КНЯЗЬ ЯКОВ ПЕТРОВИЧ ШАХОВСКОЙ

ЗАПИСКИ

Ему же и запасные с мундирными и амуничными вещами мага-зейны, в Риге же и Митаве учрежденные, в смотрение и по ордерам моим в распоряжение поручены были. Я нашел его в великих затруднениях, по обстоятельствам тогдашней войны, а наипаче что многочисленные в армии тогда бывшие полки, как обыкновенно, во всю кампанию быв в походах и в повседневных чрезвычайных движениях и наконец уже произведши, о коей я выше упомянул, главную баталию, шли по худому пути в глубокую осень на кантонир-квартиры и великое число мундирных и амуничных вещей на место потерянного и в негодность приведенного вдруг востребовали. Такие скорые и чрезвычайные требования и отправы и великое число прибавляющихся в госпиталях раненых и больных превеликого попечения требовали, особливо в такое время, когда худой путь и недостаток подвод, коих надобного числа ни за какие деньги скоро промыслить было не можно, так как и многие препятствия отвращать было должно, о коих здесь подробно описывать излишним нахожу; но словом заключу и себе без хвастовства, что он был того исполнить не в состоянии, что я, приехав с знатным и властным чином и с полною доверенностию, сделал, в чем ссылаюсь на многие присланные ко мне из Конференции рескрипты, кои по смерти моей в оставшихся бумагах найдутся.

Я, несколько недель бывши в Риге, усчастливился надлежащим с командующим тогда армиею генерал-аншефом Фермером и с [100] прочим генералитетом сношениям, к полкам все на то время скоро надобное отправить и, снабдя помянутого господина Аршеневского пристойными наставлениями, тако ж послав о всем еще к досылке потребном к лучшим в том успехам в Москву, в Главный комиссариат, предложение, а к обер-штер-кригс-комиссару Карабанову и к обер-кригс-комиссарам Николаеву и Рыкачеву, которые тогда для продовольствия в кампании полков жалованьем и прочим по своим должностям с денежными суммами при дивизиях под командою оного Карабанова при заграничной армии находились, ордеры, поехал в Курляндию чрез Митаву, где осмотря и учиня потребные в бывшем тогда генеральном госпитале и в магазейнах, где несколько новых и старых мундирных и амуничных вещей находилось, распоряжения, не замедля прибыл в местечко Либаву, в котором тогда главный над заграничною армиею командир генерал Фермор и несколько из подкомандующих его генералитета имели свои квартиры. Я, как уже ставши под его ордерами, подал ему рапорт с собственными моими уведомлениями о всех моих учиненных производствах и исполнениях и уже мог, предусмотря, обнадежить его, что заграничная армия всем потребным, от моей должности зависящим, без опоздания к будущей кампании снабжена и удовольствована будет, что потом вскоре и самым делом доказал.

Его превосходительство господин Фермор принял меня очень ласково, говоря, что он такому приезжему из Петербурга гостю, который ему о всем приятные ведомости привез, очень рад. Потом мы вскоре от других удалясь вступили с ним в особливые разговоры. Я ему объявил некоторые благоволения ее величества, кои мне поведено было ему одному сказать, а он мне сообщил, что он получил рескрипт, дабы ему не упустя удобного времени, как скоро возможно, с пристойным числом полков идти к столичному городу Кенигсбергу и потщиться овладеть всем Прусским королевством и что посланы уже к генералитету секретные ордеры с назначением способных мест и времени, в кое бы они с поведенным числом полков и со всею к военным движениям готовностью для того похода в показанное им число прибыли, — и хотя, как помнится мне, сие движение тем полкам, кои в осень в кантонир-квартиры вступили, было паки в последних числах декабря, но я благодарю Бога, что заблаговременным всех таковых вещей в Риге в магазейнах приготовлением и ранним из Москвы, по ордерам моим, из комиссариата отправлением усчастливился, что не было в снабжении от должности моей к дальнейшему тех полков движению недостатков. Итак, чрез несколько дней командированный в оную экспедицию генералитет с полками в назначенные места в соближение к Кенигсбергу пошли и генерал Фермор последовал чрез Мемель к войску для [101] надлежащих действ. А я с суммою денег, снабдя пристойным наставлением обер-штер-кригс-комиссара Карабанова, отправил при нем, господине генерале Фермере. Сам же, отобрав от него известие о потребном еще к весенней кампании, к дальнейшим движениям по необходимым надобностям для армии, от должности моей к снабжению приуготовить и в пристойные места отправить, поехал обратно в Ригу, чтоб все то наилучшими способами, не опоздав, исполнить.

Но как я тогда уже на то время все потребные той армии снабжения учинил, то совершенные имел туда не спешить резоны, потому что от Главного комиссариата отдаление может в успешных должности моей исполнениях сделать многие затруднения и остановки и в провозах по местам в магазейны промедления, так что иногда впредь по чрезвычайным приключениям и движениям в полки в нужное время и доставить будет не можно; к тому же видел по обстоятельствам и по моим учреждениям, и с каким снабжением и наставлением обер-штер-кригс-комиссар Карабанов от меня к армии отправлен, что нет такой настоящей и чину и должности моей приличной надобности, чтоб мне там делать, как то и угадал; ибо уже после сведал, что господин генерал Фермор, по своему произволению или по присоветыванию не забывающих мне затруднения и отдаления производить, представлял Конференции, чтоб мне быть в Кенигсберге губернатором. Чего ради ответствовал ему, что я чрез несколько дней только осмотря в Риге, в Митаве, в местечке Граубинге магазейны и учредя в тех же местах в состоящих госпиталях, где тогда было великое число больных и раненых солдат, распорядки, к нему приеду. В то же время писал в Конференцию с явными доказательствами и удостоверениями, что я все порученное мне [102] исправил и более надобности предвижу быть мне вблизи Главного комиссариата и пещись, дабы не упущены были сборы денег и не промедлены приуготовления и отправы к будущим в необходимых надобностях требованиям в заграничную армию; о том же объяснительно и к ее величеству по данной мне, как выше показал, дозволенности особливо письмом моим представил; и на оные мои представления не замедля получил чрез Конференцию высочайшее ее величества повеление, дабы я, дав потребные наставления моим подкомандующим при армии, в своих должностях обретающимся, ехал в Петербург, о чем такожде и к генералу Фермеру рескриптом знать дано.

Я тогда, как уже все потребные к будущей кампании и о всегдашней в том исправности учреждения учинил, не замедля дал о том генералу Фермеру знать, и еще в предосторожность для будущих времен некоторые изъяснения моим подкомандующим ордерам предложа, в Петербург, помнится, в начале марта месяца из Риги приехал.

Сие со мною происшествие видя, не надобно мне много изъяснять, но сами вообразить можете, как я был от нынешних просвещенных политиков и умников публично обласкан. И хотя уже тогда, по многим в свете от моих неприятелей искушениям, несколько тщился помнить, что “не все то, что в поверхности блестит — золото, и не все же то, что с ласковым приветствием говорят, правдою бывает”; но как и в каждом, так и особливо во мне пред многими большое самолюбие часто инако о том верить меня заставляло.

Я, приехавши в Москву, нашел многие в Главном комиссариате дела, поправления требующие, а особливо в сосравнение с теми происхождениями, которые я, будучи в отсутствии и вне границ при армии, узнал и персонально видел, что все и самым действием исполнять начал. А между тем вскоре получил указы, что под [103] командою моею состоящие обер-штер-кригс-комиссары, один в Риге Аршеневский, а другой при армии Карабинов, находящиеся под моими наставлениями, хотя я об них никаких аттестатов и рекомендаций не представлял, пожалованы рангами генерал-майоров за их особливые, вернорадетельные и исправные в должностях их в снабжении армии услуги.

