КНЯЗЬ ЯКОВ ПЕТРОВИЧ ШАХОВСКОЙ

ЗАПИСКИ

Потом несколько дней были во дворце многочисленные собрания для разных по тогдашним надобностям дел производителей и смотрителей тех новизн, между коими и я нередко был для примечания о себе, но иного не видал, токмо что как бывший в виду впадшего в несчастие кабинет-министра графа Головкина любимец от многих да и от таких, кои до того меня ласкали или дружески являлись, некоторые презорства и холодности ощущал и в таких же смятениях, как и прежде бывшим со мною на сие похожих приключениях, о коих я выше описывал, дух мой находился, однако вскоре ж по восшествии ее императорского величества на родительский престол бывший Кабинет, имеющий над Сенатом апеляцию, — уничтожен, и еще оставший, кроме в несчастие впадших, кабинет-министр князь Алексей Михайлович Черкасский включен в число тогда бывших сенаторов, а из бывших до того при принцессе произведенных сенаторов граф Петр Семенович Салтыков, Петр Михайлович Шипов, Алексей Михайлович Пушкин, Василий Иванович Стрешнев и я, любимец графа Головкина, из оного исключены, и тако я стал без места.

Такие часто случающиеся со мною перемены огорчили дух мой и омерзели тщеславные снискания тем еще более, как я в один день приехал в дом к одному тогда больше многих доверенность в производствах дел имеющему господину, который до того являлся мне благодетелем и, по некоторым оказанным ему от меня доброжелательствам, обнадеживал меня всегда заплатою своей дружбы, увидел его, лицо от меня отвращающего и не хотящего продолжать речи о моем тогда состоянии, но коротко на мое о себе прошение ответствующего, чего ради с наибольшим восчувствованием предположил я себе правило сидеть дома с мертвыми друзьями, не касаясь более до живых.

Таким образом я несколько дней препроводил без места, не употребляя никаких происков и ни иного, но так же, как и после прежних моих бывших милостивцев, несчастливо свои роли окончивших, ожидал себе худого, ибо тогда все вышеименованные арестанты, в том числе и граф Головкин, были учрежденною при дворе комиссией судимы. Между тем в одно утро явился в доме моем присланный от господина сенатского экзекутора офицер с объявлением Правительствующего Сената повеления, дабы я немедленно того ж утра явился в Сенат. Я хотя робостью всегда стыдить себя научался и уже несколько и привык, но не похвалюсь о тех мыслях и гаданиях и смятении духа моего, с коими я, бед ожидая, поехал в Сенат, который тогда имел присутствие во дворце. [41]

Но вот как бы нарочно в тот день фортуна восхотела меня еще потревожить! Когда я вошел в первую палату, то стоящий тут сенатский офицер, который прежде меня на крыльце встречая, по лестницам сквозь все покои до присутственной палаты с почтением провожал, тогда на одном месте стоя и мало оборотясь, как незнаемому поклонился, и как я спросил его, яко в тех апартаментах небывалый, где господин экзекутор и можно ли мне еще далее идти, то он не двинувшись с места показал мне рукою дверь в другую палату, говоря, чтоб я в оную шел, там-де сидит господин экзекутор. Я вошед увидел оного за его обыкновенным столом сидящего, он, только привстав со стула, учтивство в виде лица своего мне являя, показал стул и подчивал, чтоб я сел, а он обо мне доложит господину генерал-прокурору. И тако я неподалеку от него на стуле сел и приметил, что сей господин экзекутор, который незадолго пред тем меня своим патроном называл и в знак своего покорного учтивства не сидя, но стоя со мною говаривал, тогда таким же образом, как челобитчиков в Сенат приходящих меня принял и, несколько прочитав пред собою на столике лежащих бумаг, пошел в палату присутственную господ сенаторов, сказав мне, что он обо мне доложит, потом чрез несколько минут из других боковых дверей спешно вышел его сиятельство господин генерал-прокурор князь Никита Юрьевич Трубецкой, который тогда по особливым доверенностям не только в Сенате, но и в новоучрежденной комиссии, где судили оных в несчастие впадших министров, первейшим членом был. Я ему поклонился, а он, как бы нечаянно меня увидев, со смелым судейским видом спросил меня, зачем я здесь, я ему учтиво отвечал “Господ сенаторов повеление чрез присланного офицера было мне объявлено, чтоб я в сие время явился Сенату”. Его сиятельство, нимало со мною не остановись, идучи в присутственную сенаторскую палату, таким же видом соизволил мне сказать: “Я не знаю, разве-де господин обер-прокурор посылал”. Сей был господин Брылкин, который мне до того являлся хорошим приятелем и так же, как и я, любимец был графа Головкина, коего старанием и в обер-прокуроры в Сенат определен, а при дворе имел чин действительного камергера, в падение же оного своего благотворителя, Бог про то знает, каким способом не только остаться в том месте и в том своем чине, но еще и любимцем у генерал-прокурора быть усчастливился.

Таким образом его сиятельство господин генерал-прокурор скоро меня соизволил оставить, а чрез несколько минут, из сенаторской палаты вышед, с приятным видом шел ко мне господин обер-прокурор Брылкин, я также с моими учтивыми и ласковыми глаз моих издали видами уповал в мыслях, что сей-то мой добрый приятель все сомнения о моем сюда призыве решит, а он, тем временем [42] близко подошед, сказал мне, что теперь-де дела до вас нет, а извольте завтра в такое ж время сюда приехать. Я, на те его слова нимало не остановись, взял его за руку и, по прежнему близкому обхождению отведши несколько от прочих, в той палате тогда бывших, в стороне, дружески оговариваясь с ним, что я о его ко мне благосклонности без сомнения нахожусь и, как уже он довольно знает, что я тайности хранить умею, просил его, чтоб открыл мне то, для чего меня сюда призывают, понеже о том мне безызвестность по теперешнему моему состоянию очень обеспокоивает.

Но вот! можно ли бы было мне ожидать от сего набожного и благотворить тщащегося человека, чтоб он оставил меня до завтра быть в смятенной о себе неизвестности! Но знать, что тогдашние обстоятельства его предубедили, по коим он, на мои вопросы улыбнувшись, сказал: “Не опасайтесь пожалуйте и приезжайте завтра сюда, все узнаете”, и притом ласково поклонясь, пошел от меня в сенаторскую палату.

Я несколько минут на том месте, где он меня оставил, в смятении о таких со мною происхождениях и в размышлении стоял неподвижен; но потом, вспомня любимую пословицу моего духа, из Священного Писания почерпнутую: “Господь мой и Бог мой, на Него уповаю, Им и спасуся”, спешно пошел, чтобы отъехать в мой дом, дабы такие колеблющиеся мои мысли прогнать советами мертвых друзей. Я лишь только в другую палату вышел, то встретились со мною несколько вместе стоящих, мне знакомых статских чинов господ, кои дали мне знать о мучащей меня неведомости. Один из них спросил меня, можно ли поздравить с новым чином? Я, услышав сие с великим ко удивлению восторгом, и так как не знающий и прежде о сем не мыслящий, отвечал, что нималых к тому следов, не токмо дела нет. Они, ту беспритворную мою незнаемость приметя, со удивлением сказали, что нельзя-де тому статься, чтоб издавна находящийся благодетель ваш, его сиятельство князь Никита Юрьевич Трубецкой, о том вам не сказал; а они не инако думают, что по моему согласию его сиятельство своим докладом, который от ее величества уж и апробован, мне обер-прокурором в Святейшем Синоде, а им прокурорами в разных коллегиях быть исходатайствовал, и сегодня-де было намерение нашего нового командира оные чины нам в Сенате объявить и ее императорскому величеству к благодарению представить; но как-де ее величество присутствовать в Сенате не будет, то отложено все оное исполнение до завтра.

