КНЯЗЬ ЯКОВ ПЕТРОВИЧ ШАХОВСКОЙ

ЗАПИСКИ

Усчастливяся в нашем отечестве 45 лет в разных военных и статских службах, а напоследок и в первейших в государстве чинах, почасту с особливыми от всемилостивейших наших монархинь доверенностями, многие мне поручаемые патриотические дела производить; иногда и по таким дорогам, где не всегда возимые для доброделания припасы, без повреждения от завистников и пристрастиями торгующих в надлежащие места целосохранно доставляемы бывали; а в 1766 году, имея от рождения 61 год, подвержен ставши различным изнеможениям, по всенижайшему моему прошению от ее императорского величества государыни императрицы Екатерины Алексеевны в третий год ее государствования от всех дел с особливым знаком высочайшей милости получил увольнение; чем ныне пользуяся по просьбе моих друзей, благородные мысли, здравое рассуждение, любовь к добродетели и патриотический дух имеющих, а притом (чистосердечно признаюсь) частию еще и в удовольствие собственной о моих иногда удачливо произведенных делах похвал любления страсти, частию же добродетельствуя моему отечеству, не годится ли, что благосклонным сего читателям, а паче по таким же дорогам, как и я, проходить и истинными патриотами в отечестве быть тщащимися, к примечаниям в их осторожность, чтоб прошедшее видя, лучшие полезности в будущее время произвесть усчастливилися, сочинил я сие краткое описание знатнейших мною произведенных дел и воспоследовавших со мною приятных или противных приключений. К любопытству же вашему и к поощрению, чтобы вы по своим состояниям еще лучшего в свете домогаться охоту не теряли, со всеподданнейшего просительного о увольнении от дел моего письма, также и с представленной притом о моих делах записки, также и с воспоследовавшего на оное всемилостивейшего указа копии к сведению вам представляю.

лучших успехов истинный желатель. [12]

1766

Всемилостивейшая государыня императрица!

В службе я нижайший с 1719 года, чему уже сорок шесть, а от рождения моего шестьдесят лет прошло, и что я как в военных, так и статских, а напоследок в знатных государственных чинах и должностях и при многих от вашего императорского величества особливо мне порученных государственных же дел комиссиях всегда с моими должными рабскими верностями беспорочно употреблялся и с какою ревностью о полезных успехах старание мое прилагал, о том все дела мои и многие высочайшие вашего императорского величества апробации доказательством есть. Но теперь, всемилостивейшая государыня, настигшая с летами дряхлость день ото дня приводит меня в изнеможение, потребного писать и читать зрения лишаюсь, а частые наипаче же в голове моей болезни наивеличайшие помехи в делах звания моего приключают; того ради на известные всему свету вашего императорского величества милость и правосудие уповая, с незазренною моею совестью повергаяся к освященным стопам вашего императорского величества, всенижайше прошу с таковыми же высочайшей вашего императорского величества милости знаками, с каковыми и прочие в таковых случаях мне подобные всемилостивейшие пожалованы, повелеть меня от всех дел уволить, а я до последнего издыхания моего со всеискренним усердием и верностью пребуду.

императорского величества нижайший раб.

Обозрение службы

1719-1766

Что он с 1719 года вступил в военную службу и что в бывшей турецкой войне с тремя ротами Конной гвардии, будучи старшим ротмистром, за майора оными при всех военных действиях три кампании командовал, и потом паки оные роты обратно к полку привел во всем добром порядке и исправности; о том не только в оном полку, и в тогда бывшем Кабинете довольные виды есть.

После оного будучи он, князь Шаховской, в Синоде обер-прокурором, между прочими должности своей всегда неослабными [13] исполнениями, удержал получаемое синодальными членами из казны не в силу законов денежное жалованье, которого потому осталось в казне по новое учреждение более ста тысяч рублев. О чем по делам в Синоде явно.

В бытность его генерал-кригс-комиссаром, не включая здесь колико он при подрядах и отправах мундирных и амуничных вещей пред прежним в ценах уторжек и лучших успехов учинил, и что во все семилетнее в оном чине военное время всегда исправным в должности своей был, и в доказательство того многие письменные милостивые монаршие апробации имеет. А только здесь два дела пространно описывает.

1) Для умножения российских суконных фабрик, дабы с оных, а не с иностранных мундировать войска, превозмог все происки и домогательства английского консула Вульфа и пресек продолжаемую до него из Англии покупку сукон на солдатские мундиры, и тем способом ныне российские суконные фабрики пришли в состояние не только все войско, но еще и другие великим числом внутренние в империи расходы сукнами довольствовать, а еще более, что оными работами многому числу нашей нации людям достаются на пропитание и содержание те немалые суммы денег, которые прежде получал английский народ в свою пользу.

2) Во время прусской войны, когда данным ему, князю Шаховскому, из Конференции рескриптом поведено на заграничную армию мундирные и амуничные вещи потребное число к будущей кампании у иностранных и вне государства покупками и подрядами по его благоизобретению приуготовлять, тогда он, князь Шаховской, осмелился против оного данного ему указа подать в Конференцию представление с ясным доказательством, какая немалая сумма денег на то из государства выйдет в руки иностранных купцов и колико чрез то внутри России останется непереработанных продуктов и великое число людей оных рукоделий лишатся, которые теми не только себя с домашними содержат, но и государственные с них поборы исправно платят. О чем также и ее императорскому величеству персонально записку тогда же подал, и потом вскоре Конференция оное учиненное свое определение отменила и поручила ему, князю Шаховскому, все те на армию вещи внутри России приуготовлять и отправлять по его благоизобретению. О которых пользах, по произведенным и исполненным в комиссариате и бывшей Конференции делам, ясные доказательства есть.

В бытность его генерал-прокурором, окроме тех его повседневных прилежных стараний, как точно по делам в Сенате значит, чрез один год и четыре месяца его в генерал-прокурорах бытности, кроме повседневно прочих разных текущих, одних апеляционных дел более, нежели в прежние бывшие до него шесть лет, решено. Еще произведено под его старанием полезного, а именно:

1. Согласил господ сенаторов поровнять еще причислением к подушному сбору на черносошных и государственных крестьян за [14] помещичьи доходы, платежом которых доходов более полумиллиона рублев всякий год в казну прибыло.

