КНЯЗЬ ЯКОВ ПЕТРОВИЧ ШАХОВСКОЙ

ЗАПИСКИ

XIII

Между тем, помнится, в 1753 году ее императорское величество паки соизволила прибыть из Петербурга в Москву, куда и все главнейшие государственные правительства, в том числе Святейший Синод, следовали и чрез несколько времени угодно стало ее величеству меня пожаловать в генерал-кригс-комиссары на место бывшего пред тем, тогда же произведенного в генерал-аншефы Степана Федоровича Апраксина; но чтобы то учинено было по происку синодальных членов мне в огорчение, того я приметить не мог и напротив еще по тогдашним обстоятельствам познавал, что то сделано в мою пользу по отменной благонадежности о лучшем исправлении оной должности мною. Между тем, хотя тогда по прежним сенатским решениям и публичным в армии указам без сомнения казалось, что и я воспользуюсь по оному чину, так же как и бывшие генерал-кригс-комиссары, да еще не из тайных советников, но из генерал-майоров произведенные, получением старшинства над всеми армейскими генерал-порутчиками, но искусство моих завистников или судьбина моего жребия оным меня не воспользовала, и по домогательству моему о том неоспоримом мне праве и благонадежные мои приятели, как помню, по зависти мне не помогали. А вскоре потом познал я, что смелость и упрямство мое, чтобы не порабощаться пристрастным ласкательствам, но во всех делах справедливость твердо защищать, и в сем новом моем чину готовили мне тесные и затруднением наполненные пути.

Лишь только я в должное звание оного нового чина вступил, то встретились мне многие такие дела, по коим я, рассматривая, признавал, что как требования, так производства и исполнения от Главного комиссариата несогласные были с узаконениями, и угодность в надобностях Военной коллегии, так же и высокого генералитета, редко презрительною бывала. Напротив, чего я хотя уже довольно знал и ощущал, как просвещенные тогдашние политики, искусно по делам гибкими и нежными поведениями предуспевая, грубости упрямых моих поступков в понижение мне описывать не оставляли, но, по моим заобыкностям всегда стремяся, чтоб дух мой богомерзкому, на несправедливости основанному ласкательству не [73] покорился, вступил как с Военною коллегией, так и с высоким генералитетом, тогда дивизиями командующим, в коем числе и два брата графы Шуваловы генерал-аншефами были, в великие споры и несогласия, твердо защищая моей должности государем императором Петром Великим узаконенную инструкцию, в коей, между прочим, гласит тако: “Генерал-кригс-комиссару надлежит быть доброму эконому и пользу своего государя крепко хранить; военным чинам жалованье по их окладам производить за действительную службу, а в отлучках и излишних прогулках находящимся оного не производить”.

Я уже, как выше описал, привыкши продолжать в таких случаях непоколебимо мое упрямство, ответствовал его сиятельству письменно, что “по оному его сиятельства сообщению, за силою о таких словесных объявлениях узаконений, и еще же как точно моя инструкция таким, для своих нужд отлучающимся, жалованье из казны производить запрещает, исполнить не могу без точного, за собственноручным ее величества подписанием, указа”. Сей самый письменный ответ к такой особе, которая в таких своих производствах едва ли видала сопротивление, не только в нем, но и в прочих господах генералах и в членах Военной коллегии возбудил не малые на меня негодования; но я все то уже презирать и терпеливо сносить по большей части привыкал.

А как вскоре после того в один день поутру были из первых трех классов военных чинов у двора в конференции для рассуждения по тогдашним в Европе обстоятельствам о военных действиях, в числе коих и я приглашен был, то все господа военные генералы и Военной коллегии члены окружили меня с разными пенями о моих против многих их по армии требований, а все, до употребления денег касающихся, неисполнениях и упрямствах; а из тех некоторые с тонко скрываемою насмешкою мне изъясняли, что теперь моя должность не такая, какую я имел в Синоде, и время не терпящего исполнения требует и не может всегда производима быть по письменным указам; а ежели-де и во время военных действий так все по точным узаконениям и указам производить и исполнять будешь, тогда-де великие остановки и невозвратимые со временем утраты приключать будешь. Я им на то ответствовал, что [74] “конечно не инако, и чтоб они заблаговременно о том знали и соизволили б исходатайствовать мне от ее величества такие указы, дабы я во всякое время по всем их письменным и словесным требованиям исполнял, в чем со тщанием и повиноваться буду, буде же таких указов не будет, чтоб не жаловались на меня и на мои в том упорства, и что я без того не токмо по собственным их рассудков требованиям, но ниже по словесным, объявленным чрез других именных указам излишнего сверх узаконенных порядков исполнять не буду, а ежели им удивительно такое в том мое упрямство, так я таким быть от ее величества научен чрез многие дела в бытность мою в Синоде”.Такие мои объявления и требования необычайными им казались, в коих не соглашаясь, переменили другими разговорами.

Потом вскоре ее величество из своих внутренних покоев изволила в ту комнату, где было собрание, выйти. Тогда по должном ее величеству поклонении начались, как обыкновенно при таких случаях бывает, краткие разговоры, но мое устремление было, чтоб как усчастливиться при том прежде начатия о тех делах, для коих мы к рассуждению призваны, решить для будущих удобностей вышеописанные с высоким генералитетом мои споры, и для того я, не умедля, по пристойности с тихостью, но в самом деле желая, чтоб, увидя то, ее величество полюбопытствовала спросить, и тако бы оный спор к решению ее величества привесть, от одного к другому генералу подходя, говорил: “Не изволите ли о бывшем нашем несогласии и споре, как я изъяснял, на меня представить ее величеству, кои все теперь могут высочайшим ее величества указом решены быть”. Но все те господа, к коим я так подходя говорил, тихо же и более видами, нежели словами, давали мне знать, чтоб о том перестал говорить, на что я им соответствовал, чтоб не пеняли, когда в самонужнейшем случае мое им удивительное упрямство приключит затруднения.

Ее величество, нимало сего не приметя, изволила за стол сесть на свое место и нам повелела за оный же садиться, и началось чтение и рассуждение о тех делах, для коих было собрание. По окончании оного ее императорское величество изволила отойти в свой покой, и нам объявлено, чтоб еще и завтра в назначенный поутру час в собрание для окончания оных рассуждений быть, кои в оном собрании пристойным положением и окончали.

