КНЯЗЬ ЯКОВ ПЕТРОВИЧ ШАХОВСКОЙ

ЗАПИСКИ

VI

Но неведомые никому, особливые от ее величества мне бывшие доверенности и милостивые наедине неоднократно о неробкости моего духа в защищение по моему званию справедливости удостоверительные обнадеживания я здесь подробно описывать оставил, опасаясь, чтоб не знающие моего характера не почли то в тщеславие мною составленное; а только чистосердечно вас, любезный читатель, уверяю, что то были наивеличайшие, но, увы! я и теперь подробно о тех помышляя, соболезную, видя из самих опытов, сколь недолго правдолюбивые и доброжелательные монархи от уловления скрытых злоковарных сетей свободны бывают, так и сия всемилостивейшая наша монархиня, избавляясь от одних, другими уловляема была. Ибо по вступлении моем в оные знатные должности, как помнится, по прошествии двух или трех месяцев, не токмо прежние, но и все те, кои меня, ко оным званиям годным быть находя, ее величеству выхваляли, сделались мне завистниками и по всем путям моим ко входу пред очи ее величества неисчисляемые бессовестные, на лжах и обманах составляемые препятствия делали, о коих теперь мысля, по моей совести, мерзким почитаю те все подробно описывать. Я часто оные познавая, но не имея сил прервать и сквозь их продраться, подкреплял дух свой здравыми рассудками, устыжая сам себя, когда в должных моих предприятиях имел всегда право, Бога и Его помазанницу себе в помощь призывать и [134] просить к исправному снесению наложенного на меня ими бремени, а по наружным видам робостью пленяем был, употребляя в пословицу царя Давида слова: “Господь мой и Бог мой, на Него уповаю, Им и спасуся”. Таким образом ободрял дух мой и во всем том, что по моему рассудку и понятию казалось несогласно с законами и справедливостью, а мои сотоварщи производить хотели и исполнять, спорил, не соглашался и не подписывал, что происходило как в Сенате, так и в Конференции нередко; и вот еще теперь вспомнил знатный мой спор.

“Я тому верю, — ответствовал я, — но ежели мы теперь же пойдем по оной реляции к ее императорскому величеству с докладом и притом и наши мнения представим, и как ее императорское величество повелеть соизволит, в такой силе и велим оный рескрипт [135] написать и подпишем, то и отправить не только завтра, но еще и сегодня на вечер успеем; а инако я не соглашусь. Ибо когда мы без позволения ее величества с прусским королем перемирие сделаем и теперь счастливо действующее оружие нашей армии остановим, а он, как сам против нашей армии войском своим предводительствует, без инструкций и без отчета употребя все то безопасное от французов и от цесарцев время в свою пользу против нашей армии своими остороразумными, неприметными нам вымыслами разобьет или инако какие новые затруднения или помешательства сделает и государыня наша о том потребует от нас ответа, какое мы тогда оправдание представить ее величеству найдем?”

Но я сказал: “И для того я найду себя от всяких нареканий невинным, когда я такое важное дело по воле и апробации ее величества в действо произведу; итак, пожалуйте, соизвольте в лучшую нашу предосторожность принять мое представление и пойдем теперь к ее величеству о том с докладом”.

Я им на то представил: “Вы не ходя и не домогаясь в расстоянии теперь от нас чрез четыре камеры предстать о том ее императорскому величеству с докладами, по гаданиям своим полагаете только ее величеству в докладе сем опасность, а я в том нимало не сомневаюсь и стыжусь подумать, чтоб ее величество за такой наш предосторожный доклад прогневалась; напротив, когда сами то решением утвердим и по тому какая неудача последует, как я уже изъяснял, и нашему оружию неполезность, тогда мы как за пролитую кровь наших сограждан, так и за смелое такое, без дозволения ее императорского величества, согласие праведно подвержены будем ее величества гневу; и для того я никак без воли ее величества о том решить не соглашусь”.

Назавтра, по приезде моем во дворец для присутствия в министерском собрании, зашел я в покой к Ивану Ивановичу Шувалову с тем намерением, чтоб о том моем несогласии ему для моей защиты изъяснить, но он уже о том был уведомлен. Лишь только я к нему в камеру вошел, то он не замедля начал мне говорить, что господа министры мои товарищи жалуются, что я останавливаю своими спорами оное дело, в котором часа терять не надобно. Я на то рассказал ему все мои сомнения и опасности о вредностях, какие впредь от того приключиться смогут для нас, и “для того я, так [136] как наша должность и инструкция повелевает, такого важного дела без апробации ее величества решить не отважусь” — и притом просил его, хотя б он о том, чтоб нам с оным делом предстать, ее величеству теперь доложил, но он в том отрекся, а только дал мне знать, что он мое несогласие не похваляет.

Через несколько потом недель получили мы от нашего министра, при венском дворе обретающегося, реляцию, что тамошние министры, с ним бывшие в конференции, сообщили ему к сведению от французского двора присланное требование, коим так же, как и наш двор, к перемирию с прусским королем и к удержанию во всех на некоторое время местах союзных войск оружия склоняют; но венский двор, показуя свои резоны, к тому не соглашается, о чем и нам велели сообщить; и как нарочно к моему выигрышу в том споре случилось, что в тот же день мы были из собрания к ее императорскому величеству с потребными к сведению ее величества по оным военным происхождениям уведомлениями. И как пришли в опочивальню к ее величеству, ибо она тогда за болезнию ходить не могла, тогда, во-первых, изволила нас спросить, какие мы теперь последние имеем о военных действиях от заграничной армии, также и от наших союзников уведомления?

Граф Михаила Ларионович Воронцов, тогда бывший тайный действительный советник, сенатор, вице-канцлер, имея в дирекции [137] Иностранную коллегию и, по особливой от ее величества к нему милостивой склонности, по таким делам в представлениях большую пред многими из нас смелость, донес ее величеству, во-первых, о реляции, от венского двора полученной, коею уведомляют о том, как я выше описал, французского двора домогательстве об удержании военных действий на несколько времени с прусским королем и что венский двор, по изъявленным о том резонам, к тому перемирию не согласует и не приступает.

Теперь я пойду мыслями моими в Сенат и опишу к вашему, любопытный читатель, сведению, какие там со мною для патриота примечания достойные происхождения были.

