ИСТОРИЯ ИСКАТЕЛЯ РАССКАЗОВ О СТРАНАХ, АРМИЯХ И ЗНАТНЫХ ЛЮДЯХ

ТАРИХ АЛ-ФАТТАШ ФИ-АХБАР АЛ-БУЛДАН ВА-Л-ДЖУЙУШ ВА-АКАБИР АН-НАС

В тот момент он обнаружил в том городе три племени: сонгаев, дьям-кириа и зинджей. Он перебил всех, кого нашел, из первых двух племен, кроме небольшого числа, взял эту малость и всех, кого нашел из зинджей. Впоследствии семеро мужчин из числа пленных бежали, /141/ трое зинджей и четверо дьям-кириа. Имена их были: Мухаммед-Кируба, Мухаммед-Тай, Бурима, Кабара-Санкоме, Маба-Ниаме Сибири, Букар-Майга и Анганда-Майга. Они бежали в свою местность — Анганду — и сидели там на протяжении трех лет. Но у них не было жен; и когда то стало для них тяжко, они явились к имаму аскии ал-Хадж Мухаммеду, да помилует его Аллах (а это совпало с его вступлением на царство), прося у него жен. И он их женил на семи невольницах из зинджей. Это были Айша-Карамат, Тато-Мариам, Дьенаба-Мага, Ламой-Али, Хадиджа-Сорко, Сафийя-Дьендьен и Амина-Кайя. Но когда аския женил их на последних, то поставил им условием налог сушеной рыбой — по связке ее с каждого — и чтобы потомство одних из них не вступало в браки с потомством других ³⁰⁰. Они приняли то, согласились на него и ушли в Анганду со своими женами.

Возвратимся же к тому, что мы намеревались изложить. [118] Когда ши пленил помянутую Дьяту, он ее подарил жителям городка Мори-Койра. На ней женился брат Мори-Хаугаро. И она ему родила Монсо-Алу Мейдага. Впоследствии, после кончины ши Али, Йану выехала в Будара ³⁰¹, поселилась там, и было там великим ее царствование ³⁰². А столкновение между Йану и ши Али, которое мы упомянули, произошло в девяносто седьмом году девятого века, двенадцатого мухаррама [15.XI.1491].

В земле Бара был кузнец по имени Минди-Дьям в местности Курангуна ³⁰³. Он выступил против бара-коя мансы Мусы, возмутился и завладел той областью, так что [даже] попросил у бара-коя его дочь, дабы на ней жениться. Бара-кой обратился за помощью к упоминавшейся Йану, чтобы сразиться с кузнецом, и заключил с нею условие, что он ей отдаст [часть] своей земли, чтобы делала она [на ней], что пожелает. Йану пришла к тем с пятьюдесятью /142/ всадниками, сразилась с ними и убила Минди-Дьяма; она искоренила их и преследовала их до Барикобе ³⁰⁴. Бара-кой предоставил ей выбор, и она выбрала землю Буньо и поселилась в ней. Потом Йану умерла, не оставив сына, кроме сына своей сестры Дьяты — Монсо-Алу. Люди пошли, доставили того из Мори-Койра и поставили его над собою султаном; и он стал бана-коем. Он — первый, кто назывался бана-коем; и потому их возводят к Мейдага.

Между помянутым Монсо-Алу и канфари Омаром была дружба, и Монсо-Алу каждый праздник посещал того в Тендирме и совершал у него праздничную молитву. И было то причиной верховной власти канфари над жителями Буньо ³⁰⁵. Закончено.

Так вернемся же к тому, что мы стремились рассказать о баламе. Я видел [запись] рукой нашего дяди по матери факиха Йусуфа Кати, сына альфы Махмуда Кати, да помилует их обоих Аллах, о том, что к нему пришел посланный правителя к кадию Омару ибн Махмуду, да помилует Аллах их обоих, вечером в среду, на праздник прекращения поста, с [сообщением], что горцы ³⁰⁶ напали на баламу Садика и схватили его хитростью. Закончено.

Также из его записи. Он сказал: эта междоусобица от начала ее до конца длилась четыре месяца. Что же касается аскии Исхака, то, когда он ушел после сражения с баламой и возвратился в Гао, к нему собралось войско сонгаев. Они договорились относительно него, провозгласили его вождем и повиновались ему относительно захвата всех, кто последовал за баламой Садиком. А вместе с последним /I43/ в его войско пришли люди из Курмины, области Баламай, Бары и Дирмы; и кто был взят в плен, кто убит, кто подвергнут порке (а большинство выпоротых умерло), кто брошен в тюрьму, а кто уволен от должности ³⁰⁷. В земле Бара не осталось города, который бы не постигла ярость аскии, кроме Анганды, потому [119] что ее зинджи были собственностью шерифов. В то время эти зинджи были доверены ³⁰⁸ царю Фати и бана-кою Али. В числе тех, кого аския заточил в тюрьму по этому делу, были бара-кой Омар, аския Букар, Букар ибн Алфаки и прочие, кого не счесть.

Эта междоусобная война была началом падения сонгаев, их погибели и исчезновения их до прихода войска Мулай Ахмеда аз-Захаби. Она послужила причиной запустения города Тендирма — из всех, кто из нее ушел с канфари Салихом, вернулось лишь малое количество простого люда их.

Аския Исхак был благороден, добр, щедр и приятен лицом. Он достиг предела в раздаче милостыни и дарении ³⁰⁹, любя ученых и почитая их. А из [сообщений] о его к ним уважении и об отсутствии у него заботы о богатстве — то, что мне рассказал мой наставник, факих Махмуд ибн Мухаммед: будто аския сидел субботним вечером напротив мечети Гао, пока не подошла к нему небольшая кучка посланных из земли Бара, желая передаться под его покровительство. Аския Исхак спросил их, откуда они явились. Те ответили: “Из города Анганды..." Он сказал: “А как вас зовут?" Старший из них ответил: “Что до меня, так мое имя Хамаду ибн Букар, а что касается этой женщины, — и он указал на некую из их женщин, — то она моя жена, и ее имя — Соно бинт Сори. Что же до этого моего товарища, то его имя— Хамаду ибн Дьенке-Гоу; а эта его жена — сестра моя, имя ее — Бана бинт Тай. А что касается третьего, то его зовут Салих ибн Бата..." Тогда аския им сказал: /144/ “Из какого вы племени?" И ответил старший из них: “Что касается меня, так [я] из сонгаев; что до того, так он один из зинджей-багабер, а что же касается этого, то [он] из дьям-кириа".— “Ты сказал правду, — заметил уандо, — однако его мать — зинджка, из зинджей Анганды!" Тогда аския обернулся к сидевшим вокруг него и сказал: “Знаете ли вы их? Разве же Анганда не была собственностью шерифа Ибн ал-Касима?" Они ответили: “Да!" Аския сказал: “А остались ли в Анганде остатки сонгаев?" Те ответили: “Нет, их привела к исчезновению война ши Али. А этот [человек] — лжец, сбежавший сам от шерифа Ибн ал-Касима!" Тут аския обратился к Хамаду-Дьенке и сказал ему: “Эй ты, что тебя толкнуло на брак с жительницей Анганды? Разве [наш] дед, аския ал-Хадж Мухаммед, да помилует его Аллах, не поставил им условия, запретив им вступать в брак с прочими? И разве ты не слышал того?!" Человек ответил: “Да, я слышал — тамала, тамала!" И сказал им аския: “Вы — ослушники Аллаху и посланнику его!" Потом он велел взять их, бросить в тюрьму и заковать в железа до утра; затем приказал их выпустить и вернуть их хозяину ³¹⁰.

Из свидетельств его благородства и щедрости — то, что он излил на всех сонгаев свое благоволение и щедрость свою, даря и не заботясь [об этом]. Сообщают со слов аския-альфы [120] Букара ибн Ланбара (Так в тексте) их катиба, что когда аския Исхак пришел к власти и вступил в царский дворец, проведя в нем первую ночь своего царствования, то призвал он там евнуха, у которого находились одежды аскии и в чьих руках был ключ его гардероба. Евнух был позван в присутствии помянутого аския-альфы, и аския велел ему вынести все одеяния. Ему вынесены были семьдесят мешков из леопардовых шкур, в каждом из них было тридцать одежд из льняной ткани “даби", шелка и сукна; и в каждой вместе с рубахой были большие шаровары и тюрбан. И аския повелел тому евнуху-кладовщику, чтобы он пересчитал мешки. Евнух стал их считать один за другим — до десятого, когда же он дошел до десятого, аския приказал отделить его от всех и отставить его — [и так] до семидесяти, так что десятая доля их дошла до семи мешков. /145/ И аския пожаловал ее аския-альфе помянутому, сказав: “Это — их закат, возьми его ради любви к Аллаху Всевышнему!"

А когда истекли из срока его царствования семь дней, он возвысил Махмуда, сына аскии Исмаила, назначив его качфари; и возвысил он своего брата, маренфу Мухаммеда-Гао, поставив его баламой.

И из того, что сообщают относительно благородства аскии Исхака и его щедрости, — будто он сказал однажды в своем совете (а это был день праздника прекращения поста, и присутствовали все сонгаи — сановники города Гао, его знать и простонародье) своему переводчику-уандо: “Скажи этой толпе: остался ли кто-нибудь из жителей Гао, в чьи руки не попало бы моих даров и в чей дом [не попало] моей милостыни в этот рамадан? И всякий, кому не досталось моего пожалования и благоволения, пусть встанет и помянет то; а мы его пожалуем сейчас же!" И уандо, стоя, сказал это, возвестил это и повторил призыв. Но никто из них не вышел сказать, будто не достигло его благодеяние аскии. Те слова распространились по городу, и люди расспрашивали друг друга о том, но ни один не сказал, что он не видел добра [от] аскии и что он не получил от того подарка. Этого достаточно [как свидетельства] его благородства, терпения, щедрости, богатства его царства и обилия его достояния. Взгляни на Гао, его величие и обилие его жителей! Мне рассказал шейх Мухаммед ибн Али Драме, что люди из числа жителей Судана поспорили с людьми из числа жителей Гао ³¹¹, и суданцы сказали, [что] Кано-де больше, чем /146/ Гао, и важнее его. В том деле и в споре о нем они достигли предела и крайности. А было то во время правления аскии ал-Хаджа ³¹². Вмешались, дрожа от нетерпения, юноши Томбукту и некоторые жители Гао; они взяли лист [бумаги], чернильницу и калам, вошли в город Гао и начали с первого дома на западе города [121] считать ксуры ³¹³ и делать опись их, одного за другим, три дня подряд: “дом такого-то, дом такого-то..." — до конца построек города на востоке. И получилось семь тысяч шестьсот двадцать шесть усадеб помимо домов, построенных из травы. Это-то тебе довольно, [дабы судить] о благородстве аскии Исхака. Как же можно было всех этих [людей] наделить подарками за один месяц, если не обладать великим могуществом?

Исхак оставался у власти три года. В его дни обнаружился упадок их державы и стали очевидными в ней смута и потрясение. Затем обрушились на него войска повелителя верующих Мулай Ахмеда аз-Захаби; он поставил над армией своего невольника, пашу Джудара, с тремя тысячами стрелков; это то, что говорит автор “Дурар ал-хисая" Баба Гуро ибн ал-Хадж Мухаммед ибн ал-Хадж ал-Амин Кано, но говорят [также и] четыре тысячи.

