н де Вандом говорил Маршалу, встретившись с ним где-то: «Вы, небось, сторонник г-на де Гиза, вы ведь спите с его сестрой де Конти?». — «Это ровно ничего не значит, — отвечал Маршал, — я спал со всеми вашими тетками, из этого вовсе не следует, что я вас больше люблю» .........................

Основываясь на том, что де каждый человек напоминает какое-нибудь животное, Маршал в шутку говорил, что маркиз де Темин — его вьючное животное. Г-н де Ларошфуко, злой насмешник, хотел по этому поводу высмеять Темина, но тот заявил, что не потерпит от него того, что терпит от г-на де Бассомпьера. Дело меж ними едва не дошло до дуэли. . .

Когда Бассомпьер оказался в Бастилии, он дал обет не бриться, пока не будет выпущен на свободу; однако через год он велел себя постричь и побрить. У него была мимолетная любовная связь с г-жой де Гравель, которая тоже находилась в заточении; эта женщина была на содержании у маркиза де Рони, а потом из-за интриг была арестована. Кардинал де Ришелье был настолько бесчеловечен, что приказал подвергнуть ее пытке. После смерти Маршала она имела глупость надеть по нему траур, так же как и г-жа де Бассомпьер.

Г-н Шаплен написал сонет по поводу лихорадки, которую схватил г-н де Лонгвиль во время переправы через Рейн; он назвал его там «французским львом». — «Он скорее французская крыса», — сказал Бассомпьер .......................

Каждый пленник Бастилии говорил: «Я смогу выйти отсюда тогда-то». — «А я, — говорил Маршал, — уйду отсюда, когда уйдет г-н дю Трамбле».

Когда Кардинал заболел, Трамбле сказал Маршалу: «Ежели Кардинал умрет, вы здесь не останетесь». — «Вы тоже», — ответил Маршал.

Он не хотел уходить из тюрьмы, пока Король его о том не попросит. «Я королевский офицер, — говорил он, — верный слуга Короля, а со мною обошлись недостойно; да и к тому же мне не на что жить». Его земли были разорены. Маркиз де Сен-Люк сказал ему: «Выходите, что вам стоит? Попасть обратно вы сумеете всегда». Выйдя из тюрьмы, Маршал говорил, что, на его взгляд, «в Париже теперь остается ходить только по империалам карет, до того запружены улицы, мужчины все безбородые, а лошади без грив и хвостов».

Он тотчас же вступил в свою прежнюю должность полковника [155] Швейцарцев: Куален был убит при Эре; его сменил Ла-Шатр, но, поскольку он в известной степени сочувствовал Высокомерным ²⁸¹ и его подозревали в приверженности г-ну де Бофору, в должности Полковника восстановили г-на де Бассомпьера, который получил за нее четыреста тысяч ливров, а предшественнику пришлось купить ее у г-жи де Куален. Ла-Шатр и его жена, оба еще молодые, умерли потом в прискорбных обстоятельствах. Бассомпьер за должность так ничего и не уплатил. Вскоре он снова наладил при Дворе превосходный стол и стал ворочать большими делами.

Ему мы обязаны тем, что Кур-ла-Рен ²⁸² существует и поныне, ибо это он позаботился одеть камнем ее спуск к воде и соорудить каменный мост через городской ров.

Он был еще приятен собой и хорошо выглядел, невзирая на свои шестьдесят четыре года; по правде говоря, он стал немного строить из себя шута и все еще норовил отпускать остроты, но молодого задора ему уже недоставало и они у него зачастую не получались. Принц Конде и его щеголи над ними потешались.

Встретившись с ним на крыльце Люксембургского дворца ²⁸³, одна весьма знатная дама, отпустив ему множество комплиментов по поводу непринужденности его обращения, сказала: «Вы сильно поседели, г-н Маршал». — «Сударыня, — ответил он ей, как истый крючник, — я вроде лука порея: голова белая, а хвостик зеленый». Зато некоей молодой девушке он как-то сказал: «Мадемуазель, как мне жаль, что я не молод, когда я вас вижу».

О Марескo, который вернулся из Рима совершенно простуженным и не привез кардинальской шляпы для г-на де Бове, Маршал сказал: «Неудивительно: он вернулся без шляпы».

Как-то он заявил: «Я недавно продул с такой-то восемнадцать денье: она — два лиара, а я — целое су». Еще он сказал однажды, что из всех женщин Парижа лучше всего проводит время жена Канцлера, ибо после смерти покойного Короля муж ее всегда наготове.

Поскольку Маршал обладал прекрасным здоровьем и всегда говорил что не знает, где у него желудок, он был крайне невоздержан: поедал множество скверных дынь и персиков, которые в Париже никогда не вызревают. Затем он отправился в Танлэ, где предавался невероятному обжорству; по возвращении оттуда он десять дней лежал больным в Поне у г-жи Бутийе, которая не желала его отпускать, пока он совсем не поправится; но Ивлен, врач, направленный Королевой, у которого были дела в Париже, поторопил его вернуться в столицу. Маршал умер в Правене, ночью, во сне, и умер так спокойно, что его застали в той же позе, в которой он обычно спал, положив руку на подушку под голову и слегка согнув ноги в коленях. Он даже их не вытянул. Его грузное, толстое тело везли осенью по тряской дороге до Шайо, где при осмотре обнаружили, что в пути оно разложилось. [186]

Марион де Лорм

Марион де Лорм была дочерью довольно состоятельного человека, и, пожелай она выйти замуж, ей дали бы в приданое двадцать пять тысяч экю; по выйти замуж она не пожелала. Это была красивая и статная женщина, которая все делала с большой охотою; она не отличалась живостью ума, но хорошо пела и хорошо играла на лютне. У нее порою краснел нос, и посему иной раз она целое утро сиживала, опустив ноги в воду. Она была великолепна, расточительна и по природе своей сластолюбива. Она признавалась, что за свою жизнь питала склонность к семи или восьми мужчинам, но не больше: де Барро был у нее первым, затем — Рувилль, хотя он и не слишком-то красив; это из-за нее он дрался на дуэли с Лаферте-Сенетерром; потом Миоссанс, которому она написала, когда ей пришла прихоть переспать с ним, далее — Арно, Господин Главный, г-н де Шатийон и г-н де Бриссак.

Она рассказывала, что кардинал де Ришелье подарил ей однажды трость ценою в шестьдесят пистолей, которую получил от г-жи д'Эгийон. «Я почитала это, — говорила она, — за трофей». Она пришла к нему переодетая пажом. Марион де Лорм немного завидовала Нинон.

Маленький Кийе, который был знаком с Марион весьма коротко, утверждает, что у нее было самое прекрасное тело, какое он когда-либо видел. Он сотни раз целовал ей известное место, но на этом все и кончалось. Он говорил ей: «Приходит же иной раз, когда объешься, охота съесть какую-нибудь гадость; вот и на меня у вас может появиться аппетит». Это был невзрачный прыщеватый человечек.

Марион де Лорм умерла тридцати девяти лет, но и в эти годы она была даже прекраснее, чем когда-либо. Если бы не частые беременности, она была бы хороша и до шестидесяти лет. Будучи сластолюбива, как я уже говорил, она легко беременела. Незадолго до болезни, дабы вытравить плод, она приняла большую дозу антимония, это-то ее и убило. У нее нашли различных пожитков на двадцать тысяч экю; перчаток ей хватало не больше чем на три часа. Она никогда не брала деньгами, а только вещами. Чаще всего уговор заключался на серебряную посуду той или иной стоимости.

Собственная расточительность и запутанные дела ее семьи принудили Марион заложить колье, подаренное неким д'Эммери. Об этом толстяке она говорила, что он приятный собеседник, чистоплотен и хорош в постели. Он препоручал ей кое-какие дела, (И это колье было дано не бескорыстно; оно в какой-то мере явилось вознаграждением за коммерческие услуги.) но ничего не сделал для ее братьев.

Уссе, казначей по делам побочных доходов, ныне интендант финансов, выкупил это колье и оставил у себя; он был влюблен в Марион де Лорм, однако не отважился потратить ради нее такую сумму. [187]

Когда она умерла, пришлось обратиться к Президенту палаты косвенных сборов. Немногим раньше Лаферте-Сенетерр, в ту пору маршал Франции, пользуясь бедственным положением, в котором она обреталась, вознамерился увезти ее в Лотарингию; но Марион это отсоветовали, ибо Маршал поместил бы ее в бордель. К Шеври она прибегала лишь на худой конец, когда никого другого у нее под рукой не было.

Когда она обратилась к покойному президенту де Мэму с ходатайством об освобождении своего брата Бэ (Название одного из поместий ее отца.) из тюрьмы, куда он попал за долги, Президент сказал ей: «Да может ли статься, мадемуазель, что я прожил до нынешнего дня и ни разу не видел вас?». Он проводил ее до подъезда, посадил в карету и выполнил ее просьбу в тот же день. Подумайте только! Другая, занимаясь тем, чем занималась Марион, обесчестила бы свою семью, к ней ее возлюбленные относились с уважением. Стоило ей умереть, как все позабыли о ее родственниках и оказывали им кое-какую помощь лишь в память о ней. При жизни она избавляла от расходов почти всех своих родных.

Она десять раз исповедалась во время болезни, от которой умерла, хотя проболела всего два-три дня: всякий раз ей хотелось покаяться в чем-то еще. После смерти она лежала сутки на своей постели с венком из флердоранжа на голове. Но потом кюре церкви Сен-Жерве заявил, что это нелепо.

У Марион было три сестры, все три красивые. Младшая была девицей и останется ею навсегда — на манер своей сестры; лицо у нее попорчено оспой, но это не мешает ей обладать пылкой страстностью. Г-жа де Ла-Монтань, старшая из сестер, имела однажды глупость сказать, как говорится в пословице: «Мы хоть бедны, зато честны». Тем не менее г-н де Море едва не сломал себе шею, влезая по веревочной лестнице на четвертый этаж, где она ему назначила свидание. Другая старшая сестра была замужем за Можру, который занимал какую-то должность в Артиллерийском ведомстве (Он — казначей Артиллерийского ведомства.) и жил в то время в Арсенале. Генерал-инспектор артиллерии, ныне маршал де Ламейре, в пору своего вдовства влюбился в нее. Говорят, будто он одолжил ей бриллиантовые серьги, а назавтра, когда она захотела их вернуть, упросил ее оставить их себе как подарок, после чего начал сильно к ней приставать; ничего не добившись, он дал ей пощечину и стал попрекать, что, мол, его деньги не хуже денег де Реца; (Старшего брата Кардинала.) насчет последнего сильно злословили. Генерал-инспектору артиллерии этого было мало: он прогнал ее мужа из Арсенала и всячески вредил их семье. [188]

Маршал де Лопиталь

Он второй сын г-на де Витри, (Старший брат — это маршал де Витри.) который первым отошел от Лиги, после чего находился в добрых отношениях с Генрихом IV, будучи капитаном его Гвардии; своим сыновьям он дал имена Франсуа и Николa, и Король так запросто их и называл.

