ЯН СТРЮЙС. ПУТЕШЕСТВИЕ ПО РОССИИ. DrevLit.Ru - библиотека древних рукописей

Два рода казаков: Запорожские и Донские. - Стенька Разин, его происхождение, бунт и хитрость. - Он обращен в бегство Астраханским воеводою и призван царем. – Его хорошие и дурные качества. - Как он принял посетившего его автора.

23 Сентября мы принимали нескольких Немецких офицеров, которые, поздравив нас с счастливым прибытием, просили нас навестить их. Они делали это так радушно, что мы не могли отказаться. На другой же день отправились к ним и были очень хорошо приняты. С своей стороны мы старались отблагодарить их за вежливость, когда они приходили на наше судно. Так как в то время только и речи было что о бунте казаков, против которых воевода, за несколько дней до нашего прихода, послал суда, то здесь будет кстати сказать об этом. Но прежде нежели говорить о том, каков был успех этого бунта, необходимо сообщить читателю о том, что послужило поводом к нему. А так как произвел бунт казак, то мы прежде скажем, из каких народов составилась их община.

Есть два рода казаков: Запорожские и Донские. Первые некогда зависели от Польши. Они живут обыкновенно на островах [88] Борисфена или Днепра, Nieper, который, пройдя Смоленск, пересекает Литву; потом, приняв на Волыни Припеть, течет через Киев, в окрестностях которого они тоже иногда живут. Эта река наполнена множеством скал, называемых порогами, что на местном языке значит лестнички или ступени, которые разделяют воду, montees ou degrez, и образуют более 50 небольших островов. Отсюда и жители названы Запорожцами т.е. за уступами, derriere les montees. Эти казаки обязаны были охранять Польшу и препятствовать всеми силами нападениям врагов, преимущественно Татар. Они получили название казаков от того, что легко бегают, так как коза; cosa на их языке значит коза или дух, esprit, и они полагают, что и тот и другая чрезвычайно легки, sans se mettre eu peine du plus ou du moins.

Донские казаки живут по Дону или Танаису и находятся под властью Московского царя, впрочем не по принуждению, а добровольно: они подчинились его царскому величеству с условием управляться собственными законами, своим народным вождем, которого сами выбирают. Они пользуются и многими другими правами, которых не имеют сами Москвитяне. Между прочим, замечательно то, что холоп знатного Москвитянина, укрывшийся между ними, становится на столько свободным, что его господин теряет на него право и не может употребить насилия для поимки. Из этих-то казаков произошел знаменитый Стенька Разин, который дерзнул напасть на войско царствующего государя Алексея Михайловича.

Предлогом к возмущению этого храброго казака послужило неудовольствие за то, что Московский воевода Юрий Алексеевич Долгорукий приговорил к смерти его брата, по следующему поводу. В 1665 году Московия вела войну с Польшей; брат Стеньки Разина привел в царское войско под своей командой казацкий отряд. По окончании похода этот казацкий начальник просил у воеводы позволения увести обратно свой отряд; но потому ли, что Москвитяне еще не могли обойтись без казаков, была ли у них к тому другая причина, только воевода отказал ему в просьбе. Нетерпеливые казаки посмеялись над этим распоряжением и немедленно ушли под предводительством своих начальников без ведома брата Разина. Воевода, обиженный оскорбительным для его власти поступком, который причинял вред дисциплине, обвинил начальника преступников и приговорил его к виселице. Разина возмутило это до глубины души, и он обещал отомстить за брата, если бы даже это стоило ему жизни. Некоторые утверждают, будто Разин этим удачным предлогом прикрыл намерение произвести бунт, для того чтобы безнаказанно воровать. [89] Это предположение имеет некоторое основание, так как он учинил такую же дерзость в отношении Персидского шаха, который не сделал ему никакого вреда, как то было по отношению к Московскому царю.

Как бы то ни было, в 1667 году он обнаружил свою злобу на Волге, захватывая и грабя все насады, nassades, или барки, которые встречались ему на пути. На берегу он совершал такие же насилия во многих монастырях, разоряя алтари и не щадя ни мирян, ни монахов. Из Ярославля (?) и Вологды (?), которые первые испытали его ярость, он отправился с тем, чтобы овладеть Яиком, где оставил сильный гарнизон. Он укрепил этот город, как место, которое хотел удержать. Потом возвратился на Волгу, доплыл до Каспийского моря и распространил везде страх и трепет. Разорив города и села, лежащие по этой реке, он поплыл к Таркам, Terku, пограничному городу в Персии и поступил с ним также, как с Московскими городами. Он навел такой страх, что когда приближался к какому-нибудь месту, население бежало, что лишало его случая проявлять жестокость. Вот почему, чтобы удержать жителей, он употреблял хитрость, которая удалась ему во многих городах Московских, Мидийских и Персидских. Когда он приближался к какому-нибудь городу, то посылал сказать жителям, чтоб они не боялись, так как он идет не обижать их, а купить необходимое для войска. Его посланцы, казалось, говорили так чистосердечно, что верили их добросовестности. Таким образом бежавшие в горы, или в другие места, возвращались в города, а не успевшие уйти оставались, полагаясь на его слово. Обольстив их, он ходил между ними, любезно разговаривал, а для того, чтобы уничтожить всякое подозрение, покупал и заставлял своих покупать различные товары, за которые приказывал хорошо платить. Успокоив таким образом умы мнимою безопасностью, он повертывал шапку известным образом, что служило знаком для его шайки к истреблению жителей, которых принимались тотчас же сечь, имущество грабить и уносить.

Когда слух об этих беспорядках распространился в Астрахани, воевода счел себя обязанным приостановить их, и с этой целью он снарядил 36 судов ¹⁸⁷, на которые посадил более 4,000 человек. Начальство над ними он поручил третьему лицу Совета (управления в Астрахани), Симеону Ивановичу Львову ¹⁸⁸, Geboof, с приказанием отыскать Разина, где бы то ни [90] было, и с ним сразиться. Неприятельский флот состоял из 22 судов, с шестью почти сотнями человек, место стоянки его было возле Четырех-Бугров, Satire-Boggere, маленького острова в устье реки. Здесь, на одном возвышении, казаки расставили для безопасности стражу. Кроме того, самое положение острова делало его неприступным, так как подойти к нему можно было только с одной стороны, с которой не рос камыш. Не смотря на великое преимущество и предосторожность, казаки испугались и побежали, как только заметили нашедший их флот. Их старание избежать сего последнего удалось им так, что их долго преследовали напрасно. Между тем воевода получил помилование мятежника и передал ему об этом от имени царя, который прощал ему прошлое с тем, чтоб он принес повинную и возвратился к своим обязанностям. Разин, не ожидавший такого счастья, тогда когда у него не было больше чем существовать, принял предложение ¹⁸⁹ и исполнил то, чего желали. В то время, когда он получил прощение, шайка его дошла до такой крайности, что не знали, что станется с ними, когда они съедят лошадей, которых Персидский шах посылал его царскому величеству и которых они захватили ¹⁹⁰, не заботясь о том, откуда они и кому их посылали. Таким образом никогда, ни для кого помилование не приходило более кстати. Как только они получили прощение, то расположились станом под Астраханью, откуда толпами отправлялись в город, одетые все до того роскошно, что одежда самых бедных была сшита из золотой парчи или шелка. Большая часть носила даже венки, couronnes, осыпанные крупным жемчугом и драгоценными камнями. Разина можно было узнать только по почету, который ему оказывали, потому что не иначе как на коленях и падая ниц, приближались к нему. Когда к нему обращались, то запрещалось называть иначе, как батько, batske, что на их языке значит отец. Это прозвище присвоил он себе с целью запечатлеть в сердцах своих подчиненных более любви и уважения.

Вид его величественный, осанка благородная, а выражение лица гордое; росту высокого, лицо рябоватое. Он обладал способностью внушать страх и вместе любовь. Что бы ни приказал он, исполнялось беспрекословно и безропотно.

Люди его мало-помалу стали продавать городским купцам то, что они награбили в продолжении четырех лет у Москвитян, Персиян и Татар. Они уступали вещи так [91] дешево, что можно было иметь очень большую прибыль. Фунт шелку продавали по три копейки ¹⁹¹, а прочие товары соразмерно этому. За золотую цепь, длиною в сажень, заплатил я им только 40 рублей, что составляет на наши деньги около 70 флоринов. Можно судить по этому, какую выгоду получили Персияне и Армяне, которые купили почти всю их добычу. Только и говорили о Разине, прославившемся своей смелостью, и смотрели на него, как на необыкновенного человека; поэтому наш капитан пожелал видеть его вблизи, и я был в числе тех, которых он выбрал себе в спутники. Мы застали его в шатре; с ним был его наперсник, по имени Чертов Ус, Mostaches de Diable, и несколько человек других старшин. Прежде всего он приказал спросить нас, что мы за люди. Удовлетворив его любопытству, капитан подарил ему две бутылки водки, которую он принял с радостью, так как давно ее не пил. Когда же он узнал, кто мы такие и что совершаем путь (находясь) в службе его величества, он сделал нам знак садиться и выпил за наше здоровье. Мы отвечали на его тост и ждали, что он спросит нас еще о чем-нибудь и доставит нам возможность поговорить с ним. Но, так как он почти ничего не говорил и не изъявлял никакого желания узнать точнее о том, что привело нас в этот край и по какому случаю царь принял нас в службу, то мы простились с ним, а он передал нам, что ему будет очень приятно, если мы еще навестим его. Действительно, мы еще раз посетили его и застали на реке в лодке, выкрашенной и вызолоченной. Здесь он пил и веселился с некоторыми из старшин. Около него сидела Персидская княжна, которую он увез с ее братом ¹⁹² во время последних набегов. Брата ее подарил он Астраханскому воеводе, а любимую им княжну оставил у себя. Пируя целый день, он напился допьяна: вот эта-то невоздержность стоила жизни несчастной Персиянке. Будучи сильно пьян, он облокотился о край лодки и, смотря задумчиво на Волгу, после нескольких минут молчания, вскричал: «Нужно признаться, ни одна река не может сравниться с тобою, и нет славнее тебя. Чем только я ни обязан тебе за то, что ты доставляла мне столько случаев отличиться, и за то, что дала средства скопить столько сокровищ? Я обязан тебе всем, что имею и даже тем, чем я стал. Но в то время, как ты составляешь мое богатство и осыпаешь меня благодеяниями, я испытываю неприятное чувство [92] неблагодарности. Хотя бы это и произошло от бессилия, она все-таки не оправдывает меня и не лишает тебя права жаловаться на меня. Ты, может быть, поступаешь так даже теперь, когда я говорю, и мне кажется, что я слышу твои жалобы и упреки за то, что я не позаботился предложить тебе что-нибудь. Ах, прости, любезная река! Я признаюсь, что обидел тебя и если этого признания недостаточно для того, чтобы успокоить твой справедливый гнев, я предлагаю тебе от чистого сердца то, что мне дороже всего на свете; нет более достойного изъявления моей благодарности, и ничто не может доказать лучше мое почтение за милости, которыми ты осыпала меня» ¹⁹³. С этими словами он подбегает к княжне, (хватает) ее и одетую в золотую парчу и разукрашенную жемчугом и драгоценными камнями бросает в реку. Бедная эта княжна заслуживала, без сомнения, лучшей участи, и все пожалели о ней. Не смотря на благородное происхождение и печаль от того, что была в власти человека жестокого и грубого, она тем не менее была бесконечно снисходительна к нему и никогда не роптала на него за свою неволю. Как бы ни был Разин груб, нужно полагать, что только в припадке сумасшествия, он мог совершить подобную жестокость: до этого случая он казался более справедливым, нежели бесчеловечным ¹⁹⁴.

Во время пребывания моего в Астрахани я видел пример его гнева против нарушителя супружеской верности. Некто соблазнил чужую жену; оскорбленный муж пожаловался. Чтобы отомстить за него, Разин приказал привести виновных и, узнавши, в чем дело, велел бросить мужчину в реку, а женщину повесить за ноги ¹⁹⁵. Она бедная жила в таком состоянии двое суток и, не смотря на то, что голова ее распухла, как подушка, не сильно кричала и (вообще) не показывала, что испытывает невыносимые страдания.