Сие уведомление несколько меня от больших опасностей успокоило; но о таких от тех, коих я всегда почитал себе благодетелями, являемых мне холодностях дух мой тревожиться не переставал. [43]

На другой день поутру явился я в собрание Святейшего Синода, и вступление то мне было не приятно, ибо того места так же, как и при Сенате находящийся, такого же ранга экзекутор, уже ожидая моего прибытия, встретил меня на лестнице с несколькими секретарями и прочих нижних чинов канцелярскими служителями, кои все должны быть, так, как и в Сенате у генерал-прокурора, в моей дирекции, и с почтением рекомендовался; очищая мне дорогу, проводили меня до той палаты, где присутствует собрание [44] Святейшего Синода. Двери обе половинки отворились, и при тех встретил меня господин обер-секретарь Леванидов. Первый издали в оную палату мой взгляд мне был весьма приятен: оная изрядно была убрана, а за столом сидели по обеим сторонам, как помнится мне, восемь или девять духовных особ, архиепископов и епископов и несколько архимандритов, мужей, как своими отменными одеждами, так и благочинными видами привлекающих почтение, и лишь только я приблизился к концу оного стола, они все в постоянном и ласковом виде встали со своих стульев и один по другом, а в первых преосвященный Новогородский архиепископ Амвросий, яко старший член, меня поздравлением в том новом чине, как в том присутствии сотоварища своего, разными словами приветствовать начали; а напротив тех на мои учтивые им о себе рекомендации представляемые весьма ласково мне ответствовали; потом они сели на свои стулья и начатое одно дело, коего для моего входа чтение было оставлено, к решению им представленное, велели читать, а я уже увидя для меня по надлежащему в той же палате приготовленный небольшой стол, подошел, чтоб за него сесть для начинания по вступлении в мою должность, которая мне по поведениям, как генерал-прокурор производил в Сенате, несколько была уже знаема, а увидя на нем только чернильницу и несколько листов белой бумаги, приказал обер-секретарю Леванидову, чтоб он Духовный регламент, последующие в закон тому указы, также бывших прежде в Синоде обер-прокуроров инструкцию и до той должности касающиеся указы и еще же о нерешенных находящихся в Синоде делах о колодниках и о казенных деньгах обыкновенные реестры мне представил.

Сей господин обер-секретарь, как уже в таких делах по долговременной в Синоде в том чину бытности о всем том сведущий, Духовный регламент со своего столика взяв, мне подал, а об указах и реестре нерешенных дел объявил, что те хотя в собрании и есть, но не весьма обстоятельны, и просил, чтоб я на несколько дней ему в том дал сроку, дабы он все то по моему приказанию наисправнейшим образом сочинить и мне подать мог; а что-де до прежних здесь бывших обер-прокуроров дел касается, то оных как ни инструкций, так и прочих никаких их должностей производств ни одной строки нет, и притом в долгих речах рассказывал мне, как от бывших пожаров и от прочих разных приключений в канцелярии Синода дела многие утрачены — и что ныне от разных препятств дела без описей в разных палатах по ящикам и сундукам содержатся, а учрежденной для сохранения и порядочного содержания, по реестрам, как по узаконениям при Сенате и прочих коллегиях находится, архивы нет. На такие его мне представления изъявя ему, что я все то в лучший порядок привести по моему званию стараться не оставлю, [45] дал несколько дней сроку, чтобы прежде к нужному мне, во-первых, знанию канцелярских служителей, до кого что касается, сочинить велел под своим надсмотрением экстракт без замедления исправно и притом написал моею рукою и отдал экзекутору приказ, чтоб он от секретарей, от архивариуса и от канцеляристов, правящих повытьями, или экспедициями, взял подписки, есть ли в их ведомствах какие дела или прочие письменные виды, касающиеся до должностей синодского обер-прокурора, и сочиня тем реестр, завтра бы мне поутру представил при своем рапорте. Я тогда особливо устремился, так как при первом случае новоподчиненных разных чинов и умов людям оказаться и за надобное почел, палаты и все проходы, где находились секретари и прочие канцелярские служители и их должных производств дела, осмотреть и много нашел к лучшим исправлениям приказать, соображая, как я подобное видал в канцелярии Сената.

Я немедленно о том господину генерал-прокурору подал рапорт и чрез несколько потом дней получил от него при ордере копию с инструкции синодского обер-прокурора, по которой впервые узнал, что инструкция первому обер-прокурору, в Синоде определенному, сочинена и утверждена в Правительствующем Сенате при присутствии государя императора Петра Великого. Сила оной и содержание во всем подобно инструкции, каковую в Сенате генерал-прокурор имеет, только с тою разницею, о которых делах по Сенату по той должности моей подлежательно доносить монарху, о тех бы я представлял чрез генерал-прокурора, и потому-то приказал мне его сиятельство, так как и от прочих прокуроров обыкновенно учрежденные семидневные о вступлении и решении дел рапорты, один за моею рукою для сведения ему, а другой на имя ее императорского величества с моею же подпискою подавать, на коем и он, подписывая же свое имя, обще с сенатским, сам ее императорскому величеству по каждое воскресенье подносил, — следовательно потому я о всех таких делах, кои к сведению и к решению ее императорского величества подлежали, чрез него ж, господина генерал-прокурора, [46] иногда письменные, а иногда словесные рапорты производить был должен.

Вот, мой любезный читатель, что со мною происходило в одно время. С одной стороны властолюбивое наблюдательство, чтоб всегда иметь меня под своим руководством, а с другой мое ревностное устремление, с честолюбием смешанное, понуждало меня, не примечая того, стараться, чтоб как наискорее оказаться в порученной мне должности исправным и тем заслужить лучший в публике кредит, а от монархии большую доверенность. Но как в Синоде по большей части не по гражданским законам, как светские, но по Духовному регламенту и по правилам, нашею Церковью принятым и учрежденным, дела производят и решат, да еще такие судьи, кои епархиями и монастырями безотчетно по мое вступление приходами и расходами с самопроизвольною экономией учреждали и потребляли, то большого труда и времени мне стоило все то, яко для меня новое, распознавать и стараться об учреждении по надлежащему для содержания дел архивы и чтоб дела, как церковные, так и интересные и челобитчиковы, все призрительно содержаны и без реестров бы к слушанию и решению по выборам к партикулярному угождению представляемы не были, и для того велел я сочинить оным надлежащие для архива и судейской камеры настольные реестры, а по всем указам, также из Духовного регламента и о всем том, что по вступлении мое в непроизводстве и неисполнении в Синоде находится, экстракты, дабы по тем, не упуская пристойного времени, к решению представить было можно. По сочинении оных увидел я многие в делах упущения и неустройства и познал, что должно мне необходимо вступать в большие споры и несогласия с членами Святейшего Синода, к чему я поучаться и приуготовляться все прилежно тщиться начал.

XI

Но вот еще в то же время судьбина (как бы нарочно для того, чтоб чувствительнее познать чрез самые дела и увидеть, с какими разными дарами и способностями с высоких степеней отменной милости и доверенности от монархов поверженные в несчастие оказуются) довела меня до такой комиссии, что всех тогда в несчастие [47] впадших вышеименованных кабинет-министров, к коим вскоре по тем же привязанностям дел приобщены в такую же судьбину обер-гофмаршал граф Левенвольд, камергер и президент Коммерц-коллегии барон Менгден, статский действительный советник Коллегии экономии член Темирязев и кабинетский секретарь Андрей Яковлев, которые все тогда под крепким караулом в Петропавловской крепости содержались. По учинении над ними публично разных экзекуций, по данным высочайшим повелениям, отправлял я в разные, по большей части за Сибирь отдаленные малое жительство имеющие места, на вечное там их под крепким караулом содержание, как ниже означу.

