ТАЛЛЕМАН ДЕ РЕО

ЗАНИМАТЕЛЬНЫЕ ИСТОРИИ

HISTORIETTES

Отец Коссен умер несколько загадочно. Он немного занимался астрологией и предсказал, что умрет в такой-то день; и именно в этот день, не испытывая никакого недомогания, он ложится в кровать и умирает. — Королева-мать точно так же твердо верила в предсказания и чуть с ума не сошла от злости, когда ее уверили, что Кардинал проживет в добром здравии еще очень долго. (Королева-мать верила в то, что большие, громко жужжащие мухи понимают все, что говорится, и повторяют сказанное. Увидев хотя бы одну, она никогда не говорила ничего, что должно было оставаться в тайне.) [82]

Правительственные дела причиняли Кардиналу, разумеется, множество хлопот; поэтому он немало тратил на содержание шпионов. Король был нерешителен и ничего не осмеливался делать сам. Как-то он пожаловал одному священнику епископство, и все нашли, что с его стороны это необычайная смелость: речь шла о должности Манского епископа, оставшейся незанятой после смерти некоего Лавардена. Король узнал об этом раньше, нежели про то сообщили Кардиналу, и сказал придворному священнику по имени Лаферте, что он ему это епископство поручает. Лаферте отправился к Кардиналу и сообщил ему, дрожа всем телом, что Король поставил его во главе Манской епархии безо всякой просьбы с его стороны. «О, воистину!—воскликнул Кардинал. — Король препоручил вам Манскую епархию, это сразу видно!». Священник подумал было, что эту должность хотят у него отнять и что вместо нее ему дадут что-нибудь поскромнее. Но при первой же встрече с Кардиналом Король сказал: «Я отдал Манскую епархию Лаферте». Кардинал, услышав это, почтительно одобрил распоряжение Монарха, дабы не отменять то, что решил Король. Сей Лаферте был сыном Руанского советника, который не мог сделать его духовным советником в своем Парламенте, ибо сын этот был младшим. В Париже младший Лаферте получил должность священника, ведающего делами о подаяниях, которая приносила ему двадцать тысяч ливров; отец, хотя и не слишком расположенный к нему, дал на то свое согласие; сестра Лаферте, жившая в Париже, кормила его. Он проявил большое усердие, и Король любил его, не выказывая, однако, своего расположения.

Первой крепостью, которую взяли во Фландрии, была Геденская ¹⁶². Генерал-инспектор артиллерии де Ламейре командовал одной штурмовой колонной, а Ламбер — другой; у Ламбера был инженер, который в свое время служил в Нидерландах; человек этот во всем соблюдал порядок и делал все, как подобает. Генерал-инспектор артиллерии не пожелал терпеливо ждать: он положил множество людей, но продвигался медленнее, нежели Ламбер. Наконец он посылает за инженером: «Сколько вам еще надобно дней?». — «Не больше и не меньше, сударь, чем до начала следующего штурма. Потребуется немало времени на то, чтобы перейти ров». Дабы предоставить Генерал-инспектору артиллерии честь взять крепость и сделать его тут же на месте маршалом Франции, пришлось в конце концов задержать атаку Ламбера. Именно тогда Генерал-инспектор артиллерии, испытывая острую нужду в деньгах, предложил Кардиналу назначить четырех интендантов финансов и выплачивать каждому по двести тысяч ливров в год. Кардинал спросил его: «Господин Генерал-инспектор артиллерии, ежели бы вам сказали: “У вас есть дворецкий, он вас обкрадывает; но вы слишком важный вельможа, чтобы дать обкрадывать себя только одному человеку, возьмите еще четверых”, — последовали бы вы этому совету?». Еще как-то раз, в ту пору, когда должность заместителя [83] Главного судьи временно занимал Лафема, Генерал-инспектор артиллерии сказал Кардиналу, что он, Ламейре, знает человека, который даст за эту должность восемьсот тысяч ливров. «Не называйте мне его, — ответил Кардинал, — не иначе как он вор».

Росиньоль

Геден сдался бы на неделю позже, если бы не было перехвачено шифрованное письмо, в котором осажденные просили о помощи. Расшифровал его Росиньоль и ответил противнику посредством того же шифра от имени Кардинала-инфанта, что осажденным помочь невозможно и что им следует вступить в переговоры. Под Ларошелью Росиньоль также расшифровал письмо, которое приободрило Кардинала и подкрепило правильность его намерения. ((Вторая редакция на полях:) Во время осады Ларошели покойный принц Анри де Конде, видя, как трудно разбираться в шифрованных письмах, вспомнил, что видел когда-то в Альби молодого человека, по имени Росиньоль, у которого был талант по этой части. Он сообщил о нем Кардиналу и тот вызвал его. Росиньоль сразу же разыскал Кардинала и сказал Его Высокопреосвященству: «Надежда ларошельцев основана лишь на слухах. Они ждут помощи с моря; ее обещают им англичане». Кардинал весьма оценил эту науку и попытался, как только мог, внушить всем, что нет такого шифра, которого Росиньоль не разгадал бы. Это пошло ему на пользу, когда против него стали строить козни.)

Этот Росиньоль был бедный малый родом из Альби и обладал неплохими способностями по части разгадывания шифров. Кардинал держал его при себе и ради того, чтобы наводить страх на людей, и еще для других надобностей. Он преуспел и стал теперь старшим ревизиром Счетной палаты в Пуатье. Он сделался до того набожным, что даже бичевал себя. В 1653 году он получил четырнадцать тысяч экю — свой пенсион за три года. Кардинал Мазарини решил, что он ему пригодится для шифров, хранимых в уме: ни он, ни кто другой не умели разгадывать их, разве только случайно; говорят, сам он за всю жизнь разгадал всего лишь один. В остальном Росиньоль был человеком более чем заурядным. Он простодушно рассказывал кардиналу де Ришелье о почестях, которые ему, Росиньолю, оказывали в Альби: «Монсеньер, — говорил он, — они не смели подойти ко мне близко. Они смотрели на меня как на фаворита, я же держался с ними по-прежнему запросто. Все удивлялись моей учтивости». Кардинал на это лишь пожимал плечами, а когда Росиньоль вышел, сказал Демаре: «Пожалуйста, выведайте у него все толком». Демаре подходит к Росиньолю и говорит ему: «Вы давеча наговорили Монсеньеру всяких небылиц». — «Упаси боже, — отвечает тот, — вовсе нет: я ему и половины не рассказал; но вот вам расскажу все». И тут же начинает врать безо всякого удержу. «Надобно, однако, — добавляет он, — рассказать вам, какие я остроты отпускал. Был там судья, который вроде и подступиться [84] ко мне боялся; а я его обнимаю и говорю со смехом: “Вспомните-ка об Альбергa”». Это был кабачок, где они когда-то вместе выпивали.

От маршала де Ламейре узнали, что какой-то человек, одетый на. испанский манер, очень добивался свидания с кардиналом де Ришелье с глазу на глаз и что после долгих переговоров, поскольку тот настаивал, чтобы беседа проходила без свидетелей, его вынуждены были обыскать. Этот человек предложил Ришелье за двенадцать тысяч экю в месяц сообщать обо всем, что будет происходить в Государственном Совете Испании. Кардинал согласился, решив в первый месяц пойти на риск. А потом продолжил сделку. Деньги клались в некую сточную трубу близ Фонтарабии ¹⁶³ и оттуда же забирались донесения обо всем, что произошло. Не знаю точно, когда это началось и сколько времени длилось.

Когда герцог Лотарингский нарушил договор, который он заключил в Сен-Жермене с Королем ¹⁶⁴, Кардинал, дабы утешить Его Величество, предложил ему некоторую сумму из собственных сбережений (ибо для Короля не могло быть большего утешения) и, заподозрив, что десять тысяч пистолей, полученных Герцогом, находятся еще в Париже, отправил на розыски комиссара Куафье, обещав ему в награду шестьсот пистолей. Куафье случайно знал одного лотарингца, который был в довольно хороших отношениях с Герцогом; он идет к этому человеку и говорит ему: «Вас хотят арестовать за то-то и то-то». Лотарингец признается Куафье, что деньги эти у него. «Так отдайте их мне, и вас не арестуют, даю вам в том честное слово». Лотарингец отдает ему деньги; Куафье относит их Кардиналу, а Кардинал — Королю. Так были уплачены шестьсот обещанных пистолей.

Де Мев

Кардинал умел держать слово: это видно из того, что я сейчас расскажу, Был инженер де Мев, который однажды имел неосторожность сказать: «Надобно только купить два дома, один против другого, на улице Сент-Оноре, а под мостовой заложить мину и, когда будет проезжать Кардинал, поджечь фитиль». Судите, насколько это было осуществимо. Кардиналу донесли о его словах, а также о том, что человек этот знает секрет, как разрушать железо при помощи некоей жидкости. Кардинала это испугало, и он решил отделаться от Инженера. Де Мев имел доступ в Арсенал, и Генерал-инспектор артиллерии намеревался извлечь большую выгоду из его секрета, наводя панику на города, где имелись железные решетки для спуска сточных вод. Однажды Инженер пообещал кому-то заночевать в Сен-Клу; наступает вечер, и он, чтобы выполнить свое обещание, ухитряется разъять с помощью своего снадобья причальную цепь какого-то судна и берет с собою лакея с зажженным факелом, чтобы увереннее проплывать под мостами. В ту же самую ночь вспыхивает пожар на мосту Менял. Вот и предлог: де Мева обвиняют в поджоге, [85] и притом в злонамеренном. Во главе своих комиссаров (все они советники Шатле ¹⁶⁵, кои судят поджигателей превотальным судом) Кардинал ставит г-на де Корда, человека, жизнь коего поистине достойна была описания, дабы, хоть и неподкупный сей судья судил вместе с другими, все же можно было впоследствии сказать: «Де Mев был осужден г-ном де Кордом». Кардинал стал думать, каким образом заполучить секрет де Мева: он послал за писцом г-на де Корда, по имени Ньеле, от коего мы и узнали про эту историю. Де Ньеле приносит ему снадобье, найденное у де Мева, когда того арестовывали. Кардиналу хочется увидеть, как оно действует; им натирают дверные петли шкафа; через четверть часа дверцы шкафа отваливаются. Видя это, Кардинал перестает настаивать на том, чтобы заполучить секрет, как он того ранее хотел, — «потому, — сказал он, — что тогда уже ни на что нельзя будет полагаться». Перед этим он потребовал от де Мева, чтобы тот открыл ему свой секрет, но Инженер ответил, что откроет его, только если ему пообещают сохранить жизнь. «Этого я ему не обещаю, — сказал Кардинал, ибо мне пришлось бы тогда сдержать слово, а я хочу, чтобы он умер». И в самом деле де Мева повесили. Подумайте, какая забавная щепетильность! Он не хочет нарушить данного слова и казнит невинного. Всякий политик, — или, вернее, тиран, — подобный ему, полагает, что нарушение слова позорит его доброе имя, а о том, что человека казнили несправедливо, узнают лишь немногие.

Некий лангедокский барон, имя которого я позабыл, родственник г-на де Кавуа, изобрел нечто вроде полых ядер, которые заполнялись пушечным порохом и с помощью фитиля, зажигавшегося всякий раз, как пушка стреляла, взрывались, падая на землю, и оказывали такое же действие, как мина. Покойный король Людовик XIII велел провести испытание в Версале, где нарочно возведен был насыпной равелин. Сент-У, генерал-лейтенант артиллерии, послал по злому умыслу негодный порох; барон пожаловался на это, Король рассердился. Сент-У явился и доставил хороший порох. Впечатление было значительное. Король представил Барона Кардиналу в Рюэле. Кардинал притворился, будто восхищен; но, поскольку это лишало артиллерию большой выгоды, уменьшая ее парк до четверти всех потребных фур, он добился того, что этот человек был уволен в отставку. Меж тем ничто так не годилось для разрушения земляных укреплений.

Де Балле

В Витре, провинции Бретань, жил адвокат по имени де Балле, имевший весьма незначительную практику. Человек сей обладал врожденной склонностью к языкам; он постигал их в кратчайший срок и по каждому составлял грамматику и словарь. Взяв пять-шесть уроков древнееврейского языка, он уже обучал ему других. Он утверждал, что нашел некий [86] коренной язык, который будто бы помогает ему уразумевать все остальные. Кардинал де Ришелье вызвал его сюда, в Париж, но тот поссорился с де Мюи, профессором древнееврейского языка, и с другим ученым, — возможно, то был Сионита, тот самый ливанец, что работал над Библией Леже ¹⁶⁶. Лепайер, один из приятелей де Балле, настоятельно просил его не задевать самолюбия этих ученых. Однажды Лепайер, увидев несколько оттисков сего труда, спросил, исправлены ли они, на что де Балле ответил: «Куда там, эти люди просто невежды». Де Мюи узнал об этом и стал всячески его чернить. Однако кардиналу де Ришелье захотелось, чтобы де Балле огласил все, что ему известно об этом коренном языке, но тот отвечал: «Вы добиваетесь от меня, чтобы я открыл свою тайну, так дайте мне тогда средства к существованию». Кардинал не внял его словам, и тайна де Балле ушла вместе с ним в могилу.

Движимый самолюбием, Кардинал хотел примирить оба вероисповедания и с давних пор помышлял об этом. Он уже подкупил некоторых протестантских священников в Лангедоке, и тех, у кого водились деньги, и тех, у кого их не было, прельщая их различными выгодами. Он вознамерился устроить богословские прения и заставить в них выступить тех, коих он подкупил, чтобы они, продав свою веру, уговорили остальных сделать то же. С этой целью он избирает аббата Сен-Сирана, человека необычайной честности и пользовавшегося доброй славою, дабы поставить его во главе докторов богословия, предназначенных для диспута с протестантскими священниками. Сен-Сиран ответил Кардиналу, что тот оказывает ему большую честь, сочтя достойным быть во главе стольких ученых мужей, но что он, по совести своей, полагает себя обязанным сказать, что не таковы пути Святого Духа; что это скорее пути земные, пути плоти и крови, и что еретиков подобает обращать лишь добрыми примерами. Кардиналу отнюдь не понравился этот упрек, и сие послужило истинной причиною заключения Сен-Сирана в тюрьму.

