Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

Продолжение выписки из жизни Князя Шаховского.

Судьбе угодно было, чтобы новая должность моя началась горестным для меня исполнением важного препоручения. Генерал-Прокурор, Князь Трубецкой дал мне письменное повеление отправить в ссылку несчастных вельмож и некоторых чиновников, подтвердив, чтобы на рассвете следующего дня никого из них не было уже в столице. Притом велено мне объявить женам их, что ежели хотят, могут ехать в назначенные места вместе с мужьями своими. Сделавши все нужные приготовления, немедленно поехал я в Петропавловскую крепость. В сумерьки явился ко мне на главном карауле гвардейской офицер с донесением, [98] что все готово к отправлению Графа О * *, и что сани уже подвезены к крыльцу той казармы, в которой находился несчастный. Мне надлежало самому лично объявить ему Высочайшую волю, и при своих глазах его отправить.

Вошедши в казарму, я увидел бывшего Кабинет-Министра, Графа О * *, лежащего и громко стенящего от подагры. Он с сокрушением сердца жалел о прогневании Всемилостивейшей Государыни, и просил, чтоб я исходатайствовал детям его великодушное покровительство Ее Величества. Между тем как находившийся тут чиновник, по данному мне повелению, записывал слова бывшего Министра, я объявил ему Высочайший Указ, а офицеру велел, подняв сего несчастного бережно с постелью, отнести к саням и ехать в назначенное место. Жена его с ним же отправилась. Не буду описывать мучительной ее горести.

Лишь только успели отъехать несколько саженей, как другой гвардейской же офицер, назначенной препровождать бывшего Обер-Гоф-Маршала Графа Левенгольда, донес мне, что и он совсем готов к отъезду. Вручивши ему, как [99] и всем другим, письменное наставление и сделав нужные приказания на словах, я пошел к заключенному. В обширной и темной казарме я увидел человека, в робости и смятении духа обнимающего мои колена, со всклокоченными на голове волосами, с оброслою бородою, с бледным лицем, со впалыми щеками, в замаранной одежде. Он говорил так тихо, что я не мог расслушать речей его. Приняв его за простого колодника, я приказал отвести его от себя, и спрашивал, в котором углу казармы находится бывший Граф Левенгольд. Услышав же, что он передо мною, я поражен был смятением и горестию. Против желания своего я вспомнил о прежней жизни Левенгольда: воображению моему представлялись отличная доверенность у Двора, богатство, пышность, всеобщее уважение; глаза мои видели темницу, бедность, несчастие. И со мною то же случиться может, думал я, и старался укрепить себя бодростию. Объявив Левенгольду Высочайший указ, я велел офицеру исполнять свое дело.

Очередь дошла до Графа Миниха. Идучи к его казарме, я мысленно говорил сам себе: "Готовься увидеть зрелище, которое должно научить тебя [100] не полагаться ни на разум свой, ни на фортуну! Готовься увидеть героя, некогда, с полною доверенностию от Монархов, начальствовавшего над многочисленными войсками, не один раз увенчанного победоносными лаврами, не один раз в похвальных одах наименованного Российским Сципионом! Того знаменитого военачальника, коего особу я удостоился в последнюю войну с Турками охранять со вверенными мне эскадронами конной гвардии, того вельможу, коего милостей искать я старался, того любимца фортуны, которой Герцога Бирона свергнул с высоты величия, увижу как преступника, всех почестей лишенного, по объявлении определенной ему смертной казни на лобном месте получившего прощение, и наконец отсылаемого в дальнейший край Сибири." Я мучился представляя себе, что найду его растерзанным горестию.

