ЯН СТРЕЙС

ТРЕТЬЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Июня 21-го со слезами на глазах я попрощался с Эльсом Питерсом, не рассчитывая на то, что вновь увидим друг друга по-прежнему свободными и что до наших жен дойдет какая-либо весть о нашем положении, о том, куда нас закинула судьба или собственное бегство. Мы были [223] в отчаянии, что нас никогда не освободят от этой ужасной неволи помощь и заступничество родственников или любовь соотечественников. После того как мы попрощались и взглянули друг на друга в последний раз, меня посадили на мула, и я должен их был отправиться верхом с отрядом рабов и отверженных ко двору князя Мухаммеда, находившемуся примерно на расстоянии трех миль от Эривани.

Вечером мы въехали на высокую гору и остановились на ночлег в деревне Цурбах (Tzurbag). Здесь много женщин приходило в наше убежище посмотреть на меня. Они весьма дивились на мои волосы, ибо никогда не видели в своей стране мужчин с такими длинными и большими локонами, потому что мухаммедане голову бреют наголо, как и все турки.

22-го рано утром мы продолжали наш путь через заросли, где видели много кабанов, пожирающих плоды, упавшие с деревьев, так как этот лее был не чем иным, как фруктовым садом с различными плодовыми деревьями, ибо здесь существует закон, по которому ни девушки, ни юноши не имеют права сочетаться браком, пока они собственноручно не посадят и не вырастят более ста деревьев. По этой причине дети с весьма раннего возраста начинают сажать деревья, благодаря чему с течением времени вырос такой большой сад с множеством яблок, груш, вишен, слив, фиг, каштанов, грецких и волошских орехов и других, так что даже сотая часть всего этого не может быть употреблена, и все, в нем посаженное общиной, считается общим. Там же прекрасные луга и поля, поросшие хлебными злаками, ячменем, различными овощами и зеленью, которая употребляется в пищу. Там очень много скота, жирных коров, козлов, овец с широкими хвостами, кур, голубей и несчетное множество птиц, так что кушанья и налитки в этой местности весьма дешевы.

30-го прибыли мы в город Эривань, лежащий у подножия горы Арарат или у границы Мидии, примерно в двадцати милях от Каспийского моря. Город невелик, но обнесен довольно большой стеной. Он равен по величине городу Алькмару в Голландии. В нем несколько персидских мечетей и церквей, а также мужской католический монастырь кармелитов. Не считая торговли людьми, которой занимаются дагестанские татары, в нем мало заметна торговля съестными припасами и другими товарами, а рабы здесь так дешевы, что можно купить молодого сильного парня за десять рейхсталеров, по какой цене некоторых наших и [224] продали. Эривань населен большей частью бедными армянами, а гора Арарат — католиками и другими христианами.

Гора Арарат лежит на границе Армении и Мидии и входит в Дагестанские или Каспийские горы. Армяне называют ее Мессина (Messina), а персы — Агри (Agri); она гораздо выше Кавказа (Caucasus) или Таврии (Taurus) и всех гор Мидии, Армении и Персии, насколько позволяет судить глаз. Это — скала, состоящая из синих и темных камней. Я нашел там тяжелый блестящий минерал желтовато-красного цвета; хотя я и взял с собой кусок для пробы, но не мог узнать, что в нем находилось, потому что он у меня был отнят англичанами (о чем я расскажу после). Гора Арарат совеем голая, на ней нет земли; более подробные сведения о ее положении и облике читатель может узнать из совершенного мною туда путешествия.

Мой хозяин намеревался продать меня этим людям, но они никак не могли сторговаться. Два священнослужителя подошли ко мне с вопросом, не хирург ли я и не пожелаю ли лечить раны или увечья. Я ответил, что нет, чему они не хотели верить и справились у моего хозяина. Один из священнослужителей сказал: “У моего брата грыжа, и если ваш раб его будет лечить и сделает здоровым, мы вам дадим пятьдесят рейхсталеров”. Мой хозяин возымел большое желание получить зги деньги, вследствие чего он настаивал, чтобы я помог страдающему грыжей, и обещал мне свободу, если я это сделаю. Я не знал теперь, что мне делать; то меня манила надежда открыть себе путь к золотой свободе и вылечить больного, то возникал страх незаслуженного наказания от этих безбожных и злых людей, если то, за что я возьмусь, кончится неудачей. Наконец я набрался мужества и, уповая на милость божию и счастливый случай, взялся за это дело.

Тогда я отправился в путь, продолжавшийся шесть дней, прежде чем я добрался до жилища отшельника. Каждый день мы проезжали добрых пять миль. Это большой конец (принимая во внимание, что путь в гору все время становился труднее), и к вечеру мы так уставали, как будто весь день были на самой тяжелой работе. Каждые пять миль мы встречали одинокий двор и брали с собой крестьянина с ослом, который вез нашу пищу и топливо, ибо ночью наступал такой жестокий холод, что человек и лошадь шли по льду, намерзавшему за половину ночи. Мы проезжали через облака трех видов: первые туманные, густые и темные; другие весьма холодные, снежные, хотя внизу стояло лето [225] я было очень тепло, так что виноград поспел раньше срока; третьи облака были еще холоднее, и нам казалось, что каждое мгновение мы можем замерзнуть на ходу. Прошло четыре дня, прежде чем мы миновали холодную полосу; с того времени чем дальше мы продвигались вперед, тем сильнее уменьшались облака. 7 июля мы наконец подошли к жилищу отшельника, высеченному в скале, и там была такая прекрасная погода, какую только можно себе представить: не жарко и не холодно, но постоянная равномерная теплота. Отшельник рассказал мне, что живет на этом месте 25 лет и за все время ни разу не заметил дождя или ветра, чтобы от этого могло хотя бы пошевелиться или сдвинуться перышко. Еще тише на вершине горы, где на человеческой памяти или по преданию никогда не чувствовалось ни малейшего движения воздуха, отчего ковчег не ветшает и не портится ¹⁵¹.

Когда я вошел в жилище отшельника или келью, осмотрел грыжу своего пациента, то нашел ее величиной с куриное яйцо, Я спросил его, давно ли она ущемлена? Он ответил, что в течение месяца, и это дало мне мужество излечить ее, ибо чем грыжа моложе, тем легче поддается излечению. Я начал с того, что велел принести двести свежих куриных ниц, которые сварил вкрутую и приготовил масло из желтков. Я приготовил, как сумел, повязку и намазывал ее 14 дней к ряду и велел ему в это время спокойно лежать. После этого заставил его встать, чтобы посмотреть, как обстоят его дела, и нашел, что я принес ему значительную пользу, чему весьма обрадовался, ибо раньше, как только он вправлял грыжу, она выступала вновь, теперь же оставалась внутри; и он прибавил, что сам день ото дня чувствовал некоторое улучшение. Я велел ему носить повязку в течение года и поддерживать ее мазью, на что он согласился и подарил мне е сердечной благодарностью кусок коричневого дерева. Помимо того он подарил крест на серебряной цепочке, которую он снял со своей шеи; он дал мне еще кусочек камня, отбитого из-под ковчега и велел мне все это хорошо и бережно сохранить, говоря: “Когда вы с этим попадете в Рим и передадите святые остатки в церковь святого Петра, то вас вознаградят и подарят в такой степени, что вы сможете на это прожить в довольстве всю свою жизнь”. Я вез с собой дерево и крест, а также кусочек блестящего камня, но камень с остальными вещами, как я уже упоминал об этом, был у меня отнят англичанами, которые овладели вашим кораблем и ограбили нас. Этого отшельника звали Доминго Александре, [226] он был родом из Рима, сын Александра Доминго, богатейшего в знатнейшего римского гражданина, который завещал все свои богатства церкви святого Петра и приказал сыну последовать его воле, отправиться в Эривань, поселиться на горе Арарат и вести жизнь тихую, мирную и праведную. Сын исполнил его приказание и отправился на эту гору, где он (в год 1670) уже пробыл 25 лет и чувствовал себя здесь счастливее, нежели живя в Риме. Помимо указанных подарков он дал мне свидетельство о моем посещении и путешествии на гору Арарат, которое так звучит по-латыни:

Postquam non potui intermittere ad petitionem Joannis Jansonii precabatur, ut testimonium ipsi darem scriptum, quod supernominatus Joannes Jansonins fuerit apud me in monte Sancto Ararath, circiter triginta quinque milliarium sursum cundo; ubi praenominatus Joannes me sanavit ab una magna ruptura; propterea ipsi maximas gratias ago, propter magnam diligentiam suam, quam mihi praestitit; ipsi pro hae benevolentia donavi; unam Crucem, quod fuit fustium ligni de vera Archa Noё, ubi in persona intus fui a illud, de quo ista crux est facta, propriis meis manibus ab una cammera scidi. Ubi ego Joann. Janson. perfectius oretenus veritatem narravi, quomodo illa Archa est facta. Super hoc ipsi lapidem etiam dedi, quem ipsemet manibus meis decerpsi infra Archam, ubi Archa quiescit. Hoc omne fateor esse verum, tam verum, quam vere ego in ista mea sancta eremitica habitatione de facta vivo.

Datum in Monte Ararath,

die 22 Iulii 1670

Dominicus Alexander,

Romanus.

Это написано его собственной рукой и, как мне сказал переводчик, на весьма скверной, кухонной латыни. Невзирая на это, я предпочел оставить составленное им самим свидетельство без изменения, чем изменить его по усмотрению другого человека, ибо важнее суть дела, а не слова. Эту рукопись перевели мне следующим образом: “После того как я не мог не отозваться на просьбу Яна Янса, просившего, чтобы я дал ему письменное свидетельство, что вышепоименованный Ян Янс был у меня на святой горе Арарат, поднимаясь вверх приблизительно на 35 миль, где вышепоименованный Ян Янс исцелил меня от большой грыжи, поэтому я приношу ему величайшую благодарность за его великие старания, [227] которые он мне оказал; и в знак этого расположения я подарил ему: крест, который был обломком дерева от действительного Ноева ковчега, внутри которого я был лично; и то из чего впоследствии был сделан этот крест, я своими собственными руками отломал от одного помещения; при этом я изустно с большой точностью правдиво рассказал Яну Янсу, как был сделан этот ковчег. Сверх того я дал ему также камень, который сам своими руками выломал из-под ковчега, на том месте, где ковчег покоится до сего дня. Я свидетельствую, что все это истинно, настолько истинно, насколько я действительно живу в этом моем святом отшельническом обиталище,

Дано на горе Арарат

22 июля 1670 г.

Dominicus Alexander из Рима”.

После того я попрощался с отшельником и стал спускаться с горы Арарат, и мне дали с собой, как при восхождении; осла для поклажи и погонщика. Дорога при спуске показалась мне более тяжелой, чем при восхождении, особенно, когда мы очутились в холодных облаках, где было так скользко, что я все время боялся, что скачусь вниз и сломаю себе шею. Ниже был дождь, ветер и бурная погода, что сделало дорогу, и без того достаточно трудную из-за скал и ущелий, еще опаснее. Наконец, после долгих мучений и трудов я снова оказался внизу и могу уверить каждого любознательного человека, что на гору Арарат вполне можно взойти, вопреки мнению тех, которые говорят и утверждают, что теперь невозможно туда попасть.

