ЯКОВ СОБЕСКИЙ
ИСТОРИЯ ХОТИНСКОГО ПОХОДА

COMMENTATORIUM CHOTINENSIS BELLI LIBRI TRES

II.

История Хотинского похода Якова Собеского (1621).

Поход султана Османа II с целью завоевания Польши (1621г.) и отражение поляками турецкого нашествия представляли для современников исторический факт первостепенной важности. Не только поляки, непосредственно заинтересованные в исходе борьбы, но и все христианские народы Европы взирали с напряженным вниманием на события кампании, решавшейся на полях хотинских. В начале XVII столетия Турция пользовалась еще престижем непобедимой державы, превосходившей все известные государства Европы, Азии и Африки численностью и организациею своих боевых средств. Военное могущество Турции, окончательно организованное Магометом II в XV столетии, и достигшее высшей степени развития при султанах: Селиме I грозном (1512-1520) и Солимане II великолепном (1620-1666), не встречало до того времени соперника, который был бы в состоянии померяться силами с Оттоманскою империею. Последняя, преследуя завоевательную политику, лежавшую в основе учения Корана, подчиняла власти своих султанов в течение двух столетий многочисленные народы и области в трех частях света. Хотинский поход положил предел этому поступательному движению турок и потому встречен был всем европейским христианским миром как решительная победа, одержанная над грозным, до того времени непобедимым врагом; [41] хотя, в сущности, победа эта и не была решительною, во сам, факт удачной защиты представлял знаменательное событие, указывавшее на ослабление военного могущества Турции, которое медленно и постепенно должно было падать в течение двух последующих столетий, отодвигая эту грозную некогда для соседей державу на второй план в политическом складе Европы.

Интенсивная борьба с турками, требовавшая крайнего напряжения всех государственных сил Польши, и благоприятный исход этой борьбы произвели сильное впечатление на современников, и впечатление это отразилось в многочисленных литературных произведениях; многие участники похода вели дневники о ходе военных действий; дневники эти расходились в многочисленных копиях рукописных, из которых некоторые были впоследствии напечатаны в разных сборниках материалов для польской истории. По сведениям, собранным г. Третяком, тщательно изучившим библиографию данного вопроса ³, можно указать 10 самостоятельных дневников Хотинского похода: четыре из них анонимны, имена составителей шести остальных известны; это дневники: 1) Прокопа Збигневского, впоследствии дополненный 2) Петром Напольским и изданный в переводе на испанский язык; 3) Яна Остророга; 4) Матвея Титлевского, напечатанный в переводе на итальянский язык к вышедший впоследствии в южнорусском переводе Самуила Величка с интересными дополнениями, заимствованными из какого-то, не дошедшего до нас дневника казацкого ⁴. 5) Дневник, приписываемый Любомирскому, и 6) дневник Якова Собеского; последний, гораздо более подробный и обстоятельный чем предыдущие, сохранился в большом количестве списков ⁵.

Кроме дневников, Хотинский поход послужил сюжетом и для других литературных произведений; в польской письменности уже в XVII столетии многие авторы составляли богатырские поэмы, [42] воспевавшие этот поход; таковы были поэмы: Яна Вояновского (1622), Варфоломея Зиморовнча (1623), Петра Напольского (Яна Жабчича) (1628), Яна Рудомины (1640), Самула Твардовского (в поэме «Владислав IV») и Потоцкого ⁶. В XVIII ст. известный польский поэт, Игнатий Красицкий, посвятил Хотинскому походу целую поэму в 12 песней (Wojna Chocimska); самая талантливая поэма, написанная на этот сюжет, не принадлежит, впрочем, польской литературе — это богатырская поэма, написанная сербско-далматинским поэтом XVII ст. — Гондуличем («Осман, спеване витезко»).

Повествование о Хотинском походе составляло также предмет многих исторических сочинений. Не только авторы общих сочинений по истории Польши поместили более или менее пространные отрывки о Хотинском походе, но и составители отдельных монографий посвятили ему целиком или в значительной части свои труды. К числу таких монографий относятся: Петриция — Rerum in Polonia, ас proecipue belli cum Osmano gesti historia (Краков 1637); 2) Wessenberg — Gestorum Vladislai qnarti, pars I (Данциг 1643); 3) Кобержицкого — Historia Vladislai quarti; 4) Нарушевича — Historja J. K. Chodkiewicza; 5) Немцевича — Panowanie Zygmunta III; 6) Маврикия Дзедушицкого — Krotki rys dziejow i sprav Lisowczykow (Львов, 1844) ⁷ и, наконец, 7) прекрасная монография г. Иосифа Третяка — Historja Wojny Chocimskiej 1621. г. (Львов 1889). Среди монографий, посвященных Хотинскому походу, древнейшая по времени и особенно важная вследствие положения, которое автор ее занимал во время самого описываемого события, есть монография Якова Собеского, перевод которой мы здесь предлагаем; это сочинение представляет труд, написанный на основании дневника, веденного самим автором во время кампании; впоследствии Собеский расширил этот дневник, прибавил к нему разные исторические сведения, обработал в виде исторического [43] сочинения, по приемах, существовавшим в то время в науке, и издал в Данциге в 1646 году, т. е. в год своей смерти, под заглавием: «Commentariorum Chotinensis belli libri tres». Сочинение это было вновь издано в польском переводе Владиславом Сырокомлею в 1854 году в Петербурге, в сборнике, носящем общее заглавие: «Dziejopisowie krajowi».

Хотя Собеский обработал свои комментарии в виде исторического сочинения, но они могут быть отнесены к числу мемуаров, так как автор был современником и участником описываемых событий; притом важное историческое значение этих записок обусловливается как высоким уровнем образования автора, так и тем общественным положением, какое он занимал в польском войске во время самого похода: он принадлежал к числу комиссаров, назначенных сеймом для сопровождения армии; комиссары эти заведовали финансами армии, принимали участие в заседаниях военного совета, присутствовали при приеме гетманом послов и сами отправлялись в качестве посланников в турецкий лагерь, трактовали об условиях мира с турецкими сановниками и составляли договорные пункты трактата.— Таким образом Собеский был в состоянии не только отчетливо знать все происходившие события, но ему открыты были и секретные мотивы действий, а также взгляды и соображения начальствующих лиц. Критическое отношение Собеского к предмету его рассказа обусловливалось степенью его развития; по мнению современников он принадлежал к числу самых образованных лиц того времени. Яков Собеский был сыном люблинского воеводы Марка; родился он в 1588 году, воспитывался в краковской академии и потом дополнил свое образование продолжительным путешествием за границею (1607-1613), в продолжении которого посетил все страны западной Европы. Возвратившись на родину, он сразу приобрел значительный авторитет в дворянском обществе своим образованием, рассудительностью и тактом. На сеймах его четыре раза (1623, 1626, 1628, 1732) выбирали маршалом (председателем) и правительство назначало его постоянно комиссаром для участия в самых важных и трудных [44] политических делах; функцию эту он исполнял при армии королевича Владислава во время Московская похода (1618), в Хотинском походе (1621), в походе гетмана Конецпольского против казаков (1624) и в комиссии, снаряженной для заключения договора со Швецией (1685); затем в 1636 году был отправлен в качестве посланника к германскому императору. Оказанные Собеским заслуги правительство вознаградило богатыми староствами: Красноставским и Яворовским, званием крайчего коронного и, наконец, саном Белзского воеводы. Последние 4 года жизни (1642-1646) Яков Собеский провел в своем имении — Жолкви; оставив общественные дела, он занимался составлением и редакциею своих исторических и литературных сочинений. У Якова Собеского было 2 сына: старший, Марк, погиб в битве с казаками под Батогом; младший, Ян, был впоследствии гетманом великим коронным и в 1672 году избран был польским королем под именем Яна III.

Записки Якова Собеского несколько грешат слогом, слишком высокопарным и риторическим; очевидно, следуя манере своего времени, он старался подражать римским историкам и, как кажется, по преимуществу, образцом избрал Саллюстия; несколько обременительны также в его рассказе слишком мелочные подробности о ходе военных действий, неизбежные, впрочем, в каждом дневнике. Для истории южной Руси труд Собеского представляет весьма ценный источник, благодаря помещенной им мастерской характеристике Сагайдачного и довольно подробному очерку быта, учреждений и происхождения казачества.

Книга первая.

Задача моя состоит в том, чтобы описать войну, которую вел Сигизмунд III, король польский, с турецким султаном, Османом. Войны, подобной по размерам, не видели и не запомнят наши современники. Война эта отличалась как многочисленностью [45] собранных войск, так и огромными к ней приготовлениями, прославилась непоколебимым мужеством сражавшихся, быстротою военных движений и благоприятным исходом. Она заслуживает того, чтобы сделаться известною в отдаленных странах и чтобы память о ней сохранилась для отдаленного потомства. Происходила она в соседней с нами области и продолжалась короткое время; армия наша не в полном составе боролась с силами, собранными в трех частях света и отстояла интересы всего христианского мира, а город Хотин, славный в древности, вновь прославился поражением турок. Судьба решила даровать победу престарелому и опытному в военном деле Карлу Ходкевичу, воеводе виленскому, гетману великому литовскому и дозволила ему укротить молодого дикого тирана.

Я передам военные события, продолжавшиеся в течение сорока дней, как их свидетель и выскажу при этом те убеждения, которые высказывал и тогда в качестве военного комиссара. Не стану увлекаться ни пристрастием, ни ненавистью и не стану напрасно порицать турок, ибо доблесть следует уважать и в противниках. С другой стороны любовь к отечеству не побудит меня умалчивать вины поляков.