Миних стоял подле окна ко входу спиною, когда я вошел в казарму. Оборотясь он подошел ко мне, и ожидал, что я говорить стану. В быстрых взорах его оказывалась та же холодная неустрашимость, какую неоднократно имел я случай заметить во время жарких с неприятелем сражений. Равнодушие героя [101] увеличило во мне к особе его почтение, которое однакож изъявлять тогда было для меня неприлично и опасно. Я по возможности укрепясь бодростию, приступил к исполнению порученного мне дела. Объявляя указ, я заметил на лице Миниха признаки более досады, нежели печали и страха. Он выслушал слова мои, поднял руки свои и взоры к небу, и сказал громко: "Боже! благослови Ее Величество, и Ее царствование!" Потом, потупив глаза и помолчав несколько, прибавил: "Теперь, когда уже мне ни желать, ни ожидать ничего не осталось, осмеливаюсь просить только об одной милости, а именно, чтобы отправлен был со мною пастор для сохранения души моей от вечной погибели." Я отвечал, что о сем донесу кому следует. Супруга его, также непоказавшая внутреннего смятения духа своего, держа в руке чайник с прибором, ждала минуты отъезда. Все было готово, и они отправлены подобно прежним.

Было уже около трех часов после полуночи. Я устал и от ходьбы и от всего что видел и слышал; но еще оставалось выпроводить Графа Головкина, бывшего моего благотворителя, искренно мною любимого и почитаемого. С головою, [102] наполненною мыслями о прежнем благополучии Министра, об имянинном празднике, в последний раз мною проведенном в его доме, и о теперешнем его бедственном состоянии, вошел я в казарму. Сердце мое стеснилось от жалости, когда взглянул я на сего почтенного мужа. По длинным волосам, по бледному лицу, по слабо движущимся глазам едва можно было узнать несчастного страдальца. Он горько стонал от мучившей его подагры и хирагры; сидел неподвижно, владея только одною рукою. Тогдашние обстоятельства необходимо требовали, чтоб я, исполняя долг свой, как возможно скрывал жалость, которая на лице моем и в глазах ясно изображалась.

С прискорбным видом выслушав объявленный мною указ, он жалостно взглянул на меня, и сказал: "ныне почитаю себя сугубо несчастным, потому особливо что, будучи воспитан в изобилии и до сих пор никогда не испытав тягости бедствий, теперь не имею сил для понесения оных." Я не мог бы от слез удержаться, еслиб в ту минуту не явился предо мною гвардейский офицер, присланный от Трубецкого осведомиться об успехе данных мне препоручений. Осталось, кроме Головкина, отправить [103] еще трех: Каммергера и Президента Коммерц-Коллегии Барона Менгдена, Действительного Статского Советника Темирязева и Кабинетного Секретаря Яковлева. Я приказал донести Министру, что уповаю до рассвета всех выслать из столицы. Моего несчастного благодетеля бережно понесли с постелью к саням; за ним пошла его супруга, которая в сие время казалась великодушнее своего мужа. В след за ним равным образом отправлены и другие, выше упомянутые; но о них для краткости умалчиваю.

Присутствуя в главном Коммиссариате в Москве, я старался по тогдашнему военному времени все исполнять как можно поспешнее. По случаю рекрутского набора, приводимы были в Москву многолюдные комманды; от чего находилось великое множество больных солдат и рекрут в генеральном госпитале, бывшем под моим начальством.

В одно время, уже при окончании зимы, едучи в госпиталь, увидел я несколько дровней с больными. На вопрос: куда их везут? находившийся тут унтер-офицер отвечал мне, что сих больных в генеральном [104] госпитале за теснотою не приняли, и что их велено обратно везти в комманду. Я в туж минуту приказал отправить их в госпиталь, обнадеживая, что больные непременно будут приняты. На дворе у большого крыльца стояло еще несколько дровней также с больными. Доктор и коммиссар, встретившие меня подле кареты, убедительно советовали мне не ходить далее крыльца, потому что от множества больных, которыми все покои и даже сени верхнего и нижнего жилья наполнены, испортился воздух, и что не только больные один от другого заражаются, но даже и здоровые служители впадают в болезни. Они прибавили к тому, что по причине тесноты принуждены больных обратно отсылать в комманды, дабы список умирающих в госпитале напрасно не увеличивался. В то же время унтер офицеры, присланные с больными, показывали из числа их несколько уже умерших на дороге, а других в прежалостном состоянии дрожащих от стужи.