После того как отец на старости лет удалился на покой, Николa, поскольку речь идет о нем, оказался настолько безрассуден, что покинул аббатство Святой Женевьевы, коим он ведал, а также отказался от должности попечителя епископства Mo (говорят, будто у него могло быть там сто двадцать тысяч ливров в церковных угодьях, и притом в Париже или предместьях Парижа) и удовольствовался наследственным доходом — самое большее в четыре тысячи ливров; но его влекло к военной службе. Укрепившись в своем намерении, он, поскольку во Франции в ту пору царил мир, стал просить у отца разрешения постранствовать по свету в ожидании случая попасть на войну по милости судьбы, полагая, что время, таким образом, пройдет для него с пользой. «Я начну,— добавил он, — с Испании, ежели вы не возражаете». Отец на это согласился, однако же предупредил сына, чтобы тот поостерегся, дабы его не узнали. «Тебе известно, — сказал он, — что я дал когда-то в Париже в присутствии хромуши Монпансье пощечину одному испанскому сеньору за то, что он обвинил меня, будто я нестоек в своих убеждениях. Судя по его возрасту, этот сеньор, должно быть, еще жив и, по-видимому, бывает при Дворе». В Мадриде Сеньор узнал дворянина, капитана Шампаня, который находился там вместе с г-ном дю Аллье (так в ту пору звали Маршала). Он встречал этого капитана с г-ном де Витри еще во времена Лиги ²⁸⁴. Испанец обласкал Шампаня и осведомился, где живет его начальник. Капитан сказал ему это, полагая, что невозможно угадать в г-не дю Аллье сына г-на де Витри, но Испанец это легко разгадал и на следующий день навестил г-на дю Аллье, наговорил ему столько любезностей и выразил такую готовность к услугам, что тот, отдавая ему визит, не смог больше перед ним таиться, назвал свое имя и объявил ему, что через восемь или десять дней намеревается тронуться в путь, дабы посетить все прекрасные города Испании. Сеньор отменно угостил дю Аллье, а в день его отъезда, принеся ему извинения за то, что не может его сопровождать, ибо обязан находиться в свите Короля, передал ему пакет с королевскими письмами к губернаторам тех мест, которые лежали на пути следования нашего путешественника. Повсюду ему оказывали множество почестей, так что в конце концов он был вынужден продолжать путешествие под чужим именем.

Я уже говорил, что именно он убил маршала д'Анкра. Лозьер, младший из де Теминов, говоря о маршале де Витри, заявил во [189] всеуслышание: «Неужто мне никогда не дадут подло и коварно убить кого-нибудь, дабы сделать меня затем маршалом Франции?».

Своим преуспеянием оба брата обязаны сему прекрасному поступку; не говоря уже о старшем из них, г-н де Лопиталь добился от Двора пенсии в сорок тысяч экю. Правда, и у жены его было кое-какое состояние. Он занимал несколько должностей, был губернатором в Брессе, а затем в Лотарингии и командовал небольшими армиями, прежде чем стать маршалом Франции, Это человек кроткого нрава, суровый к тем, кто много о себе воображает; стоя у власти, он умел предотвращать беспорядок. Собеседник он посредственный и простодушно рассказывает о том, что он видел и что с ним случалось; так, он говорит, например, что рыжие — к каковым в молодости относился и он, — старея, только выигрывают. Это старик с недурной внешностью, которая, однако, никогда не была примечательной; за что бы он ни брался, чувствуется, что это человек недалекий, а по части любви он просто жалок.

Он был но уши влюблен в некую г-жу де Вилен ²⁸⁵, мерзкую не только до фамилии, но и по своей натуре; достаточно сказать, что, когда трое или четверо юношей из придворных по дурости поспорили, кто из них, приняв надлежащих снадобий, наиболее отличится ночью в любовных схватках, она, говорят, послужила им предметом упражнений. Двое из них, кажется, умерли, а другие серьезно хворали.

Маршал был вроде как помолвлен с сестрой нынешнего маршала д'Омона, вдовою г-на де Со-Потье, государственного секретаря, женщиной красивой, молодой, у которой было состояние в сто тысяч экю и вдовья пенсия восемь тысяч ливров в год. Г-ну де Лопиталю оставалось только подписать брачный контракт; он затем и шел, когда по дороге повстречал г-жу де Вилен, которая, назвав его «неверным Бироном» ²⁸⁶, заставила вернуться домой и послать невесте извинения. Вдова де Со-Потье вышла впоследствии замуж за графа де Ланнуа, а их дочь стала первой женой нынешнего г-на д'Эльбефа, княгиней д'Аркур.

Г-жа де Вилен властвовала над г-ном де Лопиталем еще три года. Эта женщина во время ссылки своего мужа, который был отправлен в Рагузу, (Отправляясь в Рагузу, в качестве провожатого она взяла с собой итальянца по имени Беналья, служащего г-на Люманя. Этот малый, который уже двадцать пять лет не видел ни своего отца, ни своей матери, проехал мимо ворот их города и не наведался к ним, заявив, что он, мол, не для того приехал в Италию. Про него рассказывают, что, когда его вывозили на два месяца в деревню, он снашивал по шестьдесят пар мягких туфель и поступал так же в отношении других вещей. Два года он молчал; затем внезапно отлично заговорил по-французски, — все этому немало удивились. «Дело в том, — ответил он, — что я не хотел говорить до тех пор, пока не буду хорошо знать язык».) забеременела. Дабы сокрыть это, она отправилась в путешествие и вернулась только после разрешения от бремени. О законности ее сына не спорили: это тот самый безумец, маркиз де Вилен, которого мы всюду [190] встречаем. Это не подлинный Вилен из округи Мен, они горожане, но древнего рода: отец его был замешан в каком-то заговоре.

Потом г-н де Лопиталь влюбился в г-жу дез Эссар, которую кардинал де Гиз, по ее словам, оставил вдовою с четырьмя детьми: это ныне аббат де Майи, граф де Роморантен, шевалье де Лоррен и г-жа де Род .... Из любви к ней кардинал де Гиз дал пощечину г-ну де Неверу, который оспаривал у него приорат Ла-Шарите, на каковой притязала в какой-то мере г-жа дез Эссар для своего сына. Сама она была дочерью г-жи де Шени из рода де Арле, которая, будучи вдовою, имела любовную связь с неким г-ном де Сотур из Шампани, откуда и произошла г-жа дез Эссар, называвшая себя законной дочерью; но в браке ее родители никогда не состояли.

Бомон-Арле, отправляясь послом в Англию, взял с собою жену, а также эту дочь, которую он забрал из монастыря; в ту пору ее звали м-ль де Ла-Э; она выросла статной и столь красивой, что лишь г-жа Келен и принцесса де Конде могли как-то с ней соперничать. Принцесса была привлекательнее их всех, но обе другие были красивее; г-жа де Бомон жестоко завидовала им.

Еще в ту пору, когда м-ль де Ла-Э была в Англии, молва о ее красоте дошла до Генриха IV; когда она возвратилась во Францию, Король подписал ей контракт на тридцать тысяч экю; сколько мне помнится, с тех пор она именуется г-жой дез Эссар, заявляя, что так называется одна из земель ее отца, г-на де Сотура. Говорят, будто она заставляла грех-четырех здоровых малых растирать себе тело, а затем, когда поры хорошо раскрывались, она натирала себя с ног до головы той помадою, которая и теперь еще зовется помадою г-жи дез Эссар: ничто не делает кожу столь нежной.

У нее было врожденное отвращение к кастратам, и стоило ей увидеть такого мужчину, как она или падала в обморок, или была близка к тому.

У нее были две дочери: г-жа де Фонтевро и г-жа де Шелль.

Оправившись после тяжелой болезни, она довольно долго мучилась бессонницей. Однажды, когда она на нее пожаловалась, некий иезуит, изрядный зубоскал, по имени отец Жофруа, сказал ей со смехом: «Сударыня, я заметил, что мои проповеди действуют на вас усыпляюще; вы спите на них с самого начала и до конца; не угодно ли вам будет испробовать, окажут ли они и сейчас столь благотворное воздействие?». И тут же он возглашает: In nomine Domine etc ²⁸⁷. Он начинает проповедь, она засыпает — и с той поры спит всегда хорошо.

Покойный Король ²⁸⁸, заметив, что г-н дю Аллье влюблен в эту женщину, сказал: «Он одних уродок и любит». На сей раз это относилось к ее душе, ибо внешне она была еще очень хороша собой. Поскольку г-н дю Аллье никак не решался на ней жениться, она разыскала его на пути в Лион, где Король в ту пору лежал тяжело больной; а вечером, после ужина, оставшись с ним наедине, взяла нож и заявила, что убьет [191] его, ежели он не пообещает жениться на ней завтра же; он пообещал: представьте себе, что это было не со страху. И в самом деле, он на ней женился, говоря, что пусть она шлюха, но он предпочитает иметь дело с этой, чем с другой.

У него было двое племянников, женатых на особах, репутацию которых пришлось создавать заново. Персан-Бурнонвиль расстался с выгодным аббатством ради Ла-Шезелль, а Витри женился на крошке де Род, законность рождения которой была столь сомнительна, что пришлось дать двадцать тысяч экю Сенетерру, чтобы помешать ему раздуть гражданское дело.

Покойная г-жа дез Эссар держала своего мужа в полном подчинении и заставляла его называть ее детей князьями; она их прижила не от него и, дабы лишить наследства г-на де Витри, заставляла мужа продавать наследственные земли и покупать новые, с тем чтобы они являлись их общей супружеской собственностью. Маршал помолвил даже младшую де Роморантен, дочь одного из сыновей своей супруги, с сыном г-на де Бриенна; но впоследствии эта помолвка расстроилась.

Эта сумасбродка заставляла подавать себе одновременно семь-восемь супов в больших мисках, затем приносили индюшонка, двух цыплят и тушеное мясо, а на десерт — мягкий сыр, яблоки и варенье. В 1650 году, по весне, она вздумала очистить себе желудок и сказала сыну своего аптекаря, только что похоронившему отца: «Приготовьте мне то лекарство, что делал мне ваш отец». Неизвестно, допустил ли этот юноша какую-либо оплошность, но только дама бегала по нужде раз пятьдесят, потеряла много крови и едва не окачурилась. В следующем году она умерла. После ее смерти муж неожиданно обнаружил множество долгов: при жене порядка в доме не было, да и, кроме того, подле нее всегда находился кто-нибудь, кому, разумеется, нужно, было хорошо платить. В Витри, коим Маршал управлял по особому указу, хотя и был единственным королевским наместником под началом принца де Конти, эта старая карга однажды притворилась, будто хочет что-то показать молодому кавалеру, который обедал у Маршала; оставшись наедине с этим молодым человеком, она сказала ему: «Задерите мне подол». — «Ступайте к черту, старая сука, — ответил тот, — подыщите для этого кого-нибудь другого».