Давно уже полчища оттоманских турок, поработив часть Африки и Азии и ворвавшись в Европу, основали свою столицу в Константинополе; они поработили греков и фракийцев. Польские короли, видя горестную участь соседних стран, с тревогою взирали на возраставшее с каждым днем могущество турок. Король Казимир и его наследники заключили союз с султанами: Баязетом и Селимом (сыном и внуком Магомета II); союз этот несколько раз возобновлялся посольствами и скреплялся присягою. Достойный вечной памяти король Сигизмунд I получил вместе с короною этот союз, как бы в наследство и закрепил его со своим современником, славнейшим из турецких султанов, Солиманом. Этот договор турки поныне вспоминают с почетом, называя его солимановыми статьями. Но государственная отношения, как все человеческие дела, непрочны; добрые [46] отношения к Турции вскоре были поколеблены. В царствование Иоанна Альбрехта турки доставили вспомогательное войско Стефану, господарю молдавскому и с значительными силами вторглись вглубь Руси. При Сигизмунде I поляки врывались под Очаков, а турки в Русь и Подолие; обе стороны все более и более раздражались так, что можно было предвидеть решительное между ними столкновение. Впрочем благоразумные меры королей Сигизмунда Августа и Стефана успели потушить пожар в зародыше и сохранить союз, заключенный их предками. Умный и предприимчивый король Стефан предвидел опасность, угрожавшую всему христианскому миру и, получив приглашение от папы Сикста V к участию в крестовом походе, обдумывал план, достойный своих способностей. Исполнению помешали трудные обстоятельства и продолжительная война, которую он вел с Иваном Васильевичем, великим князем московским. Судьба предоставила королю Сигизмунду III померяться с турками и успешно отразить грозного врага. Первый повод к войне подали запорожские казаки, предпринимавшие целый ряд морских походов; они доводили султанов до бешенства нападениями на их приморские города, опустошением и грабежом самых богатых турецких провинций в Европе и Азии. Много раз султаны, наслаждаясь прогулкою в роскошных садах, бывали поражены печальным и унизительным для них зрелищем пожаров, истреблявших соседние села; ибо казаки, желая навести ужас на столицу, жгли ближайшие к ней села. В отмщение ежегодно в пределы Польши врывались толпы татар. Раздражение турок усилилось, когда Стефан Потоцкий, родственник господаря Могилы, отправился с частным своим войском и с помощью многих панов польских в поход на Молдавию, желая доставить господарство Константину, сыну Иеремии. Но надежда его обманула: он был разбит наголову на берегах реки Дежи, попал в плен и сделался жертвою турецкой ярости. Такая же судьба постигла князя Самуила Корецкого, родственника князя Михаила Вишневецкого и Александра Могилы. Отправившись в Молдавию, он в течение нескольких месяцев успешно сражался с господарем [47] Томшею, но, наконец, взят был в плен Ибрагим-пашою вместе с женою, тещею, Александром и Богданом Могилами. Он был отослан в Константинополь, где позорно окончил жизнь на крюке, подобно Потоцкому. Эти поражения внушали туркам самоуверенность; они стали высокомерно относиться к полякам, посланникам оказывали меньше почета, купцам затрудняли проезд и не обеспечивали безопасности; старая дружба двух государств готова была превратиться в открытую войну. Раздражением этим воспользовалось московское правительство; московские послы начали часто ездить в Константинополь, поражали турок великолепием своей обстановки, раздавали богатые подарки и предлагали султану союз для совместной войны с Польшею. На престол турецкий после смерти султана Ахмета вступил сын его Осман, едва достигши юношеского возраста. Для того, чтобы примириться с ним, к нему отправили из Польши посланника, Петра Ожгу, старосту теребовельского, с поручением возобновить договор, заключенный еще при жизни Ахмета у Буши Скиндер-пашою и Станиславом Жолкевским, польным гетманом и воеводою киевским. Надеялись, что это посольство отклонит войну, но Осман оказался человеком гордым, жестоким и порывистым; воспитанный среди лести приниженных рабов, он мечтал о завоевании чуть ли не целого мира. Гордость его не имела пределов, он воображал себя властителем всей природы и полагал, что его могущество и счастье беспредельны. Члены дивана поддерживали это настроение рабским смирением. Скиндер-паша, неумолимый враг поляков, человек опытный в интригах и кичившийся победою над Корецким, утверждал, что султан успеет не только победить поляков, но и покорить все польское королевство. Томша, изгнанный поляками из Молдавии, страстно желал мести; он обещал верно служить султану, уверял его в несомненном успехе и побуждал к войне, как в частных беседах, так и в официальных заседаниях; раздавал богатые подарки членам дивана и находил в них поддержку. Эти предательские наговоры неприятелей Польши легко могли повлиять на Али-Пашу, великого визиря, [48] человека не обладавшего никакими способностями в делах политики, воспитанника Сераля, который еще недавно был слугою прихотей своего монарха, а теперь слепое выполнение его злонамеренной воли ставил главным условием своего благополучия. Осман, веривший всем этим наговорам, не только не принял на аудиенции Отвиновского, присланного Сигизмундом для исправления некоторых пунктов трактата,— как того требует священный обычай уважения к послам,— но сверх того, после разного рода оскорблений, приказал сопровождать его при въезде в город сульбаше, начальнику полиции.

Гаспар Грациани, воевода молдавский, побуждаемый христианскою ревностью и расположением к Польше, уведомил Сигизмунда через гонцов о таком оскорблении королевского величества и, вероятно, предстоящей войне с турками. Сам он между тем, стремясь свергнуть турецкое иго, секретными письмами убеждал Станислава Жолкевского (который в то время, вследствие великих заслуг, оказанных Речи Посполитой, занимал две самые высшие должности — канцлера и гетмана великого коронного) вступить с войском в Молдавию, после чего он со всем молдавским дворянством охотно соглашался признать покровительство польских королей. После долгого раздумья и нерешительности Жолкевский перешел через Днестр и расположился в Молдавии, удовлетворивши таким образом самые горячие желания Грациани. Этот последний частью разбил, частью взял в плен турок, приведенных Скиндер-пашею для его поимки. Хотя он не успел снискать для своего дела такого количества молдавских сил, какое предполагал, тем не менее молдаване, угнетаемые турецким игом, обещали подчиниться Речи Посполитой и готовились встретить Жолкевского, рассчитывая, что он явится с значительными силами. Войско его хотя было немногочисленно, но отличалось мужеством и выносливостью. Он рассеял многочисленные скопища татар под начальством Девлет-Гирея калги и потом, с небольшим своим отрядом, ослабленным частыми побегами солдат, в течение восьми дней и ночей отражал скопища турок и [49] татар, которые уже готовились отступать; но, к несчастью, победа поляков сменилась поражением подобно кораблю, подвергшемуся крушению у самой пристани. Это поражение было тем чувствительнее, что произошло вследствие беспорядка и своеволия самих солдат. Жолкевский, подобно Павлу Эмилию, не пожелал пережить своего поражения; с непоколебимым мужеством, отличавшим его в течение всей жизни, он устремился на татар и, покрытый ранами, погиб за отечество на берегу Днестра, близ Могилева ⁸. Польный гетман, Станислав Конецпольский, подобно Варону, не предался отчаянию; храбро сражаясь, он был окружен врагами, сброшен с коня и после продолжительного сопротивления взят в плен молдаванами и передан в руки татар. В плен попали также Ян и Лука Жолкевские (сын и племянник гетмана), староста галицкий Николай Струсь из Комарова, староста винницкий Александр Балабан, Самуил Корецкий, уже вторично попавший в турецкую неволю, Мартын Потоцкий, Николай Казановский сын Якова, воеводы брацлавского, Владимир Фаренебах, Малинский, Стрыжовский и почти все предводители хоругвей и полков вместе с многочисленным рыцарством разных чинов. Не сомневаясь, что поход этот будет рассказан потомству его участниками и имея в виду описание следующего похода, я ограничусь этим кратким упоминанием.

Подобное начало военных действий довело Османа до высшей степени раздражения. Разъяренный как зверь, он приказал объявить во всех областях своего государства войну с Польшею. Чиновники оглашали поочередно во всех провинциях, городах и селах Азин и Африки, что поляки злейшие враги Оттоманской Порты. Все мужчины, без различия возраста и сословий, обязаны были принимать участие в походе. Войскам европейской Турции и ближайших к Константинополю местностей заранее назначен был [50] день для сбора; призван был из Крыма хан Джанибек Гирей. Бунчук из конской гривы, поставленный перед дворцом, означал, что Осман лично примет участие в предстоящей войне. Молдаване и болгары, которым было приказано строить мост через Дунай, видели с прискорбием, что против воли принуждены будут помогать своим властителям в борьбе с христианами. Чего не доставало для военных приготовлений в европейских владениях Турции, то издалека доставлялось морем, не щадя расходов. Султан мысленно уже владел Польшею, уже распределял между пашами ее замки, города и провинции, как несомненную добычу. Не смотря на то мужи его совета, умудренные опытом или более даровитые, (между которыми особым почетом пользовались: Муфти, верховный жрец, и Галиль-паша, родом армянин), всеми силами старались отсоветовать поход против Польши — продолжительный, трудный и несправедливый. Визирь Мустафа, усиленно высказывавший невозможность победы, получил рану ножом от руки самого Османа. Гадальщики предсказывали неблагоприятный исход войны.

Но ничто не могло поколебать Османа в его намерении, и Польша, а вместе с нею и весь христианский мир затрепетали при первом известии о губительной войне. Король созвал чины на сейм в Варшаву. Отправлены были посольства: к папе, к императору Фердинанду и ко всем почти христианским государям; все христианство извещено было о предстоящей войне за веру, и предложен общий союз против общего врага. Справедливость требовала, чтобы монархи, находившееся во главе христианского рыцарства, не одними пожеланиям, но действительными подкреплениями помогли Польше; чтобы все те, кто носит святое имя христианина, соединенными усилиями оказала поддержку нашему государству, стоящему на страже христианского мира, как бы щит от язычников. Поэтому папа Григорий XV обещал через Ахация Гроховского. настоятеля Ленчицкого и королевского секретаря, (ныне нареченного перемышльского епископа), бывшего в то время посланником при апостольской столице,— во все продолжение войны ежемесячно вносить известную сумму, а впоследствии уплатить значительное пособие, [51] как только завершится победою или почетным миром дорогостоящее для папской казны столкновение императора Фердинанда с восставшими еретиками. Архиепископ адрианопольский, нунций Козьма де Торрес, как только дошла до него весть о Хотинском походе, почти тотчас выехал из Кракова и уверил папу в благоприятном его исходе. Английский король Иаков, щедро принимая королевского посла Юрия Оссолинского, сына сендомирского воеводы, уверил в своем сочувствии и расположении к Польше и обещал прислать подкрепление из Англии, Ирландии и Шотландии, если только дозволят обстоятельства. Прочие христианские государи, частью находившиеся в мирных отношениях с Турциею, частью занятые собственными внутренними неурядицами, ограничились выражением сочувствия благочестивому рвению Сигизмунда в деле защиты христианства.

На сейме варшавском обсуждали вопросы: о суммах, необходимых для ведения войны, о количестве войска и выборе вождя ⁹. Голоса всех сословий склонялась к назначению Карла Ходкевича, воеводы виленского и гетмана Великого княжества Литовского, отличавшегося опытностью в военном деле, пользовавшаяся огромным значением в обществе и известного даже чужим я диким народам множеством побед, трофеев и триумфов. Ему-то единогласно вверено было верховное начальство над войсками и попечение о судьбах Польши. Назначен затем исполняющим должность польного гетмана и помощником трудов Ходкевича подчаший коронный Станислав Любомирский; из назначенных сеймом комиссаров от рыцарского сословия одни должны были оставаться при королевском дворе, другие, снабженные полномочиями, после принятия присяги должны [52] были сопровождать Ходкевича, беречь военную казну, уплачивать жалованье солдатами, скреплять перемирия и, присутствуя в военном совете, высказывать в нем правдивое мнение. Следует упомянуть имена лиц, назначенных комиссарами в поход; это были: крайчий коронный Мвхавл Сенявский, подкоморий белзский Матвей Лесньовский, граф Михаил Тарновский, Яков Собеский, сын люблинского воеводы Марка, Ян и Павел Дзялынские; первый староста покрывницкий, второй брацянский и староста выский Николай Коссаковский.