Я, и теперь вспоминая, благодарю Всемогущего, что он ту комиссию без всяких остановок благополучно произвесть и исполнить [48] мне вспомоществовал, ибо все к отправке оных несчастных потребные надобности отвсюду собраны и приготовлены были не позже как в начале ночи. Итак, не упоминая здесь о многих разных при том происходивших подробностях, опишу вам, благосклонный читатель, о поведениях и видах каждой персоны тех несчастливых при отправлении их в путь от меня.

Первый был офицер гвардии, для препровождения графа Остермана командированный, который в сумерки пришед ко мне на гауптвахту рапортовал, что по силе данного ему от меня наставления к отправе врученного ему арестанта все в готовности и что все сани уже запряжены и к крыльцу той казармы, где этот арестант содержится, подвезены.

Я по выслушании сего вручил ему по надлежащему приготовленную за моею рукою для содержания и провоза в путь оного арестанта до места инструкцию и, учиня ему притом некоторые пристойные, как должно было, словесные к потребным предохранностям наставления, пошел с несколькими провожающими меня из моей свиты офицерами увидеть оного арестанта, чтоб ему последнее, в силу высочайшего мне повеления, персонально объявить и при моих глазах его отправить.

По вступлении моем в казарму увидел я оного, бывшего кабинет-министра графа Остермана, лежащего и громко стенящего, жалуясь на подагру, который при первом взоре встретил меня своим красноречием, изъявляя признанности о преступлении своем и прогневлении нашей всемилостивейшей монархини, кое здесь я подробно описать за излишнее почел. Наконец просил он, чтоб я представил ее величеству о милостивом и великодушном покровительстве детей его, а как я имел повеление, чтобы все говоренные при отправах оных арестантов речи записывать и представить ее величеству, то приказал стоящему близ меня, для таких записок определенному, все то записать, а ему, бывшему графу Остерману, объявил, что оное от меня куда надлежит представлено будет. Потом, объявив ему высочайший ее величества указ, каковой каждому из них при отправлении объявлять было поведено, приказал офицеру, определенному к его отвозу, чтоб его команды солдаты сего несчастного подняв с постелью, отнесли и бережно положили в сани, так как и все с ним подлежащее отправил и велел оному офицеру в пристойном порядке совсем в свой путь ехать. О жене же его, при сем случае находившейся и тогда же ехать готовой, кроме слез и горестного стенания описать не имею.

В то самое время, как еще оные поехавшие из вида моего не удалились, подошед ко мне гвардии ж офицер, для отвоза бывшего обер-гофмаршала Левенвольда определенный, рапортовал, что он также к отъезду совсем приготовился Я в тот же момент приказал [49] из носимых за мною и для него по надлежащему приготовленную инструкцию ему вручить и также для пристойных словесных наставлений пошел с ним и с несколькими свиты моей офицерами к той казарме, где оный арестант сидел

Лишь только вступил [я] в эту казарму, которая была велика и темна, то увидел человека, обнимающего мои колена весьма в робком виде, который притом в смятенном духе так тихо говорил, что я и речей его расслышать не мог, паче же, что вид на голове его всклокоченных волос и непорядочно оброслая седая борода, бледное лицо, обвалившиеся щеки, худая и замаранная одежда нимало не вообразили мне того, для кого я туда шел, то подумал, что то был какой по иным делам из мастеровых людей арестант же, и так оборотясь говорил офицеру, чтобы его от меня отвели, а показали б, в котором углу в той казарме бывший граф Левенвольд находится? но как на сие мне сказали, что сей тот самый граф Левенвольд, то в тот момент живо предстали в мысль мою долголетние его всегдашние и мною часто виданные поведения в отменных у двора монарших милостях и доверенностях, украшенного кавалерскими орденами, в щегольских платьях и приборах, в отменном почтении перед прочими. И тако ныне, видя его в таком бедном состоянии пред меня представшего, поражен я был неописанною жалостью, помысля, что иногда так и со мною приключиться может, почему принужден несколько минут остановиться, чтоб тако мятущийся мой дух привесть в порядок для тогдашних должных мне поведений. Я удержал его от поклонений мне и в ласковом виде сказал, чтоб он выслушал высочайший ее императорского величества указ, который ему так же, как и прочим таковым, должно было объявить.

Потом приказал ему, чтоб он, во исполнение того, в назначенный путь следовал, и тако определенный для отвоза его с командою офицер, посадя его в сани и учредя все по надлежащему при моих глазах, в путь свой отправился.

А в то время уже стоял предо мною офицер, определенный везти бывшего фельдмаршала графа Миниха с уведомлением, что он также к отъезду в готовности, коего я, так же как и прежних офицеров снабдя инструкциею и пристойным наставлением, пошел с ним для такого же отправления, и как до той казармы, где оный арестант сидел, расстояние было не весьма близкое, а глаза мои, смотря на такие со злосчастными происхождениями, тогда же вообразили мне, к кому я иду, то я, в удивительных и сожалительных сих восторгах находясь, мысленно сам себе говорил “Увы! вот удостоверительное для меня зрелище, чтоб никогда на разум и на фортуну, по своим гаданиям и предприятиям, твердой надежды не полагать Героя, многократно с полномочною от монархов доверенностью [50] многочисленных войск армиею командующего, многократно ж над неприятелем за одержанные торжественные победы лаврами увенчанного, печатными в отечестве нашем похвальными одами российским Сципионом паче римского похваляемого и коего я имел честь в турецкой войне в последние три кампании с несколькими Конной гвардии эскадронами, как уже выше о том обстоятельно описал, во всех случаях препровождать и охранять, знаки его милостивой склонности и хорошей чрез него рекомендации к лучшему себе счастию сыскивать привыкший и напоследок того, который чрез несколько пред сим месяцев в нашей резиденции один пришед ко дворцу с одною караульною гвардии ротою тогда бывшего регента герцога Бирона взял под арест, а на место его принцессу Анну российского престола правительницею быть утвердил и при ней первым во всех государственных делах министром был, теперь увижу яко злодея, всех честей лишенного; вчерась на публичном месте у эшафота от определенной ему смертной казни прощенного, и в сии часы спешу отправить его в ссылку на вечное житье в дальнейший Сибири край и весьма в худое место”.

Сии мною примеченные сего мужа геройские и против своего злосчастия сказуемые знаки возбуждали во мне желание и в том случае оказать ему излишнее пред другими такими ж почтение, но как то было бы тогда неприлично и для меня бедственно, то я сколько возмог, не переменяя своего вида, так же как и прежним двум уже отправленным, все подлежащее ему в пристойном виде объявил и довольно приметил, что он более досаду, нежели печаль и страх на лице своем являл. По окончании моих слов, в набожном виде подняв руки и возведя взор свой к небу, громко сказал он: “Боже, благослови ее величество и царствование ее!”

Потом, несколько потупя глаза и помолча, говорил: “Когда уже теперь мне ни желать, ни ожидать ничего иного не осталось, — так я только принимаю смелость просить, дабы для сохранения от вечной погибели души моей отправлен был со мною пастор”, и притом, поклонясь с учтивым видом, смело глядя на меня, ожидал дальнейшего повеления. На то сказал я ему, что о сем где надлежит от меня представлено будет. [51]

Я увидел сего, прежде бывшего на высочайшей степени добродетельного и истинного патриота, совсем инакова: на голове и на бороде оброслые долгие волосы, исхудалое лицо, побледнелый природный на щеках его румянец, слабый и унылый вид глаз его сделали его уже на себя не похожа, а при том еще горько стенал от мучающей его подагры и хирагры и от того сидел недвижимо, владея только одною левою рукой.