Я как человек, слабостям, да еще, признаюсь, иногда и более других подверженный, сим уведомлением был несколько тронут, не по зависти к ним, но по моим в трудах и заботах несравнениях; и то чувствуя себе в обиду, что от моих завистников той чести, чтоб от меня потребовать об них аттестата или рекомендации, хотя тогда к чаемым моим милостивцам и благодетелям, стилем шуточным, а к понятию инаковому включил, как не сбылася мне та пословица, кою у нас простяки часто употребляют, то есть: “работнику — копейка, а нарядчику — рубль”, однако ж все о том мои и шуточные и чувствительные по справедливости выражения и доказательства, не токмо повышения чину, но и старшинства пред генерал-поручиками, какое прежние генерал-кригс-комиссары имели, мне не доставили. Итак я, не преодолев искусного в том мастерства моих ненавистников, кои во всех путях делали мне протыкания, остался только с моими похвалами; а в то же время находящийся на Украине генерал-поручик Стрешнев генерал-аншефом пожалован. Но благодарю Всевышнего, что дал духу моему силу вскоре сие слабость мою смущающее беспокойство помощью здравого рассудка прогнать.

Я трудился и мучился в звании должностей моих тщательно, не ослабевая и не робея нимало, так же как и прежде спорил, не соглашался и упрямствовал во всем том, что несогласно с узаконениями и где кроются пристрастные интересы, за что время от времени всем таковым становился несноснейшим и ненавистнейшим. И вот еще, о многих умалчивая, один мой дерзкий поступок, какой я имел против Сената, в подражание вам опишу, желая, чтобы вы, любезный согражданин, лучшие по своим званиям в таких случаях производства и непоколебимую твердость имели.

Военная коллегия по прошению генерал-порутчика Исакова, бывшего тогда в Выборге обер-комендантом, определила: за прошлые годы вдобавок в число, к большему армейскому генерал-порутчика окладу, жалованье додать и о том послала в Главный комиссариат указ. И хотя присутствующие со мною товарищи и присуждали мне по тому исполнить, но я в том не согласился, точно доказав по узаконению, что то ему в выдачу произвесть не следует и что мой чин особливо того наблюдать должен. Итако, с прописанием оного указа, не послушав Военной коллегии, отказали письменным представлением, [104] изъясняя точно в оном имянной указ, который такие выдачи производить препятствует. Военная коллегия, получа такое упрямое и непослушное от комиссариата мое представление и увелича свои жалобы с прописанием точно всего нашего ответа, представила Сенату и просила сатисфакции. Правительствующий Сенат, все то рассмотря, определил оному генерал-поручику Исакову, так как Военная коллегия, с прописанием о том жалоб и комиссариатских представленных резонов, прислал в комиссариат указ, чтоб все то жалованье ему, Исакову, додать.

Итак, велел я, в силу оного не исполняя, паки с прописанием точного имянного указа, за коим комиссариат оного жалованья произвести не может, приготовить в Сенат доношение, говоря при том: “Ежели кто из господ присутствующих со мною к тому не согласны, те б изволили дать свои голоса, а господин прокурор изволил бы протест свой записать и чтоб все то Правительствующему Сенату представить к решению, а инако учинить не соглашусь”.

Мои товарищи и господин прокурор, изъясняя, что как они никогда на сенатские указы спорить и представлять не отважились, так и ныне не смеют к такому моему мнению приступить, уговаривали, чтоб я не прогневал такими упорствами Сенат и немедля бы, по присланному из оного указу, исполнение учинил. Но я моими рассуждениями, увещанием и устыжением их малодушия ободрял их так, что и все они к моему мнению приступили и не замедля то доношение в учтивых терминах, но с ясными, на точных законах основанными, о правильном нашем в том деле Военной коллегии непослушании доказательствами в Правительствующий Сенат послали.

Тогда его сиятельство господин генерал-прокурор князь Трубецкой, который являлся ко мне весьма доброжелательным, по получении оного из комиссариата доношения, призвав моего друга Василья Александровича Нащокина, говорил ему с немалым увеличиванием, [105] как я дерзко упрямствую и что никто еще из судей против Сената так спорить не отважились и чтоб он ко мне отписал, дабы я, по посланному указу, Исакову жалованье то выдал.

Я, получа от сего моего надежного друга, который также неробкого духа был, о том уведомление, с первою почтою писал к нему, что “я его сиятельству за предосторожности благодарствую, а решения своего о том генерала Исакова жалованье не отменю. И ежели Сенат еще меня винить за то будет, то я, конечно, о том персонально моим письмом ее величеству со изъяснением всего того представлю и просить буду подкрепления в моей справедливости”.

Мой друг, получа то письмо, не умедля показал оное в оригинале господину генерал-прокурору, а потом чрез несколько недель и Правительствующий Сенат, еще о том моем упрямом производстве рассматривая, то свое решение, кое он о выдаче оного жалованья в согласие Военной коллегии учинил, соизволил отменить, а утвердил быть так, как в комиссариате решено, и о том с прописанием в комиссариат указ послан; и, к славе Правительствующего Сената, такого снисхождения желающий может сыскать по записным входящим и исходящим книгам оригинальное о том происхождение в Сенате или в Главном комиссариате; я же хотя точного года теперь не вспомнил, но, конечно, в 1757 или в последующих потом двух годах по записным реестрам найдется.

То первое мое желание вскоре и исполнилось. Я, будучи тогда в Москве, вступил в супружество со вдовою, бывшею в замужестве за генерал-майором и гвардии майором же Лопухиным. Но не знаю, как точнее сказать, благодетели ль или ненавистники мои вскоре заставили меня об ином помышлять. Чрез несколько месяцев после моей женитьбы получил я из Конференции от имени ее императорского величества за подписанием конференц-министров рескрипт, коим, по выражении довольных похвал о моих исправных должностях, поведено мне ехать к заграничной армии, для которой тогда уже, по овладении Прусского королевства, квартиры и все к снабжениям оной привозимыми из России вещами магазейны, [106] некоторые в Кенигсберге, а некоторые в прочих того же королевства местах учреждены были; и дабы я впредь, лучших ради ко успехам способностей, оную армию всем зависящим от моей должности в потребные времена заграницами же в пристойных местах все те вещи приуготовляя, снабжал, а для получения точнейшего о всем том наставления не замедля бы ехал в Петербург. Сия новая, по моим рассуждениям, наибольшие короне убытки приключить могущая комиссия, а притом еще когда я увидел, что и жена моя без меня остаться не хотела, а во оной поездке великие злоключения предугадывая, крайне оскорблялась, сделала мне великие беспокойства. Но как я уже до того многократно разными путями и способами из Москвы на границы для снабжения армии мундирные и амуничные вещи отправлял и потому скоро познать было мне можно неполезность той поручаемой мне комиссии, то я положил в мыслях своих намерение, чтоб, как меня долг обязывает, да и в собственную мою предосторожность, обстоятельно Конференции или ее императорскому величеству персонально о всем том с доказательством представить, что чрез несколько дней написав, отправился из Москвы, как помнится мне, в мае месяце в Петербург и по прибытии немедленно явился в Конференции тогда присутствующим министрам и подал то мое приготовленное на оный присланный ко мне рескрипт объяснительное доказательство с учтивым, как должно по ревности верноподданному, изъяснением о предвидимых мною по той комиссии убытках, затруднениях и вредных приключениях, каковые наш неприятель, прозорливый и к проискам всякими образами предприимчивый монарх, во многих случаях наносит, а наипаче, когда армия отдалится, мне в оных вне границ наших приуготовлениях и из одного в другое место перевозах великие препятствия чинить может; и при том ясно ж доказывал, что на такие там приуготовления не малые суммы, да еще и лучшей монеты из отечества нашего вывезены будут; фабрики наши многие впусте, а продукты без вырабатывания останутся, что все в пользу иностранным купцам послужит, а в нашем отечестве многие тысячи людей, в том промыслами, торгами, рукоделиями не токмо себя безбедно содержащие, но и государственные положенные сборы и помещикам своим исправно доходы платящие — в несостояние придут, так что между тем, пока научатся новым лучшим промыслам, опасаться должно, чтоб не сделались не токмо неполезными, но и вредными для общества. Еще же, как я, по их же данным мне планам, уже два года к заграничной армии извнутрь России разными путями на границы в Пруссию мундирные вещи отправляя, многие затруднения и промедления узнал, то ныне можно то производить инаковыми способами; а особливо как уже теперь победоносное войско ее величества некоторыми на море [107] способными пристанями овладело и еще более победы свои распространяет, то доказывал им, чтоб все потребные к снабжению армии мундирные и амуничные вещи отправлять из Москвы зимним путем до способных пристаней и из тех водою к Петербургу, а из оного в пристойные времена чрез море на судах иностранных купцов с заплатою для целосохранного оных отвоза страховых денег до надобных нам пристаней, для доставления во всякое время к армии уже в учрежденные магазейны; присем показал им примерное по большим ценам о всем том мною учиненное исчисление, которое и во времени и в употреблении денег, против прежних сухим путем чрез Ригу и Курляндию отправ, великие в себе заключало выгоды.