Так как людей его можно было встретить всюду, то я не упускал случая поговорить с ними, чтобы разузнать об их действиях. Не будучи в состоянии понять, как 300 или 400 человек наводили на всех ужас, я расспрашивал некоторых, как это могло случиться. Они отвечали мне, что действительно, при возвращении в Астрахань, их было 300 или 400 человек, а несколько [93] раньше они составляли войско в 6,000 человек, когда же были все в сборе, то завладели: Низабатом, Скабараном, Мордувом, Mordouvi, и Такузом, Tachusi, приморскими Персидскими городами, которые лежали недалеко от горы Бармака, Barmach. Оттуда направились они в Астрабад и Баку, где все предали огню и мечу.

В сем последнем городе они нашли очень хорошее вино, которым и упились; а жители воспользовались этим случаем и изрубили всех, исключая 400 или 500 человек, спасшихся в лодках. Если бы телохранители Разина не употребили необыкновенных усилий для его обороны. то он не миновал бы смерти или плена ¹⁹⁶. Этот роковой день ослабил их до такой степени, что они не решались больше на важные предприятия. К тому же Персияне, казаки и Дагестанские Татары так хорошо охраняли свои берега и горы, что они не знали, куда направиться; в такой-то нерешительности они удалились на остров Четырех-Бугров, где выжидали времени, чтобы оправиться от этого страшного поражения.

Возвращение Разина на родину, куда следуют за ним Москвитяне. При требовании возвратить последних он издевается (над воеводами), увлекает матросов флота, посланного для его поимки. - Его гордость и наглость. - Послы его к Персидскому двору брошены собакам. - Счастливый исход его военной хитрости. - О городе, переданном ему посредством измены.

Разин и его шайка, оправившись от перенесенных во время бунта бедствий, томились столь долгим отдыхом и вздумали возвратиться на берега Дона, где Разин, пользуясь большим влиянием, должен был собрать новые силы. Во время пребывания в Астрахани он жил так, что расположил в свою пользу самых безучастных. Так как у него не было недостатка в деньгах, то он употребил их для того, чтобы привлечь на свою сторону многих старшин,officiers, которые последовали за ним на родину, retraite. Большая часть простого народа и солдат, теснившихся толпами вокруг него, когда он показывался на улицах и нередко бросал горстями червонцы, питала к нему [94] сильную любовь, а многие перешли к нему, поклявшись в верности и в том, что не покинут его никогда. И вот, без ведома воеводы, под сильным прикрытием, выехал он из Астрахани. Это удаление поразило верных подданных царя, так как для них не оставалось сомнения, что он ушел с целью производить новые опустошения и кровопролития. Зло было слишком велико, и воевода счел нужным предупредить его, запугав главу мятежников. Он отправил к нему капитана Ведероса, Vvederos ¹⁹⁷. Сей последний, представив ему прежде всего великую опасность, которой он подвергал себя без причины, так как, после помилования, избавился от всякой неприятности; что по дружбе советует ему возвратиться; если же оставит (увещание) в пренебрежении и последует своему замыслу, то от него потребуют возврата подданных царя, а в случае сопротивления он лишится милости, и пусть не надеется больше пощады. После этих слов Разин, страшно взбешенный, спросил капитана, как он дерзнул принять такое поручение; подумал ли он об опасности, которой подвергается, да известен ли ему характер Разина? По мере того как он говорил, все сильнее распалялся гневом и чуть было не изрубил капитана, но к счастью сего последнего, излил свой гнев в проклятиях. Да смеешь ли ты, продолжал он, делать мне такое для моей славы позорное и для друзей пагубное предложение? Думаешь ли ты, что я так подл, что пожертвую ими гневу того, кто тебя послал? Если ты так думаешь, то на чем основываешь свое низкое мнение? Что я сделал недостойного своему званию и достоинству? Ты не отвечаешь? Молчишь? Что? Хватило наглости явиться ко мне с твоими странными советами, а нет духу отвечать мне? Ступай, несчастный, я милую тебя из жалости. Возвратись к своему господину и скажи ему, что я не думаю ни о нем, ни о царе. Он советует мне отослать к нему моих друзей! Скажи ему, что вот мой замысел: он увидит меня раньше, нежели думает, и что я скоро приду наказать его за дерзость. Впрочем, ты можешь ему дать следующий ответ, который лучше, нежели его предложение: «Я князь рожденный свободным и независимым; власть воеводы слабее моей. Наверное он не знает об этом, а для того, чтоб поведать ему о том, я и приготовляюсь навестить его» ¹⁹⁸. Говорил он при этом еще [95] много, но окончания речи капитан ждал с крайним нетерпением, каждую минуту опасаясь, что Разин переменит мнение и не даст ему возможности возвратиться восвояси. Набравшись смертного страха, он получил, наконец, позволение возвратиться, которым он немедленно воспользовался с поспешностью, на какую лишь способен испуганный человек.

После ответа Разина воевода был на стороже и придумывал средства обуздывать его наглость. Едва успел он подумать об этом, как явился флот, состоящий из 80 судов. Сначала не верили, чтобы это был флот Разина, так как у него было мало времени снарядить его; но скоро убедились, что это был именно он и, судя по виду (флота), можно было думать, что у него нет намерения возвратиться, ничего не совершив. Весь экипаж был в полном порядке, а каждая лодка была снабжена камнеметными мортирами и хорошими воинами, жаждущими добычи и с нетерпением ищущими удобного случая для выполнения своего замысла. Между тем начальник их не позволил им сделать ни одного нападения на неприятеля с единственной целью узнать положение дел в Астрахани. С своей стороны воевода ожидал судов, посланных ему царем, без чего не решался что либо предпринять. Между тем Разин через своих шпионов узнал обо всем, что делалось, и так расположил умы в свою пользу, что нисколько не боялся приготовлений, предпринимаемых против него. Когда ожидаемые суда приплыли, воевода, с полной уверенностью послал их против неприятеля, который вовсе не испугался их, а выразил удовольствие. В Астрахани воображали, что одной тени этого флота было достаточно обратить его в бегство, или тотчас же погубить, если б он дерзнул выждать его. В самом деле царский флот состоял из гораздо большего числа судов, нежели у Разина, да на них было 6,000 хороших воинов, которые, без сомнения, разбили бы его, если бы дело дошло до боя; но находчивый Разин прибегнул к хитрости, которая удалась ему. В его шайке было множество преданных ему Москвитян, которым он предложил пробраться к врагам и обещать им все, чего они пожелают, лишь бы они приняли его сторону. Так как те искали только случая оказать ему одолжение, то бросились туда, куда он посылал их, и подкупили воинов, которые изрубили старших начальников и предали ему остальных вместе с судами. Новый властелин принял их необыкновенно ласково; велел им выдать жалованье за два месяца вперед и произнес пред ними такую речь. «Наконец, друзья, вы свободны, а ваш поступок избавляет вас от притеснений господ, du jong des tyrans. Их мучения так жестоки и [96] тяжки, что нужно удивляться, как вы столь долго переносили и не тяготились ими. Но правосудие Господне избавило вас от них: Его тронули ваши слезы. Он послал вам освободителя, избавившего вас от гнета, под которым вы стонали; он будет любить вас, как детей своих, и заботиться о вас, как отец. В благодарность за это я прошу у вас только искренней любви, непреклонной верности и непоколебимой твердости против коварства ваших врагов. Бог отдал вас под мое покровительство для того, чтоб уничтожить их. Помогите моим усилиям и верьте в (счастливое) окончание начатого». После этих слов Москвитяне, тронутые его щедростью, поклялись ему в том, что готовы следовать за ним всюду, что усердно и вечно будут служить и на самом деле докажут ему, каких слуг он приобрел. Слова эти сопровождались одобрением, applaudiss-mens, всего войска и общим криком: «Да здравствует князь, да здравствует наш отец! Да поможет ему Бог уничтожить всех мучителей».

В то время, когда Разин торжествовал, печаль господствовала в Астрахани, где воевода, пораженный низостью посланных им людей, напрасно придумывал средства возвратить его. В довершение горя, он узнал, что народ презирал его, что он хвалил только Разина и что в соседних городах только и говорили о бунте и возмущении. Везде воины роптали и говорили открыто, что они покинут службу, потому что нечем было им больше платить; так как деньги, назначенные для них, были употреблены на другое, то несправедливо подвергать по-прежнему опасности свою жизнь, о которой так мало заботились. Некоторые говорили, будто они уверены, что им не заплатят за год; что злоупотребляли их доверием и что они были сумасшедшими, что позволили с собой обращаться таким образом. Все эти речи клонились к явному возмущению; но ничего не делалось из опасения беспокоить умы.

Между тем Разин, имея от 15,000 до 16,000 человек, послал одну часть в Царицын, другую в Черный Яр, а сам выжидал с остальными, которые отдавали ему такие же почести, как царю. Потому ли что он был ослеплен удачею, или от природы был тщеславен, только он уснул среди наслаждений; но прежде всего совершил злодеяния, за которые его возненавидели бы, если б он не позаботился предупредить это. Он находил удовольствие, во время попоек, умерщвлять тех, кого обвиняли в малейшей ошибке; часто даже собственноручно рубил их, с тем однако ж различием, что щадил всегда воинов и приносил в жертву своему (гневу) только дворян, officiers, казавшихся ему подозрительными. [97]

Он позволил даже воинам жаловаться на своих начальников, которых строго наказывал, не расследуя их вины. Таким способом привлекая при всяком случае простых воинов, он был так любим ими, что они исполняли любое приказание его с радостью, да еще разглашали везде, что он был единственный в мире человек, который достоин такого повиновения. Слух об его снисходительности к ним так распространился, что менее нежели в пять дней он приобрел войско в 27,000 человек. по дорогам только и встречались толпы холопов и крестьян, шедших к нему. Только и речи было, что об истреблении дворян: каждый крестьянин, каждый холоп умерщвлял своего господина и приносил его голову Разину, который хвалил и награждал их с целью поощрять очищение земли от подобных чудовищ (так называл он дворян) и не допускать их до самовластия. Таким образом поместья пустели. Так как благородное происхождение считалось главным преступлением, то дворяне должны были для сохранения жизни спасаться в городах, в холопском платье.

Скопища Разина росли с каждым днем, и он стал так заносчив, что все считал ниже себя и не сомневался, что скоро будет на престоле. Как он ни был скрытен, легко было заметить, что этого именно он и добивался; но народ, мало проницательный, не мог себе представить, чтобы человек, отказывающийся от титула князя, царя, повелителя и называющий себя братом, ровнею и товарищем, осмелился бы искать престола. Он привлекал простаков этою ложною скромностью и презрением, как он выражался, к скипетру и к тем, кто обладал им. В его душе, полной тайной гордости, зародилась мысль сравняться с венценосцами, по-видимому для того, чтоб обесчестить их, а в сущности для того, чтобы приучить своих подчиненных отдавать ему такие же почести. Когда он считал себя уже в силах оскорблять их, то начал с Персидского шаха, к которому послал письмо следующего содержания: «Брат! Бог, управляющий государями иначе, нежели обыкновенными людьми, ныне внушил мне любовь к тебе и искать союза с тобою для того, чтобы соединиться против притеснителей, tyrans. Я окинул взором соседей и не нашел никого, кто был бы достойнее тебя моей дружбы. С целью предложить тебе её, я и посылаю послов; я думаю, что у тебя слишком много здравого смысла, и ты не откажешься от такого выгодного предложения. Поэтому, не ожидая твоего ответа, я считаю тебя другом, на которого полагаюсь. У меня бесчисленное войско и столько же богатств, но нуждаюсь в боевых запасах и жизненных припасах. Если у тебя их [98] больше, нежели сколько тебе нужно, удели часть своему союзнику, я же заплачу тебе за них наличными деньгами. Я не думаю, чтобы тебе отсоветовали прислать это мне; но если так случится, то будь уверен, скоро увидишь меня во главе 200,000 человек за тем, чтобы взять открытою силою то, что можешь дать добровольно. Если этого будет мало для того, чтобы научить тебя своим обязанностям, то я хочу, чтобы ты узнал мое решение - заплатить твоею кровью за то, что я побеспокоюсь насильно явиться к тебе».