Как только я прибыл в город Эривань, в дом моего хозяина по имени Мухаммеда, тотчас же мои ноги заковали двумя цепями, ибо мой патрон опасался, что я убегу в Великую турецкую землю. Первая цепь была легкой, [228] другая — весьма тяжелой, и это повергло меня в безграничную печаль и отчаяние и сделало таким беспомощным, что слезы потекли по моим щекам, и я издавал глубокие вздохи и жалобы, направленные к богу, тем более, что я был в плену у турка и его рабом, а также потому, что он не исполнил своего обещания и вероломно нарушил его, хотя отшельник ему честно и сразу заплатил обещанные пятьдесят рейхсталеров. Хозяину показалось недостаточным отнять у меня свободу моего тела; он захотел заставить мою душу служить алькорану и отречься от душеспасительных христианских слов и веры. Чтобы достичь этого, он прибегал к различным обольщениям, говоря: “Ян, если ты захочешь стать мусульманином (что означает правоверным) и дать себя обрезать, то я тебе достану в жены двух красивейших девушек в стране”. Я отвечал ему на это такими словами: “Лучше сразу снесите мне голову, я приму это охотнее, чем соглашусь на ваши домогательства и просьбы”. — “Да, — отвечал он,— вы не знаете, какая прекрасная жизнь ожидает вас, я хочу вам дать столько нив, садов и слуг, что вы заживете богатым человеком”. На это я ему ответил прежними словами, и он, не говоря грубых слов, оставил меня. Немного спустя он прислал ко мне двух красивых и милых девушек, которые со мной весьма приветливо поздоровались, тотчас же заговорили о том, что мне предложил мой хозяин, сразу же добиваясь того, чтобы я взял их в жены, что мне стало известным от русского раба, бывшего моим переводчиком. Но я испытывал такое отвращение и ужас перед мухаммеданством и прелюбодеянием, что остался при своем и велел им передать, что по своим законам и вере никоим образом не могу их взять в жены, ибо имею в своей стране жену, которая родила мне двоих детей, и я никогда в своей любви и преданности не покину их, хотя бы был в тысячу раз дальше от них. “Как, — сказали они, - вы ведь никогда не увидите вашей родины, жены и детей, и так как вы все равно впредь не сможете быть ее мужем, то станьте нашим, если же нет, то вы останетесь навеки жалким рабом; теперь вам предстоит счастье, какого желают тысячи людей, так не отвергайте его, иначе вы раскаетесь, когда будет уже поздно”. Они стучались в двери глухого. Едва они ушли, явился мой хозяин и снова посулил мне золотые горы, милость и покровительство, говоря: “Ян, когда ты захочешь стать мусульманином, то я сделаю тебя капитаном”. Я отвечал ему так упрямо, как только мог, чтобы он рассердился и прекратил попытки обратить меня [229] в мусульманина; ибо я в избытке перенес мучения и пытки и был довольно мужественен, чтобы стойко претерпеть его жестокость, даже охотнее, чем его милость и благоволение. Поэтому я разразился такими словами: “Все ваши большие обещания, уже данные вами, и те, которые вы еще придумаете и добавите, я не считаю достойными одного боба и охотнее вонжу себе нож в сердце, чем отрекусь от моей христианской веры и приму мухаммеданскую”.

Когда он услышал, что я так говорю, он спросил, все ли немцы так думают? Я ответил: “Да, и никто не обесчестит так свою веру и род”. — “Хорошо, — сказал он, — вы храбрые люди, я достаточно убедился в этом в Астрахани, где один капитан со своими солдатами стояли против 4-х, 5-ти и даже 8-ми каждый и не уступали врагу, и поэтому я бы охотно взял нескольких из вас к себе на службу, они бы получали прекрасное жалованье”. Я сказал ему: “Они, конечно, особенно будут остерегаться попасть в вашу страну, ибо во всем мире известно, как здесь жестоко убили польского посланника с его свитой”. “Как ты говоришь об этом, — сказал он, — эти поляки отказывались уплатить нам положенную пошлину и приставили моим таможенным сборщикам мушкеты к груди, со словами: ежели вам нужна пошлина, поищите ее в дуле наших мушкетов! И вот причина, по которой мы лишили жизни злодеев”. С этими словами Он ушел.

9-го я все еще находился в тяжелых цепях и оковах, и помянутые мною женщины вновь посетили меня, чтобы отвратить от христианства. Они описывали тысячу опасностей, долгое пребывание в тюрьме, тяжкое и вечное рабство, и тем временем не упускали случая склонить меня к разврату тем или иным образом; даже часто предлагали поспать со мной; но я всегда принимал это, как будто они шутят и хотят меня обмануть. Да если бы и случилось, что таким образом возникло бы желание обладать этими женщинами, то оно бы вскоре пропало при мысли, что после такого малого наслаждения предстоит страшное наказание, что нужно будет тотчас же стать мухаммеданином или умереть ужасной смертью. Я отпустил их с тем, с чем они пришли, поэтому они решили, что все старания и усилия пропали даром и повели такую речь: “Мы удивляемся глупости немецких мужчин, которые все время должны держаться одной жены, тогда как персам, татарам и всем мухаммеданам позволено брать себе столько новых жен, скольких они могут прокормить”. Наконец эти миссионерки меня оставили.

Мой хозяин, невзирая на то, что он был князем и [230] всемогущим властелином, больше всего дохода в прибыли получал от трех бань, которые сам содержал. Первая находилась в Дербенте, где жили три его жены, другая в Шемахе и третья в Исфагани. Они могли приносить ему в день по десять рейхсталеров каждая. Это происходит оттого, что (не считая всех прочих случаев, когда турки купаются) каждый мужчина должен омыться после сношения с женщиной, а также и женщина, в противном случае он является по законам и указаниям алькорана нечистым и ему запрещается посещать мечети в течение года. Когда жена забеременеет от мужа, он не должен к ней прикасаться, пока она ходит тяжелой. Это хитрая выдумка Мухаммеда, чтобы сделать страну плодовитее, благодаря чему в году от одного мужчины может родиться много детей. Бани переполнены от восхода солнца до заката, с утра до обеда ими пользуются мужчины, а затем женщины.

10-го явился во мне сам князь и спросил, как обстоят мои дела и что я надумал. Я ответил ему с тем же упорством: “Не является ли это наградой за пятьдесят рейхсталеров, которые я заработал для него? И не забыл ли он, что твердо и свято обещал мне свободу? Не является ли это турецкой верностью, которой они так гордятся? Не заковал ли он меня по этой причине в такие тяжелые цепи?” Услышав от меня такие слова, он был слегка смущен и велел снять с меня тяжелую цепь. Заметив, что мои слова оказывают на него некоторое действие, я продолжал так: “Хозяин, разве мало того, что я ваш раб? Почему вы наложили на меня цепи, когда другие ходят без них? Делаете ли вы это, опасаясь моего побега? Но вы меня не удержите: ибо я твердо решил, что если вы меня оставите в цепях, я покончу с собой, дабы освободиться от этого бедствия, чему вы не в силах помешать”. Он слушал немного опечаленный и озабоченный не только от того, что был скуп и лишился бы таким образом денег от продажи меня, но также и потому, что по их законам дом, в котором произошло самоубийство, проклят и его нужно разрушить до основания. Хотя я сказал это только для того, чтобы попугать своего господина и мне меньше всего приходило на ум покончить с собой, тем не менее он так напугался, что не медля на другой же день продал меня одному персу по имени Хаджи Мухаммед Салех за 150 абасов (каждая такая монета равняется приблизительно 7 голландским гульденам, что конечно было небольшой платой против обычных цен и стоимости раба у турок и в Берберии). [231]

Мой новый патрон знал русский язык и был со мной приветлив, говоря: “Ян, не теряй бодрости и не бойся, я поеду с тобою в Исфаган, так живут отличные немецкие, английские и другие купцы 9 которые тебя выкупят, и ты снова получишь свободу”.

12-го я отправился со своим хозяином в Дербент, откуда мне часто доводилось переезжать вместе с ним Каспийское море. Он торговал мареной и другими красильными кореньями, которые в изобилии росли в той местности.

У моего патрона была собственная барка, в которой он привозил и отвозил свои товары; она стояла в гавани в полумиле от города, куда мы, рабы, должны были носить кладь, ибо близ Дербента много подводных камней и стоянка там в бурю небезопасна, но в указанной гавани можно спокойно и надежно бросить якорь на глубине 6—7 и 8 клафтеров при хорошем песчаном смешанном с раковинами дне. В трех или четырех местах от Бойнака до Мазандерана берег покрыт дюнами, а кое-где видны вдалеке вершины дагестанских гор, и земля здесь повсюду хороша для обработки. Близ городка Шаберан (Scaberam) и деревни Низабад (Nisabath) почва глинистая, а местами, где она песчаная, встречается вода на глубине двух, трех, четырех и пяти клафтеров.

Близ городка Баку песчаная почва глубиной от 3 до 5 клафтеров простирается на расстоянии мушкетного выстрела от берега, тогда как от Баку до Гилянского залива почва на глубине от двух до восьми клафтеров илистая и песчаная. По всему берегу много прекрасных рек, гаваней, протоков; среди них некоторые так глубоки, что в них входят и стоят большие суда. Море (как и реки) изобилует рыбой, и персидский король получает отсюда большой доход; некоторые платят пошлину, другие — контрибуцию. В Гилянском заливе два больших водоворота, которых весьма страшатся и ужасаются персы, плывущие по Гиляну на своих лодках или на других судах для ловли сельдей. При тихой погоде шум и кипение водоворота слышны за пять или шесть миль. Кажется, будто есть отверстие на дне Каспийского моря, в которое вливаются 85 рек, и совсем не видно, куда девается и где остается такое множество воды, вследствие чего не могу предположить ничего иного, как то, что потоки воды поглощаются двумя водоворотами. Вода поглощается с таким ужасным шумом, что волосы подымаются дыбом, когда его слышишь. По Каспийскому морю хорошо ездить в плоской ладье, вместимостью от 40 [232] до 50 ластов, суда больших размеров и сидящие глубже не всюду могут пройти.

Однажды, когда я мечтал о свободе, я сказал своему хозяину, что если бы я получил освобождение, то снова бы вернулся сюда на голландском купеческом корабле. Он спросил меня, разве я так богат? Я ответил: “Нет! Но ежели я разглашу о возможности плавания по Каспийскому морю, то я уверен, что один купец за другим захочет попасть сюда, и не сомневаюсь, что они мне доверят свои товары и поручат перевезти их”. Тогда мой хозяин позвал к себе некоторых армянских купцов шелковыми товарами и рассказал им о моем предложении, что разожгло их желание и корыстолюбие, и они вежливо попросили его разрешить им повидаться со мной, и для этого он назначил особый день. Когда мы встретились, они спросили, знаю ли я итальянский язык. Я ответил: “Не особенно хорошо, господа”. Потом, стали они спрашивать, не из Амстердама ли я и не знаю, ли такого подходящего купца. Я ответил им? “Нет, но там живет много торговцев шелком”. — “Хорошо, сказали они, только из Голландии можно будет ввозить через Каспийское море олово, цинк, ртуть, сукно, атлас и другие нидерландские материи и товары, которые можно хорошо и с большой выгодой продать в Дербенте, Шемахе и Ардебиле. Поэтому следовало бы всю торговлю шелком направить в. Голландию; и гораздо лучше удобнее отправлять товары в Голландию Каспийским морем, Волгой, через Архангельск, чем предпринимать далекий путь с большим и дорого стоящим конвоем или стражей, со многими опасностями, сначала сухим путем в Смирну, а оттуда с большими потерями от берберских разбойников через Гиспанское море, не говоря уже о невероятной пошлине, взимаемой турками, причем, они полагают, что московский царь будет брать меньшую пошлину, чтобы развить и направить эту выгодную торговлю в свою страну, и т. д., и что из Гиляна, Ширвана и других окрестных приморских местностей можно будет ежегодно вывозить более 30 тыс. тюков шелка. В Бухаре имеются дорогие курения, а на восточном берегу Каспийского моря прекрасная шагреневая кожа, шафран, ревень и другие отличные товары, которыми нередко торговал при мне мой патрон”.