Я хотя и видел, что оное мое представление в самом существе неоспоримое, однако ж помня, как часто и прежде мне делывали запинания, не умедля сыскал способ о всем том изъяснить Ивану Ивановичу Шувалову, который, как я уже выше показал, в отменной пред прочими у ее величества милости и доверенности находился, а ко мне тогда благосклонным являлся. Он также весьма те мои мнения утверждал, что мне подало смелость, не замедля ж, в первом куртаге благопристойным образом (что редкие приметить могли) о той мне поручаемой от Конференции за границами комиссии, прописывая мои о том мнения и примечания, кои я уже, любезный читатель, выше довольно изъяснил, краткий, но весьма внятный экстракт ее императорскому величеству вручить. После того чрез несколько дней получил я из Конференции рескрипт, коим по предписании моих представлений и те способы, кои я доказывал, с немалой мне похвалою, апробуя, поведено мне ехать в Москву и по тому приуготовление и отправление всем потребным к снабжению армии вещам из России чинить. Тогда же некоторые из господ министров дали мне знать, что они о том меня отправлении обратно в Москву, и чтоб за мое ревностное усердие и в званий должностей моих успешные промыслы и старания, при том отъезде наградить рангом полного генерала, письменно ее императорскому величеству представили и уповают, что при моем отъезде оный получу.

Такие счастливые для меня происхождения не долго меня льстили. Ее императорское величество тогда, как и обыкновенно в летнее время, изволила жить в Петергофе, куда я, нимало не мешкав, [108] приехал для обыкновенного пред моим отъездом поклонения и при первом случае Ивану Ивановичу Шувалову показал тот данный мне из Конференции новый рескрипт, коим ясно описав и с довольными мне похвалами мои представленные резоны о лучших способах, как впредь заграничную армию снабжать апробовали, а свой учиненный план уничтожили; и при том объявил ему, что уже я совсем в Москву ехать приготовился и теперь только осталось откланяться ее императорскому величеству, а умолчав, что мне дружески дано от министров знать о повышении меня чином, просил его только, чтоб он об отъезде моем донес и чтоб я того ж дня персонально ее императорскому величеству мой рабский поклон представить удостоился.

Сие все еще и вящше дух мой ободрило. Ее императорское величество пополудни изволила из своих покоев шествовать в препровожании небольшого числа своих придворных чрез сад в оперный дом, а я в способном месте дождавшися, подступил поближе и с моим поклоном представил о моем в Москву отъезде: не будет ли еще какого высочайшего от ее императорского величества повеления.

На другой день то ее императорского величества мне повеление объявил я Ивану Ивановичу Шувалову и вице-канцлеру графу Воронцову, который тогда при дворе в Петергофе жил и в отменной пред прочими милости и доверенности находился, и мое беспокойное состояние о неизвестном моем жребии и излишних чрез мое [109] отсутствие из Москвы в успехах моих дел затруднениях пространно изъяснил.

Производства и исполнение должности моей дел принудили меня попросить совета и дозволения у Ивана Ивановича Шувалова и у графа Воронцова, чтоб мне из Петергофа отъехать в Петербург, а на куртаги то есть в каждое воскресенье приезжать буду, ибо теперь в Петербурге в моей походной канцелярии многие нужные дела за отсутствием моим лежат без производства и исполнения. На сие оные господа согласовали, а когда ее императорское величество меня спросить изволит, тогда они обещали причину моего отбытия ее величеству изъяснять, а мне дать о том знать.

Таким образом несколько месяцев я, по должности моей подлежащие как с комиссариатом, так и с генералитетом переписки производя и переезжая из Петербурга в Петергоф, в неизвестности находился, не могши более от моих приятелей, как только то услышать, чтоб я паки ехать в Москву не льстился; для чего призвав к себе из Москвы жену мою и с фамилиею, продолжал жизнь мою в таких обстоятельствах в Петербурге, как помнится, более года. А чтоб такое мое от главного комиссариата отсутствие не было причиною не столь успешных к армии отправ, какие я, по моему новому плану, исполнить Конференции обязался, то сие наивящше меня спокойства лишая, принуждало удвоить мои ордеры, предложения и прочие письменные корреспонденции, домогательства и наблюдательства.

Но вот как решилась напоследок мучившая меня о моем жребии недоведомость! [110]

II

После того чрез несколько дней граф Иван Григорьевич Чернышев, который со мною всегда ласково обходился, приехал ко мне в дом и дружески сообщил мне, что он от своих друзей уверен о пожаловании меня в генерал-прокуроры и о произведении многих в сенаторы, в том числе и его, на смену Глебову, обер-прокурором, и о том-де указ сегодня или завтра ее величество подписать [111] соизволит, и что он, по совету друзей и собственно имея ко мне любовь и почтение, желает быть под моим руководством в том чину и чрез то со временем достойным патриотом себя сделать; а по особливой ко мне любви за должное почел, во-первых, о том мне открыть и просить моего совета, и ежели я на то соглашусь и приму его в свою дружбу, то он в тот чин вступит; ежели же я его так иметь не пожелаю, то б чистосердечно ему объявил и он в тот чин не пойдет и останется без всякого мне отомщения.

После того его, господина Чернышева, отбытия чрез два или три дни, как теперь помню, то было в пятом или в шестом часу пополуночи и едва лишь только оказывался день, жена моя, которая уже о всем том от меня ведав, по свойственным большому числу в женском поле в таких случаях нетерпеливостям, чтоб совершился тот мой жребий, в ожидании того беспокойствуясь, не так крепко спала, как я, услышала так рано близ спальни моей стук приехавшей на мой двор коляски и, встав, в окно усмотрела, что то был придворный лакей, наш знакомый, по моей рекомендации в ту службу определенный, который приехал из Петергофа, и в ту же минуту вышла к нему и от него услышала, что он нарочно, по любви ко мне, приехал уведомить о пожаловании меня в генерал-прокуроры и что уже указ о том сегодня рано в Сенат отвезть повелено.

Неописанно обрадовавшися, разбудила она меня в постеле спящего и о том мне сказала. Поверьте, любезный читатель, что сие уведомление меня нимало не обрадовало; я от истинной прискорбности отвечал ей, что она это против здравого рассудка делает, что так радуется наитягчайшим, новоналагаемым на меня бременам, и говорил ей, чтоб она оставила меня еще несколько в постеле побыть, а оному б лакею несколько рублевиков подарила и, объявя ему мое благодарение, отпустила. Но она, удивляясь моей в том нечувствительности, уговаривала меня, чтоб я оного лакея персонально увидел и с благодарением от себя отпустил.

Потом, чрез несколько часов, сенатский экзекутор, обер-секретари и прочие канцелярские служители, уже узнав о том посланном указе, также прочих коллегий присутствующие господа члены [112] приезжать начали с поздравлениями и рекомендациями о себе, ласкательное обрадование изъявляя, и множественным их числом все палаты мои наполнены были, как то и ныне просвещенные в политике, размеряя по приличности, употребляют. В то ж время и оный всемилостивейший за подписанием ее императорского величества руки в Сенат присланный указ ко мне принесен, в коем я увидел, что я не только генерал-прокурором в Сенат пожалован, но еще (о чем я прежде не знал) и в министерской Конференции, при дворе тогда бывшей, коей состояние я уже выше несколько показал, присутствовать мне поведено. Оным же указом еще несколько в сенаторы, в том числе граф Чернышев в обер-прокуроры и еще многие в знатные штатские чины пожалованы.