VII

Выше описанные моим протестом графа Шувалова проект и по тому Правительствующего Сената учиненный приговор, в производстве остановленные, происходя долго в публике в разных — у малого [138] числа по мне, а по большей части противу меня — толкованиях, как обыкновенно все новизны исчезают, день ото дня умолкали, а ненависти и зависти, скрытые к задавлению моей пылающей по истине ревности, бесчестными и богомерзкими образы производимы были; о коих несколько и в то самое действие я признавал, а потом чрез некоторое время, по пременении всего в России театра, и достоверно узнал, из коих здесь один только наизлейший к погублению моему поступок опишу.

Таковые страшные и для меня опасные уведомления и еще ж, что всемилостивейшая монархиня, которая на меня такое бремя по особливой ко мне доверенности наложить и, как я выше описал, милостивыми защищениями обнадежить соизволила, день ото дня более отягчаема была болезнями, а я уже и паче ее видеть был лишен, хотя несколько смягчили против несправедливости стремящееся упрямство, но наподобие, как давно уже служащий на море [139] неробкий матрос, по привычке научившись, чтоб в случаях жестоких ветров и волн, между мелей и камней находясь, не терять надежды своей на Бога, преодолевая воображаемые бедствия, бодрствовать и неробко употреблять до последних изнеможений способы к спасению корабля и себя, не много о тех мне предсказаниях беспокоился, утверждая себя моею пословицею: “Господь мой и Бог мой, на Него уповаю, Им и спасуся”, и предположил твердое намерение лучше невинно умереть, нежели для угождения богомерзких и бесчестных пристрастий жить.

Вскоре после того в небытность мою в Сенате, приезжал в собрание тогда бывший Кабинета ее величества секретарь Адам Васильевич Алсуфьев и объявил два изустные именные ее императорского величества указы: 1-й, дабы присланный пред тем за несколько лет за собственноручным ее величества подписанием указ такого содержания: “чтоб впредь никаких предложений, от кого б оные ни были, без собственноручного ее величества подписания Сенат не принимал и в действо не производил” взять обратно к ее величеству; 2-й, “дабы у тогда бывшего генерал-майора (что ныне уволенный от службы генерал-аншеф) Леонтьева, который имеет в супружестве графа Александра Ивановича Румянцева дочь, и жив несколько лет с нею согласно, между собою поссорясь, отошла она жить к матери своей графине Марье Андреевне, которая, в числе статс-дам будучи, отменные милости ее императорского величества имела, из его имения выделить указанную часть и отдать оной его супруге”.

Господа тогда в присутствии бывшие сенаторы те словесные ее императорского величества повеления, за подписанием господина Алсуфьева руки, приняли и, как после мне было от обер-секретаря Козлова, который ныне господин тайный советник и сенатор, рапортовано об учиненных на те от господ сенаторов резолюциях, на 1-й: приказали ему вышеозначенный обратно требуемый указ в собранье принесть и отдать господину кабинет-секретарю Алсуфьеву; а по 2-му приказали ж оный ко исполнению записать в журнал, но он, господин обер-секретарь Козлов, тогда же представил Сенату, что того указа, с прочими таковыми же именными под его надсмотрением в должном собрании находящегося, с которого тогда же, как оный получен, печатные повсюду обнародованы, ныне он обратно отдать без позволения моего не смеет. И тако об отдаче оного отложили до моего присутствия.

И, как помнится, кроме графов Бестужева и Петра Ивановича Шувалова, все прочие господа сенаторы были в собрании: и я, [140] во-первых, предложа им вышеописанные, в небытность мою принятые от господина кабинет-секретаря Алсуфьева изустные ее императорского величества Сенату повеления, требовал о том их решения. На сие старшие господа не замедля решительно объявили, что оба оные высочайшие ее величества изустные повеления немедленно исполнить должно, к чему и прочие одни знаками, а другие молчанием согласие свое изъявили.

Вот тут жаркое мое против таких дел духа устремление вывело меня несколько из границ порядка; вместо того, чтобы велеть протоколисту, отобрав от каждого голос или рассуждение, записать в журнал, по чему бы мне удобнее было, рассмотря обстоятельнее, мое предложение учинить, для чего я по тому согласиться и в действо произвесть допустить не должен, я вступил со старейшими господами политиками, смотря по временам кстати присуждать умеющими, в споры, изъявляя, что я, по всем моим прилежным по канцелярии Сената осведомлениям, таких узаконений и ее императорского величества указов не нашел, чтоб по словесному объявлению от кабинетного секретаря Правительствующему Сенату об изустных ее императорского величества чрез других объявленных повелениях или указах исполнять, паче же по таким, кои точно отменяют собственною рукою ее величества подписанные указы и нарушают законы любезного ее императорского величества родителя, государя императора Петра Великого, которые она своими почитать изволит; и для того я оные словесно объявленные повеления в действо произвесть без надлежащего по должности моей персонального о том ее императорскому величеству объяснения и без точного письменного ее величества указа не допущу. А притом, подступя поближе к некоторым младшим, а мне отменные приятства являющим двум сенаторам, тихо, особенно им, в шутливом виде сказал: “Такого ль по таким делам рассудка и такой ли твердости к защищению правосудия слава нашей монархини, которая вам сенаторами быть соблаговолила, от вас быть чаяла?”

Они, не стерпя моего над ними шпынства, вступили о том в разговоры моему согласные; и тако по многих рассуждениях напоследок привел я в некоторое на обе споров стороны не весьма грубое, но для меня лучшее посредство, то есть согласно приказали к решению об оных двух словесных Сенату от Алсуфьева объявленных от имени ее императорского величества повелениях сочинить из узаконений и последовавших указов экстракт, с чем и разъехались из собрания; а я ласкал себя, что между тем, при употреблении всех пристойных способов, персонально о всех таких неправосудных и бесславие имени ее величества навлекающих делах изъяснить усчастливлюся. [141]

Но увы! и сии так же, как и другие, мои домогательства не получили успеха, ибо форпосты по всем путям к камере ее величества, в коей уже она находилась неисходно, к недопущению меня так хитро и коварно употребляемы были, что не токмо я сам доступить не мог, но и цыдулка моя, к ее величеству посланная, которою я просил, чтоб удостоиться хотя на несколько минут ее величество увидеть (хотя казалось мне, что та персона, коей я оную до рук ее величества только в расстоянии чрез одну камеру препроводить поверил, особливое усердие и верность к ее величеству имела), ответа мне никакого не исходатайствовала. А после сведал я, что оная не ее величеству, но моим гонителям вручена была.