Персидский шах назначил аудиенцию послам, которые осмелились поддерживать содержание письма. Вместо ответа шах велел умертвить их, кроме одного, что тотчас же и было исполнено, а тела их брошены собакам. После казни шах велел привести пощаженного и сказал ему: «Я дарую тебе жизнь для того, чтобы отослать тебя к своему повелителю. Скажи ему, что я не буду ждать его к себе, а сам пошлю к нему навстречу таких хороших копейщиков, что он лучше поступит, если уйдет от них и избегнет смерти, какая постигла твоих товарищей». Этот несчастный посланец был так близок к смерти, что с трудом верил спасению, хотя и далеко уже был от Персидского двора. Когда он передал о своем посольстве, то повелитель его пришел в ярость и, не зная, кого винить за презрение, которое ему оказал (шах), излил свое бешенство на несчастном посланце, которого изрубил саблею. Его люди изрезали его на куски и бросили на живодерню, voirie.

Несколько дней спустя, Разин узнал, что несколько полчищ идут на соединение с ним. Но так как этого, не переволакивая судов ¹⁹⁹, нельзя было сделать, то он придумал средство избавить их от такого труда и достиг этого следующим образом. Зная, что Камышин расположен при устье Еруслана, который впадает в Дон, а сей последний соединяется (?) с Волгой, он расчел, что этот город был бы очень удобным для него и что необходимо овладеть им. План был хорошо составлен; но его трудно было выполнить, так как город был очень укреплен, постоянно хорошо снабжен и усердно защищаем. Чтобы избежать медленной и правильной осады, он прибегнул к военной хитрости, которая удалась. Из перешедших к нему Москвитян он выбрал часть и послал их в город. Сии последние, хорошо наученные, ловко притворились ревнителями отечества и предложили свои услуги так чистосердечно, что их [99] сочли за благонамеренных. Будучи с большею частью гарнизона, они обеспечили себе его помощь, и все вместе в полночь овладели всеми воротами и сторожевыми постами, зарезали воеводу и начальников; все же остальные последовали их примеру. Затем изменники выстрелили из пушки, чтобы дать знать об успехе, после чего Разин послал войско, которое овладело городом и берегло оный для него.

Великий ужас в Астрахани. - Казаки овладевают Царицыным и Черным Яром -Новый, посланный против мятежников, флот захвачен ими подобно первому. - Твердость воеводы. -Автор с товарищами спасаются ночью от грозящей городу опасности.

Когда узнали в Астрахани, что бунтующие Москвитяне предали Камышин Разину, то считали себя безнадежно погибшими. Не знали уже, кому и довериться и почти не сомневались, что скоро будет другой повелитель. Воевода, видя общее смятение, собрал совет, на котором представил положение дел и напомнил об обязанности каждого указать ему средства, прямо ведущие к цели и наиболее верные для обращения (изменников к своему долгу). Многие говорили, что зло достигло высшей степени и что так как начальник бунтовщиков не в силах держаться, то власть его будет непродолжительна, что он тем менее будет в силе, что за ним следует только простой народ, легкомысленно-доверчивый и непостоянный, поэтому-то достаточно быть настороже и препятствовать народному волнению. Большая часть была противного мнения. Они утверждали, что поступать таким образом значит оказывать милость бунтовщикам и поощрять колеблющихся следовать их примеру. Отсюда выводили заключение, что надо напасть на них в их собственном стане и что вследствие этого по меньшей мере одни рассеятся, а другие, напуганные, останутся на своих местах. Так как верность простых воинов была подозрительна, потому что их прельщало своеволие, которым пользовались их товарищи у Разина: то многие дворяне предложили занять их места и были приняты с похвалою.

Таким образом думали об исполнении принятого плана. Так как следовало опасаться, что прежде всего осадят Царицын, то начали с того, что послали туда, под надзором дворянина Леонтия [100] Богданова, 800 человек, из которых половина были Москвитяне, а другая - Ногайские Татары, которые должны были охранять обоз с боевыми снарядами и съестными припасами, в коих нуждался этот город. Он лежит от Астрахани в каких-нибудь 80 милях и простирается (?) до Дона, на берегах которого, как мы уже сказали, живут казаки. Многие думали, что эта река непосредственно впадает в Волгу, но я убедился в противном и со всем нашим экипажем могу уверить, что эти две реки не имеют никакого сообщения и что казаки должны идти сухопутно целый день для того чтобы переволочить свои лодки из одной реки в другую, чего бы они не сделали, если бы верно было, что соединение этих двух рек могло бы избавить их от этого труда.

После выступления 800 дворян, maitres, Богданов уведомил воеводу о том, что он узнал от одного казака, взятого в плен Москвитянами, будто мятежники вступили в Царицын, где умертвили более 1,200 человек гарнизона. Он прибавлял, что Татары разделились и бьют беспощадно друг друга. Так как его помощь опоздала, то он удалился в Черный Яр, где рассчитывает простоять до прихода неприятеля; узнал еще, что Москвитяне так жестоко измучили этого несчастного казака, что самые грубые из его врагов выразили к нему сожаление.

Мятеж все усиливался; вооружили все лодки, взятые из ближних мест, а несколько дней спустя их было около 40, из которых каждая была снабжена маленькой чугунной пушкой. Собралось более 2,600 Москвитян и 500 Астраханцев, d’Astraratai, над которыми принял начальство князь Семен Иванович Львов, knees Simeon Ivanovits Elbof ²⁰⁰. Этот отряд был взят из Астраханского гарнизона; полковником в нем был Поляк, по фамилии Рожинский ²⁰¹, Rusinski, а помощник Виндронг, Vvindrong, Шотландец. Другие иностранные офицеры были: Павел Рудольф, Немецкий капитан, Роберт Гейт, Английский капитан, и Николай Скак, Nikolas Scaak, который был произведен Русскими из лейтенантов нашего корабля в капитаны. Было еще два поручика и несколько прапорщиков - Немцы. Остальные были Русские или Поляки. Флот этот вышел из Астрахани 25-го Мая, в Троицын день. Чтобы настращать воинов и заставить их исполнять свои обязанности, во время салютов перед [101] отплытием, в виду всего флота, повесили бедного полуживого казака.

Как только флот отплыл, Астраханская чернь, до тех пор только роптавшая, нахально излила свою злобу на действия воеводы, Офицеров и даже пригрозила им. Но что она ни делала, воевода не показал даже вида, что слышит их, откладывая наказание их до возвращения флота, в желанном успехе которого не сомневались. К тому же, так как гарнизон был слабее обыкновенного, то опасались, чтобы, в случае возмущения, народ не превозмог. Между тем узнали от одного бежавшего дворянина, что враги завладели Черным Яром, Tzornojar, который взяли приступом в тот самый день, когда к нему подошел флот, что изрубили всех, не пощадив никого, а солдаты Московского флота, умертвив всех своих офицеров, сдались победителю, не смотря на то, что за четверть часа до этого присягнули в том, что положат жизнь свою за дело государя.

Этою новостью, встревожившею начальство, усилилась дерзость народа; уже раздавались глухие и скрытые жалобы; злобу на воеводу выражали нагло, его поносили и оскорбляли при всякой встрече. Нашлись даже смельчаки, которые сказали ему, что он довольно хозяйничал и что теперь настала очередь управлять властелину, более сведущему и достойному. Богачи и дворяне не смели показываться в народе и ежеминутно опасались, чтобы народ не перебил их.

Это буйство, которого большая часть дворян испугалась, не помешала воеводе водворять повсюду порядок. Он положился на бывших в городе Немцев и, в ожидании помощи, которую слали ему из Московского государства, вверил им первые должности, поручил охранять артиллерию и приблизил их к себе. В подобных обстоятельствах он полагал, что иностранцы будут вернее жителей, и безопаснее вверить охрану города им, нежели злонамеренному народу, который искал только случая, чтобы заявить преданность врагу государя. Не смотря на все эти предосторожности, мы думали, что воевода не будет в состоянии рассеять грозу, готовую разразиться над городом. Полчища Разина росли с каждым днем, он одерживал большие победы, и счастье всюду сопровождало его. Каково же было сопротивляться ему? Так как мы полагали, что это невозможно, то умоляли воеводу, желавшего удержать нас, возвратить нам свободу, которою мы пользовались, когда пристали к берегам Астрахани, и принять во внимание то, что мы должны были исполнить другие приказания по службе его царскому величеству. Если бы мы не имели [102] намерения продолжать наше путешествие, то не боялись бы вмешиваться, не сомневаясь в том, что Разин, знавший нас и нашу преданность государю, поступил бы с нами жесточе, нежели с другими. Вот почему мы решили не только оставаться свободными, но даже искать случая удалиться. Хотя в городе было достаточно военных запасов для того, чтобы сопротивляться стотысячному войску, и, как бы ни был силен неприятель, с его стороны было бы безрассудно осаждать его: тем не менее пронесся слух, что он с бесчисленными полчищами приближается очень быстро. По мере того, как слух этот рос, наглость черни усиливалась, что заставляло подозревать тайные сношения одной стороны с другой. Так как воевода и мы были здесь не в безопасности, ибо нам угрожали тем, что мятежники нас первых принесут в жертву своей жестокости: то капитан ²⁰² собрал нас и, объяснив, что мы, вместо того чтобы покинуть город, подвергаемся опасности быть в нем запертыми, распорядился, наконец, чтобы каждый сегодня же, захватив свои лучшие пожитки, возвратился на корабль и был готов к отплытию в Персию. К этому он присовокупил, чтобы мы не замедлили явиться на корабль прежде, нежели запрут городские ворота, так как было решено не ожидать никого, из опасения, чтобы, узнав об этом, не помешали бы нашему отплытию. Хотя времени было мало, но мы с такою радостью уходили из этого города, что успели в точности исполнить распоряжения. В назначенный час было готово, и наши вещи были сданы на руки штурману, pilote. В нашем экипаже были женатые с детьми. Одного звали Корнелий Брак, а другого - Яков Трапен, Jacob Trappen. Впрочем капитан запретил уведомлять их об этом (отъезде), не желая брать их на свое попечение во время такого продолжительного плавания. Но так как я находил, что это запрещение противно чувству любви к ближнему и было бы жестоко предавать своих соотечественников ярости черни, которая не пощадит их, то и уведомил их о полученном приказании и устроил так, что первый из них явился на корабль с женою и ребенком. Что же касается Якова Трапена, то он сказал, что нет у него денег и он не знает, откуда их достать, а потому и не осмелится покуситься на такое предприятие. С выражением такого горя описал он мне свое затруднительное положение, что я весьма пожалел, что не могу дать ему взаймы денег и тем извлечь его из места, в котором он должен был подвергаться величайшему бедствию и ежеминутной опасности погибнуть под развалинами города, или быть убитым [103] чернью, которая со дня на день разъярялась сильнее на воеводу, безнаказанно угрожая ему и даже начиная оскорблять его. К спасению не было никакого средства, в особенности, если бы Разин осадил город; в чем почти уже не сомневались, так как уверяли, что он недалеко, и силы его превосходят всякое вероятие. Таким образом этот бедный человек подвергался ярости бунтовщиков, наглости жителей и ужасам нищеты. Не смотря на все это, надобно было уступить необходимости и положиться на святое Провидение, которому мы и предали его. Оставив его, мы, в числе пятнадцати человек, сели в шлюпку. Так как не являлись наш капитан и двое из экипажа, Бранд и Термунд, то мы ждали их до того, что боялись очутиться в беде.