Несытая алчба корысти дошла до того, что некоторые места, учрежденные для правосудия, сделались торжищем лихоимства, пристрастие — предводительством судей, а потворство и упущение — ободрением беззаконникам. В таком достойном сожаления [113] состоянии находятся многие дела в государстве и бедные, утесненные неправосудием люди, о чем мы чувствительно соболезнуем, как и о том, что наша кротость и умеренность в наказании преступников такое нам от неблагодарности приносят воздаяние.

августа 16 дня, 1760 года”. [114]

Но как я моим любезным собратьям, паче же желающим по моим путям странствовать к наилучшим впредь в таких делах предприятиям и успехам, беспристрастно самое истинное бытие описать тщуся, то и сего не скрою, что как мне казалось в большем числе, в котором и я себя не из последнейших считаю, такие тогда радостей чувствования больше происходили от честолюбия, заглаживая воспоминание, как я прежде рассуждал, о тяжести бремени или, лучше сказать, о страдальческих крестах, на нас возложенных.

В таком-то многочисленном собрании дожидались мы из внутренних покоев ее императорского величества в церковь шествия. Я, по истине все точно, как тогда в оном собрании мне быть случилось, описывая, и сего не умолчу, что в те самые минуты, как бы нарочно, чтоб я тщетными воображениями не ослеплялся, вложило мне провидение в мысль господина Фенелона, в книге Телемака находящееся изречение, именно ж: “о бедные цари! о бедные служители их! Ежели они злы, то сколько людей мучат и какие муки готовятся им в тартаре! Ежели добрые, колико зла надобно им победити, колико сетей избежати, колико бед претерпети!” Я погрузился в размышления, какую тягость и колико разных приключений я по моим новым титулам сносить должен, и так теми мыслями был поражен, что на лице моем веселый вид в задумчивый переменился.

По окончании обедни некоторые из знатных чинов, в том числе и я, оставлены были обедать при столе ее величества, и был я [115] в тот день многими знаками милости от ее величества приветствован; итак, благополучно препроводя оный день, уже к ночи отъехал в Петербург.

III

Вскоре рассмотря я внутренние в канцелярии Сената, частью по узаконениям, частью же по благоизобретению до меня бывших над оною директоров, учрежденные порядки в производстве и в уготовлении к надлежащим исполнениям государственных и всякого рода дел, и что потом казалось мне за надобное к лучшим успехам употребить тщася, между прочим потребовал посмотреть и о присылаемых из всех подчиненных Сенату мест рапортах, тако ж о наличных деньгах ведомостей, каковые в каждом году в назначенные сроки неотменно присылать учреждено; но нашел во взыскании и в собрании тех многие неисправности, а на мои об оных, кому надлежало тогда по экспедициям, обер-секретарям и секретарям пени и подтверждения, чтоб все то в должном наблюдательстве и исправности всегда было, представляли они мне разные бывшие в том им ко исполнению препятствия, а особливо как новому о таких делах попечителю, выражали они мне, что из многих присутственных мест ведомостей и рапортов по многим от Сената требованиям долговременно, а из иных и никогда не присылают.

Я прилежно спрашивал, кто б такие судьи в тех местах были, которые так неисправными или ослушными оказываются, что по узаконениям с требованием из Сената посылаемые указы без исполнения оставляют? Тогда один из обер-секретарей господин Ермолаев, лучшим дельцом почитаемый, как я в тот же момент смотря на его глаза приметить мог, пробуя смелости в моих поступках, сказал мне: “Да вот-де из монетной конторы и из экспедиции переделу новых медных денег, состоящих под особливою дирекциею графа Петра Ивановича Шувалова, рапортов и ведомостей не присылают, да и взыскивать негде, сколько от Сената ни посылаем”.

Я на сие не сказав ему ничего, в то же время дал приказ экзекутору, чтоб он, по своей должности, к сочинению и подаче подлежащих в Сенат ведомостей немедленно понуждал в том неисправные коллегии и канцелярии, кои в Петербурге находятся, а об отдаленных приготовил я собранию Сената предложение о посылке с подтверждением указов; что все без замедления в действо произведено. [116]

Его сиятельство граф Петр Иванович Шувалов, сенатор, конференц-министр, генерал-фельдцейхмейстер, главный командир обсервационного армейского корпуса, ее императорского величества генерал-адъютант и директор новоделаемых, по его проекту и плану, медных денег на обмен старым, удачливый тогда по своим предприятиям производитель, который еще прежде, нежели я в генерал-прокуроры вступил, объявил о себе в Сенате изустный имянной ее императорского величества указ, чтоб ему в Сенате присутствовать только по важным государственным делам, и так уже весьма редко, и то по зову или для своих надобностей, когда хотел, тогда присутствовал; сведав скоро, что такой я ведомости от передела новых медных денег в Сенат требовать приказал, приехал без зову в собрание Сената, и то еще было по моем в должность вступлении первое его присутствие. Я не инако понимал, как только, что его сиятельство приехал моих в должности поведений посмотреть, в чем я и не ошибся. Он, как был одарен острыми проницательствами, красноречием и гибкими, по приличности разговоров часто переменяться могущими на лице его видами, по вступлении в Сенат употребил несколько со мною и с прочими новыми сенаторами учтивых и ласкательных разговоров, на которые, по пристойном ему ответствии, просил я, чтоб он соизволил с прочими сесть за судейский стол, а я имею нужные государственные дела к слушанию и решению предложить. Его сиятельство с ласковым видом подошед ко мне объявил, что он для особливой нужды в Сенат приехал, и в тот же момент, сделав на лице своем недовольный и строгий вид, поворотясь к предстоящим тогда обер-секретарям властительно, по своей в Сенате привычке спросил: кто такой из них от имени Сената прислал к нему, в монетную экспедицию, требовать о наличных деньгах ведомости? Оные с оказанием его сиятельству в таких соизволениях учтивств по своей привычке ответствовали, что они не посылали; а я в тот же миг подступя поближе, сказал ему, что я то приказал экзекутору взыскивать во исполнение моего звания и изъявляя мое удивление, как я нашел, что в сем первом правительстве нет из многих мест ведомостей, к сведению Сената присылать узаконенных. Он, прервав мою речь несколько учтивым, а более оскорбительным видом, говорил, что он того от меня, ни от господ сенаторов, яко от своих благосклонных сотоварищей, никогда не ожидал; а ежели бы-де каких ради сомнительств и восхотели такую о наличных деньгах ведомость посмотреть, тогда можно бы-де приватно мне сообщить, “а я бы и показать оную вам велел”.

Вот, любезный согражданин, в том новом моем чину первая была проба его сиятельству познавать твердость моего духа, с каким я стремиться предприял. Я на то с постоянным видом ответствовал ему, что сия есть особливая звания моего должность наблюдать, дабы [117] все узаконенные порядки не только в Сенате, но и во всех прочих присутственных местах сохраняемы и со всею должною исправностью исполняемы были; а как и его сиятельства ведомства оная контора под теми же узаконениями в равном, как и прочие коллегии и канцелярии, послушании Правительствующему Сенату состоит, следовательно и моим должным по чину моему взысканиям подлежит, то я, как от всех прочих мест, всяких по узаконениям исполнений, по надлежащему без различия персон, как то моя должность обязует, так равно и от оной конторы наиприлежнейше взыскивать буду без упущения.

Такие мои слова, как я приметить мог, едва ль прежде слыханные, его сиятельству, изнеженному похвалами и ласкательствами, весьма колкими и так чувствительными показались, что в тот же момент приятный на лице его вид переменился в злобный, и знатно, что в такой нечаянной встрече запальчивость его ему тогда иного в мысль вложить не могла, как только, что он гордым видом и злобной усмешкой смотря на меня, неоднократно повторял: “Так вы, сударь, это приказали?”.