Столь печальное зрелище поразило меня. Не смотря на усильные представления и советы господина доктора, я пошел осматривать. В первой больничной палате встретила нас чрезвычайная [105] духота, или лучше сказать, несносной запах; там увидел я многих несчастных: одни бедственно оканчивали последние минуты своей жизни; другие в беспамятстве бросались в разные стороны, или кричали от нестерпимой боли; иные призывали смерть в отраду. Мне сделалось дурно, и доктор почти насильно вывел меня через сени на свежий воздух. Несколько отдохнувши, я тотчас начал заботиться о способах облегчить судьбу несчастных страдальцов, искал по всем сторонам удобных зданий для помещения, и приказал из находившихся тут домов немедленно вывести госпитальных служителей в наемные квартиры. Доктор и коммиссар отвечали мне, что они хотели то же сделать, но должны были оставить свое предприятие, ибо вблизи никаких квартир нет, а вдали по разнесшемуся слуху о больных ни за какую цену домов не отдают в наем для госпитальных служителей. В то же время сведал я, что в ближнем расстоянии есть порожние покои ведомству конюшенному принадлежащие, и что позади дворцового саду на берегу Яузы находится немалое деревянное строение и пивоварной двор, в котором, по причине отсутствия Императрицы, живет один только надзиратель. [106] Притом сказано мне, что все оное строение перенесено будет в другое место подалее от саду, и что о вызове подрядчиков уже и в газетах напечатано.

Я тогда же послал за надзирателем. Он подтвердил мне все от других мною слышанное, и прибавил, что кроме пивоварень есть на дворе еще несколько изб и анбаров порожних, в которых немалое число людей может поместиться. На требование мое, чтобы все то строение уступил мне на короткое время, надзиратель отвечал, что сделать того не может без дозволения начальства. Посланные от меня чиновники в Дворцовую и Конюшенную конторы возвратясь донесли мне, что в покоях конюшенного ведомства могу поместить больных, а от Дворцовой конторы велено сказать, что пивоварного двора отдать в мое ведомство не льзя без позволения главной Дворцовой канцеллярии, находившейся тогда в С. Петербурге.

При столь крайней надобности, нетерпящей ни малейшей отсрочки, и зная что Государыне будет неприятно, ежели я для пустых обрядов пренебрегу выгоды страждущих защитников отечества, [107] я решился дать письменной приказ Генерал-Майору Кумингу о помещении больных в покоях, уступленных от Конюшенной конторы, и о принятии в свое ведомство двора пивоварного, в котором, поспешнее сделав нужные поправки, поместить здоровых писарей и разных служителей здоровых же, а их квартиры во внутренних госпитального дома строениях занять больными, расположив сих последних как можно просторнее; для предосторожности же в приказе написал именно, чтоб в строениях на пивоварном дворе не только больных не помещать, но даже не пускать туда служителей, которые за больными смотрят.

В первой почтовой день послано от меня сообщение в Главную дворцовую канцеллярию. Я подробно изъяснил, по какой необходимости занял пивоварной двор, уверяя, что скоро опорожню его, и за все сделанные в нем поправки платы требовать не буду. В то же время уведомил я И. И. Шувалова и друга моего В. А. Нащокина, прося их защитить меня, ежели недоброжелатели мои инаково о том разглашать станут. Шувалов в ответе своем хвалил мой поступок и обнадеживал [108] своим защищением. Напротив того Нащокин писал, что в знатных домах удивляются моей смелости, и говорят, что я взял без ведома Главной дворцовой канцеллярии пивоварной двор, где, во время присутствия Государыни в Москве, полпиво и кислые щи варят и разливают для стола Ее Величества, и будто я положил там зараженных прилипчивыми болезнями, а в других ближних покоях велел мыть белье и перевязки.