В самом деле, следовало опасаться, чтобы нас не открыли; в этом случае с нами наверное обошлись бы дурно, так как воевода дал понять, что он не желает, чтобы мы возвращались на свой корабль прежде, нежели утихнет волнение. Эти и некоторые другие причины смутили дух и пробудили нетерпение некоторых, боявшихся дурных последствий от дальнейшего промедления и хотевших сейчас же ехать. Начальник корабля напомнил, что по совести они не могли этого сделать и, если из трусости покинут они своего капитана, которому обязаны многим, то их всякий осудит. Эти слова успокоили их. Прождали до полуночи, но затем согласились, что долее ожидать нет возможности, так как опасность была неминуема. Кроме того можно было думать, что он или избрал для бегства другой корабль, или попался в плен. Заметьте при этом, что нужно было опасаться, как бы жена бедного Трапена, о котором мы выше упомянули, будучи не в состоянии молчать, не открыла нашего местопребывания. И так, отчалили мы от берега смело, ибо стоявший между нами и городом наш корабль скрывал от жителей шлюпку, что способствовало нашему побегу. К тому же Астраханцы далеки были от мысли, что мы отважимся пуститься в море на таком непрочном судне. Так как терпение наше истощилось, а надежда оказалась тщетною, то мы наконец решили направить свой путь в Персию, хотя не сомневались в том, что предприятие это было сопряжено со многими неизбежными опасностями и тяжкими бедствиями. [104]

Отъезд автора. - Штурман прокладывает неверный путь. - Беспокойство экипажа по этому поводу. - Он плывет прямо и счастливо отправляется. - Описание Четырех-Бугров. - Необыкновенно высокий тростник на этом острове. - Блестящий песок. - Татарская барка на мели. - О стране Черкесов, их нравах, обычаях и привычках.

12-го Июня мы отчалили, но к несчастью наше судно тотчас же уклонилось от своего пути, следуя не кстати по одному из рукавов реки. Мы встречали кое-где хижины Татар, которые могли бы указать нам настоящий путь; но мы не осмеливались довериться им, так как у них существует обычай хватать иностранцев и продавать их в рабство. Край этот не из лучших, но почва хороша. Верблюды, дромадеры, лошади, овцы и тому подобные животные находят здесь изобильную пищу. Мы видели здесь несколько небольших лесов, наполненных кабанами и поросятами; но все это не могло уменьшить нашего беспокойства о том, что мы не могли плыть по прямому направлению. В течении двух дней мы переходили только с одного места на другое, не зная, подвигаемся ли вперед, или назад, что причиняло нам чрезвычайное беспокойство и огорчение. Наше горе довела до крайности неслыханная доселе гроза: удары грома и молнии были так часты и сильны, что считали этот день последним в своей жизни. Не будучи в состоянии устоять против стольких бед в одно и тоже время, мы искали убежища на соседних островах, где ожидали окончания грозы. Затем направились к Югу и через несколько часов встретили Татар, которые спросили нас, куда мы едем. Мы отвечали по-русски, так как этот язык употребляется ими, что ищем прохода к морю. На это они возразили, что мы идем не по тому пути, и тот, которого мы держимся, приведет нас к Татарам Черемисам. Мы поблагодарили Татар за добрый совет и просили их направить нас туда, куда нам должно плыть, обещая заплатить им за труд. Мы сторговались за червонец. Во время пути они сообщили нам, что на той стороне, на которой они встретили нас, мы непременно попались бы в руки Татар, которые обратили бы нас в рабство и обходились бы с нами бесчеловечно. Мы сомневались в справедливости их слов. Впрочем, хотя они казались человеколюбивее тех, о ком говорили, мы [105] остерегались и не доверяли им. Поэтому-то, прежде чем следовать за ними, мы заставили перейти на наше судно одного из них. Сей последний должен был отвечать за искренность прочих. Они проводили нас к устью реки, где ловится осетр, eturgeon ²⁰³, называемый на туземном языке учуг, outsiougue ²⁰⁴, и другая, рыба называемая белугой, bielogue. Из яиц сей последней приготовляется икра, известная в Европе и Азии.

Для удобства в ловле рыбы, вколачивают на реке множество кольев, которые образуют весьма большой треугольник, в котором рыба, раз попавши, не может двинуться ни назад, ни вперед, ни даже повернуться на таком маленьком пространстве, длиною обыкновенно от двадцати пяти до двадцати шести футов. Когда она попадется, рыболовы убивают ее острогою, a coups de javelots, и приготовляют икру из вынутых яичек. Рыболовы ценят только эти яйца, весящие иногда триста или четыреста фунтов. Что касается рыбы, то до того не дорожат ею, что только изредка солят ее. Да если и делают это, то лишь для отправки в Московию, где ее покупает простой народ. Торговля здесь икрою не уступает торговле маслом в Голландии. Масла Москвитяне не едят в течении поста, когда употребляют икру на всевозможные приправы, почему ее съедается в страшном количестве.

В этом месте Татары остановили нас, говоря, будто не смеют провожать далее, опасаясь встречи с своими единоплеменниками, которые не простили бы им оказанной нам услуги. Они уверяли, что плывя по прямому направлению от этих кольев, не крейсируя, мы непременно найдем устье реки. Когда мы дали им условленную плату, они при этом выразили опасение, чтобы стрельцы в караульне, les soldats d’un corps-de-garde, нарочно поставленной на этом месте, не помешали нам пройти. Сие последнее известие причинило нам крайнее беспокойство, так как мы не предвидели этого препятствия; но какая бы опасность нас ни ждала, мы решили пройти или, защищаясь, погибнуть.

С такою решимостью мы продолжали наш путь по очень узкому пространству, так как течение реки у обоих ее берегов было занято вышеупомянутыми кольями. В конце пути (по реке) мы увидели небольшое укрепление, о котором говорили Татары, но к счастью в нем не было тогда стрельцов, soldats. Таким образом прошли мы благополучнее, нежели думали. За опасностью следовали [106] хлопоты об отыскания хлеба, которого каждый из нас ел не более двух унций в день: так его немного было у нас. С этой целью мы направили судно к рыболовам, жившим вблизи и передали им, в какой были крайности. Но это так мало тронуло их, что мы, после неоднократных настоятельных просьб, возвратились с таким успехом, как будто и не говорили им об этом.

14-го вышли в море в том месте, где Волга впадает в него несколькими рукавами, образующими множество островов, окруженных тростником, исключая Четырех-Бугров, который окружен цепью скал. На одном утесе мы увидели хижинку, которую Разин приказал выстроить для того, чтобы подстерегать проезжих. И вот, как только его соумышленники замечали (на море) какие-нибудь суда, то гнались за ними и грабили. Отсюда до гор Черкесов мы плыли на глубине двух или трех сажен ²⁰⁵. У одних птиц на этом берегу длинный клюв, напоминающий ложку, у других он похож на пеликаний. На некотором расстоянии от берега мы встречали тростник вышиною с самые большие деревья. Между ним и берегом глубина была такая, как в открытом море: вот почему это место защищено от ветра, сила которого ослабляется тростником. Это служит для путешественников спасением во время бури, так как, останавливаясь немного выше этого места, они могут быть в безопасности, а по окончании грозы выйти оттуда, двигаясь с помощью каната, к которому привязан их якорь. По крайней мере мы были весьма довольны, поступив таким образом, когда близ этого места были застигнуты бурею, от которой без сомнения погибли бы, если бы не прибегли к этому средству. До входа на это место двое человек не успевали ведрами выкачивать воду, заливавшую судно. Эта непогода продолжалась до пяти часов утра. Лишь только она миновала, мы направились к Югу-четверть-Юго-Западу, au Sud quart a l’Ouest, а ветер дул юго-восточный. Я попробовал в этом месте воду, полагая, что она солона, какою в сущности и должна быть; а между тем она была пресная и очень хорошая для питья не только на мой вкус, но и на вкус всего экипажа, который пил ее несколько раз, при чем каждый находил, что нисколько не солона. Мы измерили также высоту и нашли, что были под 22° 4' северной широты, de la bande du Sud.

15-го направились в открытое море и отошли так далеко, что с самого входа в залив Кизиларк, Kisilarque, ширина которого [107] равняется почти 40 милям, потеряли из виду берег. Около островов этого залива есть песок, похожий на золотой, который светит в темноте подобно пламени от большого огня. За этот цвет жители назвали его кизиларк-ольт-кбек, Kisilarke - olt - kboek, то есть золотым заливом. От времени до времени я пробовал воду и находил, что она имела то вкус селитры, то горький, иногда серный и, наконец, опять пресный. Отсюда я вывел заключение, что эти изменения зависят почти только от дна, свойства которого сообщались находившейся над ним воде. Река Кизиларк есть рукав реки Бустро, Bustro, берущей начало в восьми милях выше Тарков, Terki, откуда течет на расстоянии более 65 миль параллельно Волге. Между тем с каждою минутою опасение наше увеличивалось и довольно основательно: наша шлюпка так погрузилась, что не доставало только фута, чтобы опуститься совсем в воду. Изо всех жизненных припасов у нас осталось только пять или шесть фунтов хлеба; а к довершению бедствий, шквал, продолжавшийся всю ночь, вздымал на море такие волны, что мы отчаивались в возможности подойти к берегу. К тому же нужно было всю ночь выкачивать и вычерпывать воду, и то нас чуть было не затопило, так как волны беспрестанно заливали нашу лодку. На другой день, так как ветер продолжал дуть, а берега не было видно, то мы потеряли всякую надежду и ограничились тем, что предоставили Небу вести нас, не будучи сами в состоянии что-нибудь сделать. На следующий день дул благоприятный ветер, который помог нам в короткое время пройти большое пространство. На Юге мы увидели берег, и вскоре, заметив лодку, направились в ту сторону. Эта лодка стояла на мели, а Дагестанские Татары, которым она принадлежала, бросились в воду, когда заметили, что мы приближаемся. Мы закричали им, чтоб они не пугались, что мы не враги им. Эти слова успокоили их и побудили снова войти в лодку. После нескольких вопросов, предложенных с целью привлечь их, мы попросили у них хлеба, за который обещали заплатить, что они пожелают. Прежде они сказали, что у них нет его; но весьма жалобный тон голоса, несколько вздохов и взглядов на небо, показали им, что мы крайне нуждались, что побудило их предложить нам шесть маленьких хлебов и несколько сушеных слив и груш, за что мы весьма чувствительно благодарили их. Эта лодка была нагружена тюками шелку, который Татары должны были продать в Астрахани. Когда же мы сообщили им, в каком плачевном состоянии оставили город, которым, без сомнения, завладел уже Разин то они изменили намерение и решили везти его в [108] Тарки, где ничем не рисковали, хотя здесь прибыль должна быть меньше. Мы же, лишенные всего, не зная, куда идти за покупкою того, что нам было необходимо, полагали, что поступим лучше всего, если поплывем вместе с ними. Провидение помогло нам прибыть туда очень скоро и беспрепятственно. Когда мы пристали с берегу, то десять или двенадцать солдат подошли к нам, неизвестно, с какою целью, но долго наблюдали за нами, не говоря ни слова. На всякий случай мы приготовили свое оружие и, должно быть, выказали решительность даже большую, нежели какою обладали. Солдаты, судя по наружности о внутренних достоинствах, ограничились тем, что спросили, кто мы такие и откуда пришли. Мы отвечали им так, как поступали в других местах, что мы Голландцы и по приказанию его царского величества отправляемся морем в Персию: цель наша высмотреть с этого суденышка места для того, чтобы обходить их на обратном пути с кораблями, назначенными для этого предприятия и что это была единственная цель нашего путешествия. Они отвечали, что если это действительно так, то нам следует явиться к правителю. Мы возразили, что не преминем сделать это, но так как уже очень поздно, то отложим посещение на следующий день. При этом ответе они удалились и оставили нас в покое. Но мы не долго наслаждались им, боясь каждую минуту, чтобы не хватились нас. Быв на столько просты, что признались Татарам, что мы искали дорогу, что вышли из Астрахани без ведения воеводы, мы боялись и не без основания, чтоб они не обнаружили нашей тайны и чтоб не воспользовались этим предлогом с целью задержать нас: вот почему с восходом солнца, мы подняли якорь, распустили паруса и поплыли в море ²⁰⁶. [109]

Копия с письма, писанного неизвестным лицом на корабле «Орел», стоящем на якоре под г. Астраханью ²⁰⁷.