Здесь я описание многих моих в генерал-кригс-комиссарах поведений, так же как сделал и прежде сего, исключаю, дабы тем много не утрудить читателя и не показаться излишне тщеславящимся, а только те буду описывать мои приключения, кои, по мнению моему, для сведения патриотический дух имеющему читателю угодны быть могут. [75]

Чрез несколько месяцев ее императорское величество изволила из Москвы отбыть в Петербург, куда Сенат и известные коллегии обратно следовали же, а я с Главным комиссариатом остался в Москве и, пробыв чрез всю ту зиму и до осени, один с моею походною канцеляриею поехал в Петербург.

И вот что в тогдашнюю мою тамо бытность достойным нахожу к сведению любезному патриоту сообщить.

В том году был срок заключенному контракту с английским консулом и знатным купцом Вульфом о поставке на всю армию рядовых и унтер-офицерских из Англии сукон. Я, уже заблаговременно учиня об английских, находящихся в магазейнах, много излишно прежде меня купленных, также и о сделанных и впредь надеемых сделать на армию с российских фабрик сукнах достоверное исчисление, и рассмотря по всем окрестностям способности, по коим бы мне не ошибиться, без наималейшего о том разглашения представил письменно как Правительствующему Сенату, так и Военной коллегии, чтобы более впредь в армию на мундиры английских сукон не подряжать, уверяя притом объяснительно, что я ныне наличными и впредь по образцам годными сукнами с российских фабрик всю армию мундиром довольствовать буду.

Я не буду описывать подробно, как многие мне в том и дружескими и обвинительными советами, несбыточным сие мое предприятие доказывая, оспоривали. Ежели и в вашем веку будет такой же, искусно торговать и своими товарами во внутренние покои могущих господ двери ко входу своему пред многими честными и заслуженными отечеству людьми отворять умеющий, как в моем веку был сей знатный на армию английских сукон подрядчик господин Вульф, то вы можете вообразить и угадать, какие все тогда наши вельможи, одни одолженники господина Вульфа, а другие по зависти ко мне, третьи по трусости, подло тем льстя, разными способами давали мне в том препинания, так что тогда почти в каждом тех господ доме то мое, чтоб в полки вместо английских из российских сукон мундиры делать, предприятие осмеивано и худо толковано было. Но в то же самое время господин Вульф, сыскав моих двух добрых приятелей, пристойною, по своему искусству, просьбою их склонил, которые приехав ко мне в дом, по своей преданности к нему открыто мне объявили, что они упрошены от господина Вульфа, чтоб стараться привесть меня с ним в дружеское согласие и чтоб я только молчал и не мешал ему, а он уже обнадежен, что еще впредь на несколько лет на армию из Англии сукна ставить контракт с ним заключат. Я на то шуточным образом спросил их: “Велика ль из того мне и им прибыль будет?". Они же на то чистосердечно ответствовали “Вам-де сервиз серебряный или вместо того 25 тысяч рублев золотою монетою, а нам-де каждому по 5 тысяч рублев”. Поверьте, [76] благосклонный читатель, что я, превозмогши оставить все титулы и дела, теперь в старости более о приближении смерти помышляя, происходившее со мною по самой истине описывать тщусь. И тако объявлю вам, что сим моих добрых приятелей уведомлением наипаче потому, что я тогда таких, как ныне имею, по моим экономическим промыслам и по высочайшей нашей монархини милости и награждению, доходов к содержанию с домашними не имел, несколько был тронут; а мои приятели, то приметя по глазам моим, в тот же миг не оставили прилежно штурмовать мою крепость наичувствительнейшими выражениями, исчисля моих неприятелей, а его сильных покровителей, и что я чрез то себе не статую, как описывают о римских патриотах, но еще больше злодеев получу, а он конечно чрез придворные дороги с немалым мне повреждением о том свои происки в действо произвесть может. Мысли о 25 тысячах рублях тогда в недостатках находящегося и имеющего тогда дочь невесту, для коей за недостатками ничего в приданое приготовлено не было, сделали в духе моем колебание, подобное мореплавателю, который, издали увидев две пристани, остановившися со своим кораблем среди моря, размышляет, в которую бы ему из тех двух пристать полезнее было. Я ответствовал оным моим приятелям, что я имею нужду теперь ехать со двора и чтоб они приехали на другой день ко мне обедать, тогда решительный им ответ скажу.

На другой день пред полуднем вышеупомянутые мои приятели, а господина Вульфа комиссионеры явилися в доме моем и, во-первых, увидя меня, сказывали, что они того же дня видели господина Вульфа, который желал с ними ко мне приехать обедать, но они пригласить его не осмелились; на что я им ответствовал, что я весьма тем доволен, что его теперь здесь нет, ибо: “Я твердое положил себе правило, чтоб такою дружбою, которая справедливость [76] повреждает, никогда не пользоваться, и вот, мои друзья, на домогательства господина Вульфа мое положенное решение! Прощу его уверить, что я справедливость, славу моей монархини и пользу моего отечества ни за какую цену продавать не намерен, и когда вы меня истинно любите и храните паче интереса честь — справедливости, то вы меня больше к тому склонять не будете”.

Потом чрез несколько дней узнал я, что оное мое уведомление возымело действие, ибо ее императорское величество публично и неоднократно при таких господах, коим бы о том деле рассуждать и решить надлежало, изъяснять изволила, сколько то полезно и ее величеству угодно будет, “когда российская армия не из иностранных, но из своих продуктов всеми потребностями, а наипаче сукнами, за которые по нескольку сот тысяч денег Англия от нас получала, довольствована будет”.