Что касается Каспийского моря, то его следовало бы скорее назвать замкнутым со всех сторон озером, нежели морем, когда бы его не удостаивали таким наименованием за его величину, ибо на деле это не что иное, как бассейн, куда вливаются 85 [233] глубоких рек и нигде не заметно выхода, кроне водоворотов, о чем речь была выше. Что же касается других обстоятельств, величины и особенностей Каспийского моря, то я имел хороший случай изучить их за время нашего путешествия в Астрахань, равно как и при переездах моего патрона Мухаммеда Салех, а что мне осталось неизвестным, то я точно разузнал во время долгого пребывания в Дербенте и Шемахе от опытных татарских, персидских и армянских моряков, на основании чего с большим усердием и стараниями составил карту и установил, что оно простирается от устья Волги до Астрабада (Astrabath) на север и юг на сто двадцать девять миль. Ширина его от Тарков (Tarku) до реки Эмла (Jemla) на восток и запад шестьдесят миль. На расстоянии шести, семи, восьми и девяти миль от берега вода пресная, а иногда и соленая, и якорные места на глубине от двенадцати до пятидесяти клафтеров; посередине дна достать нельзя, и оно весьма глубоко, отчего называется Mare de Sala, или Соляным морем. Берега у него весьма угловатые и извилистые, и среди других самый большой залив Гилян, который начинается от мыса Шаберан и врезается более чем на 38 миль в сушу до Сенгар Гасам (Sengar Hasam). О почве на берегах Каспийского моря я уже упоминал и описал ее. Море окружено горами, состоящими из раковин морских улиток, сухих песчаных дюн, твердых песчаников, скал различного мрамора, и все это весьма не плодородное Большая река Ем (Iem) разделяет калмыцких и чувинских (Guwijnsche) татар. На равнине несколько городов, местечек и деревень, которые большей частью заселены калмыцкими, черкесскими, дагестанскими, бухарскими и другими татарами (не считая небольшого числа персов, индийцев (Meders), которые живут па самом берегу и занимаются мореплаванием). Я часто с большой вежливостью просил моего хозяина зайти подальше в море; но он не хотел, говоря: “Ян, мне не к чему рисковать судном, имуществом и жизнью из-за твоей дурашливой любознательности. Разве тебе мало, что мы идем хорошей безопасной дорогой? Зачем тебе искать другую?” ¹⁵².

Рыбные богатства Каспийского моря весьма изумительны, и персидский король сдает его за большие деньги на откуп с апреля по сентябрь месяц; оно делится на известные участки от берега загородками из кольев, и никто другой не смеет под страхом смертной казни ловить там рыбу. За теми же кольями разрешается всем и без пошлины, потому что там почти нет никакого улова. По [234] истечении назначенного времени все могут повсюду свободно и беспрепятственно ловить рыбу. Там ловят карпов, лещей, лососей, осетров, сельдей и другую известную рыбу, которая в том краю жирнее и больше, чем у нас. Встречаются карпы длиной в два локтя и больше и род Berint, которые достигают еще большей длины; но тогда он теряет вкус и приятность и вкусны только те, которые длиною в пол-локтя. В том норе еще много неведомых и неизвестных рыб и среди других водится рыба, называемая по своей большой голове толстоголовой. Хвостом она может перевернуть легкую лодку или суденышко, потому персы и другие избегают ее насколько возможно. Персы называют ее Nachay, что означает пожиратель ¹⁵³.

Описание Дербента. Городские стены. Дворец султана. Древние развалины и опустошенные местечка. Различные сторожевые башни. Множество гробниц в окрестностях Дербента. Рынок невольников в Дербенте. Я. Я. Стрейса продают во второй раз. Его патрон женится на польке. Его хозяин в смертельной опасности. Стрейс спасает его. Благодарность перса. Предложение хозяйки спастись бегством вместе с Я. Я. Стрейсом. Двое мужчин из их отряда прибывают в Дербент. Как они ушли из рук татар. Султан Дербента благоволит к голландцам. Хитрость для освобождения Эльса Питерсена. Терпимое рабство в Бойнаке. Князь берет себе в жены жену Брака. Брак пропал без вести.

Дербент, первый город на Каспийском море, подвластный персидскому королю, лежит под 41° 50’ северной широты. Город продолговат и простирается вглубь от берега на добрую полумилю к востоку и западу. Одна сторона так близко подходит к берегу, что волны часто ударяются о самую стену и в бурю должно быть переваливаются через нее ¹⁵⁴. Этот город открывает путь, который ведет от Каспийского моря в Персию, так как рядом лежащие горы непроходимы. Город по заслугам называется Дербентом, что означает ключ государства, точно так же как на границах Индии Гомбрун (Gammeron) называется Бендером (Bender) — разница только в перестановке слогов, ибо Der — ключ, a Ben или Bent — государство или край. Город обнесен стенами из больших четырехугольных камней, от четырех до шести футов в окружности, взятых с гор; [235] построен Александром Великим во время его пребывания там. В настоящее время от его построек ничего не осталось, кроме стены на южной стороне города и дворца. Стену на северной стороне построил знаменитый индийский король Нуширван (Nauwschirvan), поставивший ее на скалах; обе стены такой высоты и ширины, что на них можно повернуть повозку с лошадьми. На стене Александра находится продолговатый камень, на котором высечено несколько строк сирийскими и арабскими буквами. Город Дербент делится на три части: верхняя часть лежит на горе, в ней помешается дворец, защищенный несколькими хорошими металлическими пушками и в мое время, после нападения казаков, гарнизоном в тысячу надежных солдат, это — резиденция султана; средняя, где живут персы, сильно разрушена; в нижней части, имеющей приблизительно 2 000 шагов длины, не видно домов, а только сады и поля. Здесь некогда жили греки, вследствие чего она еще и посейчас называется Шахр-и Юнан, или город греков. Над Дербентом у самого города видны следы стены, которая тянулась отсюда до Черного моря иди понта Евксинского, сооружение, стоившее невероятного труда и затрат. Кое-где видны еще обломки этой стены в четыре фута и больше. На холмах близ Дербента расположены редуты, или каменные укрепления, из которых шесть имеют гарнизон и маленькие, полевые пушки. Видны еще различные следы и остатки сильных крепостей, из чего можно заключить, какое большое значение придавали этому месту в прежние времена лидийские и персидские правители и властелины. Неподалеку от города построено несколько высоких деревянных дозорных башен, чтобы с них можно было обозревать окрестности и видеть приближающихся. За городом, в сторону берега, видно несколько тысяч полукруглых могильных камней, длиной с мужчину высокого роста, выдолбленных так, что в них удобно может поместиться человек. На этом месте некогда произошла жестокая битва между мидийским королем Хасаном (Cassan) и дагестанскими татарами. Последние взяли верх, причем полегло несколько тысяч мидийского войска и здесь похоронены самые знаменитые начальники и капитаны. Среди них на береговой стороне находится четырехугольная площадка, окруженная каменной стеной, где лежит сорок таких могильных плит, под которыми покоятся столько же убитых князей, а также святых мидян и персов. В стену воткнуты флажки, у входа сидит старик, который принимает подаяние от тех, кто пришел сюда [236] служить богу, ибо во всей Персии посещение могил считается важным и большим делом; в нем и заключается главным образом богослужение женщин. Кроме того им остается немного или совсем ничего и никаких других церемоний, кроме омовения. Их обучают, насколько это нужно, их мужья и родители, ибо они не смеют входить в мечети и храмы.

В городе Дербенте нет христиан, а только одни мухаммедане и немного евреев, которые гордятся своим происхождением от колена Веньяминова; эти старьевщики ведут крупную торговлю награбленным в Дагестане добром, которое татары привозят сюда на рынок. Главная торговля других жителей состоит в купле и продаже невольников, которых доставляют сюда помянутые людокрады для перепродажи через персов в другие места. Весьма жалкое зрелище являют собой несчастные рабы и рабыни, когда их раздевают, трогают и ощупывают, и обращаются с ними хуже, чем в нашей стране с быками и лошадьми. Здесь ничего не стоит убить раба или рабыню, как собаку. Жалеют только деньги, затраченные на них, иначе рабы жили бы недолго, потому что люди здесь весьма злые и яростные, удивительно подозрительные и недоверчивые, полагающие, что если раб слегка засмеется в присутствии женщины, то за этим скрывается многое. Что же касается моего хозяина, то мне никогда не приходилось па него сетовать. Наш сосед, напротив, был сугубо подозрительным. Ради прохлады я, как и многие рабы, спал ночью на крыше, откуда мог видеть двор, где забавлялись и непокрытые играли друг с другом его жены. Он видел меня несколько раз, а я его, вследствие чего он пожаловался моему патрону, говоря, что я кидал маленькими камешками в его жен, что было явной ложью, и мой хозяин ему не поверил. Тем не менее он сказал: удалите ваших рабов с крыши или я сам им в этом помогу. Патрон предостерег нас; но так как мне захотелось посмотреть, что он сделает, то я взобрался на крышу и увидел, что на его дворе стоят несколько длинных ружей, после чего поспешил уйти и едва успел сделать несколько шагов, как мне вдогонку раздались выстрелы, пули проскочили мимо меня, не попав в цель. Персы вообще проявляют больше милосердия и доброты по отношению к рабам, нежели турки, как мне стало известно на одной галере, и я каждый день слышал, что бедных и несчастных рабов сильно мучат и многие бывают вынуждены отступить от христианской веры, что я считаю самой большой жестокостью. Но тем не менее они [237] весьма упрямы и высокомерны, гордятся своим древним происхождением и благородством, а также Мидийской монархией. Особенно мнят о себе кизылбаши или солдаты королевской лейбгвардии ¹⁵⁵. Они весьма наглы и принимают на свой счет каждое незначительное слово, какое только скажут, считая его за оскорбление, и сыпят проклятиями так, что содрогаются земля и небо. Так как они меня часто потчевали палками и кулаками, то я избегал, как мог, эту траву “не тронь меня” из увеселительного сада дьявола.

30-го патрон отвел меня на рынок в табачные ряды и продал Хаджи Байраму Али (Hadsje Biram Aly). Это был богатый купец, торговавший драгоценными камнями и другими дорогими товарами. У него было пять жен в Дербенте и четыре в Шемахе. Самую лучшую из них звали Алтин (Altijn), она была христианкой, родилась в Польше; ее отец, родом из Амстердама, по имени Иоаннес Флусиус (Ioannes Flussius), был ротмистром при короле Казимире ¹⁵⁶. Он женился там на девушке, от которой родилось четверо детей. Эти люди жили в своем поместье, и после одного жестокого набега татары увели вместе с другими двенадцатилетнюю девушку и продали ее в рабство. В мое время ей было двадцать шесть лет, она была хорошо сложена, с белым и приветливым лицом, вследствие чего мой хозяин, большой охотник до свежих иноземных женщин, сразу влюбился в нее, взял в жены и поставил ее в короткое время выше всех.

У моего хозяина была привычка каждый день купаться в море, и я должен был идти с ним, чтобы стеречь и держать лошадь, пока он сидит в воде. Однажды, когда он захотел выкупаться и отошел на два шага от берега я увидел, как он в то же мгновение попал в водоворот. Я отпустил лошадь, сиял одежду и прыгнул в воду туда, где он опустился, и нечаянно наступил ему на голову. Почувствовав это, я постарался схватить его за руки и вскоре вытащил его из воды и вынес на берег без всяких следов жизни, но кровь текла у него из ушей и носа. Я повалял его несколько раз на большом камне, после чего из него вылилось полведра воды и он пришел в себя. Я усадил его на лошадь и повел ее шагом к дому, где он должен был пролежать 15 дней в постели, по истечении которых снова оправился. Я был весьма рад, что мне так счастливо удалось спасти его от смерти, ибо, если бы он утонул, эти подозрительные и жестокие люди обвинили бы меня, и мне без сомнения пришлось бы умереть ужасной смертью. Теперь же он меня сильно полюбил за мою верность и помощь и обещал, что возьмет меня с [238] собой в Исфаган и отдаст там безвозмездно какому-нибудь голландцу. Но прекрасно говорившая по-голландски хозяйка, которая хорошо относилась ко мне, отсоветовала мне это путешествие, говоря; “Правда, мой муж и едет в Исфаган, но из Исфагана он совершит паломничество в Мекку, чтобы пожертвовать гробу Магомета 20 тыс. гульденов, после чего он и его сын Хаджи Хан (Hadsje Kan) станут святыми к большой чести своего рода; но ты не знаешь, какая кара может постичь тебя из-за твоей веры”.