Сии слова моего любезного благодетеля покрыли лицо мое наибольшими видами печали, и я бы не мог воздержаться от пролития слез, но в тот же самый миг, как бы нарочно к воздержанию моему, гвардии офицер от одного из первейших той производимой над несчастливыми комиссии члена явился перед глазами моими, объявляя, что оный министр, ложась спать, приказывал ему ехать ко мне [52] в благовест завтренний и наведаться о порученной мне комиссии, а поутру рано, как он проснется, о том его уведомить, скоро ль оная кончится? Сие-то поверхные виды печальных моих поражений в сердце спрятать понудило, и я ему с твердым духом ответствовал, чтоб он донес его сиятельству, что кроме сего осталось только три арестанта, и тех уповаю еще прежде рассвета дня совсем отправить. После сего сказал оному злосчастному арестанту, также и его супруге, которая в сношении своих злоключений великодушнее супруга своего являлась, чтобы они в путь приготовлялись, и приказал конвойному офицеру, чтоб он велел солдатам оного несчастного с постелью бережно в сани отнести и за ним его супруге идти. Итак, без малейшего медления оного моего величайшего благодетеля со всем принадлежащим и при глазах моих отправил.

Таким образом от полудня и чрез всю ночь порученную мне комиссию производя, на рассвете приходящего дня исполнил и поехал в дом мой отдохнуть до обыкновенного часа, как должно было мне с рапортом во дворец ехать, приказав при том бывшему при мне обер-секретарю, чтоб он, о том исполнении рапорт и о говоренных при отъезде тех несчастливых речах записку к тому часу приготовя, ко мне для подписания в дом привез, что потом без опоздания и исполнено; и того же утра чрез его сиятельство господина генерал-прокурора все то ее императорскому величеству представил.

XII

Я еще с начала моего вступления в свет поставил в сердце моем предметом, чтоб во всех случаях, делах и поведениях моих чистосердечно поступать, злоковарных же лестей и обманов употреблять гнушаться, а справедливость всему предпочитать. Но увы! в моих к тому жарких устремлениях не имел даров проникать и преодолевать часто кроющуюся в крови моей честолюбия страсть, которая приятно заставляла меня слушать мне похвалы от других, лестно [53] употребляемые, чем часто бирали меня в свой плен. Когда же от таких коварств остерегался, то другие, познав мой жаркий нрав, вводили меня в разговоры о делах и, хитрыми предлогами и спорами их раздраженный, не всегда воздержанный язык мой, безмерно надеясь на справедливость, часто оказывал преждевременно мои резоны и случаи к предприятиям, кои бывали инако предупреждаемы и превращаемы от злоковарных моих обманщиков, а я и примечать о том, скрытными и подлыми дорогами гнушаясь, разведывания и предосторожности не употреблял. Но пословица, которую я всегда почитаю, то есть: “всякой неправде Бог запинатель”, скоро мне свое событие доказала в моих поведениях. Ее императорское величество, всемилостивейшая, правдолюбивая и многими добродетельми одаренная монархиня не замедлила проникнуть о моих прилежных и беспристрастных поступках, и скоро угодно ей стало прямо чрез меня указы и многие словесные свои повеления, касающиеся до Святейшего Синода, производить и всякие сведения о духовных делах и доклады чрез меня же получать. Но я, сими мне оказываемыми больших доверенностей знаками нимало не гордясь, а только радуясь, что теми мою должность с лучшим успехом производить способ имел, с чистосердечною о всем том откровенностью и еще таким моим благодетелям, кои языком ласками, а самыми делами лучшие для меня пути скрытными коварствами в питомство своей зависти пресекали, вскоре должен был признаться, что присутствующие в Синоде духовные особы разумом и красноречивым о своих делах толкованием меня превосходят; и для того за полезное избрал не так скоро вступать с ними в настоящие споры, но собрать лучшие себе сведения и научиться точнейшему познанию и доказательствам о важных духовных делах и о тех, кои к их интересам прицеплены, пристойные начинать производства. Зная же, что еще не меньше того укрепить могло их резоны большее к ним у двора почтение, ибо, кроме что духовник императрицы был всегда им добрый предводитель, слепо ими пленяясь, но еще и первейший тогда в особливой милости и доверенности у ее императорского величества находящийся господин обер-егермейстер граф Алексей Григорьевич Разумовский приятством с ними обходился и в их особливых надобностях всегда предстателем был. Во-первых, начал я употреблять наблюдательство по текущим, обыкновенно мало споров причиняющим делам, употребляя при том все мое прилежание проникнуть большим познанием важнейшие и по каким резонам мне лучшего домогаться должно.

И тако первый мой в Святейшем Синоде поступок их святейшеству был не противен, я же как с начала, так и во все время оной моей должности особливо наблюдал, чтоб учтиво поступать, говорить и писать о делах, охраняясь, чтоб не быть несправедливо досадителем, [54] и так усчастливился им понравиться, что они мои поведения везде хвалили и имеющие из них большие у двора случаи и доверенности такими своими рекомендациями вспомоществовали, что императрица время от времени большие ко мне благосклонности и доверенности оказывать изволила.

Я в Святейшем Синоде о всем прилежно рассматривая и тщася так, как выше писал, познав уже много состояния экономических дел, каковы они есть и каковым им быть должно, тогда же ее величеству обстоятельно изъяснил, каким образом возможно оное сохранить, то есть исполнить обещанную им милость, и притом еще лучшие способы употребить к умножению тех доходов, кои в казну ее величеству для государственных расходов собирать следует, и к сохранению от напрасного, как доныне происходит, растощения.

Они сим дозволением весьма будучи довольны, немедленно дали мне знать, и я при том их уведомил, что ее величество и со мною о том своем благоволении говорить изволила с крайним удовольствием, что ее величество таких членов в Синоде имеет, кои подают большую надежду, что Коллегия экономии в их благорассмотрительном содержании лучшие пользы церковным и государственным доходам покажет, о чем и я при том с моей стороны ее величество удостоверять не оставил. И тако все собрание вверило мне, чтоб я оный доклад с пристойными изъяснениями сочинил и к общему их согласию предложил, что я, нимало не мешкав, исполнил; а в оном было главнейшее содержание:

Святейший Синод вспеподданнейше просит, дабы Коллегии экономии не быть, а все в ведомстве оной бывшие синодальные, [55] архиерейские и монастырские вотчины отдать в полное ведомство и управление Святейшего Синода, который будет стараться, чтобы доходы с тех лучшими учреждениями приумножить и все, за надлежащими из тех в расходы употреблениями, остатки сохранить ко угодности и к повелениям ее величества и о тех повсегодные подавать будет ведомости ее императорскому величеству.

Сии новые высочайшей ее императорского величества мне милости знаки, а особливо частые тогда чрез меня о делах, до Святейшего Синода касающихся, изустные ее величества повеления и дозволенности, что я имел счастие не чрез других, но персонально ее императорскому величеству о надобном ко успешным должностей моих производствам представлять и изъяснять, день ото дня ободряли мой дух и подкрепляли устремление к моим предметам, о коих я выше изъяснил, а в Святейшем Синоде тогда присутствующие члены, то видя, оказывали мне дружелюбные склонности.

По прошествии уже нескольких месяцев, как Коллегия экономии была отставлена и все бывшие в ведении оной вотчины духовных, как я уже выше описал, приняты были в управление Святейшего Синода и новые распоряжения и учреждения сочиняемы быть стали, а между тем усматривая многие уже о тех вотчинах и о собирании с них доходов в ином разуме несходно с апробованным о тех докладом составляемые, по нескольким о том моим словесным предложениям и объяснениям, должен был, без потеряния времени, письменно собранию Святейшего Синода предложить о сходственнейшем в силу их в докладе ее императорскому величеству изъясненного намерения и прошения об оных деревнях и о лучших с тех доходов, от коих они остатки ко угодности ее императорского величества в целости содержать обязались, учреждению и каким то образом утвердить я за лучшее предусматривал, предложил мое мнение на нескольких листах к их рассмотрению и распоряжению, а главнейшее того содержание было: чтоб о давно положенных графом Мусиным-Пушкиным, чему уже и тогда более 50 лет прошло, [56] как он рассматривал и складывал все монастырские вотчины, по дворовому числу с нынешним состоянием дворянских деревень экономию по приличности и состоянию мест довольствия земель и прочих угодьев рассмотреть и, по примерам тех, работы и сборы, хотя с некоторою уменьшительностью пред доходами дворянскими, частью вновь расположить и по приличности те экономии учредить.