Сейм утвердил следующие налоги для усиления военных средств: кроме обычной подати, взимавшейся с шляхты в силу старого обычая, постановлено еще вносить по восьми грошей ланового, по два чопового и две четверти (вместо нормальной одной) из доходов королевских имений. Литва, побуждаемая заботою об отечестве и, скорее, следуя доброму примеру, нежели подчиняясь и закону, приняла причитающуюся ей долю податей. Сверх того была установлена известная сумма подати из имений, пользовавшихся до того времени льготами ¹⁰; а духовенство, на синоде в Петрокове, обязалось доставить 150,000 золотых польских на священную войну.

Количество войска далеко но достигало установленной сеймом цифры. Насколько мне известно из расходов военных сумм, в войске Ходкевича было пехоты немецкой, венгерской и польской, вместе с легкою и тяжелою конницею всего 34,987 человек, не считая нескольких немецких рот, которые позорно оставили свои хоругви еще до перехода границы. Такою же изменою и некоторые из поляков опозорили свое имя. Запорожских казаков насчитывалось до 30,000, но большая часть их, выйдя из пределов Польши, уклонились от Хотинской войны.

Что касается посполитого рушения, то о нем пусть потомство не ждет от меня достоверных сведений; так как не все [53] воеводства и поветы прислали свои ополчения Сигизмунду во Львов к назначенному дню, то поэтому трудно и судить об их количестве. В числе надворных войск короля насчитывалось до тысячи наемной немецкой пехоты и конницы. Из числа панов, (исключая тех, которые пристали к Владиславу, о чем будет сказано ниже) следует вспомнить тех, которые на свои средства доставили часть войска, а именно: князь Доминик на Остроге Заславский, наследник краковского кастеляна Януша Острожского, доставил 600 солдат пеших и конных; белзский воевода Рафаил Лещинский сотню конницы; люблинский воеводич Яков Собеский — легковооруженный отряд; брацлавский подкоморий Шашкевич, а также паны Малинский и Пясечинский доставили большие отряды войска. Спешил со своими и кн. Юрий Чарторыйский, но на пути был задержан татарами и, потеряв значительную часть людей и почти всех лошадей, один прибыл в лагерь. Количество нашей артиллерии почти равнялось казацкой, но достигло лагеря только двадцать восемь орудий.

Вот те силы, которые поляки могли противопоставить Осману для защиты своей независимости и славы. Солнечное затмение, бывшее ровно в полдень и землетрясение, замеченное во многих пунктах Молдавии, Подолии и Руси, предвещали наступление войны; в воздухе видны были также сталкивавшиеся между собою огненные столбы.

Ходкевич, занятый последними приготовлениями, поручил руководить началом действий Любомирскому, который в последних числах мая прибыл в Скалу ¹¹ на Подолии и устроил здесь укрепленный лагерь, защищенный от природы неприступными скалами и рекою Збручем. Затем он посылал соглядатаев в неприятельскую землю, укреплял и вооружал различные пункты на Днестре и сдерживал вторжения татар; в этом деле особенно прославился своими заслугами Симеон Копычинский, человек [54] энергичный и деятельный, приобретший опытность в предыдущих битвах. Местные крестьяне, подданные подольской шляхты, также устраивали засады в лесах и между скал и причиняли немалый урон татарам.

В лагерь Любомирского прибыл Константин Вевели, родом критянин, известный впоследствии интригами во время посольства Крыштофа Збаражского к султану Мустафе. Он привез секретные письма от молдавского воеводы Александра и Гуссейна-паши, правителя пограничной Бессарабии и блюстителя дворцовых ворот (должность очень важная у турок). В этих письмах льстивыми словами старались склонить поляков к миру, но события обнаружили, с какою целью прислан был в лагерь с дружелюбными предложениями человек graecae fidei. Не давая ему никакого ответа за отсутствием Ходкевича, Любомирский принял его радушно, как посла от христианского князя, и, щедро угощая его на свой собственный счет, задержал в соседнем селе под почетною стражею до прибытия великого гетмана. Вскоре явился Ходкевич во главе литовских войск, встретился с Любомирским у села Репницы и, разделивши свою армию на полки, двинулся за Днестр через Брагу ¹². Впереди шли хоругви: липницкого старосты Боратынского, белзского подкомория Лесньовского и самого Любомирского; затем шли со своими хоругвями: полоцкий кастелян Зенович, коронный крайчий Сенявский с братом своим Прокопием, сам Ходкевич и оршанский староста Сапега; за ними вели свои отряды: белзский кастелян Жоравинский, познанский кастелян Опалянский, виспенский староста Коссаковский. Также назначены стражниками: Вернек, Богдашовский и Казимир, а литвину Домату — ветерану, состарившемуся под знаменами Ходкевича, поручено было устройство лагерей. Главнокомандующий долго колебался: переходить ли с войсками за Днестр, или же на границе ожидать неприятеля, для которого в таком случае была бы затруднена переправа, между [55] тем как в наших руках оставались пастбища, нивы и безопасный путь для подкреплений из Польши.

С другой стороны королевские письма побуждали к дальнейшему походу, а подолькая шляхта жаловалась гетманам на грабежи жолнеров; самая местность за Днестром казалось обоим гетманам более удобною для хода военных действий. Пребывание в Браге было тем опаснее, что лишало сильных подкреплений со стороны запорожских казаков, которые единогласно объявили Ходкевичу, что присоединятся к польскому войску, лишь после вступления его в Молдавию; они опасались, чтобы в случае примирения Речи Посполитой с Турцией, все могущество врагов не обрушилось на них самих. Решено было двинуться вперед, и в лагере объявлен гетманский приказ переправляться через реку. Всем казалось непреодолимо трудным намерение перекинуть мост через бурный и скалистый Днестр, так как все сделанные до того времени во многих местах попытки всегда оканчивались неудачею. Пехота начала было строить подвижной мост, но он был сломан напором воды. Это навело некоего русина (другие говорят литовцу) на мысль о сооружении более прочной постройки, и хотя она, вследствие медлительности и нерадения рабочих и стражи, несколько раз размывалась волнами, дело все таки продолжалось. Между тем Константин Вевели получил от Ходкевича ответ, что гетман равно расположен, как немедленно поднять оружие за дело отчизны, так и принять условия почетного и выгодного мира. Дальнейшее пребывание его в Молдавии было мотивировано необходимостью обеспечить пути от татарских загонов. Поэтому послан был ответ на письма, присланная Любомирскому, а Ходкевич особым письмом предлагал визирю Гуссейну здраво обсудить условия мира и с этою целью послал к нему Шемберга, мужа мудрого, проницательного и знакомого с турецкими обычаями. От этого посольства ожидалось в результате лишь то, чтобы Шемберг под благовидным предлогом обстоятельно успел разведать силы и настроение турок. Лицо Ходкевича сияло таким величием, что Константин, впервые увидев вождя, хотел преклонить перед ним колена, как перед [56] божеством, но гетман собственноручно поднял его и отпустил после милостивой беседы. Я слыхал впоследствии от самого Вевели, что, при виде нашего героя, им овладел такой страх, что язык начал путаться, ноги подкосились, и он долго не мог опомниться.

Волнения, возникшие среди войска, на несколько дней отсрочили переправу через Днестр. Жолнеры толпами окружали палатки старшин и беспокоили гетманов настойчивыми требованиями. Тут слышался гнев, там жалоба, здесь просьба, там угроза. Началась полная распущенность и отсутствие дисциплины; распоряжения гетманов оставались невыполненными; все наравне — и новобранцы, и ветераны, и туземцы, и иностранцы, обыкновенные наемники и шляхтичи, конные и пешие — все наперерыв вопили, что не имеют ни денег, ни пищи, что подвергаются большим опасностям без всякого вознаграждения, что неприятель грозит, а подкрепления запаздывают; некоторые же хоругви скрывали день своего поступления на службу. Ходкевич, желая подавить в самом начале грозившую опасность, произнес речь к разъяренной толпе; но предварительно, посоветовавшись со всеми комиссарами, на обязанности которых, в силу сеймового постановления, главным образом лежало ведать финансовые дела, назначил каждой хоругви сроком, с которого ей должно числиться жалованье, день ее прибытия в лагерь. С этою целью он поручил одному из комиссаров, люблинскому воеводичу Якову Собескому, вместе с каменецким старостою Стефаном Потоцким и уполномоченному войсковому писарю, верно и тщательно переписать: как время прибытия лагерь каждой хоругви, так и количество пройденного ею пути. В течении двух дней мы выполнили эту задачу, предоставив все дело на высочайше усмотрение короля, который одобрил наше решение, как это можно было понять из кратких писем, полученных нами из Варшавы. К числу успехов этой войны нужно отнести и то, что при таком множестве умов и мнений, когда комиссары секретными письмами уверили каждую хоругвь, что она первая получит жалованье, никто после того не смел роптать на [57] предводителей. Должно ли признать эту уловку, к которой мы прибегли для блага Речи Посполитой, делом почтенным, предоставляю судить об этом позднейшему потомству. По усмирении первого недовольства среди солдат, с великим наслаждением для глаз и сердца смотрели мы на возрастающий военный пыл. Целое войско ринулось в реку раньше, нежели успели исправить поврежденный мост, и наши хоругви перешли Днестр в образцовом порядке.

Во главе шло войско Любомирского, которое направилось вглубь Молдавии; за Любомирским шли: Липницкий с 150 людьми и Рихтер с 50 ливонскими стрелками. Липницкий воротился с огромною добычею; впрочем он бы лучше сделал, если бы осторожнее ударил на Серет, молдавский замок за Прутом, куда собрались для празднества многочисленные толпы армян и молдаван. Но эти последние, встревоженные неожиданным шумным появлением войска, разбежались, спасая жизнь и имущество. Ходкевич с неудовольствием смотрел на эти нападения, желая скорее кротостью, нежели насилием склонить на сторону Речи Посполитой эту христианскую страну; лучшим же доказательством ее доверия и дружеского расположения к Польше мог служить Петр Могила ¹³, сын Симеона, некогда воеводич молдавский, ныне изгнанник, осиротелый за смертью Жолкевского, который особенно покровительствовал ему. Теперь он все свои надежды возлагал на помощь Ходкевича, и между ними установились самые близкие отношения. Тем не менее предусмотрительный гетман опасался, как бы раздраженные молдаване не вздумали отомстить Шембергу на обратном пути его, и в виду этого велел при звуках труб (как того требует военный обычай) огласить строжайший приказ, чтобы никто не смел отныне причинять обид молдаванам. Некий румын, Бернацкий, предводитель шайки разбойников, скрываясь в соседних лесах, нападал из засады на тех, которые там рубили дрова или пасли скот, при чем захватил много лошадей, возов и людей, из которых 50 человек бежало. [58]

Против разбойников предприняли поход: Коначовский, человек предприимчивый, сотник, отличившийся под начальством Лисовского в московских войнах, и молдавский дворянин Бычек, еще раньше известный как сторонник поляков. В это самое время возвратился к Ходкевичу польский отряд, посланный им к Сочаве для разведок о турецких и татарских силах; но так как неприятелькие силы не показывались, то он привел с собою одного только молдавского дворянина, проживавшего при дворе господаря Александра. Так как починка моста не скоро была окончена, то войско польское только на двенадцатый день перешло за Днестр. Ржание коней, гром труб, треск бубнов, блеск оружия, радостные возгласы, наполняли сердца весельем. Грозными казались молдаванам наши веселые хоругви, польские кресты и орлы; толпы людей разных возрастов и сословий подымали к небу руки, умоляя о помощи. Во всех умах была уверенность в победе, на всех устах крик торжества; наконец удалось войти с оружием в руках в ту страну, которая некогда была могилою для поляков. Рыцарство готовилось отплатить за две войны, за всю польскую кровь, пролитую в течение стольких веков; тот за отца, тот за брата, тот за приятеля,— все стремились отомстить за своих предков, погибших от руки турок.