Потом она открыла мне, взяв клятву молчать, очень большое и важное дело, которое меня немало взволновало. Я обещал все скрыть и держать в тайне. Тогда она сказала: “Попроси хозяина, чтобы он не брал тебя с собой в путешествие, а сам прикинься больным и негодным. Ежели он согласится и пробудет месяц в отъезде, то мы пустимся в бегство на барке, у меня достаточно средств, чтобы прожить без нужды и забот. Мы возьмем с собой шкатулку с драгоценностями, которые стоят по меньшей мере 300 тыс. голландских гульденов, кроме них у меня еще десять тысяч дукатов наличными, так что нам хватит на обоих, и если мы с божьей помощью ночью уплывем на барке, то будем через восемь или десять дней в России. Когда мы прибудем туда, то направимся без большого риска, в Голландию и там, если ваша жена умерла, повенчаемся; если же она еще жива, то я найду брата своего отца или других друзей в Амстердаме, где и поселюсь”. Я ответил ей: “Добросердечная, многоуважаемая госпожа, хотя ваше предложение прекрасно и у меня довольно желания и хитрости, чтобы с божьей помощью привести его в исполнение, но ваша доброта конечно знает, что Астрахань во власти казаков и что море кишит разбойниками и что сейчас невозможно благополучно добраться в Россию”. “Как, — сказала она, — ты думаешь, что Астрахань долго пробудет в руках казаков? Нет, конечно мы вскоре услышим, что великий царь выступил в поход с одной или двумя сотнями тысяч и эти насекомые все до одного будут истреблены” и т. д. Затем она принесла шкатулку, так как ключи были у нее, и я с большим изумлением увидел сокровищницу алмазов, смарагдов, рубинов и других драгоценных камней.

Это предложение показалось мне чрезвычайно странным, я обдумывал его днем и ночью, и оно вставало перед моими глазами. Да, когда бы Астрахань не была бы в руках казаков, я ни мало не сомневался бы и рискнул бы, тем более, что дорога и берега мне хорошо известны; но это удерживало меня, и я отказался привести [239] в исполнение предложение женщины. Я ног предположить; что ее ненависть к мужу выросла из ревности, ибо он незадолго до того купил двух грузинок-рабынь одиннадцати и двенадцати лет, с которыми он спал одну ночь за другой. Это сильно раздосадовало его жену, и она возненавидела его и стала его врагом, оттого что, едва достигнув 26 лет, не хотела быть вдовой при живом муже.

22 августа прибыло в Дербент два человека с нашего судна — Корнелис де Фрис, старший пушкарь из Амстердама, и Питер Арентс из Схефенингена. Они были в Бойнаке в плену у Шамхала и бежали. Несколько татар гнались за ними до самых ворот Дербента и наверное схватили бы их, если бы на их счастье не оказался там солдат, хорошо говоривший по-русски, который вмешался и спросил, что они за народ. Они ответили, что они немцы и имеют при себе письма к султану. Тогда солдат сказал татарам: “Эй, вы, на что вам эти люди? У них письма к султану, разве вы не понимаете, что вы делаете?” Они ушли из ловушки и были приведены к султану, который их сразу спросил, кто они, такие и откуда прибыли. Они сказали: “Мы немцы”. Затем он спросил о письмах, предназначенных ему; но они стали просить его о милости и прощении, говоря: “Господин, мы пошли на эту хитрость, чтобы спастись из лап разбойников. Сжальтесь над нами, мы из того отряда, который бежал из Астрахани от казаков, и имели несчастье разбиться о берег, где нас ограбили, побили и обратили в рабство дагестанские татары” и мы были в позорном подчинении у Шамхала; но теперь мы бежали под защиту вашего величества, чтобы стать свободными. Мы были трое суток в дороге и ехали всегда ночью, чтобы нас днем не заметили и не захватили, что могло еще случиться у ворот, если бы мы не спаслись в беде хитростью”. Тут султан отпустил их и указал им дом, где они могли жить (он вообще благоволит голландца”). Но так как эти гости боялись, что им придется слишком дорого заплатить за квартиру и стол, то они отправились в каравансарай или гостиницу, где персы в индусы отдавали им остающуюся пищу. Султан сразу же обещал им написать персидскому шаху или королю и попросить об освобождении других пленных, насколько это от него зависело. Его доброе сердце и расположение к голландцам ясно видны из следующего: когда брат Шамхала приехал в Дербент за двумя беглецами, то получил в ответ, что голландцы в Дербенте стали свободными людьми и что, если персидский шах узнает, как жестоко обходились с ними, то в свое время покажет свое [240] недовольство тем, что учинено насилие над его союзниками и друзьями, с которыми он ведет крупную торговлю. С таким ответом должен был удалиться татарин по имени Али, и рабов, когда он вернулся в Бойнак, стали охранять сильнее и строже, потому что знали? что они станут свободными, как только попадут в Дербент.

Как только я узнал, что прибыли два моих спутника, то попросил у моего патрона разрешения навестить их, что и “делал. Когда я к ним пришел, то начал с расспросов об их положении и бегстве. Мой хозяин, также пожелавший видеть их, появился там вместе со мною, вследствие чего я воспользовался случаем, чтобы освободить нашего Эльса Питерса, который еще был в плену в Бойнаке. Я сказал хозяину, что мой сын еще находится в руках князя Усмия, и тут я подмигнул пушкарю Корнелису де-Фрис, которого мой господин спросил, правда ли, что тот мой сын, и получил подтверждение. На что он сказал: “Я хочу его выкупить, пусть он живет со мной и с тобой”. Вскоре он послал туда перебежчика с тем, чтобы купить его, но бедного Эльса уже увели в глубь страны. Это меня весьма опечалило, ибо если бы я его заполучил в Дербент, то мог бы взять с собой в Исфаган с большей надеждой на спасение, чем среди жестоких и диких татар.

Тем временем я часто посещал пушкаря и Питера Арентса, и так как они были весьма печальны и безутешны, старался придать им мужества, говоря: “Чем вы так огорчены! вы ведь свободные люди, а я продан в рабство; без сомнения персы рано или поздно возьмут вас с собою, и тогда вы можете из Исфагана или Гомбруна попасть к голландцам и через Индию на свою родину” и т. д. Они рассказали мне, что вся команда ходит на свободе в Бойнаке и во всех местах, подвластных Усмию, без малейших цепей и оков, потому они часто решали сообща пуститься в бегство; но большинство полагало, что они в Дербенте не будут в безопасности и на свободе, и поэтому не соглашалось, говоря: “Нас там еще успеют продать в рабство, даже если мы сами не побежим туда, оставьте нас, пока еще терпимо”. И, правда, они ничего не делали, кроме того, что рубили на зиму дрова для князя. Если бы я пользовался такой свободой, когда был с Эльсом Питерсом у Усмия, и не был бы вынужден ходить закованным в цели, то мы бы, недолго думая, сбежали, что можно было бы сделать в одну ночь, так как это место находится всего в четырех милях от Дербента. Правда, мы часто пытались разбить на куски одно из звеньев цепи, но они были слишком толсты. Нас взяли калмыцкие, [241] а их дагестанские татары, первые подчинены Усмию, вторые Шамхалу. Корнелис Брак был продан Шамхалом на три года, по истечении которых его хозяин должен был снова отдать его. Жену его, которую при первой встрече и столкновении князь обесчестил, он взял ко двору, одел по-княжески и оставил своей женой. После этого Брак решил бежать; но жена удерживала его, говоря: “Как вы, муж, хотите бежать и оставить меня одну с маленьким ребенком? Неужели ваше сердце способно перенести это? Не делайте этого или я донесу князю”. Брак ей ответил: “Мы ведь не можем оставаться друг с другом, ибо вы любовница князя, и потому меня как можно скорее отведут в глубь страны и продадут; оттуда я никогда не смогу сюда вернуться или сообщить вам о своем состоянии. Напротив, ежели я попаду в Дербент, то смогу всегда писать вам и искать путь и средства для вашего освобождения”. Но тем не менее жена осталась при своем. Брак, видя, что не сможет уйти с ведома жены, сделал это, не сказав ей ни слова и против ее воли. Но я никогда не мог узнать, где он остался, был ли он пойман или убит, К нам дошли достоверные вести о его побеге, ибо его разыскивали в Дербенте и расспрашивали о нем, но искавший услышал от нас мало добрых слов и был встречен нами неприветливо, и даже султан велел схватить его как разбойника. Он оправдывался, говоря, что не людокрад, что купил Брака за наличные деньги, что мог подтвердить двумя свидетелями, после чего султан опять отпустил его.

Глава XXI

Я был послан 39-го хозяином вместе с пятьюдесятью рабами, при участии большого числа персов, нарубить дров в окрестностях Дербента. Мы поднялись высоко в горы. В нашей толпе были отрекшиеся от своей веры или отступники, с двумя повозками, четырьмя волами, двумя [242] ослами и лошадью. Все разбрелись по кустарникам и принялись за работу, и меня оставили одного у повозки и животных. После того как они проработала около трех часов, я увидел более трехсот вооруженных людей. Я мог заключить по их снаряжению и быстрой езде, что это разбойники, и закричал изо всех сил: “Эй, эй, народ, сюда едут разбойники и воры, держитесь друг возле друга!”. Разбойники усердно стреляли мне вслед из луков, но напрасно. Я один не мог ничего предпринять и спрятался в кусты, где встретился со своими и мы оборонялись, как могли. Но разбойники нападали на нас с таким неистовством и храбростью, что мы как слабая сторона были вынуждены отступить, насколько было возможно. Мы оставили на месте двенадцать мертвецов, раненых оказалось у нас двадцать человек, и мы потеряли повозки, лошадь, волов и ослов и вернулись домой голыми и ограбленными. Эти плуты делают горы близ Дербента весьма опасными и ненадежными, потому султан, а иногда даже сам шах или император посылают войско, чтобы рассеять их; но они достигают немногого, ибо эти хищники искусно прячутся в пещерах и кустах и к их шайкам часто присоединяется много солдат, которые предпочитают свободную жизнь суровой военной дисциплине. И так как жители Дербента нигде не могут достать топлива, помимо этих мест, то работа эта ложится на рабов, которых в большом числе ежегодно убивают и ранят.

30-го хозяин снова послал меня за город, чтобы пасти на пастбище его коров и стеречь их, чем я был занят весь день. Но когда я вечером хотел загнать скот в хлев, я увидел, как три разбойника направились ко мне. Они были хорошо вооружены, а я нет; поэтому они у меня не только с легкостью отняли семь коров, но мне пришлось согласиться с тем, что они мне завязали руки за спину и увели с собой. После того как мы прошли часть пути, навстречу нам попалось восемь персов, дербентских жителей, которые к счастью меня знали и много раз веселились в нашем доме. Они освободили меня и, мужественно набросившись на плутов, лишили всех троих жизни, проводили меня со скотом в сохранности до дому, где были за их преданность прилично вознаграждены моим господином. Он был жизнерадостный и щедрый человек, особенно склонный ко мне. Я никогда не слышал от него злого слова и oн не хотел больше посылать меня за город, говоря: “Ян, ты родился под несчастливой планетой, оставайся дома, я тебе дам другую работу”. Моя обязанности и занятия [243] были настолько приятны, что я не мог пожелать себе лучших и более спокойных дней, даже сели бы был рабом у турок за пределами этого государства.