В Лангедоке Кардинал послал однажды за одним из протестантских пастырей Монпелье, по имени Лефошер, родом из Женевы. Он хотел подкупить его, ибо тот пользовался хорошею славой, и послал ему десять тысяч франков. Пресвитер был сильно поражен: «К чему же посылать мне деньги?» — спросил он у того, кто ему их принес. «Господин Кардинал, — отвечает тот, — просит вас принять их как королевский дар». Лефошер и слушать о том не захотел. Кардиналу его поступок не понравился, и бедного пресвитера долгое время не допускали до богослужения, пока ему не разрешили выступить с проповедями в Париже. Один из его собратьев, по имени Местрезa, вернул десять тысяч экю наследникам того человека, который дал их ему на хранение, причем ни они, ни кто бы то ни было ничего об этом не знали.

Кардинал, который в ту пору нуждался в содействии Римского Двора, велел епископу Шартрскому Балансе разыскать старого сорбоннского богослова, по имени Фильзак, и сказать ему от имени Его [87] Высокопреосвященства, что его просят изучить такое-то и такое-то дело и поразмыслить, чем можно было бы ублаготворить Папу. Старец ответил ему: «Сударь, мне уже за восемьдесят; дабы изучить то, что вы предлагаете, мне потребуется шесть месяцев, ибо я должен буду просмотреть шесть толстых томов сочинений, кои вы здесь видите!». — «Хорошо, — ответил прелат,— я прибуду в указанный вами срок». По истечении срока епископ Шартрский приходит вновь. Старец говорит ему: «В мои годы не все идет гладко: я прочел лишь половину моих сборников». Прелат стал браниться и запугивать его. «Видите ли, сударь, — сказал ему старец, — я ведь ничего не боюсь: что от Бастилии, что от Сорбонны до рая расстояние одинаково. Вы же занимаетесь делом весьма недостойным, для вашего сана и вашего рождения; вам бы следовало со стыда сгореть. Ступайте, и чтобы ноги вашей никогда в моем доме не было».

Другому пресвитеру, по имени Рише, ректору коллежа кардинала Лемуана, досаждали еще больше. Ему запретили выходить из коллежа, который сделался для него тюрьмой. Потом в комнате отца Жозефа, у кардинала де Ришелье, его принудили подписать нечто такое, чего он не желал подписывать. После этого его хотели отправить домой в карете, так же как его доставили к Кардиналу, но он сказал, что хочет пройтись пешком для моциона: на самом же деле он намеревался зайти к первому попавшемуся нотариусу, которому изложил протест против учиненного над ним насилия.

Книга, озаглавленная Optatus Gallus ¹⁶⁷, была написана доктором Арсаном (Подлинное имя его Шарль Эрсан.) по уговору с папским нунцием, дабы доказать, что кардинал де Ришелье старается вызвать во Франции раскол.

Я узнал, что одним из поводов к реформе монастырей, в частности женских, оказалась сумасбродная выходка некоей г-жи де Фронтенак, монахини в Пуасси, которая, мало того что открыто водилась с мужчинами, еще вздумала станцевать балет с пятью другими монахинями и шестью кавалерами, любовниками этих шести дам. Они поехали в Сен-Жермен, где в ту пору находился Король. Сначала подумали, что этот балет привезен из Парижа; но уже на следующее утро все узнали, в чем дело, и в тот же день все шесть монахинь отправились в ссылку. До того у каждой из них был свой домик с садом и каждая обедала у себя, ежели того желала.

При всех знаниях Кардинала вывозила его иной раз только удача: (Дурно осведомленный о том расположении, в коем находились каталонцы, он предоставил им свободу действий вместо того, чтобы получить ее от них; они готовы были скорее призвать Турка, если так можно выразиться, нежели покориться Испании. Эта ошибка обошлась Франции неимоверно дорого, ибо Каталония вытянула у нас немало денег. Мы платили за все, как в трактире, и это княжество, а стало быть и Испания, наживались за наш счет.) доведя до крайности графа Суассонского, он бросает против него воистину [88] хорошего военачальника, но весьма слабое войско. Генералу Ламбуа ничего не стоило разбить маршала де Шатийона ¹⁶⁸. Да и, по правде говоря, разве для Кардинала не столь же важно было, чтобы Генерал-инспектору артиллерии выпала честь овладеть Эром, как и разгромить Графа? По сему поводу говорили, будто Кардинал уверен был, что Графа убьют в бою, но это выдумки: рано или поздно все бы открылось. Все полагают, что Граф, желая поднять забрало дулом пистолета, нечаянно выстрелил в себя; а ежели бы он себя не убил, что бы делал тогда Его Высокопреосвященство? Вся Шампань, губернатором которой был Граф, открыла бы ворота перед победителем. Все недовольные примкнули бы к нему; сам Король, быть может, порадовался бы случаю избавиться от министра, который был ему в тягость и которого он побаивался, ибо Кардинал не чета был нынешнему ¹⁶⁹: у него были истинные друзья и креатуры, которые никогда бы его не покинули в беде.

Узнав о поражении маршала де Шатийона при Седане, Кардинал направил приказ маршалу де Ламейре передать армию маршалу де Гишу и отбыть в Ретель навстречу последнему со своим кавалерийским полком, носившим имя Ламейре. Впоследствии приказ сей был отменен.

Засим герцог Буйонский заключил мир с Королем, как равный с равным. Завершая этот договор, Кардинал заметил: «Следует добавить еще одно условие: пусть герцогиня Буйонская полагает меня покорнейшим своим слугою». После этого герцог Буйонский глупейшим образом дает втянуть себя в заговор герцогу Орлеанскому и Главному шталмейстеру. Герцог Буйонский старший наказывал сыну держаться своего небольшого сторожевого отряда, а тот, начальствуя в Пьемонте, ввязывается в заговор. Его арестовали, когда он находился во главе армии, и его супруге, пришлось, дабы спасти ему жизнь, пригрозить сдать Седан. В тюрьме он большой стойкости не проявил.

Граф Суассонский начертал на своих знаменах: «За Короля против Кардинала»; герцог Буйонский: «Друг Королю, враг Кардиналу»; г-н де Гиз велел изобразить опрокинутый стул, а поверх него красную шляпу, с такой надписью: Deposuit potentem de sede ¹⁷⁰.

Принц Зиммернский, из Палатинского дома, находился в Седане, когда граф Суассонский отступил к сему городу. Возвратившись к себе на родину после Седанского сражения, Принц простодушно написал Графу следующее письмо: «Здесь ходят слухи, что вы выиграли сражение, но при этом убиты. Уведомьте меня о положении дел, ибо ваша смерть меня весьма бы опечалила». Граф де Русси говорил мне, что сам читал это письмо.

Сент-Ибар был причиною несчастья господина Графа: он вбил Графу в голову, что тот должен держаться стойко и свалить Кардинала.

Когда пришло известие о поражении маршала де Шатийона, Кардинал целых пять часов пребывал в полном отчаянии и пришел в себя, лишь когда ему сообщили о смерти Графа. В этом бою маркиз де Прален, [89] сын маршала, весьма сокрушался по поводу его кончины. Полагают, что он в свое время дал слово Графу и не сдержал его. Это был человек обязательный, но прескверный. Долгое время он разыгрывал из себя безбожника, а потом, желая вернуть себе доброе имя христианина, пустил слух, будто имел видение. Но кардинал де Ришелье лишь посмеялся над ним.

Это мне напоминает некоего ученого медика Сорбонны, по имени Патен, который пустил слух, будто один из его больных, с коего он взял обещание на смертном одре придти сказать ему, существует ли на самом деле чистилище, якобы явился к нему однажды утром, но ни слова не сказал: пришельцы с того света никогда не разговаривают.

Кардинал был скуп; не то чтобы он не позволял себе больших трат, но он любил прибрать чужое добро к рукам. Когда г-н де Креки был убит ядром в Италии, Кардинал пошел взглянуть на его картины, выбрал самую лучшую по цене, обозначенной в описи, и так ни гроша за нее и не заплатил. И это еще не все; когда, по его приказанию, Жилье, управляющий г-на де Креки, принес ему еще три картины из собственного собрания покойного и попросил принять одну из них в дар, Кардинал заявил: «Я хочу все три», — и остался должен по сю пору.

За девиц он платил не лучше, чем за картины. Марион де Лорм приходила к нему два раза. (Я слышал, будто однажды она явилась к нему в мужской одежде, ему сказали, что это курьер. Она сама об этом рассказывала.) При первом ее посещении он принял ее в рясе цвета небеленого полотна, затканной золотом и серебром, в сапогах и в шляпе с перьями. Она рассказывала, что его бородка клином и нависающие на уши волосы производили презабавное впечатление. Он переспал с ней due volte ¹⁷¹. После этих двух посещении он послал ей сто пистолей с Дебурне, своим камердинером, который играл во всем этом роль сводника. Она швырнула их ему обратно и посмеялась над Кардиналом.

Его часто видели с мушками на лице: одной ему было мало.

Однажды Кардинал попытался совратить принцессу Марию, ныне королеву Польскую. Она попросила у него аудиенцию. Он принял ее лежа в постели; ее провели к нему одну, и капитан его Гвардии велел всем прочим удалиться. «Сударь, — сказала ему принцесса, — я пришла, дабы...». Он прервал ее: «Сударыня, я вам обещаю все, что вы только пожелаете; я не хочу знать, в чем суть вашего дела. Какая вы опрятненькая! Никогда вы не были так хороши. А мне всегда как-то особенно хотелось вам услужить». С этими словами он берет ее за руку, она ее отнимает и хочет рассказать ему о своем деле. Он — за свое и снова хочет взять ее за руку; тогда она встает и уходит.

Кардинал любил женщин, но он боялся Короля, у которого был злой язык.

Ларивьер, который умер епископом Лангрским, сказывал, будто у кардинала де Ришелье была привычка бить своих подчиненных, что он [90] не раз бивал канцлера Сегье и Бюльона. Однажды, когда сей Суперинтендант финансов отказался подписать бумагу, коей было бы достаточно, чтобы отдать его под суд, Кардинал схватил каминные щипцы и сдавил ему горло, говоря: «Ах ты паршивец, вот я тебя удавлю», — на что тот ответил: «Душите, все равно не подпишу». В конце концов Кардинал отпустил его, а на следующий день Бюльон, сдавшись на уговоры друзей, убеждавших его, что иначе он погиб, подписал все, что было угодно Кардиналу.

Кардинал грубо обращался с подчиненными и всегда был в дурном настроении. Правда, он довольно легко себя сдерживал.

Говорят, будто в гневе ему случалось ударить Кавуа, капитана его личной Гвардии, да и других. Говорят, что Мазарини поступал так же с Ноаем, когда тот был капитаном его Гвардейцев.

Кийе

Кардинал иной раз довольно едко высмеивал людей, притом без достаточных оснований. Г-н де Шавиньи задумал назвать дворец Сен-Поля дворцом Бутейе и сделать соответствующую надпись над воротами. Кардинал де Ришелье высмеял его, сказав: «Все Швейцарцы станут ходить туда пьянствовать: они решат, что это значит Дворец бутылки» ¹⁷². Архиепископ Турский подписывался всегда ле Бутейе, притязая на то, что ведет свой род от графов де Санлис. На самом деле родоначальником семьи Бутейе был крестьянин из Турени, переселившийся в Ангулем. По женской линии они происходят от Равайака, вернее от одной из сестер Равайака; во всяком случае они состоят с нею в довольно близком родстве. Отец Архиепископа и Суперинтенданта был адвокатом в Париже и написал историю Марты Бросье, той девицы, что прикидывалась одержимой; впоследствии они пытались всеми силами утаить эту книгу ¹⁷³.

Во время осады Арраса ¹⁷⁴ мне как-то случилось написать послание в стихах маленькому Кийе, врачу маршала д'Эстре, он был в ту пору при Дворе, в Амьене; в нем шла речь о пресловутой Пармской кампании ¹⁷⁵. Пакет был отправлен на имя друга Кийе — Ботрю. По ошибке его отнесли Ножану, брату Ботрю, и тот ради собственного удовольствия вздумал его вскрыть, поскольку отдал за письмо четверть экю, а он был необычайно скуп. Желая посмешить Кардинала, Ножан отнес ему эту безделицу Его Высокопреосвященство не преминул посмеяться (потому что некоторые стихи можно было отнести к г-ну де Бюльону: (Бюльона звали «Толстым Гийомом в укороченном виде». Литераторы его ненавидели, ибо он открыто их презирал.) ¹⁷⁶ тот, как и Кийе, был небольшого роста, толст, краснолиц и чревоугодник) и воспользовался случаем, чтобы подразнить Сенетерра, который состоял при Бюльоне присяжным льстецом; когда Сенетерр указал Кардиналу, что [91] на пакете значится имя Кийе, тот сказал: «Эка важность, кому это адресовано: г-ну де Бюльону или врачу вашего друга! Ведь держать ответ придется вам», — и сунул письмо ему в руку. Тот потом передал его Кийе и просил его с весьма сокрушенным видом (ибо опасался, как бы все это не дошло до Бюльона) посоветовать своим друзьям, чтобы они, адресуя письма в те места, где пребывает Двор, не писали в них ничего такого, что может быть отнесено к другому лицу. Ежели бы отец мой узнал обо всем этом и его дела потом пришли бы в расстройство, он непременно стал бы уверять меня, что всему виною мои стихи.