Ходкевич, слабый телом по причине болезни, но бодрый духом и наружностью подобный Марсу, ехал на борзом коне, взглядом и движением головы ободряя войска. По одну сторону лагерь окружали надднестровские скалы, по другую — соседние леса, по средине тянулось поле,— поэтому неприятель не мог ни сообразить наших сил, ни принудить Ходкевича вступить в битву. До той поры не было еще никаких известий о войске запорожских казаков, которых вождя, Конашевича, с нетерпением поджидал гетман. Поэтому прибытие Конашевича, получившего от казаков прозвище Сагайдачного, вследствие носимого им лука, немало прибавило отваги. Конашевич возвращался из Варшавы, куда ездил в посольстве к королю, и привез для своих желанный ответ и верную надежду на прибытие казаков в стан Ходкевича. Однако [59] ничтожнейшие из них под предводительством презренного Бородавки, или, лучше сказать, свергнувши с себя всякое начальство, рассеявшись по Подолию и Молдавии, занялись грабежами.

Этот Петр Конашевич, муж редкой мудрости и зрелого суждения в делах, находчивый в словах и поступках, хотя по происхождению, образу жизни и привычкам был простой человек, тем не менее в глазах позднейшего потомства он достоин стать наряду с самыми знаменитыми людьми своего времени в Польше. Много раз предпринимал он морские походы в челнах во главе запорожского войска, и всегда судьба особенно благоприятствовала ему: он всегда возвращался покрытый славою. Сражался он победоносно с татарами на полях перекопских и в Крыму и теперь захватил стада на обширных пастбищах и отнял у возвращавшихся татар награбленную на Руси добычу. Некогда Конашевич поспешно и к большой тревоге для неприятеля соединился с Владиславом, пытавшимся силою оружия поддержать свои права на московский престол; отдаленный страны видели его победоносное знамя, огнем и мечем опустошил он неприятельские земли и, прославившись под Ельцем, Соком, Ливнами и Калугою, крепкими замками, разнес страх своего имени по целой Московии. Стонавший под его ударами неприятель видел, как переходили в руки казаков золотые сосуды и драгоценные богатства, как пленники различных возрастов, полов и сословий шли за его колесницей. Точно также и морские походы прославили имя Конашевича; ему очень счастливо удавались пиратские набеги; берега европейской и азиатской Турции и соседний Константинополь бывали свидетелями его побед. Во время описываемого нами Хотинского похода слава его имени с каждым днем возрастала среди турок. Одним словом, это был человек смелый умом, искавший опасностей, пренебрегавший жизнью, первый в нападении, а в отступлении — последний; рука его никогда не давала промаха; он был бдителен в лагере, не любил изнеженности и не в такой мере был предан пьянству, как то было в обычае среди казаков. Впрочем и у него была слабая сторона, именно чрезмерная жажда любовных похождений, которые ускорили его смерть. Был ли он трезв или нет, в разговоре он [60] всегда выражался с осторожностью, умеренно и обдуманно. В силу своего служебного положения всегда верный королю и Речи Посполитой, он бывал суровым в деле подавления казацких своеволий; нередко даже не задумываясь казнил смертью за малейшие провинности; свои недолюбливали его за это, и неоднократно уже волею большинства он едва не был лишен верховного предводительства запорожским войском. До суеверия ревностный последователь православного обряда, он был заклятым врагом тех, которые переходили в лоно римской церкви; все это давало повод его противникам до самой его смерти держать в подозрении его расположение к Речи Посполитой. Ходкевич, радушно принявши и почтивши дарами Конашевича, тотчас же отправил его за Днестр, навстречу казакам, с двумя легкими хоругвями в сопровождении Молодецкого, родственника Любомирских и человека, пользовавшегося хорошею репутациею среди казаков.

Один из придворных Любомирского, Мощинский, устроил вылазку из лагеря для поимки языка от неприятеля, но темная ночь испортила все его предприятие. Переправившись на противоположный берег Прута, он случайно попал на румынских разбойников и, не в состоянии будучи сразу распознать в темноте, был ли то неприятель, или же люди из собственная войска и только позже, по говору узнавши молдаван, попал в слепую беспорядочную свалку, в которой рубили без разбора и своих и чужих. Заметив ошибку, он дал знак к отступлению и перестал с того времени следить за турками. Венгерец Фекети имел больше успеха; после бушинского похода он бежал из лагеря Скиндер-паши в польский стан и отличился редкою деятельностью и верностью в войне Владислава с Москвою. Он был особенно рекомендован Ходкевичу и привел из ясской земли знатного молдавского пленника, знавшего, в какой пункт направлены турецкие силы. Тем не менее вождям не удалось ничего выведать от него, кроме подтверждения полученного из иного источника известия о том, что воевода молдавский Александр выступил с своими войсками навстречу Осману, оставив Яссы без защиты. Когда [61] распространилась весть о приближении турок, Русиновский ¹⁴ ободрил войско надеждою и усилил его численно, приведши с собою легковооруженную польскую конницу, которая значительно прославила среди чужеземцев имя сарматов в войне императора Фердинанда с его возмутившимися подданными.

Многие из простых солдат разбрелись по окрестным селам в поисках за припасами; их приняли за врагов, и панический страх овладел войском. Несмотря на точные сведения о движении неприятеля, Ходкевич уже вывел из лагеря несколько хоругвей в поле, а остальное войско готовилось к битве; тем временем белзский кастелян Станислав Жоравинский, отряд которого составляла дневную стражу, сам в галоп объехал и осмотрел окрестные леса и, узнавши своих по говору и одежде, донес Ходкевичу, что неприятеля нет по близу. При этом известии страх среди войска сменялся радостью, тем более, что прибыл Дорошенко, желанный посол от казаков запорожских, которые, разоривши Оргиевскую область и до основания разрушивши Сороки, доносили о счастливом исходе экспедиции, о своем скором прибытии и неизменной готовности к услугам Речи Посполитой. Весть о желанном прибытии королевича Владислава вместе с остальным войском и орудиями большого калибра еще усилила благоприятные предзнаменования. Обоз его был уже под Львовом, но, чтобы побудить его изо всех сил спешить к Хотину, к нему посланы были: Станислав Жоравинский и сын люблинского воеводы Яков Собеский, которые именем гетманов, матери королевича и славы королевского дома, именем цветущего царствования его отца должны были заклинать его поспешить в лагерь Ходкевича, чтобы соединенными усилиями отразить удар, грозивший польскому [62] государству Послы застали Владислава в селе Пробожне ¹⁵; он сгорал жаждою славы и желанием исполнить свой долг перед отечеством. При королевиче находилось три отряда немецкой пехоты под начальством хелминского воеводы Яна Вейгера, Герарда и Эрнеста Денгофа, сверх того венгерская пехота, хоругви Николая Кохановского, Альмата и Бартошевского, а также 16 пушек большого калибра. Гусарские хоругви Немиры, кастеляна подляшского и Константина Плихты, кастеляна Сохачевского, вместе с хоругвью телохранителей королевича Владислава, под предводительством Мартына Казановского, дополняли состав войска. Здесь был цвет лучшей и благороднейшей молодежи в сопровождении многочисленной свиты, содержавшейся на их собственные средства: князь Януш Вишневецкий, Адам Пржиемский, Андрей Фирлей из Дубровицы — староста казамирский и Павел Дзялынский — староста брацянский. Стефан Конецпольский, Сигизмунд Тарло, Фома Собеский и многие другие представители лучшей дворянской молодежи собрались вокруг королевича. Были здесь также легко вооруженные отряды: Гневоша, Зборовского и Яна Дзержка и тяжеловооруженные: хелминского воеводы и Денгофа, старосты гиперпольского; владиславский епископ Павел Велуцкий подал достойный памяти пример любви к отечеству, вооруживши сто человек гусарской конницы и сотню пехоты, которыми предводительствовал Филипп Велуцкий, брат епископа. Александр Радзивилл, подобно своим предкам ревностный защитник Речи Посполитой, доставил хоругвь легкой конницы и три хоругви пехоты. Королевич милостиво принял послов и, принимая к сердцу просьбы рыцарства, оправдывал свое позднее прибытее тем, что артиллерия прибыла из Львова поздно и в большой неисправности и что немецкая пехота хворает, измученная продолжительным маршем и летним зноем, а видом своим напоминает скорее человеческие тени, нежели боевое рыцарство. Все слышанное нами из уст королевича и все, что мы видели сами, по возвращении мы в точности передали Ходкевичу, [63] огорченному и встревоженному такими печальными вестями. Пронесся слух, будто запорожцы совсем не придут; отчаяние выражалось на лицах солдат и старшин; головы опустились; слышен был тихий ропот, когда печальная новость передавалась по палаткам. Встревоженный Ходкевич обдумывал средства помочь беде. Предводители легких хоругвей, Лишка и Куличевский, направились к Степановцам и воротились с известием, что татары уже отрезали путь приближавшимся казакам. На самом же деле запорожцы, избегнув опасности, в то время уже счастливо и со славою боролись с турками. В течении почти восьми дней и ночей огромные турецкие войска следовали за ними по пятам, не допуская отрядов разъезжать для фуражировки.

Осман в истреблении казаков полагал предзнаменование благоприятного исхода военного похода. Сорок запорожцев, отбившихся от своего войска и укрывавшихся в пещерах между скал, обратили на себя все внимание и усилия неприятеля. Привезены были пушки, чтобы разгромить этих воинов, лишенных всякой помощи; но видя все свои усилия напрасными, так как природа местности защищала осажденных, Осман, по прошествии двух дней, решился уморить их голодом. Окруженные со всех сторон, казаки тем не менее отважились сразиться с неприятелем (ибо отчаяние нередко бывает побуждением к благородной смерти) и успели пробиться сквозь изумленные и дрожащие турецкие войска; но, изнуренные голодом и трудами, покрытые пороховою пылью, они сложили жизнь вместе с оружием. Осман позорно предал их мучениям и, забывши султанское достоинство, пускал в них стрелы собственноручно, приказав привязать казаков к деревьям. Несчастные оставили память своей бессмертной славы на том месте, где окончили жизнь. Темные и неизвестные люди облагородили себя такою смертью, между тем как Осман сделался предметом презрения для благородных людей всех времен.