Госпожа л'Эвек, Ла-Барр, госпожа Компен

У некоего Тюрпена, прокурора в Шатле, была дочь — одна из самых красивых девушек в Париже. Она была белокура, белолица и чудесно сложена; шел ей, должно быть, шестнадцатый год. Молодой стряпчий, по имени Патрю (это тот самый, что нынче стал членом Академии и пишет отличные сочинения в прозе), увидел ее на процессии по случаю Великого Юбилея (1625) ²⁸⁹. Ее красота поразила Патрю, да и не только [192] его одного; все, кто участвовал в процессии, останавливались, чтобы поглядеть на нее. Ежели девица была хороша, то и молодой человек был очень красив, и казалось, что это самая прекрасная пара, какую только можно найти. Хотя она представлялась ему восхитительной и он не на шутку пленился ею, ему не хотелось ходить к ней в дом, ибо, при всей своей молодости, он отлично понимал, что ему неразумно увлекаться девушками. В церкви Кармелиток — они оба жили в этом квартале — Патрю встретил ее на мессе и был ею ослеплен, сказав себе, что в жизни не видел подобной красоты. Она кивнула ему самым благосклонным образом. Он довольствовался тем, что иногда проходил мимо ее дома, в дверях которого она часто стояла; и коли он смотрел на нее влюбленно, она, со своей стороны, награждала его отнюдь не равнодушным взглядом. Он страстно желая, чтобы она вышла замуж, и один из стряпчих Парламента, по имени л'Эвек, вскорости женился на ней, Это был низенький, нескладный и довольно смешной человек, И вот наш влюбленный в восторге: он начинает ходить в Шатле — муж избрал этот путь из-за тестя — под тем предлогом, что молодому человеку следует начинать именно с этого. Патрю держится от л'Эвека подальше и долгое время старается с ним не общаться. Вскоре он снискал себе хорошую репутацию. Однажды утром собралось несколько стряпчих, среди которых был и л'Эвек, и кто-то предложил устроить пирушку, дабы посмотреть, на что способен этот малый, недавно приехавший из Италии: Патрю только что оттуда возвратился. Л'Эвек заявил, что хочет собрать всех в тот же день и у себя дома. Все к нему пришли и пировали до одиннадцати часов вечера; жена его все время сидела с гостями и ни разу не отлучалась.

Получив доступ в дом красавицы, наш влюбленный пришел в восхищение, однако он не осмеливался заходить туда без какого-либо видимого повода, поскольку эту женщину окружало множество глупцов, по большей части начинающих стряпчих, которые стали болтать разный вздор, как только увидели, что Патрю вхож туда: он внушал им зависть. Меж тем ему передавали, что она отзывается о нем с большой похвалою. Наконец он встретился с нею с глазу на глаз под сводами обители Матюренов и был вынужден сказать ей, что он до сей поры не отважился навещать ее наедине; она перебила его, сказав, что он может приходить к ней, когда ему вздумается. Он стал наведываться к ней, притом частенько; но молодые стряпчие вскоре забили тревогу; муж заявил, что посещения эти ему не нравятся; красавица предупредила Патрю, ибо за короткое время он достиг немалых успехов. Патрю, дабы ответить контрударом, начинает усиленно ухаживать за матерью молодой женщины, которая живет тут же по соседству. Эта матушка, столь же беспечная, как и все другие, так привязалась к нашему юноше, что имя его не сходило у нее с уст. Тем временем завистники подняли такой шум, что отец г-жи л'Эвек всполошился и дал понять своей жене, что она [193] просто дура. Наш любовник узнает и об этой неудаче. Он старается теперь завязать более тесное знакомство с мужем, чего прежде всеми силами избегал, потому что тот был весьма наглым человечком. Л'Эвек строил из себя знатока изящной словесности и отлично знал лестные отзывы о нашем стряпчем; он вскоре попадается на удочку до такой степени, что становится помехой, и уже жить не может без Патрю. Тот, дабы в какой-то мере избавиться от него и получить большую свободу для своей любовной интрижки, упросил д'Абланкура, своего лучшего друга, сжалиться над ним и хоть изредка отвлекать этого назойливого муженька. Они заключили меж собою уговор.

Три раза в неделю они вместе обедали то у д'Абланкура, то в каком-нибудь трактире. В ту пору аббат ле-Норман, тот самый плут, что одно время давал уроки катехизиса за Новым Мостом, а затем служил шпионом у кардинала Мазарини, будучи родственником красавицы, стал ее домогаться и, используя свою духовную власть, хотел овладеть ею силой; она же над ним посмеялась. Разозлившись из-за этого на Патрю, ле-Норман ввел в дом молодого аббата, которого звали аббатом де ла-Терьер, и тот немедленно влюбился в молодую женщину, однако же преуспел не более, чем ле-Норман. Тогда оба они, желая узнать, каково истинное положение дел, решают подкупить одного из священников, которые по определенным дням на святой неделе у подножья органа церкви «Трехсот слепых» дают отпущение тех грехов, разрешать кои может только епископ. Наш любовник привык там исповедоваться. Подкупленный священник оказался в этом месте один. Стряпчий кается ему, что спал с замужней женщиной. Выслушав его, священник говорит довольно громко: «Я ухожу, здесь мне больше делать нечего; все, что мне требовалось, я узнал». Патрю услышал эти слова. Через некоторое время к нему является какой-то бретер; Патрю видел его несколько раз в церкви Кармелиток. «Сударь, — говорит ему бретер, — ко мне обратился некий аббат, он просил плеснуть в вас азотной кислотой и попортить ваше лицо; но я и не подумал это сделать. Как видите, я вас предостерегаю, притворитесь, будто вы ничего не знаете, пусть думает, что мы попались; у него еще остались кое-какие деньжата от той бенефиции, которую он продал аббату ле-Норману». Этот аббат впоследствии стал Минимом ²⁹⁰ и просил принести Патрю свои извинения.

Аббат ле-Норман был сыном докладчика в Государственном совете и внуком комиссара из Шатле. Л'Эвек необычайно гордился, что сын докладчика в Государственном совете в родстве с его женой. В конце концов он убедился, что тот всего-навсего наглец. Буаробер называет аббата ле-Нормана «доном Злодеем».

Довольно долгое время наши любовники не знали помех, но вот однажды, когда они были вдвоем в спальне красавицы, входит муж и направляется в чулан, словно не замечая их. Любовник говорит своей милой: «Нам его вконец испортили, я давно уже предвижу, что мне [194] придется поссориться с ним для того, чтобы заставить его вернуть мне свое расположение, вот тогда он, конечно, снова станет искать моего общества. Я ухожу: скажи ему, что я ушел весьма недовольный и не хочу больше сюда возвращаться; он непременно скажет, что этого-то и добивается, но пусть тебя это не пугает». Все происходит, как сказал Патрю: л'Эвек как-то выпил с молодыми людьми, которые заморочили ему голову. Через несколько дней Патрю встречает л'Эвека и недвусмысленно поворачивается к нему спиной. Л'Эвек был этим несколько удивлен, сразу же присмирел и в тот же день сказал жене: «Видно, г-н Патрю в самом деле не на шутку на меня рассердился; сегодня в церкви он повернулся ко мне спиной». — «А что я тебе говорила, — ответила жена, — он давеча ушел весьма недовольный». Возмущение, которое выказал Патрю, оказало желаемое воздействие: л'Эвек стал снова бегать за ним. Они уже готовы были помириться, как вдруг л'Эвек скоропостижно умирает, но перед этим он вернул Патрю свое прежнее расположение настолько, что, умирая, наказал жене, чтобы она во всем полагалась на Патрю, и выразил лишь сожаление, что не успел возобновить с ним прежней дружбы. Он также заявил, что должен Патрю кое-какие деньги, на которые у того нет расписки, и хотя точно не знает, как велика эта сумма, но полагаться в этом случае надобно на слова самого Патрю..

Через несколько дней вдова послала спросить у любовника, велика ли сумма долга. Он ответил ей, что она, как видно, шутит, ибо покойный муж ему ничего не должен. Она ему написала, что молва о долге дошла до ушей ее отца, что ему непременно надобно назвать сумму и она просит его прислать ей акт об описи ее имущества на весь долг. Патрю ответил, что не собирается этого делать и что, поскольку уж ей так необходимо уплатить эти деньги, сумма, мол, такая-то; пусть же она поступает, как найдет нужным, но что он никак не осмеливается послать ей акт об описи, хотя ему известно, что без этого она не сможет уплатить ему точную сумму. Узнав обо всем, отец послал ему деньги, составив опись по собственному разумению.

Смерть л'Эвека разрушила их любовную связь: Патрю находил, что связь со вдовою столь же ненадежна, как и связь с девицею. Она же настойчиво просила его о встречах; одно время он ссылался на приличия, якобы не позволявшие ему столь быстро вернуться ко вдове человека, с которым, как все знали, он находился в ссоре. Потом он стал с ней более откровенным и сказал, что не может видеться с нею, не навлекая на нее осуждения: ежели он на ней женится, то поставит ее в неловкое положение, а ежели не женится, погубит ее, не дав ей возможности выйти замуж вторично. Тут вдова пришла в отчаяние. Она решила, что, ежели на глазах у Патрю за ней начнут ухаживать другие, он вернется к ней, и стала ходить в церковь в сопровождении целого сонма поклонников. Патрю признался мне, что это его коробило и что никогда в жизни ему не было так плохо, как в ту пору, когда он видел, что одна из самых [195] красивых женщин на свете, в которую он был влюблен по уши, страстно его желает, а он не может насладиться столь великим счастьем. Он заболел горячкой; разум его, однако, поборол болезнь, и он так ни разу и не пришел к г-же л'Эвек.

Красавица, окружившая себя столькими поклонниками, постепенно привыкла к своей роли кокетки, и почем знать, не пришли ли на смену Патрю некто Шанденье, впоследствии капитан Лейб-гвардии, покойный президент де Мэм и президент Танбонно, проведя с нею несколько ночей; пока Патрю с нею виделся, эти кавалеры, да и многие другие, ограничивались болтовней, и она ему рассказывала обо всем, что они ей говорили и что предлагали.

Ла-Барр

Ла-Барр, казначей по выплате рент, кутила и богатый малый, но большой вертопрах и изрядный болван, влюбился в г-жу л'Эвек и добился ее благосклонности благодаря лишь обещанию жениться на ней; был даже подписан брачный контракт и состоялось торжественное оглашение. С полгода, а то и более мать Ла-Барра относилась к ней как к невестке, и ежели бы наша Добродетель вела тяжбу умело, она бы ее выиграла; но об этом Ла-Барр ничего не говорит, неизвестно почему. Ежели бы Патрю осмелился выступить ее защитником, все обернулось бы иначе. Дело было отложено, и постановили, что Ла-Барр женится на г-же л'Эвек или же внесет сто тысяч экю на нее и двадцать тысяч ливров на рожденного ею сына. Процесс тянулся не то четыре, не то пять лет.