В ту пору Кардинал как-то сказал, смеясь и указывая на Кийе, который родом из Шинона: «Видите этого человечка? Он родственник Рабле и, подобно ему, врач». — «Я не имею чести, — отозвался Кийе, — быть родственником Рабле». —«Но, — возразил Кардинал, — не будете же вы отрицать, что вы из того же края, что и Рабле». — «Признаюсь, Монсеньер, что я из края Рабле, — откликнулся Кийе, — но край Рабле имеет честь принадлежать Вашему Высокопреосвященству».

Мюло

Сказано это было довольно смело, но некий г-н Мюло из Парижа, которого Кардинал сделал каноником Сент-Шапель, говорил с ним еще смелее. По правде говоря, Кардинал был весьма обязан этому человеку; ибо в ту пору, когда Кардинал был сослан в Авиньон ¹⁷⁷, Мюло продал все, что у него было, и принес ему три-четыре тысячи экю, в коих тот весьма нуждался. Ничто так не претило г-ну Мюло, как то, что его называли Капелланом Его Высокопреосвященства. Однажды Кардинал, желая позабавиться, ибо он нередко даже щекотал себя, чтобы засмеяться, притворился, будто получил письмо, на котором значилось: «Господину Мюло, канонику Его Высокопреосвященства», — и отдал ему это письмо. Мюло вскипел и заявил во всеуслышание, что тот, кто так написал, — глупец. «Ого! — воскликнул Кардинал, — а ежели это сделал я?». — «Ежели это сделали бы вы, — ответил Мюло, — это была бы не первая ваша глупость». В другой раз он стал укорять Кардинала, что тот не верит в бога и признался ему в том на исповеди. Однажды Кардинал велел подложить ему терниев под седло, и не успел бедный Мюло сесть на лошадь, как седло нажало на тернии и лошадь, почувствовав уколы, стала так сильно брыкаться, что славный каноник чуть не сломал себе шею. Кардинал смеялся, как сумасшедший; Мюло удается слезть с коня; кипя негодованием, он подходит к Кардиналу: «Вы злой человек!». — «Молчите, молчите! — отвечает Его Высокопреосвященство, — вот я велю вас повесить: вы разглашаете тайну исповеди». У этого г-на Мюло был такой нос, по которому сразу было видно, что его хозяин не гнушается вина. И в самом деле, он до того любил его, что не мог воздержаться от едких упреков по отношению к тем, у кого не водилось хороших вин; подчас, [92] пообедав у кого-нибудь, кто не угостил его добрым вином, он вызывал к себе слуг и говорил им: «Эх, и горемыки же вы, неужто не можете вы растолковать вашему хозяину, — тот-то, быть может, в этом ничего не смыслит, — как он вредит себе тем, что не может попотчевать своих друзей хорошим вином!». Мюло питал большую дружбу к г-же де Рамбуйе; прознав, что г-н Лизье, хотя и был человеком состоятельным, продолжает владеть небольшим участком земли, отданным ему когда-то в пожизненное владение свекром вышеназванной дамы, никак не мог с этим примириться и чуть ли не на каждом шагу норовил ему все высказать. Всякий раз, как он видел г-жу де Рамбуйе, первыми его словами были: «Сударыня, г-н де Лизье вернул вам земли?». В конце концов г-же де Рамбуйе пришлось встать перед ним на колени, чтобы добиться у него обещания никогда больше не говорить об этом. Г-н де Лизье давно позабыл, от кого он получил в подарок эту землю, или точнее говоря, позабыл, что ею владеет. Ни один человек не был так плохо осведомлен о собственных делах, как он.

На Кардинала довольно часто находили столь сильные приступы меланхолии, что он посылал за Буаробером и другими, кто умел его развлекать, и просил: «Развеселите меня, если знаете, как это сделать». И тут каждый дурачился, как мог, и когда у Кардинала становилось легче на душе, он снова принимался за дела.

Было замечено, что кардинал де Ришелье весьма сурово усмирил мятеж «Босоногих» ¹⁷⁸ в Нормандии потому, что эта провинция когда-то имела своих государей, что она кичится своей древностью более чем какая-либо другая провинция, что она соседствует с англичанами и, возможно, все еще склонна к тому, чтобы иметь своего герцога.

Было также замечено, что запрещение взвешивать пистоли оказалось большой ошибкой; ибо их стачивали до того, что стоимость их по весу упала до шести ливров, и, когда приходилось вывозить золото из Франции, Король много на этом терял; в конце концов у Кардинала открылись глаза. По правде говоря, он избрал верный путь, дабы пресечь это злоупотребление, — он сразу обесценил такие пистоли. Пришлось затем принять решение касательно тех, кто их стачивал. Монторон выдавал всех виновников Королю и убеждал присудить их к возможно более высокому денежному штрафу. Мошенников оказалось столько, что в Королевстве не хватило бы веревки, чтобы их всех повесить. Из-за некоторых членов Государственного Совета, у коих водилось неполновесное золото, был издан нелепый указ, запрещавший взвешивать пистоли. Это заставило начать чеканку луидоров.

Кардинал выступил в Парламенте в присутствии Короля, и речь его, довольно пространная, наделала большого шуму. Немало способствовал [93] сему и сам оратор, ибо в сущности его речь была не бог весть что. (Талон старший, товарищ прокурора, человек недалекий, стал по глупости расхваливать в Парламенте, в присутствии Короля, кардинала де Ришелье сверх всякой меры. Выходя оттуда, Кардинал сказал ему: «Господин Талон, вы не сделали сегодня ничего ни для себя, ни для меня».) Пошли разговоры о том, что ее надобно напечатать. Ришелье попросил кардинала де Лавалетта созвать кое-кого из людей сведущих; собрались у Ботрю. Пришли г-н Годо, г-н Шаплен, г-н Гомбо, г-н Гийе и г-н Демаре, которого Ботрю привлек по собственному побуждению. Речь читали крайне внимательно, как того хотел Кардинал. Сидели с десяти часов утра до вечера и отметили только самое главное; узнав, что речь изучали столь долгое время, Кардинал тотчас же передумал и решил ее не публиковать. Ботрю был против того, чтобы показывать Кардиналу все пометки, сделанные собравшимися, ибо пометок было множество и это могло бы рассердить Ришелье. Речь была полна ошибок в языке, точно так же как составленный им Катехизис или Христианское поучение. Он хорошо умел судить о вещах, но плохо развивал свою мысль. Когда же говорил кратко, то излагал ее превосходно и очень тонко. Перу его принадлежит только «Наставление приходским священникам», да и то здесь он взял ото всех понемногу; в остальных же сочинениях содержание заимствовано у Леско, а французский язык у Демаре.

В дальнейшем он не был столь покорен; он считал, что пишет прозою лучше чем кто-либо на свете, но ценил только стихи. Он написал Катехизис, который был напечатан, где, между прочим, говорится: «Это все равно, как если бы кто-то пытался понять “Мавра” Теренция без комментариев». Это свидетельствует о том, что Теренция он все же читал. Катехизис его был исправлен впоследствии г-ном Демаре, который привел его в тот вид, какой он имеет ныне.

Есть еще две других книги, написанные Кардиналом; первая называется «Совершенство Христианина». В предисловии он сообщает, что составил эту книгу во время беспорядков в Корби. ¹⁷⁹ Это нелепое чванство. Будь это даже так, что совершенно неправдоподобно, ибо ему недоставало досуга и голова его была занята совсем другим, говорить об этом не следовало. Г-н Демаре, по распоряжению г-жи д'Эгийон, а также г-н епископ Шартрский Леско, который был его духовником, немного исправили это сочинение.

Вторая книга озаглавлена: «Трактат, указующий на самый легкий и самый надежный способ обращения тех, кто отпал от церкви». (Многие полагали, что сие последнее сочинение принадлежит г-ну де Шартру, ибо стиль его достаточно сходен (насколько можно судить по имеющемуся образцу) с одобрительным отзывом, который этот прелат предпослал книге. Кардинал заставлял работать над различными темами многих лиц; после этого он отбирал из них нужные и выбирал довольно удачно.) Эту книгу [94] проверили г-н де Шартр и аббат де Бурзе. После этого г-жа д'Эгийон попросила г-на де Шаплена переделать некую «Мольбу к Святой Деве Марии». Он это выполнил, но она ничего не изменила в тексте, то ли по совестливости, то ли из уважения к своему дяде.

В этом человеке меня поразило еще одно: он никогда не читал Мемуаров о царствовании Карла IX ¹⁸⁰. Вот убедительное тому доказательство. Кто-то упомянул в беседе с ним о «Добровольном рабстве» Этьена де Ла-Боэси; это один из трактатов, входящих в сии «Мемуары» (и такой трактат, если уж говорить все, что я о нем думаю, который представляет собою лишь расширенное ученическое сочинение и на долю которого выпала бoльшая слава, нежели оно того заслуживает) ¹⁸¹; Кардиналу захотелось увидеть сие произведение; он посылает одного из своих дворян, дабы тот прошел по всей улице Святого Иакова, спрашивая книгу «Добровольное рабство». Книготорговцы в один голос отвечали: «Мы не знаем, что это такое». Они позабыли, что сей Трактат содержится в Мемуарах о царствовании Карла IX. В конце концов сын некоего Блэза, довольно известного книготорговца, вспомнил это и сказал отцу; и когда тот дворянин снова зашел к ним, он сказал ему: «Сударь, есть тут один любитель редкостей, у которого найдется то, что вы разыскиваете, но без переплета; и просит он за эту книгу пять пистолей». — «Неважно», — отвечает Дворянин. Хитрец выходит в заднюю комнату, возвращается с тетрадями, которые он расшил, и получает свои пять пистолей.

Кардинал оставил также записки, дабы по ним написать потом историю своего времени. Г-жа д'Эгийон впоследствии справилась об этом у г-жи де Рамбуйе, услугами которой она могла воспользоваться. Г-жа де Рамбуйе спросила на сей счет мнение г-на де Вожла, который назвал ей г-на д'Абланкура и г-на Патрю. С первым она не захотела иметь дело из-за его веры, а что до Патрю, побеседовать с коим она поручила г-ну Демаре, то он ответил, что для лучшего составления этой истории надобно отказаться от всего остального; что он, стало быть, будет вынужден расстаться с жизнью при Дворе, пусть, мол, ему пожалуют бенефицию, приносящую тысячу экю ренты, или же единовременную сумму. Г-жа д'Эгийон предложила ему должность Наместника округи Ришелье. Он ответил, что даже за сто тысяч экю не согласен расстаться со своими парижскими друзьями и утратить их беседы. Впоследствии он мне клялся, будто был тогда в восторге, что его не поймали на слове, и что он пришел бы в ярость, ежели бы его заставили расхваливать тирана, который упразднил все законы и надел на Францию невыносимое ярмо. Всего каких-нибудь четыре года назад г-н де Монтозье полагал, что в какой-то мере способствовал назначению на вышеназванную должность г-на д'Абланкура, ибо г-жа де Вижан, с коей он и Шаплен имели случай говорить, ушла в твердом убеждении, что различие в вероисповедании не может здесь служить препятствием и что г-жа д'Эгийон не могла сделать лучшего выбора. Но это ни к чему не привело, хотя с ним и расстались, [95] назначив ему две тысячи пенсии. Поговаривали, что епископ Санси в Сен-Мало работает над историей и над Записками Кардинала, но они так и не появились. Когда этот дворянин из Сен-Мало был послом в Оттоманской Порте, его секретарю, по имени Мартен, удалось устроить побег из Семибашенной Цитадели знатным полякам и некоей даме, которая обещала выйти за него замуж. Мартен спасся вместе с ними. Санси получил за это сто ударов палкой по пяткам. В ту пору он еще епископом не был.

После смерти Кардинала нашли то, что впоследствии было названо его «Дневником» ¹⁸². «Дневник» этот был опубликован. Из него видно, что многие из тех, кого Кардинал считал своими врагами, давали ему советы против своих же друзей.

Касательно Академии, которую Сен-Жермен назвал довольно колко «Псафоновым птичником» ¹⁸³, я не могу ничего добавить к тому, что сказал г-н Пелиссон в составленной им «Истории». Скажу только, что Кардинал бывал в восторге всякий раз, когда ему присылали решение какого-либо трудного вопроса. Он благодарил за это академиков и просил присылать ему такие решения почаще. Но разве его скупость при этом не была смехотворной? Ежели бы он назначил вознаграждение для Вожла, на которое тот мог бы безбедно существовать, (Он восстановил пенсию Вожла, равную тысяче двумстам экю; но Вожла так ничего и не получил.) не занимаясь ничем, кроме Словаря, этот Словарь был бы составлен, ибо потом можно было бы ограничиться назначением членов комиссии, которые просмотрели бы вместе с ним каждую букву. Пришлось бы, разумеется, оплачивать и членов комиссии; но разве Кардиналу это что-нибудь стоило бы? Разве он платил людям из собственных средств? Это принесло бы Франции пользу и почет. Кардинал не подумал о том, чтобы построить здание для этой несчастной Академии.

Он был падок до похвалы. Меня уверяли, что во вступительном послании к некоей книге, которую ему посвятили, он вычеркнул слово «герой» и поставил «полубог».