По получении того в Сенате те ж мои сомнения собранию я предлагал и что я за лучшее признаю, чтоб потребные к заграничной нашей армии денег суммы приготовлять и привозить в Петербург и переводить чрез вексели по временам со всеми пристойными [142] наблюдательствами купеческого обряда, без унижения хороших цен курсам, чрез надежных людей, кредит имеющих за известное им за то награждение, под смотрение определенного к тому надежнейшего из коронных служителей.

Хотя и о сем от некоторых сенаторов споры, а от аглинских купцов, чтоб им тот перевод, следовательно, и курс иметь в своих руках домогательства были; но я усчастливился оное превозмочь: господа сенаторы согласились, и определен был к тому переводу денег чрез голландские векселя в Гданск гофмаклер Сирициус, за обещанное ему из лучшей казне прибыли награждение. И тако он, получа от господина обер-штер-кригс-комиссара Мерлина потребные денег суммы, под его ж надсмотрением, должным купеческим порядком чрез вексели своих корреспондентов во Гданск и в Голландию чрез несколько месяцев близ двух миллионов рублев по лучшим в курсах ценам в руки нашим от армии определенным приемщикам исправно доставил и пред тем счислением, на которое господин Глебов, как я выше означил, с аглинскими купцами договорился, что и Конференция утвердить и в действо произвесть, кроме меня, была согласна, более ста тысяч рублев казне прибыли учинил; о чем учиненные в 1760 году и засвидетельствованные окончательные счеты, при том деле в Правительствующем Сенате находящиеся, тако ж определенное и действительно выданное из чистых казенных барышей Сирициусу награждение всегдашним доказательством служить смогут, да и то там же видимо есть, что, как скоро я из генерал-прокуроров выбыл, а господин генерал-григс-комиссар Глебов в генерал-прокуроры вступил, то не замедля оный деньгам перевод чрез аглинских купцов инако учрежден. И какие по счетам, сочиненным тогда бывшего господина обер-штер-кригс-комиссара Данилы Афанасьевича Мерлина, под коего ведомством же оные производства были, барыши или убытки против прежних чрез Сирициуса переводов последовали, о чем, дабы не причли мне в хвастовство, я здесь умолчу, а любопытный может сие по тем делам, в Сенате же находящимся, узнать.

Между тем еще благосклонного читателя уведомлю о двух моих больших спорах, из коих не помню теперь, который прежде которого был, но только то помню, что оные уже были в том звании моем последние, ибо оные происходили незадолго перед кончиною ее императорского величества государыни императрицы Елисаветы Петровны, когда она день ото дня больнее, а я час от часу в моих поступках и делах от происков и коварств моих неприятелей изнеможеннее становился. Но благословлю Господа на всякое время, что Он во всех таких, тогда и потом бывших моих трудных и стесненных обстоятельствах дух мой укрепил, чтоб не поработиться несправедливости и советам нечестивых не следовать, именно ж: [143]

В один тогда день конференц-секретарь Волков объявил в министерском собрании, что ведено ему объявить высочайшее ее императорского величества повеление, дабы так как о том чрез письмо свое находящийся тогда в тяжкой болезни генерал-фельдцейхмейстер граф Петр Иванович Шувалов просил за его слабостью, пока он выздоровеет, поручить Главной артиллерии и Оружейную канцелярии в ведомство и управление вышеименованному генерал-кригс-комиссару и генерал-прокурору Глебову, который бы все резолюции и решения подписывал вместо графа Петра Ивановича. Мои высокопочтенные тогда бывшие в присутствии товарищи благосклонно к исполнению того приступить знаки подали; но мой порывистый и жаркий, против таких бесславных дел всегда вооружающийся дух и язык, яко скорый всегда тому последователь, нимало не остановясь, предложил собранию: “Поелику им известно, что есть и действительно теперь при оных как артиллерийской, так и оружейной канцеляриях присутствуют членами два генерал-поручика, Бороздин и Дебоскет, кои недавно прибыли из заграничной армии, где они честные свои поведения ясно доказали, и ныне те свои должности беспорочно отправляют; так какой же мы резон сыщем их от тех должностей отрешить или под именем генерал-фельдцейх-мейстера дать над ними преимущество другому, их младшему, да еще такому, который никогда артиллеристом не бывал?” И при том спросил я секретаря Волкова: “Персонально ли или чрез кого другого такое высочайшее от ее императорского величества повеление нам объявить он получил?” На что он ответствовал, что ему то объявил Иван Иванович Шувалов. Я на сие сказал, что “хотя бы ее императорское величество, будучи его сиятельства просьбою к тому склонена и персонально нам повелевала по оной исполнить, но я бы не оставил, правосудие предохраняя, о том, по должности моей, все обстоятельно так, как теперь здесь предлагаю, ее величеству донесть”.

Такие мои речи моим товарищам неугодны были, ибо они все колико ко мне ненависти, толико к господам Шуваловым, по их тогдашним обстоятельствам, преданности и почтения имели, и тако вступили в спор со мною, склоняя к своему согласию, чтоб то исполнить, не похваляя притом мое упрямство. Но я коротко им ответствовал, что такого секретарем объявленного от имени ее императорского величества повеления за действительное принять и для того, как уже изъяснил, исполнить не соглашусь, а если господа министры сами персонально или чрез секретаря Волкова о сем моем споре и несогласии ее императорскому величеству представить соизволят, то я не отрицаюсь в том мое должное правосудия охранение ее величеству изъяснить. [144]

Я на то сказал с свободным видом, удерживая мой дух от жару и от подлого ласкательства: “Когда вы хотите, чтоб оная просьба брата вашего исполнена была, так извольте производить кроме меня, а я на то, не объяснясь пред ее императорским величеством, не могу согласиться, ибо в том правосудие осуждению подвергнется” — и хотел непрерывно изъяснить в том мои резоны; но его превосходительство пресек речь мою с восторгом, дивясь тому моему несогласию. Между тем один из моих там присутствующих товарищей с некоторым жалким, но по истине приметить можно было, по трусости, притворным видом, так как бы от сожаления скоро плакать станет, говорил мне: “Подумайте, как скоро сведает о том его сиятельство граф Петр Иванович, теперь в тяжкой болезни находящийся, ведь он может от огорчения умереть!”