До встречи с г-жой л'Эвек Ла-Барр был влюблен в Далессо, известную куртизанку, и содержал ее; этой женщине платили в свое время по четверть экю: до того, как ей исполнилось тридцать лет, с нею вовсе не церемонились. Попав на содержание к добрейшему г-ну де Рецу, она тотчас же стала знаменита. Потом она перешла к Сен-Прею, а затем к Ла-Барру, который тратил на нее тысячу ливров в месяц. Одновременно с нею спал граф д'Аркур, но, когда являлся Ла-Барр, ему приходилось забираться на сеновал, ибо у Графа денег не водилось. Однажды он провел целую ночь на хворосте. Ее всегда кто-нибудь содержал, пока она не рассталась со своим ремеслом. Скопив известное состояние, она стала вести образ жизни порядочной женщины, и многие знатные люди обращались с нею крайне учтиво. Маленький Гено рассказывал мне, что, когда после серьезной болезни она почувствовала себя лучше и он спросил ее о здоровье, она ответила: «Ну, распятие мало-помалу удаляется». Патрю, который видел ее письма, утверждает, будто она писала весьма недурно. В конце концов какой-то весьма небогатый советник Палаты косвенных сборов женился на ней. Я полагаю, что она совершила глупость; больше я о ней не слышал. [196]

Тем временем Ла-Барр влюбился в жену некоего Компена из Тура, мелкого откупщика, которая приехала в Париж со своим мужем. Она была недурна собою, кокетлива, охотница посмеяться, повеселиться, каждого передразнить и весьма сговорчива, лишь бы хорошо платили. Ла-Барр и она не смогли, однако, в Париже довести свою интрижку до конца, ибо муж не отходил от нее ни на шаг; но они додумались до забавной уловки. Компен уезжает из Парижа с женою; Ла-Барр этому не препятствует. Спустя три-четыре часа он садится в почтовую карету со своим цирульником, неким Ла-Саллем, они приезжают в Этамп, в харчевню под вывеской «Три Мавра», где остановилась красавица. По уговору, она сразу же по приезде улеглась в постель, сославшись для виду на недомогание. Ла-Барр, не показываясь мужу, разыскивает ее, пока Компен ужинает за табльдотом. После ужина Ла-Салль приглашает его сыграть с ним в карты; таким образом, наш любовник вполне успевает сделать то, ради чего приехал. На следующий день он спрашивает у Ла-Салля, нет ли у того денег; Ла-Салль дает ему семь или восемь пистолей, которые тот сразу же относит служанке своей возлюбленной. Когда она уехала, а им надобно было уплатить за ночлег, Ла-Барр говорит Ла-Саллю, что г-жа Компен оставила его без гроша. «По правде говоря, — отвечает цирульник, — не догадайся я припрятать три-четыре пистоля, худо бы нам пришлось». — «Я бы оставил в залог свою шпагу, — отвечает Ла-Барр, — да и здешние чиновники, должно быть, меня знают». Они возвратились в Париж.

После этого Ла-Барр продолжал посылать г-же Компен подарки, но она-то была ему не слишком верна. Дошло до него, что некий Советник из Тура, по имени Милон, — ее любовник и что они оба развлекаются за его счет. Решив узнать правду, он посылает своего камердинера, которому удается подкупить служанку красотки и раздобыть письма Советника к ней. Их сговор был раскрыт, Советник подал прошение в суд, утверждая, будто этот человек приехал затем, чтобы его убить; он стал добиваться тайного расследования и, получив это право, велел камердинера арестовать и обыскать и таким образом вернул себе свои письма. Ла-Барр, укрепившись в своем подозрении, пришел в ярость и поклялся отомстить. С сим благородным намерением он покупает четыре шпаги равной длины и отправляется в Тур с неким удальцом по имени Вьевиль, которого он наметил в секунданты. Ла-Барр послал вызов Советнику, но тот посмеялся над ним и драться так и не пожелал.

Г-жа Компен любила пошутить. Однажды в Париже не помню уж какой волокита устроил в ее честь серенаду. На следующий день она ему сказала: «Благодарю вас, сударь! Ваши скрипки разбудили моего мужа, и он на меня набросился».

Потом, как я уже говорил, состоялся суд по делу г-жи л'Эвек, и Ла-Барр укрылся в особняк Шеврез, оказавшись в весьма [197] затруднительном положении, ибо жениться на ней он не хотел, а после всех понесенных расходов оказался не в состоянии уплатить столь значительную сумму, не разорившись окончательно. В таких тяжелых для него обстоятельствах Королевский секретарь, по имени Буа-Трике, который был когда-то мелким чиновником у его отца, предложил ему жениться на своей дочери; она была довольно хорошенькой, а состояние ее, по словам отца, — весьма солидным. Ла Барр женился на ней, но впоследствии оказалось, что они оба обманулись: ему было не под силу выплатить г-же л'Эвек причитающиеся ей пятнадцать тысяч ливров, что же до тех двадцати тысяч, которые полагались на ребенка, он добился постановления, где говорилось, что мальчик будет отдан ему на воспитание из-за дурного поведения матери. Проиграв этот процесс, г-жа л'Эвек навлекла на себя всеобщее осуждение. Во время всей этой неприглядной истории она снова вышла замуж за стряпчего из Шатле, некоего Топинара, который, вместо того чтобы поладить с прокурорами, вздумал позабавиться и на шутейном заседании судейских писцов, в масленицу, произнес речь в защиту некоего прокурора из Шатле, который, женившись, вынужден был взять в дом корову и приплод. Дознались, что речь идет о нем самом, и во время ближайшего карнавала прокуроры в отместку ему велели разыграть защиту г-жи л'Эвек; но это раскрылось, и Заместитель верховного судьи, задетый этим, навел такой порядок, что дело это в суде больше не слушалось. Несколько клерков даже угодило в тюрьму.

Бедная женщина, желая уехать из Парижа, уговорила мужа переселиться в Шинон и купить там должность королевского стряпчего, которая, как им сказали, была вакантной. С этой целью они продали всю свою мебель, но еще за два месяца до их приезда любой житель Шинона, — а ведь Шинон — родина Рабле, — уже знал о них всю подноготную. Супруги оказались в дураках, никакой вакантной должности не нашли и были вынуждены прожить некоторое время в Орлеане в ожидании удобного случая вернуться в Париж.

Госпожа де Ментенон и ее невестка

Г-жа де Ментенон была наследницей рода де Сальвер из Оверни, рода почтенного, но не из самых знатных в этой провинции. Она вышла замуж за г-на де Ментенона д'Анженна, который, правда, был одним из самых богатых в своей семье, но не из самых смышленых. Эта женщина, которая была довольно недурна собою, вела не очень-то добродетельную жизнь. Между прочим, на ее счет сильно злословили в связи с покойным г-ном д'Эперноном. Однажды, когда он находился в Меце, она вздумала (это она-то, которая сроду так не поступала) нанести прощальный визит принцессе де Конти; та ее спрашивает, куда она направляется. «Я еду, — сказала г-жа де Ментенон, — к г-ну д'Эпернону». — «Вы, сударыня! — воскликнула принцесса, — а какие у вас дела с г-ном д'Эперноном?». — [198] «Он просил меня, сударыня, — отвечала та, — навести порядок у него в доме». Еще как-то раз, когда в Малом Бурбонском дворце давали какой-то балет и при выходе из залы произошла большая давка, все услышали, как эта женщина кричит: «Гвардейцы, колите! Убивайте! Я берусь оправдать вас перед вашим полковником». Иной раз она напускала на себя такой тон, и — под тем предлогом, что в пору размолвки Королевы-матери с Ришелье г-н д'Эпернон прибег, возможно, к ее услугам в каком-то пустячном деле, — ей хотелось, чтобы все полагали, будто во Франции ничего не происходит без ее участия. Однажды во Дворце Правосудия она подошла к прилавку книгопродавца, находившемуся возле одной из колонн большого зала, и в присутствии множества стряпчих потребовала том тогдашнего Mercure francais ²⁹¹, заглянула в ту страницу, где, как ей представлялось, она должна быть упомянута, и, не найдя себя, воскликнула, отшвырнув книгу: «Врет! заплати я ему, не вписал бы небось другого вместо меня!».

У г-жи де Ментенон, на ее несчастье, была бабушка из рода де Куртене; эти Куртене утверждают, будто ведут свой род от принцев крови; это обстоятельство сделало ее окончательно невыносимой, когда речь заходила о знатности семьи. Она стала наводить справки и, обнаружив, что некий Пьер де Куртене, граф Оксеррский, был императором Константинопольским, стала повторять на каждом шагу: «Моя бабушка, Императрица».

Будучи вдовою и надеясь выйти замуж за г-на д'Эпернона, она за столом велела подавать себе блюда под крышками и сидела под балдахином. У моего тестя есть имение неподалеку от Шартра, и у нее тоже было поместье в тех краях. Однажды, когда я был в гостях у тестя, он угощал эту даму обедом, она бахвалилась перед нами самым нелепым образом: между прочим, упомянув в разговоре о внебрачных детях, она заявила, что может гордиться тем, что ее бастарды суть дворяне, так же как и бастарды королей. Что до меня, мне было забавно слушать, как эта женщина говорит: мои бастарды. Будучи наследницей и старшей в семье, она полагала, что следует изъясняться именно так. В свою очередь она как-то предложила нам откушать у себя. В ожидании обеда она пригласила нас сесть. Я был весьма удивлен, когда эта взбалмошная особа уселась на почетное место, а рядом посадила свою невестку, причем их стулья были обтянуты клетчатой материей, — и только после этого пригласила сесть всех присутствующих, половину коих составляли женщины. Но угадайте, на что? На простые деревянные стулья, никогда не знавшие обивки; никогда не бывало внучки Императрицы, которая обладала бы столь незавидной меблировкой. По ее словам, у нее была великолепная мебель в Сальвере, в Оверне, но де слишком далеко посылать туда за стульями. За обедом она села во главе стола, и мы увидели некоего малого, который обычно ее сопровождал, а на сей раз прислуживал за столом: он подавал блюда со шпагой на боку, в плаще, [199] накинутом на плечи. Этот же малый прислуживал накануне за обедом с непокрытой головой (чего никогда не делают) у одного из соседей г-жи де Ментенон, которая его уступила. Не сомневаюсь, что это было сделано по приказу хозяйки: ее пустой голове чудилось, будто ее величие возрастает от того, что этот же слуга, который прислуживает за столом у заурядного дворянина с непокрытой головой, нацепляет шпагу, прислуживая ей.

Эта дама разыгрывала из себя молоденькую, но молодой отнюдь не была. Слуги и крестьяне боялись ее как огня; она и не знала, что значит прощать. Почти все ее дети относились к ней плохо.

Она женила старшего сына на дочери г-на дю Трамбле, коменданта Бастилии. Звали его ле-Клер, и он доводился братом отцу Жозефу. Мать, г-жа дю Трамбле, была из более знатной семьи, нежели ее муж: она происходила из рода Лафайетт; на ее счет сильно злословили — вплоть до того, что утверждали, будто она отдавалась собственному догу. Девица дю Трамбле была красива, но по натуре своей недалеко ушла от матушки; еще и поныне это одна из самых безрассудных особ, какие только встречаются на свете. Говорят, когда она уезжала из Бастилии, чтобы переселиться к мужу, г-жа дю Трамбле ей сказала: «Дочь моя, вы покидаете дом, где все всегда жили честно, теперь вы будете под надзором свекрови, о которой говорят немало дурного; не дайте себя развратить, и пусть перед вашими глазами будет всегда стоять жизнь вашей матери». А когда она прибыла к мужу, г-жа де Ментенон сказала ей: «Дочь моя, вы приехали к нам из такого дома, где у вас не могло быть достойных примеров; вы входите в семью, где все должно служить вам образцом. Итак, я настоятельно прошу вас забыть все, что вы видели прежде, и приноровиться ко всему, что вы увидите здесь».