А как я пред тем в нескольких уже годах близ Москвы стоящие полки в лагерях, по собственному моему чину и еще по поручении мне генерал-испекторской должности, осматривал, не токмо в [78] надлежащем снабжении и удовольствии, но и в исправной всей военной экзерциции ревизовал, то таким же образом и тогда, бывши все лето в Петербурге, требовал и получил от Военной коллегии дозволение, чтоб неподалеку вокруг Петербурга в лагерях стоящие пехотные полки, коих, как помнится мне, числом было 13, дивизии графа Александра Ивановича Шувалова, некоторые, когда я заблагорассужу, самому, а прочие вместо меня обер-штер-кригс-комиссару Зыбину по учрежденным о том регулам и формам осмотреть, в числе коих были полковниками в Санкт-Петербургском — граф Захар Григорьевич Чернышев, что ныне генерал-шеф и Военной коллегии вице-президент, в Ростовском — господин Вилбоа, который ныне генерал-фельдцейхмейстером, в Ингерманландском Алексей Петрович Мельгунов, что ныне генерал-порутчик и сенатор, и еще в одном полку, коего наименование теперь позабыл, князь Василий Михайлович Долгорукий, нынешний генерал-шеф, и как сии вышеименованные четыре господина полковника, тогда уже славящиеся отличным достоинством и своим знатным поведением, от своего генералитета с отменными благосклонностями принимаемы были и почасту с ними в компаниях и рассуждениях бывали, то не весьма приятно им было, чтоб полки свои к таким осмотрам и ревизиям мне представить. А С.-Петербургский полк, который тогда щеголеватее пред всеми убран был и для новых военных экзерциции под особливою диспозициею генерал-аншефа графа Петра Ивановича Шувалова находился, защищением тогда любителей таких, по модам в полках употребляемых пестрот из осмотра моего исключен, по резону его в тогдашних новых экзерциция недосугах, а в самой вещи, как я подлинно узнал, для того, чтоб я оные несогласующие со штатами пестроты не раскасовал. Прочие же все вышеименованные полки я, осматривая, не имел причины оных господ полковников оскорбить, ибо они, сколько возможно, потщились их мне представить против настоящей по штату формы, спрятав все те излишние прикрасы, а только в Ростовском полку солдатские воротники, кои тогда по французской моде широкие с петлями и с пуговицами были, обрезать и со учрежденною формою согласные сделать приказал, а хотя во многих полках нашел принятые от комиссариата, слабостью определенных от полков к тому приему офицеров, мундирные и амуничные вещи хуже учрежденных образцов, а по полковым осмотрам годными удостоены и солдатам розданы; но в том бесспорно и каждому без обиды миролюбным образом все исправлено и награждено коштом в том виноватых без письменных производств, так что все те господа полковники, коих я полки смотрел, остались мною довольны.

Потом, не упомню чрез сколько времени, соизволила ее величество указать также при дворе быть генералитетскому собранию, к [79] коему и я приглашен был, где рассуждаемо было о примечаемых тогда в Европе военных приготовлениях, и в предосторожность оных назначено иметь некоторые приготовления.

После такого положения на другой день прислан ко мне из Военной коллегии, по определению оной, секретный указ, коим мне знать дано, что во все полки посланы секретные ж указы, чтоб они к январю месяцу к походу были во всякой готовности и дабы мундирных и амуничных вещей и всего, чего у них к тому походу в наличности нет или в негодности состоит, невзирая на сроки, требовали из Главного комиссариата; для того бы я, по их требованию, всем оным снабдить их как наискорее приказал.

“Хотя я и не признаю, чтоб Военная коллегия без особливого высочайшего повеления и точной ей доверенности такой мне указ о чрезвычайном, невзирая на сроки, всех полков по их требованиям снабжении наслала; но как я о том особливого высочайшего указа не имею, моя же инструкция и все подлежащие монаршие узаконения [80] меня обязуют, чтоб сверх штатного о полках учреждения ничего ни под каким иным, кроме точных высочайших монарших указов, не производить, а на такое, как ныне Военная коллегия требует, полков не по срокам чрезвычайное всем удовольствие надобна не малая сумма денег, каковой комиссариат ко употреблению не имеет, того ради должным себе нашел о сем представить Правительствующему Сенату и просить пристойного наставления”.

Правительствующий Сенат, выслушав все то, хотя сначала в рассуждениях своих такой своевольный Военной коллегии поступок уважили, но напоследок, снисходя, далее о том не повели, а только дали мне указ, чтобы я отправлял и снабжал полки только теми вещами, коими по надлежащим учреждениям следуют сроки, о чем и в Военную коллегию такой же указ с небольшим репримандом послали.

Я уже довольно ощущал, что таковые по званию должностей моих поведения умножали число моих ненавистников. И как тогда господа присутствующие в Военной коллегии и командующие дивизиями генералы, которые едва не все предо мною лучший и ближайший к престолу монаршему доступ имели, такими моими несклонными и упрямыми поступками были недовольны, то, не возмогая над теми по прихотям своим поверхности брать, не упускали случаев другими, хотя непохвальными, но для меня вредными способами умягчать мое упрямство. Но мое честолюбие (коим я хвалюся для того, что то справедливыми путями, превозмогая все пристрастия, производить стремился) подавало мне смелость не бояться уготовляемых мне от коварных сетей. А последующие приключения окажут, что мне то стоило, однако же Всевидящее Око, от тех меня сохраняя, чрез многие пропасти привело в сию блаженную жизнь, в которой теперь находясь большею частью с начала весны и чрез все лето в моей деревне, в саду, на чистом воздухе под теми деревьями, кои я еще в молодости моими руками посадил и попечением моим доныне сохранил, делающими мне, якобы в знак благодарности своей, приятную тень от жара солнечного, избирая лучшие часы, колико когда слабость головы моей допустит, о сем пишу.

В таких тогда моих обращениях быв в Петербурге, с позволения ее величества поехал в Москву на некоторое время, для исправления нужнейших дел в Главном комиссариате, который прежде всегда бывал в Петербурге, а со вступления моего в генерал-кригс-комиссары для лучших во всем успехов и доныне в Москве неподвижно состоит.

Здесь, паки оставляя описывать многие с Военною коллегиею и с генералами, дивизиями командующими, а паче с графом Петром Ивановичем Шуваловым, который тогда армейскою же дивизиею командовал, против прихотей их мои упорства и многие по тем [81] переписки, которые мне недешево стали, только сим похваляюсь, что усчастливяся все армейские и гарнизонные полки чрез незамедленные от комиссариата отправы всем подлежащим, по лучшим способам, нимало не опоздав, зимним путем снабдить, паки поехал в половине лета в С -Петербург и о всей той счастливо произведенной моей должности куда следовало подал рапорты и принят от ее величества милостиво.