Войско [это] пришло в движение, снялось с лагеря и выступило из города Марракеша в конце зу-л-хиджжа, заканчивавшего девятьсот девяносто восьмой [год] [29.Х.1590]. А к Гао они подошли в начале джумада-л-ула девятьсот девяносто девятого года — в пятницу, пятого числа [1.III.1591]. Их встреча с аскией Исхаком произошла во вторник в местности, называемой Сонкийя, поблизости от Тондиби; это известное место. С правым крылом [их] — а это был отряд иноземцев ³¹⁴ — были пятьсот спахиев ³¹⁵ со своим кахийей; а с левым крылом — отряд андалусцев в пятьсот спахиев со своим кахийей. И когда оба войска стали одно против другого, на сонгаев напали спахии справа и слева. Их встретили сонгайские всадники, и оба войска смешались. Из тех сонгаев было убито /147/ тридцать четыре, а сонгаи поразили копьями тринадцать из марокканцев, и пятеро из тех упали. Людей окутали пыль и дым, а Аллах посеял среди сонгаев испуг и страх. Я слышал от того, кому доверяю, а он это рассказывал со слов того, кто там в тот день присутствовал; и последний сказал, что аския встретил их с восемнадцатью тысячами конных вои- нов. Среди них были канфари, балама и бенга-фарма и их полки. И [было] девять тысяч семьсот пеших воинов, из них двенадцать “суна" ³¹⁶ со своими полками.

Когда к сонгаям приблизились [марокканские] пехотинцы-стрелки, то они стали на колени, стреляя свинцом. Аския же, когда строил боевой порядок своих воинов, гнал с собою тысячу коров и поставил их между собой и противником: пули бы попадали в них, а воины аскии следовали бы за коровами, пока не смешались бы с марокканцами. Но когда коровы услышали звуки марокканских мушкетов, они повернули, запыхавшиеся и перепуганные, на сторонников аскии и опрокинули из них множество — а большинство последних умерло. Во время этого аския-альфа Букар-Ланбаро спешился, схватил повод [коня] аскии и сказал тому: “Бойся Аллаха, о аския!" Аския ответил ему: “Ты как будто велишь нам бежать [122] и обратиться в бегство?! Но далеко [от этого], ведь я не из тех, кто обращает свою спину! Кто желает бежать ради собственной жизни, пусть бежит!" Улд Бана же ухватился за стремя аскии — тот уже повесил [на седло] свой меч и свой щит, желая [броситься] в середину [своих] воинов, а вокруг них вертелись конные стрелки, которые хотели их окружить. Тогда упомянутый аския-алъфа сказал: “Побойся Аллаха и не сражайся сам! Ты убьешь своих братьев и погубишь все [царство] Сонгай одним разом и в одном месте! А за жизни тех, кто здесь сегодня погибнет, Аллах опросит с тебя, ибо ты [будешь] причиной их гибели, если не побежишь с ними. Мы не приказываем тебе бежать, а лишь говорим тебе, чтобы ты их сегодня вывел из соприкосновения с этим огнем! Потом мы посмотрим, что нам делать, и возвратимся к ним завтра с решимостью и твердостью, если /148/ пожелает Аллах. Но бойся Аллаха!"

Но аския и те, кто с ним был из его храбрецов и военачальников, отказывались [от чего-либо], кроме сражения, нападения на марокканцев и рукопашной схватки с ними: умрет-де тот, чей срок наступил, а спасется тот, чей срок еще не приблизился. Тогда аския-альфа не перестал [говорить] это, пока не убедил аскию. В его руке были поводья коня ас-кии, которого он вывел и заставил бежать. Но когда сторонники аскии увидели, что он бежит, обратив спину, ни один из них не остался стоять после него. Напротив, они последовали за ним, за исключением тех, которых называли суна, а их было девяносто девять. Ни один из них не двинулся, они остались сидеть под своими щитами; и воины Джудара настигли их сидящими и всех их перебили.

А когда товарищи Джудара заметили, что сонгаи приготовились к бегству, и поняли, что тех наполнило из испуга и потрясения, они остановились, крича и вознося [к небесам] свои голоса [со словами]: “Нет божества, кроме Аллаха! Благодарите Аллаха Вечного, Постоянного!"

Храбрейшими из людей Сонгай в тот день, отважнейшими из них и сильнейшими сердцем [были] балама Мухаммед-Гао ибн Аския Дауд, Омар ибн Аския Исхак ибн Аския Мухаммед, горей-фарма Алу ибн Денди-фари Букар ибн Сили, барей-кой Табакали, евнух. Они после бегства [всех] воинов не переставали бросаться в гибельные места, входя и выходя, прикрывая тыл людей аскии и отбрасывая от них тех, кто хотел их настигнуть. Пули летали над их головами, поражая людей впереди и позади них, справа и слева от них, пока они не выбрались невредимыми. Они полагали, что стрелки будут их преследовать, но те, напротив, /149/ поставили свои шатры и расположились в той местности на отдых.

Аския же Исхак вернулся и вошел в город Гао с разгромленными [войсками]. Его люди собрались к нему, как [123] будто ни один из них не умер. Но к жителям Гао в ту ночь вошли несчастье, печаль и горе, связавшие их руки — ни оставаться, ни бежать ³¹⁷.

В тех обстоятельствах повелитель Мулай Ахмед аз-Захаби отправил гонца к своему брату шерифу Мухаммеду ибн ал-Касиму, повелевая ему выехать из той земли, поскольку не подобает подобным ему жить в земле междоусобицы. И шериф послал ко всем своим рабам-зинджам — к тем, что были в Кеуей (а там у него было тогда семьдесят домов); к тем, что находились в Койну (их в тот день было сорок домов, а дань с каждого дома — три тысячи [мер зерна] ежегодно); к тем, что были в Таутале (их было тогда шестьдесят пять домов, а дань их заключалась в поставке каждым домом связки сушеной рыбы каждые три месяца); к тем, что жили в Гума (их к тому дню было семьдесят два дома, повинность некоторых состояла в снаряжении ежегодно [одного] судна, а остальных — в поставке слоновой кости); к тем, что были в Анганде (тогда их было тридцать домов, и повинность каждого из них заключалась в связке сушеной рыбы), и к тем, которые находились в Фумбу (их в тот день было двадцать домов, и повинностью их было плавание на судах). Когда рабы прибыли к шерифу, он велел им всем выехать. Они попросили заступничества у сановников того города, и шериф принял заступничество тех за них всех, кроме жителей Анганды. И оказал он: “О жители Анганды, мне бы хотелось, чтобы вы уехали с вашего места, ибо место то — остров, заливаемый водой, и на нем — место сбора джиннов и чертей!" Но, невзирая на то, они не соглашались на выезд; и шериф сказал им: “Идите! Быть может, Аллах если покажет вам истинность этого, то не ценою погибели [вашей]..." И произошло [все] так, как он сказал, да помилует его Аллах: всякий, кто родится в той области, становится безумным. Прибегнем же к Господу людей!

В день, когда аския решил выступить для встречи Джудара и сражения с ним, он собрал шейхов Гао, начальников своего войска, кадия /150/ хатиба и главных его помощников и спросил об их мнении относительно поведения [своего]. Там присутствовали некоторые ученые Томбукту. И балама Мухаммед-Гао посоветовал ему: “Я считаю, что ты выделишь мне сто всадников и сто рабов; мы поднимемся вверх [по реке], разрушая и засыпая все колодцы, что будут на их пути. Потом мы возвратимся и выступим для встречи их, и найдешь ты их исполненными жажды, уже близкими к гибели. И мы нападем на них. Это [мое] мнение!" Некоторые из участников одобрили его, но другие его отвергли; и все, что предлагалось у аскии, они отвергли. И сказал [некий] томбуктский ученый: “Совет твой хорош, и я скажу это; но думаю, будет справедливее, чтобы ты повелел жителям этого города перебраться и переехать за эту Реку. Ты же и войско [124] твое останетесь здесь; если он придет, то ты [решишь] по-своему усмотрению. Если ты победишь их, то слава Аллаху. Если же они тебя победят, уходи к западу и забери тех, кто там есть,— из них за тобою последует больше ста тысяч. С ними ты будешь противостоять врагам, как тебе угодно; семья твоя, твой дети и твои богатства будут в безопасном месте за Рекой, пока Аллах не дарует тебе победу над врагами!"

Аския почти склонился к его словам, но встал сао-фарма и сказал: “Тамала, тамала! Аллах да уладит дело твое! Факихи не знают дел войны, они знают только Коран и чтение [его]. Как же можно вывезти Гао при его огромности и множестве его жителей? Где суда, что перевезут их за Реку? Это случится лишь через три месяца!" Встал гоима-кой Дауд ибн Исхак и сказал: “Как же [это] невозможно за три дня?! Наоборот, без сомнения, возможно за эти дни! Те, что есть у меня из принадлежащих аскии лодок /151/ "канта", которые суть суда для путешествия и переездов, то четыреста "канта" доставят за три дня двор аскии, его имущество, его женщин, товары и богатства. А помимо "канта" есть крупные суда, принадлежащие рабам аскии от Гоимы до Гадай ³¹⁸, — их будет тысяча судов, не считая лодок купцов, дочерей аскии и жителей города. А число мелких судов, находящихся там, достигнет, я думаю, шестисот или семисот. Нет, я не вижу совета лучшего, чем совет этого факиха, не отклоняйте eгo!"

И сказал тот факих: “Если они отклонят этот совет и отбросят его, то для них наступит суровый день, [в который] ты увидишь женщину, взявшую в руку свое дитя, а в другой ее руке [будет] миска, полная золота. Она будет искать, кто бы ее и ее ребенка доставил и перевез бы за реку за это золото, но не найдет того, кто бы ее доставил". Так и было в день, когда аския вернулся к ним из битвы с марокканцами разгромленным: ты видел женщину с миской, полной золота и прочего в руке, умоляющую со слезами владельца лодки: “Перевези меня — и это твое!", но не находящую того, кто [хотя бы] обернулся к ней.

Мне рассказал шейх Мухаммед Дьяките, внук хатиба Мухаммеда Дьяките, что указанный факих, который посоветовал перевезти за реку жителей Гао, был альфа Кати ³¹⁹. Когда же люди воспротивились осуществлению его совета, он рано на следующее утро отправился обратно в свою область. Аския снабдил его на дорогу ста тысячами раковин [каури] и десятью прислужниками. И он ушел после того, как аския упрашивал его, чтобы он подождал, пока аския не вернется из сражения с врагами; но альфа не согласился. Известие о разгроме войска аскии настигло его /152/ в области Ганто ³²⁰. Шейх Мухаммед Дьяките вспоминал, что он пришел к альфе Кати ранним утром этого дня. “И сказал он мне: "О Мухаммед, если бы принял аския мои слова, то не было бы над [125] ним подобного этому разгрому!",— а потом заплакал и сказал: "Нет силы, кроме как у Аллаха! Все мы принадлежим Аллаху, и к нему мы возвратимся!""