Но потом, чрез несколько месяцев, я удостоверительно познал, что по большей части властители с тех деревень себе получать, а не в казну умножать доходы желающие, чрез неприметные между собою сообщения согласились, чтоб таких ведомостей в Святейший Синод не присылать. И хотя я о том ее величеству объяснительно представлял и по ее же благоволению и наставлению многие старания и домогательства употреблял, но не возмог сделать к тому полезного успеха. А потом ее императорское величество изволила шествовать в Петербург, куда и Сенат и Святейший Синод следовали. Я всегда неослабно в должностях моего звания более познавать и беспристрастно те справедливыми путями в действительное исполнение производить тщался, по собрании всех сведений, как уже тогда о своем у ее императорскаго величества кредите, без коего и с наилучшими искусствами от происков злоковарных поражаемы бывают, довольно был уверен; Святейшаго Синода членам приватно по делу желаемого миролюбия изъяснил, что они, по присутствию своему, определенное по синодальному штату жалованье получают себе в излишек, ибо оное им по сущей справедливости и по узаконениям не принадлежит, и показал о том ясный государя императора Петра Великого указ, которые все ныне вселюбезная дщерь его, над нами государствующая, своими назвать изволила, в коем тако гласит: “Синодальным членам брать жалованье (и притом означено каждому число денег), причитая к тому, что могут получать архиереи от епархий, архимандриты от своих монастырей, а протопопы от своих мест”. Причем объявил им производство бывших дел, как уже и незадолго до кончины своей оный великий монарх точно своею рукою подписал: доколе от епархий и монастырей о приходах и расходах счетов не подадут, жалование им брать — запретить. И для того я советовал им, чтоб они о том своем жалованье в знак новой милости у ее императорского величества просили; но все о том мои им справедливые представления и изъяснения приняты были от них с неудовольствием. [57]

Вскоре после того, по прошествии одной трети года, в обыкновенный срок всем служащим у дел, так как они до того получали, приказали господа Святейшего Синода члены себе о выдаче за оную жалованья написать и к подписанию их предложить определение, на которое в то же время, как оно к подписанию их представлено было, объявил я им письменно приготовленное мною предложение к действительному исполнению на основании точных узаконений, как уже о том несколько выше показал; но не предлагая оного по моему истинному к сущей справедливости согласию, дружески говорил им, чтоб они, не спрося о том своем жалованье у ее величества всемилостивейшего дозволения, оного не брали и тем не принудили бы меня моим протестом оное их определение остановить и к решению о том нашем несогласии по моей должности представить ее императорскому величеству, но они, то с неудовольствием от меня выслушав, по многих о том со мною спорах оное определение подписали и неотменно в действо произвесть намерились, почему я вышеописанным моим предложением протестовал и того их определения к исполнению не допустил.

Сей-то был первый источник бывших тогда Святейшего Синода членов на меня неудовольствия и жалобы. Я тогда же понять мог, что они в жарких о том их жалованье со мною спорах, при логических и риторических к своей выгоде доказательствах, крепко устремились, чтоб такое решение своими способными дорогами, чрез своих друзей у ее императорского величества с жалобою на меня, якобы несправедливо им препятствующего, в действо пользу свою произвесть, и потому я не умедлил ее величество о том моем предложении и остановлении кратко донесть персонально, прося притом, что когда в том будут на меня жалобы и доказательства, то против всего того повелела бы ее величество принять от меня объяснение. Их святейшество в том не замедлили; способные к тому снискав рекомендации и случай, подали ее величеству письменное прошение с жалобами на меня и с выраженными о правой своего жалованья претензии резонами; а каковым тем быть надлежало, то может легко вообразить любопытный читатель.

Вот как нужно, чтобы монархи несколько божественной прозорливости имели! Ее императорское величество, по своей безмерной к милосердию склонности, оным их прошением несколько подвигнута была так, что изволила мне сказать: “Синодальные члены изъяснили мне своим прошением об определенном жалованье и что ты оное их брать не допускаешь; для чего же-де им ныне того не получать, каковое и все до них бывшие получали?” Я, как уже тому быть ожидал, имея при себе к поданию ее величеству краткий о происхождении о том их жалованье и о ясных на то ее родителя узаконениях экстракт, тогда же ее величеству вручил, прося чтоб оный с [58] их прошением и резонами сообразить повелела и потом милостивым своим наставлением, как мне в том поступать, снабдила (не оставила).

Вскоре после того предложено было Святейшему Синоду к подписанию о выдаче мне за ту же прошедшую треть заслуженного жалованья, которое я до того без прекословия из суммы ведомства синодальных доходов получал, и видно мне было, что господа члены уже прежде между собою все согласились, ибо посмотря оное определение, изволили объявить мне, что они точного указа, чтоб оное мое жалованье из синодальных доходов производить, не имеют и для того отныне к выдаче мне определять не будут.

Я же довольно будучи уверен, что мне не можно было ожидать ничего себе от них полезного, да и весьма еще беречься надлежало, чтоб нимало ни в чем не сделаться им должником, учтиво сказал [59] им, что “когда их святейшество на то не соизволют, то я более того и требовать от них не буду в несомненном уповании, что та, которая сего звания бремя на меня наложить соизволила, без жалованья меня не оставит”.

Я был в таком о моих поведениях уверении, что нимало о замедлительном о том моем жалованье решении не сомневался, и еще несколько та учиненная ими мне препона казалась, якобы мне к лучшему будет, и по многим гаданиям воображая то себе, ласкался, что сие подает мне способ изъяснить их ко мне ненависть и притом испросить себе большее жалованье, ибо уже тогда был тайным советником, а жалованье получал только по обер-прокурорскому чину. Итак, подал не умедля ее величеству о том мне приключении с пристойными к моим пользам объяснениями письмо.

Я как уже, хотя поневоле, из малознающего сделался в духовных делах судьею, так же как и в прочем более ревностью и [60] подражанием к справедливости, нежели знанием дел водимый, учиня пристойный ответ и будучи за мое жалованье оскорбленным, усчастливился при том случае о таких по церковным делам небрегомостях и нерадивостях, от чего оные и как происходят и какие способы пристрастия находят, с истинною справедливостью должность свою исполняющих притеснять и бодрости лишать нарочито изъяснить. Ее величество с прилежным вниманием выслушать и милостиво мои все о том изъяснения апробовать соизволила, а потом чрез несколько минут, паки призвав меня, изволила с милостивым видом мне сказать: “Я-де виновата, что все позабываю о твоем жалованье приказать”. Я на то при должном поклонении осмелился представить, что я сомневаюсь, что не по хитро наведенному ли от моих соперников ее величества на меня гневу или какому неудовольствию так долго я милостивого указа о моем жалованье получить не удостоился? Ее величество, приметив в том мое оскорбление, весьма милостиво соизволила меня обнадежить, чтоб я не сомневался, что то не от иного чего, но только что от забвения происходит.