Некий полоумный, по имени Лапер, додумался до того, что поместил на титульном листе одной из своих книг большое солнце, в центре коего был изображен Кардинал. От солнца отходили сорок лучей, на конце которых были начертаны имена сорока академиков. Канцлеру Сегье, как самому сведущему, достался прямой луч. Второй прямой луч, кажется, был отдан г-ну Сервьену, в ту пору Государственному секретарю; за ним шел Ботрю и прочие — «по мере своих заслуг», пользуясь словами суперинтенданта де Ла-Вьевиля. Лапер поместил туда Шерель-Ботрю вместо комиссара Абера, хотя Шерель-Ботрю вовсе не был академиком. Последний был родом из Оверни и сочинял нелепые трактаты по хронологии. [96]

Я уже упомянул, что Кардинал любил одни только стихи. Однажды, находясь вдвоем с Демаре, которого ввел к нему Ботрю, он спросил у него: «Как вы думаете, что доставляет мне наибольшее удовольствие?».—«Печься о благе Франции», — ответил Демаре. «Отнюдь, — отпарировал Кардинал, — сочинять стихи». Он бешено завидовал успеху «Сида» по той причине, что его пьесы Пяти Авторов ¹⁸⁴ имели не слишком большой успех. В пьесах он писал только отдельные тирады; но когда он работал, то никого не принимал. Кардинал не терпел, чтобы его исправляли. Однажды л'Этуаль, менее снисходительный, нежели остальные, заметил как только мог мягче, что в одном из стихов надо кое-что переделать. В стихе этом было всего-навсего три лишних слога. «Полегче, господин де л'Этуаль, — сказал ему Ришелье, словно речь шла о каком-нибудь Указе, — пропустим его и так».

Однажды он набросал план театральной пьесы со всеми мыслями, которые желал бы развить в ней; он дал ее Буароберу в присутствии г-жи д'Эгийон, которая, выйдя вслед за Буаробером, попросила его, чтобы он как-нибудь помешал появлению этой пьесы, ибо нелепее ничего нельзя было себе представить. Несколько дней спустя, чтобы выполнить эту просьбу, Буаробер в разговоре начал было искать какую-нибудь лазейку. Кардинал смекнул, в чем дело, и приказал: «Принесите кафедру для дю Буа (я потом скажу, почему он так его называл), он собирается читать проповедь». Впоследствии г-н Шаплен по распоряжению Кардинала внес в план пьесы кое-какие исправления; все они были крайне безобидны. Его Высокопреосвященство разорвал пьесу, затем склеил обрывки (причем все это ночью, лежа в постели) и наконец решил о ней более не упоминать.

У него был довольно дурной вкус. Известно, что он несколько раз кряду заставлял играть для себя глупейшую пьесу в прозе, написанную Ла-Серром. Называлась она «Томас Мор». В одной из сцен Анна Болейн говорит Генриху VIII в ответ на обещание Короля вступить с нею в брак: «Государь, нынче даже маленькие девочки смеются над обещанием жениться». В другой сцене, поучительно рассуждая о бренности всего человеческого, она говорит Королю, что королевский трон — это трон из соломы. «Стало быть, — отвечает Король, — он из бриллиантовых соломинок». «Соломинкой» в бриллиантах называется пятнышко, которое считается изъяном.

К литераторам Кардинал обычно относился весьма учтиво. Он ни за что не желал в присутствии Гомбо сидеть в шляпе, потому что тот упорно оставался перед ним с непокрытой головой; положив свою шляпу на стол, Ришелье однажды сказал: «Мы только будем стеснять друг друга». Судите, однако, согласуется ли это с нижеследующим: он сел и заставил Гомбо читать комедию стоя, невзирая на то, что свеча, горевшая на столе (ибо дело происходило ночью), стояла слишком низко. Вот что значит [97] быть учтивым и неучтивым в одно и то же время. (С ним это почти никогда не случалось. Обычно он заставлял Демаре надевать шляпу, усаживал рядом с собою в кресло и требовал, чтобы тот называл его попросту «Сударь».) Кардинала все же хвалили за то, что он умел быть внимательным, когда хотел. (Кардинал отвел герцогине Энгиенской маленькую комнату, где было шесть кукол: роженица, кормилица, почти как настоящая, ребенок, сиделка, повитуха и бабушка. М-ль де Рамбуйе, м-ль де Бутвиль и другие дамы играли с герцогиней в куклы. Каждый вечер кукол раздевали и укладывали спать, а на следующее утро снова одевали; их кормили, давали лекарства. Однажды она захотела их выкупать, ее с трудом от этого отговорили. «Ах, — воскликнула она, — и славный же малый Сен-Мегрен! Как хорошо он играет в куклы!».)

У Кардинала, по словам Ла-Менардьера, было намерение основать в Париже большую коллегию с пенсионным фондом в сто тысяч ливров, куда он хотел привлечь самых выдающихся людей нашей эпохи. Там должна была бы разместиться и Академия, которая и управляла бы этой коллегией. В Нарбонне, как говорит тот же Ла-Менардьер, Кардинал незадолго до своей смерти вызывал его семь или восемь раз, дабы поговорить о своем проекте; и, невзирая на болезнь и всякого рода дела, которые в ту пору обременяли его, он очень часто думал о нем. К тому времени, добавляет Ла-Менардьер, он уже купил какое-то здание для коллегии. Кардинал оставил довольно хорошую библиотеку, но скупость г-жи д'Эгийон и ее нерадивость в отношении этих книг обрекли их на жалкую участь. Покойный Фуриль, обер-квартирмейстер, когда Король поселился в Кардинальском дворце, пожелал во что бы то ни стало получить ключ от библиотеки. Впоследствии там оказалось книг на семь или восемь тысяч ливров. Нынче там живет пустой щеголь де Ла-Серр, который превратил помещение бог знает во что.

Просыпаясь иногда по ночам, Кардинал любил диктовать свои мысли. На сей предмет к нему приставили одного бедного юношу, по имени Шере, родом из Ножана-ле-Ротре. Юноша понравился Кардиналу, потому что он был прилежен и умел молчать. Спустя несколько лет некий человек был заключен в Бастилию; Лафема, которому было поручено допросить узника, нашел в его бумагах четыре письма от Шере, в одном из которых юноша писал: «Я не могу прийти к вам, ибо мы здесь живем в страшнейшей неволе и находимся в зависимости от величайшего тирана, который когда-либо жил на свете». Лафема относит письма к Кардиналу, и тот велит немедленно позвать Шере. «Шере, — спрашивает он, — что у вас было, когда вы поступили ко мне на службу?». — «Ничего, Монсеньер». — «Напишите это. А что у вас есть теперь?». — «Монсеньер, — ответил бедный юноша, весьма удивленный, — мне надобно немного подумать». — «Ну, как? подумали?» — спрашивает Кардинал через некоторое время. — «Да, Монсеньер, у меня столько-то того, столько-то сего, и т. д.». — «Пишите». Когда все было написано, Кардинал спрашивает: «Это все?». — «Да, Монсеньер». — «Вы забываете, — добавил Ришелье, — [98] о своей доле в пятьдесят тысяч франков». — «Монсеньер, я не получал этих денег». — «Я сделаю так, что вы их получите; это я заставил вас участвовать в этом деле». В итоге набралось добра на сто двадцать тысяч экю. После этого Кардинал показал ему письма. «Это ваш почерк, не правда ли? Прочтите! Ступайте, вы — негодяй и не показывайтесь отныне мне на глаза». Г-жа д'Эгийон и Генерал-инспектор артиллерии убедили Кардинала взять Шере обратно: быть может, он знал нечто такое, разглашения чего они опасались. Это отнюдь не значит, что Кардинала не боялись; но, по мне, на сей раз Его Высокопреосвященство был довольно милостив. Ныне Шере управляет Счетной палатой. Он пристроил к Генерал-инспектору артиллерии одного из своих братьев, который тоже, кажется, в чем-то провинился. Некий юноша, имени которого я так и не смог узнать, начинал уже входить у Кардинала в доверие. Но однажды тот заметил, что сей молодой человек читает бумаги, лежавшие на столе. Такое любопытство не понравилось Ришелье: он взглянул на него с не приязнью и на следующий день уволил его, не объяснив ему причины.

Шарпантье

У Кардинала был первый секретарь, человек несколько более порядочный, чем его патрон; звали его Шарпантье. Этот человек никогда не брал даже ничтожной доли конфискованного имущества, отказывался от подношений и довольствовался весьма малым.

Господин Главный

Настало время поговорить о Господине Главном. Кардинал, который был не очень-то доволен Луизой де Лафайетт и понимал, что надо чем-то развлечь Короля, обратил свои взоры на Сен-Мара, второго сына маршала д'Эффиа. Он заметил, что Король уже питает некоторую склонность к молодому сеньору, который был красив и хорошо сложен, и решил, что, будучи сыном его ставленника, тот станет послушнее ему, нежели кто-либо другой. Сен-Map противился этому возвышению целых полтора года; он любил удовольствия и достаточно хорошо знал Короля; в конце концов он покорился своей судьбе. Король никогда никого не любил так горячо. Король называл его «любезным другом». При осаде Арраса, когда Сен-Мар находился там с маршалом де Лопиталем и пожелал стать во главе прикрытия военного обоза, ему пришлось писать Королю по два раза на дню; и однажды Государь даже заплакал, долго не получая от него вестей. Кардиналу хотелось, чтобы Сен-Map докладывал ему обо всем до самых мелочей, а тот желал докладывать Кардиналу лишь о самом для него важном; их разлад впервые обнаружился, когда Господин Главный вознамерился присутствовать на Государственном Совете.

Кардиналу не понравилось также, когда Сен-Map отказался от должности Первого шталмейстера Малой конюшни, выразив желание стать [99] Главным шталмейстером. Король в его присутствии говорил обо всем; он был посвящен во все дела. Кардинал указал Королю на все могущие последовать от сего неприятности; Сен-Map де еще слишком молод. Это вывело Господина Главного из себя, и он добился того, что Король грубо обошелся со шпионом Кардинала Ла-Шене, своим первым камер-лакеем, и с позором его выгнал. Выгоняя его, Король сказал присутствующим: «Он-то, по счастию, не дворянин». Он обругал его негодяем и пригрозил побить палкой. Сен-Map попытался по мере сил обелить себя в этом случае перед Кардиналом и сказал ему, что Ла-Шене, замыслив поссорить его, Сен-Мара, с Королем, помешал бы ему исполнить свой долг перед Кардиналом. Ламейре, свойственник Сен-Мара, предложил ему в Рюэле, где он всячески защищал молодого человека, подписать бумагу, в которой бы он обязался передавать Кардиналу все, что услышит от Короля. Сен-Map ответил, что это значило бы подписать себе обвинительный приговор.

Более всего, по-видимому, настроил Сен-Мара против Его Высокопреосвященства некто Фонтрай; (Знатный человек из Лангедока, с горбом на груди и на спине, весьма некрасивый, но с далеко не глупой физиономией. Он очень низкого роста и толст.) он был бешено зол на Кардинала, и вот почему. Фонтрай, Рювиньи и другие находились в передней Кардинала в Рюэле; доложили о прибытии уж не помню какого посланника. Кардинал выходит к нему навстречу в переднюю и, застав там Фонтрая, говорит ему, пожалуй, чересчур насмешливо: «Станьте-ка в сторонку, господин де Фонтрай, и не попадайтесь на глаза: этот посланник не любит уродов». Фонтрай заскрежетал зубами и подумал: «Ну и шельма, ты вонзил мне в грудь кинжал, но я отплачу тебе, или мне не жить». Вскоре Кардинал пригласил его войти и шутливо заговорил с ним, дабы загладить свои слова. Но Фонтрай так ему их и не простил. Быть может, именно эти слова и привели к большому заговору, от которого Кардинал едва не погиб.

Прежде чем рассказать об остальном, следует упомянуть о Каталонии и Русийоне, поскольку катастрофа произошла под Перпиньяном ¹⁸⁵. Поначалу Кардинал почти не уделял внимания Каталонии, ибо, как мне кажется, никогда не читал «Мемуаров Лиги», а также «Мемуаров о царствовании Карла IX» и не знал, что изгнать испанцев из Италии и Нидерландов надобно через Пиренеи, а не через Альпы; быть может, он и знал, но ему хотелось затянуть войну. Как бы то ни было, когда Ламотт-Уданкур через Ла-Вале, посланного Королем в армию, действующую в Каталонии, направил Кардиналу записки, из которых явствовало, что у него, Ламотт-Уданкура, большие связи в Аррагоне и Валенсии, Ришелье, протягивая посланцу руку, сказал: «Заверьте г-на де Ламотта, что вскоре я доставлю в Испанию Короля собственной персоной». Мне думается, что, поскольку Король устал от войны, Кардинал на этот раз в самом деле выполнил бы [100] свое обещание. С этой целью он уговорил Короля совершить поездку в лагерь под Перпиньяном. Во время осады сего города самые богатые люди Сарагосы удалились в Кастилию и другие провинции. Намерения Кардинала заключались в том, чтобы доставить Короля в Барселону во главе сорокатысячной армии, послать одного из лучших генералов с некоторой частью войск в Португалию и одновременно осадить Фонтарабию, взяв которую (ибо, по всей видимости, Испанский король не смог бы оказать здесь должный отпор), армия должна была пройти вдоль Пиренеев, дабы соединиться затем с войсками Короля. Во всей Наварре надобно было осаждать только Памплону. Королю эта затея пришлась весьма по вкусу, и он приказал привести в порядок дорогу на Монт-Серратскую обитель. В самом деле, на это потратили восемь тысяч ливров, а работы произвели более чем на сто тысяч франков, ибо крестьяне, узнав, что это делается для короля Франции, не хотели брать денег. Кольюр взяли до Перпиньяна, но только благодаря чистейшему случаю: замок, стоящий на скале и обнесенный стенами ужасающей толщины, не страшился ни ядер, ни подкопов. Маршал де Ламейре, однако, велел — без особого смысла — заложить минную галерею, и взрывом засыпало единственный колодец у осажденных. Таким образом, чтобы не помереть от жажды, им пришлось сдаться.