2. Дозволили помещикам отдавать за продерзости людей своих и крестьян на поселение в Сибирь с зачетом в рекруты, отчего ныне уже там в пустых местах селения и земледелие ко многим дальновидным для империи пользам оказуются.

3. Против поданного Сенату от графа Петра Ивановича Шувалова предложения и плана о переделе медных денег легковесных еще в легковеснейшие, по которому уже все сенаторы в действо произвесть согласились, он, князь Шаховской, письменно с возражением о неудобности тех протестовал и о всем том тогда же, по должности своей, ее императорскому величеству представил, а производство оного дела остановил.

4. Прежде бытности его заготовленное в Сенате с Синодом соглашение, чтобы все архиерейские и монастырские деревни со всеми доходами отдать им в полное ведомство и управление безотчетно, с платежом только за все те на год по четыреста тысяч рублев, в действо произвесть, он, князь Шаховской, не допустил и письменным предложением лучшего в сходность именных о том указов решения домогался и тем оное дело от ее императорского величества нашей всемилостивейшей монархини, ныне благополучно государствующей, славное и весьма полезное для государственной казны решение получить сподобился и первый о рассмотрении оных церковных имений и о бытии для того комиссии публичного указа формуляр он, князь Шаховской, сочинить и к апробации и подписанию ее императорскому величеству обще с Никитою Ивановичем Паниным поднесть усчастливился.

С какою же ревностию и усердием беспристрастно и доныне многие поручаемые особливо ему, князю Шаховскому, от ее императорского величества о разных государственных делах комиссии производил, в том самые те дела и высочайшие ее императорского величества апробации доказательством есть.

Указ нашему Сенату. Тайный наш действительный советник и сенатор, князь Яков Шаховской, поданным нам прошением, прописывая слабость своего здоровья и что с летами настигшая дряхлость день ото дня приводит его в изнеможение, всеподданнейше просит нас об увольнении его от всех дел. Мы, снисходя на оное прошение, сим всемилостивейше его от всех дел увольняем, а за долговременную его верную и усердную нам и отечеству службу повелеваем вместо пенсии производить ему по смерть нынешнее его жалование.

1 апреля 1766 года. С.-Петербург. [15]

Я родился в 1705 году; по смерти отца моего остался при матери менее года. Мать моя чрез несколько времени вышла замуж. Но, как мой вотчим вскоре умер, она вышла за другого, который был к матери моей, также и ко мне неблагосклонен; того ради на 9 году возраста моего дядя мой родной, князь Алексей Иванович Шаховской (который тогда офицер гвардии, а напоследок чрез многие годы царствования государыни императрицы Анны Иоанновны сенатором, в Конной гвардии подполковником, при ее императорском величестве генерал-адъютантом и ордена Святого Александра Невского кавалером был), взял меня в свой дом, воспитывал при себе по тогдашним обыкновениям и любил во всю свою жизнь не менее, как достойного сына.

В 1725 году, в царствование государыни императрицы первой Екатерины Алексеевны, между немногими прочими унтер-офицерами [16] назначен, а потом в государствование императора Петра Второго произведен из оного полка в новосочиненный тогда из бывших в драгунских полках дворян новый полк, именованный лейб-региментом, поручиком, а потом чрез несколько времени произведен капитаном, а при переименовании того полка в 1730 году Конною гвардиею в государствование императрицы Анны Иоанновны с повышением всех равными чинами с пехотною гвардиею между прочими немногими из того полка прежними офицерами оставлен я был в оном полку поручиком.

Между тем упомянутый дядя мой, тогда уже быв генерал-майор и гвардии пехотной майор, в 1732 году определен был в оный лейб-гвардии Конный полк подполковником, а в 1734 году отправлен от государыни императрицы Анны Иоанновны в комиссию учреждения слободских полков, куда и меня, между прочими для управления по оной комиссии дел офицерами, взял с собою и по особливой ко мне милости, делая меня к услугам отечеству способным, употреблял во все по той комиссии нужнейшие дела и, между прочим, многажды посылал с докладами к ее императорскому величеству. Тогда-то оной комиссией учреждено в каждом слободском казацком полку по одной регулярной конной равной драгунам роте, а прочие тех полков жители, яко-то мещане, владельческие подданные и черкасы, по уравнительному расположению на содержание оных рот и учрежденного числа тогда в каждом полку для военной службы казаков, обложены денежным в казну платежом, так как и многие инаковые в тех слободских полках суды и обряды на ясных к лучшему доказательствах учреждены, которые и потом несколько лет от правительства хвалимы были. Но после, по пристрастию и лакомству могучих господ, в первые годы царствования императрицы Елизаветы Петровны оные регулярные роты поверстаны в казаки, а новоучрежденные внутренние распорядки уничтожены и те слободские полки приведены паки на прежнее обыкновение.

В то же время, когда оная комиссия происходила, по смерти малороссийского гетмана Данилы по прозванью Апостола, поручено оному дяде моему над Малороссиею и над учрежденными в той судами главная команда, где и я при нем несколько времени находился и имел случай познавать тамошних дел обряды и поведения.

II

В 1735 году, в приезд мой тогда с дядею моим по слободской комиссии с делами в Петербург, пожалован я секунд-ротмистром, а вскоре в то же время на убылое в полку место, именным же ее императорского величества государыни императрицы Анны Иоанновны [17] указом, пожалован в ротмистры и остался при полку в службе, а дядя мой к своей должности опять в Малороссию поехал, оставя мне поверенность, чтобы все присылаемые от него по делам из Малороссии и по слободской комиссии и ее императорскому величеству и в Кабинет представления, также к герцогу Бирону и к прочим господам министрам, с коими он корреспонденцию производил, письма отдавать и о получаемых по тем сведениям его уведомлять, чрез что я к герцогу Бирону и к прочим господам министрам в лучшую зависимость и ближайший доступ приходил и часто имел случай с герцогом Бироном по комиссии слободской и о малороссийских делах, яко уже некоторое в тех знание имеющий, разговаривать. В таких обстоятельствах и приближении моем к лучшим степеням как бы нарочно, чтобы мне впредь остерегаться и от коварных ухищрений омерзение иметь, судьба подала мне вскоре случай самыми делами то узнать, как в тогдашнее время в отечестве нашем интриги и злобствующие зависти к великим чинам часто привязывались, что для вашего, благосклонный читатель, любопытства несколько описать я намерен.