Он на то не ответствуя мне ничего, с презорною усмешкою отошел от меня прочь и походя начал с некоторыми господами сенаторами посторонние забавные разговоры, и в самой вещи, как я понять мог, к смягчению моего упрямства оные тонко употреблял и, как теперь помню, рассказывал, как он прошедшую ночь от двух разных сражающихся в его голове приключений не только сна не имел, но и теперь мысли его не в порядке, а именно: первое, имел он поверенность от ее императорского величества некоторые два важные государственные дела рассматривать, и чтоб к тем приложа свое мнение, не позже как в девятом часу пополудни обратно оные [118] привезть и персонально ее величеству вручить, что он исполнить усчастливился и, получа еще некоторые повеления, из дворца поехал; второе, он будучи в пути вспомнил, что он зван был к приятелю ужинать, где будут присутствовать несколько красот, каким еще глаза и сердце его жертву приносить охоту не потеряли, куда он весьма вовремя и кстати приехал; и так глаза его теми объектами намозолены, а мысли обеспокоены, что он и теперь как сонный бредит и для того теперь принужден ехать домой и выспаться, чтоб не опоздать некоторые важные от ее величества ему повеления исполнить; и тако еще несколько о той материи шуточных слов между собой употреби, оную и кончили; а я просил господ сенаторов, чтоб соизволили начинать слушать дела. Между тем его сиятельство подошед к моему столу, за который я уже сел, начал некоторые бумаги смотреть, с благосклонным видом сказал мне, что он хочет особливо со мною поговорить. Итак, мы в той же палате несколько отдалились, и он мне начал говорить, как кажется ему, что я уже устремился его дела особливо рассматривать к его беспокойствам, но как он не имеет намерения со мной в несогласии и спорах быть, того ради желает по чистосердечному откровению познать, с каким намерением я так скоро о переделе и наличных деньгах из его экспедиции требую ведомости? Я скоро на то, так же с ласковым видом и уверением о желании моем, чтоб с лучшими успехами моих должностей пользоваться его ко мне благосклонностью, уведомил его, что оное мое ведомостей требование не для иного чего, но по генеральному от всех присутственных мест такому же требованию воспоследовало к должным моим наблюдательствам.

Он на сие ответствовал мне ласково же, что он только и нужды имел сюда приехать, чтоб о том дружески со мной изъясниться и оным моим ответом доволен, после чего немедленно из Сената поехал.

Я уповаю, и без моего описания вы, любезный читатель, вообразить можете, как такие новые и редкие происхождения присутственных мест от публики не утаиваются и разные толки и гадания производят; чего ради я о том здесь умолчу и теперь оставлю на несколько времени Сенат, пока еще по оному стоющее примечания вашего приключение взойдет мне на память, а опишу вам вступление и некоторые мои поведения в министерской Конференции.

IV

Я давно много слыхал о производстве и решении в той министерской Конференции не токмо военных, но и разных внутренних государственных дел, даже до того, что подряды и откупы, [119] производство чинов и отдачи в заем казенных денег, и словом сказать, что тогда могуществом одаренным ни понадобилось, то оные находили способ чрез Конференцию в действо производить, ибо, по сообщаемым в Сенат оного собрания из протокола экстрактам, а в коллегии и во все прочие подчиненные Сенату места, также и к министрам, обретающимся при иностранных дворах, и к армейским командирам, по посылаемым же рескриптам, которые господа министры, по высочайшему ее императорского величества о том повелению утверждали своеручными подписаниями, бесспорно так точно, как по имянным ее императорского величества указам, все исполняемо было.

Я в первом моем присутствии, не зная еще должности оного собрания и высочайших монарших указов, о каких делах и как далеки производства и доверенности оному даны не видав, предложил себе в намерении, пока оное все прочту и познаю, дотоле, елико возможно, в споры не входить; но твердое к моей цели всегда стремление и привычка, уже вкоренившаяся в мой дух, прогоняли от меня все те гибкие политические склонности, которые только кстати и по приличности обстоятельств, а не по справедливости законов дела производят, и тогда же сделали меня спорщиком, а именно: предложено было по монетной экспедиции о медных новоделаемых тогда деньгах от графа Петра Ивановича Шувалова доношение, коим он представлял, что один из придворных, коего имя здесь включать теперь за излишнее нахожу, представляя в заклад деревень своих четыре тысячи душ, просит из медного банка сто тысяч рублей, из которого тогда по его же плану в займы раздавать с четырьмя процентами было ему поведено, и требовал в том нашего согласия или апробации.

Хотя по учрежденным в Сенате и прочих судебных местах порядкам и следовало мне, яко младшему, первому о том мнение свое объявить, но так производить дела в оном министерском собрании, как и в Сенате, было не всегда в употреблении, и в тот же момент от председящих старше меня согласие на то его, графа Шувалова, представление дано, то господин тогда бывший конференц-секретарь, что нынче тайный советник и сенатор Дмитрий Васильевич Волков, как человек разумный и проницательный, взглянув на меня и приметя, что вид и молчание мое иное значат, спросил о моем к тому согласии. Я ответствовал, ежели Конференция такие дела решать имеет должность и когда то со узаконением о раздаче в заем того банка согласно, то и я согласен. Он на то учтивой улыбкой представил мне, что “здесь-де того нет обыкновения, чтоб такие, как вы изволите говорить, по делам справки делать, а по большей части господа министры решат по рассуждению своему”. [120]

Оные мои речи были всеми в согласие приняты, а особливо оный граф Шувалов, примечая мои против его поступки, очень доволен той резолюцией оказался и приобщил к тому рассуждению [121] свое господину секретарю Волкову приказание, чтоб куда следует рескрипт об определении оного полковника не помешкав приготовил со включением, чтоб оному за понесенные при армии труды в той конторе монетной присутствие двойное, по армейскому окладу, жалованье производимо было.

Как сие он приказание окончил и я увидел, что все прочие молчанием согласуют, то не запинаясь, взглянул на него и сказал: “Вот в том-то уже я согласиться не могу!”.

Сии мои слова еще более, как знаки на лице его показывали, дух его востревожили; он выговорил с жарким видом, что он уже довольно видит, как я во всех случаях ему препятствовать и досаждать устремился. Я на то ему сказал: ежели он таким меня признает, так может теперь же принесть на меня жалобу ее императорскому величеству и испросить себе, по точным и справедливым доказательствам, сатисфакции, но он, на то мне ничего не ответствуя, в самой скорости взял шляпу, вышел из собрания и, как я уже после обстоятельно узнал, пошел тогда ж к брату своему, Ивану Ивановичу Шувалову, о состоянии коего я уже выше довольно изъяснил, и о всем том со мною происшествии весьма сильно ему жаловался; а мы без него утвердили согласно резолюцию, чтоб оному полковнику по его чину производить надлежащее жалованье.

Я потом, как помнится мне, на другой день, пришел в покои к Ивану Ивановичу Шувалову. Он, встретя меня ласково, говорил мне с учтивым видом, что брат его Петр Иванович со слезами ему жаловался, как я его гоню. Я ответствовал о сей нечаянности со удивлением, уверяя, что “я намерения не имею иного, как только, чтоб сыскать с вашею фамилиею дружбу, и прилежно тщусь во всех случаях то моими поведениями доказывать; но что я уже несколько раз видел в рассуждениях общих по делам, как мои предлагаемые по тем мнения, кои несогласными встречаются его хотениям, хотя я те, по беспристрастному моему рассудку, наблюдая во всем точную [122] справедливость и узаконения, предлагаю, — с оскорблением от него приемлются, о чем я сердечно сожалею и весьма удивляюсь, что человек, таким проницательным разумом, почтенными титулами и многими знаками отменной монаршей милости и богатством одаренный, так мне себя познавать дает”, — и притом два бывшие случая рассказал ему, за что он на меня рассердился, и, отдавая в его рассудок о тех моих речах и поступках, просил беспристрастной апробации.