Куда бы эта молодая особа ни обращала взоры, всюду ей встречались достойные примеры, — вот она и избрала ту же дорожку. Муж вскоре ей наскучил: это был жалкий, смешной человек с подленькой физиономией и подленькой душонкой; следует добавить, что он любил пображничать. Первый скандал разразился из-за какого-то ее свидания с Монлуэ-Бюльоном, но г-н де Бюльон-отец запретил сыну встречаться с ней. Поводом к дальнейшим толкам послужили ее отношения с князем д'Аркуром, но она их не очень-то и скрывала, и не вмешайся в дело ее брат, Трамбле, докладчик в Государственном совете, она дала бы себя похитить возлюбленному. В течение трех недель она прятала то ли этого любовника, то ли другого на ферме под видом крестьянина, для того чтобы видеться с ним каждый день, не возбуждая подозрений у мужа.

Потом она поселилась в монастыре, говоря, что не может жить в деревне с мужем. Как только умерла ее свекровь, она вышла из монастыря. Я припоминаю письмо Ментенона к одной из своих сестер, с которой он не ладил; там было написано всего-навсего: «Сестрица, матушка умерла, говорить больше не о чем. Из Гредена, в шести лье от Лоша, [200] в кабачке под вывеской “Вороной конь”, шестого февраля 1650 года». Как будто так.

Эта женщина во всем ведет себя опрометчиво. Как-то, когда была гулянье во время карнавала, живя на улице Сент-Антуан, она велела поставить рядом с собою в окне собственный портрет, где была изображена Магдалиною. Однажды у г-на дю Вижана от ее имени принесли цыпленка для Роклора, и тот сразу же стал этим хвалиться. Другому придворному, который находился тут же, доложили, что его ждет маленький паж: и ему был передан цыпленок от той же дамы. Он его тоже стал показывать, дабы сбить спесь с Роклора. Говорят, будто она рассказывала очередному любовнику всю свою жизнь и тот знал обо всем, что случалось с его предшественниками.

Со смертью старой дамы она зажила еще вольготнее. Она вывозила на бал свою дочь, когда той было всего десять лет. В 1654 году эта девочка была роскошно одета, но на следующий год этой новой звезды уже никто не увидел: Фьебе младший, который дарил ей наряды, к тому времени скончался. Говорили, что он умер из-за этой женщины, столько непосильных требований она ему предъявляла. Она сочла весьма неуместным и была сильно задета, когда г-жа де Нуво спросила как-то на бале, кто она такая. По правде говоря, она натворила достаточно, чтобы стать известной.

Есть страницы в «Мемуарах эпохи Регентства», где говорится о ней в связи с неким иностранным принцем, (Герцогом Брауншвейгским.) которому она нанесла оскорбление в одном собрании. В наши дни с нею можно переспать за пятьдесят пистолей. У нее есть дочь, еще более красивая, чем она. Мать рано начала вывозить ее в свет. Две ее родственницы, г-жа д'Омон и г-жа де Фонтен, обе из рода д'Анженнов и обе вдовые, дали за ней приданое из опасения, как бы чего не случилось, и выдали ее замуж за некоего г-на Вилльере из провинции Мен. Что же до второй дочки, ее отправили к г-же де Сент-Этьен в Реймс, она не очень красива.

Кардинал де Рец

Жан-Франсуа де Гонди, ныне кардинал де Рец, — небольшого роста смуглолицый человек, близорукий, нескладный, некрасивый и неловкий в любом деле. Когда он пишет, все буквы у него горбатые, нет ни одной прямой строки, все вместе это сплошные каракули. Я наблюдал, что он не может даже застегнуть себе пуговицы. Однажды на охоте г-ну де Меркеру пришлось нацеплять ему потерянную шпору: сам он не мог с этим справиться. Одно время из всех монет он распознавал только пистоль и четверть экю. Ему было суждено стать Мальтийским рыцарем ²⁹², и поскольку он родился во время заседания Капитула Ордена, [201] то с первого же дня стал его Кавалером и, таким образом, довольно рано мог бы стать его Гроссмейстером. У него были два брата, оба старше его: нынешний герцог и тот, кого называли маркизом дез-Иль-д'Иер; этот был белокур. Г-н де Бассомпьер говаривал: «Уж про него не скажешь, что он скроен не на мой лад». Я уже упоминал, что их мать отличалась чрезмерной стыдливостью. Сей белокурый юнец говорил, что хочет стать кардиналом, дабы опередить своего брата: он был честолюбив, но глупо погиб на охоте. Упав с лошади, он запутался ногою в стремени (Меня также тащила лошадь, притом в винограднике, но моему здоровью вреда это не принесло. По счастью, лошадь не брыкалась.) и был убит ударом копыта в голову. После его смерти родители изменили свои намерения, и нашего Мальтийского рыцаря решено было предназначить для духовной карьеры. И вот он становится аббатом в Бюзе; так называлось одно из аббатств в Бретани. Сутана ему подходила больше, нежели шпага, если не по его нраву, то во всяком случае по его обличию, которое я выше описал. Лицо его, однако, было отнюдь не глупым; в чертах его сквозило даже что-то горделивое.

Отец Кардинала храбростью не отличался, г-н де Гиз презирал его, и это послужило отчасти причиною ожесточения, с которым Герцог ополчился на него, утверждая, что Генерал Галерного флота должен подчиняться Адмиралу Леванта, а Адмиралом этим был г-н де Гиз. Эта мысль так прочно засела ему в голову, что он ни о чем другом не говорил, и кто-то однажды заметил: «Господин де Гиз помешан, но его помешательство не тихое и не буйное, а морское».

Уже на школьной скамье Аббат проявил свой надменный нрав: он не терпел себе равных и частенько ссорился; но с той же поры он выказал себя и щедрым: узнав, что какой-то не знакомый ему дворянин сидит в Шатле из-за пятидесяти пистолей, он нашел способ раздобыть их и послать ему. По выходе из духовной коллегии он стал именоваться аббатом де Рецом, потому что имя де Бюзе слишком напоминало слово buse ²⁹³ (в ту пору еще не вошло так в моду именоваться не по названию своей бенефиции; иное дело теперь, когда всякий попик величает себя аббатом, а настоящие аббаты так же, как эти попики, принимают свое родовое имя). Де Рец говорил мне, что толстый граф де Ларош-Гийон намеревался оставить ему все свое состояние при условии, что он примет имя и герб рода Силли; что, когда Граф был при смерти, родственники помешали ему вызвать нотариуса. Рассказывая мне это, Аббат говорил, что, будь он военным, он бы хорошо одевался и много бы тратил на платье; я улыбался, ибо с его нескладной фигурой он выглядел бы тогда еще хуже и, я полагаю, был бы ужасным танцором и ужасным наездником, к тому же он по природе неряшлив, особливо когда ест, и еще он витает в облаках: за столом ему в насмешку клали на тарелку головку куропатки; он, не глядя, подносил ее ко рту и впивался в нее зубами; [202] перья во все стороны торчали у него изо рта. Он всегда ест только то блюдо, которое стоит перед ним; нет человека более воздержанного.

Он склонен к любовным утехам; на уме у него вечно галантные похождения: ему хочется, чтобы о нем говорили; но самая сильная его страсть — это честолюбие, нрав у него на редкость беспокойный, желчь в нем то и дело играет. В ранней юности он часто виделся со своей родней, и главным образом с г-жой де л'Эдигьер. Мне сдается, что он был в нее влюблен, так же как и в княгиню де Гимене. Он также часто встречался с сыном г-на д'Эгийи, своим родственником, о котором я уже говорил. У этого г-на д'Эгийи зрение было отнюдь не лучше, чем у него самого, и говорят, будто однажды они добрых четверть часа искали друг друга на большом дворе и никак не могли встретиться, так что в конце концов двум дворянам пришлось взять каждого из них за руку, дабы свести вместе. В семейном кругу, в который входила и г-жа де Гимене, развлекались, между прочим, и тем, что писали друг к другу вопросы касательно «Астреи» ²⁹⁴, и тот, кто на оные отвечал не точно, платил за каждую ошибку парой перчаток от Франжипана ²⁹⁵. Одному и тому же лицу посылали записку с двумя-тремя вопросами, например: по какую руку находился Бонлье при спуске с моста Ла-Бутрес, — и тому подобные вещи, то ли из области истории, то ли из географии; таким образом, каждый мог хорошенько изучить «Астрею». В конце концов и с той и с другой стороны было проиграно такое множество пар перчаток, что, когда взялись подсчитывать, — ибо все ответы тщательно записывались, — оказалось, что никто друг другу почти ничего не должен. Д'Эгийи поступил еще того чище: он отправился читать «Астрею» к самому г-ну д'Юрфе — и, по мере того как читал роман, он просил отвозить себя в те места, где происходило каждое из приключений.

Наш Аббат весьма плохо ладил со своею кузиной де Шомбер, ибо существовали две партии: партия жены Маршала и партия г-жи де л'Эдигьер; последняя была сильнее. Как-то на семейном вечере г-жа де л'Эдигьер заставила Аббата пригласить на танец г-жу де Шомбер, которая была донельзя безобразной, с совершенно кривыми ногами и с трудом ходила; его приглашение едва ее не взбесило. Ее ненавидели: она была уродлива и зла.

В ту пору кто-то предложил Аббату жениться не помню уж на какой знатной наследнице, немке и католичке, имени которой я так и не узнал. Ее родичи лютеране притесняли ее и хотели выдать за некоего веймарца, который в то время обучался верховой езде в Париже. Аббат соглашается и обещает свату одно из своих двух аббатств (у него их было два, второе называлось Кемперле) ; они приносили восемнадцать тысяч ренты или около того. Всего этого я так толком и не узнал. Аббат пустился в путь и переговорил с девицей; он даже подрался на дуэли с этим веймарцем и одержал над ним верх — не ловкостью, а храбростью, ибо не уступает в доблести принцу Конде (это не единственная [203] его дуэль: он дрался еще и в другой раз). Я слышал от него самого, будто противник сказал ему: «Я быстро вас одолею, вы взялись не за свое дело». — «Тем не менее, — добавил коадъютор ²⁹⁶, — он оставил, не думаю, чтобы нарочно, широкую кожаную перевязь, не будь которой, я бы сильно его поранил, ибо удар пришелся как раз по ней». Все это он мне рассказывал, не называя имен, и я так и не узнал причины их ссоры.