Сальс ценится гораздо выше. Покойный принц Конде ¹⁸⁶ взял его. Ботрю говорил, что по этому поводу можно было бы выпустить внеочередной номер «Газетт» ¹⁸⁷, поскольку до того Принц потерпел неудачу под Долем и Фонтарабией. Человек, знающий свое дело, может, сидя в Сальсе с пятьюстами солдат, погубить сорокатысячную армию. Эспенан ввел туда три тысячи человек, которые совершенно изголодались. Впоследствии этот город был застигнут нашими врасплох, когда шли на Перпиньян. Этот Эспенан был полнейшим невеждою: он разместил большое количество конницы в Таррагоне, а потом сдался неизвестно по какой причине. Умер он в должности коменданта Филипсбурга. В начале войны было нетрудно пробить себе дорогу; ежели кто знал воинское ремесло хоть понаслышке, перед ним уже заискивали, ибо этого ремесла не знал никто.

Отправляясь в Русийон, Кардинал узнал в Тарасконе, что Машо, советник по приему прошений, велел весьма неосмотрительно повесить в Нарбонне нескольких хлеботорговцев. Кардинал захотел узнать все подробности этого дела. Ему сказали, что в городе находится некий парижский адвокат, по имени Ланглуа (во Дворце Правосудия его звали Ланглуа «фехтмейстер», потому что его отец занимался этим ремеслом, дабы отличить его от других, носивших то же имя). Этот адвокат был когда-то Королевским прокурором в ведомстве Машо. Ланглуа приходит к Кардиналу и, излагая ему дело, все время называет его не иначе как «Сударь». Все, кто при этом присутствовали, шепчут ему: «Говорите “Монсеньер”». Тот продолжает по-прежнему говорить «Сударь». Кардинал давился от [101] смеха, видя, как стараются все эти льстецы, и слушал Ланглуа весьма внимательно. Адвокат, закончив свое изложение, сказал: «В суде, при обращении, мы всегда говорим только “Сударь”; я — судейский и другого обращения не знаю».

Но вернемся к Господину Главному. Адмирал де Брезе только что прибыл (было это перед Рождеством 1641 года), когда Кардинал, желавший отправиться в конце января под Перпиньян, сказал ему, что надлежит снарядить корабли, стоящие в Бресте, а затем, пройдя пролив, стать на якорь перед Барселоной, дабы воспрепятствовать оказанию помощи Перпиньяну. Несколько дней спустя Брезе вошел в спальню Короля: вы, разумеется, понимаете, что страж у дверей не заставлял его стучаться дважды. В это время Король и Господин Главный разговаривали в алькове, Брезе, не замеченный ими, слышит, как Господин Главный вовсю бранит Кардинала. Брезе удаляется; он хочет все обдумать наедине. Ему в ту пору не исполнилось еще и двадцати двух лет; он боялся, что ему не поверят. И он решает как можно чаще сопровождать Короля на охоте, а ежели случится встретить Господина Главного, отвести его в сторону и заставить обнажить шпагу. Однажды он встретил его весьма удачно; но. увидев какую-то собаку, подумал, что сейчас сюда явятся и люди. На следующий день Кардинал приказал Брезе отправляться через сутки в путь. Два дня Адмирал скрывался, велев привести в порядок свой экипаж. Его Высокопреосвященство узнал про то, послал за ним и сурово отчитал его. В конце концов молодой Брезе, не зная, как поступить, идет к г-ну де Нуайе, рассказывает о том, что слышал и что намерен сделать. Г-н де Нуайе говорит ему: «Сударь, лучше вам завтра еще не уезжать». Кардинал, узнав обо всем, вызывает де Брезе, благодарит его за усердие и отпускает, сказав, что сам наведет здесь порядок.

Когда разнесся слух, будто Сен-Map созвал людей с целью убить Кардинала, герцог Энгиенский предложил Его Высокопреосвященству покончить с Господином Главным. Маркиз де Пьенн, узнав про угрозу, рассказал о ней Рювиньи, который посоветовал Сен-Мару сообщить обо всем Королю. На следующий день Господин Главный говорит Рювиньи: «Король сказал мне: “Возьми несколько моих гвардейцев, дорогой друг”». Рювиньи, глядя Сен-Мару прямо в глаза, спрашивает: «Так почему же вы их не взяли? Вы говорите неправду». Молодой человек покраснел. «По крайней мере, — добавил Рювиньи, — ступайте к г-ну Герцогу в сопровождении трех-четырех ваших друзей, дабы он убедился, что вы ничего не боитесь». Сен-Map отправляется туда. Герцог играл, гостя приняли очень любезно и весьма оживленно беседовали с ним. Сопровождал Сен-Мара Рювиньи.

В дороге отношения обострились. Кардинал хотел, чтобы Господина Главного прогнали, Король не хотел, потому что этого хотел Кардинал, но не потому, как вы вскоре увидите, что по-прежнему любил Сен-Мара. Его Высокопреосвященство удаляется в Нарбонн под предлогом обычного [102] недомогания и оставляет Фабера — капитана Гвардии, любимчика кардинала де Лавалетта, к которому Король благоволил и даже сказал однажды, что желал бы воспользоваться им, дабы отделаться от Ришелье. Его выбрали как человека храброго и здравомыслящего. Г-н де Ту решил однажды распознать, что он за человек, желая перетянуть его на сторону Господина Главного. Фабер дал понять, что ему известно многое, и попросил де Ту не говорить ему ничего такого, о чем он, Фабер, обязан был бы сообщить. «Но вам за это ничего не платят, — сказал де Ту, — вашу должность капитана Гвардейской роты вы купили». — «А вам, — ответил Фабер, — разве вам не стыдно быть на поводу у молодого человека, который еще совсем недавно был пажом? Вы в худшем положении, нежели думаете».

Маршал де Ламотт, под предлогом того, что он якобы хочет помешать испанцам прийти на выручку Перпиньяну, нарочно распускает слух, будто таково намерение неприятеля, и продвигается вперед, оказавшись в тридцати милях от города. Маршал уведомил Кардинала, что продвинулся он ради того, чтобы услужить ему, и что дает слово прийти на помощь, когда тот пожелает, — он де готов похитить его у входа в Королевскую палатку, в его распоряжении тысяча солдат, за коих он отвечает, как за самого себя. Кардинал ответил, что восхищен находчивостью, проявленной Маршалом, и приказывает ему не продвигаться далее. Господин Главный, который был скорее умен, нежели рассудителен, догадался о замысле Маршала и уведомил о нем Короля.

А вот каким образом обнаружили, что Король не любит больше Господина Главного. Однажды в присутствии Короля зашел разговор о фортификации и об осадах. Господин Главный долго спорил с Фабером, который смыслил в этом несколько больше, нежели он. Покойный Король сказал: «Господин Главный, вы ничего еще не видели и потому напрасно желаете переспорить многоопытного человека», — а затем, немало наговорив Сен-Мару насчет его самомнения, сел в кресло. Господин Главный пришел в бешенство и неосмотрительно сказал, обращаясь к Королю: «Ваше Величество, вы могли бы и не говорить мне всего того, что сказали». Тут Король окончательно вышел из себя. Господин Главный удаляется и, выходя, шепчет Фаберу: «Благодарю вас, господин Фабер!» — словно обвиняя его во всем случившемся. Король пожелал узнать, в чем дело; Фабер ни за что не хотел говорить. «Он вам угрожает, быть может?» — спросил Король. «Государь, в вашем присутствии к угрозам не прибегают, а в иных обстоятельствах их не прощают». — «Я должен сказать вам все, господин Фабер. Вот уже шесть месяцев как меня от него тошнит (это подлинные слова Короля). Но дабы люди этого не знали, дабы они думали, что он по-прежнему занимает меня разговором, когда все расходятся, — продолжал Король, — он еще остается полтора часа в моей гардеробной, читая Ариосто. Оба первых гардероб-лакея присутствовали при том, как он принимал святое причастие. Нет человека, более [103] погрязшего в пороках и более нетерпимого. Это самое неблагодарное существо на свете. Он заставлял меня целыми часами ждать в карете, пока сам распутничал. На расходы его не хватило бы целого государства. У него сейчас не менее трехсот пар сапог». ( Он поссорился с Королем по собственной вине, и всего за две недели до своего ареста. Это произошло во время разговора, в котором он поспорил о войне с Маршалом де Ламейре. Король сказал Сен-Мару, что ему, который ничего не видел, не пристало спорить с человеком, который воюет уже очень давно. «Государь, — ответил Сен-Map, — когда обладаешь здравым смыслом и знаниями, понятно даже то, чего ты не видел». Хотя Рювиньи и уговаривал его, он пренебрег возможностью примириться с Королем; он очень рассчитывал на свой договор с Испанией. Он послал Монмора, родственника Фонтрая, к графу де Бриону, ибо никто не осмеливался из-за де Ларивьера обращаться непосредственно к брату Короля. На его несчастье, г-н де Брион присутствовал на свадьбе принцессы Бурбонской и г-на де Лонгвиля. Это помешало Сен-Мару получить ответ и предоставило ему время заключить договор с Испанией.

Покойный Король, приготовляя варенье, сказал: «Душа Сен-Мара была столь же черна, как дно этой кастрюли».) На самом же деле Господину Главному наскучила нелепая жизнь, которую вел Король, и, быть может, еще пуще того его ласки. Фабер дал знать обо всем этом Кардиналу. Г-н де Шавиньи, которого тот прислал к Фаберу, не мог поверить собственным ушам. Но это приободрило Кардинала, который, видя, что после всего происшедшего Господин Главный хранит веселый вид, догадался, что его вдохновляет некий большой заговор; то был пресловутый договор с Испанией.

Прежде чем поделиться своими догадками о том, каким образом Кардинал о нем узнал, я расскажу, каково было его решение. Незадолго до этого Кардинал диктовал некий Манифест, рукопись коего впоследствии была сожжена. Он высказал желание удалиться в Прованс, уповая на поддержку графа д'Алэ: он надеялся, что его друзья стекутся к нему. И в самом деле, он уехал, вынудив врачей заявить, что морской воздух ему вреден и он не поправится, ежели только не уедет от него подальше. И вместо того, чтобы отправиться сушею, он поплыл по озеру, чтобы добраться до Тараскона, утверждая, что от покачивания носилок ему становится плохо. Он собирался уже переправиться через Рону, когда ему сказали, что некий курьер, не застав его в Нарбонне, прибыл с пакетом от маршала де Брезе, вице-короля Каталонии; Маршал вкратце сообщал ему, что вблизи побережья потерпело крушение какое-то судно и что на этом судне найден договор Господина Главного — или, вернее, договор Герцога Орлеанского — с Испанией, который он, де Брезе, ему посылает.

Вот какой был пущен слух, но он оказался ложным, как это мы увидим дальше. Поэтому маловероятно то, что о нем говорилось, и легковерны те, кто этому поверил. Кардинал (ежели верить словам Шарпантье, его первого секретаря, которого можно было обмануть, как и любого [104] другого, и который рассказывал о крушении судна) был весьма изумлен и приказал, чтобы все, кроме Шарпантье, вышли. «Велите принести мне бульону, я в полном смятении». Шарпантье берет бульон у двери комнаты, которую, тут же закрывает на ключ. Тогда Кардинал, воздев руки к небу, говорит: «О, боже, сколь милостив ты к нашему Королевству и ко мне. Прочтите это, — говорит он Шарпантье, — и изготовьте копии». Он тотчас же отправляет нарочного к г-ну де Шавиньи с приказанием прибыть к нему, где бы он ни находился. Шавиньи явился к нему в Тарасконе, ибо Кардинал почел необходимым переправиться через Рону. Шавиньи, получив копию договора, отправляется к Королю. Ришелье дает ему должные наставления. «Король скажет вам, что это подделка, но предложите ему арестовать Господина Главного; потом его легко будет освободить, ежели бумага подложна; но ежели враг вторгнется в Шампань, не так-то легко будет ему противодействовать». Король действительно страшно разгневался на г-на де Нуайе и г-на де Шавиньи, заявив, что Кардинал по злобе хочет погубить Господина Главного. Им стоило большого труда переубедить Короля; в конце концов он велел арестовать Господина Главного, а затем отправился в Тараскон, дабы выяснить все в беседе с Кардиналом.

Меж тем Фонтрай, заметив, что Король довольно долго остается в обществе г-на де Нуайе и г-на де Шавиньи, а Господина Главного туда не приглашают, сказал ему: «Сударь, пора вам спасаться». Господин Главный этого не пожелал. «Что до вас, — заметил Фонтрай, — вы, сударь, будете еще достаточно высокого роста и после того, как вам снесут голову с плеч, а я, право же, слишком мал для этого». Он бежал в одежде капуцина, как и в ту пору, когда ездил в Испанию по поводу договора. (Ежели бы Господин Главный не был ленив, он бы спасся; но вместо того, чтобы отправиться самому, он ограничился тем, что послал одного из своих слуг проверить, заперты ли городские ворота; они были только притворены, а его человек не осмотрел их с должным вниманием.) Прежде чем ввязываться в интриги, Фонтрай хорошо припрятал свое добро. Он происходит из знатной лангедокской семьи, обладает двадцатью двумя тысячами ливров дохода с земельных угодий и не имеет долгов. Однажды, когда покойный Король показывал ему луидоры, он сказал довольно забавную фразу: «Государь, я люблю старых друзей и старые монеты». Он только не хочет, чтобы смеялись над его горбом; во всех остальных случаях он понимает шутку. Он принадлежит к тем вольнодумцам, что жили в Маре ¹⁸⁸. Лет двадцать пять назад эти господа стали носить сапоги с узкими длинными носами, но не столь длинными, как носили впоследствии. Несколько капитанов Гвардии станцевали балет «узконосых»; Фонтрай вообразил, будто это выпад против него и его друзей, и уговорил графа Фиеско и Рювиньи драться вместе с ним на дуэли. Граф и его противник ранили друг друга. Фонтрай был сбит с ног вторым, Рювиньи обезоружил третьего. Эти господа, жившие в Маре, [105] ополчились на жуликов и наказали им позабыть о кражах в этой части города. Таким образом, на некоторое время Маре сделалось местом безопасным. Вопреки желанию Фонтрая, Эспенан, выслужившийся солдат, бывший в свое время сторожем у г-на Пернана, женился на сестре Фонтрая; он заручился расположением матери и младшего брата Фонтрая. Этот Эспенан стал пользоваться доверием после того, как выступил с показаниями против г-на де Лавалетта в деле о поражении при Фонтарабии. Фонтрай тщетно вызывал его несколько раз на дуэль. Младший брат был столь возмущен старшим, что послал ему вызов; Фонтрай пришел от этого в ужас и, по совету Рювиньи, рассказал об этом кому только мог. Младшего осуждали за это; он был убит во время войны в Каталонии.