Между тем румынские разбойники, соединившись со скопищем татар, не переставали нападать на лагерь Ходкевича и [64] захватывать людей и лошадей, которые неосторожно отдалялись на пастбища. Петра Конашевича также постигла несчастная случайность, от которой он спасся единственно благодаря своей удивительной энергии и благоприятной судьбе: направившись к Степановцам ¹⁶, где он ожидал встретить запорожское войско, он заметил на земле многочисленные следы конских копыт и, полагая, что попал на след своих, наткнулся на неприятеля; турецкие огни в ночной темноте окончательно ввели его в заблуждение, и он был уверен, что находится вблизи казацкого лагеря. Когда рассвело, Конашевич с пригорка рассмотрел палатки, заметил свою ошибку и бросился бежать, но турецкая стража погналась за ним. Почти настигнутый турками, он бросил коня и с простреленною рукою, обессиленный, скрылся в ближайшем лесу; там он скрывался целый день и ночь, не зная дороги, неуверенный в том, что предпринять, ослабевший от раны; так он достиг Днестра, переправился через него вблизи Могилева и пробрался наконец в свой лагерь. Запорожцы, уже вверившие предводительство над собою Бородавке, торжественно и единогласно приветствовали его снова как своего вождя; по его приказу Бородавка, обвиненный во многих преступлениях, был закован в кандалы и вскоре после того казнен под Хотяном. Между тем в различных направлениях вокруг лагеря постоянно бродили молдаванские разбойники. Уже послано было несколько отрядов, которые скрывались в лесах, отвечая засадами на засады и подстерегая их буйные скопища; но никто не показывался, так как знание местности давало им возможность избегать засад. В окрестности Хотина показалась горсть запорожцев, сопровождавшая добычу, захваченную в Оргиевской области. Густая пыль взбитая ими, мешала различить, кто были эти пришельцы, и поселила опасение, что приближается неприятель. Трубач подал сигналь и предводители [65] начали уже строить войска в боевой порядок, когда гонец известило приближении казаков.

Мирза Кантемир, ободренный постоянными удачами во многих предыдущих войнах с поляками, пожелал дать почин в наступательной войне. Он укрылся в лесу с пятитысячным отрядом старых и опытных татар и послал своего брата во главе двух тысяч, поручив ему напасть врасплох на польскую стражу, а те диким криком привели в смятение наш лагерь. Один татарин, одаренный мощным телосложением и большим мужеством, храбро пробился к воротам стана Любомирского и пал здесь, пораженный камнем; зато с другой стороны, с приднестрянских гор, татары спускались подобно туче. Первым постом в той стороне заведовал Пиотровский, предводитель легкой конницы; здесь счастье благоприятствовало полякам: лукавый враг, наступавший на лагерь, был отбит с позором, хотя и направлял свой натиск именно в то место, где солдаты крепко спали, изнуренные ночною экспедициею. Предусмотрительный, не смотря на болезнь, Ходкевич послал войско в атаку; правым крылом начальствовал Любомирский, при котором находилась также хоругвь белзского подкомория Матвея Лесниовского; левым крылом предводительствовал сам Ходкевич, обративши центр войска к горам, откуда опасался татарской засады; при нем находились отряды: его собственный и Сенявского, а в помощь им в первом ряду расположены были хоругви двух кастелянов — познанского, Петра Оналивского, и полоцкого, Богуслава Зеновича; во втором ряду помещены отряды оршанского старосты Александра Сапеги и вызненского старосты Николая Коссаковского. Центр войска составляли отряды: белзского кастеляна Станислава Жоравинского и липницкого старосты Боратынского; к ним были присоединены Свежинский и Средзинский с гусарскою хоругвью киевского воеводы Фомы Замойского. Большое количество новобранцев, не привыкших к соблюдению порядка, раздражало Ходкевича; но он помнил численность каждой хоругви и с поразительною быстротою соображения каждой из них назначал позицию. Малочисленными [66] казались польские силы, далеко не достигавшие установленной сеймом цифры; сверх того еще отсутствовали войска королевича Владислава и запорожцы; все это видел Ходкевич, но не падал духом, ибо он уподоблялся лучшим полководцам не только своего времени, но и древности. Он разместил в лесу несколько отрядов легкой к тяжеловооруженной конницы вместе с немецкою и венгерскою пехотою, поручив им ударить из засады на татар. План этот вполне удался; когда поляки стремительно ударили на неприятеля, тот принужден был отступить, несмотря на превосходство своих сил, Кантемир, смущенный бегством своих, сам бросился бежать и, встретившись случайно с запорожцами, потерял немало татар. Рассказы пленных о приближении Османа и Джанибек-Гирея, татарского хана были подтверждены Шембергом и Константином Вевели, которые видели турок в четырех милях от Хотина. Визирь Гуссейн, достойно принявши Шемберга, скрыл его прибытие от Османа, а те, которые раньше хлопотали о возобновлении мира при посредстве Beвели и обоих гетманов, теперь высокомерно отвечали, что хотя они жаждут мира не менее самих поляков, но предпочитают оставаться вооруженными. При звуках труб в лагере было объявлено, что целой Речи Посполитой грозит неслыханная дотоле опасность. В частных беседах предводители старались ободрить солдата, утверждая, что в божьем милосердии вся надежда на спасение и что мужество поляков отразит силу силою. В этом смысле не столько могло подействовать красноречие, сколько одно напоминание о том, что поколеблена старая слава отцов, которые предпочитали покупать мир железом, нежели золотом. Тем не менее для большей безопасности поспешили окопать стан рвом и валом. Вечером Конашевич со своими запорожцами расположился лагерем в расстоянии одной мили от Хотина, но так как позиция эта не была безопасною, то казаки в ту же ночь приблизились к Днестру и заняли другую рядом с лагерем Ходкевича. [67]

Книга вторая.

Наступил день, памятный полякам на вечные времена, когда появились несметные полчища султана Османа и хана Джанибек-Гирея, собранные из многочисленных областей и народов; день, в который появились на нашей земле победоносные знамена оттоманской империи, владеющей тремя частями света. По мановению могучего властелина явились на Днестре нежданные гости от берегов Евфрата, Нила и соседнего Дуная; Азия и Африка, словно поколебленные в своих основах, готовились ринуться на Подолие. Бесчисленные и разноплеменные войска шли к сарматским границам, где иное небо, иной климат, иной характер природы, где все, одним словом, поражало взоры пришельцев. Дикие полчища раньше почувствовали руку поляков, нежели услышали их имя, ибо стремительность их похода, равная быстротою полету пушечного ядра, была быстрее самой вести. Различные животные: верблюды, буйволы и мулы шли, подымая густые облака пыли; сверх того кровожадный молодой тиран привел четырех слонов, чтобы показать свое могущество и устрашить польское войско африканскими чудовищами. Достойны вечного удивления быстрота и внезапность, с которыми неприятель расположил свой лагерь; с невероятною поспешностью были раскинуты палатки, блиставшие чудною красотою и богатством три наиболее выдающиеся возвышенности побелели как бы от внезапно выпавшего снега. Между лесами и болотами Джанибек-Гирей и его татары заняли пространство на целую милю вместе с волохами, молдаванами и частью турецких сил. Размеры занятой местности и расположение войск облегчали счисление военных сил. Как наши, так и турки не согласны между собою относительно численности своих армий, но достаточно будет сказать, что оба мусульманские владетеля, удовлетворяя требованиям необходимости и величию своего титула, выступили со всеми своими силами, причем вызвали целый сонм своих вассалов. Янычары (составлявшие главную военную силу Турции), прибыли, как носились слухи, в малом числе; причиною тому было корыстолюбие их [68] начальников, принимавших деньги вместо солдат. Конница, сиявшая роскошными уборами и красотою коней, знамена с блестящими позолоченными шарами вверху — все это представляло прекрасное зрелище. Но кони эти, приведенные из более теплого климата, измученные продолжительностью пути, были менее крепки и выносливы, нежели можно было ожидать; нестройные толпы азиатов составляли только помеху; они обращали на себя внимание лишь длинными бородами да криком, а не военными подвигами и храбростью; непривычные к лишениям и битвам, избалованные роскошью, они мало предвещали военных успехов. Многие из них, изможденные старостью, слабые телом, не умели ни владеть оружием, ни строиться в боевой порядок. Зато войска из европейской Турции по справедливости могли назваться оплотом и украшением целой армии. Старые солдаты, закаленные в венгерских походах, телом, духом и даже одеждою нисколько не похожие на прочих турок, во всем носили следы характера старых туземцев христиан; впереди их шли копьеносцы. Мы видели оружие, обыкновенно употребляемое турками: лук, кривую саблю, железный крюк, рогатину и всего чаще короткие железные дротики, которыми бросали в неприятеля; за исключением янычар, все остальные турки редко употребляют ружья и в редких только случаях надевают панцири; вот почему поляки, по большей части тяжело вооруженные, наносят им немалый урон.

За войском Османа следовали толпы гадальщиков, которых суетные предсказания предвещали победу суеверному народу. Дорогие пушки, способные разгромить самые прочные стены, кольцом окружали их войско и метали ядра, между которыми я собственными глазами видел весившие до 55 фунтов. Трубы и рожки издавали резкий, неприятный для уха звук; но Ходкевич заранее был приготовлен ко всему и ничего не страшился. Он вывел войско из лагеря, присоединивши к нему запорожцев и занял левое крыло, расположившись на том самом месте, где за два дня перед тем сразился с Кантемиром, а чело усилил отрядами: Опалинского, Зеновича и Сапеги. Правым флагом, примыкавшие к лесу, в котором засели татары, предводительствовал [69] Любомирский; первый ряд составляло его собственное войско вместе с отрядами: Яна Розражевского, Злотницкого, Яновского и Ратовского. В первом ряду его крыла стояла конница Станислава Жоравинского; во втором — Матвея Лесньовского и Стефана Потоцкого, каменецкого старосты; в третьем — отряд Яна Фаренсбаха; в четвертом — хоругви скальского старосты Гербурта, Станислава и Александра Прусиновских, сыновей белзского воеводы; промежуток между двумя флангами занимала немецкая пехота вместе с орудиями большого калибра. Остальные силы, предназначавшиеся для того, чтобы сдерживать последние атаки неприятеля, состояли из самой легкой конницы Николая и Прокопия Сенявских, затем из войска киевского воеводы Фомы Замойского, из отрядов Свежинского и Средзинского, за которыми стоял для подкрепления вызненский староста Николай Коссаковский. Между флангами Ходкевича и Любомирского было значительное расстояние вследствие причин, указанных выше; сверх того обращены были к лесу несколько легких хоругвей для того, чтобы татары, выскочив оттуда по своему обыкновению, не ударили на табор или в тыл войску. Расположивши свою армию в боевом порядке, Ходкевич, по обычаю великих полководцев, произнес краткую, приличную случаю речь.