Имея в руках своих газеты, где напечатано было о вызове подрядчиков к сломке и перевозу пивоварни со всеми строениями, получив от Шувалова одобрительный отзыв о моем похвальном поступке, а всего более пользуясь доверенностию Императрицы, я не боялся никаких наветов, и даже смеялся внутренно ухищрениям своих недоброхотов. Через несколько дней получил я из Сената указ, которым требовано от меня ответа, почему я занял двор без дозволения Главной дворцовой канцеллярии. Я немедленно исполнил, чего от меня требовали, и в оправдании своем изъяснил свои причины; а сверх того прибавил еще несколько иносказательных выражений во обличение тем, кои [109] стараются обвинять меня за такое дело, Богу и Монархине угодное. В среду ввечеру, как теперь помню, приготовил я ответные письма к Генерал-Прокурору, которой поздравлял меня, что самые мощные неприятели мои ищут случая примириться со мною, и к другу моему Нащокину, изъявляя им благодарность за употребляемые старания защищать меня от завистников и недоброхотов. Признаюсь, что внутреннее удовольствие мое тогда было весьма близко к тщеславию, и от чистого сердца благодарю Всевидящего, что Он, яко чадолюбивый Отец, скоро дал мне случай восчувствовать мое заблуждение.

На другой день, поутру, вошедший в комнату мою гвардейский офицер, одетый в дорожнее платье, вежливо поклонясь, объявил мне, что прислан от Ее Величества из С. Петербурга, и имеет нужду особливо говорить со мною. Это меня не удивило; ибо и прежде случалось посылаемым через Москву гвардии офицерам являться у меня с собственноручными Ее Величества писаниями, и получать деньги на счет Кабинета. Я тотчас позвал его к себе в спальню. Офицер, печально вынимая из кармана пакет, говорил мне: весьма [110] жалею, что такому честному человеку привез неприятную ведомость. Я удивлялся, спрашивал; он отвечал, что узнаю все, прочитавши бумагу. От Графа А. И. Шувалова, которой тогда был в особенной доверенности при Дворе, и имел в своем ведомстве страшную Тайную канцеллярию, написано было ко мне между прочим, что "посланному гвардии поручику Безобразову повелено, ежели по освидетельствовании его найдутся в покоях пивоварного двора больные и прачки, то всех их немедленно перевесть для житья в мой дом, не обходя ни одного покоя, ниже спальни." Я в туж минуту рассказал обо всем случившемся, показывая подлинные донесения Генерал-Майора Куминга, коммиссарские раппорты и списки с означением, кто имянно помещен в каком покое; но поручик Безобразов сказал мне, что он заезжал сам на пивоварной двор, что нашел там больных и прачек, и что в силу данного ему повеления всех перевез уже ко мне в дом при комманде солдат, которая взята из главного караула в город.

Вышедши из спальни, я объявил своим офицерам, чтоб они для получения приказаний ехали в Коммиссариат, и [111] там дожидались бы, пока я размещу дорогих гостей своих, которых уже человек более тридцати стояло в моей зале. Офицеры вышли, а я начал размещать по комнатам больных и прачек. "Извольте помещаться, любезные гости - сказал я - как вам покойнее; вот и спальня моя к вашим услугам," и в то же время попросил у господина Безобразова дозволения вынести в ближнюю каморку бумаги свои и постелю. Сей честной и благомыслящий офицер исполнял должность свою не без внутреннего огорчения, и хотя я неоднократно повторял ему, чтоб он поступал в точности против данного повеления, однакож он приказал расположиться в моей спальне трем солдатам, более от дряхлости нежели от болезней изнемогшим. Престарелые воины положили войлочные постели свои в алькове на полу по обеим сторонам моей кровати, а прочие поместились по разным покоям.