Я также на их ко мне удивление смотрел со удивлением же, не выпуская из памяти, чтоб при том в моих разговорах соблюдать благопристойность к моим лучшим выигрышам, и взглянув с некоторою притворною улыбкою на того мне так изъясняющего министра и в тот же миг обратя глаза мои к его превосходительству Ивану Ивановичу, который удивительные на меня свои взоры продолжал, [145] сказал ему с учтивым и свободным видом: “Вот, ваше превосходительство, не сбылось ли теперь мое о себе пророчество в том, что я за год себе предузнавал. Изволите вспомнить, как вы в Петергофе впервые мне открыли о благоволении ее императорского величества, что я скоро буду определен генерал-прокурором, и как я вам на то ответствовал, вместо порадования с горестным восчувствованием о непреминуемых мне по тому чину злоключениях? Вы меня тогда не только милостивым ее величества покровительством, но и своею дружескою ко мне благосклонностью обнадеживали и во всех моих справедливостях предстательствами и стараниями своими защищать обязывались, а я тогда ж предугадывал то, что теперь происходит; но как бы то ни происходило, я моего твердого к справедливости стремления не переменю”. Причем все о том деле, как то я в собрании сделал, изъясня, говорил ему: “Может ли такими делами ваша фамилия прославляться и в отечестве любима быть? И не будет ли такими нашими производствами потомкам нашим история о такой правдолюбивой монархине вкоренять иные мнения?” Напоследок все то отдая на его решение, с оскорбительным вида восторгом сказал ему: “Извольте сердиться и мстить мне столько, сколько вам случай допустит, а я, в моих невинностях твердую на Бога и на Его помазанницу имея надежду, никогда к таким непохвальным делам не соглашусь”. После чего, поклонясь, пошел из его покоев. Его превосходительство, хотя тогда в большой милости у монархини находился, но как молодой человек уже несколько к учтивым ласкательствам приобыкший, на тот мой ответ с некоторым учтивым видом при выходе моем от него сказал: “Что же вы так сердитесь на меня?” Я ему ответствовал, что я не сержусь, но весьма оскорбляюсь, видя, что и те, от коих я по их долгу и по данному мне обнадеживанию подкрепления и защищения в моих справедливостях ожидал, на меня вооружаются, и с тем вышел из его покоев.

Я того ж часа по прочтении оного письма поехал во дворец, чтоб еще о том деле персонально с ним изъясниться, и нашел его одного в его покоях. [146]

О многих моих с ним о том обширных разговорах и изъяснениях подробным описанием я вас, любопытный читатель, утруждать не буду, ибо вы сами благоразумием своим постигнуть можете, что оные подобны были тем, какие прежде я с ним имел; а только о том уведомлю, что я напоследок сказал, отходя от него, тако: “Вот все то, что я изъяснить мог в доказательство вашему превосходительству истинного моего доброжелательства, и при том уверяю, что я как ссориться и войну вести с вами и с вашею фамилиею, так и в несправедливостях ласкать, соглашаться и угождать вам, во что бы мне то ни стоило, не буду и для того чистосердечно прошу вас, когда я вам несносен, то помогите мне от сих моих чинов и обязанностей отдалиться безобидным путем, за что я вечно благодарным пребуду”.

Я же, посоветовав с моим рассудком и сообразя мои тогдашние обстоятельства, чтоб чести и справедливости вовсе не повредя отойти на тот случай от оного дела таким путем, каковым иногда и Духом Божиим водимые апостолы, изнемогая, спасаться способы искусные употребляли, того же дня на вечер чрез экзекутора дал письменный приказ обер-секретарям сенатским, что я теперь одержим весьма чувствительною головною болезнию и в глазах великий лом имею и не только читать и рассуждать, но и на свет смотреть не могу; и для того, пока я облегчения не получу, дабы нужного и скорого исполнения требующих дел приговоры или определения, кои господа сенаторы подпишут, без должного исполнения не медлили, рекомендую им, яко теперь в небытность обер-прокурора по мне ближайшим оные, каждому по своим экспедициям, по должным рассмотрениям, кои [147] окажутся в сходствии с законами учинены, действительно исполнять по надлежащему, не отлагая до моего выздоровления. Сие учиня, охотно желал дождаться увидеть твердое справедливости защищение господ сенаторов; ибо в Сенате был тогда о Конференции такой ее императорского величества указ, чтоб по присылаемым экстрактам исполнение чинить по тем, кои всеми конференц-министрами подписаны будут.

Я, сидя в моем темном кабинете, размышлял, как кончится оная моя головная болезнь, и хотя всечасно о том деле вестей дожидался, однако присланного ко мне от Сената протоколиста не допустил, а приказал сказать через моего камердинера, что я так от головной болезни страдаю, что всю ночь не спал, и теперь, так же как и прежде, не токмо рассуждать, но и говорить много не в состоянии, а как в произведении и исполнении в Сенате без промедления дел без меня поступать, о том от меня обер-секретарям приказ дан; с чем оный протоколист и поехал. Но вот еще неробкий в таких случаях господ сенаторов дух и жаркое или, правдивее сказать, холодное к защищению справедливости устремление, принудило их, нимало не замедля, обер-секретаря ко мне с тем же делом прислать, но я и того точно так же, как и протоколиста, через моего камердинера отправил. И тако продолжаясь в моей, по правилу ученых, политической болезни, чрез доброжелателей моих получил известие, что господа сенаторы, недолго рассуждая и не отлагая вдаль, того же дня по тому из Конференции присланному экстракту во исполнение приговор подписали так спешно, что на другой день и указы господа обер-секретари во все подлежащие места из Сената отправили.

Такое уведомление болезнь мою головную или, правдиво изъявлю, слабость из духа моего тем наискорее прогнало, и я, представя себя многим, кои еще открытнее меня публике в том трусость свою изъявили, не помешкав после того в первое утро приехал в собрание в Сенат и по обыкновенных с господами тогда присутствующими сенаторами, яко несколько дней не видавшись, ласковых комплиментах, седши на свое место, потребовал от обер-секретарей уведомления, какие во время болезни моей вступили именные указы и прочие вновь дела и какие по оным производства и исполнения [148] были, каковых несколько, в том числе и об оном господина Глебова к артиллерийским и оружейным делам определении, были мне представлены.

Я подошед к столу их, учтивым и ласковым образом, смешав пени с шутками, напоминал им, как они пред тем недавно в том деле мой спор и к несогласию в Конференции оказанное упрямство хвалили, а потом вскоре по полученному о том из Конференции экстракту без моей подписи и, зная ж именной ее величества указ, коим такие из Конференции экстракты, которые не всеми министрами подписаны, исполнять не ведено, в неприсутствие мое инако, нежели как со мною рассуждать изволили, в действо произвели. На сие разные их отговорки весьма были слабы, коих здесь подробно не описываю, чтоб не досадить самим им или фамилиям их. И тако самым действием исполненное осталось в своей силе, а я только воспользовался тем, что не был во оном решении участником и еще, что по сведении о сем господа генерал-поручики Дебоскет и Бороздин чувствительное свое благодарение за такое мое о них за-ступление мне изъявляли.