Тем временем мой господин решил предпринять поездку в Шемаху, чтобы снова отстроить свои дома, разрушенные и обвалившиеся при землетрясении в 1667 г. Мы выступили 1 сентября с караваном в 1 800 лошадей, большим числом верблюдов, ослов и других вьючных животных и несколькими тысячами людей. В тот же день мы пересекли три реки: Кургани (Kurgani) Костар (Kostar) и Самбур (Sambur). Средняя из них — самая большая и протекает по горе Эльбрус (Elbur), делится на пять рукавов. Она весьма широкая, с плоским каменистым дном, но совсем не глубокая. На другой день мы прошли восемь миль и прибыли в большую деревню Коктеп (Koctep), где и заночевали. Во время путешествия мы прошли мимо красивой гробницы одного персидского святого. Жители этой деревни называются падар (Padar), они занимаются не чем иным, как разбоем и воровством. Поэтому мы особенно зорко следили за их руками. Они живут в хижинах, наполовину вырытых в земле, большей частью четырехугольных, высотой около 6 локтей, сверху плоских и покрытых дерном.

3-го мы проехали через красивую деревню Низабад (Niasabath) или Наизабад (Naysabath), лежащую под 41° 15’ широты в плодородной и приветливой равнине, которую древние индийцы называли Сурван (Surwan) или Ширван (Schirwan). Ha том месте несколько лет тому назад потерпело кораблекрушение голштинское посольство ¹⁵⁷. Вечером мы остановилась в деревне Мускар (Мuskar). На следующий день мы увидели в кустах и на дороге много бегущих плутов и разбойников. Так как они считали нас слишком сильными, то у них было мало охоты нас пограбить, хотя они впрочем весьма жадны и отличаются большой дерзостью, отчего здесь небезопасны поездки без большого и хорошо вооруженного общества.

4-го мы снова отправились в путь и дошли в тот же день до города Шаберан (Scabaran), где нашли самый лучший и белый рис, чему способствует и служит влажная и болотистая почва. Фунт того прекрасного риса можно здесь купить дешевле, чем за полстейвера. Город в древности был окружен валом, но теперь не больше как открытое место. Здесь видны еще разрушенные печи, в которых пекли хлеб для войск Александра Великого. [244]

5-го проехали мы мимо горы Пармах (Parmach) или Бармах, которая расположена неподалеку от моря и знаменита бьющими из нее струями белого и черного петролиума или нефти. Пармах означает палец, гора названа так потому, что ее вершина напоминает вытянутый палец. На ее вершине весьма холодно, а иногда на траве и растениях видны ледяные сосульки, но у подножия очень тепло и приятно. На этой горе когда-то были сильные крепости, которые охраняли с этой стороны Каспийское море и окрестные земли. Еще видны следы и основания весьма толстых стен и круглых площадок, посредине которых находятся вырытые и выложенные камнем колодцы. Что касается нефти или петролиума, то она выступает из земли, пробивается и бежит по разным жилам среди, скал. Здесь приблизительно сорок колодцев, из которых черпают нефть, но главных всего три, из них нефть бьет ключом. Она издает весьма сильный запах и бывает двух родов: коричневая и белая. Первого рода нефть хуже, у нее тяжелый запах, белая гораздо приятнее ¹⁵⁸.

6-го мы продолжали свое путешествие, ехали весь день горами и к вечеру приехали в глубокую котловину, где расположена деревня; Бахал (Bachal). Это весьма плодородная и веселая местность. Здесь болотисто, а потому растет прекрасный крупный рис. В изобилии растет здесь ячмень. Жители пекут из него очень вкусные пироги на меду и масле. Мой патрон накупил их, чтобы есть в дороге.

7-го мы снова отправились в путь и въехали при наступлении вечера в веселую я приятную деревню Котани (Cothany), где остались на ночь. Деревня лежит в глубокой котловине, поросшей мелким кустарником, где водится много зайцев, множество их выскакивало на наших глазах.

8-го вошли мы в знаменитый персидский торговый город Шемаху (Scamachy), который называется также Samachy или Sumachy. Он лежит под 40° 50’ широты в долине Ширван (Schirwan) или Мидии ¹⁵⁹. Эта долина находится в горах, ее не видно, пока не спустишься вниз и не окажешься вблизи. Путь из Дербента в Шемаху обычно тянется шесть дней, хотя на самом деле города лежат не так далеко друг от друга, но нужно перевалить чрез две горы по весьма извилистым дорогам и этот путь нельзя пройти в более короткий срок; нам понадобилось на это восемь дней. Но все-таки от одного города до другого можно добраться в два дня, если ехать одному верхом; также и караван, [245] если не считаться с расходами, может дойти в четыре или пять дней, взяв путь через горы Лагач (Lahatz). Но так как там приходите платить большую пошлину, то все путешественники избирают более долгий путь, чтобы избежать ее. В старое время город был гораздо больше, но сильно уменьшился за время войны, которую вел шах Аббас с турками. Тогда город лишился валов, и его превратили в местечко как для того, чтобы отнять убежище у турок, которые чаще всего укрывались в крепостях, так и оттого, что расположенный в середине страны, закрытый со всех сторон, он считался слишком опасным местом на случай восстания против сурового правительства. Поэтому шах велел снести южную часть стены, где город был более всего укреплен. Другую, которая ни в коей мере не могла защитить город, он оставил. Эта северная часть намного меньше, чем южная. Рвы вокруг так плохи и стены настолько разрушены, что в город можно войти и днем и ночью, несмотря на то, что ворота, которых всего пять, заперты. Улицы как с южной, так и с северной стороны очень узкие, дома низкие, построены из земли, глины, щитов и досок. В южной части большой базар или рынок, где много хороших и врытых рядов с многими лавками, палатками и ларьками, где продают меха, шелк, хлопчатую бумагу, затканные серебром и золотом платки, сабли и другие ремесленные изделия и товары. На этом рынке стоят два особых больших двора со многими отдельными ходами и лавками, где иноземные купцы, которые приезжают сюда, торгуют своими товарами. Первый называется Шах-каравансарай, что означает то же, что императорский двор; здесь большей частью останавливаются русские и обменивают олово, медь, юфть, соболей и другие товары. Другой называется Лезгин-каравансараем или татарским домом. Сюда прибывают дагестанские и другие татары, которые торгуют лошадьми, людьми, мужчинами, женщинами и детьми, краденными друг у друга, а большей частью у русских. Сюда приезжает также много евреев с одеялами и хлопчатобумажными платками. Меня больше всего удивило, что город этот заново отстроен, хотя не прошло и трех лет, как он был опустошен и разрушен до основания. В этой стране часто бывает землетрясение, и в течение года, проведенного там, землетрясение было несколько раз; больше того, его чувствовали три раза на день. Но землетрясение 1667 г. было самым сильным с незапамятных времен ¹⁶⁰. Оно продолжалось целых три месяца и было сначала весьма сильным. Весь город заколебался до самого основания, [246] так что не только церкви и башни, но и дома и городской вал обвалились, и все это произошло с такой быстротой, что никто не мог спастись бегством. Подсчитали, что во время этого ужасного разрушения несомненно погибло более 80 тыс. мужчин, способных носить оружие, не считая женщин, детей и рабов, и бедствие поразило не только Шемаху, но и ее окрестности. Непоколебимые горы и твердые скалы разверзлись, и целые местечки и деревни рухнули и провалились в зияющие трещины. Мы видели вершины гор, обрушившиеся в долины, и погребенные под ними деревни с их жителями и скотом. Даже проезжие дороги были настолько разрушены и перевернуты, что караванам часто приходилось идти кружным путем, ибо прямая дорога была испорчена и непроходима. Землетрясение продолжалось день и ночь с такими ужасными опустошениями, что и живущие вне города и трясущиеся внутри мухаммедане и христиане считали, что началось светопреставление.

Когда мы прибыли в Шемаху, я был приставлен к работам по постройке домов патрона, чем мы были заняты с 8 сентября до 28 октября. В это время меня неожиданно пригласили к себе два францисканских монаха. Когда я пришел, они меня сразу спросили, говорю ли я по-итальянски. Я ответил: “Да, немного, господа патеры”. Затем они спросили меня, из какой я земли и христианин ли. Я сказал: “Голландец и добрый христианин”. Они снова: — Лютеранин ли я? Я: “Нет! Апостольско-католической церкви”, и прочел символ веры: верую, во-первых, в божественную сущность святой троицы, в богочеловечность нашего спасителя и в вечную жизнь, обещанную евангелием, и во всю сущность христианской веры. На что они ответили, что моя вера очень хорошая и они ничего не имели бы против, если бы я всегда оставался преданным ей, несмотря на соблазны мухаммедан и язычников и т. д. После этого они меня весьма настойчиво попросили рассказать, каким образом я попал в плен. Я сообщил им, насколько мог подробно все, что со мною было и случилось. Это так сильно тронуло добрых патеров, что они из сострадания ко мне тотчас же приложили старания передать меня в руки христиан и сказали, что попросят польского посланника купить меня у моего хозяина, что было моим самым большим и любезным желанием. Я пришел домой с радостной надеждой, которой поделился с моим, хозяином, смиренно прося его продать меня польскому посланнику. Он ужаснулся этому и ответил мне: “Ян, подумай [247] хорошенько, о чем ты просишь. Тебе у меня живется не худо. Разве я когда-нибудь обращался с тобой жестоко? Испытывал ли ты недостаток в еде и питье? Почему ты хочешь уйти от меня? Поедем лучше со мной в Исфаган, где я хочу тебя по доброй воле и без всякого выкупа отдать какому-нибудь немцу за то, что ты спас мне жизнь и был все время верным слугой, на это ты можешь всецело положиться”. Но я вспомнил слова моей хозяйки Алтин, и у меня было мало желания ехать в Исфаган и я поблагодарил его. Вскоре после того я обратился в нему с такими словами: “Хозяин, ваше доброе отношение и расположение ко мне должно было меня довольно обязать к тому, чтобы остаться; но так как я всем сердцем стремлюсь жить с христианами, то я еще раз вежливо прошу вас, если я чем-нибудь заслуживаю это, не откажите мне в моей просьбе”. “Хорошо, — сказал он, — если хочешь идти, то иди; но — знай, что тебе не станет, лучше, невзирая на то, что ты по своей воле уходишь к христианину. Посланник Богдан не добрый христианин, хотя ты себе и воображаешь это, а легкомысленный грузин, посланный польским королем ко двору, чтобы снестись с шахом относительно войны с турками. Он повел себя здесь так легкомысленно и плутовски, что не только не выполняет польских поручений, но на него самого хотят подать жалобу королю”. Я пропустил все это мимо ушей и решил, что он наговаривает из ненависти, ибо я жил надеждой скорее попасть на родину через Москву, нежели из Батавии через Индию. Этот Богдан, как я узнал впоследствии, был несколько лет тому назад ротмистром в Польше и сумел там, по местному обычаю, добиться такой милости и благосклонности короля, что был послан с означенным посольством, что раздосадовало многих и вызвало подозрения у всех жителей страны. Я наконец был куплен этим посланником за ту же сумму, за которую купил меня хозяин у князя, а именно за 150 абасов. Я поблагодарил моего бывшего господина за все оказанное мне добро, на что он мне при прощании сказал: “Ян, от всего сердца желаю, чтобы тебе жилось хорошо. Правда, польский король достаточно могущественен, чтобы выкупить одного христианина, но я хотел дать тебе свободу без всяких денег”.