В один тогда день герцог Бирон вышел в аудиенц-камеру, где уже много знатнейших придворных и прочих господ находилось, и [18] подошед ко мне спрашивал, есть ли дяде моему от болезни легче? и скоро ли в Малороссию к своей должности из Москвы поедет?

Я как и о сем имел от дяди моего комиссию, чтобы в пристойном случае еще на несколько недель для лечения своего глаза в Москве ему пробыть выпросить дозволение и объяснительно уверить, что и в отсутствие его порученные ему в Малороссии дела с таковым успехом, как и при нем, происходить будут, представил о том его светлости; но он, как уже выше я описал, от фельдмаршала Миниха будучи инако к повреждению дяди моего уведомлен, несколько суровым видом и вспыльчивыми речами на мою просьбу ответствовал, что он уже знает, что желания моего дяди пробыть еще в Москве для того только, чтоб по нынешним обстоятельствам весьма нужные и время не терпящие к военным подвигам, а особливо там дела ныне неисправно исполняемые свалить на ответы других: вот-де и теперь малороссийское казацкое войско, к армии в Крым идти готовящееся, больше похоже на маркитантов, нежели на военных людей, вместо того чтоб должно им быть конным, с довольным еще числом в запас заводных лошадей, по два и по три человека, и те без исправного вооружения, на телегах, в командиры-де над ними по большей части из накладных и военного искусства не знающих казаков присланы.

Таковая моя смелость наивящше рассердила его, и уже в великой запальчивости мне сказал: “Вы, русские, часто так смело и в [19] самых винах себя защищать дерзаете”. Сии его светлости речи не столько в робкое, как в огорчительное смятение меня привели, на что я ему скоро с печально-чувствительным видом ответствовал: “Сие будет высочайшая милость, и вскоре всеобщее благосостояние умножится, когда коварность обманщиков истребляема, а добродетельных невинность от притеснения защищаема будет; и когда дядя мой и я в таких несправедливых ее величеству представлениях найдемся, помилования просить не будем”. В таких я колких и дерзких с его светлостью разговорах находясь, увидел, что все бывшие в той палате господа один по одному ретировались вон и оставили меня в той комнате одного с его светлостью, который ходил по палате, а я, в унылости перед ним стоя, с перерывкою продолжал об оной материи речи близ получаса, которых подробно всех теперь описать не упомню, но последнее то было, что я увидел в боковых дверях за завешенным не весьма плотно сукном стоящую и те наши разговоры слушающую ее императорское величество, которая потом вскоре, открыв сукно, изволила позвать к себе герцога, а я с сей высокопочтенной акции с худым выигрышем с поспешением домой ретировался.

И тут-то видел я от многих, тогда еще бывших во дворце в других палатах знатнейших господ, один от другого слышащих о тех моих с его светлостью бывших разговорах, разные о себе виды: одни из любопытства, останавливая меня, спрашивали, чем кончились мои разговоры, другие удивлялись моим дерзким словам, а третьи, как бы какое худо из того мне предвещая, отдалялись и не хотели на меня взглянуть. Я, приехав домой, остатки того дня в разных размышлениях и предприятиях к моим поведениям препроводил, а на другой день приехал во дворец и в покоях герцога Бирона, не входя в ту палату, куда я между прочими знатными персонами прежде входил, в другой, где маломощные и незнакомые бедняки ожидали своих жребиев, остановился, ведая, что его светлость, отделяясь из окружения знатных господ, и во оную палату на краткое время выходит и выслушивает их просьбы, а некоторых удостаивает и своими разговорами, что вскоре и воспоследствовало. Его светлость отворя дверь глядел в оную палату, принимая некоторых поклоны и других просьбы, и увидев меня, позади прочих в унынии стоящего, сказал мне, для чего я тут стою и нейду далее, сюда? указав мне ту палату, где он с окружающими его знатнейшими господами находился, куда я за ним немедленно и вошел. Чрез несколько минут его светлость, подошед ко мне, спрашивал меня благосклонно, не имею ли я от моего дяди каких новых уведомлений? на что я ответствовал, что я еще ничего от него не получал, а ежечасно ожидаю, а как тогда был почтовый день, то я о всех тех бывших с герцогом разговорах к дяде моему писал. [20]

И тако с того же дня план моих поведений переменился, и бывшие в поверенности у дяди моего дела поручены другим, по тогдашним пристойностям.

III

В 1737 году в бывшую тогда с турками войну между прочими добровольно желающими, в числе трехротного комплекта, я командирован в армию от лейб-гвардии Конного полка, а тогда же и от всех гвардии пехотных полков по одному батальону с несколькими штаб-офицерами командировано было в очаковскую кампанию, куда и отправлены из Петербурга в феврале месяце, и при выступлении оных рот к армии поручена мне была, как старшему тогда перед прочими бывшему ротмистру, над оными команда за майора. Итак, я имел честь и счастье оные роты благополучно во всякой исправности на рандеву близ города Переволочны за Днепр, в урочище, называемое Мишурный Рог, привесть, где уже вся армия была к начатию кампании в готовности, в лагере 1738 года и представить на смотр тогда главнокомандующему генерал-фельдмаршалу графу Миниху и, присоединяясь к батальонам пехотной гвардии, там же бывшим, был под ордером тогда командующего оными полковника [21] Бирона; и как в оной кампании, так и в последующих двух, то есть с днепровской и хотинской, по выступлении армии с места собрания в поход при первом свидании с неприятелем откомандирован был со всею своею командою в конвой фельдмаршала графа Миниха, следуя при всех движениях всегда за ним безотлучно.