28-го Мая мы из Москвы отправились в путь в маленькой лодке, в которой спустились по реке Оке до села, называемого Дедновым. В этом селе мы увидели яхту и корабль ²⁰⁸, которые были там выстроены по приказанию Московского царя. 6-го Июня сели на эти два судна и 7-го прибыли в Нижний Новгород, где Ока впадает в Волгу. Первая всюду глубока, за исключением двух-трех мест, в которых мы натолкнулись на грунт. Оба ее берега покрыты деревьями, которые до такой степени мешали нашему бугсприту, что пришлось покинуть его здесь. Новгородский воевода Максим Иванович Нащокин, Maxin Ivanovvitz Nachokkin ²⁰⁹ очень хорошо принял Бутлера, командира этих двух судов. Он был два или три раза на его судне и ежедневно присылал ему свежие съестные припасы.

1-го мы вошли в реку Казанку, протекающую в пяти верстах, changerons, от Казани. Воевода в этом городе, Юрий Петрович Трубецкой, был добр и учтив. Он радушно принял капитана Бутлера и снабдил его некоторыми съестными припасами, в которых он нуждался. 16-го снялись мы с якоря, проплыли мимо нескольких городов и между прочими мимо Камышина, Camuschinka. Этот город очень мал и был выстроен с год тому назад. Он расположен на берегу реки, от которой получил свое название и которая впадает в Дон, Tanais, берега которого составляют обыкновенное местопребывание казаков, живущих исключительно грабежом.

13-го мы были в виду Астрахани, которую салютовали на следующий день одиннадцатью пушечными выстрелами и тремя залпами [110] из ружей, после чего снялись с якоря и вышли в море, (ставши) недалеко от города, donnames fond proche de la ville. На пути нас уведомили, что казаки рыскают по Волге; а в Астрахани узнали, что 3,000 Москвитян преследуют их (и все) ждут известия об успехе их предприятия. Три года тому назад эти казаки причиняли много вреда на Каспийском море и год тому назад отняли у царя город Яик, где умертвили более 8,000 человек и совершили великие злодейства. Из этого города они отправились в Персию, в которой овладели тремя городами, а с жителями поступили так, как в Яике; будто их предводитель, по имени Стенька или Стефан Разин не более 15 дней тому назад захватил Персидское судно (бусу), нагруженное драгоценными товарами и несколькими лошадьми, которых Персидский шах посылал царю.

17-го воевода прибыл на наш корабль, где получил известие, что казаки раскаялись в своей вине и предают себя во власть его величества и уже возвратили вышеупомянутых лошадей. Новость эта была принята с такою радостью, что воевода приказал нам выстрелить из всех наших пушек, Мы дали несколько залпов.

19-го явились три казака и, в качестве послов, просили у воеводы позволения видеться. Они были одеты великолепно, шапки же были украшены множеством жемчугу и бриллиантов. Обращаясь к самому молодому из них, говорившему от имени казаков, воевода сказал, что царь милует их предводителя и забыл прошедшее. Посланные осмелились просить, чтобы их предводитель был принят с почестями; но воевода отвечал, что это невозможно по причине им небезызвестной, да ему и самому, куда он ни являлся в качестве воеводы, нигде не отдавали особенных почестей. Затем он повел их к себе. Здесь посланные роптали на то, что им слишком долго, по их мнению, не дают водки.

21-го, с утра, показался Московский флот, состоявший из 50 судов, на которых было более 3,000 человек и на каждом по одному или по два литых орудия. В два часа появился казачий флот, состоящий из 23 парусных судов. Вечером воевода прислал на наш корабль 200 Москвитян. Подойдя к городу, флот дал залп из всех орудий, на что казаки, которых было не более 1000 человек, отвечали всеобщей пальбой из своих орудий. Когда Москвитяне удвоили пальбу, казаки сделали то же. Затем мы дали залп из 200 ружей и 13 пушек. Спустя некоторое время, Москвитяне, проходя вблизи нашего корабля, [111] дали третий залп, на который мы отвечали по прежнему. Когда же они удалились, казаки заняли покинутый ими пост.

22-го казаки опять поднялись по реке и отошли на столько, что мы потеряли их из виду. С этого времени было запрещено посещать их. В тот же день некоторые из них, богато одетые, отправились в Астрахань, куда на следующий день явился их предводитель. Тогда же решено было удержать в городе его оружие и знамя. Человек этот жесток и груб, в особенности в пьяном виде: тогда величайшее удовольствие находит он в мучении своих подчиненных, которым приказывает связывать руки над головою, наполнять желудок песком и затем бросает их в реку.

Ему сорок лет. До сих пор он производил одни жестокости, заставляющие ненавидеть его. Говорят, будто он лишил жизни несколько тысяч Москвитян и более сорока тысяч Персиян, с которыми живет в согласии.

писанного в Испагани, 6 Марта 1671, с описанием взятия Астрахани.

1-го Марта 1670 года прислан царский указ всем морякам явиться в Москву под страхом великого наказания. Наш экипаж повиновался весьма охотно. Мне же перед отъездом поручили снабдить наш корабль всем необходимым, так чтобы он не нуждался ни в снастях, ни в парусах, ни в съестных припасах; а главное, выстроить лодку, на которой можно было бы идти против казаков, если представится к тому случай. Эта лодка была готова и спущена на воду в Апреле.

2-го числа этого месяца составлен был отряд в 800 человек, частью Татар, частью Москвитян, который был отправлен в Царицын, под предводительством, господина Леонтия Богданова. Этот город, расположенный на берегу Дона или Танаиса, находится в 80 милях от Астрахани. Некоторые думают, что эта река впадает в Волгу но их мнение неосновательно, и казаки употребляют целый день для перенесения из одной реки в другую своих лодок, которые выдолблены из толстого дерева. Казаки [112] говорят по-русски и весьма мало отличаются от подданных царя.

28-го узнали от пленника противной стороны, что казаки завладели Царицыным, Tzaritza, где изрубили гарнизон, состоявший из 1,000 или 1,200 человек. В тоже время получено было известие о том, что Татары, поссорившись, били друг друга, при чем Богданов удалился в Черный Яр, Chornojar, город средней величины, (лежащий) в 50 милях от Астрахани. Как только это сделалось известным, воевода велел снарядить все, находящиеся в окрестностях суда и отправил их на помощь под начальством Ивана Рожинского, Ivan Rusinski, Польского полковника, помощник которого также получил приказание быть готовым к выступлению во главе 500 человек, все почти Поляков или Русских, за исключением нескольких Немцев, Английского капитана Роберта Гейна, Robert Hein, и Николая Шака, Nicolas Schak, моего помощника, которого произвели в капитаны.

В Понедельник 25 Мая отправили сорок лодок, barques, с 2,105 человеками, взятыми большею частью из гарнизона, за исключением вышеупомянутых 500 человек. В этот день в виду всей армии повесили пленного казака, о котором мы говорили выше (?), подвергнув его страшным мучениям. С этого времени в городе слышался ропот: только и говорили о бунтах, мятежах и возмущениях. Во время этих смут возвратился гонец, посланный царем к Персидскому шаху, и я купил у его хирурга шелковых тканей и 480 кож.

4-го (Июня) узнали от некоего дворянина, что Москвитяне, предводительствуемые полковником Семеном Ивановичем, Simeun Ivanowitz (Львовым?), подошед к Черному Яру, Chornojaar, взбунтовались в тот же день под предлогом, будто неприятель был сильнее и многочисленнее, нежели им сказали. Дворяне были все перерезаны за то, что хотели объяснить им, как важно для них оставаться в должном повиновении. Эта новость испугала всех жителей, а воевода (Астраханский) дал мне приказание позаботиться о пушках на столько, чтобы ни в чем не было недостатка.

5-го возмущение усилилось; перенесли в крепость все, находящееся на нашем корабле; зарядили пушки и приготовились противостоять черни (canaille - сволочь), которая искала только случая снять личину и нанести оскорбление воеводе. Хирург, о котором я уже упоминал, знал нрав и наклонности Русских, уверял меня в том, что если неудовольствие их продолжится еще несколько дней, то оно неминуемо разразится, а в таком случаи мы будем не в безопасности, так как при таких столкновениях [113] иностранцев убивают прежде всех. К этому он прибавил, что так как нам больше не платили жалованья, то мы не обязаны дольше служить и сделаем лучше всего, если уйдем вовремя от опасности; если же будем медлить, то гибель наша несомненна. Хотя я не предвидел бедствий, о которых говорил мне этот человек, однако ж подумал, в виду грозившей Астрахани осады, о нашем удалении и запасе съестными припасами свыше, чем на год. Выслушав же его совет, я купил их еще более и спросил своих офицеров, как по их мнению следует поступить в подобном случае. Все были того мнения, что, ничего не говоря, следует удалиться, а чтобы сделать это с большею безопасностью, они согласились взять с собою только свое платье; что же касается многих моих очень дорогих вещей, то они решили уложить их в мой большой чемодан, а маленький сундук и два большие сундука, окованные железом, наполнить множеством прекрасных тканей, которых мне не хотелось терять. После того я отдал приказ перенести съестные припасы так, чтобы никто этого не заметил. На следующий день, согласно моему распоряжению, все было готово. Но на судне находились, не смотря на мое нежелание, жены двух матросов, из которых у каждой было по ребенку, что расстроило наши планы, так как нельзя было предположить, чтобы судно, длиною всего в 26 футов, было бы достаточно для 23 душ. Таким образом, боясь, избегнув одной опасности, попасть в другую, - я изменил решение и решил, что достойнее будет выждать окончания этих смут и, если нужно будет, мужественно умереть, нежели погибнуть во время путешествия, успех которого был сомнителен, а гибель неизбежна. Командир судна и хирург разделяли мое мнение, и я послал одного из них передать мое решение штурману, pilote, бывшему на судне с остальными людьми нашего экипажа; но он не мог этого исполнить, найдя ворота запертыми раньше обыкновенного. Я провел ночь в беспокойстве, и хотя мои товарищи старались уверить меня в том, что они не уедут без меня, я сомневался в этом и не ошибся. На другой день, как только отворили ворота, я послал матроса на судно, но нетерпение помешало мне дождаться его возвращения: спустя минуту, я последовал за ним и увидел, что они уплыли. Все, оставшиеся со мной, так испугались, как будто наступил для них смертный час. Я, вероятно, испугался не более их, но подавил свое чувство и утешал их, как только мог. Оттуда я отправился к воеводе и уведомил об их бегстве, я объяснил ему причины, побудившие их к этому и уверял, что они поступили так не с целью соединиться с казаками. Удовлетворился [114] ли он этим, или остался равнодушным, но показал, что это не беспокоит его. В тот же день дворянин, доставивший известие о возмущении Русских против своих начальников, был послан в Москву с известием о положении дел. Этот дворянин, приехавший со мной из Казани в Астрахань, сказал мне перед отъездом, что он не видел ничего, подобного ярости казаков против Русских, что первые наверное действуют за одно с народом и, без сомнения, город будет предан.

9-го Июня я осмотрел городские укрепления вместе с отставным Английским полковником, приехавшим из Терского, Terki, города, лежащего в земле Черкесов, в двух милях от Каспийского моря с крепостью, построенною одним Голландцем. Когда мы возвратились, воевода спросил, какого мы мнения на счет укреплений и что необходимо было сделать для обороны города. На это полковник отвечал, что следует построить внешние укрепления, чтобы остановить первый приступ неприятеля. Я же сказал, что вместо того чтобы заниматься вещами, ни к чему не ведущими, следовало бы лучше объявить амнистию перешедшим на сторону бунтовщикам, если они возвратятся к своим занятиям; что между прочим следует склонять недовольных, а с предводителями их быть щедрыми, чтобы заставить их отстать от шайки. Моему совету не последовали. Между тем город охранялся исправно со всех сторон: Персияне, Черкесы и Калмыки ходили беспрестанно дозором при звуках гобоев, haubois, и литавров, маршируя в такт по укреплениям с необыкновенною радостью, которая была, может быть, и неуместна.

15-го я обедал у воеводы. После обеда он подарил мне прекрасное атласное платье, две пары штанов, две рубахи, весьма вежливо угощал, m’offrit sa table fort civilement, и поблагодарил за порядок, который я поддерживаю между сотнею людей, доверенных мне, и за усердие к службе царской.