Я видел записанным рукой факиха имама Абу Бакара-Сун ибн Омара, будто сражение между аскией Исхаком и марракешцами [было] в Сонкийе, в окрестностях Тондиби, после восхода солнца во вторник шестнадцатого джумада-л-ула девятьсот девяносто девятого года [12.III.1591]. Он говорил с записи кадия Махмуда ибн ал-Хаджа ал-Мутаваккиля Кати, да помилует его Аллах, что начало битв и столкновений между обеими [армиями] было в Сонкийе, и это было первое из трех мест, в которых они бились. Но раньше мне помнилось, что Сонкийя — это место второй стычки, которая случилась у них ночью.

А то, почему погибло дело сонгаев и Аллах рассеял их объединение и покарал их тем, над чем они насмехались, — это суть отклонение от истин Аллаха, бесчинство рабов, гордыня и заносчивость знатных. Город Гао в дни Исхака был предельно развращен и [полон] откровенных крупных преступлений и неугодных Аллаху деяний. И распространились бесстыдства — так что они создали [даже] начальника для прелюбодеев, сделали ему барабан, и перед ним разрешали [прелюбодеи] споры свои друг с другом и прочее, чем бы был обесчещен упоминающий его и рассказывающий о нем, обладатель сообщений. Все мы принадлежим Аллаху, и к нему мы возвратимся.

Тогда аския Исхак бежал, пока не остановился в местности Барха ³²¹. Он собирался направиться в Денди, но его люди воспротивились ему, и аския вернулся и переправился через Реку — а с ним было его войско, — пока не стал в месте, называемом Барха. Он выслал тысячу всадников, назначив их начальником своего брата баламу Мухаммеда-Гао и приказав им напасть на войско Джудара. Но когда те отошли от /153/ него на одни сутки, то низложили аскию Исхака, возвысили Мухаммеда-Гао и сделали его государем Сонгай. Он провозгласил себя султаном и остался там, [где был]. Когда дошло до аскии Исхака известие о том, что они его низложили и возвели на престол Мухаммеда-Гао, он выступил, направляясь в сторону Гурмы ³²². С ним был небольшой отряд его друзей, в их числе Улд-Бана. Он вез много золота и серебра из государственной казны, что была с ним. Он отобрал из царских коней тридцать отборных лошадей среди местных и чистокровных, которых он вел с собою, сорок рабов-евнухов, знамена (а их было двенадцать царских стягов), царский барабан и меч аскии Мухаммеда, который тот привез из своего хаджжа (а мы ранее уже говорили о происхождении меча, о том, что о нем говорят, и о разногласиях в речах людей относительно того, в руки которого из аскиев [126] Когда Исхак отправился в бегство, его сопровождали те, кто там с ним был из его воинов, так что уходили они вместе с ним. Когда же они захотели оставить его и возвратиться, то сошли со своих лошадей, делая вид, что плачут об уходе аскии, и простились с ним. Потом хи-кой сказал ему: “О аския, ведь ты уносишь казну нового аскии и уносишь вещи, которые не уносил ни один царь из числа аскиев, низложенных или изгнанных до тебя! Мы же ответственны за них и подлежим за то наказанию со стороны того, кто пришел к власти после тебя!" Аския сказал: “Что это такое?" Хи-кой ответил: “Эти знамена!" “Ты прав!" — сказал аския и отдал их. Потом сказал: “Осталось ли у меня что-либо еще?" Тот ответил: “Эти лошади — это лошади под седло аскии..." Исхак вернул из них пятнадцать, а пятнадцать оставил [себе]. Потом сказал: “Чего ты хочешь после этого?" Хи-кой ответил: “Этот дин-тури!" ³²³. И аския вернул его, потом спросил хи-коя: “Осталось ли что-нибудь еще?" Тот ответил: “Твой сын Албарка — ты не должен его уводить, это не по обычаю. Потому что всякий, кто был свергнут, когда бежал, не брал с собой своего сына. Напротив, он его оставлял, ибо тот — собственность государя, который пришел к власти после него, и он — сын последнего!" ³²⁴. Но аския Исхак ответил ему: “То, что ты помянул, /154/ не тайна для меня. Я знаю, что смещенный аския не уводит своего сына — но то [бывает], лишь когда после него приходит к власти один из сыновей его отца; ребенок остается у того, и [считается] он его сыном. Но нынче к власти после меня придет только Джудар, и я не оставлю ему свое дитя, чтобы тот его сделал рабом или продал. И если ты хочешь отобрать у меня моего сына и передать его Джудару, то ты уже преступил границы дозволенного, и либо ты меня убьешь, либо я убью тебя!" Хи-кой помолчал, потом сказал: “А этот перстень аскии Мухаммеда, его меч и его тюрбан?" Исхак ответил: “Что касается перстня, то он достанется только тому, кто сломает мой палец. Подобным же образом и тюрбан: его получит лишь тот, кто отрубит мою голову. А меч — это мой меч, а не меч аскии!" И аския удалился — и они удалились.

Исхак пошел в Гурму и направился к городу Биланга ³²⁵, который был столицей султана Гурмы, пока не остановился с наружной стороны города. Государю страны он послал сообщить о своем местопребывании и обстоятельствах своих, о том, что с ним произошло, и [о том,] что он-де ищет покровительства того. Но Исхак дважды воевал их и совершал на них набеги во время своего правления, перебив большинство мужей войска султана, так что почти истребил их. Потом же всемогущество Аллаха и решение его толкнули его к ним. А они возрадовались достижению своей мести ему. Султан страны вышел к нему с многочисленной свитой, встретил его с любезностью и почтением, хотя они — неверующие. [127] И он повел аскию со спутниками в центр города. Их поселили там в просторном доме и в тот же вечер устроили им большую трапезу в знак гостеприимства. А потом неверующие возвратились к ним, спящим, на рассвете, поднялись выше того дома со стрелами и закричали на беглецов. Но сонгаев разбудило лишь падение стрел, подобное дождю. Жители обрушили на них одну из стен дома и убили Исхака. И были убиты вместе с ним Улд-Бана и все его спутники.

Говорят, когда стрела попала в Исхака и язык его начал заплетаться, к нему подошел Улд-Бана, стал/155/над ним (а Улд-Бана привязал нож к своим шароварам), вытащил тот нож и сказал: “Я пообещал и поклялся аскии Исхаку: если смерть придет к нему, а я буду при этом, то я умру за него раньше него". Потом он взял себя за горло, зарезался, упал — и умер до смерти Исхака. Это, что я передал, — от гиссиридонке Букара; он мне передал некоторые рассказы, а их мне сообщали и другие, из числа тех, чьей передаче я доверяю.

Когда аския Мухаммед-Гао провозгласил себя государем, он направил тайно гонца к Джудару, прося о перемирии с ним и о принятии его, [аскии], в подданство султана Мулай Ахмеда аз-Захаби, а он-де будет платить тому джизью и дань ³²⁶. Джудар ответил ему, но написал что он, [Джудар], — подначальный раб и не может того сделать, не узнав мнения султана Мулай Ахмеда, да поможет ему Аллах, и без его разрешения.

После бегства Исхака паша Джудар и его войско вошли в центр Гао и оставались в городе пятнадцать дней. Затем они выступили... (Пропуск в арабском тексте издания) числа месяца джумада-л-ахира и направились к городу в четверг первого раджаба. На холме Томбукту марокканцы оставались месяц, потом вошли в дома города и построили Kaсбy ³²⁷.

В “Дурар ал-хисан" Баба Гуро ибн ал-Хадж Мухаммеда ибн ал-Хадж ал-Амина Кано [сказано], что они остановились снаружи города Томбукту, на восточной стороне, утром в четверг, начинавший раджаб девятьсот девяносто девятого года [25.IV.1591]. Их встретили городские сановники с приветствием, принесли паше присягу и оказали ему гостеприимство. Затем Джудар принялся за создание касбы внутри города, соорудил ее и вошел в нее со своим войском. Закончено.

Передают, что Джудар явился к факиху кадию Омару ибн Махмуду, вошел к нему, поцеловал его голову и ступни и уселся, любезный, напротив него. И сказал: “Я пришел к тебе просить тебя, чтобы ты одолжил нам дом, в котором бы мы жили (ведь близится дождливое время, а у нас порох султана Мулай Ахмеда — Аллах да поможет ему!)—дом [128] или просторный пустырь, а мы на нем построим /156/ нашу касбу и вступим в нее, пока не придет мне приказ султана возвратиться к нему. Мы вернемся и оставим дом хозяину его". Кадий долго молчал, опустив глаза, потом ответил: “Воистину, ведь я — не царь, и не в моей власти подарить чей-либо дом. Так войди в мой дом и осмотри его; если он будет тем, чего ты хочешь, то мы выедем из него, а вы в него войдете — из почтения и покорности государю, да поможет ему Аллах. А если нет — войди в город и посмотри, какое место тебе в нем понравится и будет достаточно просторно для тебя и твоих людей, и действуй!" Тогда Джудар вышел и обошел город (а с ним было несколько человек из его воинов), пока не пришел на место этой касбы.

Он нашел его застроенным. Больше того, это был самый застроенный район Томбукту, и в нем находились дома крупных купцов и старшин, в нем же была и эта [сегодняшняя] мечеть, которую называют мечетью Халида; а этот [нынешний] дворец пашей — на краю [бывшего] дома купца по имени ал-Хадж аг-Урдиум. И это зернохранилище — оно подобным же образом [бывший] дом купца, которого звали Сан-Симова, что означает “Сан, не едящий риса". Марокканцы обошли это место кругом, и оно их восхитило. Они отрезали от него участок по размеру этой касбы, потом велели хозяевам тех домов перебираться, выезжать и уходить. Но там не было дома, который бы не был полон огромным имуществом — солью, сунну [с зерном] и прочим, что не опишешь в точной классификации и о чем знали только его собственники. Жители этого места обратились к кадию Омару, да помилует его Аллах, прося его заступиться и чтобы он попросил для них отсрочки у Джудара, пока они поищут в городе дома, в которые переберутся. Кадий послал своего слугу асара-мундио Амара, чтобы поговорить с пашой и поддержать домовладельцев в /157/ том. Джудар выехал сам верхами с несколькими человеками и прибыл к кадию. И сказал: “Слушаю и повинуюсь твоему приказу! Однако на сколько дней?" Омар ответил: “Месяц. Ведь есть среди них такие, кому мало будет месяца на переезд!" Но паша сказал: “Мы не можем ждать месяц, ведь на нас давит время. Нет, мы подождем пятнадцать дней, и пусть они поторопятся выбраться!" Затем он вышел, а кадий рассказал этим людям о том, что он сказал.

Люди только и занимались что поисками с утра до вечера [других] домов и выносом того, что можно унести. Каков же был их испуг утром седьмого дня, когда марокканцы остановились у их дверей со своими вьюками и лошадьми, обрушились на них с мерзкими речами, упреками и побоями и выгнали их против их воли и силой! Марокканцы разделили их дома, и оказалось, вошли они в них в то время, как хозяева домов выходили. Ведь мы принадлежим Аллаху, и к [129] нему мы возвратимся! Но большая часть их богатств осталась в их домах, потом же, после ухода хозяев, ни один не смог вернуться, чтобы унести то, что у него осталось.