Сии милостивые от ее величества оказанные мне знаки облегчили мою прискорбность, но что же и потом последовало? как бы нарочно судьба к будущим меня всего сносностям терпеливым быть научала! Еще более двух месяцев прошло, в коих я каждый день ждал, но не получал никакой о моем жалованье резолюции, между тем хотя еще просил графа Разумовского о предстательстве, но потом в один праздник, как случилось мне между прочими подходить целовать у ее величества руку, тогда милостиво взглянув на меня, изволила сказать: “Вот я забыла о вашем жалованье” и, в то же время близ стоящего сенатского обер-прокурора Жеребцова призвав к себе, изволила повелеть ему, чтоб завтра ехал в собрание Святейшего Синода и объявил ее величества указ с неудовольствием, что так о моем жалованье сделали и чтоб, более не останавливая, оное выдано было из той же суммы, из которой прежде производили; что он, господин Жеребцов, назавтра приехав в Святейший Синод, письменно и объявил. Их святейшество должны были с покорностью принять оный указ и исполнить, нимало не являясь мне в том неблагосклонными, и доказывали, что они то мне не в досаду якобы, но по должности своей наблюдая законы учинили и для того, что точного указа, чтоб мне из синодальных доходов жалованье производить, не было, собою определить не смели и о том, кое до того времени производили, опасались, что Ревизион-коллегия на счет не примет. А я, уже давно выгнав из головы моей гадательные воображения о получении большего по чину тайного советника жалованья, рад был, что и прежнее разрешено и еще благодарить был должен. [61]

Но вот как самые невинные мои поступки наградились! Я получил заслуженного и с вышепрописанным происхождением удержанного моего жалованья полторы тысячи рублев, из коего, по моему тогдашнему небогатству, первый был удел на заготовление приданого моей дочери старшей, и отдал их до ее совершенного возраста одному купцу из процентов с таким условием, чтобы тот оными до моего требования пользовался, а по исчислению надлежащие проценты к тем приписывал; и тако чрез некоторое не малое время нарочито к тем, пока я оную свою дочь замуж выдал, присовокупил ко употреблению в число ее приданого.

В тот же день по выезде моем из собрания в дом мой приехал ко мне тогда один бывший, ныне уже давно в Бозе почивающий Святейшего Синода член, особливо тогда со мною благосклонно поступающий, и дружески просил меня и уговаривал, чтоб я не препятствовал об оном монахе дело уничтожить и приличным образом скрыть от большого разглашения. Но я, как уже более время от времени к моему предмету всегда беспристрастно следовать устремлялся, нимало на то не склонился, изъясняя ему, что оное дело уже [62] и так во всем городе разглашено, да и, кроме того, надлежит Святейшему Синоду оное решить без наималейшей потачки, дабы публика несомненно верила, что Святейший Синод все по званию должности своей дела беспристрастно, не являйся сам участником, производит.

Упомянутый член поехал от меня с неудовольствием, а назавтра в собрании Святейшего Синода объявил мне экзекутор, что оный под караулом содержащийся монах просит, чтоб он допущен был пред то собрание, понеже имеет еще нечто представить. Я не замедля о том присутствующим членам объявил, и потому скоро он введен был. Вошедши он и в крайнем являясь духа своего смятении, повергнулся к ногам их и просил милостивого выслушания и помилования, почему вскоре был поднят, и позволено ему говорить, и тако он начал: “Сказывают-де мне, что по приведении меня в крайнем от крестьян поругании, когда я в огорчении духа, в смятении и вне памяти находясь, представлен был Святейшему Синоду, тогда я винился в грехопадении с какою-то девкою, с коею-де злодеи мои крестьяне невинно меня ополичили и поругательно с нею чрез всю Москву в Святейший Синод везли; но буде я как на себя вашему святейшеству объявил, то ей-ей напрасно. Будучи в крайнем страхе, в смятении и в исступлении ума, да и теперь-де хотя мало опамятовался, однако в великом же страхе нахожусь, признавая немилость ко мне господина обер-прокурора: ибо я-де вчерась просился в баню, но он не велел меня отпускать”. По сих последних его словах многие из членов, вставши со своих мест, начали говорить с удивительными восторгами: “Вот-де что помешанный разум в оскорбительных смятениях делает! сие-де легко статься может, когда человек от нестерпимого поругания в конфузии и вне ума находится, видно-де, что и теперь он не вовсе образумился, и мог ли бы-де в целой памяти так напрасно в присутствии на господина обер-прокурора жаловаться, о котором-де мы знаем, что во всех делах беспристрастно поступает”, и приказали ему немедленно пасти к ногам моим и просить прощения; а мне в то же время с разными сожаления о нем видами некоторые из членов говорили: “Пожалуйте-де, отпустите сие ему, что он, еще не пришедши в совершенную память, бредит”. Я, встав из-за оного стола, сказал им, что я о сатисфакции за себя не прошу и сии бредни его уничтожаю.

Их святейшество, видя неотменное мое устремление домогаться, чтоб дело о том монахе решено было без малейшего [63] послабления, по точности законов, начали неприметным мне образом оное несколько в производстве продолжать; и я сведал, да уже поздно, что они не умедлили употребить старание чрез одного знатного и в милости у ее императорского величества находящегося своего благодетеля инакое оному делу решение учинить и нашли способы ее величеству внушить и о своей по тому делу чувствительности, что оным разглашением теперь всенародное посмеяние всему их сану происходит, так что, когда из оных кто по улице едет, то нарочно пальцами указывают и вслух говорят с поношением, почитая их быть такими же; притом субтильно в разговорах и о моих вмешивали по тому делу излишне сказуемых строгостях такими жалобными красноречиями и от друзей их, как я выше описал внушениями, что оное дело напрасно на оного старца от крестьян возведено и от меня увеличено и разглашено, ее величество к вероятию на их сторону склонена, да вот еще что им нечаянно к тому споспешествовало.

Один из моих тогда бывших приятелей, который в знатном чину при дворе находился, спросил у меня о том старце, о котором уже везде в публике говорили. Я ему, по доверенности моей и как инструкция моей должности дозволяет о сомнительных мне делах советовать, с кем я заблагорассужу, рассказал о том происхождении, как он пред собранием Синода с крайним и чувствительным раскаянием признавался и как он после от всего того отрекся; оному моему надежному приятелю случилось в тот же день при столе ее величества ужинать, где оный же фаворит, о коем я выше упомянул, о таком странном со старцем приключении начал к защищению его разговор, причем и тот мой приятель беспристрастно о существе того дела сказал: “Он-де сам, будучи в целой памяти, признался, а потом, притворясь безумным, запираться в том стал”.

Вот, любезный читатель, еще смотрите, как часто и легко великодушные и справедливость любящие монархи поколебаемы бывают. Назавтра соизволила ее величество через генерал-прокурора, изъясня несколько оных преосвященных в том деле жалоб, приказать мне объявить, что за это жестоко наказывать должно, кто тайности из Синода выносит, а он-де сам о таком-то деле разглашает в публике, и притом же повелела, так как была от синодальных членов уверена, тех мужиков, кои так оного архимандрита обругали, отослать для наказания в губернскую канцелярию, а девку, которая по тому их научению архимандрита поклепала, наказать в Синоде и [64] сослать на покаяние в монастырь, оного же архимандрита, для отвращения соблазна и чтобы тем воспоминания о его истории менее было, отдалить в другой монастырь.

Чрез несколько в том моем старании времени случилось мне ввечеру быть во дворце, и ее величество, увидя меня, подозвав изволила мне с неудовольствием говорить: “Чего-де Синод смотрит? Я-де была вчерась на освящении новосделанной при полку Конной гвардии церкви, в которой-де на иконостасе в место, где по приличности надлежало быть живо изображенным ангелам, поставлены разные, наподобие купидонов, болваны, чего-де наша церковь не дозволяет”.