«Храброе рыцарство! это поле, на котором вы видите два войска, требует подвигов, а не слов. Природа не создала меня оратором; жизнь, проведенная в походной пыли, не научила пышным цветам красноречия, наконец и эта минута перед боем, который вскоре наступит, неудобна для выслушивания речей вам, гражданам дорогого отечества и общей республики, за славу и целость которой вы приносите в жертву свои головы. Я много обязан судьбе за то, что среди непрерывных битв и лишений она сохранила меня невредимым до сего дня, когда я честно послужу королю и Речи Посполитой, если останусь в живых; если же паду на неприятельской земле и буду погребен руками христиан, моих сограждан, я желаю, чтобы вы знали, что в справедливости нашего предприятия и в вашей стойкости лежит надежда целой [70] страны. Пусть вас не тревожат эти шатры, которые вы видите, разбитыми для удовлетворения тщеславия тирана и для возбуждения в вас страха; большинство из них пусты и поставлены только напоказ. Не думайте, чтобы слоны и верблюды составляли боевую силу; они слишком обременены вьюками и гнутся под их тяжестью. Считайте бессильными, ничтожными тенями эти толпы азиатов, слабые духом и силами, изнеженные роскошью, подобные толпам женщин. Не устоять им при первом звуке польской трубы, при первом залпе вашего оружия, ибо вы природные сарматы, воспитанники могучего Марса, а предки ваши некогда на западе, в Ельбе, а на востоке, в Днепре, забили железные сваи как памятники вечной славы. По данному сигналу, поляки и литовцы, ударьте на врага, помня прадедовскую славу; к тому же, самому трусливому солдату незачем и некуда бежать, находясь между быстрою рекою и рассеянными повсюду татарами и турками. Для храброго рыцарства здесь открыто поле к бессмертной славе. Не думаю и не ожидаю, чтобы среди вас могли быть трусы; пусть безвыходность положения заменит мужество слабым, а храбрых пусть укрепит любовь к Богу и родине. Ты же, святая справедливость, дающая власть королям и победу воителям целого света, восстань против неприятеля, который страшится твоего имени, укрепи нас твоею десницею, отпусти нам наши грехи и покарай по заслугам жестоких людей».

Многие в войске плакали, когда он окончил речь, и во всех сердцах возгорелось неслыханное мужество. Каждый с нетерпением ожидал битвы, многие пели священный гимн в честь Пресвятой Девы Марии, многие тут же перед сражением составляли краткие завещания и исповедовались перед священниками различных вероисповеданий, которые в самую минуту опасности обходили ряды войск и, соответственными времени и месту поучениями, ободряли дух христианского рыцарства, охраняя его от сетей ада. Слабоумный Осман с первой минуты прибытия предсказывал туркам верную победу и полное истребление всех врагов оттоманской Порты. Исполненный неосновательных надежд, он поклялся [71] ничего не есть, пока не отправит в ад к ужину всех поляков до последнего и явил пример, невиданный и неслыханный дотоле в истории военных действий, а именно: едва завидев наши силы и не давши отдыха своим войскам, усталым от похода, он отдал приказ атаковать поляков и в тоже самое время устраивать лагерь. Дело началось мелкими стычками запорожской стражи с передовою турецкою стражею. Пехота и кавалерия храбро ударили на варваров, а для того, чтобы они не были отрезаны от своих и подавлены всею массою неприятеля, отряды немецкой и венгерской пехоты, скрытые в лесах и среди холмов, неожиданным ударом успели поддержать уже ослабевавших запорожцев. Подоспел и Ходкевич с Русиновчиками (которых обыкновенно называют Лисовчиками), и горстью конницы — как легкой, так и тяжеловооруженной, Вскоре битва приняла столь оживленный характер, что наступавшая ночь едва могла прекратить ее. Скрываясь в лесной чаще, пехота могла направлять свои выстрелы и целить из ружей в янычар, стоявших без всякого прикрытия. С обеих сторон заметно было сильное ожесточение, а Ходкевич собственным примером ободрял своих. Турецкие пушки больше устрашали своим грохотом, нежели причиняли действительного урона полякам: в отряде Ходкевича насчитывали убитыми семь лошадей; погиб один из простых солдат, да Завиша, юноша знатного рода из хоругви Кишки, раненный пушечным ядром в правую ногу, умер позже в лагере среди тяжких страданий. Потомки тех татар, которых Витовд поселил на нашей земле, Богдан и Чарович, люди, доказавшие свою верность Речи Посполитой во времена шведских и московских войн, несмотря на то, что исповедуют одну общую с турками мусульманскую ересь, сражались против них, как против врагов отечества. В отряде Русиновского ранены ружейными выстрелами: Ендржейовский, который и умер от раны, Клущ предводитель легкой хоругви, лифляндец Клебек и Рушковский, оба начальники тяжелой кавалерии, и Раковский, сотник пехоты, которую содержал на свои средства Ян Станислав Сапега, великий маршал литовский. Много было раненых и в [72] других хоругвях, убито несколько лошадей, но каковы бы ни были наши потери, они с избытком вознаграждались уроном в турецком войске. Много осталось турецких трупов, а польская пехота привела с собою большое количество породистых лошадей. В лагере можно было видеть блестящую конскую сбрую и добычу, состоявшую из богатых одежд, множества копий и различного оружия. Даже лагерная прислуга возвращалась в стан, обогащенная деньгами, золотом и драгоценными сосудами. Тогда погиб, раненный пулею, одноглазый Гуссейн-Паша, бывший после Скиндер-паши правителем Силистрии, человек известный своим значением и военными подвигами. Один из знатнейших придворных Османа, родственник правителя Малой Азии, попал живым в руки поляков, но уже не мог говорить, вследствие тяжелой раны и вскоре скончался. Татары, командированные против левого крыла Любомирского, устремились в лес и оттуда больше дикими криками, нежели серьезными военными действиями пугали поляков.

Все события этого дня приняты были войском как самое благоприятное предзнаменование дальнейшего хода войны.

С наступлением ночи Ходкевич созвал совет для совещания о предстоящих действиях. Непреклонный гетман, сгоравший жаждою битв и славы советовал попытать счастья в решительном сражении прежде, нежели центральные неприятельские силы успеют окопаться и укрепить свою позицию. Но комиссары советовали промедлить, чтобы не ставить на карту судьбы всей республики, прося повременить, пока не придут подкрепления из целого королевства и пока не будет в безопасности Владислав, отделенный рекою от своей армии и пребывавший в неопределенном положении на противоположном берегу. Ходкевич охотно согласился на это предложение, зная хорошо, что всегда будет иметь возможность выполнить свой план. Наконец и Владислав, окруженный рыцарством и цветом шляхетской молодежи, оставив большую часть своего войска под Брагою, прибыл в лагерь под Хотином; но здесь, вследствие ли стычки, выдержанной в знойный день над Днестром под Каменцем, или вследствие постоянных [73] перемен молдавского климата (подобно жестокому врагу, отнявшего у нас много храбрых людей), он впал в тяжкую и опасную болезнь и пролежал в лагере в течение целой кампании.

Между тем Джанибек-Гирей соединился с войском Османа, но между вождями начались большие пререкания. Татарский хан в своем диком тщеславии с презрением смотрел на Кантемира, низшего по происхождению и общественному положению, его собственного подданного, который, однако, пользовался большим почетом у всех турок и у самого Османа и сделан был правителем Силистрии и Бессарабии, несмотря на то, что были люди старше его. Занятые взаимными пререканиями, они без надлежащего усердия выполняли повеления султана, татарский хан расположился отдельно и, в угоду своим татарам, не посоветовавшись с турками, послал своего младшего брата Нуреддина вместе с другими верными и опытными в военном деле вождями, опустошать подольские и русские поселения.

Турки также не прекращали враждебных действий. В то время дневную стражу отправляла хоругвь Петра Опалинского, (который по окончании похода наследовал познанское воеводство после Яна Остророга). Турецкий отряд в виду этой стражи направился к воротам, охраняемым Любомирским, и караулы Опалинского уже вступали с ним в стычку, когда в силу гетманского приказа один товарищ из хоругви Гржымултовского обратился притворно в бегство и дал знать в лагерь. Рыцарство всех чинов быстро и усердно принялось укреплять лагерь; у ворот Ходкевича и Любомирского пехота высыпала земляные укрепления, наподобие плотины, и со всех сторон окопала их рвом. Турки прямо устремились к воротам Любомирского и с криком ударили на выбегающих из лагеря поляков, но пушечные выстрелы из шанцев прорвали их строй и сбросили с коня многих всадников; остальные войска Османа, защищенные от выстрелов частью лесом, частью холмами, быстрым маршем направились к каменной греческой церкви, которая оставалась еще невредимою среди хотинских развалин. В свою очередь поляки, оберегавшие [74] валы, видя, что враг метит в пункт, мало или совсем не защищенный, толпою бросились туда, где опасность казалась грознее. Янычары стреляли из своих самопалов, но не попадали в наших рыцарей; последние, не ожидая неприятеля у слабо укрепленного рва, быстро и стремительно ударили в середину янычарского отряда, значки которого виднелись в соседнем лесу. Ходкевич послал к ним подкрепления, состоявшие частью из хоругви Михаила Кохановского, частью из немецкой пехоты, сражавшейся под знаменем хелминского воеводы, Яна Вейгера, между тем как венгерская пехота охраняла особу Владислава. Закипела грозная битва; наконец, после продолжительного сражения, неприятель обратился в бегство, но Ходкевич, предусмотрительный во всем, запретил преследовать его дальше, опасаясь засады. Также безуспешно турки обстреливали запорожский лагерь пушечными и ружейными выстрелами: казаки далеко раздвинулись но сторонам, очистив поле, что дало им возможность густыми отрядами вступать в схватку с турками и свободно целить в них из ружей. Видя свое поражение, турки поспешно бежали, оставив второпях три полевые орудия, которые были найдены вечером. Обозная прислуга, привычная больше к играм и шуткам, нежели к битвам, на этот раз решила судьбу сражения и довершила нашу победу; ибо когда рыцарство, по данному сигналу, начало отступать в лагерь, эта толпа черни своим натиском и криком навела такой страх на турецкое войско, состоявшее более чем из ста хоругвей, что оно смешало строй и в беспорядке искало спасения в ближайшем лесу. Таким образом простая случайность, а не оружие могущественного рыцарства поколебало грозную турецкую силу.

Хотя сам Ходкевич и склонялся раньше к мнению тех, которые желали стремительно и безотлагательно ударить на Османа, тем не менее он решил во что бы то ни стало держаться в оборонительном положении и осторожно выжидать военного счастья. Вся его боевая сила заключалась в шанцах, из-за которых он рассчитывал безопасно обстреливать неприятеля, равно как с [75] неравными силами выдерживать их приступы. Он приказал разрушить до основания православную деревянную часовню, представлявшую удобное убежище для неприятеля, в другой вышеупомянутой каменной церкви поместил гарнизон из пехоты Яна Кохановского; угрожавший его воротам холм в одну ночь окопал рвом и валом и немедленно расположил на нем крупные орудия и пехоту Денгофа. Между тем турки, оставив без внимания польский лагерь, всеми силами устремились на запорожцев; в течение почти двух часов гремели их пушки, а янычары беспрерывно палили из ружей. В свою очередь казаки, теснимые свежими неприятельскими силами, опасаясь поражения, часто посылали к Ходкевичу просить подкреплений. Немецкие отряды Вейгера и Лермунта вместе с венгерскою пехотою князя Юрия Заславского, успели сдержать почти весь натиск турок. Каждый раз, когда неприятельская конница показывалась перед позициею Любомирского, наше рыцарство, оставляя окопы, настигало и рассеивало их так, что они обильно оросили это поле своею кровью.