Марокканцы же принялись за соединение домов и улиц. Они обрушили некоторые дома, и не было большей и суровейшей кары для жителей Томбукту и более горькой, чем она. Паша Джудар созвал ученых Томбукту и его купцов и возложил на них [предоставление] рабов и прислужников для постройки касбы. Были среди них те, кому он записал десять рабов, и такие, на кого возложил он семь, пятнадцать и трех рабов. Для каждого из собранных они записали число тех, кого он должен привести. Работники трудились до послеполуденной молитвы; а после послеполуденной молитвы Джудар звал: “Где надсмотрщики?!" (а из них приходило больше сорока чаушей) — и приказывал: “Скажи их хозяевам, чтобы их накормили ужином досыта и привели рано утром (и чтобы с каждым из них был его завтрак)! Пока не встанет солнце, вое до одного [должны быть] у нас!" И сопровождали рабов /158/ чауши к их господину, пересчитывали ему их, вкладывая их руки в руку господина. И приводили их ранним утром до восхода солнца, а с ними — их [положенное] питание, пока не ставили рабов перед пашой и не пересчитывали их перед ним одного за другим. Но при всем этом чауши кружили по городу и всех, кто им встречался, хватали и гнали на переноску глины на строительстве с утра до вечера, пока не кончилась постройка. Закончено.

Один из шейхов Томбукту, да хранит Аллах город, рассказал мне, что паша Джудар во время постройки наложил на купцов Томбукту [дань] в тысячу двести сунну [зерна] в начале каждого месяца; их приносили утром первого дня, а паша распределял их в своем войске, как распределяют пайки. Упомянутый рассказчик был, как я полагаю, наставник Буса-портной, отпущенник Зину ибн Бана. Закончена выдержка.

Не охватить в последовательном [рассказе] те беды и порчи, что обрушились на Томбукту при поселении в городе марокканцев; и не сохранить [в памяти] те насилия и преступления, что они в нем создали. Они срывали двери домов к опилили деревья в городе, чтобы построить из них судно; а после изготовления того велели тащить то судно от Томбукту к Реке. Закончено.

Когда же строительство той касбы закончилось и Джудар перебрался в нее со всем своим войском, то оставался он в ней лишь немного [времени], пока не явился к нему паша Махмуд ибн Али ибн Зергун с немногими людьми. И выступил Махмуд вместе с Джударом с отрядами их обоих в Гао. Они сражались с сонгаями, завоевали их страну и захватили из их числа сыновей государей. Простонародье же их бежало в страну Денди и живет в ней до сего времени. Паша [130] Джудар с частью войск поселился в Гао, а Махмуд с [другой] частью осел в Тентьи; и там они разбили лагерь.

Аския Мухаммед-Гао — а он стоял со своим войском в местности, именуемой Барха, как мы ранее говорили, — послал к Махмуду, горячо желая заключения мира /159/ между собою и марокканцами. Махмуд согласился, прикрывшись лживой видимостью, радовался посланцам аскии, одарил их подарками и написал Мухаммеду-Гао о том, что он-де за тот мир и советует аскии прибыть к нему лично, чтобы оба они посмотрели, каково нужное мнение и на каких условиях заключат они мир.

Аския Мухаммед-Гао послал к Махмуду аския-альфу Букара-Ланбаро и хи-коя. Когда оба приехали к паше, тот принял их приветствием и почтением, разбил для них шатер, расстелил им ковер и оказал им обоим гостеприимство. Они оставались у него три дня, потом он облачил их в прекрасные одежды и осыпал подарками. И послал он аскии то, что послал, и написал ему, предлагая ему приехать самому; он поклялся аскии в полной безопасности и советовал ему поторопиться и поспешить с прибытием; а он-де, [Махмуд], ждет только его приезда, и он спешит, собираясь возвратиться. Те двое вернулись к аскии с письмом паши Махмуда. Аския прочел его, а аския-альфа стал его уговаривать поехать и побуждал его к этому, но он обманул аскию, скрыв от него, что паша Махмуд поклялся на списке [Корана], что аскии у него будет лишь защита Аллаха (а не гарантии самого паши.— Л. К.). Говорят, что паша посвятил аския-альфу во все свои тайны и сделал его другом и доверенным, а тот продал ему аскию Мухаммеда-Гао; и пообещал ему Махмуд [всякие] вещи, буде он найдет предлог для прибытия аскии к паше. Семь дней спустя после приезда аския-альфы от Махмуда аския собрал людей Сонгай посоветоваться с ними и объявил им, что он наутро уезжает из-за благоприятного ответа Махмуда-паши. Но никто из них не сказал ни “нет", ни “да". Тогда хи-кой сказал аскии: “Ты не видел Махмуда и не знаешь его. Его видели только я и аския-альфа. И я о нем не думаю [ничего], кроме худого. Он для нас не пропустил ничего из [знаков] почтения и любезности, он целовал наши головы, сам приносил нам еду и прислуживал нам, приносил нам /160/ воду и стоял с нею пред нами, пока мы не кончали есть. Но когда я увидел это, то понял с уверенностью, что у него целью — ты, ты, только ты! Не уезжай! Ведь если ты не согласишься и поедешь, то, клянусь Аллахом, не вернешься никогда! Это — то, что я тебе напомнил". Аския обернулся к аския-альфе и оказал: “Что ты окажешь, о факих?" И тот ответил: “Клянусь Аллахом, я с его стороны ожидаю лишь добра и верности обещанию!" Аския промолчал, и все общество разошлось по своим жилищам.

Когда же наступило утро, аския ударил в барабан и сел [131] на коня с теми, кто был с ним вместе, и с аския-альфой. А его брат, аския Сулейман и часть его людей сбежали от него в ставку [паши], явились к Махмуду, изъявили ему покорность и поселились у него в лагере, а Махмуд пожаловал им шатер; но аския Мухаммед-Гао не заметил того. И отправился Мухаммед-Гао со всем своим войском, наряженный в различные одежды, пока не дошел до середины пути. С ним были канфари Махмуд ибн Аския Исмаил и бенга-фарма Тумане-Дарфана. Канфари Махмуд нагнал аскию, сошел со своего коня и сказал: “Выслушай мой совет и мое предостережение и последуй моим словам; ведь я тебе честный и надежный советник!" Аския сказал ему: “Что ты мне рекомендуешь, от чего предостерегаешь и что советуешь?" И тот ответил: “Раз ты решился на выезд и тебя толкает на это смелость, поезжай ты один, и последуют за тобой сорок всадников. И ты увидишь от Махмуда то, что увидишь. Если же он тебя захватит, то это — решение Аллаха и воля его. А если хочешь, то ты сиди, а пойду я, и [пойдут] все из Курмины; если он нас схватит — такова наша судьба, но ты останешься невредим и спасешься ты и те, кто с тобой. Это лучше, чем если пойдем мы все, малые и старые, попадем в руки врагам, и они нас истребят, и мы погибнем разом в одном месте и станем следом, заметным [лишь] глазу. Это мои слова!"

Аския обернулся к своему катибу, упомянутому аския-альфе, и сказал ему: “А ты что скажешь? /161/ Потому что мне его слова эти кажутся верными..." Но аския-альфа Букар ответил: “Не спрашивай меня, а решай по своему усмотрению. Ведь уже много было речей — против и за, но то не подобает достоинству государя..." И аския немного постоял, потом по-ехал прямо вперед — его опередило то, что опередило, из веления Аллаха. Канфари Махмуд сел на коня и последовал за ним. Они шли, но прошло лишь немного [времени], как повстречались с каидом ал-Харруши, а с ним было тридцать конников из числа спахиев. Когда они встретились с ними, каид ал-Харруши и его спутники бросились на сонгаев, помчались к месту их нахождения, ударили на них, потом соскочили на землю, отдали почести аскии, дали залп в его честь, говоря: “Бисмиллах, бисмиллах! О аския Мухаммед! Радуемся тебе и приветствует тебя паша!" Затем они сели на коней, и на них напали некоторые царевичи, играя с ними подобным же образом. Потом ал-Харруши и его люди поскакали обратно в свой лагерь.

Канфари Махмуд поскакал во весь опор, пока не догнал аскию, спрыгнул на землю и сказал: “О аския, рассказ — не то, что виденное собственными глазами! Знай же, что эти наездники явились только, чтобы шпионить. И если ты не хочешь всем нам смерти и уничтожения, мы согласны на то, чтобы “не бежать, но прикажи нам кинуться на этих всадников и перебить их — и мы пройдем к их лагерю, нападем на [132] них. Потому что они, как увидят нас, сочтут нас своими конниками, воинами ал-Харруши, так что мы с ними вступим в рукопашную схватку. И кто умрет, пусть умрет на спине своего коня; и это лучше, чем вот так идти им в руки и попасть нам туда, откуда для нас нет возврата!" Но аския ответил: “Неприлично нам начинать с коварства и хитрости и с нарушения обязательства после его подтверждения!" — и поехал не останавливаясь, а канфари Махмуд следовал за ним, пока они не заметили лагерь и не двинулись к марокканцам и к их большим шатрам.

Когда ал-Харруши прибыл в лагерь и достиг марокканцев, он им рассказал о прибытии сонгаев. Марокканцы надели перевязи и построились в ряды /162/ справа и слева, и не было среди них ни одного, который не опирался бы на свое ружье со стволом, заполненным пулями. И когда подъехали аския и его люди, Махмуд и каид Мами поспешно вышли пешком. Аския сошел с лошади, Махмуд, каид Мами и все начальники обняли его, и паша поздравил аскию с благополучным, прибытием. Он взял его за руку, и вдвоем [с каидом] они повели аскию в палатку и усадили его на своем помосте, среди подушек Махмуда, или даже паша сел ниже него. Все войско по двое приветствовало аскию, подходя и стреляя в его честь, [говоря]: “Привет и милость Аллаха!" А артисты, рубабисты и игроки на ан-назва и рожках ³²⁸ сидели позади них под его шатром и играли. Ни один из спутников аскии не остался не спешившимся и не вошедшим в их круг. Они сидели изумленные, видя людей, чьи лица не были похожи на их лица количеством растительности своей и внешний вид которых был составлен [как бы] из черных и белых пятен. И уже вошли в сонгаев испуг, робость и страх. И приказали Махмуд и те, кто с ним были из его свиты и окружения, и были развязаны большие мешки фиников, изюма и гуро. В руках одних из [прислуживавших] марокканцев были блюда, другие же имели в руках своих полотенца. Они обходили ряды товарищей аскии и подносили [это] им. Потом они вынесли им [разные] блюда и жареное мясо, и те поели; а часть марокканцев стояла перед ними с водою в мисках. Из них одни предлагали им воду после окончания еды, другие же носили воду для мытья рук и полотенца, которыми гости вытирали руки свои.