Иван Иванович, кликнув графского камердинера, послал его в прихожую камеру, чтоб он всем приходящим к графу отказывал, и начал, яко ректор, предлагать задачу, объявя, во-первых, брату своему несколько слов из моих представлений о беспристрастном желании моем быть с ним в согласии и дружбе, и сколько я охотно желаю им изъяснить мою неумышленность и невинность во всех тех сомнениях и подозрениях, кои его сиятельство против меня имеет; причем и я в той же силе несколькими моими словами дополнил.

Его сиятельство гордым, с ласковостью смешанным видом, выслушав, сказал нам, что он тем очень доволен и со своей стороны того ж желает, и как он свои резоны и как лучше сказать хотения утверждать и красноречием своим в рассуждениях и доказательствах поверхности брать привык, то вольным и несколько с жаром смешанным духом начал приводить одни за другими причиненные ему от меня в Сенате и в министерском собрании неудовольствия, что его сиятельство чрез довольное время продолжал, сколько хотел, [123] соплетая, изъясняя, увеличивая и являя на лице своем иногда презорные улыбки, иногда жалостные виды, иногда ж с горделивым и досадою встревоженным духом разговоры свои производил.

Мне помогла тогда моя наука, которую я, чрез одиннадцать лет имеючи с духовными персонами дело, не дешевою ценою купил, и тою-то помощию я возмог свой жаркий и также в горделивости неуступчивый дух к лучшему обуздывать, так что я на все от начала и до окончания его с разными переменами видов и движений речи в сопротивление и в остановку ничего, кроме по пристойности учтивых видов, не оказал; причем, как я приметить мог, его сиятельству такое мое молчание и что я никакого возражения к испровержению жарко не представлял, подавало надежду, что все его, вместо по самым делам точных доказательств, испускаемые красноречием цветки, возьмут свою поверхность и коротко приведут меня в покорную ему признанность. Между тем, как он долго говоря, в разных движениях останавливался, тогда я только учтивым видом спрашивал его: все ль он окончил? Итак, по нескольком его происхождении, сказал он, взглянув на меня и на брата своего, Ивана Ивановича, который также все молчал, что вот все его резоны и доказательства, кои его принуждали на меня жаловаться.

Они на сие оказали мне учтивый вид согласия, а я начал тако: “Весьма я сожалею, что ваше сиятельство, будучи столь многими похвальными талантами от Бога награждены и столь великие нашей всемилостивейшей монархине и отечеству заслуги учиня, даете себя ослеплять богомерзким ласкателям, кои, пользуясь вашими могуществами, неприметно ведут вас на путь несчастливых!”

Он, прервав мою речь с чувствительным восторгом, взглянул на Ивана Ивановича и сказал только: “вот как!”, но я в тот же момент его остановил, не дав более говорить, и сказал с ласковым [124] видом: “Я все молчал и все терпеливо произносимые на меня его сиятельством жалобы и укоризны и тем доказательства слушал, а теперь и дозволенное мне представить не допускают”

Иван Иванович в тот же миг с неудовольственным видом сказал брату своему, чтоб он оказал в слушании моих речей равномерно такую ж терпеливость, какую я оказал. И так его сиятельство на сие сказал, что он более мешать не будет, и замолчал, а я продолжал тако:

“Я не буду вам доказывать из достоверных прошедших времен истории, но припомяну только многих наших сограждан, незадолго перед нами на высоких степенях бывших, как скоро и нечаянно они от своих пристрастных дел и от яда притворных ласкателей погибли, и для того-то, особливо в высоких титулах и в многих государственных употребляющихся делах, так как мы всегда, паче же, когда фортуна нас утешает, более всего себя любим и менее всего свои пороки и пристрастия видим, надобно и вам, в таких высоких степенях, многотрудных доверенностях и делах упражняясь, укореняться и укреплять на долгое время ваше благосостояние справедливыми и беспристрастными делами, каковыми уже теперь много, как я вижу, обесславливают вас только для своих польз ваши ласкатели, умеющие познавать времена и надобность ваших склонностей и взманчивых вкусов, прошу только терпеливо выслушать, я то не инако, как по чистосердечному моему вам доброжелательству, откровенно самыми делами произведенными докажу, и то теперь же вашим (взглянув на обоих) здравым рассудком на апеляцию отдам”

“Вот что теперь мне на память пришло! Вы старанием и домогательствами своими, в прибыль коронным доходам и в пользу общества, следовательно и в прославление ваших вернорадетельных услуг почитая, сделали первое приготовление и продажу в народ новыми учреждениями эльтонской соли, но об ней ясно по счетам, как то не одни ваши наприятели, но и доброжелатели ваши, справедливость любящие, доказывают, что она как из Астрахани с озер привозимого бузуна, так и вареной пермской соли дороже в казну становится, а в доброте и в употреблении оных гораздо хуже, и в том якобы особливая для ваших собственных доходов цель есть, дабы всех тех государственных крестьян, кои, издревле в тамошних местах живучи, на соляные пермские варницы поставкою дров и прочими работами промышляли, обратить приучить быть в работах к расширению рудокопных заводов, из коих вы лучшие из казны заводы железные, называемые Гороблагодатские, помощью ваших ласкателей, по резолюции Сената, взяли, и еще с такою-то Сенат справедливостью учинил, что по отдаче и оценке, не только при тех находящиеся невыработанные материалы, но и близ ста тысяч пуд уже [125] привезенного на продажу в Петербург с оных заводов казенного железа вам же по цене, во что оно короне стало, отдали, кое вы только возымели труд принять в свое ведомство и продать с барышами в отпуск англичанам. И так отворили путь и дали повод и другим многим заводы казенные, медные и железные в свои пользы, в убыток казне, а себе в обогащение получить”.

При сих моих речах его сиятельство, неспокойный и неудовольственный имея на лице своем вид и движения оказывая, начинал мне представлять свои на то резоны, но я при первом начале то пресекал моею просьбою, чтоб соизволили все мои изъяснения, которые я по истинному, чистосердечному моему быть с ними в согласии и дружбе желанию предлагаю без лести, которую я во всех случаях ненавижу, терпеливо выслушали, делая свои примечания, и что от меня без доказательства по делам, а только по моим навлекаемым толкованиям и гаданиям сказано будет, в том бы меня после изобличили. Хотя ж и сии мои слова его сиятельству весьма неугодны были, однако он обнадежил меня, что будет все терпеливо сносить, а я паки начал:

“Вот еще второе Вашими представлениями и стараниями со всех внутренних торговых продаж снята пошлина и та сумма прибавлена в сборы по тарифу к пограничным, сбираемым в таможнях пошлинам, но и в том ваши же собственные пользы почитают, что тем освободилось ваше железо от платежа внутренних пошлин, да еще многие, а паче и обер-президент магистратский, вами же в оный чин произведенный, многим откровенно сказывает, что он уговорил купцов и они расположили со всех сделать сбор для покупки и подносу всемилостивейшей монархине в знак благодарности своей за то снятие внутренних пошлин бриллиантовых вещей, по вашему же приказанию, и из тех же сборов, как и всем известно, вашему сиятельству богатая с бриллиантами звезда и крест кавалерский ордена Святого Апостола Андрея поднесен.

Третье Вы сделали, что откупщики питейной продажи при новом откупе немалую к прежней цене прибаку учинили, но напротив того, вы снабдили их многими вновь выгоднейшими перед прежними привилегиями и сами, сделавшись участником в подряде, в многочисленную вина в Петербург поставку и в откупы с кабаков винной продажи вступили, как многие мне ясно доказывают, что то вино ваши откупщики со многим перед прочими в браке и мере преимуществом принимают, а на приуготовление того вина всегда, по требованиям вашим, наперед на ваши винокуренные заводы деньги свои дают.