Я, как уже всегда был нагружен в мыслях своих такими материями, с которых бы мне при случае с ее величеством разговора прилично было довести речь и до оного архимандричья дела и все то изъяснить, ответствовал ее величеству с некоторым печальным видом, что я свидетельствуюсь всеми моими Святейшему Синоду предложениями, что о таких и сим подобных по делам попущаемых к немалым соблазнам неустройствах, дабы те пресечены и исправлены были без наималейшего упущения, всеприлежно старался, но не вижу иного успеха, как только время от времени присутствующих в Синоде членов против себя неудовольствия, а тем делам презрительное без решения продолжение, и хотя “я и надежен на [65] справедливость и милостивое защищение вашего императорского величества, но как к несчастию нашему не дал Всемогущий вашему величеству своей прозорливости и предвидения, как сердца наши часто, страсти свои питая, языком под видом добродетели, истины и справедливости красноречиво закрывают ложь, как то и не вдавне я видеть и сокрушаться был принужден”, упомянув о вышеописанном архимандричьем деле. Ее величество с особым любопытством о том меня спросить изволила: “Да как же-де, разве не так, как надлежало, оное решено?” Вот тут-то, благосклонный читатель, получил я время об оном деле, как я выше того уже вам описал, ее величеству изъяснить и удостоверительно доказать злоковарные происки для приведения ее величества к такому решению, по которому те мужики напрасно наказаны, так как и девка, а старец странным образом оправдан. Ее величество, все то от меня весьма терпеливо и любопытно выслушав и в знак о том своего милостивого сожаления изъявя несколько на очах своих слез, с воздыханием изволила мне сказать: “Боже мой! можно ль мне было подумать, чтоб так меня обманывать отважились?! весьма о том сожалею, да уже пособить нечем”. И как я слышал, что неоднократно ее императорское величество во внутренних камерах со своими ближними о том деле с сожалением, а мне с похвалою отзываться соизволила, о чем от их друзей вскоре дано знать синодальным членам, для предосторожности противу меня.

Я, как довольно знал милостивое и добродетельное ее величества сердце, не умалял моей смелости в беспристрастных делах не робко оправдания употреблять, несомненное имея упование, что ее величество удостоверенную справедливость божески защищает, без малейшего смятения все то мне объявленное от генерал-прокурора [66] выслушав, ответствовал ему ежели он точный указ имеет, чтобы мне в Синод более к должности моей не ездить, так бы изволил дать мне о том письменный вид. На то он мне сказал, что о том точного указа мне объявить повеления не имеет, а только так по обстоятельствам рассуждая, от себя советует мне к лучшему. Я на то ему ответствовал, что колико моя невинность во всех по моей должности делах и несомненное ее величества в правосудии милосердие меня подкрепляет, толико я не робко от сих хитросплетенных на меня клевет оправдаться возможные по пристойности способы употребить не умедлю, что нижеследующим образом и производить начал.

На другой день поутру ранее обыкновенного времени приехал в канцелярию Синода и, наметя по реестру нерешенные важнейшие и по нескольку до епархий оных господ членов касающиеся уже долгое время, по многим моим о тех предложениях, без решения состоящие и время от времени впредь до других полных в Синоде собраний отлагаемые дела, собрав, велел по прибытии господ членов те первые к слушанию и решению приготовить, и как потом вскоре господа члены в присутствие прибыли, то я во-первых об оных делах предложил, сколь их решение нужно, и как уже долго они и по многим моим домогательствам без решения длятся, и что я еще так же продолжать не могу, и теперь в последние о выслушании и решении тех Святейшему Синоду по должности моей предлагаю, а ежели ныне так же, как и прежде, без решения оные отложены будут, то я не премину не замедля о том ее величеству донести.

Присутствовавшие тогда в Святейшем Синоде члены, как я после сведал, уже уведомлены были и уверены от своих благодетелей, что со мною так по их жалобам происходит, как мне генерал-прокурор сказывал, и чая меня увидеть весьма унылого и обробевшего, весьма прилежно, особливо некоторые из них, устремили на меня свои глаза со удивлением, что так я оный день для таких предложений избрал, один из них мне в виде шутки говорил: “Знать-де вы спокойно прошедшую ночь спали, что теперь за такие хлопотные дела вдруг принялись”.

Я ему ответствовал: “Очень спокойно”. И так в оное присутствие их святейшество своими только разговорами и разными рассуждениями и толкованиями время продолжали до 1-го пополудни часа и напоследок паки отложили слушание и решение оных дел до будущего впредь полного собрания.

Сие происхождение подало мне причину, чтоб, сыскав случай, о таких важных делах, без решения продолжаемых, персонально с объяснением донести ее величеству и тем несколько потрясти их на меня несправедливо употребленные жалобы, что мне и удалось. [67]

Через два или три дни после того я усчастливился получить способное время, увидеть ее императорское величество и изъяснить, сколь много нужных поправлению от соблазнов церковных дел без решения продолжаются и члены время до полных собраний, по пристрастиям, умышленно отлагают для единого только продолжения и что все мои о том частые напоминания только умножают их ко мне ненависть, а они устремляются делать мне затруднения Ее величество весьма благосклонно изволила все то от меня представляемое выслушать и, как я приметить мог, милостивою о моих поведениях апробациею обещала в том мне вспомоществовать. Я потом не умедлил генерал-прокурору о всем том моем ее величеству представлении рассказать и просил его, чтобы он, для точного ее величества последнего обо мне решения, потщился, не умедля, в силу вышеписанного обо мне ее по Синоду неудовольствия, представить меня кандидатом ко определению на порожнее в одной коллегии президентское место.

Его сиятельство вскоре при первом случае то учинил, но я получил от него уведомление, что ее величество на то соизволила ему ответствовать следующими словами “Он-де мне в Синоде надобен, и я из оного его не отпущу, я-де довольно уже узнала его справедливые поступки”. С того времени паки милостивая ее величества ко мне склонность и достоверность оказываться стали, и редкая неделя проходила, в коей бы я не имел счастия быть пред ее величество призван и многие по делам церковным и до Святейшего Синода касающиеся повеления к производствам и исполнениям принимать, а о многих же к сведению ее величеству представлять и изъяснять.

Я уповаю, вы, любезный читатель, сие читая, ясно себе вообразить и, буде еще с вами таких случаев не было, то в других теперь, подобно мою роль действующих, приметить можете, как в таких поведениях очевидно сбываются наши старинные пословицы, именно ж, что “честь ум рождает, а бесчестие и последний теряет”, и другая “ум любит простор”, но я уже немало, кроме что в других и свои скорые и нечаянные в поступках успехи искусством других превращаемые видев, научился помнить и скорых ожидать в могуществах моих перемен, неусыпно наблюдая, чтоб только не я тому собственными моими недостоинствами был виновен, в чем и редко бывал себе лживым пророком.

Их святейшество, видя в моих предприятиях успехи, никаких явных неудовольствий долго не оказывали, а всегда под добрыми покрывалами умалить мой кредит старались.

Но вот! еще последовался случай в подкрепление моей склонности, с каковою я беспристрастные дела защищать тщался. [68]

В Святейшем Синоде есть узаконение, чтоб палестинским духовным нашего греческого закона, под державою турецкою находящимся и из Царя-града или из Афонских гор и из прочих тамошних мест и монастырей присылаемым, по нескольку давать из казны денег в милостыню и еще позволять тем сюда приезжим доброхотного подаяния от знатных и прочих партикулярных людей в России просить на содержание своих обителей, и для того оным даваны бывают по определению Святейшего Синода за шнуром и за печатью с белою бумагою тетради, в кои бы каждый доброхотное свое подаяние вписывал, и по тем-то приходным книгам должны того подаяния собиратели давать своим властям, от коих они на такое дело отправлены, отчеты. Для такого прошения приехал в Петербург из Афонских гор, из одного греческого монастыря архимандрит, родом малороссиянин, изрядного вида, не глуп, смел и политику употреблять по приличности умеющий. Он прежде не Святейшему Синоду, как бы ему долженствовало, но к духовнику ее величества, протоиерею Дубянскому явился и немедленно с лучшими тогда из придворных певчих спознался и сказывал им, что он привез между прочим с собою по нескольку оригинальных частиц злата, Ливана и смирны, кои при Рождестве Христу Спасителю нашему цари и волхвы в дар принесли, и сими рассказами он умел очень скоро их многомощию так понравиться, что они не токмо Святейшему Синоду, но и многим знатным персонам в городе его порекомендовали, и тотчас об нем и о привезенных им таких неоцененных вещах слух разнесся.