По окончании второй кампании, когда армия возвратилась от Днепра к своим границам, тогда его сиятельство отпустил меня с командою и, не доходя до границ за несколько миль, при отправленном тогда от армии в командированном деташементе с некоторыми тягостями наперед и при отшествии моем из лагеря публично ко фрунту моей команды приехав, сказал мне и прочим всем стоящим под командою моею многими благосклонными и ласковыми словами благодарение и, вычитая наши бывшие перед прочими лишние труды и исправные поведения, обнадежил, что он хорошую рекомендацию ее императорскому величеству о нас представить не оставит, а притом желая, чтобы мы прежде прочих могли придти в Малороссию и на винтерквартирах расположиться, нас отпустил, что мне тогда с командою великое обрадование, а другим зависть причинило, и многие из пехотной гвардии офицеры, отпросясь, при оной моей команде, яко волонтеры, поехали для скорейшего свидания со своими фамилиями, кои близ границ в городе Киеве ожидали.

В начале 1740 года, как уже мир с турками был заключен, оные роты обще пехотной гвардии с батальонами, прибыв с винтерквартир из Малороссии к Петербургу по высочайшему именному повелению, с приколотыми на шляпы лаврового дерева ветвями мимо дворца, где ее величество смотреть изволила со всеми знатнейшими, [22] по улицам до своих квартир торжественный вход имели. Итак, оные под командою моею бывшие роты к полку привесть и полковым моим командирам о всех моих поведениях в бывших трех кампаниях непостыдный отчет представить усчастливясь, вступил я к моей настоящей роте в полковую службу.

IV

Вскоре потом оказываться стало, что Волынский впал в ненависть у герцога Бирона. Сверх того я знал же, что он тогда с товарищем своим, кабинет-министром же графом Остерманом, имел [23] потаенную вражду и каждый из них, имея у двора из первейших чинов свою партию, непременно один другому сети к уловлению и рвы к падению хитро делать тщились.

Но я то, как еще в таких делах был малосведом, по своим воображениям умствуя гаданиями и приводя примеры, что на высоких степенях находящимся частые потрясения, от разных вихрей бываемые, не всегда делают низвержение, но тем еще иногда вразумляют, ободряют и укрепляют к лучшему, не за бедственное почитал и непрерывно каждый день, а иногда и по дважды, несколько уже в задумчивости находящегося моего благотворителя Волынского посещал в знак моей непоколебимой благодарности.

V

Потом чрез несколько дней случилось мне быть в доме у бывшего генерал-полициймейстера Василия Федоровича Салтыкова, который ко мне был благосклонен, и когда мы с ним разговаривали о разных посторонних делах, вошел в ту камеру бывший тогда в полиции секретарь Молчанов, которого я до того времени не знал. Он начал сказывать своему генерал-полициймейстеру, что он поутру того дня призван был для некоторых случившихся по полиции дел в кабинет ее величества к министрам, где между прочими делами видел за собственною ее императорского величества рукою указ об определении в главную полицию новых членов на место его превосходительства, а именно: из артиллерийской канцелярии бригадира Унковского, из Адмиралтейской коллегии советника Зыбина да ротмистра Конной гвардии князя Якова Шаховского.

Но я никогда о таком для меня неавантажном месте не думал, а инаковым, как уже выше упомянул, гораздо знатнейшим был обнадежен, паче же ласкаясь великою благосклонностью ко мне Артемия Петровича и день ото дня ожидая ему лучшего, уповая притом, что и герцог Бирон ко мне милостив, несомненно события моих польз дожидался и, быв накануне того дня ввечеру у Артемия Петровича, а нимало о сем новом моем чине не слыхав, сперва принимал оную себе ведомость от секретаря Молчанова за ошибку его, но он уверял меня, что тот указ он весь сам читал, который при нем уже и в Сенат послан. От сего подвергнулся дух мой великому беспокойству, и я, не много мешкав, поехал в дом к моему благотворителю Артемию Петровичу Волынскому, чтобы о том удостовериться. [24]

Я, учреждая мои поведения так, как новопричисленный в таких внутренних хитроковарных между случайными людьми политических войнах рекрут, нимало не воображал и не опасался, чтоб столь велика злость человеческая к подобным себе быть могла, и дабы невинность ясно оправдать себя могущего, скоро низвергнуть и погубить превозмогли; сие воображал я чрезвычайною редкостью и то только от непросвещенных, злонравных и варварскими обычаями и жадностями в воспитании напоенных людей, причем и по моим непорочным поведениям не имел я причины думать, чтоб то в [25] полицию мое определение от кого мне во зло сделано было; но увы! — иное мне открываться стало.

VI

Такие до ушей моих доходящие уведомления, паче же когда я день ото дня примечал, что по моей челобитной, поданной ее императорскому величеству, не токмо резолюции, но и никакого отзыва [26] не было, и как притом господа тогда бывшие кабинетные министры граф Остерман и князь Черкасский на такие же мои им прошения об определении меня в армейскую службу коротко и холодно мне отвечали, дали мне причину терять мою надежду о благополучиях и ожидать худшего не по делам, но по знакомству оного нечастного министра, в руки своих злодеев.

меня ж Всевидящий по невинности сохранил.

VII

В бытность мою в полиции редкий день без атак и штурмов проходил, а наипаче как оба товарища мои летами гораздо постарее и в таких переворотах поискуснее меня были и редко из домов своих во дворец и великим господам являлись, да и в полицию в присутствие за приключающимися своими болезнями не часто езжали. Здесь, благосклонный читатель, я многое, чтобы вас чтением не утруднить, о моих бывших приключениях пропущу, а по словам славного в монархах Диоклетиана, который по сложении императорского достоинства в уединении своем признавши некоторую часть погрешений, к которым он во время двадцатилетнего владения был приведен, сказал своим приятелем: “Ничто столь не трудно, как управлять надлежащим образом государством. Четыре или пять человек согласятся вместе, чтоб государя обманывать; они ему показывают все дела в таком виде, как им надобно. Государь, запершись в своем дворце, не может истины узнать: сам чрез себя он [27] ничего не знает кроме того, что они ему скажут. Он определяет к делам тех, которых бы должен отставить, а отрешает таких, коих бы должен удержать. Одним словом, несмотря на все предосторожности, самый лучший государь предан и продан бывает. Он есть игрушка тех и жертва, которые от него скрывают истину”. По сим словам, говорю я, один примечания достойный случай и точную событность мною виденную вам опишу.