19-го было получено известие о том, что казаки быстро, a grandes journees, приближаются. Это подтвердили рыбаки и крестьяне, стекавшиеся со всех сторон в город. Во время этой тревоги вообразили, будто бежавшие люди, вместо того чтобы, согласно данному им приказанию, зарядить пушки, положили только после пороха простой пыж, bouchon, или будто положили пыж прежде, чем насыпать порох, а затем ядро, что было все равно. Доверяя подобным неосновательным предположениям, воевода приказал позвать меня и велел разрядить в моем присутствии пушки; я нашел их в порядке. В тот же день начальник нашего корабля подал странное мнение на счет защиты города, после [112] чего ему велено было стоять у Вознесенских ворот, Uvolnofentske, место, на котором находился брат воеводы Михайло Семенович Прозоровский, Prisorofski.

20-го воевода произвел меня в подполковники полка, в который я не хотел поступить. Тем не менее я вступил в должность против желания полковника, который, воображая, что я сильно добивался этого места, сказал мне однажды, что теперь не время происков, а время думать о защите отечества. Но воевода был так добр, что вывел его из заблуждения; тогда он вызвался хлопотать об утверждении меня в этой должности, за что я поблагодарил его и просил не беспокоиться об этом. На другой день мне назначили пост близ места стоянки этого полковника, в наименее защищенной части крепости.

22-го стали появляться казаки и в тот же день послали одного из своих людей вместе с Московским ²¹⁰ священником с требованием сдачи города. Кроме письма к воеводе, было письмо на Немецком языке ко мне, в котором советовали мне, чтобы я, если хочу остаться в живых, воспрепятствовал своим людям сражаться, и ни во что бы не вмешивался. Воевода разорвал письмо, не дочитав его и тотчас же приказал обезглавить обоих депутатов. На другой день около 300 неприятельских лодок подошли к городу и расположились вдоль виноградника, лежащего всего в полумили; в тоже время подожгли Татарский квартал. Стоя с воеводою на крыше его дома и заметив, что несколько рыбачьих лодок сновали взад и вперед по реке, я сказал ему, что это не может быть терпимо, так как эти люди, не смотря на свою бедность, могли быть в сообщничестве с неприятелем. Найдя это мнение весьма основательным, воевода приказал разрушить все лодки, а из четырех пойманных мятежников двух велел повесить, а двух других обезглавить.

23-го мой полковник предложил опять очень обязательно утвердить меня в моей должности, я же отвечал ему по-прежнему. В тот же день мы приказали раздать солдатам бочку крепкого пива и табак, подаренный нам одним из верноподданных, agents, царя. В следующую ночь, обойдя укрепления, я бросился на матрац, чтобы заснуть час или два, но не успел, так как пришли мне доложить, что мятежники шли штурмовать, venaient a l’assaut и были у Вознесенских ворот, porte Vvosnasinske. Между тем, заметив приближающуюся шайку, un escadron, я приказал стрелять из нашей пушки; в это время Фома Бальи, Bailli, Английский полковник, вооруженный латами, пришел ко мне с несколькими [116] Немецкими офицерами и сказал, что им изменили и что его стрельцы ранили его в ноги и лицо за то, что он убеждал их поступить честно, a bien foire, и мужественно отражать смертельного врага.

Хотя измена была явна, и я не сомневался в ней, но сделал вид, что верю, будто зло на самом деле не так велико, и посоветовал ему возвратиться к своему посту, где, как я надеялся, найдет (подчиненных ему) стрельцов сговорчивее. Он и его спутники послушали меня и отправились туда. Стрельцы сначала выказали готовность слушаться его приказаний, что, впрочем, продолжалось недолго, и полчаса спустя пришли мне сказать, что всех их заковали. В то самое время, когда мне говорили об этом, один Немецкий капитан ²¹¹, стоявший подле меня, был схвачен, связан и умерщвлен своими слугами. Это кровавое зрелище напугало бывшего при мне хирурга, который, чтобы спастись от изменников, хотел, противно моему желанию, броситься со стены; но я не допустил его до этого, предлагая более верное средство к нашему спасению. Я заметил внизу башни отверстие, весьма способное для бегства, и повел туда его с его слугою и двумя матросами из нашего экипажа. Когда мы спустились, то сторожа, узнавшие меня, пропустили нас, сначала хирурга, потом меня, но мы не видели больше ни слуги, ни матросов. Как только мы прошли (отверстие), то влезли по шею в воду для того, чтобы пройти к Татарскому кварталу, месту, наиболее безопасному для нас. Во время (этого) перехода мы подверглись множеству ружейных выстрелов. Мы шли не более получасу, когда встретили двух человек, которых приняли за казаков. При виде их хирург испугался и, не думая о том, что делает, выстрелил в них из пистолета и, растерявшись, бросился в реку. Между тем это были двое дворян из города, бежавших, подобно нам, от ярости стрельцов. Как только я узнал их, то сказал хирургу, что ему нечего их бояться и что можем выйти беспрепятственно, но я напрасно говорил, мой хирург ничего не отвечал, а потому я сам вошел в воду и вытащил его оттуда полумертвого от страха. Когда он несколько пришел в себя, мы продолжали [117] путь и четверть часа спустя увидели лодку и спавшего в ней человека, которого мы принудили переправить нас на другую сторону. Этот человек привез нас в деревушку; в ней не было никого, кроме рыбаков, которым мы рассказали о случившемся. Затем, видя, что в этом месте мы не в безопасности, так как оно было слишком близко от города, я предложил хирургу и Русским (дворянам) просить, чтобы нас проводили дальше. Они не хотели и слышать об этом; но наконец, первый не без труда согласился. Я имел при себе около 35 Голландских франков, на которые купил палатку, десять фунтов хлеба и топор, с чем отправились искать более безопасного убежища. На расстоянии двух или трех часов встретили рыбаков, которым рассказали о своем несчастии и разорении Астрахани. Они выказали нам сочувствие и обещали по возможности помочь нам. Они проводили нас к своим хижинам, где мы встретили одного полковника, двух Московских капитанов и 46 солдат. Эти люди отправились из Терского городка, Terki, в Астрахань, не зная, что казаки завладели ею. Когда полковник узнал об этом, то решил возвратиться с своими капитанами, а стрельцов оставить там.

И так мы все пятеро сели в одну лодку и приказали везти себя к морю, не удаляясь от берега из опасения встретить то, от чего бежали. В конце дня мы заметили лодку, старавшуюся приблизиться к нам. Но чем более усилия употребляла она для этого, тем усерднее мы старались на веслах уйти от неё. Однако ж это было бесполезно, и вскоре мы попали в руки наших врагов. Это были вышеупомянутые 46 стрельцов, которые, рассердившись за то, что полковник покинул их, решили отомстить за себя. Нас было так мало, и мы были так плохо вооружены, что не могли противустоять им и помешать ограбить нас почти до нага. После этого связали нам ноги и привезли к рыбакам, у которых мы оставили их утром. Там они заперли полковника в церковь и позволили молиться, сколько ему угодно; нас же покрепче связали и охраняли всю ночь. На другой день они направились с нами к Астрахани, которую чрез два часа и увидели. Когда же мы были от нее на расстоянии ружейного выстрела, то они отошли в сторону для того, чтобы поделиться награбленным у своих офицеров и у нас. В это время я думал, что, будучи свободны, мы могли бы побежать к лодке, броситься в нее и пуститься в открытое море, поверил это хирургу, который, думал принести пользу, и передал наше намерение полковнику. Этот трус, надеясь изменой нам умилостивить своих мучителей, посоветовал [118] им наблюдать за нами: те последовали его совету. Не взирая на это, я стоял на своем решении и сказал хирургу, что если мне не удастся занять лодку, то у меня есть руки для того, чтобы переплыть на другой берег реки, откуда пойду к Татарам, которые, как я надеялся, хорошо примут меня. Минуту спустя я отделился и побежал изо всех сил к неглубокому месту реки. Недалеко однако ж я ушел незамеченным: за мной (вскоре) погнались и, когда я готов был броситься в реку, камень, сбивший меня с ног, дал врагам время настигнуть меня. Они все бросились на меня с таким бешенством и так били, что я не думал уже оправиться. В таком состоянии они связали мне руки и ноги и бросили, как животное, в лодку, куда через минуту вошли сами и повезли нас в Астрахань. До приезда туда хирург предложил им за меня выкуп в 500 флоринов, а за себя 250. Они отвечали, что не могут не свезти нас в Астрахань, но сделают все, чтобы спасти нам жизнь. Было около шести или семи часов вечера, когда мы вошли в город, в котором прежде всего привели нас к Разину, предводителю казаков, сидевшему на улице около архиерейских палат и пившему с своими старшинами, которые, подобно ему, были совершенно или почти пьяны. Этот предводитель спросил хирурга, кто он таков, и когда узнал об его специальности, то даровал ему жизнь и послал перевязывать раненых из своей шайки. Мне предложил он тот же вопрос, а хирург отвечал, что я его товарищ.

- Что умеешь ты делать? продолжал он, обращаясь ко мне. Я ничего не отвечал, рассчитывая на хирурга, который так удачно начал, а затем покинул меня. Таким образом я остался один, готовый к смерти, которую считал неизбежною. В то время, когда я старался мужаться, чтобы с твердостью встретить смерть, допросили полковника и приговорили его сбросить с высоты башни, называемой Роскат, Roscat, откуда был сброшен воевода и служивший у него подъячий, chanceler, вытерпев все жестокости, которые только мог придумать варвар. Что же касается остальных дворян, то одни были изрублены на части, а другие потоплены.

В течении короткого моего пребывания пред Разиным, я только и слышал, как говорили о жестокости и мучениях, с которыми так свыкся, что ничем нельзя было поколебать моей решимости. Тогда как я ежеминутно ждал своего приговора к смерти, Стенька пристально посмотрел на меня и приказал дать мне водки. Приказание отдано было очень кстати, так как я чуть не упал в обморок, а две большие чарки [119] этого напитка доставили удовольствие и не допустили до этого, а помогли мне дойти до (месторасположения его) войска, куда он приказал отвести меня. Входя в лодку, находившуюся вблизи предводительской (лодки), я был узнан стрельцом, который сказал вдове некоего дворянина, что я счастливее ее мужа, потому что остался еще в живых. Стрелец сказал это некоторым другим, а те одному Немцу, который, видя, как рубили иностранцев, перешел к казакам в качестве друга, хотя в сущности презирал их. Как только этот молодой человек узнал о моем местопребывании, то навестил меня, очень обласкал и, уходя, заявил, что если найдет возможность услужить мне, то сделает это ото всего сердца.

Я принял его уверения в дружбе так, как следовало, но полагал, что жизнь моя коротка, так как находился в месте, где каждый час топили кого-нибудь из несчастных, в число которых я, без сомнения, скоро должен был попасть. Продержав в течение двух дней в таком смертельном страхе, меня заперли в башню, где связывали мне руки то за спиною, то к ногам, таким жестоким образом, что смерть была бы приятнее для меня. Хирург и Немец, о котором я упоминал, узнав, в каком печальном состоянии находился я, навестили меня, утешали и уверяли, будто это тяжелое время не долго продолжится. - Ах! сказал я им, как легко утешать, когда сам не страдаешь и как неправы здоровые, удивляясь нетерпению страждущего. Несколько минут я ничего не говорил, так как сильные страдания лишали меня по временам голоса и языка. Как только я в состоянии был говорить, я просил их постараться о том, чтобы они прекратили мои мучения и поскорее лишили бы меня жизни, потому что смерть была единственным моим утешением. Тщетно они убеждали меня ждать безропотно, пока Небо решит мою участь: я умолял их понять, что терпение мое иссякло, и я непременно хочу умереть. У казаков запрещалось просить о заключенных, и никто не смел этого сделать, не рискуя при этом жизнью. Между тем молодой человек, сопровождавший хирурга, вышел с решимостью пренебречь этим приказанием и попросить о том, чтобы положили конец моим мучениям.