Тогда Махмуд встал, вошел в большую палатку, постав- ленную позади шатра, в котором собрались, затем /163/ велел позвать каида Мами. Тот был позван и вышел к нему. И паша сказал ему: “Что ты скажешь об этих людях? Они ведь пришли к нам под защитой Аллаха, мы позвали их — и они покорно согласились на приглашение, и ни с одним из них нет оружия! По мне, так сегодня нам нужно их оставить в покое, и пусть возвращаются. Они народ глупый, не знающий зла; и когда пожелаем мы от них, чего захотим, они [133] придут. И они придут к нам, если мы их позовем. А ты что скажешь?" И Мами ответил: “Созовите кахийев и баш-ода!" Те пришли, и Мами сказал Махмуду: “Повтори им те твои слова, что ты сказал относительно этих людей!" Махмуд повторил им [это], а они все сказали Мами: “А что скажешь ты, о каид? Наш господин Ахмед, да поможет ему Аллах, послал тебя с нами только для войны, совета и [военной] хитрости!" Мами ответил: “Аллах да поможет султану! Государь меня послал только для того. Однако же, о паша, — да укрепит тебя Аллах и да окажет Он тебе благодать! — в этих твоих словах нет вреда, но люди эти уже поражены и испуганы, в них вошел испуг. И если сегодня они выйдут из наших рук, то никогда к нам не вернутся из-за проникшего в них страха перед нами; и если после этого дня мы их позовем, они не дадут согласия. Их [сюда] привела только удача султана, да поможет ему Аллах. Тому, в чьи руки попал его враг, необходим залог против его бегства, и разумный не гонится по следу, оставив вещь. А если их упустим в этот день, то не достигнем подобного ему никогда!" Паша Махмуд поцеловал руку каида Мами и одобрил его мнение. Затем каид Мами сказал: “Если мы их захватим, то посоветуемся относительно их дела с государем, сообщив ему об их положении. И буде он повелит отпустить их, мы их отпустим и ни одного из них не убьем. Если же он прикажет убить их, мы их перебьем!" Собравшиеся присоединились к его совету; каиды, кахийи и баш-ода вернулись /164/ на свои места в том собрании, а там остались Махмуд и Мами.

Они призвали чауш-баши и велели ему вызвать одного аскию. Чауш-баши подошел к нему, облобызал его колени и сказал: “Пожалуй к паше!" Аския встал один и пошел с ним к паше, пока не вошел к тем двоим. Они встали ради него, усадили его с собою, принесли ему шелковую рубаху, и паша предложил ему снять его тюрбан. Аския снял его, как [для того], чтобы они накинули ему рубаху на плечи. Но они (бросили ее ему на голову, опрокинули аскию ничком, схватили его и намотали ему на шею конец его тюрбана, а чауш-баши этот конец держал. Затем паша Махмуд приказал позвать стрелков, крича им: “Ма айна! Ма айна" ³²⁹. И они вырвали шесты шатров, под которыми находились спутники аскии; шатры обрушились на тех, и марокканцы захватили их всех. Потом глашатай воззвал, крича: “Кор ли кабеса!" — а значение [выражения] “кор ли кабеса" в их специальном жаргоне, как разъяснил нам это кахийя Махмуд ибн Мустафа ал-Хинди, — “кто поднимет руку, того убейте!" ³³⁰. Потом они отдали приказ хадер-баши относительно людей, которые остались с лошадями спутников аскии — державших их прислужников-сонгаев и их мальчиков. Но те вскочили на своих лошадей и бежали; за ними погнались конные стрелки и некоторых из них догнали и захватили, но часть их спаслась /165/ и ушла. [134]

Потом марокканцы принесли свою большую длинную цепь и соединили ею шеи сонгаев (сковав их. — Л. К.), а это была единая цепь, охватившая всех, кроме одного аскии: его они не приковали, не связали и не заковали в железа. Напротив, они расстелили ему ковер под его шатром там, но поставили при нем стражу и охранников. Тогда ни с кого не сорвали одежды, ни рубахи, ни шаровар, ни тюрбана, ни колпака, но поставили при них много людей, стерегших их. И если один из пленников вставал помочиться, все вставали вместе с ним. Истинно, мы принадлежим Аллаху и к нему мы возвратимся.

Марокканцы отделили аскию от его спутников, он не имел сведений о них, а они — о нем. Аския же Сулейман находился в лагере, но паша его скрывал. Через десять дней марокканцы вывели сонгаев (а те были на той цепи — и у Аллаха только прибежище от людского произвола и от суровости времени!) на бывшее там судно, настелив на нем ковры для пленников, зарезав для них коров и внеся их мясо [на лодку] вместе с теми; так они их снабдили в дорогу. Когда же марокканцы поместили сонгаев на том судне, они вывели аскию, посадили его верхом на вьючную лошадь; Махмуд же шел рядом с ним, беседуя с ним и придерживаясь за деревянные части седла, и довел его до судна. Он приказал расстелить два богатых ковра, кусок шелка и подушки, помог аскии сойти с коня. Велел перенести его на ковер под хана-ку ³³¹, простился с ним я обнял его. Над пленными он поставил одного чауша сопровождать их и прислуживать им, пока не сдаст их паше Джудару, а тот находился в городе Гао. /166/ И он поплыл с ними; и когда наступало утро, тот чауш приходил к аскии, сводил его с судна на сушу и приносил воду для омовения. Аския молился и приветствовал своих товарищей, а чауш ему приносил завтрак; и завтракали остальные, чауш же раздавал им гуро. Среди людей были [такие], кто не ел и не пил со времени захвата, кроме как малость, какою поддерживал остаток жизни [своей]. Когда они были на середине своего пути, аскии вручили письмо Исхака, [писанное] в день, когда тот уехал, о том, что-де дело их — [его, Исхака, и его спутников], — если товарищи Мухаммеда-Гао ему расскажут [о] той беде, что на них обрушится, [это дело] будет с соизволения Аллаха лучше несчастья, которое наступит в будущем для него, [Мухаммеда] ³³². Когда аскии вручили письмо, он заплакал. Тогда его спутники сказали ему: “Каково твое мнение? Необходимо, чтобы мы тебя о нем спросили. Нас, при нашей группе, везет один чауш. Даже если мы на цепи, то, если пожелаем, убьем его, сумеем добиться снятия этой цепи с наших шей и сбежим пешими! А ты что скажешь?" И аския ответил: “Мой совет не оправдался, и в моих устах не было [ничего] верного. От всего, что я советовал, никому не было пользы — так не следуйте моим словам, но [135] что касается меня, раз вы меня об этом спросили, то я вам не советую этого: я полагаю, это не поправит [дело]. Если вы то совершите и побежите пешие, они вас настигнут и сделают с вами худшее, чем это. И я думаю, что султан Мулай Ахмед, если прослышит сообщение о нас, о нашем добровольном вступлении в повиновение ему, отклике на его зов и прибытии нашем к его людям, — может быть, он велит нас отпустить и освободить..." Они последовали его речам и признали их верными. Но в день прихода их в Гао тот чауш явился рано утром к аскии, и при нем были кандалы. И сказал он аскии: “Давай свою ногу: ведь паша велел нам заковать тебя в день въезда твоего в город!" Аския протянул ему обе ноги, и чауш его заковал в присутствии его людей. И в этот момент разбилось сердце аскии, он отчаялся за себя, и пресеклась его надежда на /167/ спасение.

Когда они причалили в гавани вечером во вторник в своих оковах и одеяниях — а было их шестьдесят три [человека],— их погнали, связанных оковами и цепями, из Тентьи в Гао и продержали их там в заключении около месяца. Потом вырыли в том доме глубокий и широкий ров, перебили их всех, побросали всех в тот ров и засыпали их землей — да помилует их Аллах. Но убили их марокканцы, только когда Иб-ну-Бентьи ³³³ перебил их воинов (которые вышли из Марракеша и с которыми был каид, которого звали Ганда-Бур) в день, что сонгаи называют “день Ганда-Бура". Этих воинов было четыреста стрелков. Он напал на марокканцев ночью и истребил их. А если бы не это, они бы не убили пленников, потому что послали к султану, господину своему, спрашивая его о деле сонгаев — убить ли им их или же отпустить. Но посланный не вернулся еще к моменту, когда произошло это дело.

А “Ганда-Бур" на их языке [означает] “огромный животом": у того каида был огромный живот ³³⁴.

Затем, после этого, паша Махмуд и его войско отправились из Гао в Денди на поиски аскии Нуха, тех, кто с ним остался из сынов его отца и их последователей.

Аския Нух был из числа [самых] ловких сыновей аскии Дауда. Он был в тюрьме, когда отряд Джудара обрушился на Сонгаи; его заточил его брат аския Исхак. Когда же аския Исхак бежал, он вышел [из тюрьмы] сам, уехал и собрал своих братьев; а они составили многочисленную группу. Был Нух [хорошим] наездником, дороден, храбр, высок ростом и красив лицом.

Однажды был я у нашего наставника факиха Мухаммеда ибн ал-Мухтара, прозванного Мухаммедом ибн Куртамом, в городе Томбукту— да хранит его Аллах! И в его собрании зашла речь об аскии Нухе и о рассказах о нем. Некоторые, [136] кто присутствовал там, восхваляли его за добро и [добрую] славу. И сказал упомянутый наставник наш: “Вы не знаете качеств Нуха и уважения, каким он пользовался. А был он благороднейшим из сыновей аскии Дауда и славнейшим из них!" Затем он встал, вошел внутрь своего дома и вынес нам свернутый лист в медном футляре. И вот в нем [оказалась] запись, которую написал добродетельный святой, просвещенный Аллахом, ученейший сейид, открыватель скрытого Зейн ал-Абидин, шериф-хасамид, сын святого, /168/ добродетельного ученого Сиди Мухаммеда ал-Бекри ³³⁵. Он написал ее своею благородной рукой, да будет им доволен Аллах, аскии Нуху — с лучшим приветствием, с величанием и почтением и призывал на аскию благо в этой и последующей жизнях. И в моей памяти остались из тех молитв слова его: “Мы молим Аллаха за вас во времена исполнения им просьб — ночью и днем и во мраке ночей".

Мухаммед Улд Куртам, да помилует его Аллах, сказал: “Родитель мой ал-Хадж ал-Мухтар привез это письмо из своего хаджжа, сказавши: "Мне передал его Зейн ал-Абидин в городе Каире и велел мне доставить его аскии Нуху...". Но когда отец приехал, оказалось, что Нух ушел, бежав в Денди".

Когда паша Махмуд, Джудар и войско их обоих последовали за Нухом, они шли по следам его людей. Сонгаи же не знали о том, что марокканцы находятся на их следе. Они остановились в месте, называемом Уаме ³³⁶. С аскией была большая группа сонгаев — мужчин, детей, рабов и невольниц, которые вместе с ним искали новых мест; она состояла из жителей Гао и его округи. Махмуд ибн Зергун настиг их, остановившихся там, в середине дня; а их предупредила только пыль от [движения] конницы. Сонгаи бросились к своим лошадям, сели на них и стояли, дожидаясь марокканцев. [Все] случилось в мгновение ока. А Нух сидел. Его спутники предлагали ему сесть на коня и бежать. Но он ответил: “Куда? Мы уже бежали до того, что обессилели... Сегодня мы подождем, пока умрем мусульманами и отдохнем!" Но его братья подняли его, посадили верхом и бежали с ним. Там Махмуд нашел всех, кто последовал за Нухом из числа его братьев. И было это последним из несчастий, обрушившихся на сонгаев; он рассеял их объединение и разогнал их в разные стороны. Этот день, в который их догнал паша Махмуд, называется “день Уаме"; [это] день, когда марокканцы пролили их кровь и взяли в полон потомство их. Первый разгром сонгаев случился в день сражения и боя — день Сонкийи; и умерли среди них те, кто умер. Потом— день бегства аскии Исхака-Дьогорани в Гурму; за ним последовали многие — и враги убили их вместе с Исхаком. Затем — день Тентьи, день, когда были пленены /169/ аския Мухаммед-Гао и многочисленная свита. Наконец, день Уаме, [137] [день] исчезновения тех, кто исчез из числа сыновей отца аскии и части его дочерей.