Его высокопревосходительство весьма громким и грозным произношением объявил нам, что ее императорскому величеству известно учинилось, что мы должность свою неисправно исполняем, и для того приказала ему объявить свой монарший гнев, и что мы без наказания оставлены не будем за то, что поведено вам, никого не обходя, во всех вышеупомянутых улицах в каменных домах сломать деревянное строение, а вы-де знатных домы обходили, у средних назначивали, а только у бедных без пощады все сломали. [28]

Его превосходительство генерал-адъютант Салтыков, не долго мешкав, паки явился в зал с таким же восклицанием, чтобы полицейские судьи пришли к нему. И так мы подошли, а прочие тогда в зале присутствующие паки его и нас окружили, желая слышать и видеть, как то кончится

Его превосходительство, нимало не мешкав, паки взяв меня за руку, громогласно сказал мне тако “Господин князь Шаховской! ее императорское величество ваше оправдание милостиво приняла” и, поворотясь к господину Унковскому, свирепо и громогласно сказал “А ты, г Унковский, впредь так не плутуй, за что уже непростительно будешь наказан”

После сего, как уже поздно было время, его превосходительство немедленно пошел паки во внутренние покои, а прочие все [29] разъехались в домы свои Любопытство мое узнать, с чего такое по нашим ответам монаршее неравное решение произошло, принудило меня подождать одного из моих приятелей, зная, что он во все то время во внутренних покоях пред лицом ее величества находился, коего я вскоре и увидел при выходе из дворца, спешащего ехать домой обедать Он также желал меня видеть, чтоб рассказать мне решение того дела, а как там было не место, то позвал меня к себе обедать Итак, сел я в его карету, а он, начав шуточным образом, говорил “Видно-де, что вы с Зыбиным по правилу того новокрещенного мордвина поступаете, который, когда пришел в церковь к иконе, на коей было изображение Христа Спасителя, то и черту, там же под ней в оковах написанному, равные свечи поставил, говоря Богу за то ставлю свечу, чтоб меня миловал, а черту, чтоб когда сорвется, мне пакости не сделал, на сие-то похоже Василий Федорович с вами ныне поступил он твое и Зыбина оправдание изрядно в защитительном виде ее императорскому величеству представил, а об Унковском коротко донес, что он повинился и просил прощения, и для того таковое и решение от ее величества последовало”

В таких-то обстоятельствах я, в звании моем при полиции недреманно со всех сторон оберегаясь, без малого год обращался, не имея нимало отзыва на мою поданную челобитную, и для того стараться уже о том перестал

VIII

Но по моей незазренной совести знать, что таким моим поведениям был конец и пришло благоволение Всемогущего, новыми почестями меня ободряя, возвести для таких же искушений повыше на другую ступень. Ибо его высочество оную мою челобитную принял весьма с милостивым видом, идучи из своих покоев в [30] министерское присутствие в Кабинет; и едва столько было времени, как успел его высочество сесть в присутственное место, то на оной приказал и резолюцию подписать, которая в то же время мне формальным образом была объявлена, — что я пожалован статским действительным советником и главным в полицию. Излишнее мне здесь изъяснить вам, благосклонный читатель, о такой последовавшей со мною перемене, ибо вы сами натурально познать можете, в каком я восторге тогда был. Почему вскоре потом идущему из присутствия в свои покои герцогу Бирону мое благодарение представлял и проводил его до той комнаты, куда всем ходить дозволено было. Его высочество, несколько у своих покоев остановясь, подошел ко мне и весьма с милостивым видом говорил: “Вот, князь Шаховской, я не забыл дружбу дяди твоего и что я тебя любил, а ты променял было меня на Волынского. Но я сие предаю теперь в забвение, и в том будьте уверены, что я ваш всегдашний доброжелатель”.

Указы о пожаловании меня в новый чин немедленно во все надлежащие места из Кабинета монаршего были разосланы, и я в канцелярии полицейской, сев в кресла главного судьи, вступил в должность по моему новому званию и в то же утро успел из канцелярии поехать во дворец, чтобы видеть герцога и усугубить мое к нему благодарение. По вступлении в его комнаты, где уж много было пришедших и его выхода ожидающих (в том числе несколько в голубых и в красных кавалериях), от коих всех я ласково и совсем инаково как прежде был принят, и как тогда дух мой, по пословице [31] крестьянской, как пшеничное тесто на опаре подымался, скоро между ними вмешался в разговоры; в то самое время вышел из внутренних от его высочества комнат его камердинер и, учтиво осмотря предстоящих, пошел обратно, но не долго мешкав паки вышед, указывая на дверь, дал мне знать, чтоб в оную далее шел.

Дав мне выпить кофе, начал со мною благосклонные разговоры и, как теперь помню, во-первых, говорил мне, что он надежен, что во мне столько разума есть, чтоб нашу полицию в лучшее состояние привести; а кого-де тебе в помощь к тому именно по твоему избранию и какие еще вспоможения надобно, требуй от меня, все то исполню. Я, нижайше изъявляя мою его высочеству благодарность, просил его о неотменной его к себе милости и особливой по тому моему званию протекции, изъявляя, сколь уже есть, а еще и более по моим пристрастным поступкам от многих знатных господ я ненавидим буду.

Потом начал его высочество одеваться, а я поклонясь шел из оной комнаты, дабы, в таком духа удовольствии будучи, ехать домой, помыслить и собрать потребные сведения для лучших производств моего звания, и проходя ту комнату, в коей множество господ скорого выхода его высочества ожидали, еще с большими ласковостей видами от знатных, а паче от остряков, лицемерить умеющих, окружен был. Одни спрашивали меня, скоро ль герцог выйдет, а другие, поздравляя меня в моих благополучиях, большего мне желали; но я, скоро кончив эти комплименты, с пристойным учтивством оставя их, поехал из дворца. [32]

В каком я тогда обрадовании и полных удовольствия восхищениях был, о том, благосклонный читатель, прямо узнаете, когда ваш благородный, к добродетелям стремящийся дух по многом смятении так же встречен будет.