Ну, я теперь полагал, что нет никого на свете счастливее меня, так как я был совершенно убежден, что получу полную свободу. Первого ноября я должен был предстать перед посланником Богданом в его зале. Когда он туда пришел, он велел мне сесть [248] и подробно расспросил, откуда я и как попал сюда. Я ему подробно рассказал обо всем, после чего он велел принести большую чашу с вином и поднес ее мне. Тем временем привели туда двух грузинок в возрасте 18 лет на продажу. Их украли дагестанские татары; они были соотечественницами посланника и очень красивыми девушками, вследствие чего они еще больше понравились нашему господину, заплатившему за обеих сотню рейхсталеров. Он сделал их своими любовницами и приказывал им, когда он напивался допьяна или принимал гостей, плясать и прыгать для увеселения общества, и казалось, что эти бабенки не особенно печалились о своей поруганной чести или утраченной девственности. Но еще вопрос, воспользовался ли ею мой хозяин?

Второго ноября прибыли в гости сестра и брат посланника со множеством спутников и свитой из многих важных лиц, после чего началось ежедневное жранье и пьянство, такое свинское, что мне было стыдно смотреть, как именующие себя христианами ведут такую позорную жизнь, находясь среди турок и язычников. Он устраивал попойки со своими соотечественниками грузинами и персами и, напротив, ненавидел поляков, как чуму, да и дворянство вряд ли хотело появляться там, где он был. Он заставлял их терпеть большую нужду в одежде и пище, и они очутились в такой бедности после того, как проели деньги, взятые из Польши, что бродили, как нищие, по улицам и стыдились появиться в приличном обществе. Он удерживал не только их мундиры и платье, которое они носили в честь короля, но также полотняное белье и утварь, отчего их заедали вши и [249] насекомые. Если кто-нибудь хотел этому противиться и проявить свое недовольство, он угрожал тому продажей в рабство, что не только умаляло достоинство польского народа, но более всего ложилось позором на короля и корону. Польские дворяне, довольно мужественные и сильные духом, чтобы отомстить за такое тяжкое и гнусное оскорбление, никак не могли улучить для этого подходящий случай, ибо посланник всегда был окружен своими грузинами. Однако, когда их терпение вконец истощилось, гнев их прорвался с такой силой, что они решили зарубить его саблями в столовой, в чем многие из них даже поклялись. Когда он вышел из комнаты, они свалили его сабельными ударами и оставили полумертвым с разрубленной пополам правой рукой без трех пальцев и с семнадцатью другими тяжелыми ранами. Но он все-таки остался в живых, при поддержке и помощи своего лейб-медика, который в то время, к его большому счастью, оказался под рукой. Тем временем он, преисполненный гнева и мести, той же ночью послал двух грузинских солдат к польскому дворянину, именуемому пан Грос (Paniegros), который занимал такое же место в посольстве, как и он, вследствие чего наш господин Богдан всегда искал случая убрать его с дороги, и тот видел его насквозь и без сомнения помешал бы ему в свое время у короля. Грузин вообразил себе, что представился случай напасть на него с видимостью серьезного основания и воспользовался случаем (несмотря на то, что человек этот не был ни при избиении его персоны, ни при заговоре и клятве и не давал своего согласия). Жестокий и дикий мститель не посчитался ни с чем и велел предательски убить невинного во время сна. Этот пан Грос был весьма разумным и добросердечным человеком, который даже малое дитя ни словом, ли делом не рассердил бы и не обидел. Он долгое время жил в Амстердаме и хорошо говорил по-голландски. Всех остальных поляков, дворян и не дворян, бросили в Шемахе в темницу, а некоторых заковали в цепи и наложили на них оковы. Посланник каждый день искал пути и средства еще больше унизить поляков и повелевать ими, как рабами, для чего он наконец еще нанял в солдаты доброе число своих соотечественников грузин. Но шемахинский князь вмешался в это дело, утихомирил их, так что пленные получили свободу. Но довольствие их от этого не улучшилось, а становилось чем дальше, тем хуже. Он посылал на восьмерых столько еды, что ее едва хватало на одного. Напротив, сам он расточал и пропускал через свою глотку вместе со своими гостями и [250] соотечественниками столько, что ему каждый день нужно было иметь целого быка. Однажды он купил тринадцать коров и послал меня с ними на пастбище, на что я осмелился сказать ему: пусть ваша светлость пришлет мне поесть в поле. И получил в ответ: “Если тебе что-нибудь нужно, поищи сам, где взять; укради у персов корову и довольствуйся этим”. Я не мог пойти на то, чтобы стать вором с его разрешения; меня бы не простили и, не отпустили, если бы я сказал, так велел мой хозяин. Поэтому я сильно голодал и наконец был вынужден, хотя и весьма неохотно, обратиться со своей нуждой к моему бывшему патрону и хозяину Хаджи Байраму.

“Я же говорил тебе наперед, — ответил он мне, — что за никчемная птица этот грузин; именно ловкий христианин, недостойный стать мухаммеданином”. И действительно, добряк сказал мне тогда правду, которую я почел за ложь. Но я этому не поверил, пока сам не испытал. Так как наш посланник наверняка знал, что когда он прибудет в Польшу, его встретит разгневанный господин его и король, а вдобавок сам он никак не мог отказаться от эпикурейского образа жизни, то послал своего брата в Исфаган к шаху или императору со смиренной просьбой к его величеству разрешить им обоим сделать обрезание и стать мухаммеданами, и уверяли, что теперь они прозрели и хотят служить истинному богу. Но при дворе уже слышали, как поет эта птичка, и хорошо знали, какие побуждения вызвали отречение, вследствие чего его прошение было отложено и отклонено, и был отдан строжайший приказ, чтобы посланник немедленно возвратился в Польшу, чему весьма обрадовалось дворянство с надеждой и упованием в будущем получать лучшее довольствие и избавиться от этого насильника и скряги.

Я рассказал моему хозяину, как все произошло и что мне пришлось перевести за это короткое время; он преисполнился во мне сострадания и огорчился от всего сердца, так что сказал мне: “Ян, мне тебя жаль, поэтому пока мы оба здесь, приходи ко мне вечером и утром, когда испытываешь голод или жажду, ешь и пей, хотя бы меня и не было дома. Я скажу своим женам, чтобы они тебе подавали”. Я искренно поблагодарил его за милосердие, в чем он, турок или мухаммеданин, далеко оставил за собой и посрамил моего лицемерного хозяина христианина.

Это пришлось мне весьма кстати; но когда я подумал, как мне будет плохо, если Хаджи Байрам уедет, то решил бежать от [251] посланника, к чему и представился удобный случай: большой караван отправлялся в те дни в Смирну. Я предварительно уговорился с одним армянином, что он увезет меня за шесть дней до того, как отбудет караваи. Какие речи и деда удержали меня от этого, будет сообщено в дальнейшем,

4-го вышел я из города с тем, чтобы попросить посланника, которого персидский шах отправлял к его царскому величеству, не забыть о нас у царя и описать ему наше бедственное положение. Но поговорить с ним я не мог; при нем была четыре живых тигра в леопарды для подарка великому князю.

11-го я с большой радостью и изумлением увидел в Шемахе нашего капитана Бутлера, пушкаря Корнелиса Корнелиса, Яна фан-Термунде, Христиана Бранда, Людовикуса Фабрициуса и Питера Арентса. Я, недолго думая, с радостью приветствовал их; но мой капитан был недоволен тем, что мы (по его мнению) сбежали без его разрешения или без него самого. Тут я напомнил ему, что он строго приказал мне и всем остальным не ждать четверти часа после того, как закроют ворота; а мы, не зная, уехал ли он в лодке, пойман или убит, все равно ждали больше половины ночи, не без опасности для здоровья и жизни, после чего мы не могли уже ждать, чтобы не погибнуть, и т. д. Он был побежден этими и другими словами и дал обещание сделать все возможное для нашего освобождения, что он действительно и сделал. По этой причине не состоялось, мое предполагаемое путешествие в Смирну, о чем я коротко упомянул несколько раньше, ибо теперь я надеялся подучить свободу с большей безопасностью. А я как раз должен был в тот день, если бы ничего не случилось, войти к помянутому армянину и отправиться в путь за несколько дней до отхода каравана с тем, чтобы в удобный момент примкнуть к путешественникам. Наш капитан явился к хану Шемахи и постарался освободить пленных. Однако его не послушали и, казалось, что султан из Дербента достиг соглашения с ханом, ибо в присутствии немцев и других подобных они спорили друг с другом (как это делают юристы), но в общем были добрыми друзьями с Усмием и калмыками и посылали друг другу большие подарки. Когда наш капитан убедился, что он в Шемахе почти или совсем ничего не достигнет, то решил хлопотать о нашем освобождении перед шахом в Исфагане в полной уверенности, что чиновники благородной Ост-индской компании ему в этом помогут. Для этого путешествия он занял у одного армянина деньги, которые должны были быть [252] возвращены в Исфагане с десятью рейхсталерами на сто, в залог чего Ян фан-Термунде должен был остаться в Шемахе.

18-го Христиан Бранд по просьбе Яна фан-Термунде и с его помощью начал столоваться у польского посланника, для чего в Шемахе добрые люди должны были дать поручительство. Тем временем брат посланника второй раз поехал в Исфаган, чтобы выпросить согласие шаха на их переход в мухаммеданство; но он получил прежний ответ, что ему хорошо бы поскорее отправиться в Польшу, и чего он еще собственно ждет? Это известие не понравилось нашему господину, ибо он был уверен, что ему при польском дворе приготовили напиток, от которого он непременно лопнет. Кроме того был отправлен гонец из Персии, чтобы принести жалобу на него королю, хотя внешне не давали того заметить (по старому обычаю персидского двора), ибо шах ни в коем случае не обнаруживал никакого недовольства, как бы бесчинно ни вели себя посланники; но об этом сообщается их государям, чтобы потребовать от них удовлетворения. Все это было хорошо известно нашему грузину и вот почему его мало прельщала поездка в Польшу, и он спрашивал меня несколько раз: не откажут ли ему, если он захочет отправиться в Голландию на корабле Нидерландской ост-индской компании. На это я ему ответил, что совершенно убежден, что его примут охотно и с полной готовностью. Я говорил так, ибо надеялся таким путем поскорее вырваться из его когтей. Иной раз у него являлось желание отправиться в Смирну, а то в Константинополь, либо еще куда-нибудь. Тем временем продолжал он свое беспутство в полное свое удовольствие, не стыдясь ни персов в Шемахе, ни самого хана, который плясал под его дудку, ибо послу Богдану следовало с него более восьмисот гульденов, каковую сумму он дал ему в долг за месячную ренту, но хан не платил ни того, ни другого, что и было причиной, по которой он ничего не смел сказать посланнику, так как тот сразу же грозил пожаловаться шаху. Он даже послал для этого в Исфаган своего брата, которого хан догнал и отозвал назад, обещав все уладить с послом мирно.

22-го приехал в Шемаху один перс с нашим старшим штурманом Виллемом Барентсом Клоппером, которого хозяин купил у татар и держал в большой строгости, так что у него не было ни одного спокойного дня. Перс хотел продать его польскому посланнику, и 30-го они сошлись в цене. Первоначально Шамхал продал его одному персу из Баку за 150 абасов. Новый хозяин [253] сделал его пастухом, в мы как будто видели его со стадом во время нашей поездки в Шемаху, но не узнали. С ним обращались весьма сурово, и он стремился спастись из лап своего безжалостного хозяина. Он несколько раз пытался бежать, но так как его замыслы каждый раз открывались, то вместо денег на дорогу он получал удары палками, а избавившись от прежнего хозяина, неожиданно попал из чистилища в ад.

В первый день нового 1671 г., когда мы пожелали друг другу счастья, все наши пожелания принесли нам мало благополучия, а напротив, случилось такое сильное землетрясение, что многие люди сохраняют об этом дне печальную намять вследствие понесенных ими больших убытков. Но они были однако более счастливы, нежели те, раздавленные, у которых память пропала под рухнувшими строениями. Они испытывали страх, печаль и ужас; было горько смотреть как много красивых, домов превратились в развалины, как гибли люди и скот. Землетрясение немного улеглось, но дало себя знать на другой день к вечеру, вселяя большой страх и опасения тяжелых последствий, но оно оказалось незначительным и никак не могло сравняться с предыдущим и прекратилось, не причинив особого вреда.