Как теперь помнится мне, вскоре по прибытии моем для произвождения с прусским королем военных операций была при дворе генералитетская конференция, в кою и я приглашен был, и во-первых начаты рассуждения о движении полков и о деньгах на чрезвычайное приготовление по надобным местам провиантских и амуничных магазинов, к чему потребны были скоро и вдруг немалые суммы денег, а таких мест, откуда бы оные вдруг, без остановки текущих расходов, взять было можно, мало сыскивалось. Тогда имел и счастье в том собрании, где и ее величество персонально присутствовать изволила, представить, что в Москве в Главном комиссариате за моею печатью оставил я особливо отложенных денег за удовольствием всех полков от прошлых лет, от неполных комплектов и чрез прочие экономические старания собранных 4000000 рублей, что ее величеству весьма угодно было, а присутствующие тогда в том собрании мои завистники принуждены мне были в том приписать хвалу.

Потом, чрез несколько времени, с позволения ж ее величества для успешного всех полков снабжения отъехал в Москву, а мои недоброжелатели, зависть ко мне имевшие, неусыпно о смягчении моего упрямства и о приведении в свое послушание все способы непрерывно употреблять тщились.

Господа конференц-министры, с которых должности после уже, как я в присутствие оной и в их сотоварищество вступил, сведал, что столько им власти и не дано было, сколько они употребляли, из учрежденного своего собрания о внутренних государственных делах во все присутственные места прямо именем ее величества указы посылая, по коим везде не инако, но точно так, как по собственноручным ее величества указам производимо и исполняемо было, к моей еще настоящей должности поручили мне комиссию повелели мне быть под ордерами, по одной у тамошнего генерал-аншефа, после бывшего генерал-фельдмаршалом графа Бутурлина, о снабжении формирующихся тогда, прибавленных к пехотным полкам третьих батальонов, по другой — у тогда бывшего генерал-аншефа графа Петра Ивановича Шувалова, о снабжении и удовольствовании тогда под его учреждением новоформированного, а потом обсервационным названного корпуса всем потребным Колико же по оному корпусу от прихотливых его сиятельства и замысловатых в [82] делании в разные места мундирных и амуничных вещей требований по моему в таких случаях упрямству несогласий происходило, о том здесь подробно описывать много; но только означу, что по исправном и прямо беспорочном мною тех комиссий исполнении мне последовало.

В одно время в исходе зимы на половине моего пути к госпиталю встретились мне несколько дровней, наполненные лежащими солдатами и рекрутами, препровождаемые несколькими здоровыми. Я, увидя, что то были больные, остановился и спрашивал: куда их везут? Бывший при провожании оных унтер-офицер сказал мне, что для излечения от тяжких болезней отправлены оные были с ним от команды в генеральный госпиталь, но что их в оный за теснотою не [83] приняли и обратно ведено ему отвезти их в команду; я, увидя жалкое тех несчастливых состояние, в числе коих несколько уже полумертвыми казались, приказал обратно везти за собою в госпиталь, обнадежа, что их там помещу.

Но как приехал с теми страдальцами в дом госпитальный, то у приезжего большого крыльца увидел еще несколько на дровнях же лежащих больных. В то же время доктор с несколькими медицинскими служителями и комиссар, надзирание и о порядочном содержании больных попечение имеющий, встречали меня на том же крыльце. И как я только из моей кареты выходить стал, то доктор и комиссар оба вдруг спешно говорили мне, чтоб я далее крыльца не ходил, ибо чрез три дни, как я в последние у них был, чрезвычайное множество из разных команд солдат и рекрут навезли больных, а по большей части в жестоких лихорадках и прилипчивых горячках; и не прерывая свою речь, сказывали мне, что уже более 900 человек у них в ведомстве больных, и теми не только все покои в нижнем и верхнем этаже, но и сени наполнены, и от тесноты сделалась великая духота, а для холодного времени отворять всегда окно не можно; и тако не токмо они один от другого заражаются, но и здоровые, призрение и услужение им делающие, от того впадают в болезни, а от команд почти непрерывно еще присылки таких умножают, коих-де обратно в их команды отсылать принуждены, и для того и сих лежащих на дровнях обратно ж в команды отправить намерены, чтоб они, на счет госпитальный, число мертвых не умножали. В то же время присланные с теми больными для отдачи унтер-офицеры просили меня о приеме оных, показывая из числа тех в пути несколько уже мертвых, а других в прежалостном состоянии на стуже дрожащих.

В сем случае все мои мнения и намерения и промыслы о возвращенных мной встретившихся больных переменились, и я сими печальными уведомлениями и жалостными зрелищами в неописанное смятение приведен был, так что без хвастовства вас, любезный читатель, уверяю, что врожденное мое о страдании невинных сожаление и по моим званиям, чтоб всегда защищать и помогать оным, жаркое устремление наичувствительным соболезнованием о злоключении таковых сердце мое поразило. И так пошел сам посмотреть помещения в покоях больных. Главный доктор, из любви сохраняя меня, ухватил за руку и, останавливая, говорил мне, что я тем никакой помощи учинить не могу, а сам, конечно, такою же болезнью заражуся, но я, не приняв его совета, пошел сквозь первые от крыльца сени, через кои между лежащими больными один токмо узкий проход был, и как только вошел с доктором и комиссаром в первую больничную большую палату, великая духота или, яснее скажу, дурная вонь нас встретила, и вдруг глаза мои увидели [84] множество в разновидных злоключениях страждущих, одних кончающих последние минуты своей жизни, других от жара в беспамятстве бросающихся, иных от нетерпимой боли безобразно кричащих, иных же от лихорадочной стужи дрожащих и смерть в отраду призывающих. У меня в голове стало дурно, и доктор почти насильно меня назад через сени на крыльцо, на чистый воздух вывел.