Между тем татары на противоположном берегу Днестра заняли пути, ведущие из Каменца в Брагу и расхитили множество возов, доставлявших припасы для войска Владислава. Потерпев поражение от казаков, турки не пали духом, напротив, тем сильнее возгорелись жаждою мести. Выдвинув пушки большого калибра, они в продолжение нескольких часов безостановочно штурмовали запорожские шанцы. Воздух был переполнен дымом, темно было в глазах, а Ходкевич, с детства привычный к битвам, откровенно признавался, что в течение целой жизнин слышал подобного грома орудий. Потеряно было много лошадей, сами же запорожцы с полною безопасностью скрывались в вырытых ими пещерах, так что, не смотря на целые тучи ядер, летавших в воздухе, погиб только один из них, куренной атаман, по имена Васюк (Василий) Зоря.

Чтобы отвлечь от казаков сосредоточенные усилия турок, отряд Русиновского, состоявший из нескольких хоругвей и тяжелой кавалерии, бросился на неприятеля, который обратился в [76] постыдное бегство, оставив в почетную добычу полякам главные свои орудия. Но поляки, заметив, что они прикованы железными цепями к дубовым деревьям, сами подрубили колеса и сбросили пушки в близлежащую пропасть, чтобы не отдавать их туркам. Это не была еще окончательная победа, но если бы поляки сумели тогда воспользоваться ею, то один час принес бы им больше добычи, нежели все эти сорок дней, исполненные трудов и опасностей: ибо в погоне за турками, бежавшими к расположенной над Днестром части их лагеря, они захватили шатры, полные утвари, множество лошадей, мулов и разного скота. Уже турецкий стан, устрашенный звуком христианского оружия и военной музыки, огласился именем Христа, уже начал орошаться турецкою кровью, когда казаки вместе с обозною прислугою увлеклись постыдною жаждою грабежа и тем дали возможность неприятелю собраться с силами. При виде толпы, устремившейся в их лагерь, турки в большом количестве сделали вылазку, убивая и захватывая в плен казаков, для которых впоследствии придумывали жестокие муки. Однако большинство казаков и прислуги избежали опасности и возвратились к своим, обремененные добычею. Ходкевич, верхом на коне, стоял у ворот своего окопа, когда примчался гонец с известием, что казаки с несколькими польскими отрядами заняли уже лагерь Османа и что для полной победы не достает только подкреплений, о присылке которых Конашевич просит обоих гетманов. Но солнце уже близилось к западу и Ходкевич не позволил к ночи завязывать битву, чтобы из-за отвратительной жажды грабежа не подвергать опасности целого войска. Нужно допустить, что в умах великих полководцев живет какой-то особый гений, который подает им спасительные советы. Гетман, окруженный цветом рыцарства, глубоко вздохнувши прослезился и, поднявши взоры к небу, произнес следующие слова: «О всевышний Судья дел людских! Твоя есть сила, Твое царство и твоя брань. По воле Твоей совершается все, что есть великого на земле: войны, поражения, победы — все от Тебя зависит. Ты по своей воле укрепляешь оружие, слабых делаешь [77] богатырями, унижаешь гордых, возвышаешь смиренных, немощным даешь отвагу; там, где всего меньше есть повода к боязни, развеваешь тревогу и (если я, ничтожный прах перед Твоим престолом, осмелюсь так выразиться) играешь судьбами людей. И теперь я смиренно приписываю Твоему божескому величию те добрые вести, какие ко мне доходят, как новое доказательство дивной заботы Провидения о моем отечестве. Соблаговоли и впредь творить такие же благодеяния, сломить дикость язычников и возвысить славу христианства».

После неожиданного вторжения запорожцев в лагерь Османа, турками овладела паника: люди всех званий и сословий были в неописанной тревоге; сам Осман, еще так недавно думавший, что нет никого в мире могущественнее его, теперь собственными глазами увидел всю шаткость своего положения, и прежняя надменность сменилась женскими жалобами, когда он убедился в неосновательности своих надежд. Рассеялось его рыцарство, с помощью которого он рассчитывал не только победить польское войско, но завоевать весь земной шар; теперь оставалась только надежда бесславного мира.

Иные советовали в ту же ночь ударить на неприятельский лагерь, чтобы окончательно завершить победу, но Ходкевич отклонил это мнение своими доводами: он хотел, чтобы как можно скорее пришли из Браги и переправились через Днестр остальные войска Владислава, чтобы поскорее доставлен был порох, хлеб и припасы как для солдат, так и для лошадей, и после того уже намеревался в открытом бою померяться с Османом. Комиссары и прочие начальники полков в хоругвей, опытные в военном деле, утверждали, что при таком количестве войск легко удастся сломить турецкие силы и советовали обратить внимание на увеличение, усиление и вообще приведение в порядок окопов.

Теперь мне приходится писать, на память грядущим временам, об отвратительном своеволии солдатской черни, которая распространила ложный слух о мнимом распоряжении Ходкевича: [78] истреблять без пощады всех молдаван, дотоле верных королю, за доказанную будто их измену. Иные из них с семействами искали убежища в убогих лачугах у подножия скал хотинских, другие в крайней нищете едва могли существовать, собирая подаяние в окрестности, некоторые содержали себя и детей на собственные ничтожные средства. Этих-то людей, положившихся на обещание, данное властями, и уверенных в своей безопасности от насилий, буйная чернь солдатская избивала, не щадя ни пола, ни возраста, словно врагов и язычников, а не подданных Речи Посполитой и христиан. Престарелые мужчины и женщины гибли в речной пучине, сбрасываемые с хотинского моста; бросали в воду и младенцев, оторванных от груди матерей, и детей, исторгнутых из отцовских объятий, а девиц на глазах родителей отдавали на поругание. Стоны этой беззащитной толпы, достигавшие самого неба, не смягчали жестоких душ палачей, а все эти истязания, сведенный в одну картину, представляли отвратительное и ужасающее зрелище. Преступления эти скрывали перед Ходкевичем из опасения ухудшить его болезненное состояние; однако Любомирский, озабоченный предотвращением всяких волнений, отрядил известное количество стражи с приказанием повесить там же всех пойманных на месте преступления. Так были казнены некоторые из буйной толпы; хотя наказание не соответствовало преступлению, но Всевышний мститель за невинную кровь, Судья живых и умерших, отомстит сам, покаравши наше войско каким-нибудь тяжким бедствием.

Между тем турки передвинули свой лагерь из первоначальной его позиции ближе к польским шанцам, так что передовая их стража, расположенная в приднестровской долине, почти соприкасалась с запорожскими окопами. Осман не пренебрегал никакими средствами, лишь бы перетянуть чашу победы на свою сторону и, по пословице, где недоставало львиной шкуры, притачал лисью. Мы были опутаны сетью измены. Некоторые из крестьян, подданных подольской шляхты, которые вместе с молдавскими разбойниками грабили окрестности, подкупленные деньгами и щедрыми [79] обещаниями, готовы были содействовать туркам в сожжении польского лагеря. Один из этих крестьян, родом из села Репинец ¹⁷, в двух милях от Каменца, посланный с изменническим замыслом, по счастливой для поляков случайности попал в руки запорожцев. Приведенный в лагерь, он показал под пыткою все намерения турок, назвал многих подданных подольской шляхты, как соучастников измены, затем сам он был предан заслуженным мучениям, своим видом напоминая войску о необходимой предусмотрительности.

Константин Вевелий, присланный от визиря Гуссейна к Ходкевичу накануне прибытия Османа, утверждал, что надежда на заключение мира могла еще осуществиться, и убеждал гетмана поспешить с ответом визирю, но тот, занятый военными приготовлениями, объявил, что не имеет времени отвечать на письма. Впрочем, не желая подавать повода к ложным толкам о том, будто он, вопреки международному праву, слишком долго задерживает посла, он отпустил, наконец, Константина, который провел больше недели в хотинском замке и написал визирю, что равно готов как к бою, так и к принятию условий почетного мира. Между тем военные действия не прекращались с обеих сторон. Лермунт занял позицию между шанцами Денгофа и запорожцев и поспешно окопался рвом; при нем находилась венгерская пехота Сапеги, литовского надворного маршала и князя Юрия Заславского. Турки начали было приближаться к шанцам Денгофа, обстреливая в то же время из пушек казацкий стан не достигавшими его, впрочем, выстрелами, но Лермунт вместе с пехотой вышеупомянутых панов, опередивши турок, принудил многочисленные их отряды обратиться в постыдное бегство. Не желая показаться совершенно побежденными, турки навели свои орудия на ворота стана Любомирского. Повсюду виднелись огненная ядра, летавшие над лагерем, даже над палатками королевича, и больше всего поражали хоругвь коронного подчашия Николая [80] Сенявского. Предводитель этой хоругви Глинецкий, состоявший в дневной страже вне окопа вместе с Ярчевским, желая избегнуть опасности, осторожно двинулся сквозь заросли к шанцам Любомирского. Ходкевич указал было одному отряду пехоты позицию между стоянками своею и Любомирского, но неправильность и плохое состояние окопов ободрило турок, которые ударили на место, не огражденное валом, наполнив лагерь криками, и сломили тесный строй пехоты и конницы. Сотники: Жычовский и Слядковский, известные своею небрежностью, не расставили в этом месте ни стражи, ни часовых и спокойно пребывали в бездействии, как бы в мирное время. Солдаты их безоружные, даже не одетые, предавались послеобеденному отдыху и понесли заслуженное наказание за свою небрежность: турки ворвались в их стан, обезглавили обоих сотников, овладели двумя знаменами и продолжали разить пехоту, встревоженную неожиданным нападением. Всюду виднелись разбросанные и обезглавленные польские трупы, ибо турки уносили отрезанные головы в свой лагерь, выдавая их за головы первых рыцарей и знатнейших панов, и повергали к стопам Османа в надежде заслужить награды и отличия. Устрашенное наступившею опасностью рыцарство начало даже оставлять ближайшие к обозу Ходкевича окопы и, вероятно, многие обратились бы в бегство, если бы Николай Сенявский, исполнявший со своими людьми дневную стражу, не водворил порядка угрозами и побоями.

Однако поражение пеших хоругвей Слядковского и Жычовского вместо уныния возбудило среди остального польского войска бодрость, возраставшую по мере усиления опасности. Цвет нашего рыцарства с невероятным одушевлением устремился навстречу неприятелю, прорвал первые его ряды, после чего турки в тревоге бросились бежать по грудам своих трупов, которые, судя по телосложению и одежде, принадлежали по-видимому к отборному рыцарству в войске Османа.