6-го был сильный мороз, так что река покрылась льдом. В этот день в Шемахе армянские христиане святили или освящали воду в реке в присутствии хана, его сына, нашего посла, посланника, или куратора Григория, армянина, который был отправлен в качестве посла к великому князю, в присутствии всего персидского дворянства и многих тысяч армянских христиан, пришедших из всех деревень и окрестных местностей с хоругвями и крестами, со звоном колоколов и пением песен; они прошли к мосту Пули Амберии (Puli Amberii), перекинутому через реку, и расположились там. Ранним утром епископ отслужил торжественную мессу и произнес с большим жаром и рвением проповедь по поводу текста, который читается в день трех волхвов. Вслед за тем совершается само празднование, которое называется на их языке Хаче Шура (Chatsche Schuran) или освящение креста ¹⁶¹. Освящение происходит таким образом: на обоих берегах реки стоят солдаты хана, чтобы охранять армян от всякого насилия и назойливости, за что они платят довольно дорого. После того как хан вошел в роскошную и прекрасную палатку (разбитую только для этого случая) и окинул взором всю толпу, он дал разрешение епископу начать свое дело и обряд (ибо тот не имел права ничего предпринять без [254] разрешения хана). Тут несколько голых армян прыгнуло в воду в вырубленную топором прорубь. Тем временем епископ читал по большой книге, а остальной народ проводил время в пении. Среди голосов раздавались звуки цимбал и колокольчиков, затем подошел епископ и вылил, для начала, немного масла в воду. После того он взял серебряный крестик, усыпанный со всех сторон драгоценными камнями, и погрузил его трижды, раз за разом, в воду. Он взмахнул несколько раз над водой своим жезлом, произнося различные благословения. Народ стремительно бросился туда, и каждый хотел первым зачерпнуть, чтобы выпить воды и помыть лицо и руки. Это сделали все большие и малые, богатые и бедные, мужчины и женщины. Наконец несколько юношей бросились в реку, плавали и ныряли в ней, как будто бы стояло жаркое лето. Много молоденьких девушек принялись в честь епископа петь и превосходно плясать. На другой стороне толпились персидские блудницы, которые знали, как найти своих поклонников, и отплясывали веселые и нежные танцы. Все было так же, как на освящении сельской церкви, когда сходятся фигляры, шарлатаны и мелочные торговцы. Персы жрали до отвалу, но армяне вели себя скромно.

Сестра господина Богдана 9-го отправилась на семи верблюдах в сопровождении грузинских солдат в свою страну, в город Тифлис, лежащий приблизительно на расстоянии восьми миль от Шемахи. На другой день последовал за нею ее брат с хирургом посла, по имени Адам. Он был поляк по происхождению, и принц уговорил его (с согласия [255] господина Богдана) поехать к нему и остаться там, пообещав ему, если он поступит к нему на службу, помимо завидного жалованья, бесплатной квартиры и стола, еще четырех рабов и рабынь, а кроме того одну из самых красивых и богатых невест его религии или вероисповедания, т. е. римско-католической веры. Он несколько раз обсуждал и взвешивал вместе со мной это предложение. Я серьезно советовал ему не отказываться, говоря: “Адам, вы поступите неразумно, если отклоните это предложение, вы хорошо знаете нашего господина, какой он скупец, как он изменчив и как мало считается с оказанными ему благодеяниями, вы останетесь старым слугой до того времени, пока он пробудет здесь, но случись, что он уедет, вам не предстоят ни выгоды, ни повышения, ибо он по своей воле никогда больше не возвратится в Польшу. Поэтому я советую вам не пренебрегать предлагаемым счастьем, ибо может быть вам никогда не представится другого такого случая”. Он сердечно поблагодарил меня и решил принять это выгодное предложение и поехать.

Он был стройным юношей 24 лет и оказал мне и другим рабам много добра, а я был огорчен, что он должен уехать, невзирая на то, что сам, желая ему добра, посоветовал предпринять это путешествие. Принц полюбил его после выздоровления нашего посла, когда того почти до смерти изрубили саблями польские дворяне.

15 января умер в Шемахе богатый индус по имени Цуке, которого по их обычаю должны были сжечь, чего добился его брат с большим трудом и после долгих просьб, и прежде чем ему это разрешили, пришлось уплатить князю 2 000 рейхсталеров. После того как брат покойного получил разрешение, он велел на другой день купить старую рабыню, чтобы сжечь ее живой со своим мертвым братом. Я видел, как вели эту несчастную христианку, жалобно плачущую в сопровождении всех баньян, нескольких тысяч персов и остальных зрителей. За пределами города был сложен большой костер, на который положили мертвеца. Это было в открытой поле, без участия войск или других вооруженных индусов, потому что все происходило с согласия принца, которому здесь принадлежит решающее слово.

Индусские священники дали женщине снотворное питье, после чего ее посадили на вращающиеся качели и крепко привязали веревкой к концу одной доски, так что ноги ее свешивались. Тем временем дрова были обильно политы скипидаром и зажжены, отчего костер загорелся со всех сторон. После того как подали знак, [256] качели были повернуты, а веревка поспешно обрезана, и несчастная бедная женщина мгновенно рухнула в адскую бездну. Я стоял неподалеку и ясно слышал ее жалобные стоны; казалось, что упомянутый снотворный налиток не был таким сильным, как пытка таким большим огнем, но это было слышно недолго из-за неистового шума барабанов, литавров, труб и других шумных инструментов, наподобие того, как это бывает при жертвоприношении детей Молоху. После того как огонь пожрал дрова и тела, пепел выбросили в реку.

21-го в городе только и было разговору о двух мужчинах, которые были неизвестно кем убиты. Вдовы, дети и ближайшие родственники принесли мертвые тела ко двору хана, требуя справедливости и наказания. Они целых два часа просидели перед двором, кричали и жалобно плакали, они много раз с воплями целовали мертвецов. У них была обнажена правая рука, а некоторые были обнажены до пояса. Лица женщин, которые обычно завешены тонким полотном или шелком, были открыты, что служит признаком тесной дружбы или родства. Так как они всех убитых считают блаженными, то и к этих также отнеслись как к святым, и женщины подходили к ним со всех сторон, как на паломничество. Это были простые горожане, отчего наместник почти не старался найти совершивших преступление, ибо без денег не существует ни права, ни справедливости. После того как мертвецы, что было уже сообщено, пролежали два часа перед двором хана и не было произведено расследования ни со стороны друзей, ни со стороны суда, несколько человек по приказу и поведению хана подняли и отнесли их на носилках за город, где предали земле с большими стенаниями и печалью и каждую ночь зажигали огни на могиле. Друзья трижды приложились головами к могиле и трижды поцеловали ее; после того они выполнили некоторые обряды — молитвы и благословения, которые я не мог понять, ни схватить их смысла. Когда все было сделано, то в заключение нанизали на нитку суконные, шелковые и другие лоскутья красного, белого, синего и других цветов, привязали к шесту и водрузили в честь мертвых.

27-го в городе Шемахе было устроено торжество, во время которого весело гремели литавры, барабаны и трубы, ибо сын хана был пожалован шахом или императором, в знак его милости, халатом и женой. Последнее служит выражением наивысшего благоволения и благосклонности, ибо хотя пожалованные таким образом женщины всегда считаются бывшими женами [257] императора, но тем не менее часто случается, что он к ним не прикасался и не спал с ними; и они уезжают такими же девственницами) как и прибыли ко двору. Он ежедневно получает свежих и молоденьких девушек и имеет более четырехсот жен, и нет ничего удивительного в том, что он один не в состоянии сорвать каждую розу. Но если персидской знати известно, что шах часто спал с подаренной им женщиной и распоряжался ею по своей воле, то они ее любят сильнее, считая, что становятся зятьями шаха, что кровь шаха не оскверняет и т. д. Женщины, которых дарят таким образом, не огорчаются этим, ибо они живут при шахе не лучше, чем вдовы; и вкушают брачную жизнь едва только раз в год (как лань во время течки).

1 февраля по приказу принца убили одного человека палками, не объяснив даже за что. Это наказание приводится в исполнение слугами принца, ибо у них нет особых палачей. Они сначала связали мужчину по рукам и ногам, после чего били его тяжелыми палками с набалдашником, наподобие чешских колотушек. Они сначала колотили его по спине самым ужасным образом, потом по животу и, наконец, сплошь по всему телу, каковая пыткa, по-моему, тяжелее колесования, ибо ни одна часть тела не может ее избежать. Следующей ночью опять было страшное и ужасное землетрясение, и не приходилось думать о сне, никто не смел пошевелиться или перейти на другое место, ибо все считали, что такой переход ведет от возможной к неизбежной смерти. Многие дома обрушились, и люди были раздавлены, но это продолжалось недолго.

2-го в Шемаху прибыл посыльный из Исфагана с предписанием хану явиться ко двору, и больше он ничего не знал. Однако втайне посыльный сообщил хану, что он прибыл с тем, чтобы ему вручить и передать жалованный халат и жену. Он выехал ранним утром, чтобы встретить посланника в королевском увеселительном парке Каликклефтан (Kallikklefthan), в получасе езды от Шемахи, о котором мы упоминали ранее. Он был в обществе своего сына калантара (Calenter) ¹⁶², высшей знати, придворных, нашего господина польского посла Богдана и армянского посланника Григория. Хан сидел на превосходном и дорогостоящем арабском скакуне, покрытом вытканной тонким золотом попоной, украшенной прекрасным жемчугом и драгоценными камнями. Стремена, уздечки и вся сбруя были из чистого золота. Принц, его сын, одетый не менее торжественно и богато, чем все [258] остальное общество; где каждый разоделся насколько возможно, блистал великолепием своих одежд и был верхом на лошади. За ними следовала толпа горожан. Когда они приблизились к увеселительному павильону Гулистан, принц отправил к посланнику шатира, или лакея, с извещением о прибытии, после чего тот вышел навстречу хану и за ним следом два дворянина несли пожалованный халат. Сам он вел прекрасную лошадь, на которой сидела королевская жена, окруженная многими знатными дворянами. За ними следовал большой отряд всадников, вооруженных длинными ружьями, луками и стрелами. Как только хан увидел, что они приближаются, он сошел с лошади и вместе с принцем, своим сыном, и другими направился им навстречу. Когда они подошли в полном порядке, вахенуц, или посол, протянул правую руку и передал хану драгоценную золотую шкатулку, которую тот принял, оказывая ей, как это принято у персов, большие почести. После этого он велел принести пожалованное платье, халат из золотой парчи, который хал с радостью надел на себя тотчас, же после получения. Наконец посол подвел к хану новую невесту, сидевшую на коне, и тот склонил голову, бил себя в грудь и прикоснулся к стременам, после чего принцесса протянула руку, которую хан поцеловал. После этого он вскочил на лошадь, поехал рядом с ней и попрощался с посланником, которому вскоре прислал подарки и лакомства. Потом хан вернулся со своей пышно и богато разодетой невестой обратно в город. По обычаю персидских женщин лицо ее было завешено и совсем закрыто, и нельзя было рассмотреть, хороша она или нет. Когда они немного отъехали, хан сошел с лошади, с большой ловкостью и быстротой помог своей новой невесте сойти с коня и отвел ее к носилкам, которые были отнесены несколькими мужчинами в город; хан сидел по правую, а сын по левую сторону. Загремели литавры, затрубили в трубы и тромбоны, и все общество вернулось в Шемаху к обеду. Хан узнал заранее через тайное уведомление о том, что ему предстоит. Но если, наоборот, его вызывают в королевский увеселительный замок и он не знает, предстоит ли ему милость короля или нет, то, подобно идущему на казнь, он прощается со всеми друзьями, родственниками и челядью, ибо часто случается, что у королевского посла есть приказ привезти голову хана без всякой к тому причины, что и делается без замедлений. Этот страх держит высоких персидских господ в строгом повиновении. Не зная, как смотреть в глаза королю и льстить ему, они не упускают случая посылать подарки [259] не только королю, но и тем, о которых известно, что они имеют влияние на короля, и которым главным образом принадлежит власть при дворе.