Я в то же время послал призвать к себе оного живущего в том доме комиссара. Как то было не далече, то он пришел ко мне скоро и на вопрос мой об оном пивоваренном дворе рассказал мне сходно, как я о нем от других слышал. Я от него же сведал, что в оном дворе, кроме поварен, есть несколько изб и анбаров порожних, в коих, с некоторою обветшалостью потолков и полов починкою, можно поместить не малое число жителей. Все сие в пользу оным злостраж-дущим в болезнях употребить тщася, рассказал ему в тех причину надобности и говорил, чтоб он то все строение мне на некоторое время к употреблению отдал. Он на то ответствовал, что он без позволения дворцовой канцелярии того учинить не смеет. Я того ж часа как в дворцовую об оных, так и о конюшенных в их контору послал офицеров с требованием оных на несколько времени в мое ведомство, обещая оные все строения в лучшей исправности отдать, и, дав еще некоторые возможные наставления к помещению, пока выше именованные истребую покои, поехал в дом свой. [85]

Я в то же время с первою почтою послал от себя сообщение в главную дворцовую канцелярию с довольным изъяснением, по какой необходимости оный порожний и уже к ломке назначенный пивоваренный ведомства их двор на несколько времени без дозволения их занял, и уверял, что я его вскоре опорожню и за все в нем поправки платы требовать не буду. К Ивану же Ивановичу Шувалову, который тогда в отменной у ее императорского величества милости и доверенности находился, о всем же том приключении и все мои по тому производства и исполнения обстоятельно описал, [86] прося притом, ежели по заочности мои недоброжелатели инако разглашать о том в повреждение мне будут, от таких бы справедливо меня защитил. Так же и к майору гвардии Василию Александровичу Нащокину, который мне был совершенный друг, о всем том для предосторожностей моих отписал.

Вскоре на оные мои письма получил и ответы Его превосходительство Иван Иванович Шувалов своим благосклонным ко мне писанием весьма похвалял учиненный мой в призрении больных поступок и обнадеживал меня своим защищенном Василий Александрович Нащокин напротив того уведомлял, что в знатных домах у моих недоброжелателей слышал разглашение от судей главной дворцовой канцелярии о моей излишней смелости во взятии без их позволения пивоваренного двора и что в находящихся в оном местах, где в присутствие ее императорского величества в Москве полпиво и кислые щи для собственного ее употребления варят и разливают, положил больных с прилипчивыми болезнями, а в других, близ тех же покоев, моют перевязки и прочее с нечистью снимаемое с них белье.

Вам предоставляю на решение, мой любезный читатель по прочтении обоих оных в одно время писем, по существу дела и по беспристрастной справедливости учиненных мною производств, и еще, что уже и газеты печатные в руках моих были, где о сломке и переноске всего того пивоваренного двора подрядчики призываемы были, паче же, как я выше описал, что первый тогда при дворе бывший фаворит, господин Шувалов, похвальным письмом своим то мое производство подкрепил, была ли мне причина сомневаться при столь правосудной монархине, имея еще особливые от ее величества милостивые доверенности и о многих моих делах апробации, дабы без надлежащего от меня ответа и должного удостоверения мои злодеи тем моим поступком коварно обвинить и в оскорбление привесть меня могли, забыв на то время, что Всевидящее Око судит и решит все наши дела не по наружным, но по внутренним обстоятельствам. Между тем я оному письму господина Шувалова обрадовался, яко бы с небеси присланной охранительной от всяких мне злоключений грамоте, пренебрег и посмеялся в мыслях моим пустым и немиролюбным жалобам и разглашениям на меня от судей дворцовой канцелярии, ставя то им же в постыжение, но действия оных мне иное показали.

Чрез несколько дней получил я из Сената указ, коим, по прописании главной дворцовой канцелярии о занятии мною без их позволения для больных оного дома, требуют от меня на то ответа или объяснения. Я, как выше описал, такие предосторожности по самому производству того дела, как казалось мне, утвердительные имев, сие не уважал и не умедля, по прописании всех тех приключений о [87] моих производствах, послал в Сенат оправдание мое, со включением некоторых аллегорических выражений в обличение тем, кои меня за такое Богу и монархине нашей угодное дело обвинять тщатся, а тогда ж к моему другу Нащокину, также и к господину генерал-прокурору, который тогда мне дружелюбным являлся, о том объяснительно следующее к моему оправданию писал же.

Но вот что еще ослепленное высокомерие утвердило! Вскоре потом господин генерал-прокурор, дружески сообщив мне своим письмом, поздравляя, как мои недоброжелатели, “не находя справедливых резонов, коими бы меня повреждать возмогли, склоняются к примирению, как-де то вчерась в Конференции было, что граф Петр Иванович Шувалов, зная, что я вас люблю, приближаясь ко мне, всем вслух говорил, что сожалеет о тех спорах и вздорах, кои он с тобою по своей команде производил, и теперь-де довольно познав, что ваши упрямства по большей части дельные, все в том свои жалобы оставляет и предает забвению”. И хотя в то же время с другой стороны по делу госпитальному друг мой Нащокин повторял мне, чтоб я готовым был остерегаться по увеличенным дворцовой канцелярии жалобам, но я такие, как описал, видя выгодные к похвальности дел моих уверения, и вящше благонадежными приобретениями ослеплялся. А между тем еще в осторожность мою взял себе от комиссара письменный рапорт, в коем именно прописано, что они на наемных в Лафертовых стоящих квартирах живучи, должность свою исправляют.

И как теперь помню, что сие было в среду ввечеру, как я к завтрашней почте приготовил в ответ письма к генерал-прокурору и к моему другу Нащокину с благодарением и с похвальными выражениями о всех моих по производимым делам предосторожностях, (кои меня во всякое время от моих завистников и недоброжелателей делают небоязливым).

Но я и теперь признаюсь, что тогда не разум, но страсть тщеславия такую по верхним видам отважность во мне возбуждала, и благодарю от чистого сердца Всевидящего, что Он то мое заблуждение, яко чадолюбивый отец, чрез должное восчувствие скоро познать научил.