Правда о том, каким образом заполучили договор с Испанией, пока еще не обнародована. Фабер заявил, что покойный Король был об этом осведомлен, точно так же как г-н де Шавиньи и г-н де Нуайе, и что, кроме них, знали об этом лишь Королева, герцог Орлеанский, кардинал Мазарини и он сам, но говорить об этом он, Фабер, отнюдь не намеревается. Однажды кто-то спросил у принца Конде, как ухитрились обнаружить договор. Принц ему ответил что-то на ухо; Вуатюр, который все это видел, сказал г-ну де Шавиньи: «Уж вы так мудрите с этой тайной, а меж тем Принц рассказал о ней такому-то». — «Принц этого не знает, — сказал Шавиньи, — да и знай он обо всем, он не осмелился бы об этом говорить». Из его слов Вуатюр заключил, что это, должно быть, исходит от Королевы; и в подтверждение сему заметили, что после долгих разговоров о том, чтобы отнять у нее детей, всяческие толки на сей предмет внезапно прекратились. На это можно возразить, что, ежели бы дело действительно обстояло так, г-жа де Лансак, которая занимала должность г-жи де Сенсе и которая в то же время была воспитательницей Дофина, не осмелилась бы внезапно отдернуть полог в спальне Королевы, дабы оскорбить ее язвительным сообщением об аресте Господина Главного. Это ничего не меняет, ибо ради того, чтобы ввести в заблуждение, все это, по-видимому, предоставили сделать г-же де Лансак — и, может быть, не без умысла. Со временем мы обо всем этом узнаем поподробнее.

Г-н Канцлер уверял Господина Главного, что де Король слишком его любит, чтобы погубить, что все сведется лишь к непродолжительному заключению в тюрьме, что Его Величество пощадит его молодость, и бедный Сен-Map в какой-то мере поверил этому и признался во всем. Впоследствии, опасаясь пытки, которой ему пригрозили и которой бы его замучили до смерти, он твердо стоял на своем.

Что же до г-на де Ту, он не был сторонником заключения договора с Испанией, но всегда был смутьяном, и все его происки стали известны. Он был одним из самых беспокойных людей. (Будучи советником или чиновником по приему прошений, он отправился к кардиналу де Лавалетту в Майнц и принял участие в войне, с которой вернулся с простреленной рукой. Над ним посмеялись. Он привлек к себе внимание; в звании интенданта армии он приютил у себя г-на Тюренна; он был влюблен в г-жу де Гимене. Говорят, будто после приговора он написал ей; по крайней мере он написал какой-то даме. Он был рыж и невзрачен.) Господин Главный прозвал [106] его «Ваше беспокойство». Выходя из дому, он порою целый час топтался на месте, ибо не мог решить, куда ему идти. Стоило кому-нибудь впасть в немилость, как он из-за нелепого пристрастия к великодушию тотчас же стремился с ним познакомиться и предложить свои услуги.

Господин Главный был весьма мужествен, он не дрогнул перед столь жестоким ударом судьбы; напротив того, он написал весьма рассудительное и даже изящное письмо своей матери, г-же д'Эффиа. Он умер, как подобает порядочному человеку, а г-н де Ту прикинулся святошей. Он непрестанно спрашивал, нет ли тщеславия в его смиренности. Когда он жертвовал, то всегда учинял соответствующую надпись. Словом, он всегда действовал, как говорится, с величайшей оглядкой; и, слушая его разглагольствования, можно было подумать, что он хочет свыкнуться с мыслью о смерти. Я нахожу, что он умер как истый педант, а жил всегда как светский кавалер, ибо его судейская мантия ровно ничего не значила. Избаловали его знатные сеньоры и дамы, а также уверенность, что он ведет род от графов де Ту; а графам этим следовало бы довольствоваться тем, что они принадлежат к семье, снискавшей себе известность высокими постами и прославленными сочинениями. Ежели покопаться, то можно было бы обнаружить, что происходят они не бог весть от кого: насколько я слышал, от крестьянина из Атиса.

Сиприен Перро, советник Парламентской палаты, закадычный друг президента де Ту, историка, случайно нашел однажды некое свидетельство, из коего явствовало, что адвокат де Ту, от которого происходили этот Президент и первый президент Парламента, был сыном одного из жителей Атиса — деревни в часе езды от Парижа. Это рассмешило Перро, он отправил свидетельство Президенту и сообщил ему, что на основании этой бумаги он ясно докажет, что Президент происходит от графов де Ту: такова была вздорная уверенность семьи. Президент отнесся к этому, как то подобало, и только посмеялся; г-н Перро был одним из его душеприказчиков. Бумага эта была найдена в присутствии г-на Перро, сьера д'Абланкура. От него-то мы все и узнали.

Ришелье, который таскал за собою г-на де Ту по Роне, с трудом достиг Луары. Кардинала несли на огромных носилках и, дабы его не тревожить, проламывали стены домов, где он останавливался, а ежели было высоко, то со двора наверх сооружали сходни и вносили его через окно, выставив раму. Несли его посменно двадцать четыре человека. Как только он добрался до Луары, его пришлось доставлять с баркаса на берег к отведенному ему жилищу. Г-жа д'Эгийон следовала за ним на отдельном баркасе; многие другие сопровождали его таким же образом. Все вместе напоминало целую небольшую флотилию. Эскортом ему служили [107] две конные роты, одна по эту, другая по ту сторону реки. Пришлось прокладывать дороги в тех местах, где вода была низкой, что же до Бриарского канала, который почти высох, пришлось открыть там шлюз; сию почетную обязанность возложили на герцога Энгиенского.

Кардинал отправился на целебные ванны в Бурбон-Ланси, но они ему не помогли. У Плиния вычитали, что два римских консула умерли от чирьев, которые, как и он, подхватили в Нарбоннской Галлии. Кардинал часто страдал геморроем, и Жюи однажды счел необходимым его прооперировать.

Вернувшись в Париж, Кардинал велел добавить к «Европе» ¹⁸⁹ сцену, связанную со взятием Седана, которую он в пьесе назвал «Логово чудовищ». Этот замысел появился у него попутно с желанием уничтожить Испанскую монархию. Эту сцену и стихи написал г-н Демаре.

Пожелай Кардинал при своем всемогуществе творить добро — это было в его власти, — он стал бы человеком, чья память благословлялась бы вечно. Правда, Государственный совет доставлял ему изрядные заботы. Со смертью его мы немало потеряли, ибо он всегда ревностно пекся о Париже; а поскольку своими заботами он сумел достичь многого, было желательно, чтобы он пожил подольше, дабы одолеть Австрийский дом. Он был поистине помешан на великолепии собственного рода.

Дабы дать представление о том, насколько докучал Кардиналу Государственный совет, достаточно упомянуть о тех горестных часах, кои доставил ему Тревиль. Он знал, быть может, из показаний Господина Главного, что Король, указав на Тревиля, сказал: «Господин Главный, вот человек, который избавит меня от Кардинала, как только я этого захочу». Тревиль командовал конными Мушкетерами, которых Король создал, дабы они сопровождали его повсюду — и на охоту и невесть еще куда, — и сам подбирал их. Среди последних были сыновья г-на д'Юзе; таким вот образом прокладывали себе дорогу ко Двору. Тревиль был беарнцем, который выслужился из младших чинов. Кардинал подкупил его кухарку; говорят, будто ей платили четыреста ливров пенсии. Кардинал ни за что не хотел оставлять подле Короля человека, которому Король так доверяет; г-н де Шавиньи был избран Кардиналом, дабы уговорить Короля прогнать Тревиля. Король весьма смиренно сказал ему: «Но, г-н де Шавиньи, поймите же, что это может пагубно отразиться на моей репутации: Тревиль хорошо мне служил, он носит на теле рубцы — следы этой службы, он мне предан». — «Но, Государь, — ответил г-н де Шавиньи, — поймите также и вы, что Кардинал тоже хорошо вам служил, что он предан, что он необходим вашему государству, что не подобает класть на одни весы Тревиля и его». — «Как, г-н де Шавиньи! — воскликнул Кардинал, которому тот докладывал о своей беседе, — и это все, чего вы добились от Короля? И вы ему не сказали, что это необходимо? У вас закружилась голова, господин де Шавиньи, голова у вас закружилась». Шавиньи тут же поклялся Кардиналу, будто он сказал Королю: «Государь, это [108] необходимо сделать». Кардиналу было отлично известно, с кем он имеет дело. Король опасался бремени ответственности и, кроме того, боялся, как бы Кардинал, занимавший почти все посты, не сыграл с ним скверную шутку. Словом, Тревиля пришлось прогнать.

Его Высокопреосвященство, казалось, оправлялся от своей болезни; подтверждением тому служат все его выпады против герцога Орлеанского. Он ненавидел и презирал его: он хотел, чтобы его объявили неспособным к царствованию, дабы по смерти Короля, которому недолго оставалось жить, Герцог не мог бы принять участие в управлении Государством.

Некоторые полагали, будто Кардинал намеревался управлять Королевою через кардинала Мазарини: ради этого он де и возвел его в кардинальский сан. Правда, г-н де Шавиньи немало постарался, дабы помешать возвести в этот сан г-на де Нуайе. Полагали даже, что Королева и кардинал де Ришелье теперь ладят между собой и что началось это с той поры, как он получил от нее договор с Испанией. Я слышал от Лионна, что когда кардинал де Ришелье впервые представил Мазарини Королеве (это произошло после Казальского договора) ¹⁹⁰, он сказал ей: «Государыня, вы его полюбите: он чем-то похож на Бекингема». Не знаю, помогло ли это, но полагают, что Королева издавна была расположена к Мазарини, а кардинал де Ришелье то ли заметил эту склонность, то ли упомянутое сходство позволяло ему на нее надеяться.

Когда ставили «Европу», Кардинала на спектакле не было; правда, он несколько раз присутствовал на репетиции пьесы в костюмах, кои заказаны были на его счет; из-за своей больной руки он не смог приехать на премьеру. По возвращении из Рюэля он сказал племяннице, указывая ей на кардинала Мазарини: «Племянница, пока вы смотрели комедию, я обучал государственного министра». И говорят, будто он указал на Мазарини покойному Королю, а как-то в другой раз сказал: «Я знаю только одного человека, который может быть моим преемником, даром что он иностранец». Иные считают, что я перемудрил, говоря о намерении Ришелье управлять Королевой через кардинала Мазарини, и полагают, будто у него не было другого намерения, как ввести в Государственные дела человека, который, будучи иностранцем и его, Ришелье, креатурой, из благодарности, а также из нужды в поддержке окажется привержен его наследникам и его близким; но Кардинал ошибся — и не впервые. Он считал г-на де Шавиньи величайшим умом, а Морана, советника по приему прошений, — первым человеком среди судейских. В дальнейшем мы поговорим и о том, и о другом.

Арну, который служил в морском департаменте, говорит, что кардинал де Ришелье намерен был отправить кардинала Мазарини в Рим, дабы тот послужил Королю в Италии, и что он спросил Арну в присутствии Короля: «Господин Арну, через сколько времени вы сможете снарядить корабли, чтобы отвезти кардинала Мазарини в Италию?». — «[109] Монсеньер, — ответил Арну, — корабль будет готов через сутки». Мазарини отправился к Арну и стал упрашивать, чтобы тот повременил, а тем временем Кардиналу стало хуже. Мазарини так никогда и не вспомнил об этой услуге Арну.

Кардинал велел закрыть себе искусственный свищ, ибо рука его слишком быстро сохла. Это, вероятно, его и погубило; после того, как свищ закрыли, он прожил недолго.

Король навестил Кардинала лишь незадолго до его смерти и, застав его в весьма плохом состоянии, вышел заметно повеселевшим. Священник церкви святого Евстафия явился напутствовать Кардинала. Говорят, будто он сказал кюре, что у него не было иных врагов, кроме врагов Государства, и что когда г-жа д'Эгийон вбежала к нему, вся запыхавшись, и сказала: «Сударь, вы не умрете: одной благочестивой монахине, доброй кармелитке, было о том явление», — он ответил: «Полноте, полноте, племянница, все это смешно, надобно верить только евангелию».

Говорят, что смерть он встретил весьма мужественно. Но Буаробер утверждает, будто за два последних года своей жизни Кардинал сделался донельзя щепетильным и не выносил ни малейшего двусмысленного слова. Он добавляет, что кюре церкви святого Евстафия, с которым он об этом беседовал, отнюдь не говорил ему, что Кардинал умер столь мужественно, как то растрезвонили. Епископ Шартрский Леско не раз повторял, что не знает за Кардиналом ни малейшего греха. Клянусь, кто этому верит, может поверить и многому другому.