VIII

Между тем ее императорское величество, день ото дня находясь в болезнях, от дел отдаляема была, а я так же, как выше описывал, персонально ее величество видеть и нимало дух мой ее защищением подкрепить во умножаемых от моих неприятелей препятствиях не возмог, а только единственно сам себя рассудками ободрял, дабы по бедственным стремнинам таких моих происхождений всегда последовать справедливости и оную неробко защищать, во что б то ни стало; чему, как бы нарочно для искушения моего, частые приключались отовсюду пробы. Я, в таких обстоятельствах находяся, по [149] умножающимся день ото дня ее величества тяжким болезням (для коих все знатнейшие господа согласились, чтоб никаких дел до ушей ее величества не допускать и тем ее не беспокоить в сохранение оставшего ее величества здравия), подобен был такому путешественнику, который с надлежащей большой дороги загнан в болото, наполненное тиною, кочками и трясинами, из коего не дорогами, но наудачу, то по колено и глубже увязая, потеряв силы и отчаясь на твердый берег выйти, близко погибель свою ощущает. И тако еще один, и то уже к подкреплению или, лучше сказать, к выходу моему из такого бедственного лабиринта, за полезный вообразил себе способ написать к ее императорскому величеству письмо, которое здесь к сведению любопытному читателю точно прописал:

Вашего императорского величества мне, нижайшему рабу, высочайшие милости, которые удостоили меня в тех знатных чинах и доверенностях быть, как я ныне конференц-министром и генерал-прокурором в Сенате нахожусь, наивящше обязали меня всегда в должность рабскую, так и особливо мою наичувствительнейшую благодарность вашему императорскому величеству самыми делами справедливо доказывать. И хотя к тому всегда со тщанием и устремляюсь, но, как Богу, самую истину вашему императорскому величеству донесть должен, что я генерал-прокурорской должности по надлежащему исполнять не в состоянии, ибо генерал-прокурор монаршим глазом и стряпчим о делах государственных назван, и не только в Сенате делами и канцелярскими служителями управлять, но и во всех коллегиях и губерниях прокуроров имея в ведомстве своем, всегда наставления и подтверждения к успеху их дел посылает, и неотменно должен генерал-прокурор все важные государственные дела знать, помнить и неусыпно всегда стараться полезные в действо, а вредные в истребление как наискорее приводить и все в таких случаях встречающиеся несогласия и сопротивления справедливостию, неутомленным духом превозмогать и всегда неослабно законы, пользы и правосудие вашего императорского величества предохранять и защищать; а я уже более сорока лет в военных и статских службах, а напоследок пред сим в тяжких для моей головы должностях, в Синоде обер-прокурором одиннадцать лет да генерал-кригс-комиссаром восемь лет обретаюсь, окроме, что по летам моим болезненным припадкам подвержен, имею издавна головную болезнь, которая, время от времени умножаясь, приводит меня в крайнее изнеможение, так часто бываемая темнота в глазах моих читать и писать не допускает, а чувствительная в голове боль весь рассудок мой затмевает и оттого все надлежащие к должности моей предприятия без исполнения остаются, а я только в смятении тогда еще и духом болезную, чувствуя, сколь сие для государства неполезно; [150] так и вашему императорскому величеству неугодно будет, что от таких моих частых изнеможений так надобная звания моего должность свои надлежащие производства и успехи теряет, того ради несомненную на милость и правосудие вашего императорского величества надежду имея, с сею моею истинною откровенностью повергаяся к стопам вашего величества, всенижайше прошу избавить меня от генерал-прокурорской должности, которую я исполнить не в состоянии, и повелеть мне быть в числе сенаторов; а я до последнего издыхания моего пребуду

То письмо незапечатанное показал его превосходительству Ивану Ивановичу Шувалову, как я уже выше описал, отменно в большой милости и доверенности у ее императорского величества тогда находившемуся, и с искренними уверениями, что пришел во изнеможение как от телесных, паче же и от душевных болезней и что я против фамилии его вооружаться и ссориться не намерен, а прихотям несправедливо угождать, во что б мне то ни стоило, не могу и, как вижу, что большая часть знатнейших господ мною недовольны, то чистосердечно открываясь, что я положил намерение от сей должности отдалиться, просил о его мне помощи. Он, прочет то, благосклонным и сожалительным видом говорил мне несколько в ободрение, уверяя, сколь много ее императорское величество доверенности ко мне имеет; а удостоверение теперь в том и в его ко мне дружбе оказать препятствует только тяжкая болезнь ее величества и что доктора особливо рекомендуют наблюдать, чтоб никакими делами мысли ее императорского величества не утруждать; и для того б я не оскорблялся, что хотя несколько раз желание ее величества было, чтоб со мною персонально о делах государственных говорить, но то простойными способами отводили; а как Бог даст ее величеству облегчение, тогда-де сами вы удостоверитесь о ее к вам доверенности и о моей дружбе, и для того он то мое письмо к препровождению до рук ее величества не возмет.

Меня уже многие прежде бывшие случаи научили на такие ласковые уверения не вовсе надеяться, и как я уже твердый предмет себе поставил, чтоб от той должности удалиться, то еще повторял мою просьбу, чтоб он в том мне вспомоществовал. Напоследок из вида его приметить мог, что он не с противностию сказал мне, чтоб я мимо его чрез других то мое письмо к ее величеству послал, кое я на другой день, запечатав, одной камер-юнгфере, которая особливый доступ к ее величеству всегда имела, отдал с прошением, чтоб она при первом удобном случае оное ее величеству вручила, в чем она меня и обнадежила. Однако ж я на то никакого ни чрез кого [151] ответа не получил, а день ото дня болезнь ее величества, усиливайся, вскоре после того жизнь ее пресекла.