Тогда-то я, ощутив сии пословицы событочные, то есть “ум любит простор” и еще “честь ум рождает”, а третья — “честь переменяет нравы”, а редко на добро, записав в сердце моем, чтоб ту всегда помнить и охраняться. Итак, гораздо посредственный мой разум довольно подавать начал скоро многие мне хорошие мысли к составлению к моей должности лучшего. И как уже задолго пред тем бывшею комиссиею из первейших чинов о порядках и лучших полиции учреждениях, собирая из всех в похвальностях блистающих в свете полиций приличные примеры, план сочинен, токмо еще не апробован был, я достал его к себе прочесть, который оставя в своей дороге, но многое из того почерпая к первоначальным в моей должности надобностям, сочинил чрез несколько дней для подачи его высочеству доклад.

И как теперь помню, что тот-то был день тогдашних счастливых моих поведений последний, в который я заблагорассудя, чтоб прежде формальной в Кабинет к министрам оного моего доклада подачи приватно его высочеству герцогу Бирону, как моему патрону, представить к апробации, приехал во дворец, в покои герцога Бирона, перед вечером, когда он обыкновенно один или с немногими своими приятелями несколько часов препровождал. И хотя, как я и выше описал, имел дозволение к нему во внутренний его покой без доклада ходить, но однако спросил у камердинера, который готов был двери отворить, кто у его светлости? он с почтением отвечал, что тут сидят генерал-фельдмаршал граф Миних и Камер-коллегии президент, его свойственник, барон Менгден, с которыми, как я знал, он особливо приятство имел. Я тогда, не рассудя за благо с таким моим делом к ним войти, поехал домой, ибо тогда было уже не рано.

Я всю ту ночь долго не спал, делая в мыслях своих расположения, как бы мне на утрие прежде, нежели герцог пойдет в министерское собрание в Кабинет, оный мой доклад к апробации представить и изъяснить.

IX

Сия ночь, в кою я, как выше описал, о многих моих по должности предприятиях и скором оных исполнении размышлял и сочиненный доклад подать изъяснить к утрему приуготовлялся, как помнится мне, была 1740 году в ноябре, которая не только мои поведения, но и все государственное направление инаково обратила Я поздно в оную [33] заснул, но еще прежде рассвета приезжим ко мне полицейским офицером был разбужен, который мне объявил, что во дворец теперь множество людей съезжаются, гвардии полки туда же идут и что принцесса Анна, мать малолетнего наследника, приняла правление государственное, а регент герцог Бирон со своею фамилиею и кабинет-министр граф Бестужев взяты фельдмаршалом Минихом под караул и в особливых местах порознь посажены.

Вы сами узнаете, благосклонный читатель, ни малого воображения о том в мыслях прежде не имея, в каком смятении я тогда был. Итак, спешно оделся и ко дворцу приехал, увидел множество разного звания военных и гражданских (городских) жителей, в бесчисленных толпах окружающих дворец, так что карета моя, до крыльца не возмогши проехать, далеко остановилась, а я, выскоча из оной, с одним провожающим моей команды офицером спешно продирался сквозь людей на крыльцо, где был великий шум и громкие разговоры между оным народом, но я, того не внимая, бежал вверх по лестницам в палаты, и как начала, так и окончания, кто был в таком великом и редком деле начинателем и кто производитель и исполнитель, не зная, не мог себе в мысль вообразить, куда мне далее идти и как и к кому пристать Чего ради следовал за другими, спешно меня обегающими. Но большею частью гвардии офицеры с унтер-офицерами и солдатами, толпами смешиваясь смело, в веселых видах и не уступая никому места ходили, почему я вообразить мог, что сии-то были производители оного дела.

В таких сомнениях вошел я в дворцовую залу и в первом взгляде увидел в великом множестве разных чинов, и по большей части статских, теснящихся в дверях и проходах к придворной церкви, которая также была наполнена людьми и освещена множеством горящих свеч. Я несколько поостановился, чтоб подумать, как бы и в которую сторону подвинуться и найти кого из моих приятелей, от коих бы обстоятельства узнать и по тем бы поступку мою удобнее употребить мог, но в тот же миг один из моих знакомых, гвардии офицер, с радостным восторгом ухватил меня за руку и начал поздравлять с новою нашею правительницею и приметя, что я сие приемлю как человек, ничего того не знающий, кратко мне об оном происшествии рассказывал и проговорил, чтоб я нимало не останавливаясь протеснился в церковь, там-де принцесса и все знатные господа учинили ей уже в верности присягу, и видите ль, что все прочие то же исполнить туда спешат.

Сие его обстоятельное уведомление, во-первых, поразило мысль мою, и я сам себе сказал: “Вот теперь регентова ко мне отменно пред прочими милостивая склонность сделает мне похоже, как и после Волынского толчок, но чтоб только не худшим окончилось Всевидящий, защити меня!” В том размышлении дошел я близ дверей [34] церковных, тут уже от тесноты продраться в церковь скоро не мог и увидел многих моих знакомых, в разных масках являющихся. Одни носят листы бумаги и кричат: “Изволите, истинные дети отечества, в верности нашей всемилостивейшей правительнице подписываться и идти в церковь в том Евангелие и крест целовать”, другие, протесняясь к тем по два и по три человека, каждый только спешит, жадно спрашивая один другого, как и что писать, и вырывая один у другого чернильницу и перья, подписывались и теснились войти в церковь присягать и поклониться стоящей там правительнице в окружности знатных и доверенных господ.

Таким способом скоро усчастливился и я на одной из таковых разносимых бумаг подписаться, и продравшись в церковь, поцеловав Евангелие и крест, учиня пристойный поклон правительнице, стал позади окружающих ее господ, воображая себе, что я в таком чине, коему теперь отдаляться не надлежит, и могут мне быть о касающихся по полиции в теперешних обстоятельствах потребных делах повеления.