Оный архимандрит, видя такие себе полезные происшествия, не явясь, как ему должно было, формальным образом в Святейший Синод и не представя о себе от властей своих письменных рекомендаций и надлежащих о привезенных с собою так свято почитаемых вещах удостоверений, начал по призыву, в некоторые знатных госпож домы приходя, молебны петь и оные привезенные с ним вещи показывать. Все сие его действие вскоре дошло до ушей моих, и я, нимало не мешкав, рассказал все то в собрании Святейшего Синода членам, так как и из них некоторые сказывали мне, что и они о тех его смелых поступках также слышали, и для того приказали оного архимандрита сыскать и собранию представить, почему он на другой день сыскан был и Святейшего Синода в собрание представлен. Ему учинен был вопрос, для чего он по сие время так, как ему должно, с письменными видами о себе не явился и, не испрося от Святейшего Синода позволения, уже по домам молебны служит и привезенные им вещи показывает? Он с гордым видом ответствовал, что он квартиру имеет в доме отца духовника Дубянского с его позволения, о себе ж доказательства показать может Святейшему [69] Синоду, а молебны в домах, по просьбе некоторых госпож, служил с его же позволения.

Ежели вы, мой любезный читатель, верно свою должность к монархине и справедливость в ваших поведениях всему предпочитаете, то что точно вообразить можете, как должно было, наипаче мне, как уже многие о себе имевшему опыты, в сем деле поступить; я дал резолюцию оному секретарю и экзекутору, чтоб они того архимандрита до прибытия Святейшего Синода членов в присутствие не освобождали, ибо я в том, не видя точного ее величества указа, не соглашаюсь.

На утрене, то есть в понедельник, собрались оные члены в Синод, куда и я, еще и не вовсе выздоровевший, попозже их приехал же; их святейшество, тотчас по приезде своем в канцелярию уведав от экзекутора, что я оного архимандрита по их приказу освободить не велел, уже готовы были мне о том пенять и во-первых при входе моем в присутствие начали мне изъяснять, сколь им чувствительно, что я воспрепятствовал оного архимандрита освободить. Я им ответствовал, что по такому производству, какое они употребить изволили, я, по званию должности моей, в действо произвесть допустить не могу. Они мне на то сказали, что ее величество вчерась [70] чрез духовника своего с великим гневом, для чего мы оного архимандрита под караул взяли, приказывать соизволила, чтоб его, нимало не медля, освободить и для того-де некоторые из нас вчерась из дворца и заезжали в канцелярию Синода с приказанием оного архимандрита освободить; но он-де и по сие время не освобожден и “в том-де уже вы, а не мы пред ее величеством отвечать должны”.

Сии слова их святейшества возбудили во мне ревность с непоколебимым духом справедливость, по пристрастиям затемняемую, защищать и сие дело и до ушей монархиных препроводить. Почему я спросил их: “Изволили ль они на то ее величества повеление о правильных причинах, для коих оный архимандрит задержан, ее величеству изъяснить, и не инако ли, как о том ей донесено, осведомиться?” На что один из оных членов сказал мне, улыбнувшись: “Вы-де смелы; когда-де ныне оное повеление исполнить не допустили, так извольте-де о том изъяснение ее величеству представить”. Я на то им ответствовал: “Конечно, то сделаю, ибо мы должны не только чрез других словесно объявляемые указы, но и точно письменно, за собственноручным ее величества подписанием, с непринадлежащей стороны, под видом справедливости в питомство пристрастий обманно исходатайствованные не прежде, как о настоящих по тому сомнительствах с ее величеством изъяснясь, в действо производить; ибо как долг наш, так и сама ее величество, по своему правдолюбию, того от нас требует, и для того, в отмену учиненной вашей резолюции, правильно задержанного архимандрита освобождать не соглашаюсь и в том, по должности моей, протестуя, останавливаю”.

Потом некоторые из них, подошед к моему столу, дружеским образом и ласково мне говорили: “Чтоб не подпасть нам больше гневу, то согласился бы я оного архимандрита освободить”; но я против того весьма упорствовал и говорил, что “такая боязнь только прилична в таких делах, когда кто несправедливо и не по законам, но по своим пристрастиям инако и лживо представляет, и для того-де Святейший Синод наипаче прочих судебных мест ее величество от таких обманов предохранять и такие пристрастные пролазы истреблять обязан”; но они, невзирая на такие мои от ревности происходящие наставления, уговаривали меня, чтоб я так много не отваживался и оного архимандрита освободить согласился, — к чему я напоследок и склонился, однакож не иначе, как взяв с него подписку, дабы он в первое потом присутствие все требуемое от него Святейшим Синодом представил, и что я при первом случае о всем [71] том ее величеству донесть потщусь, в том их обнадежил. И, как нарочно к моему утверждению, судьба определила, что после того на другой или на третий день был, не упомню для какого праздника, куртаг, для которого ее величество в обыкновенное время изволила в парадные покои выйти и вскоре, как я приметить мог, с гневным видом взглянув на меня и подошед, неподалеку от меня, к стоящим ближе господам, которых теперь именно помню, что то были граф Бестужев и граф Воронцов и генерал-прокурор князь Трубецкой, изволила им рассказывать с сожалением, как Синод непохвально делает, что притесняет приехавшего сюда из Афонских гор архимандрита, и весьма инако изъяснялась, нежели в самом деле происходило, о чем я выше описал. Помянутые господа с немалым удивлением то слушали, а я, стоя позади их, в те же минуты приготовился, чтоб не упустя сего удобного для меня случая, о всем оного дела производстве справедливо изъяснить, и лишь только оные разговоры ее величество окончать изволила, так уже я, неподалеку от них находясь, приступил еще ближе и, поклонясь ее величеству, начал говорить следующее: “Весьма согрешили те, которые так несправедливо вашему величеству об оном архимандрите и о чинимых с ним в Синоде поступках донесли”. Ее величество изволила меня спросить: “Да как же-де инако было?” Я на то ответствовал: “Конечно, инако”; и притом донес ее величеству все сначала от этого архимандрита производимые дела и в Синоде об нем учиненные определения, и как я и для чего в том со Святейшим Синодом не соглашался, обстоятельно изъяснил. Ее величество весьма милостиво в том мои поступки апробовать соизволила, говоря: “Боже мой, как меня обманывают!” и приказала мне, чтоб Святейшему Синоду объявить высочайший ее указ, дабы оного архимандрита взять паки под караул и пока он все принадлежащие, Синодом требованные удостоверения о себе и о привезенных им почитаемых святых вещах не подаст, его не освобождать, а ежели те найдутся обманные, то немедленно его спроводить за границу.

Здесь я паки долгое время пропускаю, о моих в Святейшем Синоде поведениях не описывая, по причине, что теперь не вспомню [72] такого достопамятного, кое бы другим к любопытству служило; а о мелких и неважных к примечанию происшествиях описывать, следовательно увеличивать сверх бытия пером и тем питать мое тщеславие остерегаюсь, которое я хотя нередко в духе моем, яко моего злодея, ловить, обессиливать и прогонять устремлялся, а теперь в старости дух мой превозмогать оное властнее становится.