Эти беды суть то, что погубило Сонгай и совершенно уничтожило их, до того, что с аскией Сулейманом ибн Даудом пришли в Томбукту из числа тех, кто первоначально был в войске аскии, лишь немногие люди, не превышавшие числом сорок семь — конных и пеших; а старшими из них были хи-кой Абд ар-Рахман и хи-кой Брахим. И когда аския Сулейман пришел в Томбукту и сделал его своей резиденцией, он стал собирать людей из числа жителей Курмины, Баламай, Бенги и Бары, пока не получилось у него около ста человек военных. Закончено.

А паша Махмуд продолжал пребывать в Кукийе со своим войском, пока не пришло к нему туда письмо каида ал-Мустафы ат-Турки. Гонец каида просил у паши помощи и сообщал ему о том, что произошло из боев и стычек между каидом и жителями Томбукту; потому что те убили из числа стрелков каида семьдесят шесть [человек]. И гонец известил пашу о том, что Мустафа осажден и просит от них подкрепления. Он нанял [для посылки] к ним того человека — туарега и подарил ему принадлежавшую ему чистокровную кобылу. Когда гонец прибыл к паше, Махмуда это [известие] разгневало и взбесило: посланный нашел его решившимся на возвращение в Денди, чтобы истребить детей аскиев, что были вместе с Нухом. Паша собрал совет и совещался с войском своим о том, возвращаться ли ему в Томбукту на выручку каиду Мустафе. Они сошлись на том, чтобы выделить для тех отряд, который им поможет. Махмуд указал на каида Мами, и они назначили того на эту [операцию]. Паша назначил его, выделил ему семьсот стрелков и отправил его на следующее утро. Каид Мами его спросил о том, что ему делать с жителями Томбукту. Махмуд ответил: “Когда придешь, то соверши среди них "сабил" в течение семи дней!" А в их манере говорить “делать сабил"— [это значит]: когда султан гневается на жителей области или они вышли /170/ из повиновения или оказывают ему сопротивление, он бросает на них свое войско, оно входит к ним в их страну, и воины убивают всякого, кто им встретится из жителей, и всякого, кого они увидят [в течение нескольких] дней, или день, или два дня. Но если город велик, то они продолжают убивать жителей до семи дней. Но Мами сказал: “Города Томбукту не хватит для "сабиля" одного часа. Они изнеженнейшие из людей и самые чувствительные из них сердцем; если ты убил из них троих, то семеро умрут со страха и с перепуга, без прикосновения стали. И притом государь, да поможет ему Аллах, не желает ни гибели Томбукту, ни его запустения. Он хочет, чтобы в нем была построена касба и чтобы от них вывозились богатства!" И ответил Махмуд: “Да, мы это знаем, таково его желание. Однако дело в твоих руках, так [138] поступай же по своему усмотрению и смотри, что можно с ними [сделать]!" Мами же сказал: “Я пойду, если пожелает Аллах, и мы с ними будем обходиться с мягкостью и добротой, пока не явишься ты". После того они прочли фатиху, и Мами выступил и пошел. Он шел, пока не остановился снаружи города. Оказалось, жители Томбукту уже замирились с каидом Мустафой, и раздор и бои прекратились.

Приход туда каида Мами совпал с ночью благородного Рождения, двенадцатым числом раби “пророческого" тысяча первого [года] [16.XII.1592], с ночью, тяжелее которой не было, и самой страшной. В нее жители Томбукту бежали, а Река вошла в город, и люди считали, что на следующее утро будет [только] гибель. Сколько людей вышло в ту ночь из города, оставив свои богатства, своих детей и своих жен и не вынеся из своих домов даже палки! И уходили, но не возвращались в город после того! Иные бесстыдные жители его добыли в ту ночь богатства: ты видел человека, входящего к людям в их дома и забирающего из них, что пожелает, и выносящего это— а хозяин дома и его родня смотрели на него, но не говорил ему /171/ ничего никто из них.

Каид Мами вошел той ночью в касбу, и каид Мустафа встретил его. А люди провели ночь устрашенные и без сна, ожидая беды, которая будет наутро. Утром жители Томбукту не открыли, ни один, свои дома, безмолвствуя. И никто не шагнул ни единого шага по улице. Только после послеполуденной молитвы факих кадий Омар велел позвать старшин города. Их позвали, и все они пришли к кадию. В их числе был факих Мухаммед Багайого. Омар спросил их совета о том, что им делать, но они не начали еще речи, как к ним вошел слуга кадия, приставленный к двери, и сообщил им, что каид Мами стоит перед дверью, прося разрешения войти, и с ним группа его людей. Сидящие из-за этого всполошились и изменились в лице. Тогда кадий разрешил ему войти, и каид вошел, а с ним и его спутники. Он вошел, и Омар хотел встать ради него, но тот настоятельно просил его не вставать, удержал его от подъема; когда Мами вошел, то склонился над головой кадия и поцеловал ее, [склонился] над его коленями и ступнями и поцеловал те и другие и поцеловал его руки. Потом обернулся к факихам и начальникам, приветствовал их и поздоровался с ними, а они ответили ему тем же. Он сел против кадия как человек, готовый встать, и сказал: “Вот паша Махмуд, каиды и кахийи приветствуют тебя. Паша — тот, кто меня послал, когда до него дошло, что с вами делали наши негодяи. Его обеспокоило это, и он просит у вас извинения и прощения и чтобы вы не винили нас в тех грехах. Клянусь Аллахом Великим, они это совершали ни по нашему решению, ни по совету нашему. Так простите же нам, а Аллах простит нам и вам! Мы вырыли [яму] — мы и засыпали. И мы и вы сегодня — братья, мир [139] [установлен], и после нынешнего дня нет ни сомнения, ни обмана!" /172/

Но военные люди Томбукту, увидев каида Мами едущим к дому кадия в тот день, полагали, что он выехал только ради недоброго [дела]. Они собрались, пошли к соборной мечети Санкорей и поднялись со своими стрелами и оружием на ее крышу, а некоторые из них поднялись выше домов того места. Когда Мами произнес у кадия мягкие слова, был с ним любезен и обласкал его, кадий послал факиха Мухаммеда Багайого, да помилует его Аллах, чтобы позвать их. Факих пришел к ним и обнаружил каждого из них вооруженным до зубов; он позвал их начальников и сказал им: “Знаете ли вы меня?" Они ответили: “Да!" И факих сказал: “Спускайтесь вы все и приходите к нам..." Они спустились и поспешно пришли. И сказал он: “Кадий Омар вас зовет, следуйте за мной к нему!" Затем сказал им: “Аллах уже закончил это испытание и оградил нас от той печали. И вот почтенный каид Мами ибн Беррун, принесший нам мир, прощение, привет паши Махмуда и его приветствия. И после нынешнего дня не будет зла. Так скажите же все: "Да поможет Аллах господину нашему Ахмеду!"".

Затем Мами приветствовал их, а они возвратили ему приветствие. Мами вышел, сел на коня и направился к касбе. Когда он доехал до Багинде ³³⁷, то встретился со стрелками, сдиравшими там одежду с некоего человека. Каид погнал к ним своего коня, выхватил меч и ударил человека из числа стрелков по плечу так, что рассек ему лопатку. Тот упал и умер, а каид отдал приказ — и его голова была выставлена. Это пошло по городу и распространилось в нем. И люди этому возрадовались и твердо поверили, что каид исполнит то, что обещал, доверились его слову и думали о нем хорошо.

Рано утром арабы из числа обитателей касбы выходили на рынок со своими товарами. Тот из них, кто был мясником, выводил свою корову, резал ее и оставался, продавая ее [мясо]. А кто был кожевником, приносил /173/ свои кожи, кроил из них сандалии и продавал их. Подобным же образом их портные шили людям. Того, у кого что-нибудь покупали, его товарищ [по сделке] просил проследовать в касбу; продавец следовал за ним, тот отсчитывал ему раковины, и продавец возвращался. И марокканцы точно так же следовали за жителями в их дома, чтобы забрать цену проданного [товара] своего. И не прошло и трех дней, как люди стали посещать друг друга и смешиваться друг с другом, и одни завели себе среди других друзей и товарищей и посещали одни других взаимно в их домах.

Потом прибыл из Гао Махмуд-паша, снарядил войско в Рас-эль-Ма ³³⁸ и сам отправился с ними. Затем он возвратился в мухарраме, открывавшем тысяча второй [год] [27.IX— 26.Х.1593], и потребовал возобновления присяги султану в [140] мечети Санкорей. Все жители Томбукту собрались в помянутой мечети и были принесены Коран, ал-Бухари и Муслим ³³⁹ после восхода солнца в среду двадцать четвертого мухаррама [20.Х.1593].

И когда люди собрались, двери мечети были заперты, а стрелки стали у дверей и на крышах. И было из повеленного Аллахом то, о чем не следует (упоминать; и сердце не выносит изложения того, что было там, и подробных рассказов о захвате кадия Омара и его братьев. Ибо мы принадлежим Аллаху и к нему мы возвращаемся, [но это] — величайший вред, распространяющийся на весь ислам.

Затем марокканцы вывели их и погнали пешком в касбу (кроме кадия Омара одного, да помилует его Аллах, ибо его они посадили на маленького мула). За ними следовали чауши. А вместе с ними связаны были и двое мужчин-вангара. И когда марокканцы хотели надеть им обоим на шеи веревку, они оба отказались [позволить] завязать веревку на своих шеях, и один из них дал пощечину стрелку-марокканцу. Тот выхватил свой меч и ударил его им, но брат вангара схватил меч. у него и ударил мечом ударившего [первым]. [Это] и было причиной избиения.

Рассказал мне наш наставник Мухаммед Улд Куртам, /174/ что они убили из жителей Томбукту четырнадцать душ: двоих вангара, двух суданцев, одного из [касты] кузнецов, которого звали Абдала Ниабали, и девятерых сан ³⁴⁰, в их числе святого ученого, просвещенного Аллахом, факиха Ахмеда-Могья, Мухаммеда ал-Амина, сына кадия Мухаммеда ибн Махмуда ибн Омара ибн Мухаммеда Акита, и прочих, да помилует их Аллах, и Мухаммеда ал-Мухтара, да помилует его Аллах.

Мне сообщил Улд Уада ибн Мухаммед из [племени] айд-ал-мухтар, что с кадием Омаром, да помилует его Аллах, когда его вывели из мечети, был его молодой слуга, ведавший кладовыми его дома. Юноша стал плакать, когда увидел, что с ними происходит, и один из стрелков ударил его мечом и убил его. Кадий Омар рассмеялся, его о том спросили, a он ответил: “Я считал, что я лучше этого юноши, но сейчас проявилось его превосходство: ведь он меня опередил в раю!"

Впоследствии паша Махмуд отправил в Марракеш их, часть их детей и близких, женщин и мужчин; и было их более семидесяти. Но не вернулся из них [никто], исключая Сиди Ахмеда Баба, да помилует их Аллах. Ахмед же Баба возвратился после того, как оставался там двадцать лет без шести месяцев. А в Томбукту он после своего возвращения прожил двадцать лет и умер, да помилует его Аллах. Таким образом я передал со слов нашего наставника Мухаммеда Улд Куртама, да помилует его Аллах.