В «Дневнике» Кардинала часто упоминается о маленькой Лаво. Вот кто она была.

Инфанта Клара-Эухения прислала Королеве карлицу в клетке. Дворянин, который поднес ее Королеве, сказал, что это попугай, и предложил, не снимая с клетки покрывала (это де может напугать птицу), заставить сего попугая произнести приветствие на пяти-шести языках. В самом деле послышались поздравления на испанском, итальянском, французском, английском и голландском языках. Все тотчас же воскликнули: «Не может быть, что это попугай!». Сняли покрывало и увидели, что в клетке карлица. Она выросла достаточно, чтобы выглядеть очень маленькой женщиной, и ее выдали замуж за довольно высокого мужчину по имени Лаво-Ирлана, который находился на службе у Королевы. Жена его служила горничной и через несколько лет умерла родами.

У Мадемуазель ¹⁹¹ была карлица, самая маленькая из всех когда-либо виденных. В ней не было и двух футов росту. Она была соразмерно сложена, только нос у нее был слишком велик; вид ее внушал страх; средние куклы оказывались одного с нею роста. Кажется, она умерла.

У покойного короля Англии был очень маленький, но весьма ладно сложенный карлик, по имени Жофруа. У него же служил привратник, восьми футов росту; в те же времена обнаружили крестьянина, которому [110] было сто тридцать семь лет; так что упомянутый государь хвалился тем, что у него есть самый высокий, самый маленький и самый старый человек в Европе.

Г-н де Нуайе и епископ Мандский

Фамилия сеньора де Нуайе была Сюбле. Он доводился родственником господам де Ламотт-Уданкурам, второй из этой семьи был епископом Мандским и пользовался потом расположением кардинала де Ришелье: он-то и представил Кардиналу г-на де Нуайе. Расскажу все, что знаю о епископе Мандском. Это был человек деятельный и гордый, который желал, чтобы обещанное ему всегда выполнялось. Однажды г-н Бутийе, ревновавший Епископа, не разрешил ему войти в спальню Кардинала, сказав (и это соответствовало истине), что ему приказано никого не впускать и он де сейчас доложит Его Высокопреосвященству о приходе епископа Мандского. Дверь была полуоткрыта, епископ Мандский толкает ее; г-н Бутийе падает, Епископ стремительно входит в альков; Кардинал лежит в постели. «Монсеньер, — говорит Епископ, — я нахожу весьма странным, что г-н Бутийе захлопывает дверь перед моим носом; я уверен, что вы не давали ему приказания обходиться со мною таким образом». Кардинал ничего не отвечает. Епископ Мандский отправляется к себе в Пикардию и более ни о чем не беспокоится. «Ежели они меня оставят здесь, — говорил он, — я буду только доволен». Кардинал не мог обойтись без Епископа и послал за ним; именно он и ведал всем снабжением при осаде Ларошели ¹⁹². Умирая, — а умер он во время осады, — он завещал похоронить себя в городе, когда тот будет взят. Это он побудил Баррадa уйти с должности Первого шталмейстера Малой конюшни, потребовав за уход в отставку сто тысяч экю. Королю не терпелось отдать эту должность Сен-Симону. Кардиналу хотелось помедлить с выплатой вышеозначенной суммы, и сделать так, чтобы со временем о ней позабыли. Епископ сказал ему: «Монсеньер, г-н де Баррадa действовал, опираясь на данное мною слово, я скорее продам мои бенефиции, нежели нарушу свое обещание». Кардинал не смог противиться, и Баррада получил положенную сумму.

У г-на де Нуайе была настоящая лакейская душа. Монтрей, личный секретарь Герцогини Орлеанской, был секретарем и у покойной Мадам ¹⁹³, которая, будучи беременной, почиталась Королевой и возглавила при Дворе особую партию. Герцогиня выказывала Монтрею, в прошлом наставнику нынешнего Герцога де Гиза, свое доброе расположение. Однажды де Нуайе, который приходился Монтрею родственником, прогуливался вместе с ним. «А вы не боитесь, — спросил его смеясь. Монтрей, — что такая вот прогулка со мною может вам повредить?». Де Нуайе тотчас расстался с Монтреем и с тех пор ни разу не заговорил [111] с ним до самой смерти Мадам. Правда, когда де Нуайе вошел в милость, он как-то вспомнил о Монтрее.

Этот невысокий человечек хотел все сделать сам и завидовал решительно всем. Он вредил всюду, где только мог, г-ну Демаре, который во многом знает толк и имеет склонность к архитектуре, ибо опасался, как бы Демаре чего-нибудь у него не отнял: ему немало хлопот доставляла его должность Суперинтенданта по строительным работам, а ему очень хотелось успеть закончить Лувр и позолотить галерею по всей длине так, как позолочен один из ее концов; именно он и приказал это сделать.

Его ханжество безобразно проявилось в том, что он сжег несколько весьма ценных полотен, изображавших обнаженных женщин и находившихся в Фонтенбло. При всем том он содержал надлежащим образом штат Королевского Двора. Он был смотрителем замка Фонтенбло. Маршал де Брезе, дабы вывести его из себя, вставлял всегда непристойности в письма, которые ему писал, вроде: «Идите вы на ... с вашими ... приказами!». — «И после таких мерзостей, — говорил маленький человек, — еще хотят, чтобы дела у Короля процветали!». Он ведал и Военным департаментом.

Однажды Кардинал хотел вызвать нотариуса. «Этого не надобно, Монсеньер, — сказал де Нуайе, — я Королевский секретарь и сделаю все, что нужно». Как-то Кардинал случайно сломал хорошенькую тросточку, которую очень любил. Наш коротышка взял ее, починил и принес Его Высокопреосвященству. Говорят, что сам он не воровал, но позволял воровать нижестоящим. Овдовев, он дал обет вступить в Орден Иезуитов, но не был обязан носить рясу и жить иначе, чем миряне. Университету он напортил всем, что было в его силах. После себя он оставил простофилю сына.(Сын г-на де Нуайе, которого зовут Ла-Буассьер, ничуть не лишен ума; но это своего рода духовидец и скупердяй, который ведет уединенную жизнь и почти ничем не интересуется и ничем не озабочен. На него перевели участок земли Дангю, купленный его отцом, не обратившим достаточного внимания, заложена эта земля или нет; он потерял этот участок. В 1672 году он был еще жив.) Именно де Нуайе сообщил покойному Королю, что Кардинал хранит у Моруа пятьдесят тысяч экю. Его опала описана в «Мемуарах эпохи Регентства».

Сен-Прей

Это он, де Нуайе, был причиной смерти Сен-Прея, и Сен-Прей верно сказал: «Это ханжа, никогда он меня не простит». Сен-Прей намылил голову маленькому д'Обре, которого Нуайе поставил в Аррасе во главе финансового ведомства. Это не означает, что Сен-Прей не был вспыльчив, не походил на тирана; но он был порядочным человеком и много тратил. В процессе, опубликованном по его делу, хранится довольно [112] нелепое письмо покойного Короля, вот оно: «Честный и благородный Сен-Прей, живите взятками, ощипывайте курицу тишком; поступайте, как поступают такие-то и такие-то, делайте то, что делают многие другие в своих провинциях; все для вас, в вашей области вы полный хозяин; рубите, режьте — вам все дозволено!».

Людовик Тринадцатый

Людовика Тринадцатого женили еще мальчиком.........

Он пожелал послать кого-нибудь, кто мог бы доложить ему, как сложена Испанская инфанта. Он избрал для этого отца своего кучера, словно дело шло об осмотре лошадей.

Проявлять свои любовные чувства Король начал прежде всего к своему кучеру Сент-Амуру. Потом он почувствовал склонность к Арану, псарю. Великий приор Вандомский, командор де Сувре и Монпуйан-Ла-Форс, человек умный и мужественный, но некрасивый и рыжеватый (он погиб впоследствии, во время войны с гугенотами), были удалены один за другим Королевою-матерью. Наконец появился г-н де Люин.…..

Ножан Ботрю, капитан стражи Королевских дверей, никогда, собственно говоря, не ходил в фаворитах; но Король к нему благоволил до того, как кардинал де Ришелье стал первым министром (Ботрю сильно выиграл). О других мы будем говорить по мере того, как они станут появляться в нашем рассказе.

Покойный Король ¹⁹⁴ был неглуп; но, как я уже однажды сказал, ум его имел склонность к злословию; говорил он с трудом, (Г-н д'Аламбон сильно заикался. Король, увидевший его в первый раз, обратился к нему, заикаясь, с каким-то вопросом. Тот, как вы можете себе представить, ответил ему таким же образом. Это неприятно поразило Короля, словно этот человек желал посмеяться над ним. Подумайте только, как это все выглядело правдоподобно! И ежели бы Короля не уверили, что этот дворянин — заика, Король, быть может, обошелся бы с ним дурно.) и поскольку в придачу он отличался робостью, то и держался, как правило, нерешительно. Он был хорошо сложен, довольно сносно танцевал в балетах, но почти всегда изображал смешных персонажей. Он прочно сидел в седле, мог при случае легко снести усталость и умел выстроить армию в боевой порядок.

Кардинал де Ришелье, который опасался, как бы Короля не прозвали Людовиком-Заикой, пришел в восторг, когда подвернулся случай назвать его Людовиком Справедливым. Произошло это, когда г-жа Гемадек, жена Фужерского губернатора ¹⁹⁵, с плачем и причитанием бросилась к ногам Короля; это его ничуть не тронуло, при всем том, что она была очень красивой. (Впоследствии Пон-де-Курле женился на дочери этой женщины. Это мать герцога Ришелье, ныне г-жа д'Оруа. Гемадеку отрубили голову: он взбунтовался глупейшим образом.) В Ларошели это прозвище закрепилось за Королем [113] благодаря милостивому обращению с ларошельцами. Кто-то шутя добавил «аркебузир» ¹⁹⁶, и стали говорить: Людовик, «Справедливый аркебузир». Однажды, спустя уже много времени, Ножан, играя с Королем не то в мяч, не то в волан, крикнул ему: «Бейте, Государь!». Король промахнулся. «О! — воскликнул Ножан, — вот уж взаправду Людовик Справедливый». Король не рассердился.

Он был немного жесток, как и большинство замкнутых и малодушных людей, ибо правитель наш доблестью не отличался, хотя и желал прослыть отважным. При осаде Монтобана ¹⁹⁷ он безучастно взирал на тех гугенотов, которых Бофор ¹⁹⁸ велел оставить в городе; большинство из них были тяжело ранены и лежали во рвах замка Королевской резиденции (рвы эти были сухие, и раненых снесли туда, как в наиболее надежное место); Король так ни разу и не распорядился напоить их. Несчастных пожирали мухи.

Долгое время он развлекался тем, что передразнивал гримасы умирающих. Узнав, что граф де Ларош-Гийон (Это был человек, который умел забавно говорить.) находится при смерти, Король послал к нему дворянина, дабы справиться, как он себя чувствует. «Скажите Королю, — ответил граф, — что он сможет поразвлечься довольно скоро. Ждать вам почти не придется: я вот-вот начну свои гримасы. Не раз помогал я ему передразнивать других, нынче настает мой черед». Когда Сен-Map был осужден, Король сказал: «Хотел бы я посмотреть, как он гримасничает сейчас на эшафоте».

Иной раз он довольно разумно рассуждал в Совете и даже, казалось, одерживал верх над Кардиналом. Быть может, тот незаметно для него нарочно доставлял ему это маленькое удовольствие. Короля погубило безделье. Некоторое время у власти стоял Пизьё, затем Ла-Вьевиль, Суперинтендант Финансов, который стал чем-то вроде министра еще до того, как наступило всемогущество Ришелье, и чуть было не взбесил решительно всех. Ему нравилось выводить из терпения дам, которые приходили к нему на прием. Когда у него просили денег, он протягивал руки вперед, словно для плавания, приговаривая: «Плыву, плыву, дна-то уже под ногами нет». Скапен ¹⁹⁹ пришел к нему однажды, не помню уж с какою просьбой; стоило ему появиться, как Ла-Вьевиль начинает паясничать. Скапен смотрит на него и наконец говорит: «Вы, сударь, все моим ремеслом занимаетесь, займитесь-ка теперь своим». Король, заставив Ла-Вьевиля поесть моченого сена, дабы уподобить его лошади, назавтра вверяет ему Суперинтендантство финансов. Кто из них, по-вашему, больше заслужил есть сено? Когда, наконец, маршал Орнано добровольно сел в Бастилию, дабы оправдаться в том, в чем, по его словам, он обвинялся, пошел слух, что причиной тому — Ла-Вьевиль. Слуги Месье ²⁰⁰ вывели из себя своего хозяина, который ругался до тех пор, пока Ла-Вьевиль не был уволен в отставку; случилось это в Сен-Жермене; и [114] в самый день его отъезда поварята, как говорят, устроили ему ужасающий кошачий концерт, дабы выставить его за дверь. Возмущенный разнузданным поведением Мулинье и Жюстиса, двух музыкантов придворной Капеллы, которые служили ему недостаточно ревностно, Король наполовину урезал им жалованье. Марэ, шут Короля, придумал, как им поступить, дабы вернуть себе утраченное. Они отправились вместе с ним на вечернюю аудиенцию Короля и станцевали там шуточный танец полуодетыми: тот, кто был в куртке, не надел штанов. «Что это значит?» — спросил Король. «Это, значит, Государь, — ответили они, — что люди, которые получают лишь половину жалованья, и одеваются лишь наполовину». Король засмеялся и вернул им свою милость.