Но увы! вскоре потом инаковую приемность почувствовал. Некоторые из тех господ, кои в том деле послужить усчастливились, весьма презорные взгляды мне оказали, а другие с язвительными усмешками спрашивали каков я в своем здоровье и все ль благополучен? Некоторые же из наших площадных звонарей неподалеку за спиною моею рассказывали о моем у регента случае и что я был его любимец. С такими-то глазам и ушам моим поражениями, не имея ни от правительницы, ниже от ее министров, уже во многие вновь доверенности вступивших, никаких приветствий, ниже по моей должности каких повелений, с прискорбными воображениями, почти весь день таскавшись во дворце между людьми, поехал в дом свой в смятении моего духа.

На другой или на третий после того день, как помнится, определен генерал-полициймейстером бывший тогда тайный советник и сенатор Федор Васильевич Наумов, а о мне умолчано. Итак, я сам себя отрешить от полиции не осмелился, но, в ожидании моего точно жребия, остался его товарищем.

Новый генерал-полициймейстер имел не весьма короткое до того со мною знакомство, но я приметил, что он ко мне начал оказываться весьма благосклонным, оное же вящше для того, что чрез меня, яко уже несколько в таких делах сведущего и заобыклого, все дела моими трудами под его именем и в споспешествование его соизволений и апробаций в честь ему происходили. Одним словом, я скоро узнал, что он часто употреблять меня начал вместо кочерги, коею в печи уголья и жар загребают. Я, видя мои худые участия и еще день ото дня, как уже выше описал, по регентовой ко мне милости худшего ожидая, принужден был сгибаться и сносить. [35] Чрез несколько в таком поведении моем недель один из приятелей как мне, так и бывшему тогда новоопределенному министру графу Михаиле Гавриловичу Головкину (который по жене своей, от Салтыковой рожденной, яко ближний принцессе-правительнице свойственник, в великую доверенность вступил), говорил мне, для чего я к его сиятельству не езжу в дом и не ищу его благосклонности, ибо-де уже неоднократно от него слышал, что он в разговорах, когда исчисляет к государственным делам годных, вас между первыми в счет поставляет.

Такое оного приятеля моего уведомление вперило в мысль мою желание, чтоб то самым делом апробовать как наискорее, ибо мне тогда справедливый покровитель весьма был нужен.

Чрез несколько дней воспоследовало по полиции такое по тогдашним обстоятельствам дело, о коем должно было кабинет-министров уведомить, а генерал-полициймейстер тогда, за болезнью, из дома своего не выезжал и для того поручил мне оное исполнить Я немедленно сочинил о состоянии и происхождении оного дела краткие экстракты и вручил в домах их персонально всем трем тогда бывшим кабинет-министрам графу Остерману, князю Черкасскому и графу Головкину. Но при вручении оных первым двум ничего примечательного для меня не видал, ибо они оба, равно как бы согласясь, оные от меня приняв, сказали только хорошо, мы рассмотрим, а теперь не время. А когда я подал оный графу Головкину, то он, прочетши, положил в карман, ничего на оный не ответствуя, а ласковым видом приказал мне сесть и зачал со мною разговаривать о поведениях моих по делам полиции и о прочих моих в военных службах происхождениях и, весьма благосклонно выспрашивая для своих сведений, дал мне случай все со мною по окончании турецкой войны бывшие приключения ему рассказать. Я приметить мог, что он не только все то с приятностью охотно слушал, но еще некоторые мои поступки похваляя, говорил “Я-де слыхал об ваших хороших поведениях похвалу, но не имел чести вас знать, а теперь прошу вас быть со мною познакомее”. Время уже было близ обеда, и я по должному учтивству встал со стула, чтоб откланявшись поехать, но его сиятельство с весьма ласковыми видами приветствовал меня, чтоб я при столе его отобедал, говоря притом, что он желает, чтоб его хлеб-соль были мне непротивны и чтоб он имел честь в доме своем нередко меня видеть.

Супруга его, графиня Екатерина Ивановна, которая считалася мне, по колену матери своей, роднёю, при том была и благосклонно со мною разговаривала.

И тако я, при столе его сиятельства отобедав, пробыл в доме его до вечера. Такая его сиятельства ко мне оказанная благосклонность [36] обязала меня, что я чрез несколько дней поехал к нему удостоверить о моем почтении и принят был весьма милостиво, но еще более в разных с его сиятельством разговорах весьма был обрадован тем.

Сей-то добродетельный человек, истинный любитель своего отечества, часто утруждал меня полезными советами и истинного патриота должность в том быть доказывал, чтоб людей не по любви и дружбе своей, но по дарам их свойств и способностей для существенных обществу польз в военные и статские чины производить, не взирая, когда многие только по особенным своим надобностям и пристрастиям будут ненавидеть и давать к непохвальности разные прозвища.

Но я чистосердечно за сего ее супруга, а моего благодетеля отвечаю, что он все такие притворства проницательно видел и в дружеских нравоучительных со мною разговорах о себе угадывал, что после таких его благополучии должно ему несчастливу быть, почему и никаким таким великолепиям и пышностям не радовался; паче же в тот день, что он подагру, хирагру и головную болезнь, коими он был часто мучим, в наибольшем их действии ощущал и уже перед тем несколько ночей без сна был. Но политики, просвещенные разумом, умея для пристрастных своих желаний и подлое ласкательств угождение при способных случаях в хороших к услугам и [37] одолжениям видах представлять, и в таком состоянии хозяина видя, почтительными и сожалетельными о его болезнях видами и словами жертву являя, многие в доказательство своих искренних почтении и любви оставались в доме его у именинницы, по введенной уже и тогда моде без зову обедать. И тако все комнаты, окромя только той, где сожаления достойный хозяин, объятый болезнями, страдал, наполнены были столами, за коими как в обеде, так и в ужине более ста обоего пола персон, а по большей части из знатнейших чинов и фамилий торжествовали, употребляя во весь день между обеда и ужина, также и потом в веселых восхищениях танцы и русскую пляску с музыкою и песнями, что продолжа с удовольствием до 1-го часа за полночь, по домам разъехались. Что ж до меня касалось, то и я уже тут весь же день как домашний, иногда в подчивании знатнейших гостей, в числе коих и все иностранные министры были, то по нескольку хозяину, одному в своей комнате с болезнями борющемуся, компанию делал и, по приличности наблюдая, старался о его успокоении и, оставшись в доме его последний, как бы по предуведомлению, что скоро несчастливый его жребий поразит и навеки меня с ним разлучить поспешает, зашед в его комнату с ним простился, и он слабым голосом, но весьма ласковыми словами благодарил, сожалея о моем беспокойстве, и желал мне скорее в дом мой ехать благополучно ко успокоению.