Мне рассказал упомянутый Мухаммед ибн Куртам, что он слышал, как Сиди Ахмед Баба ибн Ахмед ибн ал-Хадж [141] Ахмед рассказывал, что факих /175/ кадий Омар, да помилует его Аллах, сильно заболел во время их поездки и странствования в Марракеш и проснулся утром, не имея сил ехать верхом. Они попросили того каида, что ехал с ними (а он был начальником той группы), чтобы он задержал [караван] ради Омара и просидел бы [на месте] один тот день ради них. Но каид им ответил: “Мы не останемся из-за него даже на один-единственный час. Но либо бросайте его, либо несите его на его верблюде; где настигнет его смерть, там мы его и оставим!" — и отказался посчитаться с состоянием Омара. Каид сел на коня, а они вернулись, положили кадия на его верблюда и поехали. Говорит Мухаммед Улд Куртам. Сказал Ахмед Баба: “Клянусь Аллахом, не прошли мы в пути и одной мили, как подошли к месту, где были многочисленные камни; лошади поднимались на них лишь (с огромным трудом. Тот каид ехал впереди каравана. И лишь поскользнулось копыто его лошади, и она упала, и упал он затылком, и переломилась шея его по воле Всемогущего, Всевышнего, и умер он. Караван остановился для приготовления [похорон] его, и провели они там день и переночевали. А Аллах Всевышний утешил кадия Омара: он встал наутро выздоровевшим, и уже излечил его Аллах. Они там провели два дня, затем двинулись".

Когда марокканцы выслали их и они уехали, Томбукту стал телом без души. Дела его перевернулись, положение его изменилось, и переменились его обычаи. И сделались его низшие слои населения высшими, а высшие — низшими; самые подлые его обитатели стали господами над его знатью. Веру продавали за мирские блага, покупали заблуждения за путь спасения, веления закона сказались в бездействии, умерла сунна, и ожили ереси. И не осталось в городе того в то время, кто придерживался бы сунны, ни того, кто (бы шел по пути боязни Аллаха, за исключением одного Мухаммеда Багайого ибн Ахмеда, да помилует его Аллах.

Мне рассказал мой родич Мухаммед Баба ибн Йусуф Кати, да помилует того Аллах, что однажды паша Махмуд проходил мимо Мухаммеда Багайого и призвал его и потребовал [к себе]. И тот нашел пашу в его государственном совете, со свитой и среди его кахийев; а его баш-ода стояли позади каидов и кахнйев. И когда подошел к нему шейх Мухаммед /176/ Багайого, паша поднялся, встал, встретил его, поцеловал его пальцы и усадил его перед собой, дав ему подушку. Затем он протянул ему сложенное письмо и подал ему чернильницу и калам и сказал: “Впиши в него твое свидетельство!" Шейх открыл письмо и обдумал его. И вот в чем содержание его: “Пусть знает повелитель верующих государь, сын государя, господин наш Абу-л-Аббас Ахмед, Аллах да поможет ему и да сохранит вечно царство его, что мы схватили этих факихов — кадия Омара, братьев его и [142] последователей его — только из-за того, что нам открылось в их душах из враждебности к государю и ненависти к нему. Для нас достоверно известно, что их сердца — с аскией. Они строили козни, а люди собирались к ним для войны с нами, единодушные в испорченности, после того как убили из войска султана семьдесят три человека". И в письме были свидетельство главных сановников Томбукту и его старейшин о том и запись о согласии кадия Мухаммеда. И сказал шейху паша: “Впиши твое свидетельство под этой строкой"! — и показал на место в письме, в которое он должен был поместить свидетельство. Но шейх молил Аллаха оградить его от того, т. е. от того, чтобы он поставил свое свидетельство, А паша сказал: “Ты непременно напишешь! Каждому, кто откажется написать, мы отрубим руку по плечо!" Шейх улыбнулся и рассмеялся и сказал: “По мне, так отсечение тобою руки лучше и ближе, чем писание лжесвидетельства! Прибежище в Аллахе; но я, клянусь Аллахом, выбрал отсечение головы [вместо] этого!" И сказал паша: “Что же, ты разве достойнее /177/, чем эти добродетельные свидетели? Или ты лучше кадия?" Факих ответил: “Нет сомнения в том, что все они лучше меня. Однако они из-за своего знания узнали об испорченности тех [людей] и о том, что свидетельствуют. Меня же, клянусь Аллахом, Аллах в том не просветил, и я о том не знал. А свидетельствовать [следует] лишь о том, чему был очевидцем, что знал да чему был свидетелем — но я не был очевидцем, не знал и не был свидетелем!" Паша сказал: “Нам известны твои помыслы! Ты вместе с кадием в его обмане и кознях, ты всего только один из его людей. И мы видели твой почерк в твоем письме, что ты написал аскии Нуху!" Потом паша Махмуд обернулся к аския-альфе Букару-Ланбаро— а тот сидел у него среди присутствовавших — и сказал: “О альфа Букар, разве ты не видел письмо?" Тот ответил: “Да, я его видел написанным его рукой..." Но шейх не обернулся, не поднял к нему головы и не дал ему ответа.

Это пришлось [на время] между полуденной и послеполуденной молитвами, а шейх не совершил послеполуденной молитвы, когда вышел [из дома]. Паша долго молчал и никто из них не говорил ни “нет", ни “да"; а шейх молчал, опустив глаза. Потом шейх поднял голову к небу, смотря на положение [с] заходом солнца, и увидел, что он уже близок, Он встал, совершил послеполуденную молитву, помолился смиренно, достойно и спокойно, пока не окончил ее, затем произнес приветствие, встал [и направился] к месту своего сидения, где находился [раньше]. И паша взял его за руку, поцеловал ее и сказал ему: “Возвращайся в свой дом с миром. Да умножит Аллах [число] тебе подобных! Моли Аллаха за нас и за султана, да дарует ему Аллах великую победу!" И шейх, да будет доволен им Аллах, вышел.

Когда же он возвратился в свой дом, пришел к нему [143] упомянутый аския-альфа Букар-Ланбаро и стал перед его дверью и приветствовал [его]. Его спросили: “Кто ты?" Он ответил: “Я — аския-альфа Букар ибн Ланбаро, грешник, лжец и преступник!" Шейх улыбнулся, велел открыть дверь, ее (открыли перед аския-альфой, и он вошел. Он склонился /178/ над головою шейха (и поцеловал ее, потом сказал: “Прости мне и извини меня: я не видел ни почерка твоего, ни письма твоего к аскии Нуху. Ведь я солгал и возвел на тебя напраслину из страха перед пашой, перед его яростью; и в моей груди нет сердца, подобного твоему, в котором Аллах не сотворил страха [иного], чем пред Аллахом!" Шейх рассмеялся и сказал: “Аллах простил мне и тебе и извинил меня и тебя. И я не браню тебя за это!" И аския-альфа Бухар ушел, плача, к своему дому. Смотри же на этого шейха — с пашой и также с аския-альфой: когда Аллах знает, [что] в сердце раба его — истина, он подчиняет ему своих тварей.

Впоследствии шейх (непрестанно являлся и ходил к паше в стремлении к заступничеству за людей. И мало [когда] паша ему отказывал в просьбе о чем-либо из того, и шейх не просил ничего из заступничества, чего марокканцы бы не приняли, да помилует его Аллах. А кто желает познания о шейхе Мухаммеде Багайого, да помилует его Аллах, пусть ознакомится с его жизнеописанием в “Кифайат ал-мухтадж фи-марифат ман лайса фи-д-дибадж" — сочинении его ученика, ученейшего Сиди Абу-л-Аббаса Ахмеда Баба ибн Ахмеда ибн ал-Хадж Ахмеда ибн Омара ибн Мухаммеда Акита. И из него он узнает о его добродетелях, и из него ему выяснится его достоинство, достижение им предела и границы в страхе Божьем и боязни его пред Аллахом — тайно и явно, так что не увидишь ты похожего на него в соблюдении [заветов] господа своего. Закончено.

А Томбукту до появления в нем этого отряда и до изгнания сыновей кадия Махмуда ибн Омара, внуков его и родичей его был на вершине красоты и изящества, твердости религии и плодотворности сунны. В нем было [все], чего ты желал, из религии и мирской жизни. И удивительно — [ведь эти] значения взаимоисключаются! В те дни Томбукту [можно было] описать частью того, как ал-Харири ³⁴¹ описал ал-Басру в сорок восьмой макаме, что известна под названием “Ал-Харамийа". /179/ И тем, чем он описывает ал-Басру в пяти- десятой макаме — “Басрийской", говоря: “О жители ал-Басры, да оградит и да сохранит вас Аллах и да укрепит он ваше благочестие! Что благоуханнее вашего аромата? Что лучше вашей внешности? Какая страна более нее наполнена чистотою и чище ее религиозным чувством? Просторнее ее полями и плодороднее ее пастбищами? Больше нее заслуживающая поцелуя и более широкая [своим] Тигром?" И говорит он [дальше]: “Он имеет пену заливающего берега прилива и спадающего отлива..." Закончено. [144]

В ту пору Томбукту не было подобного среди городов страны черных, от страны Мали до окраин страны ал-Магриба — мужеством, свободой, целомудрием, скромностью, безопасностью имуществ, добротою и милосердием к беднякам и чужеземцам, любезностью к ищущим науки и помощью им.

Что касается сан (с буквами: “син" с фатхой и “нун" с сукуном), то они были славнейшими из рабов Аллаха в свое время благородством, сохранением мужественности, молчаливостью, оставлением неподобающего, привязанностью к своим домам, полезностью мусульманам и содействием их нуждам. А то было в них свойством естественным и природным, да помилует их Аллах и да будет ими доволен. И да помилует он их предков и да оставит он их потомков в безопасности, под защитой и в следовании по следам их предков!

В нем, т. е. в Томбукту, не было в то время правителя, кроме правителя, ведавшего правосудием; и не было в нем султана. А султаном был кадий, и только в его руках были разрешение, запрещение. И подобно тому была во времена правления государей Мали Дьяба ³⁴² — город факихов (а находилась она в центре земли Мали): в нее не вступал султан Мали, и никто не имел в ней [права] на решение, кроме ее кадия; тот же, кто в нее входил, был в безопасности от притеснения со стороны султана и его тирании. И кто убивал сына султана, с того государь не требовал “платы за кровь". Дьябу называли “городом Аллаха". На нее походил также город, называвшийся Гундиоро ³⁴³, а Гундиоро (с буквами: “каф" с даммой, “нун" с сукуном, “джим" с долготой и “ра" без точек) — город в земле Каньяга, город кадия той области и ее ученых. В него не входил [ни один] человек из войска, /180/ и не жил в нем ни один притеснитель. Султан Каньяги только посещал его ученых и его кадия в месяце рамадане каждого года, по их давнему обычаю, со своей милостыней и своими подарками и раздавал им последние ³⁴⁴. Когда же бывала Ночь предопределения ³⁴⁵, царь приказывал приготовить яства, потом клал приготовленное в блюдо, т. е. в большую чашку, и нес ее на голове своей. И призывал он чтецов Корана и мальчиков-школяров, и они ели эту еду, а чашка находилась на голове султана, он ее держал. И он стоял, они же сидели и ели — все это из уважения к ним. Так они поступают до сего времени. Так рассказал мне об этом ал-Хадж Мухаммед ибн Мухаммед Сире ал-Гадьяги ³⁴⁶. Закончено.