Четвертое Ваше сиятельство имеете в своей дирекции, учрежденной по вашему проекту и плану, новый передел медных денег, и из оного раздачу за малые проценты дворянам и прочим в займы [126] и во всем том несколько миллионов денег, по единой вашей резолюции, обращаются; и вы осердились, что я потребовал в Сенат о наличности тех денег подлежащих ведомостей, каковые Сенат доныне, может быть по ласкательствам к могущему впредь быть вам повреждению, оставлял. Я хотя того о сей вашего сиятельства комиссии, по новости моей в сем чине, по коему все то узнать и лучшие пользы предохранять должен, не рассмотря подробно, не могу теперь точно сказать; но дай Боже, чтоб или ласкатели ваши для своих лакомств, или скрытные ненавистники и злодеи ваши не сплели вам чрез то к предбудущим временам сетей! Я ж довольно насмотрелся на многих наших, прежде нас бывших патриотов, как и целомудреннейшие из тех многие, в чрезвычайных своих предприятиях, начинаниях и дачах, обнадеясь на непременность счастия, не имея истинных друзей и отдаляясь от здравого рассуждения, сдавшись под власть своим ласкателям и своим слабостям, неприметным образом заведены были в бедственные лабиринты, за первое себе правило поставил, чтоб от таких путей охраняться и не забывать и других чистосердечно охранять же”. При том, оборотясь особливо к графу Петру Ивановичу, учтиво говорил ему: “Ваше сиятельство, теперь вы уже весьма богаты и великие доходы имеете, а я еще по моим большим титулам ничего приобретать к моим доходам и не мыслил; положим теперь, при засвидетельствовании его превосходительства, честное уверение, чтоб отныне о своих прибытках и исполнениях только по хотениям, а не по праву и справедливости, не мыслить и устремимся по таким путям, куда долг, честь и общая польза наших сограждан нас звать будет. Таким образом я наивернейшим в том последователем и другом себя вам рекомендую, а инако вам угождать, молчать и ласкать не буду, чего б то ни стоило”.

На сии мои слова, встав и они оба из-за стола, Иван Иванович с ласковым видом сказал мне, что он весьма такою моею откровенностью доволен, и, оборотясь к графу Петру Ивановичу, говорил тако: “Вот, братец, мне кажется, его сиятельство, как справедливость любящий человек, прямо дружбы нашей желает на честных основаниях”.

На оные его речи граф Петр Иванович, весьма с оскорбительным и печальным видом, учтиво поклонясь мне, сказал: “Покорно благодарствую за милостивую вашу мне откровенность, а я уже довольно вижу, как ваше сиятельство имеете особливый дар [127] своими доказательствами поверхность брать и слушателей к своим мнениям склонять”; и в тот же момент, ухватя за голову свою, начал рассказывать о болезни оной и о слабости своего здоровья и что он всю прошедшую ночь без сна промучился и теперь в беспокойном духе чрез мочь принужден идти отдавать приказы караульному капитану.

Я, поняв, что более во мне им надобности нет, учтиво с ними простясь, поехал домой и после того незабвенно при всех случаях еще более иметь примечания тщился, какие поступки и поведения со мною оказывать будут после тех моих разговоров господа Шуваловы, и находил, что Иван Иванович более видов ласковости, а менее приближения к искренней откровенности мне оказывал, а Петр Иванович в Сенат, также и в Конференцию министерскую в присутствие еще реже приезжать, а чаще прежнего больным себя объявлять стал. И как сказывали тогда некоторые мои приятели, что он таким являлся для привлечения к себе сожаления от ее императорского величества к повреждению моему, дая знать чрез своих доброжелателей, что умножению его болезней большею причиною в разговорах и в рассуждениях по делам дерзкие и колкие ему речи, кои все жизненные его спирты тревожат.

Тогда бывший со мною обер-прокурор граф Чернышев, имея ко мне прямо дружескую любовь, как разумный, острый и прозорливый человек, тако ж имея по придворному своему чину случай всегда быть у двора, а особливо, как Иван Иванович Шувалов его в числе своих друзей почитал, много мне уведомлений к предосторожностям сообщал, и тем еще для меня выгоднее было, что он ни милостию, ни дружбою графа Петра Ивановича пользоваться склонности не имел и так же, когда ему удавалось, он откровенно его пороки и страсти брату его, Ивану Ивановичу, описывал; напротив чего и Петр Иванович ему по своему искусству и случаям равною монетою платить не пропускал часов, по присловице аглинской, то есть: “когда твой неприятель по колено в воде, подавай ему руку к помощи; а когда он по груди в воде, тогда полагай на голову камень и утопляй его”.

Итак, его сиятельство граф Чернышев, добрый мой сотоварищ и любезный приятель, чрез несколько времени потом получа, так как [128] обыкновенно министрам на конгрессы отправляющимся бывает, из казны на проезд, на нарядный экипаж и на тамошнее пребывание и приличное по характеру содержание немалое число денег, отъехал; а по особливой своей ко мне любви и в угодность мне в число прочих и сына моего князь Федора, который тогда был офицер гвардии, взял с собою.

Я ж такого доброго приятеля, который, как выше описано, много мне помощи делал, лишась скоро, еще большие к моему беспокойству затруднения восчувствовал, тем наивящше, что признавал, коим образом к отбытию тогда в Регенсбург к мирному поставлению графу Чернышеву неприметно политическою манерою граф Петр Иванович способствовал. Итак, сбыв такого против себя Аргуса, большую свободу возымел под разными угождениями и видами склонности брата своего приобресть; и такими способами пользуясь, не только мне по всем путям в чертогах царских коварно делал запинания, но и господ сенаторов тех, кои, несколько со мною соглашаясь, против него иногда по делам вооружались, на свою сторону склонил, а других чрез показание своих лучших у двора время от времени поступей, по приличности обстоятельств, иногда только и по верхним видам увеличивая оные притворно, умел сделать для себя раболепнейшими. И тако, хотя в публике время от времени явнее также и мне примечательнее было, что он восходил, а я во всех моих стремительных, ревностных по истине предприятиях, не успевая нисходил; но при всем том твердо держался того правила, которое и все беспристрастные в добродетельных делах своих имеют, то есть: не только в неудачах, но чтоб и в оковах дух мой не стенал, и не имея, кроме самого себя, ко всем предприятиям советника, с твердым на Бога и Его помазанницу упованием, что в моей невинности не погибну, нимало не останавливаясь всегда, сколько возмог, по всем моим делам неробко стремился.

V

Граф Петр Иванович и при всей надменности величавого своего духа являлся ко мне ласковым, дабы я меньше его противу себя понимал и не столько остерегался, более ж, как я после достоверно узнал, для того, чтоб склонить меня в согласие скорее и произвесть в действо вторично вновь сочиненный в отмену прежнего, по его же проектам произведенного, план, который он прежде приватно мне в дружеское откровение читал и пользы того изъяснял; а потом, не приметя моего против его приуготовления, и Сенату предложил к решению, которого содержание здесь кратко опишу к сведению любезному читателю, а подлинный с обширными [129] изъяснениями и доказательствами, также и мое на то, не весьма ж краткое, на каждый пункт предложенное возражение в сенатской архиве найти можете. Оным его сиятельство домогался из пуда меди по шестнадцати рублев сделанные деньги еще вновь переделанием умножить до тридцати двух рублев и то, что первым своим проектом, по коему те деньги переделываны, доказал в лучшую пользу вторым своим проектом, по коему те деньги, якобы по самой практике достовернее узнав, в худшее превращал и сии последние легковеснейшие медные деньги, как помнится, через шестнадцать лет имея в своей дирекции, искусными в том плане учреждениями превратить в серебро обещал. Будучи ж в том исполнении благонадежен, к лучшему, по его о том красноречию соплетенного толкования, понятию и последованию, не токмо мне и всем господам сенаторам, но и прочим всем в лучших степенях и почтениях тогда бывшим господам копии роздал, о коих тогда везде в знатных домах разговоры употребляемы были; тем наипаче, что в том же плане он еще и об умножении банковой суммы и о раздаче в займы с малыми процентами партикулярным людям, под его ж дирекцию, представлял. Итако, сколько тогда было желающих по модам и нежных роскошей вкусам расширить свои доходы, также обращающихся быть экономами и чрез такие займы лучшие себе доходы замысловатыми коммерциями получить льстящихся, только было хвалителей и прославителей оного называемого полезного для отечества плана.