Итако мы в печальном молчании пошли вон и, согласясь с упоминаемым господином Неплюевым, поехали в домы свои дожидаться там нашего жребия. [152]

IX

Тем временем в парадных камерах все знатные военные и гражданские чиновные собрались и не более, как чрез два часа, изволил его величество в провожании многих ему угодных персон шествовать в придворную церковь, в коей уже большая часть знатнейших духовных и прочих чинов в собрании были, и из прочих камер всем туда ж вмещаться ведено было; и не замедля сочиненным по воле его величества и вслух прочтенным манифестом объявлено торжественное его величества на всероссийский престол восшествие, и при том началось от всех чинов его величеству поздравление и обыкновенная в таких случаях присяга, что и я между первыми учинил. [153] И сия была у присяги титула моего последняя рукою моею подписка, ибо его величество, недолго в церкви быв, паки в провожании своей свиты изволил пойти в свои покои, а я между прочими во внутренней и внешней тесноте находился в большой парадной галерее, ожидая моего жребия и видя, коим образом уже все должностей моих производства другие исполняли, но весьма скоро услышал от одного к другому, а вскоре и до меня дошедшее уведомление, что его величество, милостиво снисходя на мою просьбу, изволил подписать указ об увольнении меня от всех дел. Я сему весьма обрадовался, хотя не видел, чтоб оный формально был объявлен. Но не замешкав в том был удостоверен от тех, кои оною рукою его величества подписанный видели и читали, и еще что оный первый его величества рукою по вступлении на всероссийский престол подписан, да и тогда же на мое место пожалован в генерал-прокуроры Александр Иванович Глебов. Но благодарение мое тогда его величеству представить мне было неможно, ибо оный указ ведено объявить мне чрез Сенат.

Но вот при том еще, как бы нарочно и в таком моем состоянии, для испытания твердости моего духа, нашлись в тех господами сенаторами подписанные решительные по апеляционным делам два определения, с коими я по моему рассудку без нарушения справедливости согласиться не мог и о которых дабы и вы, любопытный читатель, в подобных сему ваших случаях более моих похвалы себе приобретать тщились, подробно здесь опишу. Оные были такого содержания, чтоб по одному решению Вотчинной коллегии отстав, на президенте и членах, кои оные дела так решили, денежный штраф [154] взыскать, а по другому, в Юстиц-коллегии решенному же, с судей ответ взять для положения же штрафа. Но я по моему тех прочтению и рассуждению и по соображению с самою законов истиною такого мнения нашелся, что оба те дела решены справедливо, по точности разума законов; и для того намерен был в первое собрание Сенату о тех моих резонах предложить.

“Я, рассматривая и соображая с точными о тех делах узаконениями, инако понять не мог, как только, что Вотчинная и Юстиц-коллегии оные дела решили правильно, о чем я уже обстоятельно в последнее с некоторыми господами сенаторами во дворце свидание изъяснился и согласился с ними, чтоб в первое в Сенате собрание по иным двум приговорам иметь еще рассуждение, и для того исполнения по оным не чинить”. И при том по надлежащему год, месяц и число того дня, в который я, будучи во дворце, как выше описал, с господами сенаторами о тех приговорах изъяснился означа, подписал чин и имя мое и отдал с прочими мною апробованными бывшему при мне для таких дел секретарю для вручения новому генерал-прокурору. [155]

Итак я, как помнится, чрез четыре или пять дней во дворце шатаясь, в один день уведомясь, что вышеозначенные с моими надписаниями решительные сенатские приговоры, мною к генерал-прокурору отосланные, в собрании Сената от него с рассуждениями в похудение мне были предложены и многие о тех происходили разные толкования, вознамерился при первом с господами сенаторами во дворце свидании оказать неробкость моего духа и утвердить изъяснением о том мое навсегда нераскаяние; а как тогда господа сенаторы, так же как и все знатнейшие, почти каждый день ко дворцу съезжались, то мне вскоре и удалось сие исполнить. Я, увидя в галерее немалое число оных с новым генерал-прокурором, несколько отдалясь от других разговаривающих, предупредя пока они не разошлись, с постоянным видом, так же как и прежде в поведениях моих всегда оказывался, подошед к ним просил их, чтоб выслушать некоторое мое представление, и начал тако: “Ежели сие правда, как от некоторых сенатских нижних служителей произведены чрез одного к другому и до меня дошли ведомости, якобы Правительствующий Сенат в собрании изволил рассматривать те два свои определения, кои я, по их согласию, для вторичного рассмотрения остановил и дабы, как в те дни за болезнию ее величества в собрании редко бывали, из экспедиции указы отправлены не были, мои на тех надписи [156] положил, кои к непохвальности моей толкованы были, то я о сем не спорю, что они господам присутствующим странными показались, ибо от прежних генерал-прокуроров, да и от меня до того таких надписей, какие теперь по необходимости в защищение правосудия учинить я был должен, не случалось”, и притом неробко как на генерал-прокурора, так и на тех господ сенаторов взор свой устремя, прибавил еще: “Ежели посем инако себя успокоить не изволите, то извольте доложить его императорскому величеству, а я мои необходимые резоны его величеству изъяснить и свою правость доказать готов”. Такое мое неробкое тем господам представление, как я приметить мог, иные мысли вложило; они ласково ответствовали мне, что они решительного положения о тех еще не учинили, а потщатся сущей по тем делам справедливости дать поверхность, и тако оные разговоры и кончили.

Теперь буду паки продолжать со мною тогда последовавшее. Я вскоре потом получил счастие мое благодарение персонально его величеству в коротких словах, а с низким поклоном представить; но как то было во время шествия его величества мимо меня в придворную церковь, так ни слов, ни виду лица его на мое благодарение в соответствие, какой бы оное цены стоило, слышать и видеть не возмог; и потом жил в Петербурге, дожидаясь, пока тело ее величества, моей всемилостивейшей монархини, по чину узаконений земле предано будет.

Между тем граф Петр Иванович Шувалов, о коем я уже много описывал, тогда в наиглавнейшей милости и доверенности у его величества оказался и не только он и брат его, Александр Иванович, генерал-фельдмаршалами пожалованы, но, как уверительно я знал, и все к тогдашним его величества предприятиям и в делах государственных распоряжениям и учреждениям его советы и наставления первейшими были; и для того он, уже в крайних болезнях находясь, велел себя на богато устроенном одре в великолепном препровожании своих друзей и ласкателей на руках своих служителей перенесть из своего дома поближе ко дворцу, к своему другу, тогда же много могущества имевшему вновь возведенному господину генерал-прокурору Глебову. И хотя тот Всемогущий, Им же цари [157] царствуют и сильные пишут правду, тогда день ото дня его, графа Шувалова, новыми в болезнях мучениями силы отымая, в вечное блаженство препровождал, но он себя ласкал надолго еще многим на свете пользоваться и торжествовать славными делами.