Прежде чем направить свои усилия на окоп Жычовского, турки, желая разделить польские силы, выслали несколько отрядов в направлении греческой церкви, расположенной вблизи лагеря и не вполне еще укрепленной. Неприятель мчался с криком и шумом, [81] разрывая и разгоняя в разные стороны польские войска. Эта вылазка прекрасно удалась туркам. Между тем Любомирский, сообразив, в каком месте угрожала опасность, сосредоточил там все силы своего войска. Невдалеке оттуда хелминский воевода, Ян Вейгер, поручил опытному в деле фортификаций бельгийцу Апельманну возводить укрепления: турки усиливались овладеть ими, но были отбиты с большим уроном и не решались больше приближаться к этому месту. Вейгер укротил их пыл: он скрыл во рву свою пехоту, чтобы турки смелее могли ударить на окоп, видя его лишенным всякой защиты, а когда это было исполнено, немецкая пехота могла с удобством целить из ружей в неприятеля. Много осталось убитых, прочие разбежались, а воевода хелминский дал блестящее доказательство своей находчивости и мужества. Тем не менее турки, ободренные некоторою удачею в окопах Жычовского и Слядковского, намеревались еще попытать счастья. Николай Сенявский стоял на дневной страже во главе двух сот гусар; хоругви Ходкевича, познанского кастеляна Петра Опалинского, Николая Зеновича, Потоцкого и Александра Сапеги, оршанского старосты, ожидали в полной готовности. В то время, как турки в значительном количестве с такою стремительностью ударили на остатки шанца Жычовского, Сенявский, посланный против них Ходкевичем, верный славе и традиции своих предков и поддерживаемый гетманом, геройски сразился с неприятелем. В тоже время гетман, хотя изнуренный продолжительною болезнью, но мощный духом, подоспел с тремя хоругвями и соединился с Сенявским, поместивши свой отряд на челе, между тем как Сенявский занял правое крыло, Зенович левое, а Рудомина стоял в тылу с резервными силами.

Счастье в делах человеческих обыкновенно бывает изменчиво, особенно в военном деле; поэтому исход битвы склонялся то в ту, то другую сторону. Турки, уверенные в своей сильной и численной коннице, с веселым видом и радостными возгласами предсказывали ей несомненную победу; между тем поляки могли противопоставить этому многочисленному войску только четыре хоругви; поэтому они колебались между надеждою и опасением и возносили к небу горячие мольбы [82] о рыцарях, сражавшихся под знаменами Ходкевича. Бряцание оружия, громкие оклики свидетельствовали об упорной и смертельной битве. Но вскоре судьба ее решена: победа склонилась на сторону поляков, а побежденные турки оставляли свои знамена и позиции и со стыдом бежали в свой лагерь словно вестники окончательного поражения не одного только войска, но и целой оттоманской империи. Сам Осман, пораженный неожиданною паникою своих войск, понял, наконец, что он лишь простой смертный. Один удар изменчивого счастья превратил его из дикого тирана в жалкого невольника; он, подобно женщине, пытался слезами воскресить потерянное войско и восстановить свое величие и честь. Рыдая как дитя, он упрекал бежавших с поля битвы в недостатке мужества и в том, что люди, которых он считал мужами с львиным сердцем, бежали подобно зайцам, опозорив самое имя турок. Действительно, потери их были весьма значительны: целое поле до самого польского лагеря было усеяно турецкими трупами. Когда я вместе с белзским кастеляном, Станиславом Журавинским, исполнял посольство к Осману от имени Речи Посполитой, мне рассказывали в турецком лагере, что этот день был для них фатальным, так как лишил их многих ветеранов, многих мужей, прославленных рыцарскими подвигами, и лучшего, отборнейшего цвета их рыцарства. Достоверно также, что в ночь, последовавшую за прерванною битвою, турки разъезжали по полю на возах с факелами и собирали тела своих лучших бойцов. Полоцкий кастелян Николай Зенович, предводитель одной их хоругвей, муж знатный родом и заслугами Речи Посполитой, был занесен быстрым конем в ряды неприятеля; с головы его свалился шлем, плохо прикрепленный; окруженный отовсюду турками, пробегая их ряды, он получил больше двадцати ран, наконец на простом возу был доставлен в польский стан, где на третий день отдал Богу душу. Из отряда Ходкевича погибло в первых рядах шесть человек отборнейшей шляхты вместе с хорунжим, а самое знамя, принесенное еще из московского похода, досталось в руки неприятеля к великому негодованию Ходкевича. Сверх того пало три солдата в отряде [83] Зеновича, два у Сенявского, девять у Родомины, а также его брат; ранены: начальник рудоминовой хоругви, восемнадцать человек у Ходкевича, в прочих отрядах погибло также несколько простых солдат и много лошадей. Войско Любомирского занимало свою позицию в полной готовности немедленно дать подкрепление своим, но так как неприятель вскоре был обращен в бегство, то ни Любомирский, ни Опалинский, ни Сапега, ни Зенович, хотя стоявшие невдалеке, не принимали участия в битве. Среди упорной резни турки зашли с другой стороны и ударили на казацкий лагерь, на окопы Лермунта и венгерскую пехоту; но едва казаки с пехотою вышли и вступили в бой, как турецкие ряды без труда были смяты и отражены с уроном. Убедившись в этой битве в настроении и силах неприятеля, Ходкевич гораздо раньше подал бы сигнал к продолжению военных действий, если бы не удерживали его как ожидание новых подкреплений из Польши, так и боолезнь королевича Владислава.

Весь следующий день был употреблен на исправление окопов Жычовского; турки мало препятствовали работам и скрывались в своем лагере, ослабленные вчерашним поражением. Но на третий день они, вопреки своему обыкновению, с рассветом устремились к воротам Любомирского, который поспешно устанавливал войска, опасаясь, чтобы жажда победы не побудила солдат смешать ряды; затем укрыл в ближайшем лесу около двух тысяч пехоты казацкой для противодействия стремительному натиску татар. С обеих сторон закипела ожесточенная битва. Поляки старались заманить неприятеля в западню, но турки в свою очередь сознавали, что было небезопасно тронуться с занимаемой ими позиции, и вызывали воинов Любомирского, желая выманить их из лагеря. Таким образом оба враждебные войска стояли друг против друга, совсем готовые к битве, но колебались и медлили приступить к делу. Между тем начался герц ¹⁸, загремели турецкие орудия, не [84] причинявшие, впрочем, большого вреда. Солнце уже клонилось к западу, когда Ходкевич на своем крыле отряжал рыцарство для герца; вслед за герцовниками вышли три отряда Русиновского, смело ударили на неприятеля и принудили его к отступлению. С своей стороны и турки, в надежде возвратить потерянное, направили с горы свои отряды на окоп Любомирского. Свежинский и Средзинский, посланные, чтобы удержать нападение, уже готовились ударить на неприятеля, но турки, все еще уклонявшиеся от битвы, отступили к лесу. Янычары уже не пушечными, но ружейными выстрелами беспокоили запорожцев, но эти последние вместе с пехотою Лермунта и немцами Денгофа оградили себя валом от выстрелов. Окопы Бартошовского, расположенные на противоположном берегу Днестра под Брагою, также не были свободны от приступов неприятеля. Между тем две схватки с венгерскою пехотою ослабили татар, но они захватили пасшихся на лугу лошадей и скот, и добыча эта вполне заменила победу хищным дикарям.

Благоприятный до того времени ход военных действий начал изменяться (как это часто бывает в человеческих делах): подкрепления, ожидаемые из Польши, запаздывали, что ставило нас в очень трудное положение. С каждым днем, почти с каждым часом, уменшалось число наших солдат; все больше и больше редели польские ряды вследствие заразных болезней, развивавшихся, вероятно, от нездоровой воды. Множество людей, от знатнейших шляхтичей и до простых солдат, гибли почти внезапною смертью; иные, пораженные дизентериею, умирали в страшнейших муках, другие, обессиленные, истощенные болезнью, неспособные уже носить оружие, медленно угасали в лагере. Если трусость немногих может опозорить целый народ, то тени наших предков по справедливости должны стыдиться своих потомков, ибо во время этого похода немало было таких, которые покидали свои хоругви, бежали как днем, так и ночью, предпочитая скорее погибнуть в быстрых волнах реки, нежели со славою отражать грозящую отечеству опасность. Многие из беглецов, не желавшие в открытом [85] бою померяться с неприятелем, попали безоружными в руки татар.

Вожди, конечно, взирали с прискорбием на ухудшавшееся настроено войска и употребляли все усилия для того, чтобы воспрепятствовать дезертирству. Нарочно медлили с починкою моста, желая даже такою невыгодною для войска мерою положить предел позорному бегству. Многие шляхтичи, принадлежавшее к знатнейшим фамилиям, скрывались на возах между провиантом; их вытаскивали из этих убежищ и проводили через лагерь как позорящих свое войско. Имена лиц, осрамивших себя трусостью, были занесены в публичные акты для большего назидания потомкам, имущества их конфискованы, а имена преданы на вечное бесславие сеймовым приговором. Но оставшееся в строю рыцарство выдающимися добродетелями загладило вины своих товарищей и обессмертило свою славу в целом свете. Ко всем бедствиям, болезням, смертности и побегам из войска прибавился еще падеж лошадей, по причине недостатка не только овса и сена, но даже подножного корма, так как оба днестровских берега заняты были неприятелем. Вследствие непрерывной пушечной стрельбы ощущался уже недостаток пороха, лишавший надежды на победу.

Комментарии

3. Tretiak. Historja Wojny Chocimskiej 1631. г. Львов 1889 стр. 2-4.

4. Летопись Самуила Величка, т. I — приложения стр. 3-28.

5. В некоторых списках автор дневника, вследствие ошибки в транскрипции, назван не Собеским, а Собекурским.

6. Третьяк,op. cit. стр. 2.

7. Ibidem стр. 5.

8. Поражение Жолкевского известно у польских историков под названием Цецорского погрома, по имени урочища Цецора, на котором произошла битва. Оно лежало в 20-30 верстах от Могилева в нынешнем Сорокском уезде; может быть там, где ныне находится село Цыпурдей.

9. По установленному в Польше порядку, должность главнокомандующего принадлежала великому коронному гетману, а в его отсутствие — гетману польному коронному; но в Цецорской битве великий к. г. — Жолкневский погиб, а польный к. г. — Конецпольский взят был в плен турками. Король, нежелая вручать начальства в весьма серьезной войне лицу неопытному и не пользовавшемуся известностью, удержался от назначения преемника Жолкневкому и вручил начальство литовскому гетману Ходкевичу.

10. Volumina legum т. III, стр. 187-195. «Универсал поборовый», изданный сеймом, перечисляет весьма подробно размеры и способы взимания податей, установленных сеймом в 1620 г. в виду войны с Турцией.

11. Скала ныне местечко в Борщевском повете в Галиции на берегу р. Збруча.

12. Брага, село Каменецкого уезда на берегу Днестра, расположенное против Хотинской крепости.

13. Впоследствии митрополит Киевский.

14. Отряд Русиновского состоял из так называемых Лисовчиков, т. е. легкой нерегулярной конницы, славившейся отчаянною храбростью и наклонностью к грабежу; конница эта была организована во время пребывания поляков в Московском государстве в смутное время и получила название от имени первого своего вождя — Лисовского.

15. Пробужна — местечко в Гусятинском повете в Галиции.

16. Упоминаемые несколько раз Степановцы — вероятно, нынешнее село Стефанешты, лежащее на берегу р. Реута в южной части нынешнего Сорского уезда.

17. Село Каменецкого уезда на р. Жванчике.

18. Род турнира или поединков между отдельными воинами обеих сторон, предшествующий настоящему сражению.