На утрие, то есть в четверток, когда я еще был не одет и приказывал моему секретарю между прочими на почту и оные письма, переписав набело, к подписанию моему приуготовить, спеша притом многим бывшим у меня армейским офицерам на их требования каждому сказать приличный ответ и не опоздав бы ехать в присутствие в Главный комиссариат, в то время вошел в мою палату гвардии офицер, который до того мне был незнаком, несколько по-дорожному одетый, и поклонясь мне объявил, что он прислан от ее величества из Петербурга и особливо до меня имеет нужду говорить. [88] Такие слова были мне не дики; ибо несколько до того бывало, что посылаемые чрез Москву для секретных комиссий гвардии офицеры с собственноручными ее величества ко мне писаниями являлись и, в силу тех, назначенное число денег из комиссариатской суммы на счет Кабинета получали. Я не медля позвал его за собою в мою спальню. А как, затворив дверь, взглянул на него, то он оказался мне весьма в печальном виде и, вынимая из кармана пакет, говорил мне: “Весьма-де сожалею, что я такому честному и добродетельному человеку оскорбительную ведомость привез”. Сие меня весьма в удивление и в великую с любопытством соединенную спешность привело, как наискорее его спросить, что то такое было; а он, вручая мне пакет, ответствовал, что я все в оном усмотрю, который я в скорости распечатав, начал читать. Тут было написано ко мне от графа Александра Ивановича Шувалова, который тогда в знатнейших и больших доверенностях находился и имел под своею дирекциею тогда страшную Тайную канцелярию, следующее: “Ее императорскому величеству известно учинилось, что вы самовольно заняли в дворцовом пивоваренном доме те каморы, в коих для собственного ее величества употребления разливают и купорят с напитками бутылки, и поместили в них прачек, кои со всякими нечистотами белье с больных моют, и для того, по собственному ее величества высочайшему повелению, послан к вам из Тайной канцелярии нарочный, гвардии поручик Безобразов, коему поведено, ежели по освидетельствованию его в тех покоях больные и прачки с такими же нечистотами найдутся, то бы всех тех немедленно с пристойною командою перевести в дом ваш для житья их, не обходя ни единого покоя в ваших палатах, и точно в вашей спальне”.

Я прочет сие, ответствовал ему, по праву невинного с жарким духом: “Ежели б то была правда, так я еще и большему наказанию достоин”. И при том прерывая речь, спешно взял со стола, где мои нужные о том всем деле производства собраны и в особливой бумаге завернуты лежали, рассказывая ему о том происхождении, казал подлинные генерал-майора Коминга, тако ж и комиссариатские о прачках рапорты и притом приложенные имянные списки, кто в оных покоях, в силу моего приказа, живет. Он все сие выслушав, честную совесть имея, с жалостным видом говорил мне: “Вот как невинные люди обвиняемы бывают!” и, не прерывая речь, сказал мне, сколько он в тех пивоваренного двора покоях прямо из дороги, не заезжавши никуда приехав, нашел больных и прачек и черного в крови и гное с тех снятого для мытья белья, и что он должен, в силу данной ему инструкции, исполнить, и всех тех со всеми их приборами привез ко мне на двор в провожании небольшой солдатской команды, которую ему точно ведено взять для того препровождения из городской гауптвахты. [89]

Все сие уведомление, ей-ей, не ложно пишу, не устрашило и не опечалило в том мою невинность, но только весьма чувствительною досадою и удивлением о таких хитрых моих злодеев в повреждение мое безбожных и бессовестных происках дух мой встревожило; но славлю же Всевидящего Творца, что Он и в тот момент дал мне рассудок пристойные в моих притом поведениях меры оказывать. Я скоро, без задумчивости и смело, в удивлении с жарким духом ответствовал тому господину поручику Безобразову: “Сие — не новое; но многие книги доказывают, как и в прошедших веках к добродетели стремящийся от злоковарных завистников утесняем был”. И заключа моею пословицею “Господь мой и Бог мой, на Него уповаю. Им и спасу ся”, спросил его, сколько он таких, как в оном ко мне письме означено, в тех покоях нашел и в дом мой привел, коих я должен немедленно поместить, и вышел с ним в предспальную мою палату, а та вся госпитальная со своими орудиями свита уже наполнила мою залу. Я, во-первых, объявил бывшим у меня, о коих выше сказал, штаб- и обер-офицерам, чтоб они теперь дали время присланных ко мне гостей в моем доме поместить и изволили бы для удовольствования своих требований ехать в комиссариат, куда и я, по помещении оных, приехать потщусь. Сии господа, с разными о сем случае в мыслях своих воображениями, в тот же миг от меня пошли; а я, вышед с присланным ко мне гвардии офицером в залу, той приведенной ко мне свите, коих разных родов числом было более тридцати персон, указывая на все мои покои, говорил: “Вот, дорогие мои гости, извольте помещаться, как вам покойнее”, и отворя мою спальню, говорил тому гвардии господину поручику: “Вот и спальня моя, извольте в оной и во всех прочих палатах располагаться, как вам ведено”. А притом взял у него позволение, чтоб в маленькую близ спальни моей палатку вынесть мне все по должности моей нужные мне письма и в той бы мне ночевать, что он мне и позволил. Я приметил, что сей честный и благородным духом одаренный человек весьма с жалостным о мне видом оное производил; и хотя я ему неоднократно повторял, чтоб ничего поведенного ему в исполнении не упускал и тем бы себе и мне не навел нарекания, однако он приказал из той свиты трем солдатам, более дряхлостью, нежели болезнями одержимым, взять свою квартиру в моей спальне, которые тогда же свои связанные постельные войлоки в алькове, по обеим сторонам моей кровати, на полу положили. А прочих как мужеский, так и женский пол по всем палатам жить распределил, со всеми принесенными их орудиями.

Я между тем приказал моему дворецкому, чтоб он об удовольствии моих дорогих гостей пищею и питьем имел попечение, и то уже было в десять часов перед полуднем, как все сие в доме моем [90] учредилось и я в канцелярию Главного комиссариата для производства и решения текущих по должности моей дел ехать собрался и уже выходил на крыльцо садиться в карету, как вслед выбежала за мною вдова, бывшая в услугах у дочери моей княжны Марьи, которая тогда была по 14-му году и жила в двух приделанных к палатам деревянных каморах, и звала меня, чтоб я теперь зашел на час к дочери моей. Такой необыкновенный позыв понудил меня спешно к ней идти; но вот что я еще к подкреплению моего духа увидел! Она, как о таких хитростях совсем не знающий ребенок, еще ж будучи испужена уведомлением одной девочки, якобы тогда стоящие пред окнами провожатые вышеописанной свиты с гауптвахты солдаты приведены меня содержать под караулом, безобразно в страхе и в слезах находилась. Видя в таком состоянии мою дочь, подробно моих чувствований не описываю; а только то, что я, укрепляя сколько можно дух мой здравыми рассудками, поехал в комиссариат.