Во время путешествия в Лион в небольшом городке Турнюсе (между Шалоном и Маконом) настоятель монастыря Францисканцев ²⁰¹ хотел уверить Королеву-мать ²⁰², что Король, бывший здесь проездом, заставил заговорить немую наложением руки, словно желая исцелить ее от золотухи ²⁰³; Королеве указали эту девицу. Монах утверждал, что сам при сем присутствовал, а ему вторил весь город. По этому случаю отец Суфран устроил крестный ход с песнопениями. Королева берет монаха с собой и, догнав Короля, говорит ему, что он должен возблагодарить бога за ниспосланную ему милость совершить через него столь великое чудо. Король отвечает, что ему непонятно, о чем идет речь, а францисканец говорит: «Взгляните, как скромен наш добрый Государь!». В конце концов Король заявил, что все это надувательство, и хотел было послать солдат, чтобы наказать обманщиков.

В ту пору он любил уже г-жу д'Отфор, которая была всего лишь фрейлиной Королевы. Подружки говорили ей: «Милочка, тебе ничего не перепадет: Король наш — праведник».

Г-жа де Ла-Флотт, вдова одного из господ дю Белле, обремененная детьми и заботами, вызвалась, хотя эта должность была и ниже ее достоинства, стать наставницей фрейлин Королевы-матери и добилась этого благодаря своей назойливости. Дочку своей дочери, как только той исполнилось двенадцать лет, она отослала Королеве-матери: эта девочка и стала г-жой д'Отфор. Она была красива. Король влюбился в нее, а Королева его приревновала, на что он не обращал никакого внимания. Молодая девушка, подумывая о замужестве, а может быть — желая дать Королю повод для беспокойства, стала принимать кое-какие знаки внимания от других. Неделю он был с нею очень хорош; следующую неделю он ее уже почти ненавидел. Когда Королеву-мать арестовали в Компьене ²⁰⁴, г-жу де Ла-Флотт сделали статс-дамой вместо г-жи дю Фаржн, а ее внучка получила право на потомственное занятие должности своей бабки.

Не помню уж, во время какой поездки Король отправился на танцы в небольшом городе; в конце бала девушка, по имени Катен Го, встала на стул, дабы вынуть из деревянного шандала огарок свечи, но не [115] стеарииовой, а сальной. Король заявил, что она это сделала так изящно, что он в нее влюбился. Уезжая, он велел дать ей десять тысяч экю за ее добродетель.

Король увлекся затем девицей де Лафайетт. Королева и г-жа д'Отфор стакнулись против нее и с той поры действовали заодно. Король вернулся к г-же д'Отфор, Кардинал велел ее прогнать; это, однако, не нарушило ее союза с Королевой.

Однажды г-жа д'Отфор держала в руке какую-то записку. Король хотел прочесть ее, она не давала. Наконец он решил отнять записку; г-жа д'Отфор, которая его хорошо знала, спрятала листок на груди и сказала: «Ежели хотите, возьмите записку отсюда». И знаете, что сделал Король? Взял каминные щипцы, боясь дотронуться рукою до ее груди.,

Когда покойный Король начинал увиваться вокруг девицы, он говорил: «Отбросьте дурные мысли». С замужними женщинами он не церемонился. Однажды он придумал мотив, который ему очень нравился, и послал за Буаробером, чтобы тот написал слова. Буаробер сочинил куплеты, посвященные любви Короля к г-же д'Отфор. Король сказал: «Стихи подходят, но только надобно выкинуть слово “вожделею”, ибо я вовсе не “вожделею”». Кардинал заметил: «Эге, Буа, да вы в почете: Король посылает за вами». Буаробер рассказал, в чем деле. «О! знаете, что надо сделать? Возьмемте-ка список мушкетеров». В списке значились имена беарнцев, земляков Тревиля, да все такие, от которых язык сломаешь; пользуясь ими, Буаробер написал куплеты, и Король нашел их замечательными.

Его любовные увлечения были престранными: из чувств влюбленного он взял одну ревность. С г-жой д'Отфор (Король сделал ее статс-дамой по праву преемственности; она получила несколько дарственных грамот.) он беседовал о лошадях, собаках, птицах и о других подобных предметах. Но к д'Эгийи-Вассе он ее ревновал; пришлось его убеждать, что последний доводится красавице родственником. Король захотел проверить это у д'Озье; д'Озье знал, в чем дело, и подтвердил все, что требовалось. Этот г-н д'Эгийи был человеком весьма тонкого обращения; (Его звали красавцем д'Эгийи.) он долго выказывал свою любовь к Королеве с помощью, поклонов, а этого для Королевы уже достаточно; Кардинал удалил его, потому что сей молодой человек ничего не боялся. Он пренебрежительно относился к генерал-инспектору артиллерии, ухаживая у него под носом за г-жой де Шале. Это был человек хладнокровный: он командовал галерой и, проявив чудеса храбрости в бою близ Генуи, который дан был после рождения Дофина и где он выразил свое неодобрение г-ну Пон-де-Курле, не желавшему атаковать неприятеля, получил мушкетную пулю в лицо, совершенно его обезобразившую. Жить он не захотел и перевязать себя не позволил. [116]

У Королевы, судя по «Дневнику» Кардинала, был выкидыш из-за того, что ей поставили горчичник. До того, как она забеременела Людовиком XIV, Король спал с ней очень редко. Это называлось «класть подушку», ибо обычно Королева себе ее не клала. Когда Королю сообщили, что Королева беременна, он сказал: «Должно быть, это еще с той ночи». Из-за каждого пустяка он принимал подкрепляющее, и ему часто пускали кровь; это никак не улучшало его здоровья. Я забыл сказать, что лейб-медик Короля Эруар написал о нем несколько томов — его историю со дня рождения до осады Ларошели ²⁰⁵, — где только и читаешь, в котором часу Король пробудился, позавтракал, плюнул, ходил по малой и большой нужде и т. д. (Маре говорил Королю: «В вашем ремесле есть две вещи, к которым я никак не мог бы привыкнуть».— «Что же это?».— «Есть одному, а ... в компании».)

В начале царствования Король был довольно жизнерадостен и недурно развлекался с г-ном де Бассомпьером. .............

Порою Король говорил довольно забавные вещи. Сын Себастьена Заме, погибший при Монтобане в чине бригадного генерала (в те времена это был высокий чин), держал при себе Лаверня (ставшего впоследствии воспитателем герцога де Брезе), который интересовался архитектурой и кое-что в ней понимал. Этот Заме был человеком весьма степенным и всегда отвешивал чинные поклоны. Король говорил, что когда Заме отвешивает свои поклоны, ему так и кажется, будто позади стоит Лавернь и измеряет их своим аршином. Это он написал песенку:

Посейте семячко кокетства,
И пышно рогачи взойдут.

Комментарии

162 Геденская крепость считалась самой укрепленной в Европе. Французская армия осадила ее 19 мая и, несмотря на упорное сопротивление испанского гарнизона, принудила его капитулировать 29 июня 1639 г.

163 Фонтарабия — город в Испании в 17 километрах от Сан-Себастьяна, где французы потерпели поражение в 1638 г.

164 Герцог Карл Лотарингский подписал 27 марта 1641 г. договор, в котором он отрекался от всех соглашений, подписанных им когда-либо с врагами Франции. Он принес присягу, торжественно поклявшись, что будет свято соблюдать статьи договора. 21 апреля того же года он подтвердил свои слова; однако очень скоро о них забыл. В сентябре 1641 г. Королю пришлось отправить в Лотарингию войска под командованием графа де Грансе.

165 Шатле — здание в Париже, где заседал Превотальный суд, ведавший уголовными делами, судивший сокращенным порядком и решавший дела без права подачи апелляций.

166 К работе над Библией, изданной в 1645 г. на семи языках — древнееврейском, самаритянском, халдейском, сирийском, греческом, латинском и арабском, — Леже привлек шесть самых крупных ученых филологов своего времени, в том числе Габриеля Сионита. Работа заняла 17 лет и стоила Леже 300000 франков.

167 «Желанный Галл» (лат.). Это сочинение Шарля Эрсана вышло в январе 1640 г. В нем утверждалось, что французская церковь готова отделиться от Римской. Книга эта была осуждена парижским Парламентом и предана сожжению, как еретическая.

168 См. примечание 37 к Истории о господине де Бельгарде.

169 Т. е. кардиналу Мазарини, пришедшему к власти после смерти Людовика XIII.

170 Низверг могущественного с его трона (лат.).

171 Дважды (ит.).

172 Французское bouteiller означает «виночерпий», «мундшенк» и происходит от bouteille «бутылка».

173 История Марты Бросье вызвала большие толки в 1599 г. Этой девице удалось уверить всех, что она одержима дьяволом. Архиепископ Парижский велел осмотреть ее врачам, которые признали ее здоровой. В дальнейшем она отправилась в Рим, где надеялась найти поддержку, но Ватикан воздержался от принятия решения, и о ней забыли.

174 Людовик XIII взял Аррас у испанцев в 1640 г. Позднее, во время Фронды принцев (1654), маршал Тюренн отбил здесь атаки принца Конде и испанцев.

175 См. примечание 123 к Истории о маршале д'Эстре.

176 Толстый Гийом, Готье-Гаргий и Тюрлюпен — комические актеры труппы Бургундского отеля первой четверти XVII в. Толстый Гийом играл роли слуг и пьяниц, Готье-Гаргий — смешных стариков, а Тюрлюпен — в костюме и маске итальянца Бригеллы — плута и мошенника.

177 Кардинал де Ришелье был сослан в Авиньон 7 апреля 1618 г.

178 «Босоногие» (франц. va-nu-pieds, — так называли себя восставшие) — участники народного восстания в Нормандии в августе 1639 г. Поводом к нему послужило введение соляного налога — габели. Ришелье был беспощаден и поручил усмирить мятеж канцлеру Сегье.

179 Беспорядки в Корби начались при вступлении в город испанских войск (1636).

180 Таллеман имеет в виду «Мемуары о положении Франции в царствование Карла IX», опубликованные Симоном Гуларом в 1577 г.

181 «Рассуждение о добровольном рабстве» Этьена де Ла-Боэси появилось впервые в третьем томе «Мемуаров», опубликованных Симоном Гуларом.

182 Так называемый «Дневник» кардинала де Ришелье был опубликован во время Фронды. Речь идет о подлинных записках, которые, однако, никак не могут быть названы «Дневником» кардинала в точном смысле этого слова. Это лишь пометки, составленные на основании тайных донесений шпионов и некоторых высокопоставленных лиц, услугами которых кардинал пользовался.

183 Псафон (миф.), желавший, чтобы его признали богом, завел большое количество птиц, которых научил говорить: «Псафон — бог». Становится понятной ирония Сен-Жермена, назвавшего Академию, которая восхваляла Ришелье, Псафоновым птичником.

184 Содружество Пяти Авторов вначале состояло из шести членов: Корнеля, Ротру, Демаре, Гийома Кольте, л'Этуаля и Буаробера. Это были литераторы, привлеченные кардиналом Ришелье для совместной с ним работы над драматическими сочинениями. Написали они всего две пьесы: «Тюильри» и «Слепец из Смирны». Корнель, позволивший себе переделать третий акт «Тюильри», вызвал недовольство Ришелье и вышел из состава группы. Содружество Пяти Авторов распалось в 1642 г., после смерти кардинала.

185 Перпиньян — город в северной Испании, занятый французами 9 сентября 1642 г. Говоря о катастрофе под Перпиньяном, Таллеман хочет сказать, что сведения о заключении тайного договора с Испанией, подписанного Сен-Маром, стали известны Ришелье и Людовику XIII в лагере под Перпиньяном.

186 См. примечание 5 к Истории о Генрихе IV.

187 «Газетт» — вестник политических новостей, вышел впервые во Франции 30 мая 1631 г.

188 Один из самых первых кварталов Парижа, в котором сохранилось много старинных зданий.

189 Первое упоминание о пьесе «Европа» принадлежит Шаплену: в одном из писем, помеченном 24 декабря 1638 г., он сообщает, что Демаре пишет аллегорическую пьесу, где выводится напоказ испанское тщеславие. Ришелье полагали соавтором Демаре.

190 Казале — укрепленный город северной Италии. Здесь имеется в виду договор, привезенный Мазарини, который был подписан в 1629 г. французским комендантом крепости и испанскими генералами, в результате которого испанцы сняли осаду.

191 См. примечание 159 к данной Истории.

192 См. примечание 33 к Истории о господине де Бельгарде.

193 Мадам — титул жены брата короля.

194 См. примечание 11 к Истории о Генрихе IV.

195 Губернатор Фужера в Бретани, барон Тома де Гемадек, убивший барона де Неве (1616), получил от короля Людовика XIII отказ в помиловании. Он пытался завладеть Фужером, чтобы спастись там от преследования, но, вынужденный сдаться, был арестован и казнен в Париже 27 сентября 1617 г.

196 Аркебузир — солдат, вооруженный аркебузой, старинным фитильным ружьем, применявшимся в XIV—XVI вв.

197 Осада Монтобана, одного из оплотов кальвинистов, войсками Людовика XIII происходила в 1621—1622 гг.

198 Бофор, один из военачальников герцога де Рогана, обезглавленный по приговору Тулузского суда в 1628 г.

199 Скапен — комический персонаж, подобно Арлекину и Доктору, известен во Франции с эпохи Людовика XIII. Здесь под именем Скапена Таллеман упоминает, по-видимому, о каком-то итальянском актере, не называя его по имени.

200 См. примечание 34 к Истории о господине де Бельгарде.

201 Францисканцы — один из католических монашеских нищенствующих орденов, основанный в начале XIII в. в Италии Франциском Ассизским.

202 См. примечание 12 к Истории о Генрихе IV.

203 См. примечание 153 к Истории о кардинале Ришелье.

204 См. примечание 149 к Истории о кардинале Ришелье.

205 См. примечание 33 к Истории о господине де Бельгарде.