Через час после того, как они оставили меня, вошли казаки и связали мне еще сильнее руки и ноги вместе. В таком положении они бросили меня совершенно нагого в яму, где жабы и многие подобные им животные ползали по мне всю ночь, которую я провел, моля Бога принять мою душу как для того, чтобы покончить мои настоящие страдания, так и во избежание еще угрожавших мне мук. [120]

На другой день мои друзья пришли сказать мне, что предводитель требует меня; сняли с меня оковы и повели к нему. После нескольких слов он приказал мне следовать за Фабером (так звали молодого Немца, о котором я так много говорил) и жить с ним до нового распоряжения. Я прожил у него три или четыре дня. В течение этого времени не проходило минуты, в которую бы кого-нибудь не лишили жизни, изрубив на части или повесив за ноги.

3-го Июля первые мои мучители вытащили меня из дома Фабера и привели на берег реки, угрожая бросить в нее, если я не заплачу им 500 франков выкупа, обещанных за меня хирургом. Великодушный Фабер сказал, что у меня все отняли, и я не в состоянии дать им то, чего они требуют, но он им заплатит. «Дети, сказал он, отсчитывая деньги, вот выкупные деньги за моего друга, часть которых принадлежит и мне, так как я служу тому же господину, но я уступаю вам свою долг, разделите все между собою и оставьте в покое моего друга». Затем он повел меня с собою и продолжал заботиться обо мне, как об отце. Три дня спустя повели меня к предводителю, который пил с своими друзьями в погребе воеводы. Здесь я увидел трех казаков, нарядившихся в лучшие мои одежды. Там оставался я с четверть часа, в течение которой предводитель несколько раз пил за мое здоровье, чему я вовсе не радовался, опасаясь каждый час того, что, будучи пьян и привыкши к жестокостям, он прикажет умертвить меня. В таком страхе я думал только о том, как бы удалиться, и сделал это без шуму, как только представилась возможность.

9-го воткнули крюк в бок секретарю Алексею Алексеевичу и повесили его с сыном Гилянского хана на столбе, на котором они чрез несколько дней уиерли.

Посде того на стене кремля, chateau, повесили за ноги двух сыновей воеводы, из которых одному было всего 8 лет, а другому 16. Так как оба они были еще живы, то на следующий день младшего отвязали, а старшего сбросили с башни, с которой, за несколько дней до этого, сброшен был отец.

21-го предводитель, в сопровождении 1200 человек, вышел из Астрахани и приказал взять с собой множество маленьких лодок. В городе он оставил по 20 человек из каждой сотни под предводительством двух правителей, бывших одного с ним происхождения, а также из одного и того же города.

В его отсутствие, как и при нем, резня продолжалась, и не проходило дня, в который бы не было умерщвлено более 150 душ. Жестокости, учиняемые без разбору, заставили меня опасаться, [121] чтобы не дошла очередь и до меня. В страхе я выкопал яму, из которой, скрываясь большую часть времени, слышал день и ночь жалобные крики казненных.

22-го жестокости усилились: стали мучить большее против обыкновения число людей. Эта перемена заставила меня содрогнуться, и я положительно начал отчаиваться в своем спасении, когда хирург пришел сказать мне, что он получил позволение совершить путешествие и паспорт для себя и одного слуги за порукою моего благодетеля, отвечавшего за его возвращение. Мы условились, что я буду считаться его лакеем. Я тотчас же начал собираться идти с ним в лодку двух Баньянов, Banianes, которые получили свободный проезд, будучи предварительно ограблены.

24-го я обрил бороду и волоса, а на другой день мы уехали. На следующий день вышли в море и заметили вдали три лодки, следовавшие по тому же пути. По направлению к Югу ветер поворотил к Северо-западу и к вечеру стих.

26-го одна из трех лодок догнала нас, и мы узнали, что она была нагружена солью, которую везли в Тарки, Terki. Мы решили следовать за нею и целый день плыли вдоль густого камыша. К вечеру, бросив якорь на расстоянии пушечного выстрела от следовавших за нами трех лодок, мы увидели, что две из них направлялись к нам. Подойдя с двух сторон, они дали залп, причинивший больше страху, нежели вреда. Нас было 46, большею частью Баньянов, Banianes ²¹², и несколько Татар, Персиан и Бухарцев; а корсаров было 18, но они вошли в нашу лодку так смело, что Баньяны чуть не умерли от страху. Как только они заметили грабителей, скрестили руки и просили их пощадить им жизнь с видом, доказывающим, что они очень боялись лишиться ее.

Пока они плакали, их и нас совершенно ограбили, взяли даже нашу провизию. Осмотрев все, они связали хирурга и угрожали ему пыткою, если он не укажет им тех, у кого есть деньги. Эти угрозы смутили его; он дал им восемь червонцев, отданную ему мною на сохранение мою печать и 4 империала, которых он не мог проглотить, потому ли что его желудок был переполнен, или потому, что они были массивнее 52 червонцев, уже отправленных им в него.

Ограбив нас, варвары составили совет, на котором одни настаивали на лишении всех нас жизни, а другие на спасении. Так [122] как последние одержали верх, то они объявили нам, что не лишают нас жизни с условием, чтобы мы удалились в море; если же встретят нас близ берега, то бросят в море. Мы, повинуясь им, снялись с якоря, и сильный восточный ветер отнес нас в открытое море; но ветер все усиливался, мы не могли долее держаться и бросили якорь на глубине 3 сажен.

30-го мы поплыли; но так как лоцман, противно нашему желанию, шел у берегов, то мы встретили два судна, из которых одно так стремительно напало на нас, что мы не в состоянии были уйти. Баньяны, лишь только завидели их, начали выть; но безжалостные грабители, не обращая внимания на их крики, отняли у них и то немногое, что им оставили другие. Ограбив их, они обратились к хиругу с вопросом, что я за человек, или скорее, не дьявол ли я. Действительно, выпачканный черною краскою и жиром, что придавало отвратительный вид, я был ужасен. Вместо шапки у меня была повязка, какую носят Баньяны. Между тем разбойники, как волки, набросились на жалкие остатки съестных припасов; я же, обратив взоры к Небу, поднес руки ко рту, прося их таким образом не отнимать всего. Мои движения разжалобили их, и они согласились оставить их нам, показывая мне знаками, что понимают меня. Потом стали мучить хирурга, принуждая показать, где лежали его деньги. К счастью, впрочем, они были еще у него желудке, и он отделался лишь побоями; рассердившись ли за то, что не нашли того, чего искали, или не веря двум купцам Татарам, клявшимся в том, что они все потеряли, - только разбойники бросили их в море, и те утонули. Нам грозили тем же, если мы осмелимся приблизиться к берегу. После этой угрозы они вышли из нашей лодки, а мы бросили якорь там, где стояли, на глубине 3-х сажен.

6-го Сентября мы направились к Югу и встретили лодку с Персиянами, которые без всяких приключений плыли из Астрахани, потому что не шли, подобно нам, у берегов. Как только они заметили нас, то снялись с якоря и присоединились к нам для того, чтобы безопаснее было плыть. Ввечеру ветер поворотил к Северо-западу. Заметив, что мы слишком подвигаемся к Западу, я передал свои опасения другим; но меня не хотели слушать. Это было причиною того, что на другой день мы очутились возле берега, потому что ветер дул на Западо-северо-запад. Таким образом, противно своему желанию, мы весь день шли у берегов; а к вечеру настал штиль; мы взялись за весла и потеряли из виду другую лодку. Это было для нас несчастием, хотя и не весьма великим; у нас не было [123] хлеба, и мы не знали, где достать его. Баньяны, всегда очень хорошо запасающиеся во время путешествия, так ловко и счастливо припрятали свои съестные припасы, что пираты, не смотря на всю свою хитрость, нашли только часть их.

Эти добрые люди, видя, как мы нуждаемся, поделились с нами тем, что было у них, из страха, чтобы крайность не довела нас до какого-нибудь насилия. Каждое утро, бросив часть своих съестных припасов в воду рыбе, они давали нам два пресных пирога величиною в два локтя, и толщиною с тонкую вафлю Это было почти ничто для несчастных голодающих: они только этим и поддерживали свое существование. Таким образом мы томились, влача нашу затухающую жизнь. Между тем ветер мешал нам плыть туда, куда мы хотели, и мы простояли три дня на якоре на глубине полумили. Когда ветер стих, мы принялись грести. В то же время мы согласились, чтобы оставшиеся у кого бы то ни было припасы сложить вместе. За этим удовольствием последовало разочарование, потому что у нас вышло топливо, что было несчастием для (нас), варивших изредка немного муки на воде, с целью заглушить страшный голод. Несколько подумав об этом, я предложил порубить наименее необходимые части лодки. С этим согласились, развели огонь; эта слабая поддержка дала нам возможность мучиться еще дольше.

10-го ветер дул западный. Держась постоянно у берегов, мы направились к Югу и вечером бросили якорь на глубине 5 футов. Это дало мне возможность сойти на берег, где я собрал кустарнику и немного травы, за что все были очень признательны мне.

На следующий день мы снялись с якоря и плыли у берегов до вечера, когда, на расстоянии мили от виденных нами во весь день четырех или пяти судов, должны были стать на якоре. Через чае подул свежий ветер, и волны всю ночь заливали нашу лодку, отчего испуганные Баньяны глубоко вздыхали и возбуждали в нас жалость. Их опасение гибели принудило нас приблизиться, хотя и с величайшим трудом, к берегу, чего мы никак не добились бы, если бы только наша лодка не была, по флортимберсу, плоская и широкая. 13-го нас ограбили в третий раз, при чем, так как нас застигли врасплох, то хирург не успел проглотить своих червонцев, и они пропали бы, если б я не придумал спрятать их в песок. Не имея чем наметить то место, куда положил их, я бросился в ближайшие камыши и, как мог, спрятался. Не прошло и четверти часа, как казаки нашли меня, при чем их злое расположение духа заставило меня опасаться дурных последствий. Чтоб по возможности избежать их, [124] я притворился сумасшедшим; мои ужимки успокоили их ярость. Тем не менее они хотели знать, не Немец ли я; когда же им отвечали отрицательно, они поступили только со мною также, как с прочими, с которых, за исключением панталон, сняли все. Четверть часа спустя они оставили нас, мы же стали искать червонцы хирурга, которые были спрятаны так хорошо, что с трудом нашли их. Мы спрашивали казаков, миновали ли мы Тарки, но они были так жестоки, что не отвечали нам. Когда же пришлось поднять якорь, то мы не знали, где находились и в какую сторону поворотить. Между тем голехонькие, без куска хлеба, мы не знали, как выйти из этого печального положения. Поев немного трав, сорванных по близости, мы рано утром отправились в путь, так как ветер дул восточный-северо-восточный, а четыре, или пять часов спустя ветер поворотил на восточный-юго-восточный, который отнес нас на милю от места, из которого мы вышли утром. Так как ветер не утихал, и волнение было чрезвычайно велико, то мы были вынуждены остановиться здесь. Через несколько часов мы заметили на берегу Татар, показывавших знаками, чтобы мы приблизились к берегу. Как только мы их увидели, Баньяны принялись жалобно выть. Чем более старались мы утешить их, тем более они беспокоились, опасаясь рабства, в которое, как думали, сейчас попадут. Когда они устали выть, то старейший из них бросился в воду, перешел на берег и пал к ногам Татар, которых, стоя на коленях и скрестив руки, со слезами умолял не обращать его в рабство. Пока он кричал и томился, нас заставили сойти на берег, где остальные Баньяны, присоединив свои крики к воплям удрученного горем старика, составили ужасный концерт. Но, не тронувшись этими криками, Татары требовали денег, которых у нас не было, а необходимо было дать. К счастью, впрочем, требовали с каждого из нас только по 30 флоринов, в уплате которых поручились Баньяны. Оттуда они повели нас пешком к бухте, находившейся в двух или трех часах пути от нашей лодки. Так как дорога была дурная и сплошь усеяна очень острыми мелкими камнями, по которым мы должны были идти босиком, то скоро все были в крови. Но из всех страданий сильнейшим был голод, в чем я и убедился. Как только пришли в Татарскую деревню, где встретили многих Москвитян, я объяснил им, до какой степени быль голоден. Между последними оказалось двое, знавших меня в Астрахани. Лишь только увидели они меня, как дали хлеба и рыбы. Я ел с большою жадностью, или, вернее сказать, пожирал все, что мне ни давали. Мои благодетели, видя, с какою [125] быстротою я ем, предупреждали меня, что я могу погубить себя, если буду есть с такою жадностью, и хотели остановить, но я не слушал их и проглотил остальное, не разжевав и чуть было не задохся. Хирург поступал также, и как его ни уговаривали, он, подобно мне, никого не слушался.