А его величество не только чрез генерал-прокурора намерения свои и соизволения о делах государственных ему сообщал, требуя лучших ко учреждениям в тех советов, но и персонально часто его в постеле лежащего посещал, и то день ото дня более слабостей ему причиняло, а напоследок стали говорить, что уже он и сам отчаявает жизни своей продолжения и, готовясь к преселению своему, уже в частые свидания и в разговоры вступил с духовными персонами, но о сих ведомостях разно понимали; а мои доброжелатели мне тогда советовали, чтоб я ехал к нему снискать примирения, но я не мог в том столько великодушным оказаться, и хотя всегда в мыслях моих от истинного незлобия прощал ему оказанные мне обиды, но без призыву к нему ехать и его горделивому духу, о котором воображал, что он с тем же из тела его выйдет, такую почесть сделать за подлую трусость почитал.

Между тем в таких происхождениях приготовители и распорядители печальной для погребения тела ее величества церемонии господа, в числе коих главнейшим находился прежде меня бывший [158] генерал-прокурор, а тогда в отменной милости у нового императора находящийся генерал-фельдмаршал князь Никита Юрьевич Трубецкой, нашли и мне место к послужению, включа меня между прочими по моему рангу в очередь на дневанье до предания земле быть во дворце у тела ее императорского величества, которое стояло в убранной зале на троне под балдахином, куда для должного поклонения и смотрения всему народу, кроме земледельцев и подлых, под пристойным от офицеров препровожанием входить было дозволено.

В таком-то дневанье моем во дворце по расписанию очереди досталось, не упомню, три или четыре раза по суткам мне употребляться, всеминутно видя разного состояния и поведения людей и слыша разные, в том числе и мой дух колеблющие разговоры, из которых многие, истребляя последние силы моего спокойствия, были для меня причиною к открытию моего малодушия и не вовсе твердой на власть Всемогущего надежды. Я, взирая на лежащее тело моей всемилостивейшей монархини, которую я чистосердечно с рабскою верностью любил, живо воображая ее ко мне многие являемые милостей знаки, часто не был в состоянии текущих из глаз моих слез удерживать и, в таком горестном поражении бывая, неоднократно припадая к ногам ее в отраду или к оправданию моего невинного сердца, с коим я согласуя все званий и должностей моих дела производил, громко говорил: “Вот какой дражайшей свидетельницы и защитницы моих дел я навеки лишенным остался жить только для жертвы моим злодеям”. В таких-то обстоятельствах я в Петербурге прожил до церемониального тела ее императорского величества погребения, которое было после блаженного ее успения чрез несколько недель, а после того, получа время подобно тому ж, как и за отставку благодарить его величеству, также и ее величеству государыне императрице последнее поклонение учинить усчастливился, а не замедля убравшись со всем домом и простясь с моими приятелями, с лучшими в мыслях о спокойной моей жизни воображениями поехал в Москву. И как я отставным от дел в Петербурге живши, насмотрелся многих разумом и разными случаями одаренных господ, являющих мне на лице своем по тогдашнему их и моему состоянию разные маски, то от жителей московских, которые по большей части по петербургским ведомостям поступки свои употребляют, ожидал себе презорств; напротив чаяния моего, с первого дня бытности моей в Москве увидел иные со мною благородных сограждан моих поведения: многие как из первочиновных, так и прочие почтенные достоинства имеющие, при всех случаях очень много меня обласкивали и приездами своими в мой дом оказывали мне доброжелательства. [159]

X

Я уже издавна всегда Москву и мою в близости оной состоящую деревню любил, в которой я, как выше описал, моими руками сады и огороды регулировал, и те насаждения тогда уже в возрасте своем изрядный вид показывали; хоромы ж новые совсем были снаружи и внутри готовы, и как бы нарочно судьба к такому моему состоянию приготовила мне все там для моего душевного успокоения, а время тогда вскоре настало весеннее. Итако я из московского моего дома со всею фамилией в оную деревню на все до осени время переселился. Там воздух нашел чистый и без таких заразительных частиц, каковые в городах, а паче в царских и великомочных господ домах от многостесняющихся людей и разными смятениями обременных сердец дыханиями воздух заражают и по большей части светлейший луч солнца затмевают.

Первая моя была охота к регулярным дерев и цветов насаждениям, почему дом мой со всех сторон изрядными зелеными шпалерами и кронными деревьями, моим попечением возращенными, окружен, которые как бы чувствовали, что я им всякий час возможные делаю к лучшему растению и подкреплению способы; также разных родов перелетающие в них птицы, приметя, что я их уловлениями не страшу, гнезд их не разоряю, как бы по согласию между собою еще более собираясь, своими пениями себя и меня забавляли, причем я по привычке моей поутру всегда в шестом часу из спальни выходил в другую камеру, которая как близостью к деревьям, также и по высоте своей представлением глазам моим не только моих огородов, но и полей, со всеми внутренностями, можно сказать, лечила мою голову, которая пред тем близ 30 лет (причем считаю я только те, в которые, оставя уже резвости, праздности и службу офицерскую, в штатские дела впутался и через кучи бумаг по разным дорогам на высоты проводился) по званиям моих должностей от многих моих сограждан разными о их делах требованиями, жалобами и пенями наполняемая, от необъятности тех часто не токмо болью, но и обмороками отягчаема была; тако ж и глаза мои, кои, сверх натуральной по летам моим слабости, еще от всегдашнего чтения и от писания многих бумаг потребного зрения лишались, тут лучшими становясь, подкрепляли мои члены и заставляли меня спешно одеваться и выходить с орудием в огород для помощи моим садовникам в разных работах, кои я часто с великим удовольствием, не чувствуя жару и усталости, до самого обеда под тенью дерев, с одного места на другое переходя, охотно производил; так же как и теперь, по благостям ко мне Бога и Его помазанницы, в таких же обстоятельствах жизнь мою провождаю и чувствую, что как бы нарочно Провидение тогда мне такое время и способы подавало [160] расширять и украшать мои сады, дабы я теперь, что и в самом деле нахожу, лучшими тех видами пользовался.

Таким образом день ото дня в разных невинных и экономических упражнениях, нередко ж будучи приезжими из Москвы моими друзьями и приятелями посещаем, приятное в жизни моей находил я удовольствие. А хотя иногда происходящие тогда многие в публике о славном управлении и произведении государем императором Петром III государственных дел переговоры, также и от моих приятелей из Петербурга о малослыханных прежде и удивления достойных его поведениях уведомления, по истинной моей к отечеству любви, производили в духе моем сожалительные и печальные сочувствования, но я скоро те прогонял, несомненно веруя, что такие дела по воле и учреждению Всевышнего и предвидящего все Правосудца происходить будут до определенного Им времени, а не навсегда.