А при [тех] силе, довольстве и безопасности, которыми Аллах особо наделил жителей Томбукту, ты видел сотню человек из их числа, и ни у одного из них не было ни дротика, ни меча, ни ножа — только палка.

Мне сообщил Мухаммед ибн ал-Мулуд, что он видел в Томбукту двадцать шесть домов из числа домов портных, [145] называвшихся “тинди" (с буквой “та" с кесрой). В каждом из этих домов был наставник — начальник-учитель, а у него — около пятидесяти учеников, а у иных — семьдесят [и] до ста. Школ для обучения мальчиков, которые читали Коран, было сто пятьдесят или восемьдесят школ, как то рассказывает шейх Мухаммед ибн Ахмед. Он говорил, что присутствовал в школе учителя Али-Такарии в среду, после полуденной молитвы. И начали его мальчики приносить по пять раковин, а некоторые — по десяти, по их обычаю, называемому “среды", пока не набралось перед тем тысяча семьсот двадцать пять раковин. Упомянутый передатчик сказал: “Я окинул взглядом дощечки мальчиков, рассеянные во дворе /181/ его дома, и насчитал сто двадцать три дощечки. И я подумал, что на тех дощечках собран весь Коран!"

Чудеса Томбукту и диковины его в то время не поддаются охвату, и [даже] память хафиза ³⁴⁷ не удержит их.

Позднее Аллах восстановил [то, что было] разрушено в Томбукту, умножил число учащихся и адибов города [прибывшими из местностей] от Кукийи до Дженне, собрал общество его, вновь совершенно поднял его и заселил. И излил Аллах благодать на его сушу и Реку в начале правления войска господина нашего Ахмеда. И увеличилось в нем благо, так что люди почти забывают державу сонгаев.

Рассказал мне наставник наш факих Салих-Бара Силланке, что они купили одну дойную козу и вся их семья питалась ее молоком — а их было пятнадцать душ. И часто кое-что от ее молока оставалось, оставлялось на ночь, и они его сбивали и извлекали масло из него. Аллах умножил количество рыбы в реках; рыбаки ловили рыбу в них в не поддающемся исчислению количестве. Он заставил плодоносить деревья саванны, они покрылись зеленой листвой, и люди годами питались их плодами, пока не начали заниматься земледелием и не занялись им. Аллах увеличил дожди, заставил расти посевы, и жители собирали много. И подешевели съестные припасы со всех сторон и мест.

Аллах погасил огни розни между жителями и [марокканскими] стрелками и [взаимную] ненависть. Только воинственные фульбе причиняли вред стране, опустошали города, грабили ее /182/ имущество и проливали кровь мусульман; да [eщe] туареги от Гао до Дженне, так что дьргорани вместе с ними начали опустошение и возмущение. Что же касается стрелков, то они после затухания огней раздора с ними не чинили ущерба ни в чем. Они не хватали своими руками ни единого человека, помимо тех, кого к ним пригоняли руки аскиев и господ страны. Они лишь требовали с жителей дань, закат и пошлину с дохода. Закончено.

Должность кадия занял кадий Мухаммед, сын кадия Абд ар-Рахмана, в начале благого сафара, открывавшего год тысяча второй [27.Х—23.XI.1593]. Его назначили паша Махмуд [146] и войско после отъезда факиха кадия Омара; он оставался в должности четырнадцать лет, десять месяцев и семь дней и скончался во вторник, за шесть дней до окончания зу-л-када тысяча шестнадцатого года [11.III.1608]. Этот кадий был из самых прекрасных людей, самых благородных и самых широких сердцем, щедростью и благородством, да помилует его Аллах. Сиди Ахмед Баба, когда прибыл из Марракеша, нашел его [еще] живым, кадий пришел к нему, поздравляя с приездом, приветствуя его и выражая добрые пожелания, затем вышел и возвратился в свой дом. Впоследствии он не выходил из своего дома, пока не умер в те же дни.

В тысяча третьем году [16.IX.1594—5.IX.1595] прибыл из Марракеша каид Майсур ибн Бекк с большим отрядом, в котором было три тысячи воинов и тысяча лошадей, — это говорит Баба Гуро ибн ал-Хадж Мухаммед в “Джавахир ал-хисан". Закончено.

Я слышал ученейшего Абу Исхака Ибрахима ибн Ахмеда Багайого, да помилует его Аллах. Один из талибов читал касыду Ибн Дурайда ³⁴⁸, и, когда читавший дошел до слов Ибн Дурайда “и следил он за лошадьми и т. д.", наставник принялся называть разные породы лошадей и описывать сильнейшие из них, /18З/ пока не напомнил среди них лошадей упомянутого каида Мансура, на которых приехали верхом [воины] в этом отряде. И Абу Исхак сказал, что большая часть лошадей каида Мансура была серой и серых было среди них две трети их лошадей или более. Он сказал: “Я думаю, он выбрал их только ради преодоления этого далекого расстояния, потому что они — самые сильные из лошадей, cамые крепкие из них и самые терпеливые к жажде..."

Каид Мансур после своего прибытия прожил в Томбукту два года и снял с города притеснение. Обменный курс мискаля достиг трех тысяч раковин, а цена магрибинских товаров снизилась, так что тарина баги ³⁴⁹ и куру-хе, т. е. дубленая кожа, продавались за пять мискалей, а целый брус соли продавался от шести мискалей до семи мискалей без трети, финики же “бусакри" ³⁵⁰ выкладывали рядами, группами по десять фиников за пять раковин. Всякому вору или разбойнику с большой дороги, какого приводили к каиду, он [приказывал] рубить шею и вешал его на рынке мусульман. В его дни многие из стрелков собирали дрова и стояли ночами с протянутой рукой у ворот. Он, да помилует его Аллах, не пропускал пятницы; место его жительства было к западу от большой соборной мечети. Он совершил поход в горы Хомбори и прилегающие местности, потом возвратился и умер, да помилует его Аллах, в тысяча пятом году [25.VIII.1596—13.VIII.1597]. Похоронен он был в гробнице Сиди Йахьи; впоследствии его могила была разрыта, тело его было перенесено в гроб и [доставлено] в Марракеш. В его дни появился табак и распространилось его курение. [147]

В тысяча третьем году скончался паша Махмуд ибн Али ибн Зергун в своем походе в горы. И он умер, но не встретился с каидом Мансуром. А после его смерти паша Джудар остался один на управлении Томбукту, пока не приехал к нему паша Аммар, разрешивший ему по повелению султана возвратиться в Марракеш. И он выехал обратно в /184/ четверг, последний день блистательного шаабана тысяча седьмого года [27.II.1599]. Впоследствии, после возвращения Джудара, делом управлял паша Аммар. Он провозгласил себя правителем, оставался [им] год и несколько месяцев, потом по приказу султана возвратился в Марракеш ³⁵¹. /185/

...[Канфари] Омар; его, т. е. Омара, могила была разрыта, и он бросил его в Реку. Он сказал, будто тот его пугает во сне каждую ночь ³⁵². А когда Мухаммед-Бенкан об этом услышал, то пошел к могиле Омара, дабы взглянуть на истинность того слуха или его лживость. Он велел открыть могилу, она была разрыта, и он обнаружил Омара через восемь лет в [том] его состоянии, как будто тот умер вчера. И в могилу его не опустилась хотя бы пылинка.

Затем, после Омара, был Йайя; а его могила в Гао. Его убили сыновья аскии Мухаммеда в местности, называемой Рас-Аризур, и был он погребен там при жизни аскии Мухаммеда. Говорят, что он был пасынком аскии Мухаммеда, женившегося на его матери. Мы уже говорили о том подробно.

Затем курмина-фари Усман ибн Аския Мухаммед; его преследовали его братья в день [битвы] при Тойе.

Потом курмина-фари Мар-Бенкан ибн Омар; он был произведен из канфари в сан аскии, оставлен, изгнан и бежал вместе со своим братом курмина-фари Усманом-Танфарийа, и оба они умерли в Сура-Бантамба.

Затем курмина-фари Хаммад, сын Арьяо, дочери аскии Мухаммеда. Его схватил и убил аския в Гао; и там его могила.

Затем курмина-фари Али-Косоли. Его изгнал аския Исхак-старший, брат его, и он бежал, желая попасть в Биру. Но в пути ему там повстречались арабы-кочевники. С ним была группа его друзей; арабы захватили его, увели и продали арабам в железных шлемах. Араб надел на него оковы и поставил его в своем саду поливать свои посадки. И он умер там.

Потом место Али-Косоли в сане канфари занял курмина-фари Дауд. Его хранил Аллах, так что он перебрался в Гао и вступил в царское достоинство аскии.

Потом курмина-фари Касия ибн Хулам, а он был /186/ дьогорани по происхождению. Был он из числа друзей аскии Дауда и самый уважаемый у того человек. И когда Дауд получил сан аскии, Касия был тогда баламой; и сделал его [148] Дауд канфари, и он умер в звании канфари в городе Буньо, и там находится его могила.

Затем курмина-фари Йакуб ибн Аския Мухаммед; он пришел к власти после него и оставался в должности пятнадцать лет; и умер он в Тендирме, а его могила — в большой мечети [там]. Во времена Сонгай в Тендирме умерли в сане канфари только он и курмина-фари Омар.

Затем курмина-фари Мар-Бенкан ибн Дауд сменил Йакуба. Впоследствии, когда умер его отец, аския Дауд, он был отстранен. Его брат ал-Хадж получил сан аскии, захватил его в городе Томбукту, в доме кадия ал-Акиба, да помилует того Аллах, [и] ночью двенадцатого раби ал-аввал убил его. И говорят, будто он его бросил в Реку живым.

Затем курмина-фари ал-Хади, сын аскии Дауда, получил титул канфари после упомянутого Мар-Бенкана. Потом он восстал против аскии ал-Хаджа, воспротивился ему, желая его свергнуть и занять eгo место. Но ал-Хадж одержал над ним верх, захватил его, несколько месяцев продержал его и тюрьме в городе Ганто, потом приказал его [убить]; он был убит и захоронен с оковами на ногах, его не обмыли и не молились над ним. Позднее, во время Али ибн Абд ал-Кадира, его могила была вскрыта, и оказалось, что он как будто умер вчера.

Потом после негo пришел к власти канфари Салих ибн Аския Дауд. Он сговорился с баламой Садиком о свержении аскии Мухаммеда-Бани и вышел к баламе. Но Аллах поставил их зло между ними: между ними интриговали клеветники, так что они передрались между собой, и балама его убил и похоронил в мечети Кабары (говорят, будто был он перенесен в Томбукту, но первое правильнее).

Наконец, курмина-фари Махмуд ибн Исмаил; он получил титул каифари после Салиха. И был он последним из курмина-фари; его захватили [марокканские] стрелки в день Тентьи, и он был убит в Гао.

Что касается [носителей сана] баламы, то большинство их умерло в звании баламы. Первым из них был Мухаммед-Корей ибн Али-Кукийя, сын сестры ши Али; он был баламой еще до правления аскии Мухаммеда. И титул “балама" издавна предшествовал титулу “аския" и существовал, таким образом, во времена ши...

Текст воспроизведен по изданию: Суданские хроники. М. 1984