Прождав три дня попутного ветра, чтобы плыть в Тарки, мы решились отправиться туда пешком. Решение было смелое, потому что следовало очень опасаться, чтобы Татары на пути не остановили нас, но мы нуждались в хлебе, а голод приводил нас в ужас.

И так на другой день мы вышли и остановились на ночлег в селе Черкесских Татар. На следующий день, рано утром, мы прибыли в Тарки, где хирург встретил знакомого человека, которому обещал 8 червонцев, если тот проводит его в Дербент. Я встретил там же подданного царя, по происхождению Турка, христианской веры, бежавшего из Астрахани, где я часто видал его. Он очень обязательно предложил мне пробыть в его доме, сколько мне будет угодно. Решение не покидать своих товарищей принудило меня поблагодарить; но в тот же день я заболел, вследствие вышеупомянутой невоздержности, и два дня был опасно болен.

6-го Октября мы вышли и после перехода по весьма неровным дорогам прибыли в село, называемое Андр-Дерефад, принадлежащее одному Татарину, которого звали князем Хабед. Там на одном Персиянине я увидел свой бархатный кафтан, который, по его словам, он купил в Тарках у тамошних Татар, а последние отняли его у 15 Немцев, порабощенных ими. То были люди нашего экипажа, бежавшие из Астрахани и имевшие несчастие потерпеть крушение близ Тарков. Один мех этого кафтана обошелся мне в 40 червонцев, а мне предлагали его целиком за 5 или за 6; но у меня и тех не было, так как Татары отняли у меня все.

Не имея возможности идти дальше, мы из этого села возвратились в Тарки, где христианин Турок, о котором я уже упоминал, представил меня одному из своих друзей, взявшему меня под свое покровительство, пока я оставался в этом городе. Хотя друг этот пользовался влиянием, все-таки я был не в безопасности в городе, принимавшем сторону мятежников, в городе, которого жители утопили гонца, посланного воеводою в Москву. Несколько дней спустя, молодой Немец, которому я был так много обязан, приехал в Тарки с одним из наших матросов, Карстеном Брантом. Он бежал из Астрахани через три недели после нас и на пути [126] не испытали несчастных приключений. Они сказали нам, что казаки по- прежнему неистовствовали, ежедневно рубили достойных людей и, по их мнению, через месяц там не останется ни единого честного человека.

В то время, когда я обдумывал средства уйти из города, где ни один иностранец не был в безопасности, мне пришли сказать, что хирург, разгорячась во время пирушки, предложил 40 червонцев за то, чтобы нас проводили в Дербент безопасным и удобным путем. В продолжении нескольких часов меня это беспокоило, так как извощик, с которым он говорил, принимал сделанное ему предложение с условием, чтобы живший там Калмыцкий князь дал разрешение, а ему не следовало знать, кто мы такие. Между тем дело уладилось так, как мы не ожидали, и шамхал, имя князя, которого я опасался, без труда разрешил то, чего мы желали.

21-го мы поехали с людьми различных национальностей, из которых одни ехали верхом, другие в повозках. 24-го прибыли в Дербент, а на следующий день в Буанак, где большая часть наших матросов находилась в рабстве. Я написал им через нашего проводника, убеждал их оставаться верными своей религии и просил передать им, что буду хлопотать об их освобождении, если же они в чем-нибудь нуждаются, то откровенно бы написали в Дербент, где я надеялся найти средство помочь им. Вот вкратце то, о чем я им писал, впрочем, напрасно, так как извощик, которого я просил передать письмо, употребил во зло мое доверие.

Гуляя по Дербенту, я случайно встретил двух из наших людей, попавших в рабство два месяца тому назад. Они сказали мне, что 10 дней спустя после их отъезда из Астрахани, они находились около Дагестанского берега, но так как ветер был очень сильный, а провизии у них не было, то они решили стать на мели в нескольких саженях от берега, где зарыли мой чемодан с намерением послать за ним из Дербента. В первый день они шли без приключений, но на следующий день на них напало 22 или 23 Калмыка верхом, во главе которых был брат шамхала Али-Султан, начальствовавший в Буанаке. Эти варвары изнасиловали жену Корнелия Брака и ограбили донага мужчин, которых привязали к хвостам своих лошадей, заставив их пройти задом пространство в две иди три мили. В таком положении привели их к морю, где они провели всю ночь, Между тем как они думали, что избавились от Татар, последние пришли на другой день и сняли даже рубахи со всех, не исключая жены Брака и ее ребенка, которому было всего 6 месяцев. [127]

Затем повели одних в Дербент, других в Буанак; иных же, о которых ничего не слыхали с тех пор, в село, названия которого они не знали. Иван Стрюйс, сам третий, попался в руки подданных Татарского князя Османа. Сначала Стрюйса променяли на лошадь, а затем продали одному Дербентскому купцу за 150 абазов, что составляет около 100 флоринов Голландских. Всем троим посчастливилось встретить человеколюбивого князя и добрых Баньянов, всем снабдивших их. Вот что узнал я о приключениях с нашими людьми; им сказали, будто меня повесили за ноги во время бегства из Астрахани, в которой, как они полагали, не уцелел ни один иностранец. Во время пребывания в Дербенте, я просил султана ходатайствовать пред князем шемхалом об освобождении наших людей. Сделал он это с удовольствием, но напрасно, так как владельцы представили непреодолимые препятствия. Потом я получил позволение отправиться в Шемаху, куда думал поехать на восьми наемных лошадях; но, не найдя ни одной, был принужден половину пути пройти пешком.

22-го Октября Фабер, хирург, один прапорщик, трое наших матросов и я выехали из Скабарана с караваном, отправлявшимся в Шемаху, куда и прибыли через три дня. Там встретили Ивана Стрюйса, которого выкупил один Польский посланник. Я просил последнего помочь нам своим влиянием на хана и освободить наших людей. Я выслушал много обещаний, но на самом деле ничего не достиг, так как этот человек не отличался усердием ни к своему королю, ни к христианам.

Два-три дня спустя, когда хан назначил мне аудиенцию, я доложил ему о насилиях, причиненных Калмыками нашим людям. Он обещал мне справиться об этом и сделать для них все, что будет в его силах, но не выполнил своего обещания. Поэтому-то я решил подать прошение шаху, который, как мне думалось, питал некоторое доверие к нашему народу.

На дорогу я занял у одного Баньяна 75 абазов, с условием, как только приеду в Испагань, дать ему 25 абазов в виде процента; если же, в течение нескольких дней, замедлю уплатою, то хирург, бывший поручителем, обязан уплатить ему в Шемахе 125 абазов.

Приведя все в порядок и выдав хирургу вексель на 135 франков, данных им мне в займы в Астрахани, я выехал из Испагани 15-го Ноября с одним из своих канониров Корнелием Уриесом. Флобер и остальные мои люди остались в этом городе с хирургом. Мы измучились на пути в Ардеуль, куда прибыли через два месяца с невероятными [128] затруднениями. Так как в нем истощились наши съестные припасы, то мы, не найдя никого из знакомых, отправились в Таврис, который лежит на расстоянии 6 дней от Ардеуля. Крайность принудила меня продать за 6 абазов свой чемодан и оставшиеся жалкие пожитки, 5 абазов занял у Баньяна. Таким образом составилась сумма, которую требовал извощик за доставление нас в Таврис.

1-го Марта мы приехали в Таврис, и я отправился прежде всего к капуцинам, которые приняли меня благосклонно. Кроме того эти добрые отцы дали мне на путевые издержки 45 абазов, на которые я оставил им вексель. Когда все было готово к моему отъезду, я вспомнил, что на месте Тавриса была в древности Экбатана, столица Мидии. Мне хотелось посмотреть, похож ли он на то, чем был в прежнее время; я нашел, что это большой город, весьма населенный, в котором постоянно встречается множество Турок, Индусов, Москвитян и Персиян, привозящих различные товары, преимущественно шелковые, из области Гилян. Съестные припасы в нем весьма дешевы. Я узнал, что Армяне, поселившиеся в нем, разбогатели от торговли, в которой были опытнее Персиян.

Из Тавриса выехали мы 4-го Февраля: 10-го прибыли в Испагань. Не хочу утомлять вас описанием незанимательных подробностей наших приключений. Здесь посетил я Бента, управляющего конторою Восточно - Индийской Компании и г. Касенбрута, его помощника, которые приняли меня очень хорошо. Они снабдили канонира деньгами и одеждою и отправили его в Гомрон. Они обещают мне сделать все возможное с своей стороны, чтобы освободить наших рабов. Я надеюсь, что Господь, Отец всех несчастных, благословит их и мои труды, и мы скоро увидим этих несчастных на свободе. И так остаюсь и пр. Давид Бутлер.

Переводил Петр Осипович Горченко, в Одессе в 1879 году

193. Эта речь, действительно странная в устах казака, вследствии искажения иностранцев, переделана г. Костомаровым (Истор. моногр. и исслед., т. II; 273-274), которому следовали Афасьев и другие.

194. Н.И. Костомаров объясняет этот факт ропотом товарищей-казаков против увлечения женщиной Истор. моногр. и исслед., II, 273).

195. Н.И. Костомаров прибавляет: за ноги к столбу, воткнутому в воде; там же, с. 274.

196. Н.И. Костомаров полагает (Истор. моногр. и иссл., II, 256), что это произошло в Раше а не в Баку.

197. В сочинения Костомарова - Видероса. И. м. и ис., II, 278.

198. Эта речь передана С.М. Соловьевым так (Ист. Р., XI, 417): «Как ты смел прийти ко мне с такими речами? Чтобы я выдал друзей своих? Скажи воеводе, что я его не боюсь, не боюсь и того, кто повыше его; я увижусь и рассчитаюсь с воеводою. Он дурак, трус! Хочет обращаться со мной как с холопом, но я прирожденный вольный человек, я сильнее его, я расплачусь с этими негодяями».

199. На Дону Стенька Разин поселился между Кагальницкою и Ведерниковскою станицами. (Там же, с. 279)

200. Второй после князя Прозоровского воевода в Астрахани.

201. Или Ружинский. Н.И. Костомаров (Бунт С. Разина, и. м. и из., II, 290) называет отряд, посланный на помощь Богданову, «полком», а во Французском переводе стоит (II, 77) detachement.

202. Давид Бутлер, который впоследствии раздумал и решил остаться в городе.

203. Вместо esturgeon, Tursio.

204. Учугом называется группа рыбачьих хижин, как бы рыбный завод. Тут у Стрюйса (II, 91) очевидная ошибка.

205. Во Французском тексте brasse, что составляет 6 Английских футов.

206. Затем автор, описав Тарки, перешел, 18-го Июля, за границу Московского царства, которое отделялось, по его словам, от земель Черкесов рекою Тименки, Timenki, или, Тарки, Terki, рукавом реки Бастро, Bastro, которую выше называл Быстро, Bustro, т.е. Быстрая, упоминаемая Де-Луком, Ламберти и др.

207. Это письмо и нижеследующее составляют приложения к сочинению Стрюйса. П. Б.

208. В Деднове, построены были: корабль, яхта, два шнека и бот. Ср. Соловьева, История России, т. XII, с. 286.

209. Straussens merkw. Reisen, 206: Maxim Iwanowitz Nachokin, как пишет г. А. Попов (О построении, с. 13). Воеводою в Нижнем был в это время Максим Иванович Ордын- Нащокин Д. к А.И. V. № 47, с, 280.

210. Т. е. не принадлежавшим к шайке Разина.

211. Видерос.

212. Т. е. кудцев; так называются Индусы из касты Вансиев, которые преимущественно торгуют на восточных берегах Индустана, в Персии и Аравии и посредством караванов достигают границ южной России.

ЯН СТРЮЙС

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО РОССИИ

Комментарии