Приказав дворецкому довольствовать пищею и питьем дорогих гостей моих, я поехал в Канцеллярию главного Коммиссариата. Присутствующие члены и другие чиновники изъявляли сожаление о случившемся со мною; а я, скрывая досаду свою, просил их извинить меня, [112] что поздно приехал, и что задержан был дома гостями, присланными ко мне для собеседования и приятного провождения времени по ходатайству почтенных моих доброжелателей, которые постарались найти способ доставить мне удовольствие и забаву. Я прибавил, что в числе прачек есть женщины довольно пригожие. Слушатели мои оставили шутки без внимания; они с сожалением говорили о моей невинности, и советовали мне оправдаться письменными доказательствами, а именно раппортами Генерал-Майора Куминга и коммиссара. Я отвечал, что уповаю на правосудие Божие, и начал отправлять свое дело.

Возвратясь домой позже обыкновенного, я нашел в покоях своих ощутительную перемену. Надлежало укрепиться терпением, чтобы снести дурной запах, распространившейся по всему дому. С сердцем беспокойным пошел я к моей дочери, которая занемогла от сего происшествия, принудил ее встать с постели и со мною за маленьким столом отобедать.

Слух о сем приключении тогда же разнесся по всему городу с обыкновенными прибавлениями. Никто из моих [113] родственников и приятелей не приезжал ко мне не только в тот день, но даже в целую неделю; не знаю, чему приписывать такую их осторожность, опасению ли, чтоб не заразиться от меня несчастием, или просто случаю. Впрочем я и сам, с дозволения офицера, провождал время более в гостях, и приезжал домой ночью.

Я решился по первой почте отправить к Императрице письмо, в котором просил о Высочайшем повелении, исследовать мое дело, и ежели окажусь виновным, подвергнуть меня законному наказанию. В то же время посланы от меня письма к Шуваловым, к Кн. Трубецкому и к другу Нащокину. Увидевшись с господином Кумингом и коммиссаром, я спросил их, почему доходили от них ко мне лживые донесения. Они оба извинялись простотою. Коммиссар, которой должность свою почитал верным способом кормиться, и за то по замечаниям моим не один раз получал от меня выговоры, в ответы свои вмешивал слова иносказательные; однакож я, как будто не примечая, толковал ему, сколь бесчестно и мерзко по пристрастной злобе расставлять сети ближнему, и какие от Праведного Судии [114] готовятся за то истязания. Коммиссар мой, не могши скрыть своего смятения, с плутовским искуством сожалел о моем несчастии и досадовал на свою недогадливость. Он говорил, что переместил прачек в пивоварной дом на самое короткое время, что о том ведал и г-н Куминг, и что прачек намерены были опять поместить на прежних квартирах в тот самой день, когда приехал офицер из Петербурга. Спустя два или три дня сказано мне, что коммиссар, быв целой день в задумчивости и беспокойстве, ввечеру выпил из стакана приготовленное им питье, и скоро после того умер. Сообразивши все обстоятельства и разведав обо всем подробно, я узнал наконец, что сей коммиссар был участником в коварном против меня умысле. За несколько времени до странного приключения со мною, часто видали в его квартире присланного из Петербурга служителя, к ведомству Дворцовой канцеллярии принадлежащего. Больные и прачки с бельем нарочно переведены были в пивоварной дом ко дню прибытия офицера, отправленного из Петербурга.

Мои письма подействовали. На другой же день по получении оных [115] отправлен в Москву нарочной к Поручику Безобразову с повелением освободить мой дом от постоя, и ехать в Петербург к своему начальству. В то же время получил я от И. И. Шувалова письмо, наполненное сожалительными выражениями о случившемся со мною без его ведома происшествии. Он уверял меня в неудовольствии Государыни Императрицы, что со мною поступлено столь неосмотрительно. Сим кончилось мое приключение. В тот же день я ласково проводил гостей моих, подарив им несколько денег. Добрые люди сии чувствительно благодарили меня; а некоторые по своему простосердечию говорили, что с своей стороны они готовы до смерти жить в моем доме, и что им весьма прискорбно переселяться на другие квартиры.

К.

Текст воспроизведен по изданию: Продолжение выписки из жизни князя Шаховского // Вестник Европы, Часть 41. № 18. 1808

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.