Там встретили меня тогда господа присутствующие члены и многие для разных дел бывшие офицеры, уже все зная о моих приключениях, с разными и по большей части сожалительными видами; но я, скрыв мою досаду, которою дух воспламенился, шутливым образом упредил их моими разговорами, чтоб не осудили, что я приездом сюда опоздал; “ибо старанием моих доброжелателей и истинных патриотов, которые тщатся верно служащих ободрить, исходатайствовано и мне в моих трудах подкрепление и прислано ко мне в дом, для нескучного времени моего провождения, немалое число мужеска и женска пола погостить, а в числе прачек и негнусные женщины есть”. Многие из господ слушателей ответствовали мне против всего без шуток и с сожалением, оправдая в том приключении мою невинность, и многие, обстоятельно зная мои о том деле производства, говорили мне, чтоб я в том оправдался письменными доказательствами и испросил бы за обманные рапорты на генерал-майора Коминга и на госпитального комиссара сатисфакцию; я на то им ответствовал, что “я в том ни страху, ни зазрения в моей совести не имея, твердо уповаю на правосудие Божие, что Он невинность мою оправдает и от злодеев защитит” — и, тем окончав об оной материи разговоры, сел на свое место и начал слушать от секретарей представляемые к решению мне дела.

Потом, несколько попозже обыкновенного времени, приехал из комиссариата в дом свой, в коем все палаты, в том числе и спальня моя оными расположившимися в тех гостями, следовательно уже от них и разными благовониями оказавшимися, были наполнены. Такой взор еще новую тревогу в духе моем о таких несправедливых моих злодеев успехах начал делать; но сей случай еще с большим тщанием к последованию в таких приключениях во святых пророку Давиду, а в славных мужах — афинскому Сократу и Аристиду меня [91] привлек; почему скоро то из мыслей моих разумнейшими их поступками и наставлениями преодолел и в то же время пошедчи в покой к моей дочери, о которой сказали мне, что она от того испужания не очень здорова, принудил ее моими разговорами встать с постели и со мною за маленьким столиком обедать.

“Вашего императорского величества высочайший мне в назидание указ, чрез письмо графа Александра Ивановича Шувалова объявленный, я со вседолжным моим рабским повиновением принял, и все по тому в доме моем учинено. Но что я в том невинен и инако как то мое о помощи больных старание происходило, вашему императорскому величеству мои ненавистники донесли, в том я оправдаюсь из приложенных при сем экстрактов и всех письменных по тому делу производств и удостоверительных доказательств, и, повергая себя с незазренною моею совестью к стопам вашего императорского величества, всенижайше прошу приказать по тем исследовать и ежели окажется, что я инако в том сделал, за то меня повелеть не щадя, по законам наказать”. Что все запечатав в один пакет с надписанием, чтоб оный до рук ее величества препровожден был, к почт-директору послал и на той же почте мои письма к графу Александру Ивановичу Шувалову, во уведомление, что я все по сообщенному от ее императорского величества именному указу с должным рабским повиновением исполнил; а также и к Ивану Ивановичу Шувалову, в моем особливом письме благодаря за его ко мне писание и обещанное в том деле защищение, и что я инаково по тому воздаяние получил, и изъяснил ему, вмешав по приличности несколько шутливых слов для примечания им в том [92] моем состоянии неробкого духа; также к князю Никите Юрьевичу Трубецкому и к надежному другу моему Василью Александровичу Нащокину о том моем приключении с пристойными изъяснениями отписал.

По исчислению обращения почты на посланное мое к ее императорскому величеству о том деле письмо милостивой резолюции ожидая, две недели с теми гостями в доме моем ночевал. Увидев же генерал-майора Коминга и госпитального комиссара, склонным образом изъяснил, для чего они так неосторожно и (якобы) умышленно к моему повреждению против учреждений моих в том деле поступали и лживые рапорты мне подавали, и хотя они и извиняли себя простотою, однако же комиссар, как был мужик неглупый, но худой совести (он был определен или, лучше сказать, сам добился из гарнизонных офицеров в оную должность покормиться и по моим за ним в худых его поступках примечаниям неоднократно был от меня репримандован), ответствовал мне о том с подозрительными и нечто скрывающими видами. Но я, являяся ему в том неприметливым, толковал ему, “сколько то бесчестно и пред Богом мерзко и непростительно, ежели кто своими небрегомостями, паче же по пристрастным злобствованиям невинному и не свою, но общую пользу прилежно промышляющему злоключения причиняет”, описывая ему, сколько бессовестно в том деле мои все невинности и к лучшим предосторожностям учреждения бесчестные злодеи мне к повреждению употребили, что все я оставляю на суд Богу и уповаю, что Он, конечно, мою невинность без отрады от тех бесчестных злодеев и без наказания их не оставит; притом смотря на лице его, примечал, что несколько от тех моих слов в смятение духа его приводит, но он то искусно тщился обращать мне в любовное и усердное сожаление и свои в том неисправности и проступки неумышленным недознанием и простотою извинял, и что он тех прачек и белье, по самой необходимости и тесноте, из их квартир на несколько дней во оный пивоваренный дом ввел, о чем и генерал-майор Коминг ведал и в тот же день, как оный присланный из Петербурга приехал, намерены были вывести паки в прежние квартиры. Потом два или три дня спустя сказано мне, что оный госпитальный комиссар, быв целый день в задумчивости и беспокойстве духа, на вечер выпил из стакана, им самим приготовленного, пития и вскоре по некоторых чрезвычайных движениях стал мертв. Странно было [93] сие мне уведомление, и притом я, собрав все об нем прежние мнения и несколько зная, что я ему был ненравен, сообразя все сие в мыслях моих, употребил моих доброжелателей у тех, с коими оный комиссар приятство и компанию имел, пристойным образом выведать, не был ли он в том коварном против меня ухищрении участником, и нашел чрез то, что за несколько времени пред тем со мною приключением одного присланного из Петербурга из нижних ведомства дворцовой канцелярии чинов часто у него видали и что оный комиссар, как бы нарочно по вычету спеша к приезду присланного ко мне с экзекуцией гвардии офицера, в означенные пивоваренного двора покои несколько больных и прачек для мытья нечистого белья ввел, что оным офицером и найдено; а потом чрез некоторое время и о главнейших соплетаниях тех мне сетей обстоятельно я узнал, о чем вам, любезный читатель, желая, чтоб вы в таких случаях к своим предосторожностям более меня проницать тщились, описать не оставлю.