Хан, одетый в драгоценный жалованный халат, был встречен, как только он прибыл в город, пальбой из пушек и мушкетов, после чего до поздней ночи весело играли и кутили.

3-го Людовик Фабрициус с курьером нашего посла поехал верхом в Дербент, чтобы отправиться в Москву при первой надежной доброй вести, ибо мы получили сообщение, что его царское величество снарядил огромное сильное войско и казаки разбиты, что теперь вполне готовы к осаде Астрахани, что старшина вместе со Стенькой Разиным пойманы и отведены в Москву, чтобы умереть позорной смертью от руки палача ¹⁶³.

10-го польский дворянин по имени Слабитский вступил в ожесточенный спор с одним отступником из своих земляков, и потом дело дошло до сабель. Они пошли перед тем ко двору хана, у которого этот отщепенец или отступник был трубачом, чтобы выпить, и там дворянин сказал этому плуту несколько крепких слов по поводу его отречения от христианской веры, после чего этот беспутный неожиданно обнажил саблю. Хотя дворянин поступил так же, но был вынужден отступить, ибо трубач несколько раз ударил его по голове и поранил в других местах.

18-го объявили нашему послу в третий раз, чтобы он тотчас же отравился в Польшу. Но он нашел себе оправдание в том, что не может предпринять путешествия, связанного с большими опасностями для жизни, море еще неспокойно и несвободно от казаков, поездка сушей через Татарию столь трудно осуществима, что у него не остается никакой возможности добраться живым в Польшу, кроме пути через землю Усмия, где, как хорошо известно, самым жалким образом умертвили польских послов. Это хотя и правдоподобная, но не настоящая причина, почему он отодвигал свой отъезд, но, как уже выше сказано, он испытывал страх и ужас от того, что ему недолго жить при польском дворе. Таким образом злополучное угнетенное польское дворянство все еще оставалось в тисках нужды и превратности, отчего некоторые охотнее согласились вернуться на родину с каким-нибудь караваном в качестве слуг или нищих, чем дольше испытывать нужду или голод. Тогда отправился в Смирну один храбрый дворянин лет девятнадцати, для какового большого путешествия он не набрал даже 40 гульденов. Этот господин оказал нам большое [260] расположение и сделал много добра, почему я счел своим долгом и обязанностью помочь ему, чем только мог, ибо хорошо знал, что когда он прибудет в Смирну, то у него совсем не будет денег. Я дал ему письмо к голландским торговым властям и консулу с просьбой помочь этому дворянину в его беде, так как он оказывал нам, рабам, в нашем подневольном положении большую помощь и благодеяние заступничеством и поддержкой, и что он дворянин и знатнейшего рода во всей Польше, и что все, что ему дадут взаймы, он возвратит с лихвой и т. д. Его звали Пабло Витский.

19-го из нашего дома были украдены шесть серебряных тарелок, принадлежащих послу, отчего он пришел в неистовство в безумие и даже перевернул все вверх дном, а также был схвачен человек, как стало известно со временем, невинный, и его жестоко пытали в присутствии поела и всех нас. Сначала его ужасно били палками по пяткам, но так как он при этом не сознался, то его поставили разбитыми ступнями на огонь, каковая пытка доводила иногда до того, что он сознавался в том, в чем не был повинен; но тотчас вновь отрицал сказанное им со страха, и его наконец отпустили. Это был поляк, слуга посла. Невинно подвергнутый пытке, он долгое время чахнул и хворал, так что не мог ни стоять, ни ходить и едва ли получил за все безвинно пережитые пытки столько, чтобы покрыть издержки на лечение и содержание, и, более того, даже не был объявлен невиновным.

Тем временем мы получили известие от господина Адама из Тифлиса о том, что принц вскоре после приезда потребовал его к себе и взял его на службу, а также вспомнил о своем обещании относительно женитьбы. Принц велел позвать одного весьма богатого купца, у которого была единственная дочь, и сказал ему: “Я хочу объявить этого молодого человека, которому я доверяю свое тело и жизнь, женихом и мужем вашей дочери, имеете ли вы что-нибудь против?”. Отец, который меньше всего ожидал такого предложения, не выразил желания отказаться, ибо эти князья держат своих подданных в таком подчинении и правят ими с такой неограниченной властью, что они не только, как в помянутом деле, но и в более важных, не смеют возразить ни слова из страха, что под тем или иным предлогом их лишат жизни и имения. Дочери было 12 лет, и отец считал ее слишком юной для замужества у отчего жених должен будет ждать еще два года, прежде чем он возьмет ее в жены; но тем не менее брак был заключен (по приказу [261] принца) с таким условием, что если дочь умрет, не оставляя законных наследников или детей, то господин Адам станет полноправным наследником ее имущества. После этого он стал пользоваться большим почетом и уважением. Девушка была римско-католического вероисповедания и сильно любила его, и отец оказывал ему благосклонность, уважение и дружбу.

26-го был пойман настоящий вор шести серебряных тарелок, обнаруженный серебряных дел мастером, которому вор их продал. Наш посол известил всех серебряных дел мастеров, что он возместит заплаченные ими деньги наряду с хорошим вознаграждением. Настоящему вору больше посчастливилось, чем невинному и оклеветанному, так как за него усердно просили. Он отделался немногими ударами палок по пяткам, получил свободу и был отпущен. Это был поляк, который был вхож в наш двор, но у него не было определенной службы.

1 марта за городом сожгли еще одного умершего индуса вместе с живой женщиной ранее упомянутым образом, и только костер был полит вместо скипидара петролиумом или нефтью.

2-го позвал меня к себе мой прежний хозяин перс Хаджи Байрам и сказал мне, что он собирается так скоро, как только будет возможно, поехать в Исфаган, и тут же спросил, хочу ли я отправиться вместе с ним. Я ответил: весьма охотно и ничего нет лучшего, но как я вырвусь из когтей посла? Ибо вначале он не отпускал меня одного перейти двор или спуститься по лестнице, но когда увидел, что я верен, не собираюсь удирать, то предоставил мне полную свободу и разрешил ходить повсюду. Но когда он заметил, что меня можно тем или иным предлогом склонить к бегству, то он опять приказал бдительнее и строже стеречь меня. Мой старый хозяин откровенно высказал, что он весьма раскаивается в том, что продал меня послу; и я со своей стороны должен был признаться, что испытываю раскаяние и сожаление, ибо у него я имел все в избытке и никогда не слышал злого слова, а у посла должен был переносить голод, брань и побои; у меня едва хватало одежды, чтобы прикрыть свое тело, не было ни постели, ни одеяла для сна; и я был вынужден ложиться на голую землю в середине зимы, когда стоят длинные и холодные ночи, и я был весьма удивлен и благодарил бога за милостивое сохранение и поддержку за то, что я остался здоровым при такой большой нужде и лишениях. Я не смел греться в кухне, а тем более в комнатах и должен [262] был сам, когда хотел согреться или развести огонь, доставать себе дрова, которые я вытаскивал не без большого труда и усилий из-под обвалившихся домов. Однако с наступлением марта и солнечным теплом постепенно прошли все страдания и беды.

Комментарии

151 У Олеария “Гора Арарат, на которой по сказанию VIII гл. 1-й кн. Моисея остановился Ноев ковчег, теперь жителями Армении называется Мессиной (Messina), персиянами Агри (Agri), арабами Субелян (Subeilahn), с виду еще выше, пожалуй, Кавказа” (стр. 489).

152 У Олеария мы находим целый ряд трактатов о свойствах и особенностях Каспийского моря, где он приводит и сопоставляет сведения о Каспийском море из древних и современных ему писателей и между прочим сообщает: “Многие весьма удивляются, отчего это происходит, что Каспийское море, принимая в себя множество рек, не имеет никакого видимого истока. Некоторые думают поэтому, что так как оно замкнуто, то оно имеет скрытые подземные каналы или протоки в океан или в открытое море”, и далее: “персы сообщили нам, что на юге Каспийского моря между Табристаном (Tabristan) и Мазандараном (Маsandaran), недалеко от Ферабата, есть громадная бездна, в которую море низвергается и уходит под гору” (стр. 503). Сам Олеарий этому сведению не доверяет.

153 Олеарий говорит, что “туземцы рассказывали, будто в Каспийском море водится большая рыба нака (Naka), что означает глотающая, у которой голова и туловище короткие, но пасть большая, хвост же круглый, имеющий в разрезе от двух до трех и даже четырех локтей. Это довольно опасная и вредная для рыбаков рыба, ибо она держит обыкновенно голову внизу, в воде, хвостом же может разбить лодку” (стр. 508—509).

154 Олеарий пишет: “Персияне полагают город Дербент под 85° долготы; широту же его я нашел в 41° 50'. Длиной построен он от запада на восток на пространстве полмили. Он простирается от горы вплоть до самого моря, так что волны морские бьют высоко в стену, а иногда взбираются и на стену” (стр. 965; сведения Стрейса о Дербенте заимствованы у Олеария).

155 Кизыльбаши (красноголовые) — название, данное в Турции в насмешку персам, по красному головному убору, который носили войска династии Сефи во время войн с Турцией.

156 Ян Казимир (1609—1672) — король польский с 1648 по 1668 г., вел войны с казаками, Москвой и Швецией. Военные неудачи и тяжелый кризис, охвативший Польшу, вынудили его отказаться от престола.

157 Голштинское посольство, т. е. посольство, в котором ехал Адам Олеарий в 1636 г. В “Путешествии” Олеария указано, что Низабат (Niasabath) лежит под 41° 15' от равноденственника (стр. 511).

158 О горе Бармах и нефти Олеарий говорит на протяжении своего путешествия несколько раз. Стрейс свел воедино показания Олеария о названии горы (палец), древней крепости и остатках каменных стен (гл. XVIII 4-й кн., стр. 520), нефтяных колодцах за скалой Бармах невдалеке от моря около Баку: “это были различные ямы, числом до 30; все они находились на пространстве ружейного выстрела, и в них-то била нефть (Oleum Petroleum), словно сильный водяной ключ. Между ними было три главных колодца, в которые спускаться надо было на глубине двух сажен, почему в них и положено несколько деревянных перекладин, служащих вместо лестницы. Вверху источника, с видимым сильным паром, слышен шум, как бы кипит что-то, и запах от нефти довольно силен, но от белой приятнее, чем от темной, ибо есть там два рода нефти — темноватая и белая, и первой гораздо больше, чем второй” (“Путешествие”, гл. IX, кн. 6-я, стр. 962).

159 При описании города Шемахи Стрейс пользуется материалом XX гл. 4-й кн. “Путешествия” Олеария “О городе Шемахе и горах, лежащих около нее” (стр. 553—556).

160 Известие Стрейса о страшном землетрясении в Шемахе в 1667 г. находит подтверждение и в других источниках и занесено в “Каталог землетрясений Российской империи” И. Мушкетова и Л. Орлова. СПБ 1893 г., стр. 154.

161 Армянский праздник “Хаче шуран”, т. е. погружение в воду креста за городом у моста Пули Амбери (Puli Amberi) в присутствии голштинского посольства подробно описан Олеарием (стр. 531—534).

162 Калантар, или градоначальник, как объясняет Олеарий, описывающий еще более торжественный прием голштинского посольства (стр. 524—525).

163 Разин был разбит под Симбирском в начале октября 1670 г. войсками московского правительства и бежал на Дон, где собирал новое войско. Астрахань находилась в руках казаков, которыми предводительствовал атаман Васька Ус.