Аббат также рассказывал мне историю о некоем придворном — впоследствии я узнал, что речь шла о нем самом, — который заперся в комнате со знатной дамою, коей обладал, и, услышав шум, вынужден был отпереть дверь из опасения оказаться застигнутым врасплох; на него напали вооруженные люди. Он отогнал их от двери, запер ее и продолжал ласкать свою красавицу, словно находился с нею в самом надежном месте. «Надобно, — говорил он мне, — всего этого не бояться. Тот же самый человек, — добавлял он, — хотя ему сообщили, что муж собирается его убить, по-прежнему показывался всюду, как обычно, и без всякого сопровождения». Не знаю, правдива эта история или нет, но я все же сошлюсь на нее: по ней можно судить о характере этого человека.

Аббат де Рец дрался также с аббатом де Праленом, ныне маркизом де Праленом, который женился на м-ль д'Эскар, младшей сестре г-жи д'Отфор. Он вышел победителем, но граф д'Аркур, который был секундантом у Пралена, взял верх над секундантом аббата де Реца.

Он всегда отличался беспокойным нравом, хвалился, будто многое знает о намерениях графа Суассонского и однажды вручил пакет в Тюильрийском дворце г-ну де Ту, который потом ему сказал: «Ей-ей, г-н Аббат, вы, как видно, высокого мнения о моей чести, коли отдали сей пакет мне, ибо это весьма отважный поступок».

Насилие кардинала Ришелье по отношению к отцу Гонди, которого он принудил продать должность Генерала Галерного флота, крайне возмутило Аббата; да и не будь этого, верьте моему слову, Аббат все равно остался бы его врагом. Он был слишком честолюбив и похвалялся тем, что его отец, брат и он сам были единственными представителями знати, кои не склонились перед Кардиналом. Он написал эпитафию в прозе памяти графа Суассонского, где называл его последним из героев.

Когда зашел вопрос о получении докторской шапочки в Сорбонне, он посвятил свои ученые сочинения различным святым, дабы не посвящать их власть имущим. Он вознамерился одолеть в открытом диспуте аббата де Суйака де Ламотт-Уданкура, родственника г-на де Нуайе, — это нынешний г-н де Ренн. Ему пригрозили вмешательством Кардинала; де Реца пытались уговорить, но он идти на попятный не пожелал и выступил смело. Правда, Сорбонна из уважения к кардиналу де Гонди поддержала де Реца и пояснила, думается мне, кардиналу Ришелье, что она не вправе отвергнуть племянника прелата, к оторому она столь [204] многим обязана. (Он был их покровителем.) Он, стало быть, одержал верх над своим противником, и Кардинал с тех пор называл его всегда этот маленький наглец и говорил, что у него рожа висельника. Подобная аттестация послужила причиною тому, что родители почли за благо отправить его в путешествие по Италии. Двое моих братьев и я собирались туда поехать и спросили у него согласия составить ему компанию. Я беседовал с ним почти ежедневно в течение десяти месяцев; и, поскольку он обладает незаурядной памятью, ибо помнит все, о чем когда-либо узнал, в беседах со мною он рассказывал о многом.

Я отметил, что первым его сочинением, если не считать нескольких проповедей, был «Заговор Фиеско» ²⁹⁷; эта пьеса весьма подходила к его характеру. Это не бог весть что, и все, что он пишет, весьма посредственно. Тем не менее у него есть ум, только он недостаточно думает о фактах и не утруждает себя изучением их. Он многое позаимствовал у Маскарди.

Он не мог простить дону Тадею, племяннику папы Урбана, в ту пору правившего, что тот не завладел Урбинскими землями, которые тогда снова отошли к церкви за отсутствием наследников мужского пола. Какая бы крепость ни встречалась на нашем пути, он всегда овладевал ею то ли штурмом, то ли иным способом. Он без устали говорил о своем высоком рождении. Во Флоренции его весьма обласкал Великий герцог; он жил там у шевалье Гонди, который занимал должность Государственного секретаря, а до того был тосканским поверенным во Франции. У него в зале висели портреты французских Гонди, ибо в Италии этот род не столь знатен, как у нас; но они все же дворяне: во Флоренции я видел немало тому доказательств, но надобно еще узнать, не восходит ли их дворянство ко времени возвышения Альбера, да и от него ли они ведут свой род? Кийе говорит, что, когда он однажды спросил этого Шевалье, действительно ли французские Гонди — настоящие Гонди, тот расхохотался.

Кардинал де Рец говорил, что во Франции лишь он один может представить тридцать поколений дворянства. Виллани и Макьявелли вообще не упоминают о Гонди; г-н де Ту считает их сыновьями банкира.

Аббат узнал, что у господ дю Пюи находится рукопись г-на де Брантома из рода де Бурдей, содержащая несколько томов, в одном из коих повествуется о любовных утехах герцогини де Рец, жены Альбера, и говорится много любопытного касательно чести этой дамы. Аббат никак не мог успокоиться, пока г-да дю Пюи не разрешили ему вычеркнуть все, что касалось его бабки, и эти места вымараны так, что нельзя разобрать, ни единого слова.

Альбер, который положил начало процветанию здешней ветви рода Гонди, был сыном флорентийского банкира по имени Гонди, сеньера дю [205] Перрона, жившего в Лионе; его жена, тоже итальянка, сумела поступить на службу к королеве Екатерине Медичи, и ей было поручено ходить за королевскими детьми в младенчестве. Говорят, будто она указала Королеве средство, как иметь детей, ибо у той их не было в течение десяти лет; вследствие этого Королева так к ней привязалась, что, став регентшей, меньше чем за пятнадцать лет значительно продвинула сыновей этой женщины при Дворе; в ту пору, как умер Генрих II, у них не было и двух тысяч дохода на троих, а ко времени смерти Карла IX Альбер был первым камергером, маршалом Франции, губернатором, получая самое меньшее сто тысяч ливров дохода в земельных угодьях, а в деньгах и движимом имуществе — более восемнадцати тысяч; брат его, Пьер де Гонди, был епископом Парижским, имел еще тридцать-сорок тысяч ливров рентами и бенефициями, а в движимом имуществе — сумму более чем в двести тысяч экю. Г-н де Латур, младший из трех братьев, ко времени своей смерти был капитаном полуроты Жандармов, кавалером ордена Святого духа ²⁹⁸, как и его старший брат, и гардеробмейстером; все трое были членами тайного Совета Короля. Все это я узнал от одного человека, жившего в ту пору, которому многое было хорошо известно.

Мне рассказывали об одном поступке этого маршала де Реца, говорящем о его здравомыслии. У Карла IX была превосходная левретка, которую он очень любил; он узнал, что у некоего нормандского дворянина есть тоже очень хорошая левретка; он посылает за ней и за ее хозяином. С этими двумя собаками травят зайца; левретка дворянина оказывается лучше королевской. Уже одно это привело Короля в дурное расположение духа; и, видя, что сей дворянин, который был, вероятно, довольно плохим царедворцем, обскакал его в пылу охоты, он внезапно наносит ему удар хлыстом. На следующий день Маршал является к утреннему туалету Короля крайне опечаленный. «Что с вами?». — «Государь, вы потеряли любовь всего вашего дворянства». — «Понимаю вас, — сказал Король, — я неправ: я всего-навсего дворянин, я хочу дать ему удовлетворение». И в самом деле Король в присутствии всех попросил извинения. Как раз в эту минуту пришло сообщение, что освободилась вакансия на скромный губернаторский пост, и Маршал сказал Королю: «Государь, этот пост надобно отдать ему». (Этот фаворит поступал хитро: он всегда хотел, чтобы казалось будто Король дарит по собственному желанию.) Король так и поступил.

Один французский Гонди был откупщиком: это тот, что построил особняк Конде, а в Сен-Клу разбил сад Гонди. Человек этот был невероятным сибаритом; говорят, однажды, обедая у одного из друзей, в пяти лье от Сен-Клу, где не было хрустальных бокалов, он сказал своему слуге: «Скачи за бокалом в Сен-Клу и не тужи, коли падет конь». Слуга поскакал. По возвращении лошадь подыхает, слуга, спешиваясь, разбивает бокал. Этот Гонди вполне заслуживает того, чтобы умереть нищим; кстати, он так и умер. [206]

Возвращаюсь к рассказу о нашем путешествии. Во Флоренции некий молодой дворянин, состоявший при Аббате (при нем было четверо, остальные использовались по мере надобности), вздумал заказать себе куртку из тафты, с неподрубленными лентами. Как-то на прогулке Великая герцогиня-мать и м-ль де Гиз, проходя мимо него, едва не померли со смеху при виде этой сумасбродной затеи, ибо сей молодой человек стоял у дверцы кареты и, казалось, был покрыт паутиною, столько у него было ниток на рукавах и на груди.

Великая герцогиня была одною из самых красивых женщин Италии, но судьба связала ее с весьма жалким мужем: он носил пять-шесть шапочек одну поверх другой, снимая и надевая их в зависимости от того, что показывал термометр. Когда он спал с женою, все Тосканское герцогство молилось, это случалось не часто. Мне думается, что наконец она родила ему наследника.

В Венеции, куда мы затем отправились, французский посол (им был президент Малье, поистине вьючная лошадь) ²⁹⁹ приютил Аббата, причем только его одного, с лакеем. В Венецию удалился граф де Лаваль, брат г-на де Ла-Тремуйя. Утверждают, будто, говоря об Аббате, он сказал: «Он не преминет меня посетить». Аббат не подумал к нему наведаться и говорил о нем крайне неуважительно. Он утверждал, что, когда Граф отправился в Ларошель, ларошельцы написали на его дверях: «Ни холодно ни жарко», — желая этим сказать, что от его присутствия им ни холодно ни жарко.

В Риме Аббат устроился с удобством и держал довольно хороший стол: это ценили, поскольку в сем деле он был большим знатоком, нежели многие кардиналы и прелаты. Он хотел уверить Нас, что коннетабль Колонна, с родом которого, по его словам, дом Гонди находится в тесном родстве, весьма сетовал на то, что Аббат не повидался с ним; но, мол, он, Аббат, на это не отважился, так как Коннетабль придерживался Испанской партии, ибо должность коннетабля он получил в Неаполе.

В Риме он был столь же непоседлив, как и в Париже, и в ноябре месяце заставил нас проделать весьма нелепое путешествие, дабы взглянуть на копи, где добываются римские квасцы. Мы отправились в путь под проливным дождем, словно речь шла о важном деле, и итальянцы говорили: Questo e partir alla francese ³⁰⁰. Мы провели в Риме три с половиной месяца, не более, а на Рождестве он уже вытянул нас оттуда, чтобы вернуться во Францию. Он выдумал, будто какой-то человек подошел к нему в церкви и сообщил нечто такое, что побуждает его немедленно покинуть Италию. (Это было в день рождения Короля.) Хотя мне было всего восемнадцать лет, я понял, что Аббату стало не хватать денег; по приезде домой он оказался бы в затруднительном положении (его векселя задержались в пути), не отдай мы ему все, что нам причиталось. Одно надобно поставить ему в заслугу: ни в Риме, [207] ни в Венеции он не встречался ни с одной женщиною — или же встречался с ними столь тайно, что мы не могли ничего заметить. Он говорил, что не желает подавать повод к толкам.