Но что до меня касалось, я с первого выслушания вопреки оный понял и день ото дня, по прилежным моим о том размышлениям и по советам и объяснительным беспристрастных в таких делах проницательнейших моих приятелей доказательствам более в нем сомнительств и собственных его сиятельства скрытных надобностей примечал, и для того не замедлил против каждого в том расположении пункта о встречающихся мне сомнительных и могущих обществу произойти вредностях написать мои возражения. Но как оный проект, под покрытием красноречия, на хитросплетенных узлах основанным я признавал, то не острота быстролетающих мыслей к таким скорым составлениям, но смелое стремление к защищению справедливости и о лучших пользах ревность перо мое возбуждали. Итак, с удвоенною осторожностию я оное возражение сочинял, собирая потребные к тому разведывания и не вверяясь никому в том моем точном приуготовлении продолжал и при случаях на вопросы графа Шувалова извинялся о том деле моим по новостям непонятием и что я многих часто вооображающихся и скоро другими переменяющихся сомнительств в мыслях моих к согласному положению сообразить не могу. Но когда я то мое предложение приготовил, то [130] оное, во-первых, в знак моей дружеской преданности и желаемого миролюбия Ивану Ивановичу Шувалову объявил со изъяснением притом, сколько возмог, о желании моем быть с ним на основании справедливости в истинной дружбе, и ежели то брат его граф Петр Иванович за благо примет, так как я доказываю или инако как, еще к лучшему, отменить и пополнить по самому дел событию, а не по воображаемым гаданиям, то я охотно, обще с ним, рассуждать и по лучшим удостоверениям соглашаться тщиться буду, не подавая сего моего предложения.

Сим окончали мы свои разговоры; я уже без сомнения понял, что он весь в стороне рассудков брата своего, но нимало не отменил моих о том деле предприятий. Граф Петр Иванович, как мне казалось, не уповая, чтоб я и после тех с братом его разговоров формальный спор в Сенате произвел, часто напоминая Сенату, домогался, дабы по тому его представлению решение учинить, так как и я незамедля в полном собрании оное к слушанию предложил. Господа сенаторы, уже имея у себя копии и начитавшись, недолго по тому рассуждали и разноречили, но скоро один за другим все тот план утвердить и произвесть в действие согласились. Мне было удивительно притом, что и те из них, которые в одно время со мною на лучшее правосудие в Сенат определены, также прочим последуя, согласились, не постыдясь, что уже за несколько пред тем в дружеских со мною наедине откровениях, оный проект порочили.

Я, не утерпев в то же время, как собирали и записывали в журнал к решению сенаторские мнения и они между тем, как часто бывает, один с другим для разговоров встали из-за стола, пристойным образом каждому из тех, кои, я выше означил, оный план охуждали, изъявил свое удивление, как скоро они свои примечания и мнения о неполезности оного плана отменили; но они, каждый порознь, в ласковых и о себе сожалительных видах свое изнеможение и малодушие изъявляя, отдавали на мои о том промыслы, хваля в таких случаях неробкость моего духа. [131]

Таким образом, когда все согласные господ сенаторов во утверждение оного проекта мнения в журнал протоколист записал, то я просил их, чтоб изволил паки за стол сесть и то все записанное для лучшей поверки прослушать и, буде о чем еще изволять согласиться, пополнить, дабы уже с того успешнее было набело переписывать; а как оный журнал был прочтен, то господа сенаторы, смелейшие речами, а прочие помаванием и другими знаками, явилися во всем тому согласными.

Я, во-первых, произвел оный его сиятельства вернорадетельным, монархине славы, а отечеству пользы, усердием и благоразумием наполненный о умножении легковеснейших медных денег проект, сколько по приличности возмог, на похвальную степень, а потом, учтивыми оговорками изъявя мое удивление об обещаемых по тому в будущее время и на многие годы великих и новых, разными путями проводимых пользах, по единым токмо вообразительным и гадательным его сиятельства рассудкам, представил, что в том, яко новом и весьма нужном для всего народа, а паче в коммерции, деле не мог преодолеть встречающихся мне сумнительств, кои против каждого пункта объяснительно при том же описал, и предлагал, дабы господа сенаторы о тех моих сомнениях, лучшим своим проницательством и понятием рассудя, благопристойное решение назначили.

Они, то мое предложение прилежно выслушав, недолго ж размышляли, а менее еще разнореча, утвердили все остаться при своих, данных в согласие тому графа Шувалова плану мнениях; а я притом еще и словесно моим предложением повторил, что оный план, по многим моим нерешимым сомнениям, о коих я точно с ясными доказательствами по порядку в моем предложении описал, за полезный признать и к действительному исполнению по званию моей должности допустить не могу и для того протестую и останавливаю к надлежащему по моему званию производству.

После чего оное мое предложение и все по тому делу господ сенаторов производство, также не бывшим при слушании и при рассуждении того за болезньми и за протчими необходимостями сенаторам сообщено было к будущему для решения согласию. [132]

Потом, чрез несколько дней, граф Петр Иванович, о котором я уже выше означил, что он по большей части болезнями и важнейшими ему от ее императорского величества порученными особливо комиссиями отрицаясь, как в Сенат, так и в министерскую Конференцию не ездил, прислал на мое предложение свое изъяснение на многих страницах с вежливыми своими гадательными уверениями, а инде и колкими объяснениями во испровержение моего предложения, а во утверждение и неоспоримость плана, которое я не замедля собранию к слушанию и решению предложил; но и к тому, как я приметить мог, господа сенаторы согласиться уже были готовы и, не делав иных по тому рассуждений, объявили, что при прежнем своем мнении остаются. По окончании таким образом сего слушания я на все то так, как и прежде, протест свой повторил; а потом хотя не оставил тем сенаторам, кои мне дружескую преданность оказывали, оному же легковеснейших медных денег умножению непохвальности приписывали и только пользу для сочинителя, а короне и обществу неполезности примечали и доказывали о том учтивыми, с шуткою смешанными, однако ж несколько и обличительными о их малодушии словами напомянуть, говоря притом, сколь много мне труда стоило без помощи других против употребляемых остроумным пером его сиятельства на предбудущие времена ко уверению приманчиво склоняемых гаданий мои сомнительства изъяснять и доказывать; но все то было вотще. Одним словом, сии господа за лучшее почли ставить парусы по ветру, чтоб скорее достигнуть к своим желаемым предметам. Итак, оное дело осталось только в моих руках, к должному по моему предложению и протесту производству, из коего, как надлежало, по порядку сочинил я экстракт и притом, с объяснением по приличности о моих сомнениях, приложа также точнейшие по существу самых дел иные мнения против сенаторского о том решения, мое доношение персонально ее императорскому величеству вручил. Но зная, что о том брат моего соперника, Иван Иванович, сведает и предстательствовать в пользу брата своего не оставит, во-первых, пред подачею изъяснил то ему шутливым образом о моих непонятностях и непреодолимом в необходимостях упрямстве и что наши только честолюбивые споры о заслуге от наших потомков статуи теперь происходят; причем довольно в ласковых и учтивых его превосходительства словах приметить мог, что такой в оном деле мой поступок ему был неприятен. Вы при сем, любопытный читатель, вообразить можете, сколько сие так окончанное в Сенате, а еще не решенное ее императорским величеством дело не токмо в Петербурге, но и в Москве, во многих домах произвело разных рассуждений и к решению того предсказаний по собственным каждого воображениям. [133]

После того я сведал, что многие и частые с разными доказательствами ее императорскому величеству представления от Ивана Ивановича и от брата его графа Петра Ивановича об апробации и произведении оного его плана в действо были, но ее величество на то не соизволила. Итак, оное дело, продолжась без апробации, вовсе уничтожилось, ибо то было за несколько месяцев до кончины ее величества, когда уже она по большей части в разных болезнях находилась.