Вышеозначенные, посланные мною к ее величеству и к прочим в оправдание моей невинности в приключенном мне оскорблении письма возымели своей действо, и, как тогда я считал то, по получении оных на другой день послан ко мне курьер, который привез к часто упоминаемому поручику Безобразову указ, дабы он весь тот из моего дома постой вывел и сам бы ехал в Петербург; ко мне же было при том от Ивана Ивановича Шувалова благосклонное письмо с весьма сожалительными выражениями о том моем оскорбительном, а ему до моего письма неведомом приключении, и он от имени ее величества в том уверял меня, что “ее величество, увидя мое оправдание, сожалеет, что так скоро и неосмотрительно со мной учинено”. И так оное мне приключение сим кончилось, постой из моих палат в тот же день выведен и я, оных моих гостей наградя несколько деньгами, ласково из дома моего провожал; а они, отходя, чувствительно меня благодарили и некоторые из них по простосердечию своему не скрывали своего желания, чтоб они “рады были до скончания их жизни так в доме моем жить и что им теперь весьма прискорбно переселяться жить из моих палат в худшие места”. Офицер гвардии для исполнения того и наблюдательства присыпанный, [94] также немедленно поехал в Петербург. А как уже сие было в апреле месяце и погода стала теплая, то я, не упустя нимало той способности, внутри госпитального сада на нескольких под закрытием находящихся порожних местах немалое число поставить велел палаток с пристойными от стужи предохранениями и перевел из госпитальных палат, по рассмотрению доктора, немалое число таковых больных, которым оный ранний весенний воздух в палатках вреда не делал; и тем как время, так и таковые способности лучшие пользы к выздоровлению скоро оказали.

Итак, поведения мои в Петербурге казались мне приятны. Благодетели и доброжелатели мои, разговаривая о происходившем со мной приключении, некоторые сожалели, а другие в том оказанный поступок хвалили, слышав объяснительные о моей невинности в том деле удостоверения. А особливо с графом Петром Ивановичем Шуваловым случилось мне о том пространно разговаривать, когда он встретил меня весьма с ласковыми приветствиями и выразительными о том бывшем со мною приключении сожалениями. Я изъяснил ему, как по тому делу невинен и “сколь тем наше несчастливо [95] отечество, что некоторых ослепленное славолюбие, завиствуя справедливо и верно отечеству служащим, вместо должного таким защищения и помощи по своим пристрастиям оскорблять и обескураживать их устремляется, не рассуждая, что сия политика для некоторых только особенных интересов иногда полезною кажется, но не надолго, а напоследок, сделавшись для многих приманчивою, и тех начинателей в злоключения повергнет”.

Чрез несколько потом дней я от моих истинных доброжелателей, которые уже прежде моего приезда в надобность мне по большой части пристойными способами узнали и достоверно исследовали, был уведомлен, кем и как оное все в повреждение мне [96] соплетено было и каким хитрым обманом наша всемилостивейшая и правдолюбивая монархиня на то решение приведена. О чем обстоятельно к сведению вашему, любезный читатель, ниже сего следует описание.

Его сиятельство, граф Петр Иванович Шувалов, по обыкновенному искусству чрез свою супругу, графиню Мавру Егоровну, которая тогда, в великой у ее величества милости и доверенности находясь, во дворце жила, так как и прочие свои надобности по желанию произвел и хитро домогся, как я выше описал, от ее императорского величества мне такого решения, употребляя еще к тому своего услужника, тогда бывшего при дворе и в милости у ее величества находящегося обер-мундшенка Бахтеева. Таким образом ролю свою начали они при первом к тому способном случае: будучи во внутренних покоях пред лицем ее величества, отошед к окну, умышленно начали с важными и удивительными видами разговаривать; ее величество то приметя, подошед к ним спросила: “О чем они так важно разговаривают?” Они оба замолчали, дая вид, якобы для опасности своей в такие дела вмешиваться и донесть ее величеству не осмеливаются, что принудило ее величество о том прилежнее их спросить; но они и на вторичный ее величества вопрос еще более любопытство ее возбудили, ответствуя только, что они о таком человеке, который своими смелыми и отважными поступками скоро им то заплатит, доносить не смеют. Вот как, любезный мой читатель, добродетельное сердце нашей всемилостивейшей монархини, которая воображая по своей совести всех тех, кои большими милостями и доверенностями от нее награждены и ближайшими при ней быть удостоены, мнила, что не отважатся ложно ей донесть, их коварством пленилось! Она, такие их скромности за нечто важное приняв, повелительным образом требовала, чтоб они о всем том и кого они больше нее боясь скрывают, обстоятельно сказали. [97]

Господин Бахтеев (как сказывал мне тот, которому при всем том быть случилось), с робким видом и как возмог, увеличил в мое повреждение тот мой поступок о занятии пивоваренного двора, и якобы я в те каморы, где разливают и купорят бутылки для ее величества в употребление, поместил больных с гнусными болезнями и прачек для мытья снимаемого с них белья.

Тако я живши некоторое время в Петербурге и производя и исполняя должности моей дела (ибо там обер-штер-кригс-комиссар Мерлин со своею командою для продовольствия тогда остзейских полков и для наблюдательства над сухопутным в Петербурге генеральным госпиталем под моими же ордерами состоял), помышлял паки ехать в Москву к Главному комиссариату для должных же успехов по моим званиям, понеже чрез тот все подушного оклада сборы, подряды и приуготовления на всю армию мундирных и [98] амуничных вещей и тех по требованиям на сроки отправы и также не опоздалые и во всем достаточные на жалованье и на прочие положенные по штатам употребления в полки отсылки под моим же наблюдением и старанием происходили. Но мои недоброжелатели не уменьшали своих ненавистных на меня предприятий; не дав мне никто о том знать, прислан был ко мне из учрежденной при дворе Конференции министерский именем ее величества рескрипт, коим, при похвалении исправных по званию моему дел, поведено мне ехать немедленно за границу к армии для снабжения оной к будущей кампании всем потребным, которая тогда, по произведении в прусской земле под Егерсдорфом баталии и по окончании кампании, расположилась на кантонир-квартиры в Курляндии и в близлежащих польских областях. Сие мое к армии отправление, как я после узнал, разными господами сработано было, из коих одни признавали в том настоящую надобность, а другие только меня отдалить и отягчить, трудными делами запутать и привесть в изнеможение старались, так чтоб я, потеряв свой кураж, или бы жертвою их властолюбия сделался, или бы пошел в отставку.

Такие великие и милостивые ее величества мне доверенности подали духу моему новую крепость, и я немедленно с великою охотою в путь из Петербурга отправился.