После смерти кардинала Ришелье г-н Архиепископ, дабы сэкономить плату за наем дома, — а он и без того тратил слишком много, и любовная связь с г-жой де Помрей уже началась, — почел за благо поселиться в Малом архиепископском дворце, где впоследствии постоянно жил.

Остальное можно найти в «Мемуарах эпохи Регентства».

Госпожа де Ла-Грий. Менийе

Некий престарелый кавалерист, который принял немалое участие в гражданских войнах в Лангедоке и Дофинэ, задумал жениться, чтобы иметь потомство, и взял в жены дочь президента Палаты косвенных сборов в Монпелье, по имени Тюффани; но он слишком понадеялся на себя и оказался не в силах выполнить то, что для этого требуется. Отец новобрачной, которому не хотелось упустить состояние старика (оно равнялось по меньшей мере тридцати тысячам дохода), созывает всех родственников и предлагает им внушить своей дочери, что та выкажет чисто женскую сметливость, ежели сумеет на радость доброму старцу родить ему наследника, сохраняя при этом для себя его богатство. Ей это говорят и сразу же называют трех статных мужчин, и не слишком юных, и не слишком старых, коих полагают способными содействовать продолжению рода. Она на это решается и выбирает советника Палаты косвенных сборов, некоего г-на Дэда, малого лет тридцати пяти или около того. Но, поскольку сей Советник был не слишком сведущ по части галантных дел, было решено воспользоваться услугами некоей маркизы, дабы их познакомить. Эта дама, по природе весьма веселая, отправилась к г-ну Дэду и игриво спросила его, не испытывает ли он к кому-нибудь сердечной склонности. «Увы! — отвечал тот, — милостивая государыня, кому я нужен? Ведь я уже не так молод». — «Кому нужны? — откликнулась маркиза, — я отлично знаю некую даму, одну из самых красивых и самых знатных в нашей округе, которой вы далеко не противны», — и называет ее по имени. «А чтобы убедиться, — добавляет она, — что я не лгу, вам стоит лишь прийти в такое-то место, и вы ее увидите; постарайтесь только подойти к ней, возьмите ее за руку, если сумеете; она непременно пожмет вашу». Все случилось так, как говорила Маркиза, и наш Советник вскоре довел дело до благополучного конца. Через некоторое время красавица забеременела и, окончательно убедившись в этом, в один прекрасный день, когда Советник собрался было развлечься с нею по обыкновению, выложила все начистоту, сказав, что поступила так по совету родителей, что она ему обязана всем своим счастьем и умоляет его [208] никому не говорить ни слова. Она родила мальчика, который очень походил на своего истинного отца и который стал наследником своего предполагаемого родителя.

Менийе

А вот история, которая до известной степени похожа на предыдущую. Некий дворянин из Шампани, по имени Менийе, капитан пехотного полка, стоя как-то зимою гарнизоном в Монтобане, влюбился в жену своего хозяина, довольно зажиточного горожанина; но к каким бы тонкостям искусства любви Капитан ни прибегал, он ничего не смог достигнуть. Наконец он решился пойти на хитрость: заметив, что муж встает обычно до света и уходит по своим делам, однажды, когда тот вышел из дому рано поутру, Капитан входит в спальню этой женщины и ложится подле нее; она же, не разобрав спросонок чужого голоса, решила, что это муж, и поверила объяснениям, кои тот ей привел, дабы снова лечь спать. Наш любовник времени даром не терял, но действовал столь напористо, что вскоре она распознала обман. Он стал просить у нее прощения. Хозяйка же, крайне возмущенная, тотчас же побежала рассказать о своей беде матери, которая посоветовала ей послать за Капитаном. Тот пришел, и обе женщины велели ему пообещать, что он ни о чем никому не расскажет. Несколько лет спустя он проезжал через Монтобан, совсем позабыв об этой истории, и вот какая-то женщина под вуалью и в глубоком трауре, проходя мимо него, шепнула, что просит его следовать за ней. Он повиновался; и когда они пришли в дом к этой женщине, она, откинув вуаль или траурное покрывало, какое носят в тех краях, спросила: «Как, сударь, неужто вы уже не помните вашей хозяйки?». Затем она рассказала, что обязана ему всем состоянием ее покойного мужа: «Я забеременела в то утро, как вы меня обманули, и мой сын получил наследство своего предполагаемого отца», — заявила она. В благодарность за это благодеяние она обещала Капитану выйти за него замуж, когда тот вернется из похода; но он был убит на войне.

Саразен

Саразен был сыном одного из жителей Кана, который состоял как бы нахлебником у одного холостяка, по имени Фуко ³⁰¹, казначея Франции в Кане. Фуко приютил его у себя, а под конец продал ему свою должность, за которую получил от него всего лишь семь или восемь ливров, составлявших, быть может, все состояние Саразена; остальное тому следовало доплачивать из жалования по должности. Через два года Фуко умер, а Саразен ³⁰² женился на экономке старого холостяка, чтобы не сказать хуже. Король предписал канским казначеям стать советниками Руанской палаты косвенных сборов, которая была распущена на [209] полугодичные каникулы. Вот каким образом наш Саразен стал сыном казначея Франции в Кане и советником Руанской палаты косвенных сборов. Его происхождение незавидно; в Нормандии и по сю пору живет один из его двоюродных братьев, сын торговца свечами, который ныне является сельским кюре. Тем не менее, когда молодой Саразен приехал в Париж, он вел себя как человек благородного происхождения и вполне обеспеченный. Вначале он познакомился с м-ль Поле, которая, представляя его, непременно говорила, что это человек из хорошей семьи и живет в достатке. (Правда, у него была карета, но лошади его были самые голодные во всей Франции.) Это никоим образом не соответствовало истине.

В Париже он, ради забавы, вздумал писать высокопарные стихи и оказался вынужден жениться на пожилой г-же дю Пиль, вдове чиновника Высшей счетной палаты. Он всегда разыгрывал из себя шутника и пытался сочинять бог весть какие брачные заметки в прозе — по правде говоря, довольно неуклюжие. Между прочим, он там писал, что теперь уж не скажешь, будто у него в кармане пусто, а в горшке не густо. Если отвечать шуткой на шутку, то о нем довольно долго можно было бы говорить, что в горшке-то у него бывает подчас и густо, а вот в кармане уж точно пусто, ибо жена им помыкала и не давала ему ни гроша. Она обязана была выдавать ему тысячу экю; но она хотела, чтобы он с нею спал, он же этого не хотел. «Но, — говорил ему Менаж, — почему вы с нею не спите?». — «Спите с нею сами, коли вам охота», — отвечал Саразен.

Мне кажется, Менаж помог Саразену, познакомив его с коадъютором ³⁰³, чье хлебосольство пришлось Поэту очень кстати. Однажды, когда Саразен был там, дю Буа, (Любовник м-ль Поле.) которого между собою звали нуднейший г-н дю Буа, додумался, пока все стоя приветствовали какого-то епископа и отвешивали ему поклоны, придвинуть каждому его стул; но он забыл про Саразена, который, полагая, что стул у него на прежнем месте, захотел сесть и плюхнулся задом об пол. Когда он поднялся, его спросили, о чем он думал в эту минуту; Саразен самым серьезным тоном ответил: «Я подумал: что, если бы я был тем человеком, с которым сыграли такую скверную шутку». Коадъютор вынужден был докапываться, кто этому виною, и велел сказать Саразену, что весьма рассержен. Что до меня, то мне сдается, что Саразену не хватило находчивости, ему следовало заявить, что это, мол, его вина, он, мол, неловок и т. д.

На службе у Коадъютора Саразен пробыл около четырех лет ³⁰⁴ и даже ходил с ним в Бурбонский дворец. Я всегда буду помнить о смехотворном скоплении карет и людей в такие дни. Саразен, при всем том, что отличался высоким ростом и хорошим сложением, был облачен в довольно нелепое одеяние, какое носят литераторы, прочие же рядились сельскими священниками; от всего этого за версту кругом несло педантством. [210]

Я забыл упомянуть, что Саразен был посажен в Бастилию, как это будет видно из «Мемуаров эпохи Регентства», за то, что его сочли автором скверных стишков на Короля, где говорилось о театральных машинах итальянских комедиантов. Его обвинили несправедливо; напиши их он, они не были бы так плохи. Он поклялся по выходе из тюрьмы больше стихов не писать; но снова принялся за старое в дни осады Парижа, а может быть, и раньше.

Во время Парижской войны ³⁰⁵ Коадъютор столько хлопотал о нем через посредство г-жи де Лонгвиль, что принц де Конти взял Саразена в секретари. Было ли это следствием нужды или коварного нормандского нрава, а быть может — и того и другого вместе, но Саразен (которому, хотя он и был зачислен в штат принца де Конти, следовало, по правде говоря, дожидаться первого вакантного места) без возражений согласился занять эту должность. Принц де Конти был здесь более виноват, нежели Саразен, ибо, в то время как Монтрей, член Академии, находился в Риме, добывая ему кардинальскую шляпу, Принц наполовину сократил его доходы по должности, ради коей он отказался от самых прекрасных предложений. Вернувшись, Монтрей ничем не выказал своей досады: он был похитрее Саразена и стал поистине французом на итальянский образец, Francese romanescato, как говорят в Риме; и хотя с ним обошлись, как с младшим, — с ним, который получил эту должность первым, — он сделал вид, будто вполне доволен распределением обязанностей. У него остались одни лишь бенефиции, а в ведении Саразена находился дом и губернаторский пост (в Шампани). Говорили, будто Саразена выдвинула г-жа де Лонгвиль. В первый же год своей новой службы Саразен сказал одному знакомому мне человеку, что он де вовсе не обязан Коадъютору за то, что тот ввел его в дом к принцу де Конти, а напротив — Коадъютор всем обязан ему; что было время, когда тот рад был бы его, Саразена, утопить, и что сейчас еще послал бы его ко всем чертям, не занимай об этой должности, и что за те четыре года, что он служил у Коадъютора, тот перед ним в неоплатном долгу. Заметьте, что, не будь Коадъютора, Саразен, может быть, умер бы с голоду.

Как только был заключен мир ³⁰⁶, Саразен стал разыгрывать из себя скромного управляющего и человека, ревниво пекущегося о своем хозяине. Однажды кто-то спросил его: «Что с вами? У вас такой грустный вид». — «Я плохо чувствую себя, — ответил он значительно, — принцу де Конти нездоровится». Он без устали занимался всякими мошенническими проделками. Коадъютор как-то представил принцу де Конти аббата Амло, который пришел просить о каком-то приорате. Принц де Конти обещает ему этот приорат. Аббат, дабы ускорить дело, дает сто пистолей Саразену; Монтрей, ежели я не ошибаюсь, в ту пору отсутствовал. Первый президент Палаты косвенных сборов Амло-Болье, родственник Аббата, просит принца Конти о том же приорате, и тот отдает его ему. Подумайте только, как это делается! Аббат требует от Саразена свои сто пистолей, а тот [211] отвечает: «Что вы не получили бенефиции, вина не моя; я сдержу данное мною слово; сделайте так, чтобы принц де Конти тоже сдержал свое обещание». Аббат пожаловался Коадъютору, и тот разбушевался: «Как! этот жалкий стихоплет дерет деньги с моих друзей! Человек, которого я облагодетельствовал!». Саразен на это ответил, как я уже говорил, что он де Коадъютору ничем не обязан и т. д. Вслед за этим Менаж и Саразен рассорились, и Менаж говорил: «Они удачно сошлись, Монтрей и он, чтобы облапошить друг друга».