Вы, благосклонный читатель, можете вообразить, в каком смятении дух мой тогда находился. Нимало о таких предприятиях не только сведения, но ниже видов к примечанию не имея, я сперва подумал, что не сошел ли господин экзекутор с ума, что так меня встревожил и вмиг удалился; но вскоре потом увидел многих по улице [38] мимо окон моих бегущих людей необыкновенными толпами в ту сторону, где дворец был, куда и я немедленно поехал, чтоб скорее узнать точность такого чрезвычайного происхождения. Не было мне надобности размышлять, в который дворец ехать, ибо хотя ночь была тогда темная и мороз великий, но улицы были наполнены людьми, идущими к цесаревнинскому дворцу, а гвардии полки с ружьем шеренгами стояли уже вокруг оного в ближних улицах и для облегчения от стужи во многих местах раскладывали огни; а другие, поднося друг другу, пили вино, чтоб от стужи согреться, причем шум разговоров и громкое восклицание многих голосов: “Здравствуй наша матушка императрица Елисавета Петровна” воздух наполняли. И тако я до оного дворца в моей карете сквозь тесноту проехать не могши, вышед из оной, пошел пешком, сквозь множество людей с учтивым молчанием продираясь и не столько ласковых, сколько грубых слов слыша, взошел на первую с крыльца лестницу и следовал за спешащими туда же в палаты людьми, но еще прежде входа, близ уже дверей, увидел в оной тесноте моего сотоварища, сенатора князя Алексея Дмитриевича Голицына; мы, содвинувся поближе, спросили тихо друг друга, как это сделалось, но и он, так же как и я, ничего не знал. Мы протеснились сквозь первую и вторую палату и, вошед в третью, увидя многих господ знатных чинов, остановились и лишь только успели предстоящим поклониться, как встретил нас ласковым приветствием тогда бывший при дворе ее величества между прочими камергером Петр Иванович Шувалов, который после был уже, как увидите из моей истории, знатный господин и великие дела в государстве производил. Он, в знак великой всеобщей радости, веселообразно поцеловал нас и рассказал нам о сем с помощью Всемогущего начатом и благополучно оконченном деле, и что главнейшие доныне бывшие министры, а именно генерал-фельдмаршал граф Миних, тайные действительные советники и кабинет-министры графы Остерман и Головкин уже из всех домов своих взяты и под арестом сидят здесь же, в доме. Лишь только он окончив свою речь отошел, то увидели мы в смелом и весьма веселом виде бегущего из другой палаты бывшего прежде господина генерал-полициймейстера, а после уже в отставке от службы находящего генерал-шефа Василия Федоровича Салтыкова, о котором нам уже Шувалов сказал, что и он со своею супругою Марьею Алексеевною в оном деле много послужили. Он уже тогда ко мне не был так, как прежде, благосклонен, а с кем я вместе стоял и он знал, что я с ним дружен был, зять его, князь Алексей Дмитриевич, весьма ему ненавистным, и так ухватил меня за руку и смеючись громко говорил: “Вот сенаторы стоят!” Я ему на то постоянным видом отвечал: “Сенаторы, сударь”. Он, еще громче захохотав, закричал: “Что теперь скажете, сенаторы?” Вот уже сделалась вокруг нас толпа [39] людей, и по большей части знатные господа смотреть приступили его на нас атаку. Я, нимало не оторопев, зная ж его нрав и подобно польским наездам употребления, важным видом смело глядя в его глаза, спросил: “Что это значит, что он теперь, в такое время, где все берут участие радоваться, нас так атакует? Не находит ли он на нас какой метки или по высочайшему повелению так с нами поступает, так бы соизволил нам надлежащим образом объявить, а мы во всем по незазренной нашей совести небоязненно ответствовать готовы”. Сии слова мои все храбрости его превратили в ласковую склонность: он по своему обыкновению скоро подступя ко мне ближе, с ласковым видом смеясь, говорил: “Я, друг мой, теперь от великой радости вне себя, и сей мой поступок по дружеской любви, а не по какой иной причине; я вам сердечно желаю всякого благополучия и поздравляю со всеобщей радостью”. И притом, поцеловав меня в обе щеки, спешно отошел в другую палату. Смотрящие такие его поступки обратили на него глаза, а принц Гессен-Гомбургский, тогда бывший генерал-шеф и гвардии подполковник, не малую ж в том деле от ее величества поверенность имеющий, смеючись, пенял ему, что так непристойно он к нам подступил и за то справедливо сам устыжен. Потом ее императорское величество вскоре из своих внутренних покоев изволила в ту палату, где мы между прочими уже много собравшимися господами находились, войти и весьма с милостивыми знаками, принимая от нас подданнические поздравления, дозволила нам поцеловать свою руку.

Вскоре после того поведено было всем идти (ибо ехать было за теснотою находящихся по улицам солдат и прочих людей не можно) в зимний императорский дворец, куда и ее величество в открытой большой линейке с благонадежнейшими ей изволила ехать сквозь гвардии солдат, стоявших до большого дворца шеренгами, в препровожании немалого числа Преображенского полка гренадер, кои в том деле ее императорскому величеству наипервейшими услужниками были, и по прибытии во дворец в придворной церкви началась ее императорскому величеству в верности, по надлежащему учреждению, присяга. О дальнейших того дела происхождениях более распространять не буду: есть о том публичная история и из самых произведенных в государстве дел ясные сведения, а я только тщусь касающееся до моих поведений собирать из многих и давно прошедших времен, что теперь в мою дряхлую голову на память приходит иногда не по порядку, в чем прошу меня, благосклонный читатель, извинить и при сем поверить, что я не столько для самохвальства, как более для моих собратий, благородным патриотическим духом наполненные сердца имеющих, к угодному сведению неискусным пером моим описываю, без наималейших прибавок истинное бытие, пропуская еще бывшие многие мне приключения.