Как помнится мне, 1-го числа июля я с женою и с детьми моими из деревни на вечер поехал в московский мой дом, где вознамерились пробыть до другого вечера для некоторых наших собственных надобностей; и как уже на другой день пополудни мы собирались паки в деревню к отъезду и несколько наших приятелей в доме нашем находились, вошел в ту палату, где моя жена с гостьми сидела (я тогда был в моем кабинете), ее пасынок, гвардии капитан Адриан Адрианович Лопухин в смятенном на лице виде, которого при первом взоре жена моя спросила о причине того. Он на то ответствовал, что имеет ей нечто нужное сказать, и в тот же миг, отдалясь с нею в ее кабинет, сказал ей, что он удивительные и невероятные, сей же час едучи, им слышанные вести ей скажет, а именно:

“Повстречались с ним на улице две дорожные на почтовых лошадях, скоро едущие коляски, из коих на первой находящийся Преображенского полку офицер Калышкин, увидя его, закричал, чтоб он остановился, и также остановя свою коляску, подбежал к его карете и во-первых в радостном восторге сказал ему: “Поздравляю тебя с новою императрицею нашею, Екатериною Алексеевною, которая на престол Богом возведена, и я теперь скачу не останавливаясь с указом ее величества к графу Алексею Петровичу Бестужеву (сей был канцлером и конференц-министром, а незадолго перед кончиною ее величества государыни императрицы Елисаветы Петровны коварными происками своих злодеев повергнут в несчастие и по лишении всех чинов осужден по смерть свою жить в деревне под караулом), чтоб он немедленно ехал к ее императорскому величеству в Петербург”. И спешно сказал мне: “Более-де ни о чем меня [161] не спрашивай, прощай, а завтра-де будет сюда о всем том с объявлением гвардии майор князь Александр Александрович Меншиков”, и, сие проговоря, севши в свою коляску, скоро из глаз моих уехал; а я в тот же момент, оставшись в моей карете таким чрезвычайным и еще необъяснительным уведомлением поражен, приказал кучеру спешно к вам ехать, дабы о том по моей истинной преданности вам и князю вашему сообщить”.

Тем временем Адриан Адрианович Лопухин вошел ко мне в кабинет в таком же смятенном виде, почему и я при первом взоре принужден спросить, отчего он такую конфузию имеет? и он мне так же, как и жене моей, о тех ведомостях немедленно рассказал, от чего и мой дух разными размышлениями и воображениями не мало потревожился. Но как я уже довольно многое время по разным дорогам в свете странствовал, много чрезвычайных нечаянных приключений видел и особливо о таких делах научился по гаданиям утвердительно не решить, то присоветовал себе и ему, чтоб о сем никому знать не давать, пока обстоятельные и удостоверительные ведомости получим, которые, буде правдивы, то не замедлят в публику произойти.

Чрез несколько часов потом надежный мой приятель, господин сенатор, тогда в Москве в сенатской конторе между прочими присутствовавший, не зная о моей в Москве бытности, прислал к моему дворецкому запечатанное письмо с таковым надписанием, буде теперь меня в Москве нет, то б, как скоро возможно, с нарочитым для вручения ко мне в деревню послать. Я, получа оное, немедленно прочел; он чрез то просил меня, чтоб я немедленно с ним увиделся [162] для некоей крайней нужды. Посему легко мне было угадать, в чем, как после узнал, и не ошибся, что оное желамое его скорее со мною свидание произошло от тех же до него дошедших новых ведомостей, о коих я выше описал, и для того я за лучшее рассудил к нему не ехать; но на том же письме ему ответствовал, что я не очень здоров, принимал лекарство и для того к нему приехать не могу, а ежели есть ему время и не терпящая до меня нужда, то не изволит ли ко мне приехать; однако он по тому не приехал, а я с женою моею остаток того дня и всю ночь почти без сна в разных о тех новых важных ведомостях размышлениях, рассуждениях и гаданиях препроводили.

Колико такая в отечестве нашем, и особливо с моим собственным состоянием перемена, никогда не чаемая, вдруг происшедшая, обрадованием и о будущих происхождениях разными гадательными предрассуждениями мысли мои, наподобие облаков, вихрями быстро движимых, колебала и разных мне восчувствований воображала, о том перо мое точно описать теперь не в состоянии. [163]

А как все потребное к производству тогда уже было готово, то немедленно пошли все из сенатских департаментов в большую соборную церковь для надлежащего молебствия и объявления оного манифеста в народ и для учинения по тому должной присяги, что все по надлежащему единогласно с великим тщанием и обрадованием и исполнили. При чем не только сенатские апартаменты и соборная церковь, но и вся площадь наполнена была разного звания людьми, которые с радостными восторгами благодарили Всемогущего за сию ко всеобщему благополучию соделанную в отечестве нашем перемену.

Я не могу отречься, чтоб сей мой из Москвы отъезд по всем тогдашним видам и обстоятельствам был духу моему в неудовольствие, паче же слыша много, коим образом не только все мои друзья и приятели, но и прочие благородный дух и честные поведения имеющие мои сограждане изъявляли свое удовольствие, что я при столь разумной и правдолюбивой монархине паки к государственным делам определен быть имел. Однако же долголетнее, как уже вы, благосклонный читатель, выше прочитали, по разным дорогам, а часто и по бедственным стремнинам мое странствование и по освобождении от тех спокойная и уединенная в моем доме в Москве, а паче в деревне, как я уже выше описал, мне весьма понравившаяся жизнь влагали мне в мысли разные о себе рассуждения и гадания. Я тогда сам в себе говорил: “Увы! я предвижу слабостей моих над здравым рассудком поверхность; они меня скоро уподобят такому корабельщику, который на открытом море уже многократно от штурмов и великих волн между камнями и мелями разбитие корабля и потеряние всего своего лучшего имения пред [164] глазами имев, чудными и нечаянными способами от того избавився, паки таким же бедствиям своевольно, для пристрастных прихотей подвергается”.

С такими-то размышлениями ехав день и ночь, весьма скоро в Петербург прибыл в мой дом, тогда по отъезде моем впусте находящийся, как и теперь помнится, уже ввечеру поздно.