Случилось однажды, что некто дю Буа, который командовал шеволежерами принца де Конти в Шампани, проворовался, да настолько, что Принц вынужден был послать одного из своих гвардейцев, свободного от службы, дабы арестовать виновного; у дю Буа оказалось шесть тысяч ливров деньгами, которые он украл за короткий срок, не говоря уже о других вещах. Он отнюдь не удивился, что его арестовывают, но выразил уверенность в том, что его не осудят. Было решено, что из шести тысяч наличными он вернет пять, как вдруг приходит приказ взять у него только три тысячи ливров; приказ этот исходил от Саразена: это дало повод заключить, что остальные две тысячи ливров причитались ему.

Один дворянин из Бри попросил Куртена (маленького Куртена, того, который побывал в Мюнстере; он докладчик по приему прошений) поговорить с Саразеном, чтобы перевели солдат из его деревни. Саразен ответил ему: «Сделать это стоит». Минуло четыре дня; потребовалось сорок пистолей, и деревню обобрали, прежде чем пришел приказ. Саразен делал и того хуже; так, отправив все, что полагается на зимние месяцы, некоему Бургоню, офицеру, стороннику принца де Конти (это он защищал Бри-Конт-Робер в 1649 году), он передал ему: «Погляди-ка, не найдется ли десяти пистолей для нас». При всем том, он так и не разбогател: ему мешали ссоры, а Двор его обманул. Ему ничего не перепало от Кардинала, который столько наобещал. Когда состоялась свадьба принца де Конти, Саразен не получил ни гроша; Кознак не стал бы даже епископом, если бы на этом не настоял принц де Конти. Между тем оба, и Саразен и Кознак, хорошо послужили Кардиналу и очень плохо — своему хозяину.

Смышленностью Саразен не отличался, хотя и был нормандцем; ума у него и в помине не было; достаточно сказать, что в Бордо он старался; убедить всех, что ему, мол, присылают деньги из дому; заказав себе полный набор лент розового цвета, он заявил, будто получил небольшой вексель из Нормандии. Г-жа де Лонгвиль зло издевалась над этим наглым чванством. Ожервиль, дворянин из Кана, который служил у принца де Конти, сказал как-то Саразену: «Дорогой мой, позвольте сказать вам, люди не так уж глупы, чтобы воображать, будто вы, занимая вашу должность (Монтрей к тому времени умер), не в состоянии купить себе даже лент». Назавтра, думая загладить этим свой промах, Саразен надел [212] какой-то жалкий кафтан и несколько дней ходил в грязном белье. Ему хотелось прослыть человеком дальновидным, но он вечно попадал впросак. Он всегда вмешивался в чужие дела — и весьма некстати.

Когда принц де Конти остался один в Бордо, он, не доверяя Марсену, пользовался услугами де Шуппа, который однажды вздумал посоветовать ему сделать что-то вопреки воинским правилам. Ожервиль обратил это в шутку и сказал ему: «Сразу видно, что нас хотят испытать». Саразен про это узнает; он идет объявить Ожервилю, что, мол, де Шупп пожаловался и вот теперь принц де Конти недоволен его, Ожервиля, поведением; хорошо зная нашего каверзника, тот отправляется к принцу де Конти и говорит ему, что он об этом и не помышлял, и требует, чтобы Саразен отказался от своих слов перед всеми. Ожервиль умолил Принца оставить все без последствий. Несметное количество раз Принц в присутствии своих офицеров называл Саразена плутом и мерзавцем. Тот молча выходил из комнаты и тотчас же возвращался,. кривляясь, как шут. «Ах, Принц, вам это приснилось!» — уверял он иногда. И продолжал паясничать. То он все говорил в рифму, то кого-нибудь передразнивал, и в конце концов Принц невольно начинал смеяться.

Однажды было перехвачено письмо Саразена к кардиналу Мазарини, которое начиналось так: «Маленький горбун, строящий из себя храбреца, но им отнюдь не являющийся, просит у вас денег для тех, кто вас не любит». По этому поводу принц де Конти сказал ему по-свойски (при сем присутствовали лишь отец Талон, иезуит, его бывший наставник, и кто-то из лакеев) : «Предатель, ты заслужил, чтобы я велел тебя выбросить в окно; ступай, и чтобы я больше тебя не видел». Два дня спустя отец Талон, сжалившись над Саразеном, который ревел как белуга, добился, что этому человеку позволили повеселить общество, и Саразен стал так забавно дурачиться, что добрый Принц бросился к нему на шею.

Что касается женитьбы, принц де Конти решился на нее лишь потому, что перехватил письмо принца де Конде, в котором тот приказывал солдатам повиноваться на деле Марсену, а для виду — принцу де Конти. Марсен и Лене перессорили обоих братьев. Что же до г-жи де Лонгвиль, то между ней и Принцем произошла ссора из-за любовных притязаний графа де Мата: Принцу, коему, как видно, хотелось, чтобы считали, будто он спал с собственной сестрой, в которую был влюблен, пришлось не по вкусу, что Мата перебьет ему дорогу.

Возвращаясь к Саразену, следует сказать, что г-жа де Лонгвиль глубоко его презирала и терпеть не могла.

Пора рассказать о его смерти. Принц де Конти никогда не оскорблял его иначе как словесно. Напрасно утверждали, будто он его ударил. Полагают, что он был отравлен неким каталонцем, жена которого спала с ним, переспав до этого, как говорят, еще с другими. Слуху этому поверили с тем большей легкостью, что эта женщина занемогла в тот же день, испытала такие же боли и умерла в тот же день и час, что и он. [213]

Отец Талон говорит, что эту женщину вовсе не отравили; что ее муж, который все же был дворянином, щадил жену из-за ее родителей, те-то были познатнее, чем он; но любовников он умерщвлял какой-то жгучей отравою. Отец Талон полагает, что от той же отравы умер г-н де Кандаль, ибо Саразен внушил ему желание переспать с этой женщиной, сказав, что он никогда еще не встречал дамы столь приятной.

Жена Саразена снова вышла замуж.

Что же до его сочинений, то среди них, как мне кажется, нет ничего законченного. Не увлекайся он пустяками, он мог бы создать нечто значительное. Лучшее из того, что Саразен нам оставил, — это «Погребение Вуатюра», где он не слишком-то хорошо отзывается о последнем; он не намерен был щадить своего собрата по перу, это ясно уж из того, что он так и не пожелал исправить некоторые места в своей рукописи, которые препятствовали ее опубликованию в приложении к сочинениям Вуатюраюю.

Комментарии

275 См. примечание 4 к Истории о Генрихе IV.

276 Бои при Сабль-д'Олони в Вандее происходили в 1622 г. Граф де Субиз набрал воинский отряд среди протестантов Западной Франции, против него выступили королевские войска. Он засел в укреплениях, возведенных на прибрежных косах. Королевская армия преодолела водные преграды, и войска Субиза рассеялись.

277 В раннюю пору дуэлей, в XVII—XVIII вв., сражались не только основные противники, но в ряде случаев и их секунданты.

278 В Мемуарах Гула (т. II, стр. 367) значится, что молодой Латур-Бассомпьер умер не от болезни, а был убит на неаполитанском побережье, близ Салерно, в 1644 г.

279 «Роман о Розе» — средневековая поэма, состоящая из двух частей; первая часть, написанная в XIII в. Гийомом де Лорисом, представляет собою слащавую любовную историю; вторая — более длинная, по характеру дидактическая — принадлежит перу Жана де Мена (начало XIV в.).

280 См. Указатель имен: граф Шале, Анри.

281 Высокомерные — члены одноименного заговора, направленного против политики королевы-регентши и кардинала Мазарини. Он возник в сентябре 1643 г. и был раскрыт.

282 См. примечание 138 к Истории о кардинале Ришелье.

283 См. примечание 140 к Истории о кардинале Ришелье.

284 См. примечание 7 к Истории о Генрихе IV.

285 Французское слово vilain означает «дрянной», «гадкий», «мерзкий», «скверный» и т. д.

286 Неверный Бирен упоминается в песенке тех времен, навеянной эпизодом из поэмы Ариосто «Неистовый Роланд».

287 Во имя отца... (лат.). — Начальные слова известного вступительного возглашения перед молебствием и исповедью.

288 Здесь имеется в виду король Генрих IV.

289 Великий Юбилей — день торжественного отпущения грехов, совершавшегося католической церковью — вначале через каждые сто лет, потом через пятьдесят лет, а затем через каждые двадцать пять лет.

290 Минимы — монашеский орден, основанный Святым Франциском де Пауло в Италии в 1435 г.; члены Ордена давали обет смирения и милосердия.

291 «Mercure francais» (Французский Меркурий) — ежегодное историческое обозрение, выходившее во Франции с 1605 по 1638 г.

292 Мальтийские рыцари — военно-монашеский орден, возникший в 1530 г. и просуществовавший до 1798 г. Ведет свое начало от духовно-рыцарского ордена Иоаннитов (Госпитальеров), основанного во время Крестовых походов в Палестине (XII в.), откуда в XIV в. они переселились на о. Родос, а оттуда в 1530 г. на Мальту. Последним гроссмейстером этого ордена был русский император Павел I (1798—1801).

293 Это слово имеет несколько значений, в том числе «глупец», «дурак».

294 См. примечание 9 к Истории о Генрихе IV.

295 Речь идет о Помпео Франджипани, внуке итальянца Муртио Франджипани, обосновавшегося во Франции в царствование Екатерины Медичи. Этот итальянец занимался изготовлением духов и вел торговлю парфюмерией и перчатками.

296 Коадъютор — духовное лицо, замещающее епископа или архиепископа, помогающее ему в его деятельности и заступающее на его место, если должность становится вакантной.

297 Речь идет о пьесе кардинала де Реца, опубликованной в 1665 г. и написанной на тему неудачного восстания генуэзцев под предводительством Джованни-Луиджи Фиеско против тирании Андреа Дориа в 1547 г.

298 См. примечание 116 к Истории о маршале д'Эстре.

299 В подлиннике игра слов: cheval mallie означает «вьючная лошадь».

300 Вот что значит отправляться в путь по-французски (ит.).

301 Здесь Таллеман неправильно указывает имя казначея: его звали не Фуко, а Жан де Фоконье.

302 Речь идет о Роже Саразене, родившемся в 1604 г., отце Жана-Франсуа Саразена, поэта.

303 См. примечание 5 к Истории о кардинале де Реце.

304 Т. е. с 1644 по 1648 г.

305 См. примечание 139 к Истории о кардинале Ришелье.

306 Здесь имеется в виду мир, заключенный между фрондерами и правительством 11 марта 1649 г.